Следующим событием в жизни Ловела стало такое: он научился читать.

Брат Ансельм, регент, который отвечал за хор в церкви, а также за книги в монастырской библиотеке, однажды — в то время, когда предполагалось, что он подметает там пол — обнаружил Ловела, разглядывавшего травник, забытый раскрытым на столике в библиотеке — и спросил у мальчика, знает ли он, какая трава изображена на раскрытой странице.

— Окопник, — ответил Ловел. — Помогает затягиваться ранам, при переломе — срастаться костям.

— И кто тебе об этом сказал?

— Бабушка. Она очень хорошо понимала в лечебных травах… Вот чудеса: посмотришь на картинку и сразу признаешь окопник. А внизу буквами написано, что трава заживляет раны?

Брат Ансельм окинул Довела взглядом старых, уставших голубых глаз, которые, должно быть, были цвета вероники, прежде чем выцвели.

— Тебе бы хотелось знать, что здесь написано?

Ловел кивнул, вдруг засмущавшись, — потому что ему этого очень хотелось. И регент прочел написанное на странице, а потом перевернул несколько и показал другие рисунки, чудесно, любовно сделанные на желтоватом пергаменте рукою монаха, умершего задолго до того, как Новая обитель выбралась за стены Винчестера. Чернила рисунков уже побурели. Многие растения Ловел знал, ведь они росли на бабушкином огороде, и Ловел помогал ей за ними ухаживать, а какие-то были дикорастущие, их бабушка приносила в своей легкой корзинке из леса, с холмов Даунса. Но некоторые оказались Ловелу незнакомыми, когда же он попросил брата Ансельма прочесть, что о них сказано, старец ответил: если он хочет знать, что говорят слова, надо научиться читать. И брат Ансельм согласился учить его.

Они углубились в урок, как вдруг их потревожил брат Юстас, лекарь, вернувшийся убрать на полку книгу, которую он оставил раскрытой, заторопившись к больному монаху.

Брат Ансельм спросил:

— Как вы думаете, брат Юстас, брату Джону пригодится помощник на аптекарском огороде?

— Почему вы спрашиваете? — В голосе брата Юстаса сквозило безразличие к теме. А потом его голос зазвучал резче и суше обычного. — Не позволяйте мальчишке касаться книги! У него грязные руки.

На что брат Ансельм отозвался очень спокойно:

— Любезный брат Юстас, больные обители в вашем ведении, книги — в моем… Сколько лет ты живешь у нас, Ловел?

— Два года, отец.

— Столь долго? Два года мы были слепы, брат Юстас, не разглядели и по своему невежеству не воспользовались особыми способностями этого отрока. Мы даже не дали себе труда поинтересоваться, есть ли у него какие-нибудь…

— И что же, есть? — Брат Юстас вскинул брови.

— Ему известно о лечебных травах не меньше, чем брату Джону, известны ваше средство от колик и… — голос регента зазвучал слегка насмешливо, — … и средства, к которым, я сомневаюсь, чтоб вы прибегали.

— В это я охотно поверю. — проговорил лекарь.

Но регента никто не смог сбить с задуманного, даже брат Джон, маленький вспыльчивый человечек, который вовсе не был уверен, что ему требуется новый помощник — дергать на огороде лелеемые им травы вместо сорняков. Прошло несколько дней, и Ловел из мальчика на побегушках превратился в помощника брата Джона, ведавшего аптекарским огородом, таким образом, Ловел, наконец, занял свое особое место в жизни обители.

Восемь веков назад почти все растения считались целебными, полезными для того или иного случая, и аптекарский огород был настоящим цветником, прекрасным, конечно же, хотя цветы взращивались там не красоты ради. Высокая с крапчатым зевом наперстянка укрывалась в тени старой бузины. Барвинок и герань Роберта — для очищения ран — делили клумбу с белым снотворным маком, привезенным в Англию из дальних земель первыми крестоносцами. От головной боли имелись розмарин, скабиоза, разные сорта герани; там рос чеснок, украшенный белыми, в звездочках, соцветиями, рос чистотел — лечить глаза, — ромашка — наладить сон — и белый или лиловый окопник, помогающий срастаться костям при переломах.

Ловел с радостью трудился там — вдали от суеты, царившей на кухне и во внешнем дворе. Ловел успевал осваивать и чтение. Жизнь теперь потекла намного спокойнее, разве что огорчали редкие происшествия, как например, когда он принес и посадил тысячелистник, который, бабушка его говорила, лечил раны даже лучше бадьяна, а брат Джон объявил, что тысячелистник трава дьявольская и что ему ясно, кем была бабка Довела. Брат Джон вытащил из земли корень и швырнул, угодив мальчику в голову. В ту ночь Ловелу опять снился давно уже не мучивший его кошмар: надвигались лица, которые были одни глаза и раскрытые рты, у висков свистели камни…

Но потом они с братом Джоном поладили. И Ловел продолжал трудиться на аптекарском огороде и по громадной книге в библиотеке изучать травы, за которыми он ухаживал. Вскоре маленький пухленький брат Питер и даже сам лекарь брат Юстас уже звали его в аптекарскую — исполнять обязанности, которые, без навыка, отнимали много времени, но не могли быть доверены лицу несведующему: он измельчал корневища, толк в ступке листья и стебли, следил, когда закипят странные смеси, и в нужный момент снимал их с огня. Такой работы всегда хватало, ведь брат Юстас лечил не только монахов и слуг обители, но всю округу.

И исподволь — Ловел не очень-то осознавал это, — но в нем пробуждались прежние знания и прежнее умение, воспринятые от бабушки: нежность рук, способных выпестовать зеленый росток, чтобы он зацвел и отплатил сторицей, необычайная сила рук, способных врачевать больное тело.

Заканчивался первый год его старательных трудов на аптекарском огороде, когда у Ловела появился свой пациент.

Однажды он выпалывал сорняки на огороде — один, потому что брат Джон с монахами пошел к вечерне. До него, за работой, слабо доносилось преодолевавшее мощные стены церкви их песнопение. С внешнего двора послышался стук лошадиных копыт и скрип колес: привезли первую телегу сена на сеновал за конюшнями — майского покоса траву, самую душистую…самый лучший фураж. Солнечный, в удлиняющихся тенях покой раннего летнего вечера нарушил заливистый лай, и Ловел улыбнулся, бережно окапывая кустик розмарина: опять Храбрец за кошкой с конюшни погнался. Но почти сразу же лай сменился отчаянным визгом, раздались крики, поднялась суматоха. Ловел уронил мотыгу и, прихрамывая, поспешил к маленькой скрытой за выступающей опорой церкви калитке в высокой стене. Распахнул калитку, выбежал на передний двор.

Посреди двора он увидел телегу с сеном: лошадь в упряжи артачилась, подавая назад. Рядом с телегой окруженный группкой людей Храбрец взвизгивал и взвизгивал от боли, недоумения и пробовал встать на трех лапах.

Из конюшни прибежал Хардинг, а люди говорили все разом:

— Прямо под колеса кинулся!

— Я всегда знал — носится он за этой кошкой, ох, на беду!

Перекрывавший другие, слышался голос Жеана:

— Сломана лапа. Стукнуть его камнем по голове и кончено.

Ловел вглядывался в их лица, в лицо Хардинга, особенно, — в это лицо. Он закричал:

— Нет! Подождите!

И мгновенно оказался в середине группы, пробившись к Храбрецу, теперь затихшему, присевшему на трех лапах с горестно поникшей головой и жутко, неестественно вывернутой правой передней лапой.

— Подержать бы его, Хардинг, — обратился он к конюху и неуклюже опустился на здоровое колено, вытянул руку, погладил пса.

— Ну-ну, дружок. Дай, Храбрец, я посмотрю.

Старый вояка, не проронив ни слова, присел, прижал пса к ногам, а Ловел поглаживая его большую поникшую голову, потом шею, потом рука Ловела осторожно спустилась к поврежденной лапе. А столпившиеся вокруг люди переглядывались, усмехались, пожимали плечами и удивленно, с интересом рассматривали Горбуна, который один из монастырской братии вдруг подчинил себе ход вещей и будто обрел право приказывать им.

— Осторожней, укусит! — сказал кто-то.

— Меня не укусит. Он умный, и он понимает, что я хочу помочь. Рука Довела теперь нащупала место, под пальцами была сломанная кость. Храбрец с носа до хвоста дрожал, но не издавал ни звука и, конечно же, не пробовал укусить. Ласково разговаривая с Храбрецом, Ловел очень бережно и осторожно ощупывал перелом. Казалось, руки у него зрят, будто глаза, и все отмечают, и это было так удивительно. Потом Ловел поднял взгляд на Хардинга.

— Чистый перелом, без осколков. Соединить бы концы поломанной кости и удержать их так, сколько потребуется, поправили б лапу.

На обветренном опечаленном лице вояки читалось сомнение.

— Разве сможем? Не хочу, чтоб старина мучился. Да еще понапрасну… Ловел мгновение молчал. Он, он и никто другой под взглядом прекрасных собачьих глаз цвета темного янтаря, ощутив вдруг влажный теплый язык, лизнувший его руку, решал: сможет ли он на самом деле срастить поломанную лапу или поступит милосерднее, если позволит Хардингу взяться за нож и завершить страдания Храбреца.

— Да, сможем, — произнес он, наконец. — Я уверен, что надо попробовать, — даже если ему достанется мук. Хардинг, пожалуйста, дай я попробую.

Хотя он сам еще этого не сознавал, в нем обнаружилась необыкновенная новая сила — в момент, когда он коснулся покалеченного существа. Сила человека, делающего свое дело и точно знающего, что он делает.

Хардинг посмотрел на пса, потом опять поднял взгляд на мальчика и кивнул.

— Говори, что я должен делать.

— Держи его и не давай ему двигаться, — сказал Ловел. А потом обратился к кучке людей вокруг: — Мне нужны прямые ветки и тряпки. Много тряпок, порванных на узкие ленты.

В его голосе слышалась удивительная новая сила. Кто-то рассмеялся, бросил:

— Внемлите отцу лекарю!

Однако ветки и тряпки все равно были принесены. Он выбрал три самых подходящих ветки — тонких, но крепких — и чьим-то ножом укоротил их до нужной длинны, потом, пока Хардинг поддерживал поломанную лапу, стал привязывать ветки к лапе разорванными на длинные лоскуты тряпками, чтобы соединить осколки кости. Ловел с большой осторожностью накладывал повязку, зная, что если она будет слишком тугая, лапа Храбреца омертвеет, ведь жизненные соки не смогут питать лапу, а если будет слишком слабая, обломки окажутся незакрепленными и кость не срастется. Он так сосредоточился на своем занятии, наморщив лоб, кусая губы, что совершенно забыл о стоящей вокруг группке людей и даже не знал, что после вечерни двое-трое монахов появились из больших западных церковных врат, подошли, чтобы выяснить причину шума на внешнем дворе, и что один из них ненадолго задержался и наблюдал за Ловелом, когда другие уже вернулись в клуатр.

Завязав последний узел, Ловел присел, откинул волосы со лба и взглянул на окружающий мир, о котором вспомнил только теперь.

Он сказал:

— Надеюсь, повязка подержится, но надо смотреть, чтобы Храбрец не грыз тряпки. Я пойду, попрошу отца лекаря, пока он не в трапезной, может быть, даст немножко настойки окопника, и мы подольем Храбрецу в теплое молоко.

Храбрец любил молоко, но никто бы не стал его угощать, он молоком тайком лакомился из ведра, думая, что не видят. Ловел считал, что пес проглотит, если подмешать к молоку.

Хардинг кивнул.

— Я отнесу его обратно в конюшню, ему будет лучше всего в своем углу.

Ловел нашел в аптекарской при лечебнице брата Питера, отмерявшего сироп от кашля для брата Годуина, и горячо изложил ему просьбу.

— Переломанная лапа? — воскликнул брат Питер, ставя мензурку. — Какая печальная весть, какая печальная! Чудесный дружелюбный зверь, да-да, и всегда такой благочинный, едва только забредет в церковь, — будто душа христианская. Окопник? Да, мы смогли б уделить…

Сухой голос брата Юстаса раздался с порога внутренней комнаты:

— Брат Питер, позвольте напомнить вам, что ничего из аптекарской не может быть взято без моего ведома.

— Конечно, конечно… Я бы прежде всего испросил вашего разрешения… — виновато начал брат Питер и смолк. А другой продолжал говорить своим дребезжащим голосом:

— Лекарства на этих полках предназначены для мужчин, женщин, детей — не для грубых тварей, как бы по-христиански они себя ни держали в церкви, преследуя кошку из конюшни почти до алтаря.

— Но у нас с избытком настойки, брат Юстас, не согласитесь ли вы…

— Исключено, — оборвал его брат Юстас, в чьем голосе проступило привычное раздражение. — Тем более, что животное никакой полезной работы не выполняет. Создание совершенно никчемное.

Ловел неожиданно для себя вымолвил:

— Отец лекарь, вы однажды говорили эти слова обо мне, но, кажется, в последние месяцы обнаружили, что я вам полезен.

Наступило напряженное молчание. Перед перепуганным братом Питером стояли Ловел и лекарь, меряя друг друга взглядом. Голова Довела кружилась, сердце его колотилось. У брата Юстаса залегла меж бровей складка.

— Я говорил? — произнес он, наконец. — Если и так, то предполагалось, что ты этих слов не слышишь. Я сожалею о сказанном. Остается вопрос о собаке Хардинга. Трудная задача срастить кость правильно, не думал ли ты, что было бы милосерднее позволить Хардингу прекратить муки его собаки сразу?

— Да, — отозвался Довел, и собственный голос казался ему незнакомым. — думал.

— А ты уверен, что сделанное тобой сделано не из прихоти?

— Да, — снова сказал Довел. — Я чувствовал сломанную кость под рукой и как ее надо соединить.

— Ты, конечно же, много обо всем этом знаешь. Ловел покачал головой, пробовал объяснить:

— Я наощупь…

Опять наступило молчание, потом брат Юстас вымолвил:

— Впрочем, ты, без сомнения, накладывал лубок умело.

Глаза Довела округлились.

— Вы видели?

— Я недолго наблюдал за тобой. Но ты был слишком поглощен тем, что делал, и ничего, никого не замечал. — Неожиданно лекарь принял решение. Повернулся к полкам и снял кувшинчик с деревянной затычкой. — Здесь настойки довольно для твоих нужд. Советую не снимать лубок ровно месяц, но уверен, ты и сам бы сообразил. А будешь снимать, дай мне знать. Я хотел бы присутствовать.

Этой ночью, когда монастырские слуги давно спали, Довел лежал на своем тюфяке в дальнем конце опочивальни, не смыкая глаз. Он ощущал себя намного взрослее, чем утром, он чувствовал: что-то удивительное, значительное и даже пугающее случилось с ним, переменив его отчасти, почему он уже не смог бы называться тем Ловелом, каким был прежде.