Глава I АЛАЯ ПРЯЖА

Старый пастух сидел, устремив взгляд в сторону моря, на коленях у него лежало копье с широким наконечником. Маленький, сухонький старичок, темнокожий, жилистый, как корневище дрока. Здесь, на фоне холмов, он казался такой же неотъемлемой частью пейзажа, как и низкорослый боярышник у него за спиной. Глаза старика, окруженные сеткой мелких морщин, зорко глядели из–под седых лохматых бровей — натруженные глаза человека, привыкшего всматриваться вдаль и в стужу, и в зной, и в дождь. Вся одежда пастуха состояла из бараньей шкуры, опоясывающей бедра. На темной обнаженной спине, на боках отчетливо проступали серебристые полоски выпуклых рубцов — следы многочисленных волчьих когтей. У ног его лежали две пастушьи овчарки: одна, старая и мудрая, как и ее хозяин, с седыми подпалинами на морде, а вторая — совсем еще щенок, резвый и неуклюжий. Тут же, теребя за ухо щенка, примостился на корточках мальчик лет девяти.

Мальчик, как и старик, был полуобнажен, но вместо шкуры на нем была набедренная повязка из грубошерстной крашеной ткани. Старик и мальчик будто явились с разных планет, настолько они были не похожи. Широкоскулое лицо мальчика, выдававшее горячность нрава, было, как и все его тело, густо усеяно золотистыми веснушками. Волосы тоже отливали бронзой, и даже в серых глазах мелькали золотистые пятнышки. Когда мальчик смеялся или сердился, глаза делались совсем золотыми.

Мальчик отпустил собачье ухо и, опершись локтем о колено, уткнулся подбородком в ладонь. Он, не отрываясь, глядел на юг, туда, где мел постепенно уступает место дерну, сплошь покрывающему длинные пологие склоны и гребни оврагов с зарослями орешника и ивняка, туда, где начинаются леса, а за ними, далеко внизу, лежит Страна Болот, и Болота тянутся бесконечно до сверкающей полосы Большой Воды, где кончается земля. Дерн на куче холма был весь иссечен овечьими тропами. До слуха мальчика донесся неясный шорох — тихое чавканье жующего на дне ложбины стада. Еще дальше внизу, на другой стороне холма, он разглядел крошечные фигурки Флэна и собак, стерегущих овец. Флэн свистнул пса, и тотчас же тонкий острый звук, миновав ложбину, прорезал тишину. С юга подул легкий теплый ветер, который принес с собой облака, — ветер прошел над Болотами и пологими склонами Меловой, пахнущими чабрецом и морем, пригнул в одном направлении головки голубой скабиозы. По дерну, у самых ног, скользнула тень коршуна, а над головой жарко светило солнце — день выдался отменный.

Дрэм — так звали мальчика — тихо вздохнул от удовольствия. Ему нравилось гостить здесь, высоко в горах, у Долая, среди пастухов. И этим летом и прошлым, с тех пор как у него доросли ноги для далеких путешествий, он несколько раз приходил сюда и оставался ночевать. Иногда он спал две ночи подряд вместе с овцами. В этот раз он уже второй день жил у Долая и ночевал в овечьем загоне у пруда. Теперь, как он понимал, настало время вернуться домой.

Он никогда не уходил из дому больше чем на двое суток: мать всегда беспокоилась, а когда она беспокоилась, рука у нее была тяжелая.

— Хорошо тут, — произнес мальчик.

— Да, тут неплохо, особенно когда светит солнце и ветер не надувает снега. И когда не надо по колено в снегу, да еще под волчий вой, искать овцу, отбившуюся от стада, — отозвался Долай.

Дрэм повернул голову и через плечо улыбнулся старику:

— Тебе самому не мешает полечиться овечьим снадобьем. Расскажи еще что–нибудь про волков. Расскажи, откуда у тебя этот длинный шрам на ребрах.

Старик покачал головой, не отводя глаз от стада на дне ложбины:

— Я тебе уже рассказывал эту историю и, помнится, не один раз.

— Расскажи снова.

— Слишком жарко. Да и неохота повторять то, что ты уже слышал. — Долай оторвался от созерцания холмов и медленно перевел взгляд на мальчика. Он не переменил позы — без нужды он никогда не делал лишних движений. — Я рассказал тебе все, что знаю про волков и про битвы с волками, а об этом ведь не следует говорить даже летом. Рассказал тебе все предания и вещие сны о моем народе, кроме тех, о которых не положено упоминать. Рассказал и о Царе–Колосе, и о Матери–Земле. И о том, как Тах–Ну, отцу моего народа, в стране, где солнце не дает тени, приснился сон о севере и как он выдолбил лодку и посадил в нее жену с ребенком и охотничью собаку, поставил корзину с ячменем и поплыл, как было велено ему во сне, по Большой Воде, как через несколько дней приплыл в эту страну и, спрыгнув на берег, обнаружил у себя за спиной тень. Я, конечно, могу рассказывать без конца, но и мне нужен отдых. Кто знает, может быть к тому времени, когда ты придешь в следующий раз, я вспомню еще какую–нибудь историю.

Дрэм вытянул ногу и, опершись на нее, всем корпусом повернулся к старику:

— И до Тах–Ну никого не было в этой стране, никого, кроме его детей и детей его детей? И так все было, пока не пришли мы, верно я говорю?

И хотя мальчик говорил тоном, каким повторяют затверженный урок, в вопросе его прозвучало живое любопытство.

— Нет. Тах–Ну был первым, но после него были еще и другие, до того, как пришли вы. А потом явились великаны, золотисто–рыжие, как ты. Они принесли с собой большие копья с бронзовыми наконечниками. Ваши кремневые против них все равно что камыши с бурыми головками. Они заставили нас стеречь их стада, а иногда даже брали наших женщин, чтобы те поддерживали огонь и вынашивали им сыновей. И постепенно мы сделались как бы одним народом. А потом пришли вы и стали обращаться с детьми великанов так, как те обращались с нами. Теперь мы как бы полународ, дети Тах–Ну и в то же время дети великанов. Мы являемся по вашему зову. Но в наших жилах течет кровь предков, и у нас, Темнокожего племени, долгая память. И хотя мы пасем скот, мы не забываем о времени, когда свежими были курганы до неба и дети Тах–Ну правили страной.

Дрэм кивнул:

— У тебя не болит внутри, в животе, когда ты вспоминаешь об этом?

Задай он этот вопрос любому из племени Долая, его встретил бы косой взгляд из–под нахмуренных бровей и обтекаемый ответ скользнул бы, как угорь под камень. Но с Долаем все было не так, как со всеми.

Старый пастух вздрогнул, услыхав вопрос, и пристальнее посмотрел на мальчика. Но и он уклонился от прямого ответа.

— Ветер с востока несет холод, а удар копьем — кровь. Если человека долго держать без еды, он умирает. Все это плохо, но глуп и тот, кто всю жизнь будет убиваться из–за этого.

Дрэм ждал, глядя в глаза старику, но тот больше ничего не сказал. Лицо его снова замкнулось, и он устремил привычный взгляд на пасущихся овец. Время, на мгновенье задержавшись, прошло мимо.

Дрэм на прощанье еще раз дернул за ухо щенка и, сделав усилие, встал.

— Я пошел, коли ты не хочешь мне больше ничего рассказывать.

Долай взглянул на него снизу вверх и насмешливая искорка сверкнула из–под бровей.

— Путь до деревни не близкий, и будет обидно, если съедят все мясо за ужином до твоего прихода.

— Ну, об этом я не беспокоюсь. Уж мать–то оставит мне что–нибудь в горшке, — произнес мальчик тоном божка, уверенного, что кого–кого, но его–то всегда ждет в котле еда. — Все же мне пора. Быть может, я еще раз приду до того, как поспеет ячмень. А если не успею, приду, когда овец будут перегонять в Самхейн.

— Приходи, когда захочешь. Ты ловко справляешься с овцами. Мне кажется, из тебя получился бы неплохой пастух

Дрэм вскинул голову и презрительно рассмеялся, покачиваясь на пятках.

— Нет, пусть уж лучше этим занимаются дети Тах–Ну. Я буду воином, как все наши мужчины. А когда стану взрослым, то буду зимой вместе со всеми караулить волков по ночам.

— Придется предупредить волчье племя, чтобы поостереглись, — сказал Долай.

Дрэм вспыхнул, но не перестал улыбаться:

— Все ты смеешься надо мной. Это нехорошо. Я приду до того, как поспеет ячмень.

Он повернулся на твердых загорелых пятках и рысцой двинулся к длинному овечьему загону на гребне холма. Обогнув его, он мимо небольшой хижины, сложенной из дерна, вышел к пруду. На берегу Ханно, брат Флэна, промывал настоем из бузины рану на спине овцы, чтобы на нее не садились мухи. На этот раз Дрэм не остановился поболтать с Ханно, маленьким угрюмым человеком, с глазами, как круглые агатовые бусинки, а твердой волчьей трусцой продолжил свой путь к дому.

Вскоре он выбрался на зеленую дорогу, идущую вдоль гребня Большой Меловой, от одного конца земли до другого. Некоторое время он бежал по ней, затем пересек встречную тропу, начинавшуюся у прибрежных болот, и свернул от моря. Солнце садилось на западе, когда он спускался по крутому склону в лощину, где прятался его родной дом. Вечерний свежий воздух обволок всю громаду гор, округлую, как спина гигантского кита; причудливые тени от приземистого боярышника закрыли наполовину склон, а все кручи и выбоины, невидимые при солнечном свете, теперь отчетливо вырисовывались в ярком золоте заката. Их семейное пастбище у входа в лощину было уже погружено в тень, но за ним — там, где ущелье расширялось, — дерновая крыша их дома, хорошо просохшая за лето, поблескивала, словно собачья шкура, и дым был трепетно–синим, как цветущий лен на ветру.

Он не пошел к калитке, выходившей прямо на поле, а отыскал в колючей изгороди свой привычный лаз и прокрался к дому мимо коровника и навеса, где стоял большой плуг, в который впрягали двух быков. Драстик, судя по всему, был на охоте и вряд ли мог вернуться до темноты. Но мать и дед наверняка были дома, и Блай, конечно, тоже. Когда он подошел к задней стене жилища, его сразу обдало теплом. Дерн здесь был отогнут, чтобы дать доступ свету и воздуху. Ему в голову пришла дерзкая мысль: «А что, если влезть на чердак и спрыгнуть вниз, как уховертка из соломы, когда они ничего не подозревают».

Скат круглой, островерхой крыши, доходившей почти до земли, был довольно пологий. Однако лезть по сухому дерну оказалось нелегко: ноги то и дело соскальзывали. Стараясь не шуметь, он наконец добрался до дымового отверстия. Теперь все было проще. Забравшись повыше, он крепко вцепился в дерн и скользнул между торчащими балками. Ухватившись за конец балки, он бесшумно — ибо, когда надо, никто не умел так тихо двигаться, как Дрэм, — спрыгнул и растянулся на самом краю чердачного настила

Получердак под самой крышей был погружен в теплый таинственный мрак, прорезанный, будто золотым мечом, полосой закатного солнца, проникшего сквозь отверстие в дерне. Густой запах плесени и пыли перебивал еще более острый пряный аромат трав, свисавших гирляндами со стропил, и резкий звериный запах шкур, оставленных здесь до зимы. Тут же, под балками, среди свежей бурой шерсти последней стрижки, лежали запасные хозяйственные орудия и плетеные корзины с одеждой и обувью Рядом с травами и вяленой медвежатиной была развешана конская сбруя, а на полу стояли кувшины с двумя ручками, наполненные сладким душистым медом, которым вся семья кормилась от одного сбора до другого

Там, где кончался настил, вечно в колечках дыма, поднимающихся от очага к дымовому отверстию в крыше, свисали два щита: щит Драстика, перешедший к нему от отца, и большой круглый щит из воловьей кожи с бронзовыми украшениями. Он принадлежал деду и должен был в один прекрасный день стать собственностью Дрэма.

Однако Дрэма сейчас мало занимали все эти хранившиеся на чердаке вещи. Лежа на животе на самом краю настила, он пытался разглядеть, что делают люди в хижине. Забавно смотреть на них, когда они тебя не видят. От их глаз он был скрыт толстой балкой, поддерживающей крышу, и дедовым щитом. Во все стороны от темнеющего очага и постепенно угасающей пыльной золотой полосы света разбегались бурые тени, окутанные дымом от тлеющих углей. У входа, где было посветлее, мать сидела за высоким ткацким станком, на котором с помощью треугольных глиняных грузил была туго натянута основа. Он слышал негромкий ритмичный стук челнока, когда мать прокладывала нити рядами.

Густой запах жирной баранины в бронзовом котелке, висящем над очагом, ударил ему в нос. Рот наполнился теплой слюной. Он вспомнил, что целый день ничего не ел, кроме миски утренней похлебки в горах у пастухов.

Дед сидел у очага на сложенной вдвое шкуре медведя, убитого им еще в то время, когда мир был молодым. Дед напоминал седого нахохлившегося орла, который когда–то тоже был золотистым.

По другую сторону очага, на женской половине, Блай, сидя на корточках, переворачивала в горячей золе ячменные лепешки. Маленькие смуглые руки так и летали над глиняным горшком. Она находилась как раз под дымовым отверстием, и ему ничего не стоило плюнуть ей на голову, как на зайца, пригревшегося на солнце на уступе заброшенного кремневого карьера, к северу от летних овечьих троп. Блай не была его сестрой. Он почти не помнил, как она появилась у них в семье, знал только, что это произошло, когда бронзовых дел мастер пришел с Западных Островов. С ним была женщина, дикое темнокожее создание со смоляной гривой волос и глазами черными как ночь. Она едва держалась на ногах и умерла вечером, оставив в папоротнике у стены блеющее новорожденное дитя. Бронзовых дел мастер совсем не интересовался ребенком и два дня спустя ушел по тропе, ведущей в глубь острова, бросив на произвол судьбы младенца. «На что она мне? Что я буду с ней делать? — сказал он на прощанье. — Быть может, я еще вернусь сюда». Но он не вернулся. Блай теперь была семилетней девочкой, темнокожей и темноволосой в мать, и жила она в доме, все обитатели которого были огненно–рыжие и где она не чувствовала себя своей. Блай верила, что в один прекрасный день вернется бронзовых дел мастер. «Отец все равно приедет за мной», — повторяла она как заклинание против всех обид и несправедливостей. Она цеплялась за эту веру, как за единственное свое достояние. Всем было ясно, что он никогда не вернется. Всем, кроме Блай, потому что Блай была дурехой.

Дрэм решил, что не станет плевать на нее, иначе сразу поймут, что он на чердаке. Теперь он целиком переключил внимание на мать. Ткань на станке увеличилась в объеме с тех пор, как он последний раз ее видел, впрочем не очень сильно. У матери всегда хватало других дел. Ткань была тонкая, в лилово–красную клетку. На станке сейчас была натянута красная шерсть, алая горячая эмблема воина, цвет самого мужества. И носить его не полагалось ни женщинам, ни Темнолицему племени. Он предназначался одним только мужчинам. Придет и его час — он окончит Школу Юношей, убьет своими руками волка и станет настоящим мужчиной, воином своего племени. И тогда он получит дедов щит, а мать заправит станок алой пряжей, специально для него.

Оторвавшись от созерцания в огне былых битв, дед поднял серо–золотистую голову и остановил взгляд на женщине, сидевшей за ткацким станком.

— Что–то медленно подвигается твоя работа, — прокаркал он дребезжащим голосом, который шел откуда–то из глубин его существа. — Закончишь — сделаешь мне подкладку под бобровый плащ. Старая висит клочьями.

Мать посмотрела на него через плечо. Она выглядела усталой. На тонком красивом лице совсем обтянулись скулы, такие острые, что, казалось, о них можно порезать руку

— А я хотела сделать из этого куска подкладку Драстику. Ему тоже нужен новый плащ. Тот, что он носит, совсем прохудился — не спасает ни от дождя, ни от ветра.

— Драстик молодой и ветер ему не страшен. Он подождет. Следующий раз заправишь станок для него.

— Следующий, следующий, всегда только следующий, — сказала тихо мать. — Иногда я жалею, что не родилась мужчиной. Временами так надоедает прясть, да ткать, да молоть зерно.

Дед сплюнул в огонь:

— По правилам три невестки должны были бы ткать и молоть для меня.

— Тогда было бы три сына, на которых им пришлось бы ткать. — Она неожиданно рассмеялась недобрым усталым смехом, отбросив со лба рыжую прядь, которая всегда выбивалась из–под голубой сетки, стягивающей волосы. — Или тебе хотелось бы, чтобы все они были вдовы?

Дрэм хорошо знал, когда на мать находило такое настроение: обычно это случалось, если она сильно уставала. Он подумал, что выбрал неудачное время сыграть шутку и обрушиться вниз, как уховертка из соломы.

Дед свел брови и вперил в пространство сердитый взгляд:

— Да, тяжело в старости, когда не осталось в живых ни одного сына, а жена младшего этим же еще и корит тебя. Горе, если всего один внук сможет носить мое копье, когда меня не станет. И это у меня, величайшего из воинов племени!

«Старик становится забывчив, — подумал Дрэм. — Совсем у него ум за разум заходит Только и живет своими прежними битвами, и где уж тут помнить, что на свете есть Драстик».

Мать снова оторвала голову от станка, притом с такой злой резкостью, что Дрэм опешил.

— У твоего очага два внука. Ты что, забыл?

— Нет, я ничего не забыл. Я, правда, старею, но пока еще могу сосчитать пальцы на руках, все десять. Да, у моего очага два внука, но иметь внука у очага, еще не означает иметь внука среди копьеносцев племени. Подумай сама, может случиться, что младший не завоюет копьем себе места среди мужчин. Он ведь не может им пользоваться.

Наступила внезапная тишина. Мать снова повернулась к станку, однако продолжала сидеть, опустив руки. Дед хмурился, глядя перед собой. А в теплом мраке чердака на животе лежал мальчик, глядя на них расширенными глазами и чувствуя, как ледяная тоска сжимает ему горло. Одна только Блай как ни в чем не бывало переворачивала лепешки в горячей золе, и, как обычно, по выражению ее худенького лица нельзя было угадать, о чем она думает.

Вдруг мать сказала:

— Ну а Тэлори–охотник? Он ведь один из самых почитаемых мужей племени?

— Тэлори–охотник был зрелым мужчиной и воином, когда потерял руку в сражении с похитителями скота, — ответил дед глухим ворчливым тоном и со злорадным торжеством посмотрел на мать. — Да, сдается мне, мальчишка в конце концов пойдет к полулюдям. Он и так все свободное время торчит у Долая и возится с овцами. Может, и он станет пастухом?

Дед сплюнул в огонь:

— О Владыка Солнце, мой внук будет пасти овец! До чего я дожил! И это я, великий воин, о котором почти сто зим люди ведут разговор у очага!

— Если мальчик промахнется, ему придется идти к полулюдям, — сказала мать каким–то сдавленным голосом — А вдруг не промахнется? Он ведь твой внук и его нелегко сбить с пути, если он себе что–то наметил.

— Все так, но разве это зависит от его воли? — Дед презрительно фыркнул, раздувая ноздри. — Допустим, он пройдет обучение в Школе Юношей и даже убьет волка, но потом настанет день, когда надо будет получать оружие. Два воина представляют клану Новое Копье, причем один из них не должен быть его кровным родственником. И если я уйду за закат, — где ты или Драстик найдете человека, который поручится за однорукого?

— Впереди еще семь весен. Почему я должна решать это непременно сегодня вечером? — с отчаянием выкрикнула мать. — Если промахнется, пусть идет к полулюдям. И тогда ты должен благодарить судьбу, что есть хотя бы Драстик, кому ты можешь передать копье. — Издав какое–то легкое восклицание, она повернулась и поглядела на глиняный светильник, свисавший с потолочной балки как раз в том месте, где лежал в своем укрытии Дрэм. — Становится темно, — сказала она. — Придется зажечь светильник, иначе мне. не закончить этот кусок до прихода Драстика. Вернется голодный как волк.

Быстрый, как ящерица, Дрэм юркнул в темноту.

— На чердаке завелась крыса. Я слышу, как она там бегает.

Холодный жесткий голос матери звучал у него в ушах, когда он, спустившись по скату крыши, бесшумно спрыгнул на землю. Его охватил панический страх: вдруг кто–нибудь узнает, что он подслушал разговор в хижине. Не отдавая себе отчета, почему, он чувствовал, что это было бы непереносимо.

Маленькая хижина на сваях, где хранилось зерно для посева, гостеприимно звала укрыться под ее сенью. Он нырнул вглубь и скорчился, тяжело дыша, как после быстрого бега.

Солнце село, но Меловая все еще была в золотистых отсветах заката, и в полутьме можно было разглядеть неясные очертания окружающих предметов. Съежившись среди свай, которые поддерживали хижину, он впервые внимательно посмотрел на левую руку. Это было странное ощущение, как будто рука была чужая. Он знал — в те редкие минуты, когда вообще об этом думал, — что он не может ею пользоваться, как все люди, но это не имело значения. Левую руку ему обычно заменяли зубы. Он мог зажать между колен все, что требовалось держать в руке, и он привык обходиться без нее. Ему никогда не приходило в голову, что рука может стать препятствием на пути к алой воинской славе.

Но сейчас, сжавшись под настилом амбара, он смотрел перед собой невидящими глазами. Он не заметил, как погас за Меловой золотистый отсвет заката. Никогда, никогда не сидеть ему на мужской половине среди воинов. Утратить привычный мир, уйти навсегда к кремневому народцу, этим темнолицым, у которых и домов–то настоящих нет, жить с ними в их тесных дерновых хижинах в глухих ущельях Меловой.. С этими пастухами… Да, они всегда приходили по первому зову его племени, племени воинов, но сами, сами никогда не владели им! Быть навсегда оторванным от своих… Ему было только девять лет и он еще до конца не понимал, что все это означает, хотя и чувствовал многое совсем не по–детски. Он долго сидел в темноте, распаляя недоброе чувство, чтобы защититься от страха.

— Говори, что хочешь, старик, все равно я добьюсь своего. Вот увидишь, все равно добьюсь! — шептал он, сжимая кулаки.

Было почти совсем темно, когда он подошел к дому. Драстик вернулся с охоты — оленья туша, только что освежеванная, висела на березе у входа, так, чтобы ее не достали собаки. Они дрались тут же из–за требухи. Он прошел через сени, где зимой стояли лошади. Шкура, закрывающая вход в хижину, была задрана, и первое, что он увидел, остановившись на пороге, было тусклое теплое пламя светильника и слабо теплящийся огонь очага. Вечерняя трапеза была окончена, и дед вернулся к своему привычному занятию — созерцанию в огне битв ушедших времен. Драстик мастерил себе охотничий лук, держа его на коленях, — возле него стоял горшочек с клеем. На женской половине мать ткала. Она подняла голову и посмотрела на Дрэма, когда тот вошел.

— Щеночек, давно пора быть дома. Когда солнце село, я подумала, что ты сегодня не придешь. Так и сказала всем.

— Я хотел вернуться до заката, но задержался по дороге. Надо было проверить кое–какие места, поэтому и задержался.

Он отвел глаза от взгляда матери. Понурив голову, он сел на корточки возле Драстика.

— Давай подержу, тебе удобнее будет связывать, — предложил он, протягивая руку.

Драстик терпеть не мог, когда вмешивались в то, что он делает. Он неохотно оторвался от работы и посмотрел на брата. Движения его были, как всегда, неторопливы.

— Не стоит, я сам справлюсь, — сказал он благодушно. — Лучше потренируйся и поучись метать копье. Это занятие как раз для тебя.

Дрэм, как ужаленный, отдернул руку. Для лука нужны две руки, а копье можно метать и одной. Это тоже ему никогда не приходило в голову.

Но в эту минуту его окликнула мать.

— Смотри, я тебе оставила мясо. Иди возьми миску. Ты ведь пока не мужчина, чтобы есть на мужской половине.

Дрэм подошел, взял у нее из рук черную глиняную чашку с тушеной бараниной и примостился на корточках возле вязанки дров. Он впервые заметил Блай. Она сидела тоже на корточках в углу и выбирала из свежестриженой шерсти колючки и комки грязи, не сводя с него глаз.

Он подумал о том, что Блай, должно быть, слышала, что говорил дед. Поэтому он повернулся к ней спиной, всячески давая понять, что она ровным счетом ничего для него не значит и ему наплевать, есть она или нет.

Он перестарался и опрокинул миску.

Это был сущий пустяк, который мог со всяким случиться. Но для Дрэма после сегодняшнего вечера это было каплей, переполнившей чашу. Слова деда, Драстик, отклонивший его помощь, — все это от него не зависело, он за это не был в ответе и поэтому мог обороняться и показывать клыки. Но здесь он был беззащитен, здесь он был кругом виноват.

С отчаянием, близким к ужасу, он смотрел, как теплая струйка мясной подливки льется по коленям. Дед ухмыльнулся, и эта ухмылка была красноречивей слов: «Видишь, что я тебе говорил!»

Мать подхватила миску.

— Медведь неуклюжий! Где твои глаза? Что ни день, то хуже! — крикнула она с горькой досадой, будто он ее обидел.

Нестерпимая боль сдавила ему грудь, и казалось, сердце вот–вот разорвется, не вмещая горя.

Он поднял бледное несчастное лицо и посмотрел на мать, шатаясь, поднялся на ноги и бросился к двери.

— Куда ты? Вернись, щенок! — крикнула вдогонку мать.

Он пробормотал невнятно, что не голоден и скоро вернется, и, миновав сени, выскочил наружу, в летнюю теплую мглу.

Ворота запирались на ночь с помощью рогатины, и ему пришлось снова дойти до лаза, через который он перелез в начале вечера, еще до того, как мир перевернулся. Обойдя изгородь, он стал спускаться по выбитой в меловом грунте тропе между нижним пастбищем и полудиким фруктовым садом, посаженным матерью.

Он шел наугад, не зная, куда и зачем. Инстинктивно он свернул в чащу, как сделал бы всякий зверек, ищущий темную нору, чтобы укрыться там подальше от сородичей.

 

Глава II ТЭЛОРИ–ОХОТНИК

Ущелье, постепенно расширяясь, переходило в горную долину, окаймленную на севере полукружием меловых холмов, маячивших далеко внизу над лесами и болотами. Дрэм спускался к долине, потому что идти вниз было легче, чем подниматься. Он шел, не разбирая дороги и не задумываясь, куда он идет, — все ниже и ниже по крутым склонам с островками дерна среди белых проплешин мела , продираясь сквозь сплетения прутьев и колючие кусты боярышника, пока перед ним не выросли первые высокие деревья Дебрей.

Большие Дебри, уходящие куда–то в неведомое. Там гуляют туманы и бродят духи. Бескрайние леса и болота, где живут волки, медведи и дикие свиньи и где, по рассказам людей, после наступления темноты за деревьями прячется Страх. Только бывалые охотники могут отважиться пойти туда ночью, вверив жизнь древку копья, а душу — талисманам и амулетам в виде кусочков янтаря, медвежьих клыков и сухих цветов дикого чеснока, которые они всегда носят с собой.

Дрэм, привыкший передвигаться в темноте, быстро миновал лесную опушку, почти без подлеска, с одиноко стоящими деревьями и редким кустарником орешника и бузины. Но чем дальше, тем теснее обступали его деревья — дубы, и ясени, и ольха там, где посырее, и остролист, целые заросли остролиста вперемежку с темно–зеленым тисом, густо перевитые низким колючим терновником и ежевикой. Когда деревья слегка расступались, перед мальчиком возникал папоротник выше него ростом, и он, в отчаянии и панике, вступал с ним в единоборство, пробиваясь все глубже в чащу, как дикий зверек, за которым гонятся собаки.

Поглощенный своим горем, он не замечал, что лес вокруг стал темнее и гуще, пока, споткнувшись о гнилой сучок, не полетел в муравьиную кучу. Неожиданное падение отрезвило его: он мгновенно собрался с мыслями и огляделся. Еще ни разу он не был ночью в лесу, а так далеко не заходил даже в дневное время, и теперь он не знал, где находится. Ему хотелось поскорее куда–нибудь зарыться, подальше от быстроногого Страха, который мог в любую минуту настичь его, но у него все же хватило здравого смысла понять, что одному не годится забираться так глубоко в лес ночью и что надо выходить к опушке. Он почти машинально определял направление: с северной стороны стволы деревьев пахли иначе, чем с южной. Ему следовало все время двигаться на юг, чтобы снова выйти к Меловой.

Он встал лицом к югу и тронулся в обратный путь. Однако он слишком устал и, кроме того, смертельно боялся возвратиться домой, так как дома его ждало все то, от чего он бежал. И этот ужас мешал ему и сбивал с дороги.

Лес, который должен был редеть, становился все гуще и гуще, и он уже с трудом пробирался через сплошные заросли ежевики и остролиста; ему приходилось отыскивать узкие звериные тропки, выбитые оленьими копытами, которые никогда не вели в нужном направлении. Ему казалось, что его задушат эти сплетенные ветви, но он был слишком измучен, слишком несчастен и потому почти не замечал их. Но вдруг ему почудилось, что в лесу произошла какая–то перемена, или, может быть, сейчас у него, как никогда прежде, были открыты глаза и уши — он видел и слышал лес. В темноте он различал теснящиеся вокруг деревья, совсем не такие, как в дневные часы; он вслушивался в звучную тишину, наполненную голосами, шелестом и шепотом, таинственными лесными голосами, которые невозможно услышать днем. В траве под ногами раздался неясный шорох, затем высоко в ветвях вспорхнула птица и тотчас же вдали взвизгнул какой–то зверек и затих — лиса, должно быть, поймала добычу.

Но не эти звуки заставили учащенно забиться сердце мальчика. Ему показалось, что совсем рядом дышит огромный зверь. Он прислушался и вдруг оцепенел от ужаса: кто–то пробирался сквозь подлесок прямо к нему и одновременно дождевые капли мелодично забарабанили по листьям, хотя никакого дождя не было. Он сорвался с места и побежал без оглядки, то и дело спотыкаясь о корни и низкорослый кустарник, и когда он наконец остановился проверить, правильно ли он выбрал направление, и убедиться, что никто за ним не гонится, он снова услыхал у себя за спиной тихие мерные вздохи. Он резко обернулся, сжимая рукоятку ножа, торчащего за поясом, но ничего не обнаружил. Все тонуло в кромешной тьме. Ему вдруг почудилось: за деревьями кто–то засмеялся. Сердце заколотилось так, что перехватило дыхание. Он снова вслепую стал продираться сквозь чащу. Главное — не останавливаться, чтобы ничего не слышать. Но ни треск ломаемых сучьев, ни громкие удары лихорадочно бьющегося сердца не заглушали тихих, вкрадчивых вздохов, будто кто–то шел за ним по пятам. Но эти таинственные вздохи теперь уже слышались не только позади, но и впереди, они доносились со всех сторон… и лес весь целиком превратился вдруг в гигантскую кошку, пригнувшуюся перед прыжком. «Не беги!» — говорил ему инстинкт охотника, всосанный с молоком матери. «Не беги!» — говорили ему все его знания о повадках зверей, передаваемые из поколения в поколение. «Не беги!» Но им уже овладел ужас и он мчался неведомо куда, как мышонок, удирающий от горностая.

Острые шипы ежевики рвали ему кожу, опавшие сучья цеплялись за ноги, нижние ветки деревьев хлестали по лицу, когда он яростно сражался с бесконечным кустарником, который, как злоумышленник, крепко держал его в своих когтистых лапах. Именно обо всем этом, понизив голос, рассказывали охотники, собираясь у очага.

Страх, разгуливающий по лесу и леденящий душу… Дрэм никогда прежде не ощущал его, но охотник, живший в нем, знал, что он существует; неслышно ступая, Страх подкрадывается к пещере и бродит у входа, привлеченный отсветом костра.

Задыхаясь от слез, обливаясь потом, Дрэм с усилием пробился сквозь густой ольшаник на краю небольшой вырубки и, не устояв на ногах, покатился по склону, шурша сухими прошлогодними листьями. Когда он снова обрел дыхание, то понял, что лежит в яме на комьях переворошенной земли среди корней огромного дуба, поваленного зимним ураганом. Дерево служило неплохим убежищем, как бы маленькой пещерой, где можно было спрятаться от рыскающего снаружи Страха. Громко всхлипнув, Дрэм подполз под мягкую шелестящую листву и, забравшись поглубже, скорчился там, зажатый со всех сторон перекореженными жесткими корнями.

Он еще долго сидел так, скорчившись. Дрожь не унималась, лоб покрылся испариной, сердце громко стучало, в то время как Страх сопел и вздыхал у входа в его укрытие. Но постепенно Страх стал затихать, а потом совсем ушел. Мальчику казалось, что он набирается живительной силы и крепости от вывороченных корней огромного дерева, еще недавно гордого властелина здешних лесов; сердце теперь билось ровнее, дыхание стало спокойнее, и постепенно отодвинулись куда–то все несчастья и ужасы. Он не осознавал, что медленно засыпает, словно маленький измученный зверек

Проснулся он будто от удара — горло перехватило от ощущения какого–то неотвратимого кошмара. Он почувствовал на лице жаркое дыхание, потом зверь принялся обнюхивать ему плечо.

Он лежал неподвижно, боясь пошевельнуться — внутри все сжалось и заледенело. Он знал, что стоит сделать хоть одно движение и волк — а это мог быть только волк — вцепится ему в глотку, прежде чем он успеет выхватить нож.

— Что же там такое? — вдруг неожиданно произнес тихий голос. — Быстроногий, фу! Фэнд, назад!

Всмотревшись, Дрэм увидел человека, или какое–то человекоподобное существо; человек наклонился к нему, голова и плечи темным силуэтом выделялись при свете восходящей луны.

Зверь, обнюхивающий его плечо, заскулил и неохотно отошел.

Затем послышалось короткое восклицание и к нему потянулась рука. Он крепко прижался спиной к корневищу с висящими на нем комьями земли и, как зверек, загнанный в угол, у которого только и остается, что слепой инстинкт самосохранения, хватил эту руку зубами — и тут же был отброшен назад. Затем рука сжала его плечо и он рывком был вытянут из–под корней к поставлен на ноги. Он лягался и вырывался, пытаясь снова укусить державшую его руку. Полная луна освещала всю эту сцену. Рука, стиснувшая ему плечо, была будто из железа, и сбросить ее он не мог, хотя извивался и вывертывался, как выдренок. Однако в голосе человека, когда он заговорил снова, не было жесткости, несмотря на прокушенный палец.

— Ну, ну, потише! Нет нужды так рычать и кусаться.

И Дрэм, успокоенный этим голосом, прекратил сопротивляться.

— Да это же внук старого Катлана!

Теперь Дрэм больше не вырывался — он внимательно разглядывал стоящего перед ним человека, у ног которого сидели, высунув языки, три огромных пса. Глаза их блестели при лунном свете. Человек был гибкий и смуглый, непривычно смуглый для племени Золотоволосых. От него исходил слабый лисий запах. Но даже сейчас, когда он неподвижно стоял, крепко сжав плечо Дрэма, в его спокойствии угадывалась затаенная звериная сила. Вся его одежда состояла из лисьей шкуры, дважды обернутой вокруг чресл. При свете луны сверкнуло лезвие длинного охотничьего ножа, заткнутого за пояс, и чешуйки змеи из кованой меди, свисавшей с предплечья: голова змеи приходилась на уровне локтя, а хвост кончался крючком, выполняющим функции левой руки.

— Так это ты ходил сегодня ночью по лесу и всполошил все Дебри? — спросил Тэлори–охотник. Дрэм кивнул. — Такой маленький щенок, совсем маленький, и вдруг спит в лесу.

— Я уже прожил девять весен, а сплю я в лесу потому, что мне нравится тут спать, — запальчиво сказал Дрэм.

— Что ж, причина не хуже любой другой В голосе охотника слышался едва сдерживаемый смех. — Ну, а теперь, мне думается, пора возвращаться домой.

Они стояли молча среди обступивших их деревьев. Наконец Дрэм сказал:

— Оставь меня тут Я вернусь немного погодя.

— Никакого «погодя».

Тэлори смотрел сверху вниз на маленькую фигурку, освещенную луной, и от его острых глаз не укрылись отчаяние и горе на лице мальчика.

— Этот лес не место для щенят, да еще когда нет никого вокруг. Поэтому мы пойдем вместе, ты да я. Ну, а теперь в путь.

Он отпустил плечо Дрэма и, наклонившись, ловким грациозным движением извлек из–под бурой листвы и белой цветущей крапивы свое копье и шкуру, только что снятую с убитого им бобра.

Затем, перекинув шкуру через плечо, он повернул к Холму Собраний.

Дрэм, все еще не смирившийся с глухой обидой, был озадачен и сбит с толку тем, как неведомый Ужас, которому он прокусил руку, вдруг обернулся Тэлори–охотником, и, невольно подчиняясь власти этого человека, двинулся за ним. Страх ушел из леса и предрассветная прохлада приятно освежала лицо, когда он, вместе с тремя собаками, шел по следу охотника, неслышно ступавшего по оленьим тропам; неожиданно оказалось, что все они, давно знакомые и привычные, и ведут туда, куда должны вести. У Дрэма было чувство, что он выпотрошен и опустошен, словно выплакал все слезы. Нереальной казалась минувшая ночь, темная, хаотичная, — от нее во рту остался привкус ужаса, какой остается в глубине сознания после кошмарного сна. Ему хотелось сказать об этом Тэлори. Ему казалось, что Тэлори, со змейкой вместо руки, поймет его, как никто другой. Как хорошо было бы поговорить с ним. Но он также знал, что, если охотник вдруг обернется и спросит: «Щенок, что заставило тебя бежать в лес?», он не выдавит из себя ни слова. Так что лучше об этом не думать.

Быстро светало, и сквозь деревья, там, где они росли пореже, было видно, как лунный свет растворяется в дневном. Когда они подошли к узкому ручью, в ольхе вовсю распевал щегол. Они двинулись вверх по течению, и Дрэм вдруг узнал эти места — узнал ручей и старую иву, нависшую над водой там, где ручей разливался, образуя цепь небольших прудов. А дальше за деревьями, среди холмов, пролегала дорога, точно повторяющая путь тропы наверху, вдоль Большой Меловой. Едва он успел все это осознать, как они, свернув, вышли на край вырубки и Тэлори вдруг застыл неподвижно в зарослях бузины, резким жестом остановив мальчика и собак.

Лежавшая перед ними вырубка была залита светом, притом таким ярким, что окрасились — даже цветы наперстянки; летний утренний туман алмазной паутинкой стелился по низинам среди папоротника. Дрэм затаил дыхание, напряженно всматриваясь сквозь ветки бузины: на другом конце вырубки паслось стадо косуль, — молодняк, как обычно, чуть в стороне. Крупная самка, немного отстав, щипала траву как раз между стадом и кустами бузины. Дрэм оценил расстояние — один бросок копья. Опытному охотнику, он это хорошо знал, достаточно тридцати или сорока шагов. Он почувствовал, как по телу собаки, стоявшей у его ног, пробежала дрожь, хотя ни она, ни два других пса ни одним звуком не выдали своего возбуждения. Они стояли против ветра, и поэтому косули, не чуя в воздухе опасности, продолжали безмятежно пастись. Дрэм ждал, что Тэлори вот–вот бросит копье, но время шло — и ничего не происходило. Он украдкой взглянул на охотника: сквозь белые цветущие гроздья кустарника Тэлори смотрел на стадо, радостно прищурив темные глаза, в то время как копье мирно покоилось у него в руке.

Через несколько секунд он тихо свистнул. Услыхав странный низкий звук, косуля, ближайшая к ним, подняла голову и, видимо нисколько не испугавшись, двинулась к стаду. Еще две косули встрепенулись, одна из самок что–то сказала своему олененку, и мгновение спустя все стадо растаяло за деревьями в утреннем тумане.

Дрэм озадаченно посмотрел на Тэлори и впервые с начала их совместного путешествия заговорил с ним:

— Ты же легко мог убить ее, ту, что стояла с нашей стороны?

— Мог, конечно. — Тэлори, сделав шаг, остановился и внимательно поглядел на мальчика.

— Так почему ты не убил ее?

— Сегодня ночью я уже убил одного зверя. Дома у меня достаточно мяса, а торговцы сейчас почти ничего не дают за оленьи шкуры. — Видя по–прежнему недоумевающий взгляд Дрэма, он добавил: — Никогда не убивай, если не можешь употребить в дело добычу. И если ты убиваешь, чтобы достать шкуру, убей столько зверей, сколько тебе нужно. А если ты убиваешь для того, чтобы добыть пищу, наполни свой живот и живот собаки, и животы женщины и ребенка У твоего очага, сделай запас, чтобы все были сыты и впредь, но никогда не убивай ради убийства. Это повадка ласок и лис, а если так поступает охотник, он навлечет на себя гнев лесных богов. Не забывай об этом, когда станешь взрослым и будешь охотиться с мужчинами.

— Я, наверное, никогда не буду охотиться с мужчинами, когда стану взрослым.

Слова вырвались сами собой, помимо его воли.

И еще минуту назад он не поверил бы, что способен такое произнести. Наступило молчание; ветерок пробежал по веткам бузины и с них дождем

посыпались белые лепестки.

— С кем же тогда? — спросил Тэлори.

— С полулюдьми.

— Кто это тебе сказал?

— Старый Катлан, мой дед.

Опершись на копье, Тэлори стоял и смотрел на мальчика с каким–то новым любопытством.

— Ну, а теперь скажи мне, почему он так сказал?

Дрэм помрачнел: старая обида сдавила горло и он не мог вымолвить ни слова.

Тэлори вдруг махнул медной змейкой в сторону висящей, как перебитое крыло у птицы, руки мальчика:

— Из–за этого?

Дрэм кивнул.

— Ясно. Люди меня называют Тэлори–однорукий почти так же часто, как Тэлори–охотник. Однако никому не приходит в голову оспаривать мое право носить алую повязку.

— Сабра, моя мать, говорила что–то об этом. Но ты ведь был воином и знаменитым человеком в клане, когда потерял руку в схватке с похитителями скота?

Тэлори хмуро улыбнулся — неожиданная улыбка обнажила сильные, как у собаки, резцы в углах рта.

— Это тоже дед сказал?

Дрэм снова кивнул, и снова Тэлори, облокотившись на копье, посмотрел на него долгим, внимательным взглядом.

— Щенок, послушай меня. Если у тебя есть нечто, за что стоит драться, — дерись и не слушай никакого деда. Пути бывают разные — есть прямые, в обход, кружные. И если у тебя нет второй руки для лука, научись метать копье, да так ловко, чтобы ни враг, ни друг никогда не вспомнили, что ты это делаешь не по доброй воле.

Дрэм поглядел на него с изумлением. Откуда Тэлори знает про лук Драстика? Но тут же догадался, что Тэлори, очевидно, говорил не об этом луке, а о луке, который у него был когда–то, а теперь он, как и Дрэм, не мог из него стрелять. Мальчик не решался взглянуть в лицо Тэлори; низко опустив голову, он с трудом выдавил из себя:

— Ну, а если вдруг я все сделаю, как ты говоришь: научусь метать копье с расстояния шести шагов, а потом убью волка, может даже самого крупного, самого свирепого, — найдется тогда кто–нибудь среди воинов, кроме, конечно, деда, кто замолвит за меня слово, когда придет время мне предстать перед кланом?

— Когда настанет время заправить алую пряжу в станок, вспомни этот рассвет в лесу и проси деда послать предупредить меня.

В первое мгновение он подумал, что ослышался. Медленно подняв глаза, которые внезапно стали совсем золотыми, он посмотрел на Тэлори.

— Тебя?!

— A y кого же, меньшой брат мой, на это больше прав?

Они поглядели друг на друга, как бы закрепляя договор. Затем Тэлори выпрямился и взял в руку копье.

— Ну, а теперь тронулись. Совсем рассвело. Дома у тебя, наверное, все с ума сходят. Ты найдешь отсюда дорогу?

Дрэм кивнул.

— Тогда мы здесь расстанемся. Хорошей охоты, щенок!

Подождав, пока Тэлори скроется за деревьями, держа путь к дому вверх по ручью, Дрэм двинулся вдоль опушки к круглым склонам Меловой.

Когда он, пройдя по тропинке, выбитой прямо в мелу, добрался наконец до ворот своего дома, день был в разгаре и прозрачный месяц едва заметно светлел в безоблачном небе. Рыжие волы, тяжело переминаясь, шевелились в загоне. Рогатина была отброшена, и ворота распахнуты настежь. Миновав двор, он подошел к двери хижины и тут же услыхал голос Драстика: «Его нет у Долая. Одни боги знают, где его носит и что с ним стряслось». Брат стоял возле деда, тот, зябко кутаясь в одеяло, сидел на корточках перед очагом, который, видимо, так и не гасили всю ночь. Прислушавшись, Дрэм уловил ворчливый ответ: «Мальчишка непутевый. Я это всегда говорил. У него нет уважения ко мне, его деду. Если угодно будет Повелителю Солнца, он явится, когда захочет есть».

Они увидели его одновременно, и тут же старая Ки, мать собак Драстика, поднялась на лапы, громко зевнула и, радостно виляя хвостом, направилась навстречу Дрэму. Но Драстик ее опередил — в два прыжка он очутился подле брата и, схватив его за шкирку, швырнул в освещенный угол перед очагом.

— Нечистая сила, где ты пропадал?!

Дрэм, потирая шею, молча глядел на него.

— Ночь была светлая, и я решил половить рыбу, — сказал он наконец. — Она, правда, уснула.

Дед презрительно фыркнул, и непонятно, чего было больше в дедовом смешке — недоверия или презрения.

— Ему, видите ли, захотелось рыбку половить, — сказал Драстик. — И мать поэтому должна бегать по лесным опушкам и искать его всю ночь, а брат — карабкаться по Большой Меловой, чтобы узнать, не взбрело ли ему в голову пасти овец у Долая.

Драстик снял со стены кнут из сыромятной бычьей кожи, который держал для собак, и теперь стоял, пропуская темные ремни между пальцев.

— Ты знаешь, как поступают со щенком, который убегает подобным образом от стаи?

— Бьют, — сказал Дрэм, поглядев в глаза брату.

Он знал, что ему не избежать наказания и был внутренне готов к этому. Драстик вопросительно взглянул на деда, хозяина дома, но дед только

глубже закутался в одеяло и сплюнул в огонь.

— Нет, я слишком стар и мне не под силу воспитывать щенков. Этим придется заняться тебе. Смотри, не жалей руки.

— Будь спокоен, не пожалею, — отрезал Драстик. Было видно, что он очень зол и его юное румяное лицо даже потемнело от гнева. Со всего размаха он дал Дрэму затрещину, от которой тот полетел на охапку дров возле очага. Дрэм скорчился, голова гудела от удара, однако он крепко стиснул зубы. Он знал, что в конце концов не выдержит и начнет скулить, как щенок, но пока можно терпеть, он не издаст ни звука. Он почувствовал, что брат занес руку и, сжавшись, ждал удара хлыста по плечам.

Но удара не последовало. Какое–то маленькое свирепое существо неожиданно кинулось на Драстика из темного угла и прокусило ему руку, точь–в–точь как он, Дрэм, ночью укусил Тэлори–охотника.

Драстик вскрикнул от изумления и боли и, отбросив обидчика, снова поднял кнут, но тут вдруг Дрэм услыхал голос матери.

— Нашелся! — крикнула она с порога. У нее вырвался вздох облегчения. — Не надо, Драстик, нет!

Теперь все смешалось и перепуталось, и Дрэму стало казаться, что он избежал порки. Он поднялся на ноги. Мать бросилась к нему — ее густые волосы выбились из–под сетки и рассыпались по плечам, юбка была перепачкана и разорвана.

— Щеночек, где же ты был? У Долая?

Драстик стоял неподвижно, будто врос ногами в землю, — гнев еще не остыл, но он был обескуражен поведением матери. В растерянности, он сосал укушенный палец, а из–за собачьих спин его буравил злобный взгляд Блай, которая так и лежала в углу, куда Драстик отшвырнул ее. Он сплюнул кровь в огонь.

— Ты ошибаешься, мать, если думаешь, что он был у Долая. Он только что изволил явиться, гордый, как царь в крепости на холме. Ему, видите ли, захотелось рыбку половить.

Он обернулся к брату:

— А ну–ка, ложись! Я еще с тобой не кончил!

— Нет, Драстик, не смей его бить! Только не сегодня!

Дед поднял большую золотисто–седую голову. Зрачки у него, как у Дрэма, делались золотыми, когда он радовался или сердился. Сейчас он был явно зол.

— Женщина, это мужская работа. Занимайся своей прялкой и не вмешивайся в дела мужчин.

Мать как будто не слышала слов старика.

— Только не сегодня, — повторила она.

— Но почему? — Драстик в недоумении хмурил брови. — Может, я вообще не могу проучить щенка? Но скажи, почему?

— Потому что я не разрешаю, я, давшая жизнь вам обоим.

Она вырвала кнут из рук Драстика и забросила его в дальний угол. Протянув руки, она повернулась к Дрэму. В ее голосе была мурлыкающая нежность, что случалось нечасто.

— Щеночек мой, почему ты убежал? Я дала бы тебе еще мяса — миска ведь не разбилась.

Глаза ее искали его взгляда. «Она догадалась, что это не крыса на чердаке», — подумал Дрэм. Она догадалась, из–за чего он убежал, и поэтому не дала его бить. Но она не была до конца уверена и не решалась заговорить с ним об этом. Да и сам он не хотел этого разговора.

Он сделал шаг назад и стоял, широко расставив ноги и подняв голову, Драстик пожал плечами, подобрал с полу кнут и повесил его на место.

— Я не хотел больше мяса, мне хотелось половить рыбу. Потому я и пошел на реку, но вся рыба там уснула.

— А что ты делал один всю ночь в лесу? Ты весь в ссадинах. Смотри, от пояса одни клочья остались! Ты, наверное, голоден как волк?

— Да, я хочу есть, — сказал Дрэм. — Еже вика в лесу очень колючая. Я залез в нору под дубом и спал там.

Он не забыл о Большом Страхе, хотя и старался отогнать воспоминания о нем.

— А потом в лесу я встретил Тэлори–охотника и мы вернулись вместе и поговорили по дороге, как мужчины.

Мать достала овсяную лепешку из корзины, висящей на конце балки.

— Ешь, сразу станет легче. — Она сунула ему в руку лепешку. — Подумать только, Тэлори–охотник! И о чем же вы могли говорить с Тэлори–охотником?!

С матерью всегда было так — она вечно хотела знать больше, чем ей следовало.

Дрэм хвастливо выпятил грудь. Рот у него был набит лепешкой.

— Я ведь сказал, это был мужской разговор. — Он бросил через плечо взгляд на брата, который все еще продолжал дуться. — Мне надоело бить рыбу. Может, ты дашь мне свое старое копье? Знаешь, какое? То, что с тремя насечками на острие. Оно ведь сейчас у тебя стоит без дела.

 

Глава III ПЕРВЫЙ ТРОФЕЙ

Созрел ячмень, но Дрэм так и не пошел в горы помогать Долаю пасти овец. Затем поспела пшеница и ее надо было сначала обмолотить, а потом провеять большим пером дикого гуся — лучшее зерно отбирали для посева, а остальное, просушив, ссыпали в ямы–хранилища, вырубленные прямо в мелу и обложенные звериными шкурами. Тут подоспел Самхейн, праздник урожая, начиная с которого год поворачивается в темную сторону. С высокогорных пастбищ пригнали овец на стрижку, и в деревне, как всегда в эту пору, сразу стало шумно и людно, особенно когда забивали крупный рогатый скот. Дрэм не сдержал обещания и не пошел к полулюдям, когда перегоняли овец с летних пастбищ, — он не мог сейчас заставить себя встретиться с Долаем и пастухами.

Настала зима и волчий вой в темноте слышался теперь все ближе — воины племени вместе с полулюдьми каждую ночь выставляли посты около овечьих загонов. Потом зима сменилась весной, и Дрэм, впрягши двух рыжих волов, вспахивал семейные делянки. За плугом с диким криком носились тучи орущих чаек, и тени от их крыльев сливались с тенями облаков, плывущими по склонам Меловых гор. Когда наступило время сева, Дрэм вместе с мальчишками из нижней деревни и дальних хижин проводил все дни в долине, отпугивая птиц. Так, почти незаметно, пролетел год.

Как–то под вечер, незадолго до стрижки овец, мать послала Дрэма в деревню, в дом Тэлори–охотника, поручив ему рассказать Уэнне, невестке Тэлори, как лучше сохранить яйца дикой утки. Дрэм не раз бывал там после встречи с охотником в предрассветном лесу. У Тэлори было три взрослых сына и даже младший из них уже получил алую повязку в последний Белтин, праздник костров. Сыновья дружелюбно, хотя и несколько свысока, встречали Дрэма, бросая слова приветствия, как бросают кость симпатичному щенку. Толстая Уэнна, жена старшего сына, присматривавшая за хозяйством, охотно с ним болтала, если не была занята стряпней или маленькой, вечно мокрой дочкой, орущей что есть мочи в кустах у порога. А Дрэм каждый раз, когда шел в деревню, надеялся увидеть Тэлори–охотника.

И сейчас, спускаясь волчьей рысью по горной тропинке с копьем на плече, Дрэм думал о том, как было бы хорошо, если бы вдруг Тэлори оказался дома. День был ненастный ветер быстро гнал над холмами низкие рваные тучи, сквозь которые то и дело проглядывали солнечные лучи. Лес, острым клином врезающийся в долину, ревел, как кузнечные меха, когда Дрэм уже под проливным дождем, хлещущим его по лицу, промчался по опушке. Дождь перевалил за гребень Холма Собрания, заштриховав очертания круглого могильника, где подле своего бронзового меча мирно спал всеми забытый воин. Дерновые крыши хижин и служб вокруг дома Вождя будто сгрудились и сжались, как лошади, укрывшиеся под горой. Но для Дрэма этот день навсегда остался счастливым и безоблачным, одним из той вереницы счастливых, безоблачных дней, какие в старости, оглядываясь на свое прошлое, бережно вынимаешь из тайников памяти.

У Тэлори–охотника было не так много сараев и амбаров, как в других дворах. Правда, ему с сыновьями все же приходилось заниматься хозяйством, но главное их богатство составляли не стада и посевы, а умение выделывать шкуры и знание охотничьей тропы, где никто лучше них не мог разгадать повадки зверя, метнуть копье, выстрелить из лука и поставить ловушки.

Эск, старший сын Тэлори, сидя на корточках на пороге дома, чистил бронзовым скребком свежую бобровую шкуру, а две огромные собаки на лету хватали отскакивающие от скребка кусочки мяса. Когда Дрэм остановился, чтобы пожелать ему доброго дня, Эск вскинул голову:

— Сегодня для тебя есть кое–что интересное.

— Щенки? Фэнд ощенилась!

Голос Дрэма задрожал от нетерпения.

— Может, и так. Иди взгляни сам.

Около двух с лишним месяцев назад, на исходе зимы, Тэлори взял Фэнд, самую умную и красивую из собак, и, натерев ей пятнистую шкуру специальным снадобьем из трав, чтобы отбить человечий запах, привязал ее к ольхе у лесного озерца, куда приходят на водопой волки. Время от времени так поступали охотники и пастухи, чтобы получить хорошее потомство и оздоровить собачью стаю, влив в нее свежую кровь. Наутро, осмотрев собаку, Тэлори обнаружил на ней явные следы волчьих когтей, да и от шерсти ее пахло волком. Это означало, что красавица Фэнд скоро принесет крупных сильных щенков.

Дрэм стрелой пронесся через низкую дверь и нырнул в дымный мрак хижины, освещенной лишь пламенем очага. Он бросил копье в угол, куда полагалось класть оружие, входя в дом, и, не заметив Уэнну, подсушивающую у огня лепешки из овечьего сыра, направился прямо к загородке, устроенной у стены и застланной грубым тряпьем и папоротником, — там явно кто–то тихонько скулил и шевелился. Тэлори раздвинул в одном месте доски загородки и, опустившись на колено, кормил кусочками мяса Фэнд, глаза которой ярко горели в темноте. Собака полулежала на ворохе папоротниковых листьев, а вокруг нее, насколько мог разглядеть Дрэм в полумраке, ворочались и извивались крохотные комочки.

Не поднимаясь с колен, Тэлори повернулся и взглянул на мальчика — в темных глазах вспыхнул одобрительный огонек. Общая радость стирала разницу в их положении и возрасте.

— Я услыхал твой голос. Видишь, вот и щенки. Ну–ка иди, посмотри!

Дрэм, который уже успел перевести дыхание, присел на корточки возле охотника — глаза сияли под огненно–рыжей спутанной шевелюрой, мокрой от дождя.

Фэнд обнюхала с гордостью и недоумением одного из маленьких, прижавшихся к ней комочков. Всякий раз, когда Фэнд приносила потомство, поначалу она взирала на него с удивлением.

— Красавица моя, ты у нас умница, — сказал Тэлори, и в голосе его были ласковые вибрирующие нотки. Он отдал Фэнд последний кусочек мяса и почесал тыльной стороной руки теплую ямку у нее на шее.

Теперь Дрэм мог разглядеть щенят — их было пять штук. Слепые и беспомощные, они непрерывно копошились и толкали друг друга, стремясь протиснуться поближе к материнскому боку и заполучить побольше теплого живительного молока.

Тэлори просунул руку под крошечное брюхо и поднял на ладони щенка. Фэнд не выразила при этом беспокойства и даже лизнула хозяина в запястье. Однако при первой же попытке Дрэма взять на руки щенка она предупреждающе заворчала, а затем ворчание переросло в ровный грозный рык. Дрэм испуганно отдернул руку.

— Ну что ты, Фэнд?! Я — Дрэм, ты же меня знаешь. Не бойся, я ничего не сделаю твоим щенкам.

Тэлори улыбнулся, белые клыки обнажились в углах рта:

— Подожди немного. Скоро она позволит тебе брать на руки щенят, еще до того, как они откроют глаза. А сейчас она растревожена и не в духе. Оттого и рычит.

Он положил щенка на место и взял второго, с черно–желтой шерсткой.

— Отличные щенки! Но этот, помяни мое слово, будет лучше всех.

Не обращая внимания на тихое предупреждающее рычание, он опустил щенка на колени Дрэму. С каким–то странным, незнакомым ему чувством, Дрэм, поддев щенка под грудку, посадил его так, что четыре лапки теперь свисали с обеих сторон руки. Щенок, как и его братья, был похож на крысенка, и даже шкурка у него была влажная, как у мыши. Розоватое брюхо, почти без шерсти, нетерпеливо дрожало на ладошке у Дрзма. На груди и на горле щенка ясно проступали серебристые подпалинки. Щенок заскулил и стал тыкаться мягкой мордочкой в ладонь в поисках теплого молока, которое вдруг исчезло. И сердце мальчика, пока он глядел на щенка, затопила безмерная нежность. Дрэм много раз держал на руках щенят — он вырос среди охотничьих и пастушьих собак, — но этот щенок вызывал у него неудержимое желание громко крикнуть: «Брат мой, мы созданы друг для друга, ты и я». Именно этот щенок, единственный, со светлой подпалиной на груди!

«Что толку думать об этом? Будь щенок этот хилым и слабым, Тэлори, может, еще и согласился бы его отдать. Но он ведь самый лучший, сам Тэлори сказал, да и так видно. А в клане любой охотник не постоит за ценой, сколько бы Тэлори не запросил за щенка Фэнд — у нее дети всегда такие же умные и красивые, как она сама».

Щенок все настойчивей и нетерпеливей шарил мордочкой по ладони Дрэма.

— Он хочет есть. Пора положить его обратно.

Тэлори взял щенка и опустил его за загородку. С улыбкой он следил, как щенок энергично проталкивается к материнскому брюху.

Затем Тэлори поднялся:

— Пошли! Надо дать ей покой.

Дрэм встал и, бросив тоскливый взгляд на крошечного крысенка, копошащегося в загородке среди своих братьев, вышел на улицу в ненастный вечерний сумрак, оставив в доме Тэлори свое растревоженное сердце и так и не выполнив поручение матери.

Отныне он пользовался любым предлогом, чтобы ускользнуть из дома и сбегать в деревню: щенки подросли и перестали нуждаться в матери. Фэнд к тому времени порядком надоело ее семейство, и она вернулась на свое привычное место у ног Тэлори. Низкая разборная загородка мешала щенкам разбрестись по всему дому — иначе они круглые сутки шарили бы по всем углам и скорее всего попали бы под ноги Уэнне, или их разорвали бы в припадке ярости охотничьи псы.

Однажды летним вечером, таким же серым, как все вечера, с той только разницей, что не было ветра и моросил мелкий дождик, Дрэм, которому за последние несколько дней ни разу не удалось увильнуть от работы и сходить в деревню, пошел в лес проверять свои ловушки, а на обратном пути неожиданно встретил Тэлори. Дрэм тут же свернул с дороги и рысцой, рядом с собаками, пошел вслед за охотником. Как только они подошли к дому Тэлори, он бросился к загородке и, раздвинув деревянный барьер, сел на корточки перед настилом из папоротника, на котором прыгали и резвились щенки. Дождевые капли со стуком скатывались с крыши, и огонь плясал под котелком, в котором Уэнна варила в молоке куски оленины. Мокрая, как всегда, девочка гукала и пускала пузыри на оленьей шкуре возле очага под визг и возню щенят. Фэнд проскочила мимо Дрэма в загон и принялась обнюхивать щенков и расталкивать их широкой мордой. Однако она не легла рядом с ними — они больше не нуждались в материнском молоке. Сама же она уставала, когда щенки начинали дергать ее и ползать по ней.

С тех пор как Дрэм увидел щенят, они стали вдвое крупнее, обросли пушистой шерстью и очень осмелели. Теперь они ничем не напоминали крысят. Дрэм посмотрел снизу вверх на Тэлори, который, развесив добычу, подошел к загородке.

— Фэнд их совсем больше не кормит? — спросил он.

— Нет. Пора уже. 0ни теперь едят овсянку и мясо.

У Дрэма внутри будто что–то оборвалось. Он перевернул на спину щенка с белым пятном на горле и тут же почувствовал, как маленькие острые зубы оцарапали ему палец.

— Ух ты, свирепый волчий пес! Еще и кусаться вздумал!

Он стал катать щенка из стороны в сторону, отчего тот радостно визжал. Продолжая играть со щенком, он, не поднимая головы и стараясь не выдать волнения, спросил бесстрастным ровным голосом:

— Их скоро заберут новые хозяева?

— В любой день могут.

Дрэм проглотил слюну:

— А ты… ты уже решил, кому их отдашь?

— Ну, конечно. Маленького рыжего я оставляю себе. И еще светло–серого. Вот этого продам Белу с переправы за кусок полотна — бедняжке Уэнне не под силу прясть на четырех мужчин. А вон того берет Гуитно Поющее Копье.

Оставался только один щенок, черный, с серебристой подпалинкой на горле. Сейчас он лежал, уткнувшись мордой в ямку на шее Дрэма, который, не сознавая, что делает, крепко прижал его к себе.

— А… этого, — сказал с расстановкой Тэлори и оборвал фразу, не сводя внимательных глаз с маленькой застывшей фигурки, прижавшей к груди щенка. Видно было, что мальчик всеми силами старается не выдать волнения.

Подняв голову, Дрэм встретил испытующий взгляд темных узких глаз. Он напряженно ждал, и от этого напряжения закололо под ложечкой. Он слышал, как летний дождь стекает с крыши и как Уэнна, переворачивая ячменные лепешки в горячей золе, что–то тихонько напевает дочке. Щенок, которого Дрэм сильно сжал, протестующе заскулил. Дрэм почувствовал его живое теплое тельце и дыхание, как у всех щенят, слегка пахнущее чесноком. Скоро это теплое живое существо попадет в чужие руки и станет откликаться на чужой зов, и охотиться он отныне будет со своим хозяином, а хозяином этим будет не он, Дрэм, а какой–то чужой человек. Дождевые капли теперь падали на землю с громким стуком.

— Тебе так сильно его хочется? — спросил Тэлори.

Дрэм посмотрел на него серьезными, блестящими глазами и молча кивнул. Говорить он не мог.

— Тогда я, пожалуй, продам его тебе, но… возьму выкуп.

Дрэму показалось, что дождь застучал еще громче: кап–кап–кап — и удары маленьких звенящих стрел с темными наконечниками дробно разрывали тишину.

Выкуп? Но какой выкуп он может дать за щенка? Он ведь не Белу и у него нет тонкого полотна. '

Вглядываясь Б лицо Тэлори, он старался угадать смысл сказанных слов.

— А какой выкуп? — наконец выдавил он и не узнал собственного голоса.

Тэлори улыбнулся:

— Мне надоела последнее время баранина, да и оленье мясо тоже. Хорошо бы раздобыть птицу для котла. Это и будет твоя плата за щенка. Но только одно условие — убить ее копьем.

Дрэм нахмурил лоб в замешательстве. «Ведь Тэлори мог настрелять, если бы захотел, сколько угодно дикой птицы. И к тому же у него три сына охотника». И вдруг его осенило: он должен доказать свое умение владеть копьем. Это и будет истинной платой за щенка.

Скоро год, как он начал учиться метать копье и, надо сознаться, немало в этом преуспел. Неожиданно он широко улыбнулся, вскинув голову, как боевой конь. И тут же стих громкий звук дождя, скатывающегося по скосу крыши, и все стало на свои места.

— Я принесу тебе выкуп, Тэлори, — сказал он. — Завтра же принесу. Домашним он ни словом не обмолвился о своих планах: ему не хотелось

заранее никому ни о чем рассказывать. Спал он в ту ночь беспокойным сном, без конца просыпаясь, пока между балками, где был отогнут дерн, не высветился кусочек неба. Это был сигнал, означавший, что пора двигаться. Он откинул шкуру, служившую ему одеялом, и поднялся, стараясь не шуметь. Первым делом он проверил: на месте ли нож. Теперь ему предстояло на ощупь отыскать свое копье и извлечь его осторожно, так, чтобы оно не звякнуло о соседние. Достав копье, он со вздохом облегчения направился к двери. Старая Ки, спавшая около очага, подняла голову и внимательно следила за всеми его действиями. При этом она не издала ни звука, так как собаки привыкли к ночным уходам и возвращениям хозяев. Летом, к счастью, снаружи у входа не было лошадей, а не то они топотом и ржанием могли бы его выдать.

Вчерашний дождь кончился, и в ясном чистом воздухе пахло сырой свежевымытой землей.

Над Большой Меловой кричали кроншнепы. Крик их в это время года не стихал все ночи напролет, недолгие летние ночи. Было еще очень рано, и до рассвета он успевал не спеша дойти до места, выбранного им для охоты.

Оставив позади лоскутки обработанных полей, он направился к небольшому ручью, источник которого находился в глубокой ложбине под пастбищем. И вдруг ухо его уловило легкий топот ног, очень маленьких и проворных — кто–то бежал за ним по мягкому дерну. Он резко обернулся — тень рванулась вниз со склона, и он увидел перед собой Блай, задыхающуюся от быстрого бега.

Дрэм рассердился:

— Зачем ты за мной ходишь? Иди домой.

— Я видела, как ты встал, и… подумала, может, тебе нужна еда, если ты идешь на весь день на охоту.

Высокий звонкий голос Блай чем–то напоминал птичий и совсем не сочетался с ее хмурым узким личиком.

Еда? Он и забыл про нее. Еда была женской заботой.

— А что у тебя тут? — спросил он.

— Только ячменная лепешка. Все, что я смогла стащить потихоньку. Я боялась, что они проснутся. Но зато она большая.

— Сгодится, — сказал великодушно Дрэм и, прижав локтем копье, взял у Блай лепешку. — Иди теперь домой. И не говори никому, что я пошел на охоту.

— Никому не скажу, раз ты просишь.

Блай не уходила, нерешительно переминаясь с ноги на ногу:

— Дрэм, возьми меня с собой!..

— Тебя? Зачем? Какой от тебя толк? — В его голосе была жесткость.

— Я буду все–все для тебя делать. Я буду тебе вместо собаки.

Дрэм, который уже собирался двинуться, обернулся.

— Собаки? Мне сегодня ни к чему собака. — И потом вдруг, не удержавшись, добавил: — Скоро у меня, может, будет собственная собака, и я буду ходить с ней на охоту.

Он сделал несколько шагов, когда услыхал за спиной крик: «Вот погоди, погоди, придет мой отец!» Но крикнула это Блай скорее для себя, чем для Дрэма.

Дрэм перешел через ручей, настолько узкий, что даже не пришлось перепрыгивать по камешкам. Он, как и полагалось мужчине, шел на дневную охоту, оставив женщину стоять по ту сторону ручья.

Бледная янтарная полоса разгоралась на востоке, когда он, жуя на ходу лепешку, чтобы поскорее от нее избавиться, спустился с нижних склонов, густо поросших дубняком, орешником и низкорослым боярышником, и двинулся к болоту. Большая широкая река, причудливо извиваясь, катила воды из глубины лесистых предгорий к югу, где, натолкнувшись на теснину в горах, долго петляла и меняла направление, прежде чем слиться с Большой Водой. В реку впадало множество ручьев, берущих начало на нижних склонах Меловой. Посреди реки в нескольких местах бобры устроили запруду. Дрэму казалось, что бобры живут здесь вечно, с тех самых пор как возникла река, и что, пока она существует, все новые поколения бобров будут строить на ней свои плотины. Перегороженная вода вышла из берегов и разлилась вширь. Так появились Болота. Иногда после зимних дождей вода доходила до леса, оставляя после себя озера. Чтобы обойти такое озеро из конца в конец, надо было потратить день, а то и два. Путь через Меловую шел вдоль извилистого рукава реки, где из воды тянули к небу свои ветви ольха и козья ива, но летом тут была суша, сырая, топкая и буйно–зеленая: заросли камыша и ольхи, терновник и козья ива, лохматые шапки желтого ириса, сплетенного бескильницей и подостеумом. Мелкие озера служили прибежищем для диких птиц — птицы прилетали в глубь гор гнездиться и оставались там до осени.

В Меловых горах и на Болотах никто не жил, и только по ночам поднимались из них туманы, среди которых бродили злые духи — они насылали на людей болезни и запускали им в кости колотящий огонь. И даже в жаркий летний полдень здесь всегда был запах сырости и гниения, так как прилив, дважды в день омывающий Болота на взморье, не проникал сюда через горы. Охотники тем не менее посещали эти места, чтобы пострелять диких птиц и бобра.

Дрэм тоже направился к Болотам и, укрывшись в ивняке на берегу одного из мелководных водоемов, стал ждать.

Его пробирала дрожь от холода и волнения и перехватывало дыхание при мысли о том, что теперь все зависит именно от этой сегодняшней охоты. Полоса янтарного света на востоке зазолотилась, и вода кругом подхватила золото, засверкала, задвигалась, пробуждая к жизни Болота, — в мир снова возвращались свет и краски. Вдруг какая–то темная птица, почти как крыса, выскочила из–под бледных корней камыша у ног Дрэма, остановилась в нерешительности, словно раздумывая, не повернуть ли обратно, затем быстро побежала к соседним кустам. Водяной пастушок! Дрэм знал, что вслед за ним должны зашевелиться и другие обитатели Болот. Теперь уже недолго ждать, совсем недолго. Он присел ниже, отведя ногу назад. Рука судорожно сдавила древко копья. Чтобы ослабить напряжение, он разжал пальцы — ладонь была мокрая и липкая от пота. Он лихорадочно пытался вспомнить все, что знал, все, что ему говорили о том, как лучше метать копье, все, чему он выучился на собственном опыте. Облизнув нижнюю губу, он снова застыл в ожидании.

Он был сейчас как туго натянутая тетива и поэтому едва удержался на ногах, когда через минуту справа от него из камышей выпорхнул дикий селезень. Сделав усилие, он взял себя в руки и бросил копье — оно полетело с легким звоном и отсекло птице кончик крыла. В первую минуту Дрэм решил, что попал в цель, но копье упало в камыши, а селезень взлетел вверх, оглашая тревожным криком утренние небеса. И тут Болото пришло в движение — со всех сторон послышалось испуганное, негодующее хлопанье крыльев.

Через некоторое время снова воцарился пикой, и Дрэм ясно различал перекликающиеся вдали голоса диких уток, кроншнепов и куликов. Но Болото теперь безмолвствовало — пустое Болото под солнечным пустым небом.

Дрэм в досаде ударил со всего размаха кулаком по стволу ивы, но ничего при этом не изменилось: вокруг было по–прежнему тихо и только саднили ушибленные костяшки пальцев. Едва сдерживая слезы бессильной ярости, он выскользнул из своего укрытия и принялся искать в камышах копье. Он довольно долго ползал в зарослях, так как злость и обида мешали ему сосредоточиться. Наконец, найдя копье, он снова укрылся в ивняке. Но птицы не возвращались, он слышал, как они перекликаются в отдалении. Солнце поднялось уже достаточно высоко и ровный свет струился по всему Болоту, когда он понял, что ждать бесполезно.

Он покинул засаду и стал крадучись пробираться сквозь заросли козьей ивы, он все еще надеялся вспугнуть какую–нибудь птицу и прибить ее копьем прежде чем та успеет упорхнуть от него. Он прочесывал кругом все заросли до тех пор, пока не стали укорачиваться тени, но нигде на расстоянии полета копья не было ни одной птицы. В сердце у него нарастал какой–то смутный страх, близкий к отчаянию. Но ведь впереди есть еще дни. Да и вряд ли Тэлори сразу отдаст щенка, когда узнает что ему не повезло в первый день. Но он сам вчера неосторожно сказал, что принесет выкуп сегодня А значит, в его распоряжении только один день. Таковы условия сделки. В его мозгу все это каким–то образом переплеталось с алой воинской наградой. Он во что бы то ни стало должен отдать выкуп за щенка сегодня! Он должен исполнить уговор, как положено, и доказать свое умение владеть копьем, если хочет чтобы мать, когда настанет час, взялась прясть алую пряжу.

В полдень или чуть позже, когда он, пригнувшись, шел вдоль опушки длинной ольховой рощи, он вдруг услышал ритмичный скрипучий звук, одновременно мелодичный и жутковатый, звук, какой издает лебедь при полете. Обернувшись, Дрэм увидел огромную птицу — она летела низко, прямо на него, через полосу изумрудного дерна, разделяющую два разлившихся озерца. Белые перья сверкали на солнце, а тень птицы, словно темное эхо, плыла по земле — две птицы, птица снегов и птица теней… Лебедь летел, вытянув шею, и Дрэм видел разворот сияющих крыльев, бьющих воздух с какой–то ленивой грацией и силой. Все ближе и ближе ритмичные удары. Он, как завороженный, смотрел на птицу, и казалось, она несется прямо на него, застив мир огромностью своих белых крыльев. Дрэм был весь во власти этой слепящей белизны, этого ошеломляющего дивного видения, обрушившегося на него, как гром среди ясного неба, как восточный шквал или внезапный луч солнца в тучах. Он не помнил, как поднялся на ноги, не помнил, как занес руку — копье рванулось назад и вверх, описав свою совершенную кривую. С верещащим звуком оно ударило лебедя в грудь — огромная птица метнулась ввысь и тут же, накренившись, рухнула на землю.

Дрэм выбежал из–за скрывавшей его ольхи и бросился к месту, где упал лебедь. Он был еще жив, но дергался в судорожной агонии. Дрэм стоял меж трепещущих крыльев, которые сейчас, попади их удар прямо, могли переломить ему ноги. Выхватив из–за пояса нож, он прикончил птицу. Она дернулась последний раз и затихла.

Теперь лебедь, огромных размеров самец, был мертв. Он лежал, вытянув шею, как во время полета. Дрэм вытащил копье, все еще торчавшее в груди у птицы, — белые перья окрасились кровью. «Кровь на снегу», — подумал Дрэм. Руки у него были в крови, а трепетная живая красота птицы вдруг куда–то ушла. И его неожиданно пронзило острое отчаяние, такое же ошеломительное, как и видение летящей птицы. Как могло это маленькое копье, брошенное почти бездумно, в одно мгновение уничтожить весь этот блеск, всю эту силу и скорость?!

Но отчаяние прошло, как прошло и видение, уступив место жгучему чувству гордости, ибо перед ним лежал его первый настоящий охотничий трофей. Он воткнул в землю нож, чтобы очистить его от крови, затем сунул за пояс. Надо было решать, что делать дальше.

 

Глава IV ЦЕНА БЕЛОШЕЯ

Одно было ясно — он не мог дотащить свою добычу до дома Тэлори. Еще сегодня утром он рисовал в своем воображении картину, как он гордо входит во двор охотника, держа в руке вниз головой убитую птицу — чирка или утку. Ну, а лебедь!.. Такого он даже вообразить не мог! Раздуваясь от гордости, он прошествовал бы по деревне, перекинув лебедя через плечо так, чтобы до земли свисали огромные белые крылья. Но крылья в развороте были почти в рост человека, и, сделав попытку приподнять птицу, Дрэм понял, что без посторонней помощи ему не взгромоздить ее даже на плечо, а не то чтобы нести всю дорогу. Оставалось только надежно спрятать добычу и пойти сказать Тэлори.

Крепко ухватив птицу, он поволок ее в ольшаник, на что ушло довольно много времени, так как, сам того не сознавая он старался не повредить ей перья. Это был его трофей, все еще прекрасный, хотя и бездыханный, и ему хотелось сохранить его красоту чтобы ее увидел Тэлори. Шаг за шагом, он дотащил распластавшуюся по траве птицу до зарослей ольхи, густого тростника и дикого ириса и там, в глубине, сложил, как можно теснее, огромные лебединые крылья, чтобы они занимали места поменьше. Затем он нарвал охапки бурого цветущего тростника и стреловидных листьев ириса и укрыл ими птицу Он сыпал тростник и ирис слой за слоем, пока под их ворохом не скрылся последний кусочек белого оперенья, который мог бы привлечь внимание воронов и сорок.

Закончив, он встал и, подобрав с земли копье, очистил его тем же способом, что и нож, то есть воткнул в дерн. Напоследок он внимательно оглядел все вокруг, чтобы запомнить место, и направился в деревню к дому Тэлори–охотника.

В поисках добычи Дрэм отшагал за день огромное расстояние, но, как оказалось, много раз возвращался на одни и те же тропы, и поэтому не слишком сильно углубился в Болота. Обратный путь сквозь густой орешник с роящейся в нем мошкой и далее вверх по крутым склонам Меловой был утомительным и длинным. Босые, в кровь изодранные шиповником ноги гудели от усталости, когда перед ним открылась наконец деревня и потянуло знакомым запахом.

Это было время сбора дикого чеснока. По берегам речки и на лесных опушках, в местах, где потенистей и попрохладнее, женщины и девушки искали цветущий чеснок и собирали белые с резким запахом звездочки в большие тростниковые корзины. Много дней в деревне и во всех дальних усадьбах стоял этот острый запах белых цветов, которые сушили на южной стороне низких, крытых дерном крыш.

Вчерашний дождь нарушил все планы, но сегодня солнце грело жарко, и ласточки носились высоко в небе, что предвещало ясную погоду. Повсюду на крышах белели пятна уже увядших звездочек; пряный аромат ударил в нос, когда Дрэм пробирался меж деревенских полей к усадьбе Тэлори–охотника.

Ни Тэлори, ни его сыновей не оказалось дома. На пороге хижины сидела толстая добродушная Уэнна и молола в каменных жерновах зерно на завтрашний день. При виде Дрэма она испуганно вскрикнула:

— Что с тобой? У тебя на лбу кровь!

Дрэм удивился. Он, должно быть, испачкал кровью лицо, когда откидывал со лба волосы.

— Нет, я не ранен. Я охотился и убил дичь. Мне надо поговорить с Тэлори.

— Он в долине. Пошел искать теленка.

Теперь, успокоившись, Уэнна улыбнулась Дрэму:

— Хочешь, пойди взгляни на щенков. Гуитно приходил сегодня. И Белу. Но три еще остались.

Дрэм покачал головой. Успеется. Щенок теперь никуда от него не денется.

— Ты, небось, хочешь есть?

Дрэм за целый день ни разу не вспомнил о еде. Но сейчас он вдруг почувствовал, что голоден, — он ничего не ел с утра, кроме лепешки, которую ему дала Блай. Желудок был пуст, как змеиная прошлогодняя кожа.

— Подожди, я сейчас.

Уэнна поднялась и исчезла за дверью хижины, оставив его с девочкой, лежащей на мягкой оленьей шкуре. Девочка сосала бусинки кораллов, висящие у нее на шейке, и смотрела на него черными, как терновые ягоды, печальными глазами. Дрэм осторожно ткнул ее в живот большим пальцем — посмотреть, как она будет реагировать: он был готов тут же сбежать, если бы она вдруг расплакалась, сделав вид, что он совершенно ни при чем. Но девочка задрыгала ногами и одобрительно загулькала. Он ткнул еще раз и быстро отошел в сторону, завидев Уэнну.

— На вот, возьми.

Она протянула ему пшеничную лепешку, густо смазанную темным медом, и снова принялась молоть зерно.

Дрэм сел на солнышко, облокотившись спиной о дверной столб из рябинового дерева, и стал слизывать струйки стекающего золотистого меда. Он ел лепешку и смотрел, как Уэнна насыпает зерно из корзины в отверстие верхнего каменного круга и как желтоватая, крупного помола мука сыплется на специально подстеленную шкуру; когда она крутила жернова, она то и дело останавливалась и ссыпала муку в глиняный кувшин. Дрэм не вызвался ей помочь — это была женская работа, а он — мужчина, охотник, подстреливший сегодня крупную дичь.

Тени постепенно удлинялись, хотя до вечера было еще далеко. Уэнна ушла в хижину и унесла девочку, придерживая ее сзади на бедре. Дрэм так и сидел у порога, когда вернулся Тэлори, таща на веревке маленькую бурую телку, — вид у телки был понурый.

Дрэм поднялся на ноги и пошел ему навстречу. Тэлори уже был между сараем и поленницей. Телка все время дергалась то в одну, то в другую сторону. За ней следом шли три собаки.

— Ну, как дела? — спросил Тэлори, завидев Дрэма, и тут же качнулся назад, так как телка натянула веревку.

— Я пришел за щенком. Я могу отдать тебе выкуп.

Тэлори удивленно поднял брови:

— А где он? Уже в горшке?

— Я не мог один донести его. Он слишком большой.

— Ты что, копьем убил дикого быка? — В голосе охотника появились низкие ноты, как всегда, когда он смеялся. И тут же в углах рта обнажились, как у собаки, клыки. — Но ты помнишь уговор? Это должна быть птица.

— Это лебедь. — Дрэм едва, выговаривал слова — так его распирало от гордости: — Самец такой громадный, как облако.

— Вот это да! Трофей так трофей!

Как только они направились к коровнику, телка сердито замычала.

— Он там, на Болоте, — продолжал Дрэм, — я не мог один донести его и поэтому решил спрятать, а сам пришел сюда. Я думал, мы можем сейчас сходить за ним.

Голос осекся: Дрэм понимал, что это слишком большая просьба — заставить Тэлори куда–то идти на исходе дня.

Тэлори посмотрел на него сверху вниз, выставив ногу, чтобы преградить путь телке. Он устал, ему хотелось спокойно посидеть, вытянув ноги, или отполировать копье, пока Уэнна готовит ужин, но, увидев, как по лицу мальчика, полном гордости и нетерпеливого ожидания, пробежала тень, он сказал:

— Помоги мне загнать телку, а потом сходим вместе и принесем добычу. Они завели телку в коровник и оставили ее на попечение Уэнны. Вскоре

они уже спускались вниз к Болотам. Тэлори, как обычно, шел впереди легким широким шагом охотника, а собаки и Дрэм трусили сзади.

Синие летние сумерки сгустились, и белая сова, та, что жила под навесом, где Вождь держал большого племенного быка, носилась серебристой тенью взад и вперед над полем, когда они подошли к Холму Собраний, у подножия которого были разбросаны деревенские хижины.

Тэлори, как и раньше, шел впереди, а Дрэм с собаками сзади. Но только теперь Тэлори нес на плече лебедя — огромные крылья свисали, закрывая ему спину. Они казались призрачно бледными, бледнее даже, чем крылья охотящейся совы, бледнее белых звездочек чеснока, рассыпанных по крышам.

Шкура, занавешивающая дверь, была поднята, и глазам их предстало пятно света, темно–золотое, как мед, стекающий из полного до краев кувшина. Сыновья Тэлори вернулись с охоты и теперь сидели у полупогасшего очага, начищая до блеска оружие. Ужин был давно окончен, и Уэнна шила что–то из куска желтой ткани при свете коптилки с бараньим жиром, свисающей с потолочной балки.

У очага, спиной к двери, сидел какой–то человек, крупный и широкоплечий. Когда он повернул к ним лицо, они узнали Морвуда, брата Вождя. За ним, в его тени, примостился на корточках мальчик, примерно одних лет с Дрэмом. В руках он держал отцовское копье. У мальчика было капризное, недовольное выражение лица, но Дрэм, который бегал с ним в одной мальчишьей стае, никогда об этом не задумывался. Он только знал, что без Луги, сына Морвуда, не обходилась ни одна ссора между их сверстниками.

— Наконец–то пришел, — сказал Морвуд, в то время как мальчики оглядели друг друга, вскинув головы, как боевые петухи.

Тэлори остановился в дверном проеме и, несмотря на раздраженный громкий голос гостя, любезно ответил:

— Наконец и ты, Морвуд, брат Вождя, посетил мой дом, и я рад приветствовать тебя. Я не думал, что ты так быстро распродашь товар и вернешься до того, как начнет убывать луна.

— Я вернулся домой сегодня вечером и мне сказали, что Фэнд ощенилась и что щенков уже можно разбирать. Поэтому я и пришел выбрать себе щенка.

Тэлори стоял слегка улыбаясь; огромный лебедь все еще лежал, свесив крылья, у него на плече.

— Щенков уже разобрали, ни одного не осталось.

Эск, старший сын Тэлори, оторвал взгляд от копья, которое он усердно полировал, и взглянул на отца.

— Я сказал ему об этом, отец, но он все равно решил дождаться тебя.

Красное тяжелое, лицо Морвуда еще больше покраснело, и от глаз остались одни лишь блестящие, как стеклышки, щелки. Он всегда краснел, когда злился.

— Разве ты не помнишь, как в прошлый листопад я говорил тебе, что принесу отличный медный котел, который еще не был на огне, в обмен на лучшего щенка из помета Фэнд?

Видно было, что он все больше распаляется.

У Дрэма все поплыло перед глазами и свело в животе. Он видел торжествующую ухмылку на лице Луги.

Затем заговорил Тэлори:

— А разве ты не помнишь, как я тебе сказал в прошлый листопад, что никогда не обещаю еще не родившихся щенков?

Мир вокруг обрел свой привычный порядок, и усмешка погасла на лице Луги.

Морвуд выдавил из себя смех. Ему стоило больших усилий сохранять дружелюбный тон.

— Ладно, не будем про это вспоминать. Я пришел сегодня, а у тебя еще остались три щенка. Мне нравится вон тот, с белой подпалиной на груди. Самый лучший из трех, сразу видно. Я дам тебе за него большой котел и в придачу меру тонкого отбеленного полотна. Что ты на это скажешь?

— Скажу, что именно этот щенок уже продан.

— И кому, если не секрет? Кому продан?

— Этому мальчику.

Ничего не понимая, Морвуд молча смотрел на Дрэма, а затем вдруг тряхнул головой и разразился громким смехом.

— С каких пор Тэлори–охотник продает щенков своей собаки детям за горсть малины? Я–то думал, ты всерьез, а это оказывается шутка. Коли так, можно все переиграть.

Тэлори одним движением сдернул лебедя с плеча и бросил его в освещенный круг перед очагом.

— Нет, это не шутка. Условия сделки выполнены честно, и мальчик принес выкуп, как договорились. Не будем больше к этому возвращаться.

Огромный лебедь, распластав крылья, лежал освещенный отсветом очага и коптилки. Одна из собак подошла и понюхала его, но ее тут же отогнал средний сын Тэлори. Морвуд неожиданно оборвал смех и уставился на лебедя, потом перевел взгляд на Дрэма и затем на Тэлори. Он снова начал «закипать». И чем меньше он понимал, тем сильнее он злился.

— Это и есть выкуп? — Он с презрением пнул ногой птицу.

Кровь бросилась в голову Дрэму. Так пнуть его лебедя! Так обращаться с его трофеем, который он принес, чтобы выкупить любимого щенка!

— Теперь мне ясно, Тэлори, тебе недостает не только руки, но и головы. Отдать щенка своей собаки за дохлого лебедя! Мне невдомек, почему тебя не устраивает новый медный котелок. Какой выкуп тебе еще нужен?!

Дрэм сжал кулаки. И тут же услыхал вкрадчиво–мягкий голос Тэлори.

— Этот дохлый лебедь мне дороже, чем все котелки вместе взятые, даже если их будет больше, чем пальцев у меня на руке.

Они стояли, глядя друг на друга. Один, большой и золотисто–рыжий, нетерпеливо покачивался на пятках от распиравшего его бессильного гнева, а второй — гибкий, смуглый, спокойный, как вода в лесном озере. Все, сидевшие у загашенного очага в этой просторной хижине, теперь смотрели на них, а Луга, полускрытый тенью, выжидающе смотрел на отца.

Морвуд первым нарушил молчание:

— Это твое последнее слово?, .

— Это мое последнее слово.

Из груди Морвуда вырвался давно сдерживаемый рык.

— Ты сумасшедший! Ты просто дурак, Тэлори–однорукий! Отказываться от медного…

Тэлори все так же мягко прервал его запальчивую речь.

— Все это я уже слышал. Но ты забываешь одну вещь, Морвуд, брат Вождя. Ты забываешь, что я решаю, кому отдать щенков Фэнд, а кому их вовсе не давать. Именно я, и никто другой, выбираю им хозяев, если нахожу их стоящими.

Дрэму на мгновение показалось, что Морвуд сейчас лопнет, как переполненный бурдюк, но, к его удивлению, тот неожиданно сник, будто из него выпустили часть жидкости.

Он замигал и стал громко заглатывать воздух, а затем, совладав с собою, направился к двери.

На пороге он обернулся и, снова закипая гневом, прокричал:

— Слушай мое последнее слово! Я найду щенков получше твоих и в сто раз дешевле. И уж тогда не надейся продать мне щенка из нового помета Фэнд! Тогда, когда никто не пожелает его взять! Даже не пытайся!

— Не буду, поверь мне, не буду!

В голосе Тэлори послышался знакомый низкий смешок. Он спокойно стоял и смотрел, как большой разгневанный человек скрылся за дверью.

Луга бросился вслед за отцом, но, остановившись на пороге, окинул всех уничтожающим взглядом, задержав его особенно долго на Дрэме.

— Здорово он разозлился, — сказал Дрэм, когда затихли шаги за дверью.

— Ничего, скоро забудет. Побушует, как западный ветер, а потом отойдет.

У Дрэма, однако, было чувство, что если гнев Морвуда и уляжется быстро, то сын его, Луга, надолго запомнит, как унизили и выставили на посмешище отца.

Но какое это имело значение? Теперь, когда все страхи были позади, Дрэм перевел дыхание и обратил взгляд туда, где при свете очага лежал, распластав крылья, лебедь. Все смотрели на птицу, а Уэнна, отложив шитье, поднялась, чтобы принести для хозяина дома оленье мясо, которое она весь вечер держала в горшке на горячих угольях.

— Гуитно приходил в полдень, а незадолго до него Белу с переправы. Я отдала им щенят, как ты велел. Сказать по правде, мне бы в хозяйстве пригодился котелок, но можно обойтись и без него.

Тэлори рассмеялся:

— Зачем же? Мы не так бедны, чтобы продавать щенка за котелок. И если тебе нужен котелок, пойди к Кияну, кузнецу. Скажи, что я дам ему две выделанные волчьи шкуры. Пусть сделает.

Сыновья Тэлори обступили Дрэма с веселым смехом. «Ну и молодчина ты, братец! Смотри–ка, птица–то какая, с тебя ростом!» — восклицали они наперебой, а Эск, самый старший, так хлопнул его между лопаток своей медвежьей лапой, что он едва не свалился в очаг. Мальчика охватило чувство безудержной бурной радости, еще более сильной, чем раньше. На мгновение, на одно ужасное мгновение, после слов Морвуда, он подумал, что его замечательный трофей и впрямь ничтожная плата за щенка и вообще это даже не плата — дохлая птица, растрепанная и некрасивая. Но потом сам Тэлори сказал, что за нее можно дать столько медных котелков, сколько пальцев у него на руке. И белые взъерошенные перья с побуревшими пятнами крови снова засверкали яркой гордой красой.

Как бы угадывая мысли Дрэма, Тэлори сказал:

— Это настоящая цена. Ну, а теперь бери щенка.

Дрэм от волнения почти лишился дара речи. Он только кивнул и прошел через всю хижину к загородке, где стояла Фэнд. Опустив морду и слегка помахивая хвостом, она прислушивалась к повизгиваниям и возне в ворохе папоротника.

Сердце Дрэма громко стучало, когда он, раздвинув низкую загородку, дотянулся до сонных, ворочающихся в папоротнике щенят и за шкирку вытащил щенка с белой подпалиной

Фэнд не выразила протеста, да и вообще не выказала ни малейшего интереса. Он держал щенка на весу. Щенок покачивался в воздухе и даже попытался лизнуть его в нос. Дрэм рассмеялся, ясно сознавая, что настал самый счастливый час его жизни.

Он вдруг громко, во всеуслышание, крикнул:

— Я купил щенка! Я сам заплатил за него выкуп! Он мой и я назову его Белошей!

— Хорошее имя, — сказал Тэлори. — А сейчас тебе пора домой.

Дрэм взглянул на него из–за щенячьей спины:

— Мне придется оставить здесь до завтра копье. Иначе мне не взять на руки щенка.

Тэлори кивнул:

— Ну, конечно. Ему ведь всего два месяца. Ноги у него еще слабые, и он не может пройти такой большой путь. Но ты все же заставь его сейчас хоть немного пробежать за тобой. Тогда он поймет, кто его хозяин и что он должен идти следом за ним.

Дрэм посмотрел недоверчиво на Тэлори, но тут же, присев, поставил щенка на ноги.

— Ты думаешь, он пойдет?

— Позови его, тогда и увидишь.

Дрэм поднялся, сделал шаг назад:

— Белошей, за мной!

Щенок продолжал сидеть. Он был слишком мал и не мог еще держать уши, но он шевелил ими и глядел во все глаза на Дрэма, стараясь понять, что от него хотят. Дрэм попятился еще дальше к двери.

— За мной! Мы идем домой, братец.

Щенок заскулил и дернулся в его сторону.

Чувствуя, что на него обращены все взгляды, Дрэм отступил почти к самому порогу:

— Белошей, ко мне!

От напряжения сдавило горло и голос вдруг стал хриплым. Он свистнул два раза, впервые в жизни, как будто по наитию выбрав верный сигнал. Маленький полосатый полуволчонок поднялся, чихнул, отряхнулся и вперевалку двинулся к нему, обтирая брюхом усеянный папоротником пол. Вдруг он заколебался и, оглянувшись, в нерешительности посмотрел на Фэнд, свою мать, а потом, все так же смешно перебирая лапами, затрусил дальше. И Дрэму теперь показалось, что он ошибся, думая, что минута, когда он вынул щенка из загородки, была лучшей в его жизни.

Он уже перешагнул порог и двигался по двору, поминутно оглядываясь. Щенок подпрыгнул и засеменил быстрее. Так они прошли двор, огибая сараи, — охотник, как положено, впереди, а собака сзади, так, как отныне они будут ходить всю жизнь. Но в конце двора Дрэм, услыхав жалобное повизгивание, остановился и, подобрав с земли щенка, положил его на плечо, поддерживая снизу здоровой рукой.

В этот тихий летний вечер, уже в полной мгле, он шел домой, поднимаясь по крутым склонам Меловой, а его охотничий пес, живой и теплый, хотя и неожиданно тяжелый, спал на его согнутой руке. Из груди мальчика рвалась ликующая песня: «Я купил собаку Я принес за нее выкуп — белого лебедя, прекрасного, как солнце среди туч. Я убил его своим копьем. Я купил собаку, и она теперь моя. Отец у нее волк из стаи, что приходит к реке на водопой. И моя собака будет самой быстрой и самой храброй во всем клане. Это мой щенок, ибо я заплатил за него выкуп, я, Дрэм–охотник!»

Этот день был длинный и трудный, но он подарил ему собаку и первый охотничий трофей. И еще он доказал его уменье ловко метать копье и тем самым сократил его путь к алой воинской награде. Все это означало, что день этот был хороший, на редкость удачный.

Но Дрэм был прав, когда решил, что не скоро, очень не скоро Луга, сын Морвуда, простит или забудет обиду.

 

Глава V КИНЖАЛ И ОГОНЬ

Речка почти на всем протяжении была тесно зажата меж крутыми, поросшими ольхой берегами. Но там, где она делала петлю, как раз под древней тропой, лежала низкая отмель, излюбленное место купанья мальчишек из клана. Лучше пляжа и впрямь было не сыскать: летом, в часы сине–зеленого прилива, высокое полуденное солнце, опалив листву, рассыпало золотые искорки по темной воде, освещаемой то тут, то там неожиданной вспышкой радужных стрекозьих крылышек. Лето кончилось, и вода теперь с каждым днем становилась прохладней. Мальчишки, окунувшись, с визгом выскакивали на берег и тут же принимались бороться, толкать друг друга и бегать, чтобы немного согреться, прежде чем надеть набедренные повязки. Хорошо здесь было и в тихие осенние вечера, когда солнце, клонящееся к западу, посылало копья рыжих косых и уже не ярких лучей в ольховник и листву орешника, а тени густели и становились синими, как дымок от костра.

И сейчас здесь собралось несколько мальчишек; Луга, сын Морвуда, добродушный толстяк Мэлган и маленький темнолицый Эрп из племени полулюдей, который, как выдренок, мог плавать под водой. Кроме них, были здесь еще два или три мальчика, и тут же, как обычно, вертелись собаки. Дрэм сидел несколько поодаль и перевязывал ремни от башмаков из сыромятной кожи. Эта процедура занимала у него больше времени, чем у других, из–за того, что приходилось все делать одной рукой. Рядом с ним, положив голову на лапы и свернув завитком хвост, в котором запутались сухие прошлогодние стебли ивы, лежал огромный полосатый янтарно–черный пес; больше года назад Дрэм достал его, маленького и пушистого, из загородки, где он спал подле братьев в доме Тэлори–охотника, и, свистнув, поманил за собой.

Дрэм туго затянул ремешок и сел, скрестив ноги. Пора было двигаться. Он поспеет как раз к ужину. Он теперь всегда был голоден. «Интересно, что сегодня приготовит мать. Хорошо бы мясо», — подумал он. А вдруг Блай вернулась рано и тогда мать успеет сварить сладкую густую массу из дикой ежевики и меда, которую можно мазать на ячменную лепешку. Блай ведь ушла чуть свет на берег с плетеной корзиной. Но скорее всего это будет завтра.

На мгновение смолкли все звуки, и в этой тишине что–то голубое резко метнулось перед глазами Дрэма: зимородок вспорхнул в ветвях ивы, низко нависшей над водой.

Луга поднял с земли кремневый камешек — кремни часто встречались на отмели; они скатывались сверху с дороги, где был устроен водопой для скота. Не задев цели, камень перелетел через дерево и шлепнулся в воду звонко, как рыба. Зимородок с гортанным сердитым криком вылетел из листвы. Дрэм презрительно хмыкнул, что заставило Лугу нахмуриться.

— Я не хотел его задеть, — сказал он.

— Не ври!

— Нет, не хотел.

— Ты не можешь спокойно смотреть на живое существо, которое радуется жизни. Тебе не терпится что–нибудь бросить в него и убить, — сказал Дрэм и добавил только для того, чтобы подкрепить свои слова: — Тэлори говорил, что если убивать ради убийства, как делают лисы и ласки, то можно разгневать лесных богов.

Луга швырнул еще один кремень в воду.

— Тэлори, Тэлори, — передразнил он Дрэма. — Кто не знает, что ты любимчик Тэлори? Отдал же он тебе Белошея за дохлого лебедя. Он уже совсем протух, когда ты стащил его у сорок. Отец мой дал бы Тэлори новый медный котелок за собаку.

Дрэм вскочил, готовый броситься на обидчика, чтобы отомстить за себя, а главное, за своего лебедя.

И в ту же минуту вслед за ним вскочил на ноги Белошей. Он стоял ощерившись и задрав морду, так что была хорошо видна серебристая подпалина на шее, давшая ему имя. Потянув носом воздух, он вдруг насторожился, янтарные глаза сразу стали напряженными. И почти одновременно с ним Эрп, который до этого лежал на животе, изучая под берегом нору водяной крысы, перевернулся на спину и сел, обратив узкое темное лицо в сторону тропы. По этой древней зеленой тропе, как и по Главному Тракту, проходило много народа из Большого Мира: охотники, одетые в шкуры, возвращались из дальних походов; пастухи в сезон перегоняли скот; воины с полосками охры и вайды на лбу шли на войну вслед за своими вождями; купцы, приплывшие по Большой Воде, вели лошадей, груженных тюками с солью, душистым желтым янтарем и бронзой тончайшей работы.

Кто–то шагал по тропе между зарослями орешника и боярышника, но, очевидно, еще далеко. Ссора была тут же забыта и мальчишки вместе с собаками стали дружно карабкаться вверх по береговому склону, чтобы, укрывшись в кустах, наблюдать за дорогой.

— А вдруг это воинский отряд, — сказал мечтательно Луга.

Появление воинов всегда было событием Их можно было не бояться — они никогда не избрали бы эту тропу, если б хотели свести счеты с деревней под Холмом Собраний, как в те времена, когда Тэлори потерял руку, а отец Дрэма ушел за закат.

— Скорей всего это охотники. Сейчас как раз листопад, — сказал Мэлган.

Маленький Эрп лежал, прижав ухо к земле.

— Лошади, — заявил он. — Земля говорит это лошади. Две, не больше. И один человек.

— Тогда это какой–нибудь купец.

Они настороженно вслушивались, глядя на дорогу сквозь орешник и ветки боярышника.

Наконец до них отчетливо донеслось легкое постукивание копыт по твердой, высохшей за лето земле, а затем звук шагов — все ближе и ближе. Сквозь листву мелькнуло что–то шафранно–желтое, и тут же показался человек, высокий, темноволосый, в забрызганном грязью плаще. Странствия и непогода сделали свое дело, и плащ, когда–то, очевидно, лиловато–зеленый, сейчас был тускло–бурого цвета, как облака в штормовую погоду. За путником одна за другой плелись две понурые лошади, и у той, что была впереди, подгибались ноги под тяжестью двух тюков, обернутых желтой тканью. Вторая лошадь тащила на себе инструменты для работы бронзовых дел мастера.

Появление купца или странствующего ремесленника всегда событие — уж кто как не они умели порассказать о землях, где побывали, да и в тюках у них хранилось немало диковин.

И пока незнакомец, широко ступая, приближался неторопливой походкой человека, привыкшего путешествовать от одного края неба до другого и знающего, что от спешки толку не будет, стайка мальчишек вместе с собаками вылетела из укрытия и бросилась ему наперерез и засыпала каскадом вопросов: «Откуда ты идешь? Куда держишь путь? Будешь ночевать у нас в деревне? Что у тебя в тюках?»

Высокий человек громко рассмеялся, глядя на столпившуюся вокруг детвору.

— Ха–ха–ха! Вот уж поистине царский прием! Иду я из деревни, последней на моем пути. А ночь, возможно, проведу во владениях вашего Вождя, хотя, впрочем, не исключено, что я разожгу костер где–нибудь под открытым небом, чтобы отпугивать диких зверей, и буду спать крепким сном под кустом боярышника. Держу я путь на запад, навстречу закату. А что касается тюков, увидите сами, когда я разверну их перед домом Вождя.

Дальше они двинулись вместе, все, кроме Эрпа. Эрп был из племени темнолицых и предпочитал исчезнуть и затаиться, как подсказывал ему инстинкт, там, где другие мальчики могли подойти и задавать вопросы. Но они знали, что он следит за ними из–за кустов боярышника.

Мэлган побежал вперед, чтобы оповестить жителей деревни о приходе бронзовых дел мастера, и, когда они подошли к окраине, их встретил один из воинов. В руке он держал знак мира — копье острием вниз.

— Приветствую тебя, чужеземец, — сказал он. — У нас, правда, есть свой бронзовых дел мастер, там, где хижины полулюдей, но Дамнорикс, наш Вождь, приветствует тебя и просит, согласно обычаю, прийти и распаковать тюки у порога его дома.

— Я приду, раз Вождь просит, и, как велит обычай, распакую тюки перед дверью его дома. Мне кажется, Вождь не пожалеет об этом. Весь мир знает: самые тонкие изделия из бронзы приходят с Зеленого Острова. А на всем Зеленом Острове нет мастера, равного мне по умению выковать оружие для героя или сработать украшение для лилейной шейки королевы,

На открытой площадке, вырубленной прямо в лесу перед домом Вождя, они обнаружили всего два живых существа — старую собаку, которая мирно спала, растянувшись на навозной куче, и Мудира, жреца. Освещенный последними отблесками заката, он сидел спиной к ветру, недалеко от входа в дом. На плечах у него был плащ из мягкой дубленой бычьей кожи, защищающий его от пронизывающей вечерней прохлады. Он, казалось, тоже дремал, уронив голову на грудь. Считалось, однако, что Мудир никогда не спит, а только уходит в себя и в тиши говорит с богами. Он никак не отреагировал на появление маленького отряда и продолжал неподвижно сидеть даже тогда, когда они всем скопом подошли ближе. Не успел бронзовых дел мастер осмотреть лошадей и снять с них поклажу, как из Школы Юношей, вышли два старших ученика, которые готовились на следующий год стать воинами, и взяли на себя заботу о несчастных измученных животных.

Постепенно стали собираться мужчины: охотники, рано вернувшиеся домой, пришли взглянуть на сокровища, заключенные в желтых тюках, и вездесущие мальчишки, на которых давно уже махнули рукой, были оттеснены на второй план.

Наконец откинули раскрашенные оленьи шкуры, и в дверях появился Дамнорикс, Повелитель Трехсот Копий. Это был человек огромного роста, с ниспадающей до плеч золото–рыжей гривой. Яркая рыжая борода доходила почти до бронзовой пряжки у него на поясе. За ним шли три собаки и рослый широкоплечий мальчик на крепких пружинящих ногах, с ясными голубыми глазами. Это был его сын — Вортрикс. Он всего на несколько месяцев был старше Дрэма и его сегодня случайно не было среди мальчишек на пляже — он утром наступил на тень Мудира и до заката на него было наложено табу

— Приветствую тебя, чужеземный мастер бронзовых дел. Рад видеть и тебя, и твои товары. Пока готовится мясо на ужин, раскрой тюки, ибо мне не терпится посмотреть, какое оружие ты привез нам на продажу… но, конечно, если ты не слишком устал.

Странник коснулся ладонью лба в знак благодарности. Он стоял, расправив плечи и гордо вскинув голову, — в позе, какая скорее пристала бы путешествующему принцу, чем странствующему кузнецу в изодранном плаще.

— Приветствую тебя, Повелитель Трехсот Копий! Доводилось ли тебе хоть раз видеть бронзовых дел мастера с Зеленого Острова, который не принес бы с собой оружия тончайшей работы? Кто как не я считается на Зеленом Острове самым непревзойденным и самым искусным в своем ремесле? Я иду домой навстречу закату и многое уже успел распродать, но все же в моих тюках остались кое–какие сокровища, и, думаю, на них стоит взглянуть. Ты прав, это лучший способ скоротать время до того, как наполнят миски.

Пока он говорил, его длинные сильные пальцы развязывали веревки.

Вождь сел на резную раскрашенную скамью перед входом в дом, а остальные устроились на корточках, подоткнув под себя плащи. Дрэм притиснулся поближе и примостился около Тэлори, который потеснился, чтобы дать ему место. Теперь он видел все не хуже, чем сам Вортрикс, сын Вождя.

Пламя заката отпылало и опустилось за Гору Собраний, и сейчас казалось, что на ее вершине горят Священные Костры, как во время Белтина.

Слабый запах морозной земли и прелых листьев, шедший из леса, перемешивался с резким запахом горячих поленьев и конского навоза. Бронзовых дел мастер наконец достал свои сокровища. Сначала он разложил их перед Вождем, а потом пустил по кругу. Всем не терпелось поскорее разглядеть и изящные наконечники стрел, и копья из цельной бронзы, и блестящие бронзовые и серебряные браслеты, и шейные кольца, и украшения для лошадиной сбруи, и, наконец, меч с рукояткой, инкрустированный красными кораллами. Никто не торговался. Мужчины молча рассматривали товар, пришедшийся им по душе. Обычно они потом расходились по домам, обдумывая, что могли бы предложить в обмен, и возвращались чаще всего утром с куском ткани, парой отменных бобровых шкур или же с выточенной на станке чашей из бука.

Все это время Мудир, жрец, сидел сгорбившись под своим плащом из бычьей кожи, как казалось, безучастный ко всему, что происходит вокруг. Дрэму сейчас трудно было представить, что это и есть тот Красный Человек, который, с головы до ног вымазанный кровью быка, совершал ритуальное жертвоприношение, когда на Горе Собраний зажигались Священные Костры. Наутро после летнего солнцестояния он голосом, похожим на рев ветра в бурю, возвещал жителям деревни о том, что поведал ему Бог Солнца. Но сейчас перед Дрэмом сидел усталый старик и часто дышал себе в бороду. Но даже думать так было опасно, и мальчик осенил себя знаком, чтобы отвратить злых духов.

— И это все, что ты можешь нам сегодня показать? — спросил Дамнорикс, возвращая гостю украшение для лошадиной сбруи с извивом в виде разбивающейся волны.

Помедлив, бронзовых дел мастер сказал:

— Нет, есть у меня еще одна вещь, правда не моей ковки. Наверное, ты удивишься, что бронзовых дел мастер хранит ее в своих тюках.

Он достал из мешка какой–то предмет, завернутый в кусок шерстяной ткани, и, развернув, вложил в широченную ладонь Вождя.

Дамнорикс резко вскинул голову и посмотрел в упор на чужеземца.

— Принесите факел! — приказал он. — Свет уже никуда не годится, а я должен хорошенько рассмотреть эту штуку.

Вортрикс, сидевший у ног отца, вскочил и через минуту вернулся с дымящимся факелом. Он, очевидно, вынул его из светильника, свисающего с потолочной балки, так как до них донесся протестующий голос женщины, которую оставили прясть при свете очага. Факел, как показалось Дрэму, сгустил туманные сумерки за спинами его соплеменников, хотя только что было светло, как днем. Все придвинулись поближе, и Дрэм вдруг увидел, насколько странным, насколько необычным был кинжал, который Вождь держал в руке. Он был какого–то непривычного цвета — лунного или даже скорей цвета рыбьей чешуи, в нем не было ничего от солнечной бронзы. Когда Вождь поднес его к факелу, свет заструился по лезвию, как вода.

— Что же это такое? Что за серый металл? — спросил Дамнорикс, пробуя лезвие пальцем.

— Он называется железом, — сказал чужеземец.

По кругу пронесся шепот. Все, конечно, слыхали о железе и о том, какую он имеет магическую силу.

— Так, значит, это и есть — железо! — произнес Дамнорикс. — Я столько о нем слышал, но никогда, до сегодняшнего дня, не держал в руках.

— Я тоже совсем недавно, буквально несколько месяцев назад, увидел его впервые и заплатил за него большую цену великану с желтыми волосами из Страны Туманных Лесов за Большой Водой. И дал он мне всего один кинжал.

— Насколько он тверже бронзы? — спросил кто–то из задних неосвещенных рядов.

— Намного. Он остается острым, когда бронза тупится. Его не надо так часто точить, и он остается острым во время битвы. Это то же, что бронза в сравнении с медью или медь в сравнении с кремнем. Теперь смотрите, я вам сейчас кое–что покажу!

Чужеземец протянул руку.

— Пусть Дамнорикс, Вождь племени, вернет мне кинжал и вытащит свой, как бы для битвы.

Дамнорикс рассмеялся и вытянул из–за пояса изящный бронзовый кинжал. Удар чужеземца был неожиданно быстрым и сильным, будто укус змеи. Лишь на мгновение столкнулись бронза и железо, издав общий звенящий стон, а затем бронзовых дел мастер, даже не взглянув на кинжал, снова протянул его Вождю.

— Сравни оба клинка, — сказал он, и на лице его появилась торжествующая ироническая улыбка.

Дамнорикс, нахмурившись, осмотрел кинжалы и не смог сдержать невольного восклицания, в котором смешались изумление и гадливость:

— Видишь? — спросил кузнец.

— Вижу. Слишком хорошо вижу.

Дамнорикс еще некоторое время внимательно изучал клинок, а потом передал оба кинжала стоящим рядом воинам.

— Поглядите и вы, — сказал он.

Кинжалы переходили из рук в руки, головы склонялись и по рядам бежал шепот: «Какая странная штука, очень странная штука!»

Тэлори, нагнувшись вперед, взял в руки сначала один, а потом второй кинжал. Дрэм, стоявший рядом, ясно видел большую зазубрину на острие бронзового лезвия, тогда как на кинжале лунного цвета не было ни следа. Сейчас кинжал лежал на коленях у Тэлори, простой темный металл, таящий в себе коварную силу. Это был какой–то новый диковинный зверь, который выгрыз кусок из кинжала Вождя. Осмелев, Дрэм протянул руку и дотронулся до клинка — ему показалось, что под пальцами он ощутил его колдовскую магию.

— Да, братья мои, это поразительная штука. Есть над чем призадуматься, — наконец произнес Тэлори. — И недалек день, когда придут люди с таким вот оружием и станут хозяевами людей, которые носят оружие из бронзы.

Совершенно неожиданно Мудир, жрец, вдруг зашевелился под своим плащом из бычьей кожи и подался вперед, вперив взгляд в серый странный клинок. В глубине его узких темных глаз поблескивали золотые искорки, будто лучи темного предзакатного солнца. Тэлори, низко поклонившись, положил перед ним кинжал. Старик протянул тоненькую руку, всю в голубых прожилках, и слегка коснулся лезвия пальцами, однако не поднял с земли.

— Горе, горе! Не нравится мне эта новая колдовская затея! Надеюсь, Бог позаботится о том, чтобы этот холодный металл не вытеснил бронзу. Горе, горе! Я вижу зазубрину. Я слышу все, что слышите вы, и вижу все, что видите вы. Но мы — люди Солнца, и бронза — мое сердце чует — металл солнечный, тогда как это серое железо — металл земляной. Маленький темнокожий народ — это люди синего кремня, а мы — люди сверкающей бронзы. И наше время — это время бронзы, так же как их время было временем кремня. В мире, где будет царить железо, нам больше не править. Горе, горе! Мир станет серым и холодным, и погибнут все цари и герои.

— Но если мы достанем такое оружие… — начал было Дамнорикс, указывая пальцем на кинжал.

Чужеземец покачал головой.

— Тот, кто носит железный кинжал, будет властвовать над тем, у кого кинжал из бронзы, — сказал он, обращаясь сразу к двоим собеседникам, — но все же не думаю, что их будет много, владеющих оружием из железа.

— Почему ты так считаешь? — спросил Вождь.

— По очень простой причине. Огонь для ковки железа должен быть во много раз жарче, чем для бронзы, а секрет, как его добыть, знают только жители Туманных Лесов за Большой Водой. Огонь этот плавит серое железо и тогда его можно обрабатывать. Одни лишь великаны из Туманных Лесов владеют колдовским искусством разводить огонь и ковать серое железо.

— Не плохо бы и нам иметь такое оружие, совсем не плохо, — сказал Дамнорикс и, поглядев на чужеземца, неожиданно добавил: — За этот кинжал я дам тебе цену трех бронзовых.

Кузнец в ответ покачал головой и поднял с земли кинжал:

— Ты думаешь, можно купить большое волшебство за три бронзовых кинжала? Эта вещь не продается.

— Но ты сам говорил, что заплатил огромную плату за клинок человеку из Туманных Лесов.

— Да, в общем, немалую.

— А можно полюбопытствовать, что ты ему отдал?

— Женщину, Женщину, которая мне еще не надоела.

Чужеземец догадался по лицу Вождя, что тот хочет сказать, и громко рассмеялся.

— Нет, нет, мне не нужны ваши темнокожие низкорослые рабыни. Если кинжал оказался для меня дороже одной женщины, — зачем продавать его за другую?

Мудир снова вдруг заговорил.

— Незачем, незачем, — проворчал он. — Забирай кинжал и унеси его поскорее навстречу закату. Думаю, тут нам будет спокойнее без его колдовских чар Они серые и холодные.

Бронзовых дел мастер собрался было завернуть кинжал в кусок ткани, но, услыхав слова жреца, посмотрел на него недобрым насмешливым взглядом

— Не такая уж холодная и серая эта магия у кинжала, святой человек. Смотри, что я тебе покажу!

Держа кинжал в одной руке, другой он извлек откуда–то из–под плаща кремень от зажигалки и ударил им по клинку. Все увидели, как вылетели искры, золотые, очень яркие, и снова изумленный шепот прошел по кругу

— Видел? — спросил он Мудира. — Это, конечно, не солнечная бронза, но внутри серого металла есть огонь. Я ведь говорил, это большое волшебство. Кто знает, что оно еще может натворить?

Кузнец с торжествующим видом оглядел сосредоточенные лица, выхваченные факелом из темноты. И вдруг он застыл на месте — что–то приковало его взгляд, и он не властен был отвести глаза.

От неожиданности он замолк, кинжал выпал у него из рук и вонзился в дерн, и теперь рукоятка его слегка дрожала.

— Я знал, это холодное железо имеет большую магическую силу, но я никогда не думал, что оно может воскрешать духов, — произнес он с расстановкой, так как язык его явно не слушался.

Дрэм, как и все остальные, повернул голову и посмотрел туда, куда был направлен испуганный взгляд чужеземца. Несколько девочек, которые только что вернулись после сбора ежевики, подошли и стали неподалеку. Им, как и всем вокруг, не терпелось узнать, какие товары бронзовых дел мастер разложил перед домом Вождя. Среди них была Блай. Но на этот раз она не пряталась за спины девочек, как обычно, а смело протиснулась вперед и теперь, не отрываясь, глядела в лицо чужеземца, который, как зачарованный, смотрел на нее.

Вечером, когда сумерки еще недостаточно сгустились, а дневного света уже нет, все предметы кажутся полупрозрачными. И поэтому Блай, стоящая за освещенным кругом, с ее бледным узеньким личиком и темными огромными глазами, напоминала какое–то существо из потустороннего мира, и, казалось, стоит подуть ветру, он закружит ее и понесет, как кружит и уносит былинку быстрая река.

Вся эта сцена длилась одно мгновение: еще не кончил вибрировать вонзившийся в землю кинжал, как бронзовых дел мастер овладел собой и согнутым указательным пальцем, будто собаку, поманил девочку.

— А ну–ка, подойди поближе, если ты человек, а не дух.

На глазах у внезапно притихших людей Блай подошла к чужеземцу и остановилась перед ним. Она держала на бедре наполовину наполненную ягодами корзину. Рот у нее был перепачкан ежевикой, что придавало ей еще большее сходство с привидением.

— Как тебя тут кличут?

— Меня зовут Блай. — Его скованность, казалось, передалась ей. Но вдруг она улыбнулась.

— Из чьего ты дома?

— Из дома старого Катлана, он там, где через Меловую проходит овечья тропа от Болот и Большой Воды.

— Дорога в глубь острова… Я помню эту дорогу, — пробормотал кузнец едва слышно.

Мудир, который, очевидно, еще не успел погрузиться в себя, наклонился вперед и сузившимися глазами напряженно смотрел в лицо чужеземца.

— А может, ты вспомнишь и дом? И женщину, которая там умерла? Она тогда тебе тоже надоела?

Неожиданно Дрэм все понял, и поняли все люди вокруг — золото–рыжий Вождь, и охотники, собравшиеся при свете факела, и даже дети, которые пришли посмотреть на диковинки из желтых тюков. И, конечно, Блай.

Бросив встревоженный взгляд на Блай, Дрэм подумал, что она догадалась еще до того, как чужеземец позвал ее. Долгие годы она вынашивала эту мечту, цеплялась за нее, как за спасение от всех зол. Сколько раз бросала она свой дерзкий вызов в лицо обидчику: «Вот погоди, придет за мной отец!» И теперь это случилось, но что–то было не так, совсем не так, как должно.

Бронзовых дел мастер повернул голову и насмешливо поглядел на жреца.

— Да, я помню дом, — сказал он с явной иронией в голосе. Только я не знал, что он так близко.

Он опустился на одно колено и, протянув руку, большим пальцем поддел подбородок Блай, а затем повернул ее лицо к свету Но в его движениях не было мягкости, как не было ее и во взгляде, когда он смотрел на девочку Улыбка на лице Блай уступила место какой–то жалкой гримасе, а потом и вовсе погасла.

— Клянусь Песней Серебряной Ветви, странные вещи происходят на свете, — сказал чужеземец. — Ты похожа на ту женщину, твою мать. Такая же бледная и глазищи такие же, но в ней был скрытый огонь, как в глубине моего серого кинжала. Мужчина мог хотя бы отогреть на нем замерзшие руки, рискуя при этом, правда, обжечь пальцы. А ты что? Фу, какая то мокрица! — Он резким движением убрал палец. — Хватит! С тобой все ясно. Неси свою ежевику домой.

Блай не двигалась. Она стояла, точно ее кто–то пригвоздил к месту, и по–прежнему крепко прижимала к себе корзинку. Она не сводила взгляда с его лица, как бы стараясь что–то понять. На скулах, где были его пальцы, остались ярко–красные пятна

— Чего ты еще ждешь? — спросил чужеземец, и медленная жестокая улыбка скривила его губы. — Ах да, я тебя не так понял. Ты думала, я пришел за тобой Дурочка ты, дурочка. До сегодняшнего вечера я ни разу не вспомнил, что ты есть на белом свете. Ну, а если бы даже я и пришел за тобой, — кому нужна такая бледная немочь?

Запрокинув голову, он громко захохотал недобрым лающим смехом.

Блай стала медленно пятиться, как лунатик, не отрывая взгляда от его лица. Круги под глазами были почти такого же цвета, как пятна ежевики вокруг рта. Чужеземец, не переставая смеяться, наклонился и взял из кучки блестящих украшений, лежащих на желтой ткани, в которую он заворачивал тюки, маленькую бронзовую брошь в виде колечка. Он швырнул ее девочке, как швыряют кость собаке.

— Теперь уж никто не скажет, что я не позаботился о приданом для собственной дочери, но, честно говоря, нужно целое стадо дойных кобылиц, чтобы кто–нибудь соблазнился и взял к своему очагу такую серую мышь. Ну–ка, подними ее, подними, моль несчастная.

Дрэм надеялся, что Блай не станет искать брошь в траве. Она продолжала смотреть на чужеземца широко раскрытыми глазами лунатика, а потом наклонилась и медленно, как во сне, нащупала брошь. Подняв ее с земли, она неожиданно повернулась и бросилась бежать.

Тут же кто–то из детей засвистел, заулюлюкал, выкрикивая ей вдогонку какие–то обидные слова. Без Луги дело, конечно, не обошлось. «Погоди, вот погоди, придет мой отец и увезет меня на лошади с золотой уздечкой!» — передразнил он ее тонкий звенящий голосок.

Тэлори вдруг убрал руку с плеча Дрэма. Это был жест, которым спускают с цепи собак. Но на сей раз он был лишним. Никакой особой привязанности к Блай у Дрэма не было, но она выросла у их очага, и этого было достаточно. Он вскочил и вместе с Белошеем стал протискиваться сквозь круг людей, глядя со злобой на своих сверстников. Проходя мимо Луги, он исхитрился и ударил его ногой в лодыжку, после чего, гордо задрав свой веснушчатый нос, кинулся вслед за маячившей впереди одинокой фигуркой.

Блай уже успела добежать до ручья, когда он наконец догнал ее. Белошей прыгнул вперед и уткнулся мордой ей в спину. Как ни удивительно, но Блай была единственным, не считая Дрэма, существом в окружающем его мире, которое он удостаивал вниманием. Блай на этот раз даже не заметила Белошея. Она стояла на высоком берегу, почти нависающим над водой, под которым шла овечья тропа. В руках она держала брошь. У ног ее валялась опрокинутая корзина, из которой высыпались черные мелкие ягоды. Она обернулась, когда Дрэм подошел, и теперь стояла спиной к реке, как дикий загнанный зверек.

— Ты что, пришел тоже посмеяться надо мной? Все надо мной смеялись!

— Нет, я потому и пришел, что они смеялись.

— Это правда, Дрэм? Ты не обманываешь? — тихо спросила она, и голос ее задрожал от боли.

Дрэм нахмурился и качнулся на пятках.

— Ты из моего дома, — сказал он, а затем, желая ее утешить, но не зная, как это толком сделать, добавил: — Ты должна радоваться, что он тебя не забрал с собой. С нами тебе ведь лучше, чем с ним.

Блай молча смотрела на него, ее бледное узкое личико было строго очерчено в сумеречном свете. У Дрэма появилось ощущение, что она старше его, много старше, хотя так думать было глупо, потому что он прожил на свете одиннадцать весен, а она всего девять.

— Ты рассыпала всю свою ежевику, — сказал он, чтобы нарушить молчание А что ты сделаешь с брошью, которой он в тебя бросил?

Блай как будто подменили — казалось, внутри у нее вдруг вспыхнул бешеный огонь, как в сером кинжале, когда бронзовых дел мастер ударил по нему кремнем. И Дрэм, который смотрел на нее, открыв от изумления рот, подумал, что чужеземец был не прав в отношении Блай

— С этой? — закричала она и с яростью дикой кошки стала плевать на бронзовый кружок, который держала в руке Затем она повернулась к реке и швырнула брошь в воду

Звук от падения был тот же, что и от падения камня, брошенного Лугой в зимородка, или от форели, выпрыгнувшей из воды. Заглянув вниз, Дрэм увидел как расходятся круги по темной воде и каждый круг, как ободком был одет бледной полоской света, словно здесь только что нырнула форель

Наконец, последний круг достиг берега и разбился.

— Это был не мой отец, — сказала Блай. — С моим отцом что–то случилось, и он не мог прийти. Теперь он никогда не придет Никогда!

 

Глава VI ШКОЛА ЮНОШЕЙ

На следующий день Дрэм узнал, что бронзовых дел мастер покинул деревню и, несмотря на уговоры Вождя, унес с собой диковинный серый кинжал с огнем внутри Узнал он также, что Дамнорикс, Повелитель Трехсот Копий, отправился на поиски медведя, чтобы унять бушующую в груди досаду.

Блай никогда не вспоминала о том, что произошло в тот день. Более того, когда дети дразнили ее, она кричала им, будто удивляясь, что они могут быть такими недогадливыми: «Это был не мой отец! С моим отцом что–то случилось, и он не мог прийти за мной». Ничто не в силах было поколебать ее, казалось, что она сама в это твердо поверила. Мать Дрэма старалась быть с ней помягче в эти дни, но не так–то легко было проявить мягкость к Блай: она, как зверек, могла отпрянуть от доброй руки, косясь исподлобья и показывая зубки.

Прошла зима, и Новый Год вынырнул из тьмы. Изгородь из кустов боярышника стояла вся в цвету, и новорожденных телят надо было устраивать в отгороженном углу хижины. За день до Белтина новые воины прошли посвящение, и на Горе Собраний, перед курганом, где спал забытый всеми герой, запылали костры.

Настало для Дрэма время идти в Школу Юношей.

Школа находилась во дворе Вождя среди крытых дерном хижин и служб, которые и составляли Чертог Дамнорикса. Начиная с двенадцатой весны и до весны, когда им должно было исполниться пятнадцать, мальчики клана жили и воспитывались здесь, как бы у очага Вождя. Они учились владеть всеми видами оружия, которым владели их соплеменники: боевым и охотничьим копьями, мечом и щитом, а также длинным боевым луком. Они учились управляться с собаками и лошадьми, поэтому охотились вместе с молодыми охотниками из клана, постягая искусство отыскивать в лесу свежий трехдневный след, будто это была проторенная тропа. Они дрались и боролись друг с другом, постепенно набираясь мужества. Вместе они учились терпеть холод и голод и переносить не моргнув глазом боль. Так, под надзором Вождя и старого Кайлана, который никогда не расставался с плеткой из бычьей кожи, росли молодые воины клана.

Утром того дня, когда Дрэм должен был покинуть родной очаг, Драстик, вспомнив годы, проведенные в Школе, дал ему много дельных советов и хорошее метательное копье, которое Дрэм оценил куда больше, чем все советы. Мать приготовила ему новый теплый плащ из коричневой шерсти с голубой каймой, прекрасный плащ, хотя и не по росту длинный. После того как он съел ячменную лепешку, запив ее створоженным кобыльим молоком (перед тем как идти в Школу, полагалось пить створоженное кобылье молоко, приправленное диким чесноком), он опустился на колени перед старым Катланом, сидевшим на сложенной медвежьей шкуре возле очага, и, положив ладонь на бедро старика в знак прощания, сказал:

— Я ухожу, дед.

— Да, ты уходишь, сын моего младшего сына, рыжий боевой петушок, — ответил Катлан и, наклонившись вперед, свирепо вперил в него золотистые зрачки. — Надеюсь, ты вернешься закаленным воином, когда убьешь волка — если убьешь, конечно. Да, да, если убьешь. Вот что я тебе скажу: хорошо, что ты в Школе будешь вместе с Вортриксом, сыном Вождя. Если люди вместе учились в детстве, вместе охотились на волков и в одно время стали воинами, они на всю жизнь сохраняют дружбу. Вождь никогда не забудет тех, с кем он делил годы учения, я это по себе знаю. Очень хорошо знаю. Я убил волка в один год с Белутуградом, прадедом нынешнего Вождя.

Дрэм, наклонившись, коснулся лбом своей руки, лежащей на бедре деда, потом поднялся, чтобы попрощаться с матерью. Он уткнулся лицом в ложбинку между плечом и шеей, мягкую и теплую, даже когда она сердилась и ругала его. Затем, достав с полки новое копье, он перекинул через плечо плащ и вышел из дома, свистнув Белошея. С Блай он просто забыл попрощаться.

Он легко расставался с домом, так как давно привык исчезать и возвращаться сюда, когда вздумается, привык подолгу отсутствовать, еще с тех самых пор, когда стал ходить на Большую Меловую к Долаю и пастухам. Там, где кончается тропинка, между яркой зеленью только что проросшего ячменя и спящим под паром полем, он остановился, понимая, что наступает самая трудная минута прощания. Бесполезно было бы привязывать Белошея, он все равно увязался бы за ним. Поэтому задолго до сегодняшнего дня Дрэм начал тренировать пса, приучая его уходить домой по приказу. И вот настало время проверить результат тренировки.

Три года, о которых он с гордостью думал еще утром, неожиданно представились ему бесконечно длинной серой вереницей дней, и такое сильное отчаяние сдавило ему горло, что он бросил копье и кликнул Белошея, что–то вынюхивающего на меловых обнажениях в сухой траве, среди полевого цвета и желтой вики. Дрэм сел на корточки и стал гладить Белошея за ушами, там, где были мягкие впадины.

— Мне надо идти в Школу Юношей, братец. Я не могу взять тебя с собой, — увещевал он пса. — Но я скоро приду, совсем скоро. Я часто буду приходить, и мы вместе будем охотиться. А теперь ты будешь бегать с собаками Драстика и делать все, что велит Драстик.

Белошей в ответ только громко урчал, как и всегда, когда Дрэм гладил у него за ушами, и вытягивал шею, низко пригибая голову, чтобы Дрэм мог достать самые заветные места. Кончив гладить собаку, мальчик на мгновение прижался лицом к косматой голове, но тут же вскочил на ноги;

— Теперь домой! Иди, братец, домой!

Помахивая хвостом, Белошей ткнулся мордой ему в колено.

— Домой! Иди домой!

Дрэм сделал жест рукой в сторону дома, и огромный пес, переведя взгляд с лица мальчика на его руку, вдруг заскулил: он понял, что от него хотят, но понял и то, что сегодня все не так, как было раньше, когда ему приказывали вернуться домой.

Дрэм схватил его за ошейник с бронзовыми бляшками и повернул мордой к дорожке:

— Домой! А ну–ка домой! Сейчас же!

Хотя он едва сдерживал слезы, голос был резкий и сердитый. Он больно ударил собаку кулаком по спине.

Белошей по–щенячьи жалобно заскулил и двинулся по тропинке, опустив голову и поджав свой великолепный пушистый хвост, наследство от отца–волка.

Задыхаясь от душивших его слез, Дрэм поднял с земли копье и, вобрав голову в плечи, кинулся бежать.

Во дворе Дамнорикса он застал группу из трех мальчиков, среди которых был и Вортрикс — сын Вождя; второго мальчика с круглой, как шар, головой и лягушачьим ртом звали Голт, а третий был Луга — он рассеянно пинал ногой космы спутанной прошлогодней травы, росшей вдоль стены. Двор был пуст, не считая собаки, спящей на навозной куче, как и в тот осенний вечер, когда приходил бронзовых дел мастер. Мимо груды хвороста вперевалку прошествовал наполовину ручной селезень в сопровождении серо–коричневых жен. Дрэм, пройдя через двор, подошел к мальчикам. Они посторонились, давая ему место. Теперь все четверо смущенно поглядывали друг на друга, неловко улыбаясь и отводя глаза. При этом никто не проронил ни слова.

Дрэм прислонился к стене дома. Он прежде никогда не замечал, что кремни, вмазанные в стену, были разноцветные — коричневые, белые и серо–голубые. Его поразил и зеленоватый металлический блеск крыльев разгуливающего по двору селезня, когда тот поворачивался — на крылья падали лучи неяркого солнца. День был хмурый и ветреный, без дождя, но с непрерывной игрой света, постоянно убегающего от облаков. Лиловая пыль, слегка вихрясь, носилась по двору и причиняла острую боль, если попадала в глаза. Дрэму хотелось, чтобы поскорее кто–нибудь пришел — Кайлан или кто–то из старших мальчиков, потому что без них нельзя было начать эти три года ученья, после которых он станет воином и будет снова вместе с Белошеем. Но все, должно быть, ушли на охоту или упражнялись в стрельбе. Дрэму казалось, что он ощущает пустоту дома у себя за спиной.

На другом конце вырубки показался Юриан, сын Катлина. Держа руки за поясом, он пересек двор неслышной походкой охотника, и с его приходом их стало пятеро. Вскоре появился толстый Мэлган, за которым следовал, теряясь в его тени, маленький черноглазый Туэн. Теперь Новые Копья были в полном составе.

Они стояли перед дверью Школы и все еще молча разглядывали друг друга. Дрэм смотрел на своих сверстников с каким–то незнакомым чувством, будто видел их впервые. То же чувство охватило и остальных. С тех пор как они выучились ходить, они вместе бегали, боролись и дрались, как щенята одной матери. И вдруг сейчас, оказавшись в новой для них роли, они глядели друг на друга новыми глазами и испытывали неловкость.

Неожиданно ветер обрушил на них град дождевых капель: земля сразу стала темной и пятнистой, и водяные струйки потекли по стене, омывая цветные камешки. Из коровника вышла женщина–рабыня с высоким деревянным ведром для молока, прошла через двор и, обернувшись, поглядела на мальчиков. Они сделали вид, будто ее вовсе не заметили, стараясь скрыть смущение и показать, что они стоят здесь, у дверей Школы, потому, что им нравится здесь стоять.

Но как только женщина скрылась, Вортрикс зябко повел плечами.

— Тут, во дворе, уж больно сыро, — сказал он. — Пошли в дом!

— А они на нас не рассердятся? — робко спросил Туэн.

Туэн всегда проявлял излишнюю осторожность там, где надо и где не надо.

— За что? Никого ведь нет и никто не говорил нам, что мы должны делать.

Луга перестал пинать косматую траву

— Если придет Кайлан с плеткой, не забудь сказать, что это ты нас уговорил, — съязвил он.

Требовалось немало смелости, чтобы без разрешения войти в дом, где до этого никто из них не был. От собственной дерзости у них даже захватило дух, когда вслед за Вортриксом они, пригнувшись, нырнули под шкуру, висящую над входом, оставив позади ветер и весенний ливень. Войдя в дом, они остановились, оглядывая все вокруг. После порывистого свежего ветра и непрерывно меняющегося освещения большая круглая хижина показалась им душной и темной: спертый воздух застыл неподвижно, и неизменный дым очага, окутывающий все тени, еще больше сгущал темноту. Вдоль стен стояли нары, застланные шкурами поверх папоротниковых листьев.

Постели эти принадлежали старшим мальчикам, существам высшим и неприступным, которые уже прожили здесь целый год, а то и два. Такой мелюзге, как Дрэм, постелей не полагалось: младшие спали, как собаки, на полу посреди хижины, возле очага. Около одной постели лежал недоструганный лук, а на другой — плащ с зеленой заплатой на плече. С потолочных балок свисали освежеванные шкуры, еще не полностью обработанные; на подставке, около опорной балки в центре, стояли копья, луки, щиты, а у очага выстроились бесчисленные горшки.

Двенадцатилетние пострелята все больше смелели от собственной дерзости. Слегка пыжась, они посматривали друг на друга с самодовольной ухмылкой. Очаг едва теплился — попыхивали только красные угольки, и несколько обуглившихся поленьев тлели в горстке белой золы.

— Они забыли про очаг, — сказал Дрэм. — Пусть скажут нам спасибо за то, что мы пришли, пока он совсем не погас.

Он лихо подтолкнул ногой поленья в огонь, а затем подбросил еще два березовых чурбачка. с корой, которые достал из кучи дров, сваленной перед очагом. Вортрикс привел их сюда, а он, Дрэм, теперь распалит огонь. Дрова были сухие, и серебристая кора вспыхнула, словно гнилушка; как только ее лизнул язычок желтого пламени, она почернела и, изогнувшись, стала скручиваться, обведенная рубиновым ободком. Огонь неожиданно разгорелся, и колеблющийся янтарный свет смягчил все тени.

Они глядели друг на друга горящими от возбуждения глазами, понимая, что им, очевидно, не избежать расплаты за самочинство, когда придут старшие мальчики.

Внезапно вспыхнувшее пламя осветило огромный бронзовый щит, прислоненный к балке. Казалось, какой–то прославленный воин оставил его здесь в давние времена. Блики сразу побежали по бронзовым рельефным украшениям. Щит привлек внимание мальчиков, и они, подойдя ближе, с интересом стали его разглядывать. Дома у каждого из них висел щит, иногда даже несколько щитов. Но этот был совсем особенный: с первого взгляда было видно, что он принадлежал какому–то герою. Они сели на корточки, чтобы получше его рассмотреть. Это был настоящий боевой щит, массивный и тяжелый. Плотный лист тускло поблескивающей бронзы, наложенной на несколько слоев воловьей кожи, состоял из концентрических окружностей, отделенных рядами выпуклых шишечек.

Самый большой круг шел вдоль кованого края щита, а самый маленький плотно обхватывал шишку в центре. Свет от очага играл и переливался на всех извивах бронзы Дрэм вспомнил круги на воде, которые всякий раз расходятся от выпрыгнувшей рыбы, или брошенного камня, или же… броши.

— Вот это щит! — восхищенно воскликнул Мэлган.

— Ух, какой тяжелый!

Юриан, просунув руку в ремень, выпрямился и приподнял щит, слегка задыхаясь под его весом. Его загорелая звероватая физиономия дергалась от смеха. Свободной рукой он дотянулся до балки, достал копье и теперь стоял, широко расставив ноги и выпятив грудь, несмотря на тяжесть, сдавившую ему плечо.

— Смотрите, я мужчина! Глядите, я уже воин! И к чему мне торчать три года тут с вами, сосунками?!

Они дружно навалились на него и толкнули прямо носом в папоротник — сделать это было легко, так как Юриан уже утратил равновесие и вот–вот готов был упасть. Его место занял Вортрикс: он поднял щит на плечо и, гордо оглядев всех ясными глазами, громко крикнул:

— Я тоже воин! Я вождь и повелитель всех копий!

— Перестань вопить и пусти меня, — сказал Луга.

И так по очереди они поднимали щит, пробуя свою силу. Мэлган, большой и мощный, как бык, и такой же неповоротливый, ухитрился даже пройти несколько шагов со щитом на плече, тогда как самый маленький, Туэн, только на мгновение приподнял щит с земли. Так, сменяя друг друга, они с серьезными, сосредоточенными лицами всовывали руку в петлю и стояли, задыхаясь от навалившейся на них тяжести. Оставался теперь один лишь Дрэм.

— Дрэм! Эй, Дрэм, ты что спишь?

Дрэм встрепенулся. Он тянул до последнего, что было ему не свойственно. Сердце неожиданно заколотилось, когда он подошёл к огромному боевому щиту. Продев здоровую руку в ремни, он крепко стиснул зубы и, слегка пошатываясь, выпрямился. Щит больно давил на плечо, но он поднял голову и посмотрел на стоящих перед ним мальчиков. Копье, которое все они по очереди держали в свободной руке, лежало у его ног в буром папоротнике, и он даже нащупал его, но поднять копье он не мог, это он уже давно понял.

Поняли это и мальчики. Они обступили Дрэма, следя с каким–то новым любопытством за каждым его движением. По лицу Луги прошла злая торжествующая усмешка.

— А почему ты не берешь копье? — спросил он, указывая на него пальцем. — Воину и копье может понадобиться, не только щит. Ты что, про это забыл?

Дрэм молча смотрел на него, потом перевел взгляд на лица других мальчиков.

— Нет, не забыл, — сказал он. — Но воину, мне кажется, достаточно иметь копье, а щит не обязательно. Я взял щит просто, чтобы попробовать, сколько он весит, как и все вы. А вообще–то он мне ни к чему.

— Вот как! Глядите, Дрэм у нас однорукий! Дрэм–однорукий не может нести вместе копье и щит. Значит, из него выйдет только полувоин. А какой клану толк от полувоина?

Дрэм отчетливо слышал в наступившей тишине стук дождя по соломенной крыше и где–то вдали сварливый женский голос. Он не двигался — гордость не позволяла ему сделать ни одного движения, хотя рука и плечо начали дрожать под тяжестью бронзы и воловьей шкуры. Будь он не мальчиком, а собакой, у него на загривке поднялась бы шерсть. Они продолжали смотреть на него пока еще не враждебно, но уже чувствовалось, что враждебность не за горами и что все они как бы объединились под водительством Луги. Сейчас он среди них — чужак. Он понимал, что движет Лугой Луга не мог простить ему той истории с Белошеем и лебедем. Тут все было просто. Но не так просто было объяснить поведение остальных. Каким–то внутренним чутьем, не связанным с его мыслями, он и это понял. С раннего детства они бегали в одной стае, смешанной стае ребятишек и собак из их клана и клана полулюдей. Но нынче все переменилось. Эрп и его темнолицые братья теперь должны идти своей дорогой и больше им не бегать единой стаей. Школа Юношей — это начало взрослой мужской жизни, начало копьеносного братства, где только и может решиться вопрос, быть ли Дрэму членом этого братства, или идти изгоем к полулюдям.

Луга обвел всех насмешливыми блестящими глазами.

— Пусть женщины научат тебя ткать, — сказал он с издевкой.

Слова его были встречены дружным хохотом.

— Но для этого тоже нужны две руки, — неожиданно взвизгнул Голт, заражаясь всеобщим возбуждением. Голт любил строить из себя шута. Сейчас он, приплясывая и кривляясь, изображал женщину, ткущую на станке. Всем скопом они стали надвигаться на Дрэма и слегка подталкивать. Сначала это выглядело как шутка, дурная шутка, которая плохо скрывала то, что было за ней.

— У–у–у! Дрэм–однорукий! Дрэм–однорукий!

Оставалось только одно — драться, даже если он проиграет. Луга или он. Дрэм понимал, что у него почти нет шансов, но выбора не было. Он сбросил с плеча огромный щит, который с громким звоном стукнулся о край очага, на мгновение рассыпав шеренгу врагов, и в ту же минуту занемевшей рукой изо всех сил ударил Лугу между глаз.

— Драться и одной рукой хватит! — выкрикнул он, как бы бросая вызов. Луга зашатался и отпрянул, замотав головой. Казалось, он не сразу сообразил, кто его ударил. Но, оправившись, он кинулся на Дрэма с кулаками. Дрэм нанес ему второй удар, но тут же кто–то двинул его кулаком в скулу, так что каскад красных искр посыпался у него из глаз. Орудуя одной рукой, он не в силах был отбиваться от наносимых ему со всех сторон ударов. Он опустил низко голову, пытаясь защитить лицо. Потом отступил назад и прижался спиной к балке посреди хижины. Теперь они разом кинулись на него — высунув языки, как щенки на затравленного зверя. Он видел совсем близко их лица, оскаленные рты и горящие глаза; визг их голосов стоял у него в ушах. Он понимал, что сражается за свое место в клане, за свое право на существование — и за это стоило сражаться. Он бился отчаянно, все время выкрикивая какие–то слова. Он не мог бы сказать, что именно он выкрикивал, но главное, это были слова вызова. Лягнув одного из нападавших, он сшиб его с ног, и тот с грохотом свалился на большой щит, который еще долго звенел пустым металлическим звоном. От удара по голове сбоку он едва устоял, качнувшись в сторону, и тотчас же мальчики налетели на него, стремясь опрокинуть на пол. Он отчаянно сопротивлялся, бил их, кусался, как загнанный дикий кот. И когда, казалось, ушла последняя надежда, он увидел, как кто–то вдруг ринулся в водоворот бешено крутящихся рук и ног и, вынырнув совсем рядом с ним, отбросил плечом Мэлгана и ударил кулаком по лицу яростно орущего Юриана. Дрэм воспользовался минутной передышкой, чтобы высвободиться. Голова гудела. Он помотал ею, пытаясь сбросить тяжесть. Только теперь до его затуманенного сознания дошло, что он не один.

— Давай, давай! Подходите ближе, все подходите, а тогда поглядим, что из этого выйдет! — крикнул его новый товарищ.

Дрэм прижался спиной к балке, только на этот раз рядом было дружеское плечо, прикрывавшее его там, где он сам не мог защититься. Он вдруг почувствовал, как теплой волной вливаются в него свежие силы и где–то у переносицы ощутил запах крови, такой знакомый воину запах. Неожиданно его охватил боевой азарт, полностью вытеснив из груди загнанного зверя.

Теперь он не обращал внимания на сыпавшиеся удары и считал только те удары, которые наносил сам. Это была великая, хоть и короткая, битва. Любой воин в клане мог бы ею гордиться. Они сражались против превосходящего их по численности врага, понимая, что долго им не продержаться. Слишком уж неравные были шансы: пятеро против двоих, и к тому же у Дрэма была только одна рука.

Поглощенные собой, они так орали и визжали в пылу кровопролития, что не заметили, как на пороге возникли темные фигуры и старшие мальчики, пригнувшись в дверях, гуськом вошли в хижину. Не заметили они и приземистого волосатого Кайлана, надзирателя Школы Юношей. С неизменной плеткой в руке он стоял и молча смотрел на них. Они ничего не видели и не слышали, занятые только собой. Человек, вошедший вслед за Кайланом, сказал ему что–то низким густым басом, и Кайлан тут же врезался в самую гущу сражения, прокладывая путь плеткой, как хозяин, пришедший разнять разодравшихся щенков.

— А ну–ка, разойдись! Назад! Кому говорю? Назад!

Длинный воловий кнут без устали поднимался и опускался, и его осиные укусы жалили шею и плечи. Визг постепенно стал стихать, и битва медленно и как бы нехотя прекратилась. Бойцы теперь с растерянным видом смотрели друг на друга, на Кайлана и на стоящего в дверном проеме Вождя. Дамнорикс, чтобы не задеть за притолоку, наклонил большую золото–рыжую голову, а за его спиной сверкали уже последние нити весеннего ливня.

Вождь глядел на них с нескрываемым любопытством, переводя нахмуренный взгляд с одного лица на другое. От его серых глаз, где то и дело вспыхивали искорки, ничего не могло укрыться. Он пристально посмотрел на Дрэма и на стоящего возле него мальчика. Едва заметная улыбка проскользнула под длинными усами. Обращаясь к Кайлану, он сказал:

— Ты очень опрометчиво утверждал, что ныне дурное время и нет больше героев, достойных занять подобающее место в копьеносном братстве.

Кайлан не сразу ответил, пропуская бессчетный раз кнут сквозь толстые волосатые пальцы.

— Пожалуй, ты прав, если считать, что такая щенячья драка и рычание подтверждают твои слова.

Он тяжело дышал, и его мохнатые ноздри раздувались при каждом вдохе. Дрэм тоже едва дышал, из раны под глазом сочилась кровь. Он мутным

взглядом посмотрел на Лугу, который ощупывал во рту место, где прежде был зуб. Кровоточащий нос Луги распух и расплылся по лицу, как лепешка. Неплохие отметины он оставил. Луга, да и многие другие будут долго помнить его и… его товарища. Он впервые подумал, что даже не знает, кто это. Он осторожно, словно чужую, повернул голову.

Рядом с ним стоял Вортрикс, сын Вождя. Вортрикс тоже повернул голову, слизывая кровь с рассеченной губы. Они серьезно и робко поглядели друг на друга, как бы на что–то решаясь, а потом вдруг дружно улыбнулись медленной застенчивой улыбкой.

Голос Дамнорикса вернул их к действительности.

— Интересно, что могло вызвать столь мощную битву? — спросил он.

Все молчали. Они глядели прямо перед собой и переминались с ноги на ногу, шурша папоротником, устилающим пол. Старшие мальчики взирали на них снисходительно, как смотрят хозяева на проделки щенят.

— Вы что, немые? — вторично спросил их Вождь. — Только что вы визжали весьма громко. — Грозовые тучи прошли по его лицу, как по склону Большой Меловой. С Дамнориксом, Вождем клана, шутить было опасно.

Парализованные страхом, однако, все по–прежнему молчали, и даже Вортрикс не нашелся что сказать. И вдруг неожиданно Дрэм вскинул голову, широко улыбнулся, глядя в лицо Вождя.

— Мы тренировались, чтобы стать воинами, — сказал он. — О, Дамнорикс, Повелитель Трехсот Копий, разве не ради этого мы должны здесь жить три года, как собаки у твоего очага?

Он сам был так напуган собственной дерзостью, что почти сразу же лишился дара речи: во рту у него пересохло, и он при всем желании не мог больше выдавить из себя ни слова. И тогда гроза разразилась громовым хохотом Дамнорикс, Вождь клана, запрокинув голову, заревел от смеха так, что задрожали балки и полено свалилось в огонь, подняв вихрь искр. Даже Кайлан мрачно ухмыльнулся, а старшие мальчики заулыбались, подталкивая друг друга локтями. И только двенадцатилетним было не до смеха.

— Ха–ха–ха! Среди нас, оказывается, есть настоящие герои. — Дамнорикс все еще продолжал смеяться. — Кайлан, старый ты волчина, хорошие деньки еще впереди. Клан не останется без героев, когда придет время нам сидеть у очага и вспоминать старые битвы.

Он направился к двери, но на пороге обернулся и сказал, обращаясь к новичкам:

— Мне кажется, на сегодня достаточно тренировки. Пора пойти и смыть кровь.

После его ухода они посмотрели друг на друга, не зная, как себя вести, тогда как старшие мальчики занялись своими делами, мгновенно забыв об их существовании. Они немного постояли, пытаясь вспомнить, из–за чего произошла драка. И похоже было, что знал это только Луга, который все еще нащупывал место, где был зуб. Затем Мэлган улыбнулся, хлопая белыми ресницами, и первым двинулся к выходу, направляясь к ручью под холмом.

Дрэм и Вортрикс последними ушли из хижины. Когда они добрались до ручья, Вортрикс дружески обнял товарища за шею. В драке он разбил костяшки пальцев о зубы Юриана, и теперь алая струйка крови, сочившаяся из–под глаза у Дрэма, капнула Вортриксу на руку, прямо в кровоточащую ранку. Увидев это, мальчики посмотрели друг на друга. Вортрикс засмеялся, но сразу же оборвал смех и стал серьезным.

— Посмотри, наша кровь смешалась. Теперь мы с тобой побратимы.

 

Глава VII ИЗБРАНИЕ ЦАРЯ

Как–то под вечер, в разгар листопада, Дрэм с копьем на плече спускался в деревню по длинному склону Меловой. Он только что расстался с Белошеем в конце тропинки, ведущей к дому. Прошло два с половиной года с тех пор, как на этом месте он простился с собакой и отправился в Школу Юношей. За это время он научился лучше всех метать копье и стал искусным наездником — он мог движением колен управлять своей норовистой лошадкой, если требовалось освободить руку, чтобы метнуть копье. Теперь для него и Белошея расставание стало делом привычным, каждый шаг им был заранее известен. Белошей безошибочно чуял, когда у Дрэма выпадали свободные часы и он мог с ним поохотиться. В этот день пес отказывался обходить службы или идти на охоту с Драстиком, хотя в остальное время безропотно сопровождал его повсюду. Когда Дрэм и Вортрикс через заросли ольхи выходили к тропинке, Белошей уже сидел и ждал, нюхая воздух и дрожа от нетерпения. При виде их он с лаем, огромными прыжками, несся навстречу хозяину, сбивал его с ног, и они катились по земле. Дрэм, обхватив пса за шею, а он, притворно рыча и скаля зубы, не переставая, правда, дружелюбно махать хвостом. И при этом оба смеялись — и мальчик, и собака. А потом все вместе шли на охоту — Дрэм, Вортрикс, и две собаки, ибо у Вортрикса тоже была своя собака.

После охоты Дрэм доводил Белошея до тропинки, а иногда и до калитки дома, где можно было перекинуться словом с матерью или Блай. Дальше идти ему не полагалось, пока он был в Школе, но всякий раз, когда он доходил до калитки, Белошей провожал его обратно до конца дорожки, и там, возле нижней делянки неправильной формы, как и все их делянки, они расставались.

Дрэм и Вортрикс охотились вместе с того самого первого дня, когда они неожиданно стали побратимами. Однако Вортрикс никогда не присутствовал при прощании Дрэма с Белошеем — Дрэм, при всей своей любви к другу, не путал своих привязанностей. Да и Вортрикс, обычно не склонный обращать внимания на такого рода пустяки, неизменно проявлял мудрость и чуткость по отношению к кровному брату: после охоты он прямо возвращался в Школу, в то время как Дрэм шел провожать своего белогрудого великана.

Осенние сумерки постепенно синели, как дымок очага над темнеющими Дебрями, гася рыже–красное полыхание дальнего леса. То тут, то там мелькали черно–белые крылья зуйков, над головой носились скворцы, уже собравшиеся лететь поближе к родным краям. Тихо и мирно было вокруг: свет разгорался в дверных проемах хижин, среди которых стлался туман из смеси очажного дыма, дыханья скота в коровниках и уже колкого морозного воздуха. Когда мальчик подошел к громоздящимся на холме хижинам, то почувствовал, что тишина эта обманчива. В деревне царило необычайное оживление: в сумерках двигались, возникая и исчезая, неясные фигуры и отовсюду слышался прерывистый гул голосов, будто шли какие–то торопливые приготовления.

Ту же атмосферу поспешных сборов застал он и в Школе. Вортрикс, вернувшийся незадолго до него, сидел на корточках возле очага, над которым был подвешен огромный котел, где булькала похлебка на ужин. Вортрикс свежевал подстреленного им зайца с видом человека, решившего не отступать от положенного распорядка, несмотря ни на какие препятствия. Остальные, стоя у очага или расположившись на полу, что–то горячо обсуждали, одновременно полируя пряжки плащей или бронзовые украшения на кожаной сбруе, словно перед битвой.

Старый Кайлан сидел на обтянутой кожей скамье с копьем на коленях, ни на мгновение не спуская с учеников горящих глаз.

— Что происходит? Налет? — спросил Дрэм.

Ему ответили два или три голоса.

— Царь ушел за закат.

Дрэм свистнул:

— А как вы узнали?

— Здесь еще были гонцы, когда я вернулся, — сказал Вортрикс, продолжая свежевать зайца.

— А кто его убил? Он ведь был совсем не старый?

Юриан пальцем попробовал острие кинжала;

— Говорят, кабан. Царь вчера пошел на охоту и вышло так, что не он убил кабана, а кабан его.

Всех охватило какое–то возбуждение. Не то чтобы они жалели покойного Царя: он жил далеко от них в своем высоком Царском Чертоге, и они лишь знали от отцов, что он был суровый человек и замечательный воин. А теперь он был мертв и ушел за закат. И виноват в этом кабан с длинными клыками и глазами, налитыми кровью, защищавший свою жизнь.

— Будет тризна и изберут нового Царя, — сказал Туэн.

— Пир целых три дня, и борьба, и бега. Все мужчины соберутся в Царском Дворце.

— Отец рассказывал, что когда выбирали последнего Царя, жарили так много мяса, что запах доходил до Большой Воды, — заявил Мэлган, хлопая белесыми ресницами.

Слова его были встречены дружным хохотом, со всех сторон раздались голоса:

— Это единственное, что тебя волнует, толстяк?

— Когда Мэлган был маленький, его, наверное, осенью выгоняли со свиньями откармливаться на желудях.

— Берегись, Мэлган, как бы тебя не приняли за поросенка, тогда запросто угодишь в котел.

Мэлган, привыкший быть вечным предметом насмешек, только добродушно улыбался в ответ. Между тем Дрэм внимательно следил за всеми приготовлениями. Неожиданное возбуждение, охватившее его сверстников, передалось и ему.

— Мы что, тоже пойдем на пир? — спросил он.

— А ты как думаешь? — вдруг проворчал до сих пор хранивший молчание Кайлан. — Вы разве не из дома Вождя? Не из его стаи Собаки? А теперь прекрати задавать вопросы и иди готовься к утреннему походу. Уже поздно, а ты еще ничего не начинал делать. Я не потерплю, чтобы мне потом тыкали в глаза, что Собака Дамнорикса, когда все шли на тризну, выглядела будто шелудивая шавка какого–нибудь пустозвона.

Луга, начищавший удила, поднял голову.

— Ты забыл, наш отец, что Дрэм непременно должен довести свою драгоценную собачку до дома. Я иногда удивляюсь, как ты ее вообще оставляешь и приходишь сюда? — сказал он с усмешкой.

— Ты бы меньше удивлялся и больше думал о своей собаке. Может, тогда бы она тебя слушалась во время охоты.

Дрэм поставил копье на стойку возле очага.

Ему казалось странным, что Луга так долго помнит обиду и даже находит в этом какое–то удовольствие. Взбираясь с грохотом по лестнице на чердак, он отогнал мысль о Луге и его язвительных злых насмешках. Дел впереди было невпроворот. Он отыскал в ворохе одежды оранжево–желтую набедренную повязку, пояс с бронзовыми бляшками и когда–то длинный коричневый плащ с голубой полосой, который нынче стал ему совсем короток. После ужина он сидел со всеми вокруг очага и полировал кинжал и бронзовые бляшки на поясе. Время от времени он расчесывал гребнем волосы, как это делают взрослые мужчины, и он, и Вортрикс, и все остальные.

Двенадцатилетки, оттесненные от очага, дрожали от холода на сквозняке и поглядывали на них с завистью. Двенадцатилетним не надо было расчесывать волосы, поскольку они не собирались на тризну и церемонию избрания Царя. Это была привилегия самых старших Собак из стаи Дамнорикса, потому–то они с таким гордым видом сидели вокруг огня, положив возле себя копья и ведя неторопливую беседу,

Наутро, как только рассвело, деревня, где шли последние приготовления, загудела, словно пчелиный улей. Вскоре начали прибывать жители самых отдаленных горных хижин — сбруя на их маленьких лошадях была богато украшена бронзой и костью нарвала. Они привели с собой табун лошадей. С пастбища пригнали скот, так как Царь не мог накормить целое племя: каждый клан должен был поставить для Царского Дворца живое мясо. Из хижин стали выносить снедь и класть перед всадниками или же грузить прямо на спины вьючных лошадей. Тут были большие ячменные хлеба, лепешки сыра из овечьего и кобыльего молока, мука в кожаных мешках. Под ногами непрерывно вертелись дети и собаки — дети визжали, собаки лаяли, лошади били копытами.

Дрэм взнуздал свою лошадь и теперь стоял рядом с Вортриксом неподалеку от входа в дом Вождя. Школа не имела своих лошадей, и мальчикам разрешалось брать диких необъезженных скакунов из конюшни Дамнорикса. Неожиданно в руку ему ткнулась чья–то холодная морда, и он, поглядев вниз, увидел Белошея, радостно помахивающего хвостом.

Дрэм потрепал его за уши.

— Здравствуй, братец, — сказал он и повернулся к Вортриксу. — Должно быть, Драстик здесь.

Не успел он произнести эти слова, как на площадку перед домом Вождя, всю запруженную людьми, въехал Драстик. Рядом с лошадью вприпрыжку бежали его собаки, а за ним чуть поодаль, так, чтобы не мешать внуку прокладывать путь сквозь толпу, ехал дед.

Дрэм знал, что должен приехать Драстик, но ему никогда не пришло бы в голову, что тот возьмет с собой деда.

Завидев их, он беззвучно присвистнул.

— Смотри, старик туда же! Он столько лет уже не садился в седло. Он слишком старый, особенно для такого путешествия.

Вортрикс рассмеялся:

— Судя по виду, он собой вполне доволен, этот золотой орел.

— Собой он всегда доволен, недоволен он обычно окружающими.

Взяв под уздцы лошадь, Дрэм нырнул в толпу.

Драстик приветливо улыбнулся младшему брату, когда тот наконец добрался до них, но с лица его не сошло выражение тревоги и озабоченности. Зато на лице деда было написано торжество. Он гордо восседал в своем бобровом плаще, подбитом алой тканью, на медвежьей шкуре, перекинутой, вместо попоны, через спину лошади. «Не иначе, как между ними произошла жаркая стычка», — подумал Дрэм.

Дед, казалось, все еще был в боевом настроении — он не ответил на приветствие Дрэма и только прокаркал хриплым голосом:

— Ты тоже думаешь, что я слишком старый?

— Я этого не говорил, дед.

— Вижу по глазам, что ты так думаешь. Горе мне, горе! Я и впрямь стал старым, и поэтому все считают, что я не должен поступать, как мне хочется. А хочется мне еще раз посмотреть, как собирается все племя, хочется надеть бронзовые браслеты и поговорить с людьми, с которыми вместе воевал, когда мир был молодым, с теми, кто еще остался. Разве это так уж много?

— Мне кажется, дед, ты не из тех, кто спрашивает разрешения, — сказал Дрэм, улыбнувшись. Он погладил лошадь, которая вдруг беспокойно задергалась, испуганная большим скоплением людей. — Ты ведь все равно поехал бы, чтобы поговорить с теми, с кем тебе хочется.

— Ты всегда был нахальным щенком, — сказал дед, презрительно выпятив губы и насупив лохматые брови. А затем добавил: — Но ты все правильно сказал. Это вина твоей матери, Сабры. Я так давно спорю с этой женщиной, что теперь мне не остановиться. Глотку дерет от этих споров. Пойди лучше пива мне принеси, вместо того чтобы стоять тут и скалиться, как лягушка на горячем камне.

К тому времени, когда Дрэм наконец раздобыл ячменное пиво и принес его старику, а затем отыскал свою лошадь, оставленную под присмотром двух младших мальчиков, Дамнорикс, Вождь клана, успел выйти из дома и сесть на вороного жеребца, которого держал для него Вортрикс. Алый плащ и золотые браслеты на руках и могучей шее Вождя горели огнем в осеннем утреннем тумане. Все старейшины и знатные люди клана были в сборе, большая часть верхом. Совсем близко от лошади Вождя Дрэм увидел Тэлори на молодой рыжей кобыле. Тэлори, как всегда, казался гибким и смуглым на фоне золотисто–рыжих воинов. Неподалеку он заметил Морвуда: из–под волчьего плаща у него выглядывало ожерелье из голубых мелких бус, таких же твердых и блестящих, как его светлые бешеные глаза. Был тут и старый Кайлан из Школы Юношей и много других всадников. Неожиданно в центре старейшин оказался Мудир — и все придержали лошадей, чтобы не наступить на его тень. На груди Мудира сиял янтарно–желтый символ Солнца, из–под головного убора в виде сложенных орлиных крыльев торчали седые волосы. Жрец уселся на носилки из шкур, прикрепленных к березовым шестам, — шесть носильщиков подняли носилки на плечи. Затрубили и заревели огромные бычьи рога, взывая к жемчужно–серым утренним небесам.

Всадники, следовавшие за Вождем, пришпорив коней, сразу же припустили галопом. Проскочив между хижин, они друг за дружкой пересекли бурливую речку под горой, а затем поднялись по склону к большой тропе, которая тянулась вдоль гребня Меловой от рассвета до заката. За ними ехал Дрэм и другие мальчики с собаками, которые носились среди лошадей, подгоняя обезумевший от страха скот.

Весь день отряд шел по древней зеленой тропе навстречу закату. Чаща осталась позади внизу, со стороны меча, а со стороны щита повсюду, где расступались длинные горные хребты, сверкала полоса Большой Воды. Только для Дрэма все было наоборот, потому что он нес копье и меч в левой руке, а щит, когда нельзя было не брать его с собой, на правом плече. При команде «Меч!» или «Щит!» ему каждый раз приходилось, до того как выполнить ее, в уме быстро поменять оружие местами.

От дороги постоянно убегали тропинки, то травянистые, то меловые, паутиной окутывая желто–рыжие гребни высоких холмов. Навстречу попадались стада пасущихся овец, завидя отряд, они испуганно сбивались в кучу и, постукивая копытами, смотрели на блестящую бронзу и алые плащи, на мчавшихся с громким цоканьем лошадей, на их развивающиеся гривы. Маленькие темнокожие пастухи выкрикивали проклятья вслед золотым людям, которые проносились, как гордые боги, распугивая овец. Они проезжали мимо круглых могильников, безымянных героев, в изобилии разбросанных вдоль хребтов и помогающих опознавать дорогу. В этот первый вечер они разбили лагерь у одного из заброшенных овечьих прудов, обнесенного стеной. На следующий день, около полудня, впереди, на широком уступе Меловой, показался Царский Дворец.

К этому времени к ним присоединились еще несколько отрядов, каждый со своим вождем и старейшинами, и они все вместе поднимались теперь по белым тропкам Меловой навстречу огромной цитадели, сложенной из плит торфяника под самым высоким гребнем, как корона с тремя зубцами или свернувшаяся петлей змея.

Был ясный осенний день и кусты боярышника, усеянные яркими ягодами, отливали медью в лучах солнца, на фоне белоснежного крепостного вала. Чуть ниже по склону, среди бурого жухлого дерна, зеленела изумрудная трава, пробужденная к жизни осенними дождями, сменившими засуху конца лета. Это был один из тех дней, когда все линии резко очерчены, а краски ясные и холодные, как блестящее украшение в центре щита. Но впереди над Большой Водой ползла низкая гряда туч — она двигалась в направлении гор и Болота; даль уже заволокло дымкой, будто кто–то провел грязным пальцем и размазал чистые краски: голубые, зеленые, сиреневые.

— Смотри, какой туман, — сказал Дрэм едущему рядом с ним Вортриксу. — Сегодня не очень–то весело будет ночевать там, наверху.

Но вскоре Дрэм начисто забыл о своих словах Они подъезжали к Царскому Дворцу, и всех вдруг охватило шумное возбуждение.

Всадники отпустили поводья, и лошади, тряся гривами и роняя пену на грудь, поскакали вперед. Всю дорогу бежавшие галопом носильщики Мудира, которые не раз сменились во время пути, вдруг помчались еще быстрее, едва не уморив жреца. Они неслись наверх к тяжелым трехстворчатым воротам, где стояли, выстроившись перед валом, будто выбитые в мелу, молчаливые воины Царского Клана. Их небольшие круглые щиты поблескивали на фоне серого осеннего неба. Носилки пронесли по неровным мосткам, перекинутым через наружный ров, и дальше в открытые ворота меж высоких деревянных створок. За носилками устремились всадники. Дрэм и его сверстники замыкали шествие. Пришпорив коней, они въехали в узкие ворота и протащили на веревке волов, которые с дикими глазами упирались изо всех сил, выставив вперед серповидные рога.

Въехав в ворота, они увидели перед собой огромное открытое пространство, где в годину бедствий могло целиком укрыться племя и скот, который загоняли меж концентрическими кругами огромных оборонительных валов. На самом высоком месте этой крепости, над Царским Дворцом, виднелись одна над другой круглые дерновые хижины Царской Деревни. Соскочив со своей маленькой лохматой лошадки. Дрэм с любопытством озирался кругом: он сразу же заметил, что над крышами громоздящихся по склону хижин не было дыма. В Царском Доме тоже был загашен очаг — огонь разжигали только после избрания нового Царя.

Из Дворца доносились голоса плакальщиц: «Охон! Охон!»

Передав скот людям, которые должны были отвести его в загон, Дрэм с Мэлганом и другими мальчиками двинулись через переполненную народом площадь к месту, где уже ставили палатки из конских шкур: им было поручено привязать лошадей в загородке между внутренней стеной и валом. Лошадей там было уже много, и все они беспокойно метались и били копытами, вспуганные то ли толпой незнакомых людей, то ли ощущением какой–то смутной тяжести, повисшей в воздухе, как перед грозой. Мальчики привязали лошадей и почти кончили кормить их, когда появился Вортрикс, ведя под уздцы отцовского черного жеребца. Он задержался, так как ему пришлось прислуживать отцу. Все стояли вокруг, пока он привязывал лошадь и давал ей корм. Вортрикс, обычно спокойный и уравновешенный, явно был чем–то раздражен: ни с того ни с сего он вдруг накинулся на безответного Мэлгана.

— Что ты стоишь здесь, как свинья? Лучше бы достал еще веревку.

Мэлган принес клубок жил и бросил его Вортриксу.

— Не знаю уж как там насчет свиньи, — сказал он, — но вот лошадью я бы хотел быть. Лошадей не морят голодом до тех пор, пока не выберут нового Царя.

— А ты побей землю копытами и попробуй заржать, — посоветовал Голт, — тогда, может, тебе кто–нибудь и даст меру лошадиного корма.

Смахнув прядь волос на переносицу, Голт принялся скакать и дурачиться, как и тогда, когда им было по двенадцать весен.

Но и сейчас, как и три года назад, они весело расхохотались. Юриан стукнул Голта по голове, и неожиданно все они очутились в центре свалки. Это немного ослабило напряжение, разрядило атмосферу ожидания, от которого уже сводило в животе.

Их громкий смех привлек внимание пегой, как трясогузка, кобылки, которую вел под уздцы какой–то парень. Фыркнув, она игриво встряхнула головой и затанцевала на месте. Еще минута, и она должна была бы успокоиться, но парень хлестнул ее по голове поводьями, громко при этом выругавшись. Тут–то все и началось. Завизжав от злости и обиды, кобыла метнулась в сторону и поднялась на дыбы, а парень судорожно вцепился в оголовье уздечки. Затем кобыла всей тяжестью обрушилась на черного жеребца Дамнорикса, который тоже завизжал, дернул веревку и, взбрыкнув, укусил лошадь за холку. На мгновение все смещалось в едином водовороте.

Вортрикс, вне себя от бешенства, пытался утихомирить все еще сердитого отцовского жеребца.

— Дурак ты, и больше никто! — крикнул он парню со злостью. — И кто только подпускает таких к лошадям?!

Вдруг кто–то закричал:

— Она вырвалась!

Дрэм увидел над собой вздыбившуюся лошадь и, прыжком увернувшись от занесенных копыт, схватил ее за уздечку.

— Все, я держу ее!

Еще несколько минут борьбы, и он, обливаясь потом, заставил кобылу опуститься на четыре ноги. Она стояла, все еще дрожа, но уже совсем покорная. Пока мальчики, тяжело дыша, смотрели друг на друга, кобыла, тряхнув головой, стала шарить мордой по груди Дрэма.

— Кто тебя учил бить по голове испуганную лошадь? — спросил Дрэм.

Парень вскинул подбородок:

— А кто ее напугал? Разве не вы галдели у нее под носом, как стая молодых дятлов на дереве?

— Она была в полном порядке, пока ты не вздумал бить ее поводьями.

Парень побагровел:

— Я не нуждаюсь в твоих советах. Еще не хватало, чтобы ты учил меня обращаться с лошадьми.

Он почти вырвал уздечку из руки Дрэма, стараясь, однако, не испугать еще раз резким движением кобылу.

Дрэм рассмеялся:

— А по–моему, как раз не мешало бы, чтоб тебя кто–нибудь поучил обращаться с лошадью.

Он повернулся и поглядел на своих братьев по копью.

У него за спиной, где собралась небольшая толпа любопытных, раздался смех, и мальчишеский голос произнес:

— Ты сполна получил, Кунеда, и, надо сказать, по заслугам. А теперь уходи. И не вздумай затевать драку здесь во время тризны, не оберешься потом неприятностей.

Инцидент был исчерпан: все кончилось так же внезапно, как и началось. И Дрэм больше об этом не думал. Он помог Вортриксу накормить и почистить отцовского жеребца, который никак не мог успокоиться, а затем они отправились обратно в лагерь, разбитый под самым Царским Чертогом.

В то время как они находились в загородке между внутренней стеной и валом, туман, тот самый, что днем шел от Большой Воды, незаметно прокрался Болотами и, поднимаясь все выше, будто призрак какого–то бескрайнего безжизненного моря, подошел вплотную к трехстворчатым воротам крепости. Когда мальчики дошли до открытого пространства посреди лагеря, туман неожиданно окружил их со всех сторон: он клубился прозрачным сырым дымом прямо от истоптанной земли, сгущаясь особенно плотно вокруг Царского Дворца.

Дрэму казалось, что вместе с туманом растет ощущение бесконечного томительного ожидания. Оно кончилось под вечер, когда царские воины с раскрашенными в знак траура охрой и углем грудью и лицами, вынесли из Дворца тело покойного Царя.

Дрэм с Вортриксом и остальными братьями по копью стояли, выстроившись, вдоль прохода, специально оставленного между Царским Дворцом и воротами, и смотрели, как сгущаются сумерки за спинами факельщиков и как превращается в золотой дым туман с моря, переваливший через запретный вал; они видели полуобнаженных жрецов, среди которых был и Мудир, а за жрецами шесть воинов несли останки Царя.

Тело было обернуто в плащ из волчьих шкур, но лицо оставалось открытым, откинутая назад грива волос горела, как факел, огненно–рыжим огнем. Лицо застыло в какой–то жуткой полуулыбке, и та же полуулыбка была на раскрашенном лице одного из воинов, несших тело Царя. Это был совсем молодой человек, с такой же ярко–рыжей гривой и таким же большим орлиным носом.

Дрэм понял, что перед ним отец и сын, хотя никто ему об этом не говорил, старый Царь и новый, вчерашний и сегодняшний.

Толпа вдруг дрогнула и стала раскачиваться в такт причитаниям, несущимся из дома. За телом Царя шли воины Царского Клана, ведя его любимых коней и собак, которые вместе с ним должны были уйти за закат. На веревке тащили жертвенных животных — быка, барана и черного ощетинившегося кабана. Вслед за царскими воинами двинулось племя — мужчины и Новые Копья, все в полной амуниции. Освещенные длинной вереницей факелов, они несли мертвого Царя из его высокого Чертога в туманные холмы и постепенно затихали за ними стенания женщин.

В полной темноте они пришли на священное место. Туман продолжал все время сгущаться, и Дрэм скорее ощутил, чем увидел там, вдали, справа, где обрывалась цепочка факелов, темную, поросшую кустарником громаду древнего могильника. Когда процессия огибала его по часовой стрелке, яркая огненная змейка вилась в темноте. Поднявшись на холм, все встали вокруг высокого погребального костра, сложенного на плоской, покрытой травой вершине, на которую воины опустили свою ношу. После того как были заколоты и освежеваны жертвенные животные, в хворост зарыли два огромных кувшина с медом и жиром. Теперь все было готово, Верховный жрец с золотыми рогами, символом Солнца, воздев руки, запел заклинания:

— Полуденное Копье, Повелитель Света, Повелитель Жизни, Повелитель Очищающего Огня, прими через огонь воина, чьи воинские дни окончены, охотника, которому больше не охотиться…

И пока он пел, сын Царя вышел на середину и, взяв факел из рук одного из жрецов, повернулся к костру и несколько раз ткнул его в хворост. А затем, когда огонь стал лизать сухое дерево, он швырнул факел прямо в середину огромного костра и, поставив ногу на торчащее из кучи полено, легко вскочил на вершину, рядом с темным запеленутым телом. На мгновение он, присев на корточки, застыл, обняв тело отца и склонив голову ему на грудь, так что в минуту прощанья их ярко–рыжие волосы спутались. Потом он спрыгнул на землю, весь в крови от освежеванных шкур, с искрами, тлеющими по краю набедренной повязки.

На рассвете угасающее пламя залили ячменным пивом и, когда достаточно охладел черный след от костра, собрали полуобгорелые кости Царя и, завернув их в кусок алого полотна, сложили в большой кувшин.

При разгорающемся свете Дрэм разглядел, что в могильнике вынут дерн и в небольшое отверстие жрец ставит кувшин, произнося нараспев магические заклинания. Возле кувшина сложили оружие, украшения и все то, что осталось от лошадей и охотничьих собак, а также жареное мясо и кувшины с медом и зерном для последнего путешествия Царя. Затем воины замуровали отверстие, заложив его куском мела и дерном. Теперь только черный шрам на траве напоминал о том, что Царь ушел за закат.

И снова наступило томительное ожидание. При бледном свете зари было видно, что лица собравшихся, нетерпеливые, напряженные, устремлены на вершину могильника. Туман слегка рассеялся и повис клоками: сквозь струи испарений уже проступали темные низкие кусты боярышника, тиса, можжевельника, росшие на широком уступе, стал виден и зеленый пышный ковер на склоне древнего могильного холма. Туман забирался в волосы, его серебристо–белые цветы цеплялись за грубошерстные плащи воинов и шкуры собак, снующих под ногами. Где–то проснулась с криком птица, невидимая в сером море утреннего тумана.

На этот раз ожидание прервал трубный глас воловьих рогов. На вершине священного холма, куда, как всем казалось, никто не поднимался, вдруг появился Верховный жрец, а рядом с ним стоял молодой воин с лицом покойного Царя. Толпа ахнула, и тут же раздался дружный крик: «Царь! Вернулся Верховный Вождь!» И Дрэму, глядящему сквозь непрерывно движущиеся кольца тумана, почудилось, что эти двое там, на вершине холма, ростом гораздо выше всех остальных людей и что они не простые смертные, а легендарные великаны и герои.

Верховный жрец поднял руки, и голос его, долетающий сверху до нетерпеливо ожидающей толпы, был пронзительно тонкий, как птичий крик среди туманного утра.

— Царь ушел на запад! Царь вернулся! Солнце садится и встает. Примите Царя, о воины племени!

Дрэм заметил, что в воздетых руках жреца, над серпиками рогов его головного убора, вдруг заалел витой обруч из золота, непонятно как выхвативший отблеск предрассветного пламени из этого молочно–белого воздуха. Во внезапно наступившей тишине было слышно, как колечки тумана проходят сквозь темные можжевеловые ветки. Медленным движением Верховный жрец опустил руки и так же медленно надел обруч на голову молодого Царя, сдвинув его низко по самые брови.

Взрыв одобрения потряс толпу. Бурно нарастающий гул голосов разрядился страшным грохотом — воины колотили копьями по щитам, приветствуя Царя. Когда шум утих, все увидели, что Верховный жрец исчез, растаял в воздухе так же таинственно, как и пришел.

На вершине холма стоял молодой Царь, один среди тумана и корявых деревьев боярышника, неожиданно отдаленный ото всех своим новым положением. Траурная раскраска была стерта с его лица. Протянув руки, он стал медленно поворачиваться, так, чтобы племя, согласно обычаю, могло его разглядеть. Завершив круг, он выкрикнул резким пронзительным голосом:

— Я Царь!

И толпа дружно ответила:

— Ты Царь!

— Я Царь! Вы, мои воины, поклянитесь мне в верности!

Раздалось тихое пение, трехкратно повторяемая клятва Золотого Народа:

— Ты — наш Царь. Если мы нарушим верность тебе, пусть разверзнется земля и поглотит нас! Пусть серое море выйдет из берегов и потопит нас! Пусть обрушится звездное небо и задавит нас насмерть!

Клятва завершала церемонию. Новый Царь вступил в свои права и вслед за жрецами повел своих воинов обратно в Царскую Крепость.

 

Глава VIII СОБАЧЬЯ БИТВА

Запах жареного мяса проникал во все уголки Царского Дворца; очажный дым висел низко в туманном воздухе, и отблеск огня снова осветил дверные проемы палаток из конских шкур. А через короткое время, после того как были накормлены лошади, начался пир, какой Дрэму не приснился бы и во сне. Чего тут только не было: дымящиеся бычьи, бараньи, свиные туши, извлеченные из ям с раскаленными камнями, кровяные колбасы, запеченные в бараньих желудках, огромные корзины с пшеничными лепешками и кобылий творог, кувшины с медом и ячменным пивом, которые разносили рабы и женщины. Тризна продолжалась весь день, правда, иногда молодые воины и воины постарше покидали пиршественный костер, чтобы помериться силой и ловкостью в борьбе и разного рода играх, но затем они снова возвращались на свои места. Все это время Царь сидел у Большого Костра на крашеной скамье, покрытой бараньей шкурой, тут же сидели вожди кланов и знаменитые люди племени и им прислуживали Новые Копья, каждый из которых, согласно обычаю, исполнял обязанности виночерпия и телохранителя при своем вожде.

Дрэм вместе с остальными Новыми Копьями Дамнорикса пристроился на корточках почти за самой спиной Вождя. Желудок его до отказа был набит кровяной колбасой. Он смотрел на деда и Тэлори–охотника, сидящих у Царского Костра, и чувствовал, как грудь его распирает от гордости. Отодрав зубами остатки мяса от реберной кости, которую он обгладывал, он бросил ее Белошею, примостившемуся у его колен, и с довольным вздохом повернулся, чтобы взглянуть на слепого арфиста, сидевшего у подножия царской скамьи. Из своей хрупкой пятиструнной арфы темного мореного дуба музыкант исторгал звуки, рассыпающиеся каскадом ярких, искрящихся брызг. Когда–то давно один или два раза такой арфист приходил к ним в деревню и играл у очага Дамнорикса. И он тоже был слепой. Песенный дар иногда дается людям слепым от рождения — словно Бог Солнца, протянув свой сияющий перст, коснулся их с тем, чтобы наделить иным зрением и зажечь иной свет, вместо того, которого они лишены. Но если этот дар дается зрячему, то еще в раннем детстве, как только становится явным, что ребенок отмечен перстом Божества, жрецы ослепляют его, чтобы усилить иное, внутреннее зрение. Таков обычай. Дрэм закрыл глаза и слушал, как уносятся вверх крылатые звуки, воспаряя над гомоном голосов у костра. Когда он снова раскрыл глаза, ему показалось, что огонь горит ярче, и вид неожиданно поднятых ушей Белошея, напоминающих цветочные лепестки, отозвался в его сердце почти болезненной радостью.

Вортрикс, сидящий рядом, неожиданно сказал:

— Мне кажется, это справедливо. Зрячий может стать воином и видеть небо и бегущие тени, но лишь один из немногих способен превратить арфу в волшебство.

Так уже бывало с ним и Вортриксом — стоило одному о чем–то подумать, как другой угадывал эти мысли, притом, что они мало разговаривали друг с другом.

К тому времени, когда сумерки снова прокрались во дворец, было уже выпито немало меда и ячменного пива: глаза блестели ярче, языки развязались. По мере того как хмелели мужчины, они становились все более шумными и веселыми — то тут, то там раздавались взрывы громоподобного смеха и вспыхивали неожиданные ссоры. Теперь, когда все в основном насытились, вокруг больших костров началось движение: люди вставали, перемещались, но пиво и мед еще долго лились рекой. Молодой Царь сидел, свободно откинувшись на спинку раскрашенной скамьи, на коленях у него лежала морда любимца волкодава. Царь поднял большую чашу из красного золота и, оглядев вождей и воинов, произнес:

— Вожди моих кланов, братья мои, я пью за вас! Пусть Солнце и Луна всегда светят на вашем пути!

Запрокинув голову, он осушил до дна чашу янтарного густого меда.

В ответ все сидящие у костра дружно подняли чаши и кубки со, словами:

— Да осветят Солнце и Луна и Царский путь!

Дамнорикс, осушив кубок вместе со всеми, повернулся выпить за здоровье человека, оказавшегося его соседом после всех перемещений за столом. Человек этот был непомерно толст: огромное брюхо нависало над поясом с золотыми украшениями, а между глазами навыкате, почти вылезающими из орбит, затерялся угреватый нос. Дрэм вскочил, подхватив с земли один из высоких кувшинов с медом, приблизился к Дамнориксу, чтобы наполнить его кубок. Тогда–то он и увидел кинжал. Одновременно с Вождем. Когда толстяк откинулся назад и поднял руку, чтобы подставить рог своему виночерпию, полы его плаща распахнулись, обнажив серый клинок, на котором блики от огня казались тусклыми, как рыбья чешуя.

Раскатистый смех Дамнорикса оборвался. Поставив на землю кубок с медом, Вождь подался вперед:

— Брат Брэгон, разреши мне посмотреть твой кинжал.

Явно польщенный Брэгон икнул и, выдернув из–за пояса кинжал, протянул его Дамнориксу,

— Смотри, смотри хорошенько. Голову дам наотрез, такого ты сроду не видал. Таких почти что нет, и все они наделены магической силой. Поэтому будь осторожен.

Дамнорикс с силой сжал рукоятку кинжала.

— Мне кажется, я уже видел такой. Скажу тебе больше, я держал его в руке. Однако медник, который хранил этот кинжал в своих тюках, не согласился продать его ни за какую цену, хотя я предлагал ему в обмен три бронзовых кинжала и даже красивую рабыню. И как это получилось, что ты теперь носишь его за поясом, брат мой Брэгон?

— А ты думаешь, твой очаг единственный, где мастер бронзовых дел распаковывал поклажу? — спросил Брэгон. Он не в силах был скрыть торжество и снова протянул рог одному из своих Новых Копий, чтобы тот налил ему меда.

— Я же сказал тебе, он не собирался его продавать. — Дамнорикс наклонился еще ниже и, нахмурясь, пристально посмотрел в угреватое лицо Брэгона. — Я просил тебя рассказать, как он попал к тебе за пояс. Ответь мне на мой вопрос.

— Ну, что ж, отвечу на твой вопрос. Кинжал попал ко мне за пояс, брат мой Дамнорикс, наверное, потому, что у меня смекалки больше, чем у тебя. — Брэгон рассмеялся, обнажив желтые, как у волка, зубы — А на что игра в кости? Кости могут выманить у человека все, что он не хочет продать, особенно если хорошенько его напоить. Все знают, на Зеленом Острове самые азартные игроки. А я в этой игре тоже не промах. И если брату моему Дамнориксу так сильно хотелось иметь серый клинок, брат мой Дамнорикс должен был проявить больше смекалки.

«Это означает, что медник остался теперь без своего кинжала с огнем внутри, — подумал Дрэм. — Надо будет рассказать об этом Блай, когда вернемся». Он представил, как он ей скажет: «Помнишь, сюда приезжал медник? У него обманом выманили серый кинжал с огнем внутри». Вот обрадуется Блай! Дрэму иногда хотелось сделать для нее что–нибудь хорошее, если, конечно, это не требовало усилий

Дамнорикс нахмурился так, что густые золотистые брови сошлись на переносице. Он поднялся как бы ища глазами место, где воздух был бы почище.

— Может, у меня и не хватает смекалки моего брата Брэгона, Брэгона–лиса, но у своего очага я не подпаиваю гостей и не выманиваю у них то, что они не хотят продать.

Брэгон вскочил с проворством, какое нельзя было предугадать в столь тучном теле, и, приблизив лицо к лицу своего собрата–вождя, громко крикнул злым хмельным голосом:

— Когда начинают каркать о том, что правильно и что неправильно, я знаю одно — пора приглядеть за добром. Отдай мой кинжал, пока не спутал его со своим!

Наступила мертвая тишина. Дамнорикс, с побелевшими губами, швырнул кинжал к ногам Брэгона.

— Забирай! Мой бронзовый послужит мне не хуже, чем этот, если понадобится.

Он выхватил из–за пояса свой кинжал.

Ссора вспыхнула в одно мгновение, как вспыхивает сухое полено, подброшенное в огонь. Только что они вместе весело смеялись, а теперь…

Один из мальчиков Брэгона, наклонившись, выдернул вонзившийся в землю клинок и передал его своему вождю.

Приглушенный шорох пробежал по кругу наблюдавших за всей этой сценой, и в наступившей затем тишине было слышно, как зашевелились в сумерках люди у малых костров и, привлеченные громкими голосами своих вождей, двинулись им на помощь. Блеснуло оружие, и, казалось, вот–вот начнется драка, тяжелая и кровавая.

Тогда молодой Царь, отшвырнул недопитую чашу, обрызгав сидящих поблизости золотым медом, и вскочил на ноги.

— Опомнитесь, братья мои! — Он стоял, возвышаясь над ними, совсем еще мальчик. — Неужели вы станете драться, как собаки, во время тризны и в день моего избрания? Спрячьте кинжалы! Вы слышите? Спрячьте немедленно!

Но оба вождя продолжали стоять: они, не отрываясь, глядели друг на друга.

— Он смертельно оскорбил меня, — сказал Дамнорикс. — И только битва может смыть оскорбление.

— Если уж так необходимо драться, то пусть лучше дерутся собаки, — сказал Царь и, рассмеявшись, оглядел собак, которые в бесчисленном множестве сидели у ног хозяев.

— Насколько я вижу, сегодня в моем дворце нет недостатка в собаках. Пусть каждый из вас выберет пса, а, впрочем, лучше, если будет три пса. Тогда битва будет интересней. Брэгон выберет трех собак из своей стаи, а ты, Дамнорикс, — из своей. И пусть они дерутся насмерть прямо здесь, у костра. У нас будет неплохое развлечение к меду, да и оскорбление будет смыто.

Наступила короткая пауза, после чего Брэгон заткнул серый кинжал за пояс.

— Да исполнится воля Царя, — сказал он.

— Да исполнится воля Царя, — повторил, как эхо, Дамнорикс, пряча кинжал.

В тишине было слышно, как и остальные вкладывают в ножны свое оружие, и напряжение, внезапно сковавшее людей, ослабло — опасность миновала. И сразу же поднялся нестройный гул голосов нетерпеливых, громких, раздался грубый хохот.

— Собачья битва, здорово придумано!

— Сэрдик, скорей сюда, сейчас будет собачья битва!

Брэгон подозвал одного из своих воинов:

— Эй, Лью! Вон тот твой пес ведь отличный боец? Ну–ка, давай его сюда. С трудом пробившись сквозь толпу, Лью притащил за ошейник крупного

тяжелого пса: рваные уши и морда в шрамах красноречиво свидетельствовали о его нраве.

Дамнорикс тут же громко свистнул, и к нему подскочил молодой резвый пес из его стаи. Затем Брэгон кликнул еще одну собаку, а Дамнорикс, обернувшись, спросил:

— Фин, рыжий дьявол, здесь?

— Здесь.

Старый воин вытолкнул на площадку рыжеватого пса, на ушах и морде которого шрамов было не меньше, чем у первой собаки Брэгона.

Царь оглядел собак:

— Вот и прекрасно, две пары у нас есть, а третью я, по царскому праву, выберу сам.

Он пробежал глазами ближайшую к нему стайку собак и выбрал среди брэгоновских псов огромного пятнистого зверя с загривком, как у настоящего чистопородного волка.

— Этот подойдет, — сказал он. — А что касается следующего…

И тут, как на грех, Белошей, стоявший возле Дрэма, поднял голову и в порыве нежности, нередко на него находившей, прижался мордой к руке мальчика.

Свет от костра выхватил из темноты серебристое пятно на шее собаки, давшее ей имя.

— Вот этот! — сказал Царь, указывая пальцем на Белошея. — Вот этот, белогорлый.

В первую минуту потрясенный Дрэм не поверил своим ушам. Нет, это не Белошей! Он думает про другую собаку! Но ошибки быть не могло — царский взор и указующий перст не оставляли сомнений. Дрэм взглянул на огромного пса, прижавшегося к его ноге: Белошей помахивал хвостом и доверчиво смотрел на хозяина янтарными глазами, слегка встревоженный тем, что вокруг происходит что–то непонятное.

Дрэм поглядел на его противника, старого исполосованного шрамами ветерана бесчисленных собачьих битв. Тот стоял, понурив голову, и шерсть у него на загривке заранее поднялась, будто он ясно сознавал, чего от него ждут. Предательский блеск глаз выдавал в нем убийцу. Белошей обычно вступал в драку только тогда, когда не было иного выхода, но по природе своей он не был драчлив. С упавшим сердцем Дрэм подумал о том, что Белошей погибнет, если стравить его с этим псом, погибнет именно потому, что он не убийца.

Все смотрели на Дрэма, дожидаясь, когда он вытолкнет собаку на круг. Пауза длилась не более двух ударов пульса, но Дрэму показалось, что их была сотня. Поставив на землю кувшин с медом, который все еще держал в руках, он вышел вперед — Белошей, как обычно, крутился у его ног.

Высоко вскинув голову, он повернулся лицом к Царю, Дамнориксу и толстобрюхому Брэгону.

— Мы, Новые Копья Дамнорикса, зовемся Собаками Дамнорикса, а это значит, что мы тоже можем участвовать в собачьей битве. Пусть выйдет кто–нибудь из Собак Брэгона, из его Новых Копий, и сразится со мной прямо здесь, у костра, вместо третьей пары собак.

Испуганный гул прошел по кругу, раздались встревоженные голоса. Слыханное ли дело, чтоб мальчишка, который еще даже не убил волка, осмелился поднять голос и бросить вызов в присутствии знаменитых воинов племени, в присутствии самого Царя. Но, как ни странно, дерзкий поступок Дрэма угодил под настроение хмельных соплеменников. Царь рассмеялся и ударил ладонью по колену.

— Молодец, Собака Дамнорикса! Хорошо придумал! Ну, а что нам скажут на это Собаки Брэгона?

Брэгон ухватился большими пальцами за пояс под огромным животом и свистнул. И тотчас же один за другим к нему подошли его Новые Копья, протиснувшись сквозь толпу вождей. Дрэм сосчитал — их было восемь, и среди них Кунеда, виновник вчерашней стычки из–за кобылы.

— Ну, так кто из вас принимает вызов? — спросил Брэгон.

Воцарилось молчание, тяжелое и томительное. Дрэм горящими глазами обвел лица мальчиков, переводя взгляд с одного на другое. Все восемь лиц были непроницаемы, но Дрэм хорошо понимал, что никому из Собак Брэгона не хотелось покрыть себя позором, потерпев поражение от однорукого противника. Но если бы даже и удалось одержать победу, это принесло бы немного чести. Рот пересох, и он кончиком языка облизал губы и при этом улыбнулся, стараясь, чтобы улыбка вышла как можно более оскорбительной. Но если они откажутся драться…

Он знал, что где–то здесь дед, Тэлори и Драстик, который подошел к Царскому Костру вместе с другими воинами клана, пробившись сквозь толпу. Ему казалось, что на него сейчас смотрит все племя. Дамнорикс даже не свистнул своих Собак. Но неожиданно они все вдруг оказались рядом, проскользнув, как и Собаки Брэгона, между собравшимися толпами людей. Он почувствовал, как они сгрудились у него за спиной, как плечо Вортрикса коснулось его плеча. Их объединили годы учения, тесные узы братства. И он знал, что они, что бы не случилось» будут стоять за него, все, за исключением, быть может, Луги. А если Собаки Брэгона откажутся драться, они все равно будут стоять на его стороне, перед лицом всего племени они засмеют этих парней, убоявшихся однорукого героя. Но когда они останутся без свидетелей, они будут смотреть на его руку точно так, как они смотрели в тот первый вечер в Школе, и в их глазах он сразу же утратит завоеванное им почетное место. Дрэм хорошо знал свой мир. Это был жестокий мир, где вся стая обрушивается на слабого и где не приходится ждать ни милости, ни пощады.

Брэгон стоял, заложив руки за пояс и широко расставив ноги.

— Жаль, что никто из моих молодых Собак не бегает на трех лапах. Я все же думаю, что…

У Дрэма упало сердце. Но вдруг Луга, сидевший поблизости от него, обернулся вполоборота и, оглядев с ног до головы Кунеду, сказал с легким смешком:

— Иногда и собака о трех лапах может пригодиться. — А затем добавил, будто о чем–то постороннем: — Разве тебе не нужен помощник, чтобы управиться с лошадью?

Дрэм бросил на Лугу изумленный взгляд. Он думал — коли вообще думал об этом, — что Луга был бы рад, если бы убили Белошея и тем более если бы убили его, Дрэма. Но как только эта мысль пришла ему в голову, он понял, что это не так, однако времени на размышления не оставалось.

Для вождей и старейшин кланов этот обмен колкостями был пустой, не имеющей смысла перепалкой, но Собаки Брэгона сразу смекнули, о чем речь, как и Собаки Дамнорикса. И все они знали, что противная сторона тоже знает. И от этого было не уйти Кунеда пожал плечами, словно желал показать, что все это его мало волнует, но краска гнева, как и накануне, залила лоб, и он выхватил из–за пояса кинжал.

— Ну, хорошо, я буду драться одной рукой. Привяжите вторую мне за спину, если потребуется.

— Нет, не надо. Тогда бой будет неравный, я ведь специально тренировался драться одной рукой.

Дрэм улыбнулся, хотя чувствовал, как пот выступил над верхней губой. Все больше людей покидали свои места у костров и подходили поближе.

Собаки, чуя в воздухе что–то необычное, ощетинились и рвались, громко рыча, из хозяйских рук, пытающихся удержать их за широкие ошейники с бронзовыми бляшками.

Царь, стоя, смотрел на это зрелище, теребя за уши своего волкодава. Похожий на клюв нос придавал ему сходство с хищной птицей.

— Вот это будет настоящая собачья битва, — сказал он. — Впрочем, постойте… Третья пара как бы голая, никак не защищена. Смотрите, у собак густая грива, не хуже, чем у волка. Шерсть — по самое горло. Мне кажется, щит не нужен. Это ведь собачья битва. Нет, не надо щита. Ирдун, сходи–ка за охотничьими ремнями.

Из Царского Дворца были принесены ремни из толстой, но в то же время эластичной лошадиной кожи, какие надевают охотники, отправляясь на волчью или кабанью тропу. Дрэм скинул шафранно–желтую набедренную повязку и стоял, словно во сне, пока Вортрикс, оттеснив остальных, обвязывал ему ремнями живот, бедра и левое предплечье. Ясные блестящие глаза Вортрикса глядели непривычно хмуро, а рот был сурово сжат. Белошей ни на минуту не отходил от Дрэма — он ласково терся об него мордой и тихонько повизгивал.

Затянув последний ремень, Вортрикс сказал:

— А теперь дай мне твой кинжал и возьми мой. Мой лучше.

На самом деле кинжалы почти ничем не различались. Но Дрэм знал — если бы на битву пошел Вортрикс, он поступил бы точно так же. Отдать свой кинжал — это единственное, что он мог сделать, чтобы помочь другу.

— Хорошо, я возьму твой кинжал. А ты подержи Белошея.

Толпа отхлынула, освобождая большой круг у костра. Царь снова уселся на свою раскрашенную, застланную шкурами скамью, где у подножия сидел слепой арфист. Четыре пса в новом приступе ярости рвались из рук, и их ворчание перешло в монотонный рык, в котором была злоба и ненависть. Почти всех собак отогнали подальше, чтобы они не ввязались в драку.

— Удачной тебе охоты, мой кровный брат! — сказал Вортрикс,

Дрэм услыхал его слова сквозь град советов и наставлений, который обрушили на него товарищи и к которым он был уже не в состоянии прислушаться. Затем он вступил в пустой круг.

В толпе, сейчас отделенной от него свободным пространством, он сразу же заметил деда: старик сидел, завернувшись по самые уши в бобровый плащ, и глядел куда–то в середину круга, поскольку ему не пристало на глазах у людей выказывать интерес к молодому соплеменнику, да к тому же еще не убившему волка. На лице Драстика, стоящего возле деда, была паника. Бедняга Драстик! Он вечно принимает все так близко к сердцу. Вот и сейчас он скорее всего мучается, думая о том, что скажет матери, когда все будет кончено. Тэлори, презрев обычай, смотрел прямо на него. Свет от костра, переливающийся в складках алого плаща и искрящийся на кольцах длинной змейки, свисающей с локтя, резче оттенял смуглоту и диковатую гибкость охотника. Между ним и мальчиком протянулась ниточка, незримая для остальных, и Дрэм как бы услышал знакомый ободряющий голос.

И тогда он пошел навстречу врагу, двигаясь, как собака, на негнущихся ногах.

Они сошлись в середине круга и остановились. Туман, как ему показалось, снова начал сгущаться, и золотой дымок костра уже не так отчетливо освещал лица в дальних рядах толпы Он почувствовал, как внезапно все смолкло и только злобное монотонное рычание собак нарушало тишину. Глаза всех мужей племени сейчас были устремлены на него, это он хорошо ощущал. Но он не понимал и не знал — его мужская гордость никогда не позволила бы ему даже задуматься о таких пустяках, — как хорош он был в эту минуту, на пороге смертельной схватки. Он стоял в золотистом тумане, освещенный пламенем костра, высокий, худенький рыжеволосый мальчик, мускулистый и гибкий, как царский волкодав. И что удивительно, рука, висевшая будто перебитое крыло, нисколько не портила, а даже подчеркивала его юную мужественность.

Затем с диким рычанием мимо него промчались спущенные собаки и вцепились друг другу в глотки. Затишье кончилось.

В отличие от собак, Дрэм и его противник осторожно кружили, слегка пригнувшись и не приближаясь друг к другу. Дрэм старался следить за глазами Кунеды. «Следите за глазами, только за глазами, не смотрите на руку с кинжалом», — без конца повторял им старый Кайлан, их наставник. Кунеда первым сделал прыжок, но Дрэм за секунду до этого уловил движение глаз и успел увернуться. Он почувствовал, как кинжал полоснул воздух у самого плеча. Он тут же прыгнул, но Кунеда с молниеносной быстротой отразил удар — кинжалы стукнулись со звоном, и волна от сотрясения прошла по руке Дрэма. С обеих сторон до его слуха доносилось злобное рычание собак и рокот голосов, то нарастающий, то стихающий. Мир сузился, сосредоточившись в кружке золотистого, пахнущего морем тумана, где он теперь был один на один со своим врагом.

Однажды ему пришлось вот так драться, забыв обо всем на свете, но сейчас все выглядело иначе — не было беспорядочно сыпавшихся ударов, не было запаха крови, щекочущего ноздри. Битва напоминала скорее какой–то ритуальный поединок, но тем не менее смертельный. Однако, как и в тот раз, так и теперь, от нее почему–то зависела его алая воинская награда.

Кунеда прыгнул снова — и снова зазвенела бронза. Отдернув руку с кинжалом, Дрэм подскочил совсем близко к Кунеде и, не дав ему уйти, ранил в руку, чуть повыше локтя Неожиданно завыла собака и поднялся невообразимый шум. Сделав несколько кругов на расстоянии, мальчики вдруг сблизились, продолжая наносить и отражать удары.

Дрэм ощутил обжигающую боль в боку, будто старик Кайлан прошелся по нему хлыстом из воловьей кожи. Громко рассмеявшись, он прыжками стал приближаться к противнику, и тот невольно начал отступать. Он видел лицо Кунеды, закушенную губу, раздувающиеся ноздри. Кунеда явно терпел поражение, как и накануне с кобылой. «Это даже к лучшему, — подумал Дрэм, — так скорее все решится».

Стремительность, с которой они вцепились друг в друга, сделала их похожими на дерущихся диких котов, но затем они снова отскочили друг от друга и опять принялись осторожно кружить.

Развязка наступила неожиданно. Она едва не стала роковой для Дрэма, скорее по прихоти случая, чем из–за перевеса в ловкости его противника. Он вовремя уловил опасный огонек в глазах Кунеды и, как в прошлый раз, успел уклониться от удара. Но в ту же минуту он услыхал за спиной страшный шум и что–то рычащее навалилось на него, сбив с ног. Он налетел на двух намертво сцепившихся псов. В мгновение ока Кунеда оказался на нем. Дрэм видел, как сверкнуло занесенное над ним лезвие, и задергался, стараясь высвободить руку. Он понимал, что не может предотвратить удара и, пытаясь защитить грудь, подставил руку с кинжалом. Острое лезвие пройдя сквозь ремни из лошадиной кожи, пропороло ее от запястья до локтя, но Дрэм тут же резко выбросил руку вверх. Удар попал в цель, и кинжал вонзился в плечо Кунеды.

Царь, который все это время сидел на своей раскрашенной скамье, вдруг наклонился, казалось, прислушиваясь к тому, что говорил ему слепой арфист. Кивнув, он поднялся и теперь стоял подбоченившись, обозревая сцену битвы.

Но Дрэм всего этого не видел. Когда Кунеда, вскрикнув от боли, накренился и, с трудом переводя дыхание, встал на ноги, он услыхал голос Царя, заставивший смолкнуть остальные голоса.

— Кончайте, хватит! Битва была честной, и теперь она окончена.

Он в первый момент ничего не понял, но он увидел какую–то новую искру в глазах Кунеды, который с усилием поднимался на ноги, зажав раненое плечо. И это была искра радости.

Еще некоторое время Дрэм и его противник, который больше не был его противником, стояли и смотрели друг на друга, не замечая, как разом заговорила и забурлила толпа. Хозяин одной из собак–победительниц пытался увести ее с поля, тогда как другая, вся израненная, все еще стояла над телом своего бездыханного врага, слизывая кровь с морды. На земле, окрашенной кровью, в агонии каталась третья собака с разорванным горлом. Кто–то из воинов наклонился и ударом кинжала положил конец мучениям несчастного пса.

Дрэм повернулся и двинулся туда, где сидели свои, с независимым видом раскачивая плечами, хотя ноги еще слушались плохо. Струйка крови стекала из пропоротой руки, и он делал усилие, чтобы не выронить кинжал. Белошей, вырвавшись наконец из рук, державших его за ошейник, уже мчался ему навстречу, виляя пушистым хвостом. Все вдруг оказались возле него, а Вортрикс обнимал его за плечи.

— Сердце мое полно радости, — сказал он. — Охота была что надо.

Был здесь и волосатый Кайлан, наставник из Школы Юношей, и с ним жрец, державший наготове полотняные бинты и черную мазь с резким противным запахом.

Царь стоял в окружении предводителей кланов, широко расставив ноги и слегка раскачиваясь, — чаша с медом была у него в руке.

— Нет, нет, мы хорошо повеселились, — сказал он в ответ на протест одного из старых вождей, недовольного тем, что битве не дали завершиться естественным путем. — Зачем племени терять волка, а то и двух?

— Ты, конечно, прав, но дело с кинжалом тем не менее с места не сдвинулось и, следовательно, не завершено, — возразил другой вождь. — Рассуди сам, две собаки, одна из клана Брэгона, а вторая Дамнорикса, выиграли битву, а мальчишкам ты не дал кончить драку. Значит, все остается, как было, и спор, таким образом, не решен.

— Твои слова справедливы, Финдебар, — сказал Царь, и подобие улыбки, далеко не веселой, скользнуло по его юному бородатому лицу. — Спор пока не решен. Но так как надо ему положить конец… Мне кажется неправильным, что кинжал, обладающий такой большой магической силой, находится в руках Вождя клана, даже такого великого, как ты, брат мой Брэгон, тогда как Царь владеет всего лишь бронзовым кинжалом, ничем не отличающимся от тех, что носят за поясом простые смертные. Я не сомневаюсь, что именно по этой причине Брэгон, предводитель клана, решил передать свой серый кинжал в Царские руки.

Брэгон сделал судорожное глотательное движение и залился краской, как ивовый прут соком

— Царь… Царь, верно, шутит, — выдавил он с трудом.

— Какие могут быть шутки?! Царь похоронил все шутки в отцовском погребальном костре, — сказал, улыбнувшись, рыжий великан и протянул руку за оружием.

Брэгон, теперь уже багровый, вытащил из–за пояса серый кинжал и, прижав его на мгновение ко лбу, вложил в протянутую руку.

В ответ Царь снял с пояса свой кинжал, богато инкрустированный серебром и красным янтарем, и протянул его Брэгону со словами:

— А в обмен возьми вот этот, чтобы дареный нож не нарушил дружбу между Царем и его воином.

Сразу же все страсти улеглись. Запрокинув — огромную рыжую голову, Дамнорикс разразился громовым хохотом, который был подхвачен предводителями кланов и стоящими вокруг воинами. Они хохотали так заливисто, что даже лицо Брэгона растянулось в невольной улыбке. В конце концов не так уж и плох царский подарок. На другом конце площадки старый Катлан, одобрительно хмыкнув, повернулся к стоящему возле него Тэлори–охотнику.

— Смотри–ка, у молодого быка, оказывается, на плечах голова старика. Здорово он отвел беду от кланов, да еще и заполучил для себя серый кинжал.

Тэлори улыбнулся своей неожиданной мрачноватой улыбкой, обнажив волчьи резцы.

— Судя по всему, молодой бык не лишен мудрости, или же у него хороший советчик, этот слепой арфист. Мне кажется, это мудрое решение — прекратить бой и избавить брэгоновского мальчишку от позора быть побитым одноруким противником. Такая история могла бы надолго посеять вражду между кланами.

Дед бросил на него взгляд из–под лохматых золотисто–седых бровей.

— Ты думаешь, это так бы кончилось? — спросил он.

— Думаю, что да, после удара в плечо. Он ведь прирожденный боец, этот ваш щенок.

Дрэм слышал раскаты смеха там, где собрались мужчины, но он не знал, почему они смеются. Ранку на боку жрец смазал ему мазью и туго стянул распоротую руку полотняным бинтом, чтобы остановить кровь. Возле него были все его товарищи. Его мучила жажда, и он попросил пить. Луга первым вскочил, принес кувшин ячменного пива и придержал его, пока Дрэм пил, потому что тугая повязка не давала ему согнуть руку. Вглядываясь в смуглое лицо Луги, он неожиданно подумал: «Знаю я тебя, смутьян ты, конечно, большой — всегда рад заварить кашу, а потом таить злобу. Но ты из нашего братства. И если появятся чужаки и братству будет что–то грозить, ты вместе со всеми будешь стоять за него до конца, пока не исчезнет опасность». Ничего не изменилось между ним и Лугой, и завтра может вспыхнуть драка, но сегодня они улыбались, глядя друг на друга поверх кувшина, который, когда он был опорожнен, Луга поставил на землю.

Свет костра отражался в зрачках Дрэма, а во рту был вкус победы, горячий и сладкий, как дикий мед. Он хорошо сражался с врагом, Белошей был цел, и он упрочил свое положение среди братьев по копью, и теперь только Волчья Охота стояла между ним и алой воинской наградой. Ждать оставалось недолго — убить волка он должен был еще до наступления весны.

 

Глава IX ЧЕРНЫЙ КАМЕШЕК

После поединка в течение нескольких лун Дрэм наслаждался славой героя. Рана на руке зажила, и от нее остался розовый след, который постепенно бледнел и должен был со временем превратиться в узкую серебристую полоску. Осень между тем незаметно перешла в зиму, и на вершине Холма Собраний в солнцестояние зажглись костры. И каждый раз, когда год поворачивался к весне и волки покидали стаи, чтобы обзавестись потомством, наступала пора Волчьей Охоты.

Две зимы Дрэм внимательно присматривался к своим товарищам, которые вот уже три года готовились к тому, чтобы убить своего волка. И это время настало. Настало для него и для всех его собратьев. Как он сейчас понимал, оно неотвратимо маячило перед ним с тех самых пор, как он пришел в Школу Юношей, оно темным проливом легло на его пути. И все, что находилось на дальнем берегу этого пролива, было ослепительно ярким, но и недосягаемым. Все остальные, он был уверен, испытывали те же чувства, хотя никто об этом не говорил. Но их выдавали глаза, когда они встречались с ним взглядом, вытягивая священный жребий.

Поскольку выбор новых воинов племени зависит от воли Бога Солнца, мальчики, чтобы решить, чья очередь идти на охоту, тянули жребий: из узкогорлого кувшина надо было выудить черный камешек, единственный среди белых. Каждый раз после очередной охоты из кувшина вынимали один камешек, так что там всегда оставалось столько камешков, сколько было мальчиков, которым еще предстояло убить волка, при этом неизменно один черный, а остальные белые.

Охота начиналась затемно, на следующий день после жеребьевки. Собак брать не полагалось, но зато выходили всем братством, единым охотничьим отрядом. Вместе выслеживали волка и гнали его к заливу, но убить его должен был тот, кто вытянул черный камешек. Эта охота была поединком между охотником и волком, судьбой сведенными вместе, и отныне в мире не было места для двоих.

Медленно тянулось время охоты, но число белых камешков в узкогорлом кувшине постепенно уменьшалось. Как–то раз, прежде чем отложить один из камешков, его смазали красной охрой в память Голта, который промахнулся и теперь уже никогда не будет дурачиться и смешить всех. Для него, как и для Царя, сложили погребальный костер, но костер этот был невысокий, так как Голт был всего лишь мальчик, так и не убивший волка.

Вортрикс вытянул черный камешек и убил волка, за ним Луга, и Туэн, и толстяк Мэлган. Дрэму явно не везло — он вытаскивал одни белые камешки и вынужден был, набравшись терпения, ждать. Весна рано пришла в тот год. В горах перекликались кроншнепы, и на лесных опушках белой пеной вскипал цветущий терновник, когда они с Юрианом вытянули два последних камешка из кувшина. И снова Дрэму достался белый. После того как Юриан убил волка, переменилась погода — поднялась настоящая буря, и зарядил дождь на много дней: ливень хлестал по крыше Школы Юношей, а потом задули весенние ветры. В такую погоду только и можно было, что сидеть у очага. Если иногда кто–то и выскакивал испробовать копье, то тут же, оглушенный ветром и вымокший чуть не до нитки, влетал обратно и шел сушиться к огню. И снова наступило томительное ожидание — уходили дни, а надежды на охоту не было никакой. Дрэм извелся и от этого почти не мог есть. Он исхудал и стал похож на тощего волка: жилы были натянуты как тетива, и даже Вортрикс не пытался с ним заговаривать.

Но как–то под вечер ветер вдруг стих и предзакатное солнце опустилось в желтую туманную влагу за Холмом Собраний. Дождь тоже ушел, покинув мокрую, исхлестанную ветром землю.

— Два дня, погоди еще два дня, дай просохнуть звериным следам и тогда по ним можно будет идти, — сказал старый Кайлан.

Дрэм сидел у очага и начищал копье для Волчьей Охоты. Услышав слова наставника, он поднял голову.

— Ты говоришь два дня, но через два дня снова начнется буря. Осталось всего несколько дней, когда еще можно охотиться. Дай согласие, старейшина этого дома, и я завтра же пойду.

Кайлан, казалось, размышлял, хмуро вглядываясь желтыми, как у волка, глазами в лицо сидящего перед ним мальчика Наконец он кивнул лохматой головой:

— Ну, что ж, быть по–твоему. Это ведь твой след, след твоего волка. Пусть он тебя и ведет.

Охотничий отряд подняли затемно, чтобы подготовиться к походу до того, как начнет светать. Как всегда, в такой день проснулся весь Дом Юношей, и на Дрэма, когда он стоял обнаженный перед очагом в окружении своей братии, из темных углов смотрели любопытные глаза. Стянув ремешком волосы на затылке, чтобы они не лезли на глаза, он повернулся к Вортриксу, который, как и в тот раз, перед собачьей битвой у Царского Костра, опоясал его ремнем из мягкой, пропахшей потом конской кожи, а затем, пропустив ремень через ногу, укрепил его пониже локтя:

— Не слишком туго?

Дрэм подергал рукой и присел.

— Нет, в самый раз.

Глаза их встретились в дымном свете свисающего с потолка светильника: ясные голубые глаза Вортрикса и глаза Дрэма, сейчас совсем золотые от нахлынувших воспоминаний. Возле них были все их товарищи, все, кроме одного, и Дрэм, поглядев на них, вдруг увидел в огне очага лицо с лягушачьим ртом, маленькую бесплотную тень и почувствовал, как мурашки забегали у него по спине. Точно такая же дрожь прошла по его телу, когда он стоял перед погребальным костром Голта. Отправляясь на Волчью Охоту, каждый из них знал, что может не вернуться, но только сейчас, в это мгновение, он понял, как никогда ясно, что из–за руки шансов вернуться у него меньше, чем у других… Завтра, быть может, они сложат погребальный костер и для него… Но он отмахнулся от этих мыслей. Он представил себе, как он возвращается на закате со следами волчьей крови на груди и на лбу, а через плечо у него перекинута шкура.

Протянув руку, он достал со стойки за потолочной балкой широкое копье, предназначенное специально для Волчьей Охоты, и направился к двери. Вслед за ним остальные подхватили свои копья и легкие плетеные щиты, а Вортрикс вынул из глиняной плошки дымящийся факел.

Кайлан ждал у входа. Свирепый старый Кайлан, никогда не расстающийся со своей плеткой, становился непривычно мягким в такие минуты. Положив руку на плечо Дрэма, он сказал:

— Покажи волчьему племени, что не зря я тебя учил. Доброй охоты, сынок! Начинало светать, и островерхие дерновые крыши уже прорезались в

фосфоресцирующем бледно–зеленом небе, когда Дрэм и его спутники, пройдя через двор, подошли к Дому Вождя. При свете факела, который нес Вортрикс, Дрэму его тень, шагающая перед ним, казалась черным гигантским пауком Мудир вышел им навстречу и ждал их у порога. На голове у него была шапочка из перьев беркута, а на груди висел янтарный Солнечный Крест, сразу же вобравший в себя теплоту факельного света.

— Кого ты привел сюда, к священному порогу Дома Вождя? — спросил Мудир, когда они остановились перед ним.

И на этот ритуальный вопрос Вортрикс–факелоносец ответил согласно ритуалу;

— Новое Копье, для того чтобы ты пометил его знаком Волчьей Охоты, святой жрец.

— Пусть он встанет на колени.

Дрэм опустился на колени на священную землю, где священными были пороги всех домов, а порог Дамнорикса самым святым из святых. Старый жрец нарисовал углем и охрой три тонких линии Волчьего Узора у него на лбу. Затем он коснулся янтарным Солнечным Крестом, висящим у него на шее, груди и лба Дрэма, чуть повыше волчьих знаков. Рука, державшая Солнечный Крест, несмотря на свою силу, была такой хрупкой и прозрачной, что, казалось, через нее просвечивает свет от факела.

— Иди и убей волка, который дожидается тебя, сын мой. Да осветит Солнце своим светом этот день.

Дрэм поднялся с колен, осененный Знаком Волка и уже отдалившийся от мира людей.

— Как ты решил действовать? — спросил его Вортрикс, когда позади осталась спящая деревня.

— Тропа под горой, пожалуй, самое верное место, думаю, там мы найдем след.

Дрэм шел впереди, на небольшом расстоянии от своих спутников. Когда они спускались с горы по ячменным полям, он неожиданно задрал голову и потянул носом свежий утренний воздух. Нюх у него был почти собачий, и он легко по запаху мог различить бегущую воду, меловые обнажения или северную часть ствола у дерева. Утро пахло свежестью и прохладой, и, как только стихали порывы теплого ветра, наступала тишина, в которой чуткий нос Дрэма пока не улавливал волчьего духа. Он все время ощущал знаки, нарисованные на лбу, словно уголь и красная глина давила ему на кожу. Свет разгорался, когда они. наконец вышли на дорогу под крутым северным откосом Меловой. После прошедших дождей древняя тропа еще не успела просохнуть, ноги скользили и вязли в мокрой земле. И повсюду сверкали огромные лужи, где в неярких красках утренней зари отражались сплетенные ветки орешника и прутьев ивы. Но для наметанного глаза — мальчишек, с копьями в руках пробивающихся через густой кустарник, эта древняя тропа хранила следы и заметы всего, что здесь произошло со вчерашнего вечера, с тех пор как прекратился дождь.

Обшарив дорогу неторопливым, оценивающим взглядом, Дрэм двинулся по ней, с привычной легкостью указывая приметы: вот здесь, слева направо, пробежал еж, а там недолго шло по тропе стадо оленей, и у самой реки в кусты нырнули четыре взрослых оленя и с ними три годовика. Чуть подальше лисица проскочила через дорогу испить воды на закате, ее следы пересекались со следами охотника, который прошел этой дорогой немного позже, неся добычу на левом плече. Дрэм ясно видел, где тот остановился, чтобы поменять плечо — он оставил улику: кровавое пятно на ноздреватой земле. Когда охотник возобновил путь, по его изменившимся следам можно было легко догадаться, что он переложил ношу на правое плечо. И тут же сразу за этим местом, на клочке мелкого желтого песка, отчетливо проступали отпечатки звериных лап, похожих на следы большой собаки.

Дрэм и Вортрикс заметили их одновременно.

— Вот он, твой волк, — сказал тихо Вортрикс.

Дрэм кивнул. Опустившись на одно колено, он низко наклонился, чтобы получше разглядеть следы. Света все еще было мало, хотя он непрерывно прибывал. Следы были свежие — волк, должно быть, прошел здесь перед самым рассветом и, судя по глубине отпечатков, бежал он легкой ленивой рысцой. Скорее всего, он успел поживиться добычей и, сытый, возвращался к себе в логово.

Мальчики обступили Дрэма как и положено опытным охотникам, они старались встать так, чтобы их случайно не выдала тень.

— Ну, что, пойдешь по следу? — спросил нетерпеливо Луга. — Или без собачки ты не можешь решить, что делать?

— Пойду, когда буду готов, — ответил спокойно Дрэм, продолжая изучать следы, чтобы узнать по ним как можно больше о своем волке. Это был крупный самец, и по тому, как отклонялись следы от тропы, Дрэм сделал вывод, что волк шел к речной отмели и, перейдя через нее, направился к лесу, подступавшему к долине на другом берегу реки. Наконец он поднялся с колен — рука крепко сжимала ясеневое древко копья, а сердце екнуло, как всегда, перед началом охоты. Вслед за ним двинулся весь отряд, и вскоре они скрылись в кустах орешника, усыпанного набухшими почками.

В небе занялась заря, и тропа, теперь хорошо видимая, была пустынной, потом прилетела сорока и, сев на край лужи, стала пить из нее.

Мальчики переправились вброд на другой берег и там снова отыскали отпечатки волчьих лап на рыхлой земле. Все утро, пока солнце поднималось в умытую штормами синь, а над Большой Меловой в хаотическом беспорядке медленно проплывали свет и тени, Дрэм и его товарищи упорно продолжали идти по следу матерого волка, продираясь сквозь лесные заросли, угадывая его путь то по пестрой шерстинке, застрявшей в ветках боярышника, то по примятым травинкам, то по тревожным крикам сойки далеко впереди — то есть по сотне признаков, видимых лишь взору опытного охотника. Кусты орешника, дикие плодовые деревья и ольха, налитая красным весенним соком, уступили место низкорослым дубам, и, по мере того как мальчики уходили все дальше от опушки, углубляясь в сырые дебри, все чаще их обступали заросли остролиста и тиса. Это был низкий темный лес, в зеленоватых сумерках которого таились бурые тени и серый туман.

С быстротой и легкостью собак, выслеживающих зверя, они двигались в этом сумеречном мире, куда блики солнца проникали либо сквозь переплетенные над головой дубовые ветки с лопающимися почками, ли о сквозь черные, как грачиные крылья, ветки упавшего тиса, а пробившись, блики слепили глаза с такой резкостью, что, казалось, будто они вырезаны мечом, безжалостно отсекшим все остальные лучи света, которые могли бы хоть немного рассеять мрак окружающего леса. А летом, когда все было покрыто листвой, сюда не попадало ни капли солнца, и ни одно его пятнышко, ни один светлый штрих не нарушал царящую здесь тьму. Холодный тяжелый дух стоял в тусклых просветах между деревьями, и нигде не было птиц. И вдруг неожиданно, где–то совсем близко, тревожно прокричала сойка.

Дрэм застыл на мгновение, сердце беспокойно сжалось. Затем он побежал, делая широкие обходные круги, чтобы против ветра подойти к месту, откуда донесся тревожный птичий крик. Остальные старались не отстать от него.

Это был какой–то странный бег молчаливых теней среди деревьев.

Свет, более яркий, пробивался впереди меж темных, оплетенных лианами стволов. Дрэм пригнулся и, скользнув под нависающие ветви огромного тесного тиса, очутился на краю вырубки. Посреди открытого пространства буйно разросшиеся кусты боярышника, бузины и калины почти скрывали от глаз какую–то низкую, выступающую вперед насыпь из песка и камней, образовавшуюся, очевидно, в давние времена в результате обвала после зимних дождей. Насыпь эта как бы ограничивала вырубку на дальнем конце. Дрэм был уверен — как если бы он ясно видел вход в пещеру, — что там, под нависшей глыбой, в густом кустарнике, находится логово волка, чьи следы привели их сюда. Он незаметно сделал знак своим спутникам и сразу же почувствовал, хотя их не выдало ни одно движение, как они в мгновение ока рассеялись в разные стороны, чтобы затем стянуться кольцом вокруг вырубки.

Дрэм, скорчившись, неподвижно застыл в бурой мгле под ветками тиса, рука его с такой силой сжимала древко копья, что побелели костяшки пальцев, ноздри раздувались, и, когда ветер доносил волчий запах, по телу его, как у собаки, пробегала дрожь.

Какие–то, казалось бы, незаметные сигналы — то шорох ветки, то вдруг дождик из пыльцы куманики — говорили ему о том, что его товарищи окружили вырубку. Теперь все зависело от нею. Он выпрямился, и в то же мгновение поднялись все остальные. Он видел, как они двинулись вперед, стягивая кольцо вокруг насыпи, где волк, должно быть, почуяв их приближение, следил за ними. Кончилось молчание, и все разом зашумели. Голоса, сливаясь в единую мелодию, поднимались к верхушкам деревьев: тай–йи–йаа–йи! Вместе с голосами воспарялось и сердце Дрэма, которое, пока он продирался через высокую траву и куманику, в каком–то яростном восторге отстукивало ритм: тай–йи–йи! Иа–а–йи–тай–йи–йи!

И вдруг неожиданно волк оказался перед ним. Ломая с шумом ветки, он выскочил на вырубку, но при виде охотников замер и, прижав уши, поводил теперь из стороны в сторону морщинистой мордой — огромный самец с полосатой шкурой, грозно вздыбивший шерсть. Затем, словно он знал, с кем из охотников ему придется иметь дело, он посмотрел Дрэму прямо в глаза, будто поджидал его. Так он стоял довольно долго, готовясь к прыжку и не отводя от взгляда мальчика своих кровожадных янтарных глаз, как бы приветствуя давнего знакомого. Остальные остановились на небольшом расстоянии, держа наготове копья. Но Дрэм уже никого не видел, никого, кроме своего волка. Один на один, жизнь за жизнь. Сейчас волк стоял между ним и алой воинской славой.

Он прыгнул и побежал зверю навстречу, пригибаясь низко к земле и отведя руку с копьем назад для удара. Он видел разверстые челюсти и болтающийся язык, и ему вдруг показалось, что волк ухмыльнулся и затем тоже сделал прыжок.

Дрэм так никогда и не узнал, что же произошло. Все случилось ошеломляюще быстро. Он наступил на что–то острое, может быть торчащий корень, который прошел через мягкую сыромятную кожу его башмака и вонзился глубоко в ногу.

От боли он едва не потерял сознание. Все это продолжалось какую–то долю секунды, но, пытаясь восстановить равновесие, он упустил время, и волк бросился на него.

Он не успел еще ничего осознать, как в поле зрения появилась оскаленная пасть, заполнившая собой все пространство, — он видел желтые клыки и мокрое черное горло. Небо и кусты закружились перед глазами. Зверь навалился на него всем телом, и рвущая боль обожгла правое плечо. Ноздри его ощущали запах смерти. Горячее дыхание опалило ему лицо, когда он сделал отчаянную попытку ухватить копье поближе к груди, изо всех сил стараясь защитить горло, но в то же время какой–то другой Дрэм, его двойник, смотрел на все происходящее спокойно, как бы со стороны, и видел ясно, будто в прозрачном небе летнего вечера, неотвратимость своего жребия. «Это конец. Для меня сложат костер, как для Голта… "

Он слышал крики и краем сознания ощутил удар копья, занесенный кем–то сверху. Ему казалось, что над ним идет битва, и, как сквозь сон, он почувствовал, что волк отодвинулся куда–то от его горла. Он слышал, как рычание неожиданно перешло в повизгивание — и исчезла тяжесть. Он слышал звук ломающихся веток и шум в кустах и снова крики, но уже где–то вдали.

А потом настала странная жуткая тишина. И тогда он, не до конца понимая, что делает, попытался встать на колени. Он вздрагивал и ловил ртом воздух, все еще сжимая в руке копье. Откуда–то сверху спустилась рука Вортрикса и помогла ему подняться на ноги.

Кровь хлестала из пропоротого клыком плеча, окрашивая руку Вортрикса, точь–в–точь как в тот день, три года назад, когда они стали побратимами. В этой наступившей тишине они смотрели друг на друга и вдруг, устыдившись того, что теперь разделяло их, смущенно опустили глаза. Остальные мальчики, с трудом переводя дыхание, стояли вокруг.

Кто–то сказал:

— Зверь исчез. Берлога пустая. Вряд ли он вернется.

И тут же послышался второй голос:

— Это не обычный волк. Это какой–то оборотень. Иначе он живым бы не ушел после твоего удара, Вортрикс.

Дрэм в изнеможении оперся на копье и снова взглянул на Вортрикса:

— Ты напрасно вмешался. Решать надо было нам с волком вдвоем.

Во рту у него пересохло, и говорил он прерывающимся шепотом, как будто его кто–то душил.

Вортрикс был мертвенно бледен, и даже губы у него посерели. Он посмотрел на Дрэма невидящими глазами и покачал головой, ничего не ответив. Сказать ему было нечего — Дрэм знал, и ничего нельзя было сделать. И если бы он, предположим, остановил льющуюся из раны кровь и, снова выследив волка, убил бы его до заката — ибо волка полагалось убивать до заката, — это все равно ничего бы не изменило, поскольку вмешался Вортрикс.

Убийство волка — это всегда поединок. Так требует обычай.

Будущее представлялось Дрэму нереальным и бесконечно далеким. Кто–то принес горсть мха для того, чтобы приложить к ране. Он протянул руку, просунув ее через ремень, и с трудом заставил себя принять вертикальное положение. Он поглядел на мальчиков. Они отводили глаза, боясь встретиться с ним взглядом. Он заметил, что они, по какому–то молчаливому соглашению, раздвинули круг возле него, чтобы он мог уйти. Его товарищи по Школе Юношей таким образом проявили милосердие, и это было все, что они могли для него сделать. Они давали ему возможность уйти в лес, чтобы избежать позора, а лес сам должен был решать — жить ему или умереть, хотя надежды выжить почти не было. Теперь он был волен искать убежища в лесу, как в ту памятную ночь, с которой все началось, шесть весен назад. Это был бы самый легкий для него путь, но после той ночи вот уже шесть весен как он не сдавался перед трудностями.

Он сражался так долго и так упорно, что сейчас уже был не в состоянии прекратить борьбу. Он не мог выбрать легкий путь, хотя жаждал его всем сердцем.

— Лес кругом, — сказал Луга.

Дрэм покачал головой.

— Нет, — сказал он. Больше он не мог произнести ни слова из–за сухости во рту.

Он собрался с силами и вскинул копье на плечо. Все еще прижимая к груди мох, он двинулся обратно. Остальные шли сзади чуть поодаль, и только Вортрикс был рядом с ним.

 

Глава Х БРАТ МОЙ, БРАТ

Когда стало темнеть, Дрэм, взглянув в последний раз на старого Кайлана и на Школу Юношей, направился к своей хижине.

Все сидели за ужином у очага на тех же местах, что и прежде. Они разом подняли головы и уставились на него, когда он остановился на пороге, освещенный слабым отсветом огня: на лбу у него еще сохранились следы Волчьего Узора, а на плече зияла рана с запекшейся кровью. И всем вдруг показалось, что перед ними не человек, а дух. Он сразу понял это по их лицам; в глазах матери промелькнул страх. Он и был теперь дух, так как для своих соплеменников он больше не существовал. Если мальчик промахнулся и не убил волка, оставшись при этом в живых, — для племени он умирал. Таков был обычай.

Белошей, вскочивший вместе с другими собаками при его появлении, пронзительно взвизгнул и бросился к нему, как–то странно пригибаясь к земле. Обычно пес встречал его радостным лаем. Но молчание было нарушено. Мать тут же поднялась на ноги.

— Что с тобой? Ты ранен? Что с плечом?

Дрэм оглядел хижину. Станок, стоящий у двери, был пуст, но на полу возле него лежал свернутый кусок ткани, алой, в тонкую темно–зеленую клетку цвета можжевеловых листочков. Сердце больно кольнуло под ребром.

Он сказал хрипло:

— Если это для меня, мать, можешь сделать новый плащ Драстику. Я промахнулся, волк ушел.

Ему казалось, что до конца его дней у него в ушах будет стоять вскрик матери, совсем негромкий, но, как ему почудилось, исторгнутый откуда–то из глубины кровоточащей плоти. Он отозвался в нем болью, какую он никогда еще не испытывал. Катлан, его дед, сидевший на сложенной медвежьей шкуре у очага, подался вперед, чтобы получше разглядеть его сквозь струйки похожего на папоротниковые ветки дыма. Глаза деда с золотыми точечками были почти совсем скрыты под золотисто–седыми лохматыми бровями. Он швырнул через плечо обглоданную кость дрожащей от нетерпения собаке и громко с отвращением сплюнул в огонь.

— Что я говорил тебе, жена моего сына? Что я говорил тебе шесть весен назад?

Драстик тоже смотрел на Дрэма, на его широком добродушном лице было глубокое огорчение. Он открыл рот и хотел что–то сказать, но так и не нашел слов.

Дрэм подошел к очагу — за три года он впервые переступил порог родного дома, но может статься, и в последний раз. Он опустился на корточки, и Белошей тут же прижался к его колену.

— Для меня уж и еды нет? — спросил он с вызовом в голосе. — Я не ел со вчерашнего дня.

Мать сжала руками голову.

— Не ел? — переспросила она. — Еда есть, но сначала дай я перевяжу тебе рану.

— Ничего не надо, пусть все так и остается, — сказал Дрэм. — Я хочу поесть, прежде чем уйду. Больше ничего не надо.

Блай, которая все это время сидела в темном углу, вдруг сказала:

— Я все сделаю сама.

Молча она принесла миску с мясом и ячменную лепешку.

Он взял миску и принялся жадно есть. Он не ел со вчерашнего дня, как он и сказал, потому что не полагалось есть перед охотой, но кроме того, он очень волновался. Сейчас, когда случилось худшее и все волнения были позади, он ел сосредоточенно и быстро, отрывая зубами мясо от костей и бросая через колено кости Белошею. Мать, брат, Блай, прервав ужин, смотрели на него, не произнося ни слова. Дед продолжал жевать, так как ничто в мире не могло помешать ему, когда дело касалось еды.

Когда Дрэм наконец насытился и обтер руки о бурый папоротник, в изобилии устилавший пол, он обвел долгим прощальным взглядом все вокруг лица родных, полутемную хижину. Он видел, как лижет шафранно–желтый огонь камни очага, видел длинный корявый узел на потолочной балке, там, где была ветка, когда дуб рос в лесу, видел розовато–коричневую шкуру, висящую перед постелью матери, и под потолком — щит из воловьей кожи с бронзовыми украшениями. Щит, который ему отныне никогда не носить. Он смотрел на привычные, знакомые предметы, которые не видел три года, и знал, что ему надо проститься с ними навеки.

Затем он встал и кликнул Белошея:

— Пошли, братец, пора.

Мать, стоявшая все это время молча у балки, как будто она приросла к ней, подошла к нему и робко положила руки на плечи.

— Куда ты пойдешь, щеночек, что ты будешь делать?

— Пойду к пастухам, как ты сама сказала шесть весен назад, ты и дед. Вы сказали, что если я промахнусь, то пойду к Долаю пасти овец.

— Значит, ты слышал?

Он видел, как все мускулы напряглись на ее красивом заостренном лице, у него появилось желание сделать ей больно в отместку за причиненную ему когда–то боль. Он не простил ей ее испуганного тихого вскрика.

— Ты всегда знала, нет разве? А я все слышал, каждое слово. Я был на чердаке. Я забрался туда через крышу и хотел спрыгнуть сверху, как уховертка из соломы. Я ведь был ребенком. Но с тех пор мое детство кончилось, с того самого дня… Поэтому я и убежал в лес. Но меня нашел Тэлори–однорукий. Это он заставил меня вернуться и сказал, что необходимо бороться, если хочешь чего–то достичь. Бог Солнца знает, как я боролся все эти шесть лет, но дед оказался прав. — Голос его, нынче уже голос мужчины, задрожал, но тут же снова обрел спокойные интонации. — Радуйся, что есть Драстик, как ты сама говорила деду. Когда я буду пасти овец, у тебя среди воинов племени останется сын.

Она снова вскрикнула, и на сей раз этот крик боли заставил его забыть все злое, что он говорил. Ему захотелось зарыться головой в ямку на шее, будто маленькому, но он не смел, боясь расплакаться, как женщина. Он жалел, что не ушел, пока в нем бушевала злость. Злость была как бы щитом, заслоном. Мать убрала руки с его плеч.

— Драстик хороший сын, но лучше иметь двух сыновей… Два сына лучше, чем один… но на этот раз пути назад нет.

— Да, на этот раз нет.

Он повернулся и, как слепой, вместе с Белошеем направился к двери. Он прошел мимо Блай, и ее худенькое бледное личико на мгновение проплыло перед его взором, как в темной воде, и затем исчезло в весенних сумерках. Лошадки, стоящие у порога, потянули к нему мягкие морды, но он прошел мимо, не заметив их. Сзади он услышал шорох — ему показалось, что мать хотела броситься за ним, но голос Драстика твердо сказал:

— Нет, мать, не надо. Все равно ты ничем ему не поможешь.

Он погрузился в сумерки, и последнее, что он слышал, — это неожиданное для него громкое рыдание.

Одинокий и незащищенный, он уходил из привычного мира, оставляя в нем родных, своих сверстников, своих богов. Часть Пастушьего племени поклонялась Богу Солнца, но он шел к Долаю, к его темнокожему маленькому народу, к детям Тах–Ну. Он знал, что со временем утратит свою веру, которая была горячей, истовой, острой, как наконечник копья. Постепенно он забудет Отца–Солнце и высокое небо и обратится к более древним богам Долая и его народа, погрузится в горячие темные недра Матери–Земли, которая дала жизнь всему на свете.

Он направился к огороженной овчарне высоко на холме над деревней, где стояли сложенные из дерна зимние овечьи загоны. Совсем скоро, как только погаснут огни Белтина, пастухи снова отгонят овец с ягнятами к Большой Меловой на летние тропы, но сейчас еще овцы и пастухи были на месте, и с ними, конечно, Долай.

Было совсем темно, когда он, поднявшись на холм, увидел свет от очага в дверном отверстии одной из низких дерновых хижин и уловил слабое движение овец в загоне и блеяние ягненка, который, проснувшись, не нашел своей матери. Громко залаяли пастушьи собаки. Он остановился и схватил Белошея за ошейник с бронзовыми бляшками. Затем послышался голос, успокаивающий собак, и маленькая согбенная фигурка вынырнула через освещенный дверной проем и стала вглядываться в темноту.

— Кто идет?

— Это я, Дрэм.

Долай — ибо это был Долай — снова заговорил с собаками, и они улеглись по обе стороны от его ног. Он стоял совершенно неподвижно, опершись на копье с широким наконечником, и ждал, пока Дрэм подойдет.

— Урожай ячменя давно собрали, — сказал он, когда мальчик остановился перед ним.

— Собрали шесть урожаев ячменя, — сказал Дрэм. — Вот я и пришел. Ты когда–то сказал, что из меня выйдет неплохой пастух. Ты и сейчас так думаешь?

— Разве я могу ответить на твой вопрос, я, который не разговаривал с тобой шесть урожаев ячменя?

Крыло лунного света показалось из–за уступа холма и простерлось над ними. Старик посмотрел на мальчика долгим испытывающим взглядом из–под косматых бровей. Покачав головой, он сказал:

— Нынче я совсем в этом не уверен. Мне кажется, ты был добрее шесть урожаев ячменя назад. Но, кто знает, может, ты будешь добрее к четвероногим, чем к людям. Почему ты задал мне этот вопрос?

Наступила пауза, заполненная легким шорохом ветра в короткой траве и движением овец в загоне. Прокричал кроншнеп где–то на вершине холма, и один из пастушьих псов, лежащих смирно у ног Долая, угрожающе зарычал, когда любопытный Белошей слишком смело приблизил к нему морду. Наконец Дрэм заговорил:

— Мне пришлось много сражаться последнее время, о доброте некогда было думать. Но я потерпел поражение. Я промахнулся на Волчьей Охоте.

Ни удивления, ни сочувствия не отразилось на лице Долая — как обычно, оно сохраняло неподвижность.

— Да, это плохо, — сказал он. — И теперь ты пришел ко мне пасти овец?

— Да, пришел к тебе пасти овец, — сказал Дрэм ровным, без всякого выражения голосом.

— Тогда иди к огню, и я смажу тебе плечо.

Долай ни одним словом не выразил любопытства и больше не задал ни одного вопроса. И Дрэм, сам того не сознавая, в глубине своего израненного озлобленного сердца был ему за это благодарен.

Долай вслед за ним нырнул в узкий дверной проем пастушьей хижины. Какой–то темнолицый подросток, примерно одних лет с Дрэмом, сидел у очага. Дрэм вдруг узнал Эрпа, с которым бегал вместе до того, как попал в Школу Юношей. Глаза их на мгновение встретились, одни черные, другие золотистые, но они тут же их отвели.

Долай принес в горшочке желтую мазь с едким запахом и наложил ее на плечо Дрэма, будто тот был задранной волком овцой.

— Хорошо помогает от волчьих ран и овцам, и людям, — сказал он.

Когда Долай кончил, Дрэм сел у огня, а Белошей притулился к его коленям. Дрэм теперь не избегал темного вопрошающего взгляда Эрпа, но и не искал его. Он слишком устал и не мог ни о чем думать. У него было странное ощущение, будто из–под ног его ушла почва, и он, как дерево, опустошенное, лишенное корней, безвольно плывет по течению. Ушла куда–то даже злость, бурлившая в нем, и на смену ей, казалось, ничего не может прийти, одна лишь пустота; на месте его прошлой жизни — пустота и усталость.

Он улегся на землю, положив голову на бок Белошея, и, как измученный ребенок, заснул крепким сном. На лбу у него еще не стерлись остатки Волчьего Узора. Он спал так крепко, что не слышал, как вернулись из деревни Флэн и его брат.

На одиннадцатый день плечо его, благодаря мази Долая, почти совсем зажило, и утром он взялся помочь старому пастуху наложить все то же вонючее снадобье на спину овцы, которую поклевали вороны. Подняв случайно глаза, он увидел у входа в загон Вортрикса.

Он не удивился, так как знал, что Вортрикс придет до того, как обряд посвящения в воины разлучит их уже навсегда.

Они долго молча смотрели друг другу в глаза. Опустив на землю блеющую овцу возле ее ягненка, Дрэм сказал Долаю, что вернется через некоторое время, и, свистнув Белошея, вышел из загона, где снаружи ждал его Вортрикс.

Все еще молча, они повернулись и пошли вверх по холму, за ними следом бросились их собаки.

— Почему ты не приходил раньше? — спросил Дрэм, глядя прямо перед собой. Он не хотел ни о чем спрашивать Вортрикса, но вопрос вырвался помимо его воли.

— Я находился взаперти девять дней и девять ночей в отцовском доме. На меня наложили табу. Мудир запечатал глиной дверь, и каждый раз, когда приходил он или воины, запечатывал ее снова так, чтобы я не смог сломать печать.

Как Дрэм не подумал об этом?! Вортрикс нарушил закон, вмешавшись в поединок между ним и волком, и теперь, в виде расплаты, он должен был пройти ритуал очищения.

— Это было очень тяжело? — спросил Дрэм.

— Не легко…

Вортрикс говорил спокойно, но, казалось, он процеживает слова сквозь зубы. Дрэм украдкой взглянул на друга: квадратный раздвоенный подбородок Вортрикса резко обтянулся кожей, под глазами были пятна, похожие на синяки. Что они делали с ним эти девять дней и девять ночей в запечатанной комнате? Дрэм понимал, что он этого никогда не узнает, а значит, не следует задавать вопросы.

Весь день они охотились вместе, как в старые добрые времена. Им наконец повезло, и на лесистых склонах Большой Меловой они убили молодую косулю. Туша свисала между ними с копья Вортрикса, когда они вечером возвращались обратно. Собаки плелись следом. И вытянутые тени мальчиков, собак, убитой косули ложились на поросшие дерном склоны холма. Все было, как всегда, все, как обычно, не считая того, что это было в последний раз.

Они одолели высокий подъем и на гребне, у опушки рощицы, где росли исхлестанные ветрами низкорослые дубы и боярышник, остановились передохнуть. Прежде им не раз приходилось тянуть на себе и более тяжелую добычу, но мысль об отдыхе не приходила ни одному из них в голову. Тут, среди распустившихся дубов, сбросив на землю оленью тушу, они повернулись и посмотрели друг на друга. Весь день они изо всех сил старались не думать о том, что это их последняя совместная охота, но больше скрывать правду от себя они не могли. О ней напоминало им все вокруг: заунывная песнь ветра в дубовых ветвях с уже лопающимися почками, крик чаек в отдалении, прелый запах мха, густым ковром покрывающего землю у подножия деревьев, и тоскливая безнадежность их душевной скорби.

— Мы хорошо поохотились, — сказал Вортрикс.

Дрэм кивнул. Они хорошо поохотились, и не только сегодня — они всегда хорошо охотились вместе. Он будет еще не раз ходить на охоту, как и Вортрикс, но никогда вдвоем. Все осталось в прошлом. Тень завтрашней разлуки нависла над ними, и разлука эта была неотвратимой, как будто один из них должен был утром умереть, а второй — продолжать жить. Это не означало, что они никогда не увидят друг друга, но, если они встретятся, между ними будет пролив, отделяющий свободных членов Племени, воинскую касту, от Пастушьего народа. И этого ничем нельзя было изменить. Они были узниками племенного обычая. И обычай этот был сильнее их, сильнее всех воинов племени вместе взятых.

Дрэм поглядел на косулю, лежащую у его ног. На белом брюхе алело пятно, оно напоминало ему пятно на белоснежных перьях лебедя. Алый знак воина…

— Зачем ты встрял между мной и волком? — Голос Дрэма дрожал от боли,

— Времени на раздумье у меня не было. Я и сейчас думать не могу… Не так легко стоять, опершись на копье, и смотреть, как погибает твой брат.

— Зато завтра я буду стоять и смотреть, как ты и все наши товарищи уходят от меня навсегда. А потом я вернусь сюда один, когда вы уйдете.

— Брат мой, дорогой брат, мы охотились на одних и тех же тропах, ели из одной миски и спали в одной постели после охоты. Как мне дальше жить? Как же ты останешься один–одинешенек?

— Не знаю, — сказал Дрэм. — Но, видно, так суждено… Как все пережить, я пока не знаю.

Будто слепые, они протянули друг другу руки — Вортрикс две, а Дрэм одну. Так они и стояли, крепко обнявшись. Они всегда были, как две равные половинки, в их союзе не было лидера. Но теперь, когда пришла пора расстаться, Дрэм оказался сильнее: Вортрикс рыдал, как женщина, уткнувшись головой в плечо друга. А в это время позади шелестящих ветвей дуба и боярышника низкое солнце зажгло облака, и запад внезапно запылал, охваченный золотым пламенем.

Все выше и выше взвивались костры заката, золото превратилось в медь, раскаленно–красную, на фоне которой чернели ветви дубов; черными были и крылья носящихся над ними чаек. Малиновый свет расплескался по рощице, опалил и без того яркий мох под деревьями и окрасил грудь косули так густо, что стала розовой алая кровь на ее шкуре.

Когда пожар заката начал угасать и небо запестрело розоватыми пятнышками, будто кожа форели, — вокруг деревьев сгустились тени, мальчики подняли с земли свой трофей. Деревня была уже недалеко, хотя и скрыта поворотом дороги.

— Я дальше с тобой не пойду, — сказал Дрэм. — Ты, я думаю, и один справишься, тут близко.

— Ну, конечно. Половину я снесу твоей матери.

Дрэм помог Вортриксу взвалить тушу на плечо и приладить копье. Затем молча повернулся и, натыкаясь на деревья, пошел через дубраву. Он не в силах был дольше выносить эту муку. Он начисто забыл, свистнул ли он Белошея, вообще забыл о существовании огромного янтарно–черного пса и вспомнил о нем только тогда, когда тот ткнулся мордой ему в колени и закружил перед ним, помахивая пушистым хвостом. Как он мог забыть о нем — все–таки он не один, все–таки есть еще у него Белошей!

В густых сумерках он добрался до пастухов и, взяв миску с похлебкой, сел в тени, подальше от огня, чтобы никто не мог видеть его лица.

Весь следующий день он старался держаться как можно дальше от деревни, но все же не выдержал и перед самым закатом, когда должна была начаться церемония посвящения, вышел через ольшаник к реке и, затаившись среди деревьев, уже в ореоле молодых листочков, стал смотреть поверх лоскутного ячменного поля на знакомый хаос деревенских крыш. Он слышал тихое неразборчивое бормотание собравшейся толпы, перешедшее в протяжный крик, как только на пороге Школы Юношей показались будущие воины. Он опустил голову и уперся лбом в руку, лежавшую на древке копья.

Перед его закрытыми глазами одна за другой проходили сцены, которые он так часто наблюдал… Он видит, как будущие воины идут через толпу, теперь уже молчаливую, один за другим, очень прямые и гордые, глядя прямо перед собой. Новый крик, скорее вопль, возвещает о том, что первый из них ступил в круг перед Костром Совета, где стоит Дамнорикс в окружении самых знаменитых воинов. Очевидно, это Туэн, самый младший из них. Всегда начинают с младшего, а последним идет самый старший. В этом году старший — Вортрикс… Вот на мужской половине поднимаются два воина и, выступив вперед, встают по обе стороны от мальчика. Но это не отец Туэна и не друг отца Туэна. И мальчик вовсе не Туэн! С одной стороны от него стоит большой согбенный старик с золотисто–седыми бровями и орлиным носом, а с другой — гибкий и смуглый человек с медной змеей, обвивающей руку, на которой не было кисти. Они подводят мальчика к Мудиру, сидящему у Костра Совета. Мудир слегка наклоняется вперед, когда они подходят — жидкие волосы выбились из–под жреческого убора из орлиных перьев… Дрэму казалось, что он слышит ритуальные вопросы и ритуальные ответы…

— Кто это? Кого вы привели ко мне?

— Это мальчик. Пусть умрет он в отрочестве и возвратится к нам воином племени.

— А кто поручится за этого мальчика?

— Я, старый Катлан, Катлан Могучий. Я, его дед, ручаюсь за этого мальчика…

У Дрэма, который стоял среди кустов ольхи, опершись на копье, вырвался из груди сдавленный, похожий на рыдание вздох. Зачем он пришел?! Но он знал, что эта ничего не меняет. Если бы он остался с Долаем и пастухами, как собирался, все равно вести о том, что происходит у Костра Совета, дошли бы до его ушей.

Через лоскутные поля ячменя и молодого льна он услыхал, как одна из женщин затянула плачь по сыновьям, умершим ритуальной смертью; плач подхватила вторая женщина, затем третья. Он понял, что первая, короткая часть церемонии, закончилась. Сейчас они пойдут вслед за Мудиром через толпу, которая расступится и пропустит их, его товарищей по Школе Юношей, его копьеносное братство… и Вортрикса. Он поднял голову и увидел их — на этот раз уже не в темной глубине своего внутреннего зрения — тонкую вереницу молодых гордых отроков во главе с Мудиром в уборе из орлиных перьев. За их спинами полыхал красный грозовой закат, начало которого он так и не заметил. Тени юношей, когда они шли, ложились на проросший ячмень и тянулись к нему, будто посылали прощальный привет. И теперь ночь и день, пока не вспыхнет новый закат за Холмом Собраний, племя будет считать их умершими. Вернутся они победоносными воинами со свежей татуировкой на груди, знаком их возмужания. И тогда настанет всеобщее ликование, и торжественно затрубят боевые рога перед тем, как зажгутся Костры Белтина.

Дрэм знал, что он уже не увидит их триумфального возвращения. Он пришел сюда проводить своих братьев из Школы Юношей. Новые воины, которые придут завтра, будут принадлежать другому миру, где ему нет места.

Теперь они повернула направо и стали подниматься на Холм Собраний, а вслед им неслись причитания женщин: «Охон! Охон!» И скорбная песня болью отзывалась в ушах и сердце Дрэма. Глаза его устали от бесконечного напряжения. Мальчики все время уменьшались в размере, пока петляли по длинному склону, держа путь к месту погребения безымянного героя. Когда они достигли горизонта, за который всегда уходили Новые Копья, Дрэму показалось, что они шагнули прямо в пылающее пламя заката. Пламя расступилось перед ними, и они исчезли в нем.

Дрэм повернулся и одиноко побрел обратно через ольшаник, а сзади еще долго слышался женский плач: «Охон! Охон!»

 

Глава XI ВЕСТНИКИ

На следующий день вечером Дрэм стоял в одиночестве возле опустелых овечьих загонов, откуда угнали весь скот в деревню, и смотрел, как пылают Костры Белтина на гребне Холма Собраний. Это означало, что молодые воины уже вернулись из–за заката. В пастушьей хижине за его спиной очаг был загашен и давно остыл. Очаг теперь был черный и холодный, и такой же черной и холодной была душа Дрэма, пустая и заброшенная. Но очаг, как и все очаги в деревне и в пастушьих хижинах, ждал минуты, когда в нем вспыхнет новая жизнь от соприкосновения со священным огнем.

Вскоре внизу на склоне зардел в темноте красный огненный бутон, и через некоторое время появился Эрп с факелом в руке. Он бежал всю дорогу, как бежали сейчас во всех уголках клана самые младшие из каждого дома. И черный очаг снова ожил и, разгораясь, распрямлял лепестки живого пламени. Но сердце Дрэма оставалось холодным и темным.

На следующий день, когда погасли Костры Белтина, овец отогнали на высокогорные летние пастбища, и Дрэм, который теперь жил одной жизнью с пастухами, отправился вместе со всеми. Шли дни, и постепенно он подчинялся медленному однообразному ритму своего нового распорядка. В сумерках каждый вечер они загоняли овец в большие загородки со стенами из дерна. (Даже летом овец редко можно было оставить на ночь на воле, так как в любую минуту из леса могли появиться волки и схватить их. Что ни говори, волки — народ дошлый!) А по утрам, когда снова возвращался свет, овец выпускали. Два раза в сутки, утром и вечером, их водили на водопой к овечьим прудам, на расстоянии выстрела из лука от загонов. Целыми днями, пока овцы паслись, их надо было охранять и следить за ними, перегоняя с места на место, чтобы они всегда ели свежую траву, но не допуская на склоны Меловой, где росла дурман–трава, или в серые низины, такие, как старые кремневые карьеры. Овец приходилось собирать, когда они разбредались, выхаживать и лечить от болезней или после ранения. И только поздно вечером, когда овцы были благополучно закрыты на ночь в загородке, можно было пойти в низкую дерновую хижину у овечьего пруда, где тебя ждала горячая похлебка, большей частью баранья, приготовленная из туши, что всегда была подвешена высоко над чадящим очагом, так, чтобы ее не достали собаки. Обычно готовила еду одна из маленьких темнокожих женщин, которая, закончив стряпать, уходила. Судя по всему, эти женщины не были женами пастухов. После ужина нужно было, смешав разные травы, готовить мази для овец и чинить пастушье снаряжение. Бывало, что Долай вдруг принимался рассказывать какую–нибудь из своих удивительных историй, а иногда молодой Эрп играл на дудке из бузины заунывную бесхитростную песенку, которую днем играл своим овцам. Но большую часть времени все сидели молча у очага, так как пастухи были люди молчаливые.

Дрэм еще не прожил с пастухами и Долаем одной луны, как настало время стрижки овец.

Трижды в год общие заботы объединяли Племя и Пастуший народ. Один раз в пору листопада, когда устраивали большой общий загон для клеймения скота; второй раз, когда овцы ягнились, и все, кто способен был держать оружие, независимо от цвета волос и кожи, принимали участие в охране их от волков. И, наконец, третий раз, во время стрижки овец, но тут пастухам помогали в основном женщины Племени.

Лето еще только начиналось, но извилистые холмы Меловой, как в знойный полдень, дрожали в нагретом воздухе. Стрижи носились высоко в голубой вышине или же совсем низко вдоль склонов, на которые ложились их тени. И повсюду в небесах звенела песня жаворонка. Дрэм, пригнавший на стрижку небольшое стадо с Меловой к загону над деревней, слушал жаворонка и вдыхал запах сухого тимьяна, покалеченного и примятого овечьими копытцами, чувствуя, как горячее солнце греет ему спину. Но куда–то ушла радость, которую он раньше испытывал в такие минуты. Прислушиваясь к блеянию овец и уже подросших ягнят, он не спускал глаз с их беспокойно пляшущих задних ног и с пастушьего пса серой окраски, бегавшего вокруг стада. Кью, старшая из двух собак Долая, что была почти щенком шесть весен назад, нынче не желала никого признавать, хроме хозяина, и молодой пес Эйсал теперь пас овец с Дрэмом. Пес прекрасно ладил с Белошеем, поскольку Дрэм всегда помнил о том, что не следует гладить Эйсала, когда Белошей поблизости. Белошей ходил всегда по пятам за хозяином, высунув розовый длинный язык. Из него так и не получилось настоящей пастушьей собаки — слишком долго он был охотничьим псом Но он все же понял: на овец охотиться нельзя, их надо защищать. Постепенно он привык к новой жизни и в качестве охранителя стада завоевал свое право на существование.

Дрэм впервые так близко подошел к деревне после того дня, когда он издали следил за началом церемонии посвящения Новых Копий. И по мере того как он спускался все ниже, а синие Дебри вдали исчезли за крутыми утесами Меловой, он все нетерпеливее искал глазами знакомое нагромождение крыш под Холмом Собраний и поросшую дерном площадку над пшеничными полями, нынче шумную и многолюдную, где были поставлены загоны для стрижки и где стригали уже принялись за работу. Он хотел, но в то же время боялся, снова увидеть знакомые лица, привычные предметы.

Дрэм не мог стричь овец. Он почти все научился делать одной рукой, но для того, чтобы управиться с бунтующей, вырывающейся овцой, орудуя при этом тяжелыми бронзовыми ножницами, нужны были две руки. Приведя овец с гор, он весь остаток этого беспокойного тяжелого дня трудился не покладая рук возле загона. Он сгонял мекающих и упирающихся овец вниз и передавал их в руки стригалей — от них овцы выходили бледные и обкромсанные, но тут же спокойной трусцой шли искать своих блеющих ягнят. К концу дня Дрэм совсем запарился: волосы прилипли ко лбу, а набедренная повязка — к бедрам. Рука его была вымазана жирным овечьим потом, и ему казалось, что этот запах въелся в ноздри и перебивает все остальные.

Поэтому, когда пробегавшая мимо девочка с высоким кувшином пахты для стригалей остановилась возле него, он нетерпеливо обернулся и вдруг увидел перед собой Блай,

Впервые в жизни он обрадовался ей. Она ведь могла рассказать ему о доме, обо всем, что он здесь оставил. На мгновенье, забыв о пахте и об овце, которую он только что вывел из загона, он порывисто схватил Блай за запястье, будто боялся, что та исчезнет, прежде чем он выведает и выспросит,

— Блай! Блай! — У него спирало дыхание. — Как я рад тебя видеть!

Подняв голову, она посмотрела на него, и будто солнечный лучик на секунду осветил ее лицо.

— Правда, Дрэм?

Его разозлила ее непонятливость.

— Ну, а как ты думаешь? Ты ведь можешь рассказать мне о наших. Как там мать?

Свет в лице Блай снова погас, и, помедлив, она сказала:

— Да, я могу тебе рассказать о доме. С матерью все в порядке, Дрэм.

— Ее нет здесь?

— Нет.

Они поглядели друг на друга, а потом Блай подняла широкогорлый кувшин с двумя ручками и наклонила его так, чтобы Дрэму было удобно пить.

— Пей! Ты, наверное, хочешь пить?

Дрэм приник губами к горлышку. Пахта была жидкая, вкусная, прохладная, и он пил с жадностью.

Напившись, он обтер рукой рот и тотчас пожалел об этом, так как рука пропахла жиром.

Торопливо, сбиваясь на каждом слове, Блай рассказывала ему о домашних новостях: Драстик часто теперь ходит на охоту, дед еще больше кашляет; недавно появились новые щенки; у матери, в ее фруктовом саду, привился дичок, а рыжая кобыла вот–вот разродится…

Кончив, она замолкла, уставившись на кувшин, а затем сказала едва слышно:

— Я могла бы иногда приходить и рассказывать тебе о доме, если ты, конечно, не против.

— Я завтра снова уйду на Большую Меловую. Это очень далеко, — ответил Дрэм поспешно. И вдруг, неожиданно для себя, добавил: — Знаешь, Блай, там, на Большой Меловой, очень одиноко.

Блай продолжала смотреть на кувшин.

— Я могла бы иногда приходить, — повторила она. — Мне безразлично, сколько идти. Зато тебе будет, может быть, не так одиноко.

Дрэм посмотрел на нее, и на лбу между бровями у него появилась морщинка. Видно было, что он озадачен.

— Зачем это тебе? Идти в такую даль из–за меня?

Блай подняла голову, и ее узенькое личико дернулось, как от судороги.

— Ты же тогда, много лет назад, пошел за мной, когда приходил тот человек и все дети смеялись. Ты пошел, потому что, как ты сказал, я выросла у твоего очага. Ну, а если я выросла у твоего очага, значит, ты вырос у моего, — разве не так?!

Оба замолчали и не слышали, что тишина наполнена гомоном людских голосов и шумом идущей вокруг стрижки. Дрэм все еще был в недоумении не столько от слов Блай, сколько от какого–то странного, непривычного ощущения. Он, казалось, впервые смотрит на Блай, впервые видит ее. Он заметил в ее темных кудрях букетик белых цветов бузины — девушки часто прикалывали цветы к поясу или вплетали в волосы, но он никогда не видел, чтобы это делала Блай, которая была всегда не такая, как другие девушки. А может быть, он просто не замечал? Где–то глубоко внутри проснулось чувство товарищества, поначалу слабое, но постепенно оно раскрывалось, как раскрываются лепестки у цветка. И вместе с этим новым чувством, вместе с неожиданным сознанием, что она, Блай, существует, впервые в жизни пришла робость.

— Блай, — начал он неуверенно, — ты знаешь, я хотел…

Радостное блеяние вернуло его к реальности — овца, которую он должен был отвести к стригалям, ушла совсем в другую сторону. Как он мог забыть?! Какой он дурак! Овца за это время успела пробежать порядочное расстояние и теперь паслась среди стриженых овец, которых отпустили стригали. Кто–то из пастухов окликнул его, указывая на овцу, как будто он сам не видел. Он бросился за ней со всех ног, но овца, завидев его, помчалась с громким блеянием прочь, как от мясника, — спутанная длинная шерсть взлетала на бегу над тонкими ногами. Он сразу же поймал ее, но, когда он попытался ухватить покрепче, она, издав дикий вопль, задергалась и проскочила у него между ног. Он не удержался и упал. У загонов раздался смех. Когда он встал и снова пустился вдогонку за овцой, он чувствовал себя всеобщим посмешищем, да к тому же еще с сухой рукой. Он стиснул зубы и схватил овцу, намотав на руку шерсть около загривка, затем злобно ударив ее коленкой в бок, повернул к себе с такой зверской яростью, что та едва устояла на ногах. На этот раз овца взвизгнула от боли и страха. Мимо пробегал Эрп с горшочком золы, которой посыпали ранки у овец после стрижки. Как всегда, избегая глядеть прямо в глаза, он бросил на ходу:

— Хорош пастух, у которого нет терпения. Помимо всего прочего, это просто глупость — овца тебе это попомнит, и ты не оберешься с ней хлопот…

Дрэм стерпел бы замечание, сделай его кто–нибудь постарше, но не Эрп, почти его ровесник Эрп даже не был стригалем, просто мальчишка на побегушках у стригалей, разносчик золы…

— Мне, конечно, было бы легче, родись я таким, как ты, только и годным на то, чтобы пасти овец. Гад ты ползучий, вот ты кто. Все бы тебе вынюхивать из–за кустов… — крикнул Дрэм в запальчивости, но, перехватив взгляд Долая, вдруг осекся. Старик стоял у нижнего загона, опершись на копье. Что–то в этом испещренном морщинами старческом лице заставило Дрэма умолкнуть, так и не докончив фразы. Он до боли стиснул зубы, так, что кровь прилила к вискам. Он погнал овцу вниз к стригалям, затем вернулся за второй. Долай все еще стоял у нижнего загона, опираясь на копье.

— Напрасно ты вышел из себя и набросился на Эрпа, будто он еще одна непослушная овца, — сказал старик. — Это неразумно.

Дрэм стоял перед ним, грудь его тяжело вздымалась.

— Я забыл, что Пастуший народ мне теперь ровня. Все никак не привыкну. Со временем, быть может, усвою.

Но Долай и не думал обижаться. Дрэма это всегда злило. Темноликих невозможно оскорбить, они как бы вне оскорбления.

— Дело здесь не в равенстве, — сказал Долай. — Но если уж ты пришел к нам, то судим ты будешь по нашим законам. Ханно, Флэн, я, все мы старше тебя и мудрее. И даже Эрп лучше тебя знает, как обращаться с овцами. Поэтому ты среди нас меньшой Ну, а теперь иди, отгони овцу вниз, не заставляй стригаля ждать.

Дрэм отвел овцу, за ней вторую, третью. Он работал без отдыха, злой и несчастный. И когда, наконец, остановился утереть пот с лица и убрать со лба прилипшую прядь густых рыжих волос, он снова обнаружил возле себя Блай с кувшином в руках. Он так грубо обрушился на нее, что она отпрянула, как от удара.

— Кто просит тебя ходить за мной с твоей пахтой, когда я не хочу пить? И нечего приходить ко мне на летнее пастбище. Обойдусь без вестей о доме, так даже лучше. Нет у меня дома! Ваш очаг теперь не мой дом!

Блай была белее полотна, маленькая мошка, серовато–белая, как и пахта в ее кувшине. Она стояла и смотрела на него в упор, он уже когда–то видел, как она так стояла и точно так смотрела, но на кого — он не мог вспомнить, не помнил, где это было, что, впрочем, сейчас не имело значения. С каким–то злым удовлетворением он отметил, что цветы бузины у нее в волосах обмякли и пожухли.

Вобрав голову в плечи, он поплелся за очередной овцой, оставив Блай стоять с ее пахтой.

Лето брало свое. Внизу у подножия холмов собрали цветы дикого чеснока и теперь их сушили повсюду на деревенских крышах. Затем настала пора убирать лен, а вскоре созрел и ячмень — он стоял золотистый и высокий и шуршал, когда ветер задувал в полях вокруг деревни и в крошечных, прячущихся среди овечьих загонов клочках земли на холмистых пастбищах, принадлежавших детям Тах–Ну, знавшим секрет, как выращивать ячмень, еще до прихода Золотоволосых. Но здесь, на Большой Меловой, время остановилось и трудно было представить, что внизу идет какая–то жизнь. Дерн высох и порыжел, и в полдень тени пастухов и овец становились короткими, а потом снова удлинялись — это были все перемены, не считая того, что бузина, посаженная по углам загородок специально для того, чтобы делать из нее целебные снадобья, сбросила свои кремовые лепестки и на их месте кое–где уже чернели гроздья ягод, которые так любят клевать птицы.

На душе Дрэма было по–прежнему безрадостно, но постепенно он начал свыкаться со своим положением, как свыкаются со старой раной и перестают замечать ее, хотя боль никуда не уходит, как никуда не уходит слабость, порожденная этой болью.

Пришел сбор урожая, и высоко в горах, на холмистых, поросших дерном кусочках земли, где стояло какое–то подобие деревни, темнолицые дети Тах–Ну устраивали свой колдовской праздник, не имеющий ничего общего с праздником урожая Золотого народа в деревне на нижних склонах. Колдовским был стук стоящих на земле барабанов из овечьей кожи, по которым били открытой ладонью, и каждый год кто–нибудь из молодых людей исполнял танец Ячменного Царя для того, чтобы испросить хороший урожай на следующий год. Он танцевал, пока не падал на землю, дергаясь, будто в конвульсиях.

— Когда–то мы убивали Ячменного Царя каждый год, чтобы был хороший урожай, но теперь у Темнолицего народа не хватает молодых людей и мы теперь убиваем только через каждые семь урожаев, — сказал Дрэму Долай, когда окончилась церемония. — И урожаи поэтому нынче не те, совсем не те.

Как–то вечером, вскоре после праздника, Дрэм пригнал часть стада на водопой к пруду. Теперь ему поручали и такую работу, ему и молодому псу Эйсалу, поскольку оба начали понимать повадки овец и научились обращаться С ними. Он сейчас привел только половину стада — если бы пришли все овцы, большая часть их так и не подошла бы к воде. Белошей, как всегда, вприпрыжку носился за Дрэмом, пока Эйсал обходил стадо то с одной, то с другой стороны. Как только остался позади последний подъем и они увидели перед собой воду, весь волнистый поток неожиданно устремился к пруду. Дрэм слышал, как постукивали о дерн острые овечьи копытца.

Пока стояло долгое знойное лето, пруд сильно обмелел и от него осталась лишь круглая сверкающая бляшка на большом неглубоком щите утрамбованной глины, почти белой сверху и розовато–бурой у кромки воды. Иногда эта вода была ярко–голубой, а иногда переменчивой, когда по ней ходили тени от облаков, или же мрачно–серой, когда поднимался туман. Сейчас она тихо нежилась в закате, переливаясь жемчугом и бледным золотом; сорока, сидевшая у самой воды, вспорхнула, сердито затрещав, как только стадо метнулось к пруду. Тут всегда были птицы: трясогузки, ястребы, сороки, постоянно ронявшие перья вокруг водоема; теплые красновато–коричневые перышки кроншнепа завивались, как цветочные лепестки, а у скворца на перьях были пятнышки; однажды Дрэм видел, как далеко от берега на воде плавало стрельчатое белое перо лебедя.

Овцы разбрелись вокруг пруда, осторожно пробираясь по твердой глине к воде. Дрэм стоял, опершись на копье, и следил за ними, а обе собаки сидели у его ног. Собакам хотелось пить, они тяжело дышали, высунув языки, но при этом знали — даже Белошей теперь знал, — что их черед наступит только после того, как напьются овцы. Овцы пили с жадностью, вода стекала с их морд, и капли, падая в пруд, расходились кругами, выхватывая искры заката. Удивительно, сколько мира и покоя было в этой картине!

Напившись, овцы сразу же утратили интерес к воде и повернули от пруда. Эйсал и Белошей теперь не отрываясь смотрели Дрэму в лицо — языки повисли, хвосты умоляюще подрагивали.

— Теперь идите! — сказал Дрэм, собаки понеслись прыжками к долгожданной воде и, погрузившись по брюхо в ее прохладу, принялись громко лакать.

Он свистом вызвал собак из воды — они отряхивались, и брызги фонтаном слетали с их грубой шерсти. Затем он послал Эйсала собрать стадо, хотя собирать его почти не пришлось — овцы, утолив жажду, сами двинулись к ночным загонам. И как раз в это время на одном из уступов Меловой показался маленький темнолицый Эрп. Он направлялся к хижине у пруда, на плече он нес куль с мукой.

Дрэм, идущий за стадом, замедлил шаг, выжидая, когда Эрп подойдет поближе. Эрп ходил в деревню за свежей ячменной мукой. Он редко возвращался из селения без новостей. Эрп — ушки на макушке. Дрэм истосковался по вестям из дома, но гордость мешала ему открыто расспросить Эрпа, и поэтому он притормозил, сделав вид, что поправляет ремень, которым была стянута овечья шкура на его тонкой талии. Эрп подошел к двери хижины и сбросил на землю мешок.

— Ты что–то сегодня долго пробыл в деревне, — сказал Дрэм, продолжая глазами следить за стадом.

Эрп подошел ближе, чуть боком, как подходят собаки.

— Мешок тяжелый. — Он потер плечо. — Дорога долгая, а куль чем дальше, тем тяжелее.

Наступила пауза. Дрэму не терпелось спросить: «Как там у меня дома? Что говорят в клане?» Но гордыня заморозила слова. Эрп исподтишка взглянул в его лицо, раздираемый, как всегда, между желанием сделать приятное сверстнику, такому высокому, золотоволосому, такому безрассудно смелому, и желанием отомстить ему именно за все эти качества. Наконец он сказал:

— У Тэлори в доме новый младенец, мальчик.

— Правда? — обрадовался Дрэм.

— А у Вождя в коровнике новый рыжий теленочек. И еще Юриан убил медведя, но, говорят, это всего лишь медвежонок. Карадик и Морвуд снова поссорились из–за границы между делянками. — Блестящие пытливые глаза украдкой из–под бровей обшарили лицо Дрэма. — А еще Драстик, брат Дрэма, просил Белу с переправы отдать за него третью дочь.

Дрэм задумался. Он вспомнил эту третью дочь Белу, ее, кажется, звали Корделла. Пухленькая, розовая девушка, от которой пахнет свежим хлебом. Она придет в дом, который прежде был его домом, и будет прясть у огня. Неожиданно ему захотелось, чтобы она не обижала Блай.

— Не только у Драстика невеста под плащом, — продолжал Эрп. — Говорят, Вортрикс тоже обзавелся девушкой.

— Что за девушка? — спросил, помолчав, Дрэм.

— Рун, дочь Гуитно Поющее Копье. Я ее видел — она молола зерно перед отцовским домом. Будет настоящая красавица. — Эрп ухмыльнулся. — Видишь, какие новости я тебе принес. Много новостей принес.

— Да, новостей много, Ушки–на–Макушке, — сказал Дрэм — Ну, а теперь мне пора идти за овцами, иначе они разбредутся кто куда.

В тот вечер ему казалось, что закат угасает слишком быстро. Когда он повернул от пруда, золото уже ушло. Старая рана вновь ожила, боль стала еще острее. У него вдруг возникло недоброе желание выместить эту боль на овцах, заставить Эйсала кусать их сзади и гнать, гнать, гнать… захотелось увидеть, как будет вздыматься дурацкая их шерсть над тощими ногами, когда они в страхе пустятся бежать. Но он усвоил урок, полученный среди прочих других уроков в последнее лето на Большой Меловой. Он шел неторопливо, опираясь на копье, как на папку, собаки бежали рядом по обе стороны, стадо плыло впереди, словно серое облако на фоне рыже–коричневого холмистого дерна. Одна из овец, отделившись от стада, затрусила в сторону. Он свистнул Эйсала, копьем указав ему на овцу, и собака тотчас же кинулась к ней.

— Не хватать! Полегче! — крикнул ему вдогонку Дрэм.

Эйсал, молодой, горячий пес, иногда был склонен чересчур ретиво выполнять приказания, что, впрочем, на сей раз совпадало с тайным желанием Дрэма. Несмотря на предупреждение, Эйсал явно изготовился хватить зубами беглянку. Дрэм еще раз свистнул, на этот раз громко и резко. Собака остановилась и поглядела в его сторону.

— Полегче, братец! Полегче! — крикнул Дрэм.

Эйсал успокоился и мирно погнал овцу обратно в стадо.

— Молодец, все сделал, как надо! — услышал он голос Долая и, обернувшись, увидел старика. Старик стоял, опершись на копье, и, как всегда, казался неотъемлемой частью холмов, такой же, как и бузина в углу овечьего загона. У Дрэма было ощущение, что старый пастух целый век стоит здесь, застыв в своей неподвижной позе.

— Все же я кое–чему научился, — сказал Дрэм. — Наверное, это не так уж и ничего. — В усталом голосе его была горечь.

Долай внимательно поглядел на него из–под седых бровей:

— Кто–кто, а Эрп уж ни одну новость не пропустит.

Теперь они шли рядом. Дрэм бросил испытующий взгляд на старика, понимая, что он успел повидать Эрпа после того, как тот вернулся с мешком муки, а значит, знает все новости о Золотоволосых. Маленький Ушки–на–Макушке слышит, что делается на сердце у человека, до которого отсюда день пути. Стоит ему только ухо приложить к земле.

Они подошли к входу в большой овечий загон со стенами из дерна, где их уже ждали Флэн и его брат. В руках у них были палки с зарубками для ежевечернего пересчета овец. Дрэм слегка придержал шаги, чтобы Долай мог пропустить стадо через узкую щель, но Долай протестующе закачал головой.

— Нет, нет! Если старый пес все будет делать сам, щенок никогда не выучится. Ну–ка, берись за дело!

Дрэм, Белошей и Эйсал дружно принялись за работу, пока старый пастух и такой же старый пес молча наблюдали за ними. На Дрэма вдруг навалилась тоска — ему казалось, он никогда еще не испытывал такого одиночества. Он сам себя убеждал, что рад за Вортрикса, теперь есть кому его утешить, и он мог больше не думать о своем кровном брате, но как одиноко, как бесконечно одиноко было этому забытому брату! Широкие холмы вокруг казались такими темными в меркнущем свете, такими бесприютными, а поднявшийся ветер принес холод.

Он благополучно пропустил всех овец через щель, по обе стороны которой стояли с палками Флэн с братом Поздно вечером, после того как овцы были наконец надежно заперты в загородке, Дрэм зашел в пастушью хижину. Когда они на минуту остались вдвоем с Долаем, старик сказал, глядя в огонь и как бы обращаясь к яркому пламени:

— Только хороший пастух может думать об овцах, когда сердце занято другим. Мне сдается, со временем из Дрэма выйдет недурной пастух.

 

Глава XII ВОЛЧИЙ ДОЗОР

Настала осень, и баранов пустили на пастбища к овцам, в то время как внизу, на дальних холмах, там, где начинаются Дикие Дебри, занялся пожар — вспыхнула жухлая желтая трава и горела теперь всеми красками: рыжими, янтарными, бронзовыми, золотыми; дикие яблони на лесных опушках были усеяны мелкими, похожими на крабов, плодами, среди золотых и багряных листьев куманики темнели ягоды, а свиней из деревни пригнали в долины откармливаться на желудях. А потом пришел Самхейн. И как только упали в лесу последние листья, пастухи перевели стадо вниз на зимние пастбища — здесь было больше шансов выжить в сильный мороз и снегопады. Шумно и многолюдно становилось на пастбищах, когда начиналось большое клеймение, а за ним зимний забой скота. Оставляли всегда только самых жизнеспособных и сильных баранов и овец — для слабых просто не хватило бы зимой еды.

Зима не заставила ждать, и долгими вечерами пастухи теперь сидели в хижине у очага, кутаясь в бараньи шкуры или волчьи плащи, и слушали — как, очевидно, никогда бы не слушали летом — великое безмолвие Меловой. Зима начиналась, как обычно, с ветров и ливней, но холода не было, а это означало, что овцам в загонах можно было пока не опасаться заклятого врага. Догорели в зимнее солнцестояние костры Золотого Народа, и овцам настала пора ягниться, когда ударили первые суровые морозы.

Как–то вечером они сидели у самого огня в наполненной чадом хижине за ужином, состоящим из ячменной похлебки и жареной оленины, добытой на охоте Дрэмом и Белошеем. Не было только Флэна — у него завелась женщина, там, где жили в маленьких травяных хижинах Темнолицые. Он теперь часто отсутствовал, даже когда пастухи со стадами переселились на нижние пастбища. Дрэм, окончив еду, полировал новое древко копья куском песчаника. Белое ясеневое древко, светлое и гладкое, серебрилось при свете огня. Точильный камень слегка крошился у него под рукой, и желтый песок, будто золотая пыльца, тонкой струйкой посыпал полы его плаща из овчины. Он то и дело поднимал голову и сквозь дым и чад бросал взгляд на Эрпа и девушку, которая готовила им в тот вечер ужин. В эту Луну она приходила уже несколько раз, и Эрп купил ей ожерелье из черного янтаря и голубые стеклянные бусы, отдав за это торговцу шкуру выдры. Девушка, как лисичка, обнажала зубки, когда Эрп подсаживался слишком близко, однако на шее у нее, там, где распахнулась шкура, Дрэм заметил бусы. Они были очень красивы, особенно когда в них при свете очага зажигались голубые искорки.

Дрэм передвинул под мышкой копье, чтобы приняться за новый кусок древка, и сел поближе к огню, несмотря на то, что щиколотки горели под тугими ремнями–обмотками из оленьей кожи. В мороз и ветер всегда одна беда — лицо горит, а плечи мерзнут. Он поглубже запахнул плащ и заговорил, чтобы прервать наконец молчание.

— Смотрите, какое красное пламя! Ночью будет мороз, — сказал он.

Ханно оторвался от реберной кости, которую обгладывал, и хмуро посмотрел на Дрэма.

— Я и без огня это знаю. В мороз всегда болит моя рана на щиколотке, где меня хватил волк семь зим назад.

И в это же мгновение, словно упоминание о волке разбудило какие–то чары, сначала одна, а за ней вторая собака навострили уши и тихонько заворчали. Старый Долай поднял голову и прислушался.

— Ну вот, пришли, — сказал он. — Всегда приходят. В иную зиму раньше, в иную позже, но обязательно приходят.

Дрэм слушал, глядя на Белошея, который вдруг напрягся и начал дрожать. Все слушали, и собаки, и люди, и постепенно до них донесся из звездной темноты протяжный, унылый вой волков, вышедших на охотничью тропу.

— Пора держать Волчий Дозор, — сказал Ханно.

Именно этого боялся Дрэм: он понимал, что неизбежно грядет, но не мог заставить себя прямо поглядеть событиям в лицо. Караулить волков придет его брат Драстик, придут и молодые воины, которые были с ним в Школе Юношей, придет Вортрикс. Во время стрижки овец у него не было такого страха, так как мужчины племени редко принимали в этом участие — считалось, что эту работу должны делать женщины и пастухи. Но совсем иное дело было Волчий Дозор. Это было мужское занятие и никто из мужчин не мог оставаться безучастным, когда волки рыскали по овечьим тропам и приближалась пора ягнения.

Точильный камень выскользнул из руки Дрэма, и острый конец его оставил длинную царапину на серебристой гладкой поверхности нового древка. У Дрэма вырвалось одно из злых ругательств темнокожих.

Начиная с этой ночи, все мужское население Племени вышло караулить волков вместе с Пастушьим народом. Здесь теперь можно было встретить мужей, ставших прославленными воинами и охотниками еще до рождения Дрэма, и юношей, которые были совсем мальчишками год назад

Люди постарше не вызывали у него такого горького чувства, даже Тэлори, который никогда с ним не заговаривал, но однажды, проходя мимо, положил руку ему на плечо, когда он стоял склонившись над больной овцой. Но ему было невыносимо тяжело видеть своих сверстников, тяжело до боли в животе. Они свободно болтали с Долаем и пастухами, сидя на корточках вокруг костра, сложенного у входа в каждый загон, и, казалось, между ними не было сковывающего их барьера. Но между Дрэмом и пастухами тоже не было никакого барьера, пока дед не воздвиг его шесть весен назад. Теперь же сверстники не знали, как им разговаривать с Дрэмом. И он не знал, как с ними говорить. Они отводили глаза, в конце концов и он, и они стали делать вид, что не видят друг друга. Даже когда пришел Драстик, он сделал вид, что не узнал брата. Так было лучше для всех

Вортрикс, однако, до сих пор ни разу не появлялся.

Когда началось ягнение, Дрэм днем и ночью был занят работой, и это его спасало. В следующие две Луны не было ночи, чтобы не народилось на свет несколько ягнят. Овцы в это время нуждаются в особом уходе, поэтому приходилось без конца заглядывать в загон, чтобы убедиться, все ли там спокойно. В лунные ночи было легче — серебристый свет позволял видеть, что делается в загородке, тогда как в темноте только блеяние овцы и собственные руки, вернее рука, могли сказать о том, что овца ждет помощи. Ее надо было перенести поближе к огню, где было больше света, иначе факел всполошил бы все стадо. Однако беда приходила все чаще, и чем дальше, тем больше нехватка корма сказывалась на овцах. Были и просто дурные мамаши — они оставляли своих ягнят на затоптанном папоротнике и уходили. В таких случаях приходилось быть начеку, так как ягнята, пролежав долго на замерзшей земле, потом уже не могли оправиться. Случалось, что погибали сами овцы, а ягнята выживали. Тогда их приходилось выхаживать и всячески пестовать, как пестует женщина младенца, пока не появлялась возможность подсунуть их овцам, потерявшим ягнят. Словом, это была горячая пора, и работы хватало и Дрэму, и остальным пастухам.

Как–то поздним вечером, в середине сезона ягнения, Дрэм с Ханно, сидя на корточках возле костра, возились с овцой, которая вот–вот должна была разродиться. Тут же стояли и глядели на них несущие дозор охотники. Ночь была холодная, дул резкий восточный ветер, и порывы его, взметнув снежные вихри, увлекали их за собой. А когда снег попадал в яркий круг костра, он казался облаком крутящихся в водовороте белых перьев. Дрэм и Ханно подтащили овцу под дерновую стенку, чтобы хоть как–то укрыть ее, однако снег настигал даже здесь, посыпая белыми хлопьями овечью шерсть, которую ветер вздымал и делил ломаным пробором. Но Дрэм не был уверен, что овца это чувствует. Он не был уверен, что она вообще что–либо ощущает. Овца была красавица. Для Дрэма нынче овцы не были безликим стадом, теперь он воспринимал их так же, как и пастухи, то есть они для него были почти люди, мужчины и женщины: одна овца — красавица, а другая — косомордая; у той вид злобный, а у этой, наоборот, кроткий. Но эта овца была настоящая красавица, притом гордая; правда, старый Долай еще раньше говорил, что ей туго придется, когда появится ягненок.

И вот перед ними был ягненок, крошечный барашек с черной мордочкой. Он лежал почти как неживой, распростершись на кучке бурых папоротниковых веток, которые они второпях набрали, чтобы ягненок не замерз на снегу. Оставив на короткое время его одного без присмотра, они поспешили к овце, чтобы попытаться спасти ее. Угрюмый коротышка Ханно подошел к огню взять жидкую ячменную кашицу, которую он поставил подогреть возле очага, но овца уже в конвульсиях вытягивала ноги.

Дрэм наклонился к ней:

— Скорее, Ханно!

Ханно опустился рядом с ним на колени, в руке у него была миска с кашей. Он заговорил с ворчливой нежностью, с какой разговаривал только с больными овцами и никогда — с людьми:

— Все позади, девочка. Поешь теперь каши.

Овца как будто понимала, что они хотят помочь ей, и приподняла голову, но Дрэм почувствовал, как по ее телу пробежала дрожь — и она опрокинулась на снег. Какой уже раз Дрэм и Ханно были свидетелями одной и той же картины — рядом ягненок боролся за свою едва тлеющую искорку жизни, а между ними лежала мертвая овца.

Все это случалось уже не раз, но Дрэм так и не мог свыкнуться с этим. Сегодня ему почему–то было особенно невыносимо. Может быть, потому, что он физически ощутил, как дрожь прошла по ее телу и у него из–под руки ушла жизнь, а может быть, оттого, что эта овца была красивая и гордая, как тот огромный лебедь, его первый трофей. И снова тоскливое смятение поднялось в его душе, жаждущей знать, куда ушла жизнь… Но времени на поиски ответа не было, так как ягненок слабел на глазах.

Ханно медленно повел плечами.

— Все кончено, — сказал он, поставив миску на землю. — Возьми ягненка и отнеси вниз в хижину, пока он не отправился вслед за матерью. А я пойду посмотрю, что там с этой пеструхой, у которой ухо оборвано.

С ягненком, как моток мокрой шерсти, свисающим с его руки, Дрэм направился к хижине. Сейчас под снегом, запорошившим ее контур, она более чем когда–либо казалась просто небольшим возвышением на склоне холма. В хижине никого не было, но огонь горел красным низким пламенем, и, как всегда во время ягнения, наготове стоял кувшин с овечьим молоком. Дрэм опустил ягненка на ворох папоротника, около очага, позволив Белошею обнюхать и облизать малыша. Хотя Белошей не был пастушьим псом, он, как ни странно, питал слабость к маленьким существам, что часто бывает с очень большими собаками, и он инстинктивно чувствовал, как надо обращаться с ними. Дрэм налил немного молока в бронзовый горшочек и поставил его у огня. Из каких–то темных тайников хижины он принес рожок, сшитый из овечьей кожи, и короткую веточку бузины, из которой была выскоблена сердцевина. Как только согрелось молоко, он налил его в рожок, куском тряпки обернул веточку, чтобы она не кололась и ягненок мог ее сосать, как соску. Затем он сунул ее в горлышко кожаной бутылки и, забрав малыша у Белошея, устроился с ним возле огня. Теперь надо было заставить ягненка сосать.

Терпение всегда давалось Дрэму с трудом, но все же на животных его хватало чаще, чем на людей. Кроме того, он извлекал для себя все новые и новые уроки и, надо сказать, многому научился за то время, что провел здесь. Он макал пальцы в теплое молоко, оставшееся на дне горшочка, и смазывал губы ягненка. Тот, однако, упорно отворачивал голову или же просто никак не реагировал на старания Дрэма. Но сил у барашка все же явно прибавилось. Дрэм это почувствовал. Тепло очага и мягкий язык Белошея сделали свое дело: битва была выиграна, и ягненок неожиданно начал сосать.

— Ну, вот, давно бы так, малыш, — сказал Дрэм, еще раз окунув палец в молоко, поднес его к крошечному рту. Затем он ловким движением подсунул ягненку бутылочку с бузинной соской, и тот приник к ней, словно к материнскому брюху.

Теперь ягненок даже стоял, привалившись к колену Дрэма, и сосал, поводя хвостиком, в то время как Белошей, подняв уши, наблюдал за ним. Пригнувшись, вошел Долай в заснеженном плаще, с красными от ветра глазами. Дрэм взглянул на него с лукавым торжеством.

— Если уж ни на что другое мы с Белошеем не годимся, то хотя бы можем работать за мертвую овцу.

Старый Долай оценивающим взглядом обвел хижину, Дрэма, Белошея, ягненка.

— Не самая плохая работа для пастуха или же собаки, — сказал он.

А на следующую ночь погиб другой новорожденный ягненок, и никакое искусство Дрэма не могло вернуть тому жизнь. Брошенная всеми овца жалобно блеяла, но никто не обращал на нее внимания.

Дрэм пошел в хижину — с руки его свисал мертвый ягненок, точно так же, как вчера живой. В хижине, прислонившись к толстой потолочной балке, стоял Вортрикс с ячменной лепешкой в руке — мягкий шафранный свет, идущий вверх от очага, хорошо освещал знакомую коренастую фигуру и спокойное лицо.

Дрэм вошел пригнувшись и застыл на мгновение в дверях.

Вортрикс поднял голову, и сквозь струйки дыма глаза их встретились. Эрп и Ханно внимательно смотрели на них.

Дрэм почувствовал боль, тупую боль под грудиной. Как только Вортрикс сделал шаг в его сторону, он отвернулся, как отворачивался от всех своих соплеменников. Но только на этот раз это не были «все», это был Вортрикс с синим воинским знаком на груди. Дикие рыдания неожиданно подступили к горлу, и, чтобы скрыть слезы, Дрэм наклонился и положил на землю мертвого ягненка. Белошей тут же сунул свой любопытный нос.

— Иди, иди, братец, в другой раз.

Он вытащил из–за пояса нож.

— Как овца? — спросил Ханно мрачно.

— С овцой, считай, все в порядке. — Дрэм не узнал своего голоса, такой он был низкий и хриплый. Затем он принялся свежевать ягненка.

— Ты, что, хочешь на его место подсунуть этого? — Ханно мотнул головой в угол хижины, где, свернувшись серым комочком у стены, спал осиротевший прошлой ночью барашек.

Дрэм кивнул, не отрываясь от дела. Хотя он был охотник, ему всегда было трудно одной рукой свежевать убитого зверя. Он мог бы снизойти и поручить эту работу Эрпу — Эрп охотно бы все за него сделал, оставив начатый ужин. Но тогда Дрэму пришлось бы встать, и он лишился бы возможности сидеть вот так, опустив глаза. Один раз он поднял голову и увидел, что Вортрикс все еще смотрит на него, держа в руке нетронутую лепешку. И он снова склонился над ягненком.

Сняв шкуру, он обратился к Эрпу:

— Принеси маленького и помоги мне.

Эрп принес живого ягненка, который испуганно заблеял и начал упираться. Вдвоем они втиснули в свежую шкуру сначала его задние, потом передние ноги, а затем Дрэм набросил ему на голову, как капюшон, голову мертвого ягненка. Ханно рассмеялся, за ним следом темнолицый Эрп. Зрелище было довольно смешное — ягненок в ягнячьей шкуре. Негодующий визг ягненка еще сильнее их развеселил. Не смеялся только Дрэм. Он перевязал шкуру на шее и брюхе малыша, чтобы она крепче держалась. Вортрикс молча, без улыбки, смотрел на происходящую перед ним сцену.

Когда Дрэм кончил, Ханно бросил ему лепешку.

— Поешь, прежде чем идти, — сказал он.

Дрэм покачал головой:

— Может, потом

Не притронувшись к лепешке, он встал, взял на руки ягненка и, не взглянув на Вортрикса, вышел в седую от снега мглу.

Он сразу же направился туда, где были большие овечьи загоны. Белошей, как всегда, за ним. Расталкивая коленкой сгрудившихся овец, он в конце концов нашел овцу, которую искал. Он положил возле нее запакованного в чужую шкуру барашка и отошел в сторону посмотреть, что произойдет. Ягненок встал на ноги, заблеял и инстинктивно потянулся к теплому мягкому боку за молоком. Тряхнув головой, овца обнюхала его — все было, как должно, — знакомый родной запах. Она стояла, довольная и умиротворенная, пока приемыш бодал ее в бок, чтобы быстрее текло теплое молоко. Видно было, что оба покойны и счастливы.

«Если б все болезни можно было так просто исцелить», — подумал тупо Дрэм и, сгорбившись, чтобы хоть немного унять боль в груди, двинулся обратно.

Навстречу ему, разгоняя овец, шел человек. Даже в темноте Дрэм узнал знакомую коренастую фигуру, затем голос Вортрикса сказал:

— Теперь они счастливы.

— Да, счастливы, — отозвался Дрэм. Он перевел дыхание. — Для чего ты пришел сюда за мной?

— Ты оставил лепешку, — сказал Вортрикс. — Вот я тебе ее и принес. Почему ты отвернулся от меня, как от чужого, там, в хижине?

— Наверное, потому, что я дурак, — ответил Дрэм вяло. — Я устал. У меня от дум болит в животе. — В кромешной тьме он взял лепешку из протянутой руки Вортрикса и начал есть. Но ему показалось, что лепешка сделана из железного песка, а не из ячменной муки, и его стало мутить, хотя он был голоден как волк.

— Я тоже устал, устал от мыслей, от которых болит в животе, — сказал Вортрикс.

Пробираясь сквозь серые, едва очерченные скопища овец, они наконец выбрались наружу и теперь стояли рядом у входа в большой загон и глядели вниз на дорогу, ведущую в занесенную снегом долину. Ночь была очень тихая — такие ночи бывают в сильный мороз, — все вокруг замерло в хрустящей затаившейся тишине. Семь звезд Большого Охотника висели прямо над головой, мерцая холодными огоньками. Охотник, как всегда, ярко выделялся на фоне бледных склонов заснеженных холмов. Где–то вдалеке завыл волк, и тут же зашевелились овцы, но потом успокоились, и легкая дымка от дыхания и тепла их тел поднималась в звездном свете. Казалось, что Дрэм и Вортрикс, стоящие спиной к сторожевому костру у входа в загон, единственные живые люди в этом замороженном и всеми забытом мире.

Они стояли совсем близко, и Вортрикс протянул руку и обнял Дрэма за плечи. Дрэм почувствовал теплую тяжесть руки сквозь грубую толстую овчину и не сделал движения, чтобы освободиться от нее. Но между ними все равно лежал пролив, и никто из них не был волен его пересечь.

— Как ты тут живешь, брат мой? — спросил тихо Вортрикс.

— Неплохо, — сказал Дрэм. — Со своими я распрощался и теперь охочусь с Темнолицыми, и меня это вполне устраивает.

— Это правда? Совсем все устраивает?

Наступило длительное молчание, и снова где–то далеко в лесах, лежащих, будто серебристо–темные мягкие меха, среди белеющих холмов, раздался волчий вой, и опять овцы задвигались в загоне, зафыркали, затопали. Дрэм сказал:

— Нет, мы с Темнолицыми все–таки думаем по–разному. Говорим как будто одни и те же слова, но означают они для меня и для них разное. Вот мы вместе смеемся, но я никогда не знаю, что там у них на уме. Когда–нибудь, может, и узнаю… — Он повернулся к Вортриксу. — Ну, а ты–то как? Как ты живешь?

— Я? Мне очень одиноко без брата.

— Мне говорили, у тебя есть девушка, дочь Гуитно Поющее Копье. И еще сказали, что она будет красавицей.

Они снова замолчали, но на этот раз молчание прервал Вортрикс:

— Скажи, если бы у тебя была девушка с волосами ярче солнца и руками белыми, как кобылье молоко, могла бы она вытеснить из твоего сердца меня?

Слова здесь были не нужны. Постояв еще немного, они двинулись к сторожевому костру, вокруг которого стояли или сидели на корточках несколько их соплеменников. Копье Вортрикса вобрало отсвет костра и теперь тонким листочком пламенело во мраке, голубоватом от снега и звезд. Дрэм, однако, видел только темную сторону копья, темный листик в свете костра, так как он немного отстал от Вортрикса, и сейчас они шли не как брат с братом, а как ходит Пастуший народ — позади Золотоволосых властителей.

 

Глава XIII СЕРЫЙ ВОЖАК

Зима долго не могла раскачаться, но зато под конец мороз крепко сковал землю и ледяные ветры намели снега. Это была одна из тех зим, о которых люди, сидя у теплого очага, вспоминают много лет спустя. Близилась пора, когда пробуждается лес и кроншнепы прилетают с прибрежных болот, но земля еще утопала в глубоких снегах и находилась во власти мороза, такого же ледяного и жестокого, как острие странного серого кинжала, который теперь за поясом носил Царь. В погожие дни снег подтаивал на солнце, однако в тени, там, где он был голубоватый, как гиацинты в лесу в праздник Белтина (в том, другом, мире), мороз не унимался и, казалось, еще больше крепчал по мере того, как удлинялся день. Овец приходилось держать в загонах круглые сутки, и из–за того, что их не выпускали на пастбища, корма на всех не хватало. Дрэм и остальные пастухи постоянно резали ветки на лесных опушках и обдирали кору с нижней части березовых стволов. Но корм этот был плохой, и овцы худели и чахли. Самые слабые едва держались на ногах, и ягнята часто рождались мертвыми. Они закололи почти всех тощих овец и баранов, чтобы сильным досталось больше еды. Но и на этих оставшихся было так мало мяса, что вряд ли они смогли бы что–то добавить к скудной пище Племени и Темнолицего народа.

Голодные волки совершенно перестали бояться сторожевых костров, и теперь в сумерки их протяжный вой слышался вблизи загонов. Они уже даже нападали на загоны, разбросанные в горах вдоль овечьих троп, и, если овца вдруг отбивалась от стада, никто не шел ее искать — после наступления темноты люди не решались отдаляться от костров.

Как–то раз, когда сезон ягнения подходил к концу, Дрэм вернулся из леса с охапкой веток для корма скота. Сбросив ветки перед лазом в загон, он стал, как всегда, искать глазами Долая. Старик, измученный непосильной работой и тяготами суровой зимы, непривычной даже для пастухов, был болен. Он сильно застудился, выхаживая овцу после ягнения, но стойко переносил болезнь на ногах.

Дрэм теперь никогда не был спокоен за старика: на все предложения спуститься в деревню или же полежать у очага в пастушьей хижине Долай раздраженно отвечал, что дел у него невпроворот. И сейчас, не увидев его, Дрэм забеспокоился.

— Где Долай? — спросил он у Ханно.

— Овца вырвалась и убежала — Ханно головой показал в сторону Большой Меловой, высившейся у входа в долину. — Хорошая овца — жалко потерять. Вот–вот ягниться должна. Долай пошел искать к летним загонам Сказал, она скорее всего отправилась именно туда.

Дрэм нахмурился. Натянув плащ повыше на плечи, он снова спросил:

— А кто с ним пошел: Флэн или Эрп?

Ханно покачал лохматой головой:

— Никто. У Флэна женщина его должна родить. Ни от кого не секрет, как он по ней с ума сходит. Кто–то пришел и сказал, что она его зовет, и он сразу же побежал. Дрэм был в лесу, а Золотоволосые еще не пришли караулить волков. Нас только трое тут и было, когда обнаружилось, что овца убежала.

— Из вас троих, кроме Долая, пойти было некому? А почему не ты или Эрп? Вы помоложе, а он к тому же болен.

Он сразу же напустился на Эрпа, который в это время вошел, пригнув голову у входа.

— Почему отпустили его одного?!

За его спиной Ханно проворчал что–то насчет того, что от стариков меньше пользы деревне, чем от молодых, а Эрп вскинул темные брови:

— Мы не виноваты. Долай сказал, что он старый и мудрый, поэтому больше нашего знает про повадки овец, он велел нам сторожить загон. И оставил Эйсала, а с собой взял Кью. Что может с ним случиться, с Долаем–то, на овечьих тропах? Если ты голоден, там в хижине есть ягнячья похлебка.

Голоден! Кто в эти дни не был голоден?! Дрэм колебался и в нерешительности оглядывался кругом. Надвигались сумерки, в угасающем свете низкое небо да покрытые снегом холмы приобрели уже желтоватый оттенок. В загоне, на грязном снегу, прижимаясь друг к другу, лежали или стояли овцы и ягнята, вернее то, что осталось от стада. На концах их длинной шерсти под брюхом свисали сосульки и звенели при малейшем движении. Загон был полон звуков — позвякивание сосулек перекликалось с жалобным блеянием овец, когда сосульки раздирали им кожу. Колючий северо–восточный ветер налетал порывами со склонов холмов, взъерошивая голубоватыми зигзагами шерсть у овец и грубую шкуру пастушьих собак. Дрэм, потянув носом, безошибочно уловил в воздухе признаки, пока еще слабые, надвигающегося бурана. Пожав плечами, он направился к пастушьей хижине, чад сразу же начал есть ему глаза, а теплый воздух, казалось, смешивался с ледяными порывами ветра, подобно тому, как смешиваются масло и вода, но при этом масло остается маслом, а вода водой. У дымного очага сидела, съежившись, одна из маленьких темнолицых женщин. Она посмотрела на Дрэма, когда тот, пригнувшись, вошел в хижину, за ним следом — Ханно. Жестом она указала им на котелок, который только что сняла с огня. Дрэм достал лепешку из корзины в углу и сел у очага, чтобы согреть наваристой ягнячьей похлебкой замерзший пустой желудок.

Сначала он с жадностью набросился на еду, сгребая мясо кусками лепешки, но после нескольких глотков стал есть медленнее и вдруг, торопливо отправив в рот последнюю порцию, вскочил на ноги. Сунув за пояс остатки лепешки, он поднял с пола копье.

Ханно удивленно посмотрел на него.

— Куда теперь? — спросил он, дожевывая мясо.

— Наверх, к летним загонам.

— Смотри, как снег гонит.

Дрэм совсем было направился к выходу, но вдруг остановился и посмотрел на угрюмого коротышку, сидящего у очага.

— Мой нос чует не только запах чеснока. Нагоняет снег, и поэтому я должен идти искать Долая.

— Что могу тебе сказать? Дурак будешь, если пойдешь.

И как бы в подтверждение слов Ханно, ветер донес до их слуха протяжный и бесконечно тоскливый волчий вой. Они молча посмотрели друг на друга. Где–то далеко вой был подхвачен другим волком, затем еще дальше — третьим.

— Рано они сегодня вышли на тропу, — сказал Ханно.

Дрэм сжал древко копья.

— Люди из деревни вот–вот появятся, а ты пока последи за костром у загона. — И не обращая больше внимания на Ханно, который в ответ на эти слова злобно проворчал, что он–де караулил волков, когда о Дрэме тут никто слыхом не слыхивал, пошел к выходу, свистнув по дороге Белошея потрескавшимися от мороза губами. За порогом он сразу же окунулся в ледяной сумрак, но двинулся дальше, навстречу бесприютной белой пустыне, мимо сторожевого костра, возле которого стоял, опершись на копье, Эрп, а у его ног сидели пастушьи псы.

Снег вокруг загона был перемешан и перетоптан ногами людей, собак, овец и превратился в грязную темную жижу, но уже на расстоянии полета копья количество следов резко уменьшилось, а чуть дальше остались лишь следы беглянки овцы, Долая и собаки. Еле заметные на белоснежном покрове, они вились перед глазами, убегая в сгущающиеся зимние сумерки.

Дрэм поплотнее запахнул на груди плащ и, спрятав в него подбородок, вышел навстречу ветру, налетающему порывами с вершины холма. Легкое ледяное перышко пролетело, не задев лица, и осело на складках плаща; за первым последовало второе, и он ощутил его холодное прикосновение сначала около правой брови, затем на губе. И вот уже снег повалил хлопьями.

Когда он вышел к Меловой, снег продолжал идти все сильнее, заметая следы Долая. Оставалось еще немного света, исходящего от луны, почти уже скрытой пеленой облаков, и от самого снега. Поднялся ветер — он дул теперь снизу, откуда–то из темной бездны Дебрей, с ревом захлестывая обнаженные ветви, а потом с тоскливым протяжным шипением пробегая по снегу. А снег все прибывал и прибывал. Порывы ветра приносили мелкую, бьющую в лицо крупку, которая тотчас перемешивалась с выпавшим ранее сухим снегом и вихрем молочно–белых брызг неслась куда–то в сторону через хребты. Становилось все труднее отыскивать след, все труднее понимать, где ты находишься и куда идешь в этом ледяном снежном водовороте, стирающем все знакомые очертания, запахи и привычную картину холмов внизу.

Дрэм, уставший за день от тяжелой работы, прилагал отчаянные усилия, чтобы двигаться побыстрее. Он спотыкался и падал в глубоких снежных заносах, то и дело останавливался и низко склонялся к тропе в поисках еле приметных вмятин на пушистом белом снегу — остатков следов старого Долая. Белошей, с самого начала приученный не ступать на след, плелся за Дрэмом, поминутно проваливаясь в сугробы. На северной стороне склона Дрэм все же потерял след. Он спустился на дно небольшой впадины и лихорадочно, как пес, стал ее обшаривать. В дальнем конце, там, где снега было поменьше, он снова увидел едва заметную цепочку следов и, вздохнув с облегчением, продолжил путь. Однако на гребне, где склон горы полого спускается сверху, следы вдруг исчезли в сугробе. Он снова бросился их искать, Белошей стал обнюхивать снег, но все усилия ни к чему не привели.

Пока он, мучимый чувством вины и отчаяния, стоял, не зная, что делать, ему показалось: снегопад кончается. Тонкая паутинка лунного света пробилась сквозь облако снежного покрова, по которому не ступало ни одно живое существо с тех пор, как первый человек был задуман в недрах Матери–Земли. И снова, как бы торжествуя, закружил снег. Потеряв всякую надежду, Дрэм сунул под мышку копье и, поднеся ладонь ко рту, крикнул что было мочи: «Ку–у! Иа–а. " Это был призывный крик охотников и пастухов с Большой Меловой во время бури. Оба, мальчик и собака, напряженно слушали, но ответом им был лишь унылый свист ветра и шуршание белых хлопьев Они пошли дальше, в сторону овечьих загонов, но из–за метели Дрэм не мог определить, где они находятся.

Пройдя немного, он остановился и снова крикнул: «Куу–уу! Куу–ау–йа!» На этот раз до их напряженного слуха издалека дошел протяжный вой, при звуке которого у Дрэма пересохло во рту, и он крепче сжал древко копья. Но вой вдруг заглушил собачий лай.

— Это Кью, — сказал громко Дрэм, еле шевеля закоченевшими губами. Сердце екнуло радостно от облегчения, но тут же в него закрался страх. Он снова крикнул и побежал вперед, спотыкаясь и проваливаясь в глубокий снег. Услышав повизгивание собаки, он закричал:

— Долай, я иду! Я иду1

Через мгновение у его ног лежала тень, похожая на волчью, и из белой метели возникла Кью. Повизгивая и тяжело дыша, она стала виться вокруг Дрэма. Дрэм вдруг понял, что находится на крутом склоне у края старого кремневого карьера. Он стоял, всматриваясь вниз. Там, где были завалы мела, снега не было — он белел лишь у основания кустов, которые росли прямо на мелу. У подножия склона темнел кустарник погуще, из которого доносилось блеяние. Дрэму показалось, что возле кустов неподвижно лежит что–то черное.

Старая собака бросилась вниз, скользя по заснеженному дерну, и направилась прямо к темнеющему неподвижному предмету, Дрэм даже не вспомнил, что к подножию склона легко попасть через карьер, если спуститься к старым разработкам у нижнего края. Он, как и Кью до него, пополз прямо по склону, увлекая за собой снежные комья, куски тела и пучки сухой травы. Тенью проскочил мимо него Белошей. Наконец, сам не зная как, едва дыша, он оказался на дне карьера. Овца была цела и невредима и ей не грозила опасность. Она жалобно блеяла, не делая, однако, попытки подойти к нему. Дрэм опустился на колени перед распростертым на земле Долаем. Старик лежал лицом вниз, уже занесенный снегом с наветренной стороны. Помогая себе коленкой, Дрэм перевернул пастуха на спину и нащупал сердце. Под рукой он ощутил слабое биение, и из груди его вырвалось рыдание:

— Долай! Долай!

Старик не двигался. Пальцы Дрэма обнаружили огромную шишку на виске, волосы над ней слиплись от крови. Овца, должно быть, спустилась, как он и собаки, скользя по склону, тогда как Долай шел, очевидно, по ее следу, пока след не оборвался у карьера, севернее того места, где он собирался ее искать. Он был болен и смертельно устал, как устал даже Дрэм. У него могла закружиться голова от бесконечной снежной круговерти, он упал, как падают со скалы, и ударился обо что–то во время падения.

Дрэм лихорадочно перебирал все возможные варианты. Как ему поступить? В свои пятнадцать лет он не был достаточно силен, чтобы поднять Долая на плечи одной рукой и нести его весь обратный путь. Даже если бы он был крепкий, как бык, ему пришлось бы оставить копье, а это означало бы смерть для них обоих, так как запах крови из раны Долая немедленно привлек бы рыскающее вокруг волчье племя. Здесь, у подножия старого кремневого карьера, кусты служили хоть небольшой, но все же защитой от ветра и снега; и на случай, если бы вдруг явилось волчье племя, у него была бы свободная рука, чтобы держать копье, и, кроме того, за спиной была твердая меловая стена. Все это пронеслось у него в голове, пока он пытался расстегнуть бронзовую застежку плаща. Сняв плащ, он накрыл им Долая, и ветер сразу же ударил, как ножом, по незащищенному телу. Он повернулся к Белошею, указывая рукой направление:

— Назад, братец! Иди назад! Приведи людей.

Белошей повел головой вслед за рукой Дрэма, после чего посмотрел в лицо хозяина и заскулил. Дрэм поднялся и за ошейник подвел его ко входу в карьер, где меловой утес выходил прямо на склон. Затем он снова указал ему рукой дорогу:

— Назад! Назад в загон! Приведи Ханно!

Он не мог послать весточку, но в этом не было необходимости — всякий, увидев Белошея без хозяина, сразу понял бы: случилась беда, большая беда. Около загона сейчас много людей — пришли караульщики из деревни, с ними, быть может, и Вортрикс. Вортрикс несколько раз приходил в последнюю Луну. Дрэм обнял огромную рыжую голову:

— Назад, братец! Приведи Ханно!

Указав еще раз направление, он легонько хлопнул собаку по спине. Белошей посмотрел ему в лицо, заскулил и, повернувшись, побрел в

снежную мглу.

Дрэм подождал, пока пес скроется из виду, и только тогда вернулся к Долаю. Кью, припавшая к земле возле хозяина, встретила его беспокойным взглядом. Он ласково заговорил с собакой, а затем попытался перетащить Долая поближе к меловому утесу, где он был бы в большей безопасности. Это была нелегкая работа для однорукого человека, но мало–помалу он с ней справился. Когда, наконец, он перенес старика на небольшой меловой островок, поросший высоким густым кустарником, служившим защитой от ветра, он снова набросил на него свой плащ и обрадовался, когда увидел, как Кью подползла к хозяину и почти легла на него. «Она хоть немного согреет его», — подумал Дрэм.

Он вернулся к овце и рукой нащупал ее в темноте. Ягненок совсем скоро должен был появиться на свет. Но в запасе все же было немного времени. Однако волки могли поспеть еще раньше. Он привел овцу в то укрытие у мелового утеса, куда он перенес старого пастуха. Затем он отыскал копье Долая и положил его на землю рядом со своим, так, чтобы оно было, на всякий случай, под рукой, после чего начал собирать куски мела и комья снега. Все это можно будет швырять в волков, когда они явятся. Больше дел у него не было. Если б он мог развести костер! Тогда он близко бы не подпустил волчье племя и держался, сколько мог. У него с собой были кремешки для высекания огня, но ни щепы, ни хотя бы сухой веточки отыскать Б мерзлом кустарнике было невозможно. Единственное, что ему оставалось, — набраться терпения и ждать.

Какое расстояние успел пройти Белошей? У него не было представления о времени, и он не мог определить его. Он с копьем наготове, сидел на корточках возле старого пастуха, пытаясь своим телом защитить его от ветра. А вдруг Белошей не добежит до загона? Что, если он встретит по дороге волков, собратьев его отца? Дрэм всматривался в темноту сквозь кусты и напряженно слушал. Ему снова показалось, что снегопад стихает. Вскоре сомнения исчезли — снег почти перестал. Теперь хотя бы появилась надежда, что он не засыплет их следы. Иначе никому не отыскать их, если, конечно, Белошей доберется до загона. Низкое небо стало светлеть, и по нему побежали гряды рваных облаков, сквозь которые то и дело проступали, в том месте, где высоко плыла луна, тусклые грязновато–серебристые пятна. За его спиной беспокойно задвигалась овца. Это означало, что недолго ждать ягненка.

«Но волчье племя, — он снова подумал, может явиться сюда раньше». На сей раз предчувствие его не обмануло.

Где–то впереди, в сером мраке, раздался протяжный, дикий и невероятно печальный вой, вой волка, вышедшего на охотничью тропу. Недалеко от них эхом откликнулся второй волк, и в наступившей после этого тишине слышался лишь гул ветра. Дрэм почувствовал, как кровь отхлынула от сердца, и его вдруг сковала неподвижность. Овца снова заерзала, фыркнула и топнула копытом. Он молил богов, чтобы она не заблеяла от страха, что, впрочем, уже не имело значения — волки все равно учуют их, порывы ветра донесут до хищников их запах. Кто знает, может быть, они уже сейчас бегут к ним. Кто–то ткнулся ему в колено — Кью, пригибаясь к земле, терлась о его ногу. Он почувствовал, как она дрожит, дрожит от страха, ярости и ненависти. Он положил руку на загривок собаке, и шерсть тут же вздыбилась у него под ладонью.

Потом долго ничего не происходило, и ему стало казаться, что он больше не в состоянии выносить стук собственного сердца: хотелось закричать, разбить о мел копье, выкинуть что–нибудь, только бы нарушить эту бессмысленную муку ожидания! Но вместо этого он молча сидел на корточках, а сердце билось медленно и тяжело, и он прислушивался к каждому следующему удару. Старая собака жалась к его колену. Овца снова фыркнула, на этот раз от боли и страха. Она повалилась на землю, и Дрэм знал, что ей нужна помощь, но он не мог ничего сделать, не мог пошевелиться. Луна, освободившись от беспокойных рваных туч, выплыла на озерную гладь ясного неба, и в ее призрачном серебристом свете он уловил какое–то движение на снежной пелене у входа в карьер. И тут же он увидел огромную темную собаку, которая бежала, низко пригибаясь к земле Но он знал, что это не собака. И следом за ней возникли еще две смутные тени.

Теперь, когда ожидание кончилось, он с облегчением перевел дыхание. Волки, рыская по их следам, приближались все ближе и ближе — и тут он стал громко кричать, кричать и кидать в них куски мела, которые он заготовил. Все это могло отпугнуть волков, но, увы, не надолго. Если б он мог развести огонь! Уж он подпалил бы им шкуры. Огромный серый вожак отскочил и подался назад, когда мел задел ему плечо. Но зверей гнал голод, и даже сейчас, в этом мерцающем свете, Дрэм видел, что сквозь шкуру у них проступают кости. Он знал, что ему не удастся долго удержать их криком и кусками мела: как только волки поймут, что перед ними лишь одинокий пастух с собакой, они тут же ринутся.

Они метались из стороны в сторону, увертываясь от комьев снега и мела, которые он в них швырял. Он видел их горящие в лунном свете глаза, высунутые языки и густую ощетинившуюся шерсть на загривке. Как ни странно, в их облике было какое–то жуткое веселье, будто они сознавали, что на свете всему один конец, и не могли удержаться от смеха.

Огромный серый вожак пробирался к нему, волоча по снегу брюхо. Челюсти его раздвинулись в отвратительной бесстыдной ухмылке… Дрэм понятия не имел, сколько времени он держал их на расстоянии с помощью кусков мела. Больше швырять было нечего, разве что копье Долая. Он поднял его и метнул. Но широкое копье не предназначалось для метания, и в колеблющемся лунном свете оно лишь мазнуло по плечу серого. Теперь у Дрэма, кроме своего копья, не осталось ничего, и волки это знали. Шансов на спасение не было. Дрэм схватил копье и, слегка привстав, смотрел широко раскрытыми глазами на приближающегося волка. Во рту у Дрэма пересохло. Старая Кью сбоку от него злобно зарычала, а за его спиной — он это каким–то непонятным образом почувствовал — овца встала на ноги и теперь блеяла от боли и ужаса.

Все ближе и ближе, делая из осторожности круги, подходил серый вожак. Он шел крадучись и извиваясь, подметая брюхом снег. Дрэму почудилось, что он откуда–то знает этого волка и, самое странное, что и волк знает его. Он когда–то видел этот злобный оскал и приветственный огонек в страшных желтых глазах. Но тогда этой встречи ждал волк, а на этот раз ее искал Дрэм

Огромный зверь напрягся, присел и прыгнул. Дрэм прыгнул ему навстречу, в то время как Кью с рычанием вцепилась в горло второму волку, вернее волчице. Когда он и волк сошлись, раздался какой–то шум в отдалении, потом крики, но Дрэм ничего не слышал. В этом мире существовали только они с волком, да еще Долай и ягнящаяся овца за спиной.

А затем мир еще сильнее сузился, и из него ушли Долай и овца. Сейчас они остались вдвоем, он и волк. Дрэм скользнул в сторону, чтобы уклониться от прыжка, копье задело плечо зверя и едва не вырвалось из рук, когда тот дернулся и взвыл. Резкая боль обожгла, как и в прошлый раз, правое плечо, но он почти не заметил ее, судорожными движениями пытаясь вытащить копье. Он не устоял на ногах, и волк навалился на него и рвал ему плечо, добираясь до горла. Он прижал подбородок к груди и, орудуя копьем, как кинжалом, несколько раз всадил его в тело волка. С ревом они покатились по земле. На него бросился третий волк, и все потонуло в яростном вое. Он не знал даже, кто из них громче рычит, он или волк.

Все смешалось в этом визге, рычании и хрипе. Во рту у него был привкус крови, и в темноте перед глазами вспыхивали неровные пляшущие огоньки.

Затем вой сменился каким–то новым шумом, и вместо огоньков заплясали шафранные конские хвосты факелов в руках бегущих людей. Потом все кончилось. Кончилось, как ни трудно в это поверить. Он сидел на корточках, опустив голову, на перепаханном затоптанном снегу и смотрел, не отрываясь, на пятна, окрасившие белую землю. Алое на белом… Алый знак воина… В его затуманенном сознании мелькнуло воспоминание о лебеде, его первом трофее: алое пятно на белоснежной груди. Затем сознание прояснилось и он понял, что на снегу следы крови, следы горячей крови на холодном снегу — они даже слегка дымились в мерцающем факельном свете. Старая Кью и волчица лежали, раскинувшись, недалеко друг от друга: последняя схватка завершилась. Третий волк, молодой, еще рычал, открывая пасть в предсмертной агонии — кто–то проткнул его копьем. Свет факелов был направлен прямо на Дрэма, полностью освещая распростертого у его» ног серого вожака.

Вокруг него столпились люди, а Белошей, сунув ему в лицо морду, стал облизывать подряд все кровоточащие раны на правой руке, на груди, на плече. Кто–то сзади поддерживал его. Он знал, что это Вортрикс. Он слышал его радостный голос: «Он убил волка! Луга! Юриан! Смотрите, какое тут было сражение! Он убил волка!»

— Мне кажется, волк убил его, — сказал Юриан.

Но голоса были далекие и доходили будто сквозь туман.

— Присмотрите за Долаем, — пробормотал он. — И за овцой… Она…

— С овцой все в порядке. — На этот раз это был голос Ханно. — Присматривать за ней больше не нужно.

Неожиданно он услыхал крик новорожденного ягненка и его охватил бурный восторг — не потому, что он убил огромного серого вожака, а, как это ни удивительно, из–за того, что этот крошечный ягненок явился в мир целым и невредимым.

Это было последнее, что он помнил, после чего наступил долгий провал.

 

Глава XIV АЛЫЙ ЗНАК ВОИНА

Об этом времени в памяти Дрэма осталось лишь чередование хаоса и тьмы, где, не затухая горели два костра, один в голове, а другой около плеча. Иногда хаос рассеивался, возникали лица: матери, Блай, жреца Мудира, с глазами, словно два солнца, и даже лицо Вортрикса. Но он знал, что все это не настоящее, так как лица эти были из племени, а между ним и племенем, как между ним и Вортриксом, что–то пролегло, какой–то черный пролив. Что именно, он не мог вспомнить, а когда думал, хаос возвращался и лица пропадали.

Очнувшись, как после дурного сна, полного причудливых сновидений, он открыл глаза и по солнечному лучу, пробившемуся сквозь отверстие вверху крыши, догадался, что сейчас вечер. Он понял также, что лежит на подстилке из папоротниковых листьев, укрытый оленьими шкурами, в углу, где он спал до того, как ушел в Школу Юношей вечность назад, а может быть, только вчера. Ему было уютно и спокойно, он вдруг отчетливо увидел нежные язычки пламени в очаге и золотистые пылинки, танцующие в луче, и услыхал ритмичный стук, будто кто–то ткал на станке — мать или Блай. Ворсинки шкуры щекотали ему шею. Он хотел сбросить шкуру и с удивлением почувствовал, что у него не хватает сил вытянуть руку из–под тяжелых складок. Он уловил какое–то быстрое движение, и Блай, склонившись над ним, отогнула край оленьей шкуры. Наклонившись, она заглянула ему в лицо и вдруг вскрикнула. Он не знал, что именно она сказала, знал только, что восклицание было радостным. Стук станка тут же прекратился, и рядом с ним оказалась мать. Стоя на коленях, она щупала ему лоб, всматриваясь в лицо, и в глазах ее была боль. Тяжелые блестящие волосы, как обычно, выбились из–под сетки.

— Щеночек мой, сердце мое. — Она тихо рассмеялась, но тут же оборвала смех и прижалась щекой к его щеке. — Я снова с тобой. Скоро, совсем скоро ты поправишься.

Он потянулся к ней, чтобы уткнуться в мягкую ямку у нее на шее, как когда–то, когда он был маленький. Но едва он пошевелился, боль пронзила плечо в том месте, где горел огонь, и он почувствовал, что плечо и грудь туго забинтованы. Там, наверное, где его покалечил волк. Но был ли то волк? Или ему все приснилось?

Блай встала и принесла ему миску крепкого бульону прямо с огня. Мать принялась кормить его, называя всеми ласковыми именами, которые у женщин находятся для самых младшеньких в семье. И потом, когда он начал засыпать, она потихоньку поднялась и снова села за станок.

Дрэм лежал и щурил глаза на слепящий круг предзакатного золота в отверстии дымохода. Белошей, пристроившись у его ног, подполз и ткнулся мордой в руку. Дрэм гладил огромную лохматую голову, пропуская сквозь пальцы подрагивающие уши, и радовался их теплу и шелковистой мягкости. Удивительно, какими гладкими могут быть уши у собак при такой жесткой шерсти.

— Здравствуй, братец, — сказал Дрэм.

Он слышал треск ткацкого станка и какой–то скребущий звук — Блай, видно, чистила горшки. До него донесся храп деда, задремавшего у очага после ужина, как бывало и прежде. Были еще звуки, помимо этих, тихие, неясные, стекающие, почему–то зеленые, — звуки капели. И безотчетное чувство облегчения и радости оттого, что наконец снег тает, охватило его, прорвавшись сквозь наваленные оленьи шкуры.

Знакомое негромкое постукивание грузил щекотало ему слух. Он исхитрился повернуть голову и посмотреть, что нынче ткет мать. Высокий станок у двери был наново заправлен, и он с удивлением увидел только что начатую ярко–алую ткань.

Для кого это? Для деда? Или для Драстика? Драстику могли сделать плащ из ткани, которую она приготовила для него год назад. В памяти у него вдруг смутно всплыли слова деда, сказанные, как ему казалось, в одном из его снов «Подожди заправлять станок, неизвестно, выживет ли мальчишка, а то опять все пойдет насмарку». Он даже фыркнул носом, как обычно, когда говорил. Но все это ни с чем не увязывалось. Он слишком устал, чтобы думать, устал настолько, что уже не мог огорчаться из–за того, что ему не придется носить алый плащ. Он страстно и долго об этом мечтал, и теперь мечты как бы закостенели.

Сейчас он хотел только спать.

Он проспал всю ночь без снов, провалившись в пропасть, и проснулся на рассвете. Прислушиваясь к капели, он чувствовал, как жизнь возвращается в его истерзанное, израненное тело, а вместе с жизнью — все прежние беды и трудности, о которых все это время он не вспоминал. Он еще не полностью понимал, что была какая–то несообразность в том, что он находится здесь, в своем родном доме.

Вскоре он снова уснул и спал, пока пробуждались его домашние. Когда он проснулся второй раз, все уже разбрелись по делам: Драстик пошел на скотный двор, мать — в сарай и даже дед, собрав воедино свои старые мощи, отправился, ковыляя, посмотреть, сколько снега растаяло со вчерашнего дня. Он был теперь один, если не считать Белошея и Блай, которая, сидя у порога, молола дневную порцию зерна. Неожиданно у входа заржала лошадь, и кто–то, пригнувшись, вошел в хижину.

Дрэм повернул голову к двери, думая, что это мать или Драстик, но вместо них на пороге стоял Вортрикс, держа под мышкой нечто вроде пестрой волчьей шкуры.

Из груди Дрэма вырвался хриплый вскрик, и он выпростал руку из–под шкуры. Еще минута — и Вортрикс в несколько прыжков пересек хижину и, бросив на землю сверток, опустился на корточки рядом с Дрэмом, сжимая двумя руками его руку.

— Брат мой, дорогой брат, мне сказали, что ты пришел в себя.

Дрэм посмотрел на него, слегка нахмурившись:

— Я думал… Мне снилось, что ты уже приходил сюда раньше.

— Мало ли что может присниться, когда волк так раздерет плечо, — ответил Вортрикс.

Взглянув в его спокойное лицо с ясными голубыми глазами, Дрэм понял, что это был не сон.

— Это была великая битва, великое побоище. — Глаза Вортрикса сияли. — В жизни не забуду, как мы спустились с холма по следу Белошея. Я думал, сердце разорвется, так мы бежали всю дорогу. Мы тебя сразу увидели внизу. Вначале нам показалось, что тебя грызут все три волка. А что творилось вокруг! Снег был залит кровью, земля перепахана, будто там дрались две волчьи стаи. Да–а! Теперь только и разговору в деревне, что о тебе, у всех очагов из вечера в вечер.

Воспоминания возвращались к Дрэму, пока он слушал Вортрикса, но весть о его победе не вызвала в нем ни гордости, ни торжества — для этого он был слишком слаб.

— Что с Долаем? — спросил он. — Как себя чувствует Долай?

— Долай вернулся к предкам, обратно к Матери–Земле. Тому уж пять дней. Старик был совсем истощен, и у него началась дыхательная лихорадка.

Наступило томительное молчание. Вортрикс с неуклюжей нежностью положил прозрачную руку Дрэма обратно ему на грудь и поднял с земли пеструю волчью шкуру.

— Смотри, я принес шкуру твоего волка. Я очистил ее и начал даже чинить. Я боялся, что, пока ты поправишься, она задубеет и с ней ничего нельзя будет сделать. Теперь она может лежать до тех пор, пока ты не окрепнешь и не примешься за нее.

Дрэм переводил взгляд с лица Вортрикса на шкуру и снова на лицо друга. Сердце вдруг неровно, тяжело забилось, как будто он все еще не понимал или не решался понять… Вортрикс провел рукой по ворсу и на плече, вернее у основания шеи, раздвинул грубую пеструю шерсть и показал ему шрам от старой раны, на котором так и не наросла шерсть.

— Это твой волк, — сказал он. — Тебе предназначенный судьбой. Видишь, след от первой встречи?

Дрэм смотрел на полоску съежившейся кожи, и рука его, лежащая на оленьей шкуре, невольно сжалась в кулак.

— Я тогда даже не успел царапнуть того волка, — сказал он.

— Ты не успел, зато я успел, — сказал Вортрикс. — Пятнистый самец. Я ранил его в плечо у шеи и обнаружил шрам как раз на этом месте, когда стал чистить шкуру девять дней назад.

Они снова посмотрели друг на друга. Огромная волчья шкура лежала между ними поверх оленьих шкур, которыми был укрыт Дрэм. Дрэм нащупал рукой грубый ворс.

— Наши дела нам надо было решать с ним вдвоем в ту первую встречу. Но все же сердце радуется, что я убил своего волка, хотя и слишком поздно.

— Совсем не поздно, — сказал Вортрикс. — Ты видел алую пряжу на станке? Дрэм уставился на него в недоумении, в горле перехватило дыхание.

Вортрикс не мог такое сказать. Он, наверное, все еще спит, и это ему снится… Но Вортрикс, наклонившись над ним, повторил свои слова еще раз. Дрэм видел, что он взволнован.

— Я думал, тебе сказали. Проснись, Дрэм. Ты убил своего волка, и тебя ждет место среди Новых Копий.

Дрэм замотал головой, все еще не смея поверить.

— Пастухи убивают волков без счета, и я тоже убил. Волчья Охота бывает один раз, и я промахнулся. — Голос его дрогнул и перешел в шепот. — Это все неправда, это не может быть правдой.

Никто не заметил, как Блай перестала молоть зерно и выскользнула, как тень, за дверь, оставив их вдвоем. Они вообще не заметили ее присутствия. Теперь тишину нарушал лишь стук скатывающихся капель.

— Я твой кровный брат, а вовсе не злейший враг, — сказал Вортрикс. — С чего бы я стал тебе говорить, если б это было неправдой? Послушай, Дрэм. Три дня назад все было решено на Костре Совета Старейшин. Это правда, клянусь тебе копьем, это чистейшая правда.

Дрэм теперь больше не сомневался. Он сжал запястье Вортрикса и попытался привстать на своем папоротниковом ложе, не обращая внимания на рвущую боль в груди и в плече.

— А как это?.. Я… Я не очень понимаю… Расскажи, что было на Костре Совета, расскажи подробно.

Вортрикс уложил его обратно:

— Не надо подниматься. Если у тебя откроются раны, ругать будут меня. А теперь слушай! Когда я начал начищать шкуру и обнаружил шрам, я пошел к Дамнориксу, своему отцу, и показал ему шрам, как сейчас показал тебе. — Вортрикс улыбнулся. — Видишь, как иногда полезно быть сыном Вождя. Отец рассмеялся громко, как он умеет, и сказал: «Щенок всегда был драчуном, с самого первого дня в Школе Юношей, я помню. А такие драчливые могут понадобиться племени, случись что» А когда через три дня собрался Весенний Совет, он взял у меня шкуру, показал всем мужам, сидящим у костра, и сказал: «Глядите, Сияющий еще раз послал волка Дрэму–однорукому, и на этот раз Дрэм не промахнулся». После этого было много разговоров, один из старейшин заявил, как ты сегодня, что на волка можно охотиться один раз. В конце концов сошлись на том, что решать должен Мудир, который там присутствовал, но, как всегда, сидел у костра с отрешенным видом. Когда он вышел из забытья и снова обратил взор в этот мир, он сказал: «Я видел раны на плече мальчика. Они покрыли шрам, полученный им на первой Волчьей Охоте, а это означает, что тот, первый шрам, больше не существует. Тогда дело осталось незаконченным, а сейчас оно завершилось. Поэтому пусть один из вас, помимо Катлана, его деда, поручится за мальчика в День Новых Копий, ибо так угодно Богу Солнца и богам–покровителям племени и охотничьей тропы». По правде говоря, я думаю, что нашлись бы еще люди, которые охотно бы взялись поручиться за тебя вместе с Катланом. Но никто не успел и рта раскрыть, как вскочил Тэлори. Сам знаешь, какой он быстрый, как дикая кошка. Он вышел вперед и, стоя перед всем кланом, с улыбкой сказал: «Семь весен назад я нашел этого мальчика далеко в Диких Дебрях под корнями дуба — он забился туда, как волчонок. Он убежал от родных именно потому, что боялся промахнуться на охоте, когда настанет время. Маленький беззащитный зверек, он хоть и был испуган, свирепости у него хватило прокусить мне до кости палец, когда я вытаскивал его из логова. Может, потому, что он был такой маленький и храбрый, и к тому же еще однорукий, как и я, сердце мое повернулось к нему, и я обещал в ту ночь, что, когда он убьет своего волка и настанет время ему предстать перед кланом в День Новых Копий, я поручусь за него вместе с Катланом, его дедом. Так что все уже решено семь весен назад». А потом старейшины и все мужи племени переглядывались, качали головами и твердили: «Да, все это хорошо». А Мэлган, и я, и все наши стали колотить копьями по мечам и устроили страшный шум. Вот так все и кончилось. А ты мне, кстати, ничего не рассказывал о Тэлори.

Дрэм, не отрываясь, смотрел в лицо Вортрикса, стараясь представить себе все, о чем тот говорил. Он даже рассмеялся, когда Вортрикс жестом и мимикой изобразил неистовость и проворство Тэлори. А потом, то ли оттого, что он мог теперь вернуться в свой привычный мир к своим товарищам, или, может быть, оттого, что он был еще очень слаб, смех вдруг застрял в горле, и он, уткнувшись лицом в ладонь здоровой руки, разрыдался.

Проходили дни, и Дрэм постепенно набирался сил. Каждые три дня приходил Мудир и касался Пальцами Мощи его ран на груди, на руке, плече, вдыхая в них новую жизнь. А мать и Блай врачевали его мазями, приготовленными из тысячелистника, окопника и мелких розовых васильков, которые растут на Большой Меловой. При этом они произносили заклинания, разные, в зависимости от снадобья, после чего раны затягивались, не воспаляясь, и вскоре от них остались лишь шероховатые малиновые рубцы. У очага появилась еще одна женщина — Драстик привел в дом пухленькую розовую Корделлу. Она не принимала участия в уходе за Дрэмом. И не то чтобы она не хотела, но стоило ей только взять в руки миску с едой, Блай тут же молча ее забирала, скаля при этом, как лисенок, зубы. Дрэм наблюдал эту сцену и смущенно думал, что был неправ, когда боялся, что Корделла будет плохо обращаться с Блай. Теперь, наоборот, ему хотелось, чтобы Блай была поласковее с Корделлой.

Как только он достаточно окреп, он стал выбираться на солнышко у порога. Он кропотливо возился с волчьей шкурой, чтобы закончить ее до того, как придет время ему предстать перед кланом вместе с другими Новыми Копьями. Он натирал ее травами, смешанными с солью, и смазывал гусиным жиром, пока она не стала мягкой, как хорошо выделанная оленья шкура. Ему» хотелось покоя и тишины в эти весенние дни, когда в низинах возле тропинки можно было неожиданно наткнуться на влажную россыпь первоцвета, а ольха у ручья роняла в воду темные малиновые сережки.

Было еще одно дело, о котором ему нужно было позаботиться перед тем, как он явится перед кланом. Как–то вечером после ужина он достал с чердака, с прокопченных балок, тяжелый бронзовый щит из воловьей кожи, который раньше был собственностью деда и должен был перейти к нему после Белтина. Пристроившись у притушенного очага рядом с остальными домочадцами, он начал прилаживать к плечу ремни из лошадиной кожи, как в Школе Юношей прилаживал ремни своего щита.

Дед, некоторое время созерцавший в огне былые битвы, вдруг поднял голову и стал с презрительным любопытством наблюдать за ним Удивление его росло, и он даже подался вперед, чтобы получше разглядеть его работу.

— Так, так. Хитрая это штука, — сказал он. — Вижу, что ты собираешься делать. Так щит не носит даже Тэлори.

— В этом нужды нет. Для щита у него есть рука со змеей, — сказал Дрэм, держа в зубах ремень.

Старик поглядел на него из–под лохматых золотисто–седых бровей:

— Почему ты ни разу не сказал мне о вашем сговоре с Тэлори семь весен назад?

Дрэм не сразу ответил. Он многое мог бы сказать деду, много обидных слов Прежде выпади такой случай, он бы не удержался, и все высказал. Но не сейчас. Он выплюнул ремень и повернул к себе щит другой стороной.

— В детстве хорошо иметь тайну Когда у тебя есть тайна, чувствуешь себя выше других.

Драстик, чинивший какую–то деталь воловьей упряжки, посмотрел на него и медленно, как бы нехотя, улыбнулся:

— А зачем тебе надо быть ј выше других? Чего тебе не хватало, братишка?

— Разве может чего–нибудь не хватать щенку, у которого такой замечательный старший брат, с таким длинным хлыстом? — сказал Дрэм и тоже улыбнулся. — Брось–ка мне лучше кусок ремня.

И вот наступил канун праздника Белтина, день, когда Дрэм должен был идти в Школу Юношей. Он не ел утром со всеми, так как Новым Копьям полагалось поститься перед посвящением.

Как требовал ритуал, он искупался в ручье и сейчас мокрый, с рубцами на груди и на шее, стоял возле очага, пока мать и Блай надевали на него набедренную повязку из алой ткани — алый знак воина. Он чувствовал, как она пламенем охватила его тело. Затем он перекинул через плечо волчью шкуру, стянув ее на талии синим ремешком с бронзовыми бляшками, расчесал волосы и завязал их сзади в узел кожаным шнурком. Теперь, когда приготовления были окончены, он, расправив плечи, стоял, будто воин перед сражением, но без оружия и боевой раскраски на лице. Он взглянул наверх и увидел, что дедов меч висит на прежнем месте. Сегодня вечером они снимут его и положат у очага рядом с новым копьем, которое он еще не видел. Сегодня вечером… Но где он будет сегодня вечером? Никто из тех, кто прошел этот путь, не мог ему ничего рассказать, ни Драстик, ни даже Вортрикс. Они были связаны обетом молчания, как и он будет им связан завтра.

Блай оправила ему складки на шкуре. Он посмотрел на нее сверху вниз, но увидел только макушку склоненной головы, а потом Блай молча, не взглянув на него, отошла. Она теперь никогда не глядела на него, с тех пор как он начал поправляться. Она все делала, что он просил, притом охотно, но не смотрела в его сторону, и в глубине души его это задевало.

Ему пора было идти. Он опустился на колени и, согласно обычаю, положил ладонь на бедро деда. И дед тоже, как велит обычай, положил свою огромную с синими венами руку на его руку со словами:

— Иди и возвращайся домой воином, мой мальчик.

Мать поцеловала его в лоб, повторив слова деда, потом подвела его к порогу и на прощанье небольно ударила между лопатками. Белошей, как всегда, сопровождал его до конца тропинки. Здесь они расстались, как расставались много раз прежде, и Дрэм в одиночестве двинулся к Школе Юношей.

Ветерок шелестел в траве, а на нижних склонах цвели кусты боярышника. Аромат их, как вдох и выдох, то исчезал, то снова доходил до него; какая–то темная птичка выпорхнула из ольшаника и пронеслась у него над головой. И он неожиданно подумал, что мир вокруг него добрый. Он часто видел его красоту, жестокую и сияющую, как красота лебедя, которого он убил. Но у него не было времени подумать о его доброте.

Неизвестно, может и впредь не будет, но сейчас ему казалось, что он всегда будет помнить об этом…

Он не знал, как он себя будет чувствовать среди Новых Копий, которые были на год его моложе, и с удивлением обнаружил, что имя его стало знаменитым в Школе Юношей, куда более знаменитым, чем после его драки с Собакой Брэгона во время Царской Тризны. Его новых товарищей гораздо больше интересовали малиновые рубцы у него на плече, чем то, что он отстал от них на год.

Кроме того, времени почти не оставалось, и все их мысли сейчас были заняты тем, что им предстоит.

Под наблюдением старого Кайлана, они должны были пройти сложный обряд ритуального очищения. Старик сам нарисовал у них на лбу белой глиной знаки Посвящения. После этой предварительной процедуры они молча сидели у тлеющего очага в Школе Юношей, откуда были высланы все младшие мальчики, и прислушивались к звукам, доносившимся из деревни, где шла обычная жизнь. И даже Вран, самый тупой из них, не мог не испытывать нарастающего страха.

Постепенно исчезли звуки, и в наступившей тишине и далекий голос, и собачий лай отзывались неестественно громко. Они слышали какие–то шаги, а потом еще шаги, уходящие к центру деревни. Кайлан поднялся и велел им выстроиться.

Оглядев их желтыми, как у волка, глазами, он сказал:

— Вот и пришло ваше время. Не забывайте, чему я вас учил, дети. Ну, а ты, — сказал он, обращаясь к Дрэму, — небось, за год позабыл все на свете?

Пригнувшись, они прошли через дверной проем и, ослепленные потоком солнечного света после мрака хижины, невольно зажмурились.

Знакомый ритуал Дрэму казался нереальным, как бы отголоском событий, которые происходили раньше. Он видел мужей клана, когда Новые Копья спускались к открытой поляне перед Костром Совета. Он видел лицо Вождя и жреца с глазами, освещенными изнутри солнцем, слышал ритуальные вопросы и ритуальные ответы:

— Кого ты привел ко мне?

— Я привел мальчика. Пусть он умрет отроком и возвратится воином племени…

Но ведь он все это уже прожил… год назад, там, на холме; и теперь слова для него не имели значения, они были менее реальными, чем прикосновение ко лбу древка копья, тогда, когда он стоял, затаившись в ольшанике…

А пока что один за другим, глядя прямо перед собой, они вслед за Мудиром уходили от деревни по длинному склону навстречу заходящему солнцу, а за ними женщины уже завели плач: «Охон! Охон!»

Костры заката еще пылали за Меловой, когда они миновали широкий склон Холма Собраний, пройдя совсем близко от кургана, где спал на гребне горы безымянный герой, и снова начали спускаться по дальнему склону к небольшой впадине между двумя холмами, месту, где проходили посвящение Новые Копья племени. Впадина была до краев заполнена тенями, и священный древний круг с девятью боярышниками, казалось, утопал в них, как в воде. Юные воины прямо из заката окунулись в это море теней, которое, захлестнув их, сомкнулось над ними.

Первое их ощущение было пустынное одиночество пейзажа без признаков жизни. Но вот они подошли ближе, и впереди, там, где рос боярышник, раздался звук рога, и из теней вырвался дымный золотистый сноп света, в котором возникли, а затем двинулись им навстречу какие–то странные фигуры. Горящие факелы окрашивали в золотистый цвет их обнаженные тела и звериные морды. Здесь были все звери, на которых охотилось племя: волк, дикий черный кабан, рыжая лисица и полосатый барсук. Они окружили мальчиков и вместе с ними направились к разложенной подковой куче хвороста, прикрывающей вход в священный круг.

Тут же стояла, похожая на гроб, ванна из дерна, покрытая рыжей воловьей шкурой. Молча звероголовые существа схватили самого младшего из Новых Копий и положили его на это ложе, предназначенное, должно быть, для жертвоприношений. Один из звероголовых, с мордой барсука, наклонился и поднял с земли какой–то предмет, лежащий около гроба, отчего кровь на мгновение застыла в жилах у Дрэма. Затем он с облегчением увидел, что это всего лишь деревянная ручка с тонкими блестящими бронзовыми иглами, и догадался, что ложе это было местом для татуировки новых воинов.

Дрэм был самым старшим, и ему долго пришлось ждать своей очереди. Когда он наконец сбросил с плеча волчью шкуру и отдал себя, не без чувства гордости, в руки татуировщиков, стало совсем темно. Он смотрел поверх чадящих факелов и склонившихся над ним масок на далекие равнодушные звезды и видел, как в небе за Холмом Собраний поднялась серебристая сверкающая улитка, предвестница восходящей луны Человек в барсучьей маске в седьмой раз взялся за свои инструменты и начал рисовать зигзаги и плавные линии на груди и плечах Дрэма, обмакивая в горшочек с краской клок туго скрученной овечьей шерсти, после чего принялся накалывать узор острыми бронзовыми иглами У Дрэма было чувство, что его жалят одно за другим сотни ползущих по нему насекомых. Там, где линии проходили через затянувшиеся шрамы, мелкие мошки превращались в ос. Ему ничего не оставалось, как, сжав зубы, смирно лежать и не дергаться от бесчисленных уколов неумолимого жала. Но он понимал, что это самое легкое из того, что им предстоит, и что главное, страшное, непонятное и великолепное таинство еще впереди.

После одинокого голоса рога, протрубившего, когда они подошли к святому месту, вокруг воцарилась мертвая тишина, не нарушаемая ни шелестом ветерка ц траве, ни даже криком ночной птицы. Но теперь Дрэм уловил, вернее, ощутил какой–то звук — ритмичное биение, которое могло быть стуком его собственного сердца. Он весь ушел в слух — звук нарастал, усиливался, равномерная пульсация сменилась прерывистой напряженной дробью, отбиваемой ладонью по барабанам из овечьей кожи. Он невольно вспомнил праздник урожая Темнолицего народа. Дробь, хотя и не становилась громче, все время набирала силу и напряжение, пока Дрэму не стало казаться, что она у него внутри, в голове, в сердце — и он уже плохо соображал, как человек, выпивший слишком много меда.

Как во сне, он поднялся с похожего на гроб ложа и встал рядом с другими Новыми Копьями. Свежая татуировка горела огнем у него на груди, вернее, у них у всех, ибо барабанная дробь объединила их в одно целое, и сейчас каждый из них чувствовал жжение ран другого, как свое собственное, и понимал, каким безотчетным страхом наполнено сердце товарища. И вдруг неожиданно, как под ударом меча, барабанная дробь прекратилась и снова наступила тишина, но тишина еще более выразительная и призывная, чем пение боевых рогов.

Новые Копья поглядели друг на друга, сердца их лихорадочно бились. И пока вокруг звенела тишина, двое звероголовых подхватили младшего из Новых Копий и отвели его к замаскированному входу в священный круг, а затем вернулись обратно, но уже без него.

И тут же снова забили барабаны.

Потом каждый раз, когда наступала звенящая тишина, еще кто–нибудь из Новых Копий уходил в священный круг, откуда никто из них не возвращался

И наконец, последний раз пробила барабанная дробь и замолкла — настала очередь Дрэма. Он, словно во сне, двинулся вперед между двумя звероголовыми спутниками через набросанный полукружием хворост, прикрывавший вход, и ступил в священный круг. Первое, что он увидел, был свет, дымный, колеблющийся свет факелов среди деревьев и какие–то призрачные фигуры, как в сновидении, тоже звероголовые, — полосатая барсучья маска, высокие ветвистые рога, оскаленная волчья пасть… В отблеске факелов, от которых взлетали вверх искры, белый цветущий боярышник казался серебристым на фоне темного, уже подсвеченного луной неба. Но внимание Дрэма сейчас было приковано к высокой фигуре Мудира. Жрец стоял в центре круга посреди нестерпимого сияния, обнаженный, как и остальные, и на голове у него был убор из сложенных орлиных крыльев. Дрэм больше ничего не видел вокруг, не замечал идущих по бокам от него людей. Не сознавая, что делает, он двинулся навстречу Мудиру, пока не очутился совсем близко, утонув в глубине его зрачков.

Глаза Мудира, два темных солнца, больше не были глазами. Они сузились и превратились в две точки интенсивного желтого цвета, настолько резкого, что он проел насквозь его душу… Но пока Дрэм глядел и глядел, не отрываясь, а дух его, плененный, терял волю, глаза снова стали глазами, но такими, каких он никогда не видел. Они сияли, а внутри зрачков горел огонь, губительное иссушающее пламя. Он видел, как появилось лицо, потом тело. Но это не было лицо Мудира. Мудир больше не существовал. Тот, единственный, кто стоял перед ним, опирался на копье, гигантское, как поток света, прорвавший грозовое облако. А лицо? Когда он попытался заглянуть в него, у него было ощущение, что он смотрит на полуденное солнце — так это и осталось потом у него в памяти. Дрэм был во власти ослепительного, непереносимо яркого сияния, мощных ударов огненных волн. Охваченный ужасом и восторгом, он понял, что смотрит в лицо самого Бога Солнца, которого не должен видеть ни один смертный. Сотни боевых рогов зазвучали у него в ушах, и он, воспарив, полетел вперед, падая и ныряя на лету, как ястреб, или как метеор, в самое сердце сияющего круга, в сердце всего сущего.

 

Глава XV СОЛНЕЧНЫЙ ЦВЕТОК

Теплое солнце грело его тело, а над головой плыли большие серо–белые облака, и по цвету их он определил, что близится вечер. Лениво, порывами, задувал ветер, должно быть южный, так как в нем был привкус соли, а также медовый запах цветов боярышника, к которому, непонятно откуда, примешивался запах чеснока. У Дрэма было чувство, что он вернулся домой после дальней дороги Он так устал, что ему хотелось только одного — не двигаясь, лежать на спине и смотреть на медленно бегущие облака в голубой небесной вышине Ему послышалось, что кто–то окликнул его по имени. Он, сделав усилие, шевельнулся и огляделся.

Он лежал в центре древнего круга, рядом с ним, как лучи семиконечной звезды, лежали другие Новые Копья, ногами к центру и головами к венчавшим круг деревьям боярышника. Он сразу же вспомнил все великолепие и леденящий ужас прошедшей ночи. Боевая татуировка на груди и плечах саднила и жгла, когда он шевелился, а с груди свалился пучок сухих цветов чеснока, положенный, очевидно, для того, чтобы уберечь тело, пока душа где–то витала.

Остальные Копья тоже задвигались: один за другим они садились, с удивлением озираясь вокруг. Но ничего здесь не говорило о ночном таинстве: не было за деревьями странных существ с птичьими и звериными головами, не было чадящих факелов — ничто не напоминало о той непередаваемо прекрасной и в то же время жуткой минуте, когда они глядели в лицо Сияющего. Мудир, жрец, в своем плаще из бычьей кожи, мирно сидел под боярышником и, казалось, глубоко ушел в себя. Ветер трепал жидкие седые клочья волос, выбившиеся из–под головного убора из орлиных перьев, а янтарный Солнечный Крест на груди при каждом вдохе и выдохе зажигался и гас, подхватывая сумеречный свет. На коленях у Мудира лежало несколько белых лепестков, слетевших с боярышника, и у Дрэма было впечатление, что Мудир вот так же неподвижно просидел здесь целую ночь.

И теперь, когда все зашевелились и стали тереть глаза и озираться с растерянным видом, старый жрец, вышедший из своего небытия, тоже зашевелился и вытащил из–под плаща выточенную на станке черную сланцевую чашу.

— Ну вот, все уже позади, — сказал он, слегка улыбнувшись. — А теперь подойдите ко мне и испейте из этой чаши. Это даст силу тому, кто, заново родившись, вернулся с запада слабым, каким послала его когда–то в этот мир мать. Подходите, пейте и набирайтесь сил.

Все еще не стряхнув с себя оцепенение, они, пошатываясь, поднимались на ноги и друг за дружкой подходили к Мудиру. Они брали у него из рук чашу и потом передавали дальше. В чаше было молоко, но к нему что–то подмешали, и оно отдавало горечью. Дрэм так никогда и не узнал, откуда эта горечь, оставлявшая во рту странный привкус, — казалось, будто все нёбо чем–то обложено… Однако свежие силы вливались в него, пока он пил, и усталость уходила.

— Теперь вы воины и мужи своего клана и своего племени, — сказал Мудир после того, как все испили из чаши. — Вы видели то, что дозволяется видеть только жрецам и юношам перед посвящением в воины. И все они должны свято хранить обет молчания и никогда не говорить о том, что им довелось увидеть. Поэтому сейчас вы дадите клятву, древнюю клятву Золотого народа о том, что ни один отрок не узнает от вас, что его ждет, до того, как он станет мужчиной. И клятву эту вы повторите трижды.

Они по очереди опускались на колени перед старым жрецом и произносили клятву как воины, присягающие на верность новому Царю: «Если я нарушу клятву, пусть разверзнется зеленая земля и поглотит меня, пусть серые морские волны поднимутся и захлестнут меня, пусть обрушится звездное небо и уничтожит меня».

И на этот раз они спускались с последнего склона Меловой перед самым закатом. Они шли цепочкой за Мудиром, и их длинные тени бежали впереди, указывая дорогу домой.

В деревне было большое оживление: тощий скот после зимнего голода пригнали с гор к началу праздника. Когда Новые Копья подошли ближе, неожиданно затрубили боевые рога, и из–за хижин высыпали молодые воины и, потрясая копьями на бегу, бросились им навстречу, а затем смешались с ними и повернули обратно к деревне, оглашая горы пением и приветственными криками.

Сколько раз Дрэм видел это триумфальное возвращение Новых Копий, знаменующее начало праздника Белтина! Сколько раз мечтал он об этом суровом и радостном дне и как хотелось ему быть среди тех, кого так громко приветствует клан! А потом наступил прошлый год. Ему было трудно вспоминать о нем… И вот сейчас, вопреки всем обстоятельствам, настал этот суровый и радостный день, и он возвращается из–за заката как воин, одержавший победу. Голос внутри кричал: «Это все правда, это не сон. Я — воин, такой же, как мои собратья». Но он все равно не мог в это поверить.

Он смутно помнил конец церемонии посвящения. Все, что происходило после заката, было ярким, радостным, но хаотичным. Единственное, что ему четко запомнилось, это обдавший его жар Костра Совета, когда он подошел получать новое оружие. Дед навис над ним, как всегда нависал, когда пытался держаться прямо. Он всунул в руку Дрэма новое боевое копье, проворчав:

— Ну уж, бери! Разве я не говорил всегда, что из этого мальчишки вырастет воин. — Золотой блеск его глаз из–под нависших бровей недвусмысленно свидетельствовал о том, что не поздоровится всякому, кто посмеет оспаривать его слова.

Помнил он и неожиданную мрачную улыбку Тэлори, обнажившую сильные волчьи зубы, когда тот поднял старинный бронзовый щит из воловьей кожи.

— Ну–ка, сознайся, свирепый щенок: ты не жалеешь, что я нашел тебя под дубом семь | весен назад?

Он горделиво стоял, когда тяжелый щит опустился ему на плечо, оттянув ремни, которые давили на затянувшиеся раны и свежую татуировку. Он помнил, как сверкнуло новое копье, когда он потряс им, приветствуя заходящее солнце, а потом ударил о щит. Он помнил радостное урчание Белошея, когда тот снова обрел хозяина, и еще вкус мяса на реберной кости, которую они ели пополам с Вортриксом, сидя рядом во время пира по окончании всех церемоний.

Произошло еще одно событие, которое заставило Дрэма надолго запомнить этот день день Алой Воинской Славы, событие, участником которого он никогда не думал и не мечтал стать.

Когда сумерки сменились мглой, Костер Совета сник, и от него остались лишь красные тлеющие угольки. Огонь во всех деревенских очагах был погашен еще до того, как началось пиршество. И теперь, когда догорал и этот последний костер и молодые воины затоптали л развеяли остатки красных угольков, деревня осталась без огня, освещенная лишь светом большой желтой луны, которая только что показалась из–за Меловой, — кончился пир Новых Копий, начался праздник Белтина. Оставалось недолго ждать прихода Нового Живого Огня.

Как всегда перед его появлением, жители деревни были охвачены странным чувством, в котором молчаливое напряженное ожидание было смешано с чувством, похожим на страх. Отложив в сторону оружие, весь клан вместе с Темнолицыми по серпантину двинулись к Холму Собраний. На веревке мужчины тащили молодого рыжего быка, украшенного, как и положено для жертвоприношений, вербеной, зеленым ракитником и ветками цветущего боярышника. Они собрались на гребне холма, толпа теней в серебристом отсвете луны; безмолвие толпы нарушал лишь ветер в кустах боярышника и дрока, а посреди кустарника были сложены две одинаковые кучи хвороста для белтинских костров, темные с одной стороны, серебристые там, где они были обращены к лунному свету, — все ждали чуда, как ждала его, ночь вокруг.

Рыжий бык, которому выпал жребий умереть за своих сородичей, уже сыграл свою роль в этом ночном спектакле и сошел со сцены, и теперь несколько воинов, сбросив плащи, ухватились за веревки из сыромятной кожи, чтобы привести в движение огневое сверло, воздвигнутое возле приготовленного для костра хвороста.

Пока луна поднималась все выше и выше, в мерцающее, исполосованное ветром небо, девять воинов что было мочи тянули за веревки, а когда они выбились из сил, на их место встала другая команда. Мудир со следами крови рыжего быка на груди и на лбу стоял тут же, и его присутствие придавало какой–то особый магический смысл всей этой картине.

Команда сменяла команду, пока внимание толпы постепенно не сконцентрировалось на темной точке, там, где заостренное с двух сторон веретено вращалось во втулке. Толпа ждала, ждала чуда, каждый раз испытывая страх, что может что–то помешать, и оно — это чудо — не произойдет.

Так уж повелось, что Новые Копья и самые молодые воины старались тянуть до последнего — им всем хотелось попасть в команду, которая выбьет искру Сменилось уже несколько команд, когда Дрэм, стоящий за своими однолетками, услыхал голос Вортрикса и почувствовал его руку на плече.

— Смотри, они начинают сдавать. Мне кажется, огонь уже близко, теперь наш черед. Ну–ка, давай поднажмем, брат Юриан, Мэлган!

Они вышли вперед, три прошлогодних воина и трое новичков. Как только они взялись за веревки, прежняя команда отскочила назад. Дрэм и Вортрикс теперь стояли друг против друга, а за ними все остальные. Рывком они отпустили веревку, сделав длинный шаг вперед, а потом такой же назад. Рывок за рывком, рывок за рывком — и огненное сверло безостановочно вращалось. Веревка гудела под руками Дрэма, а в ушах стоял скрипучий визг сверла. Ощущение, что он снова среди своих и вместе с братьями по копью принимает участие в таком жизненно важном деле, наполняло все его существо гордостью — грудь распирало так, что заныли свежие узоры, символы его мужества. Он изо всех сил старался во время церемонии у Костра Совета заставить себя поверить в то, что все происходящее с ним не сон, но так и не смог до конца уверовать в это. И только сейчас впервые все обрело реальность, и от неожиданности он готов был заплакать, как тогда, когда Вортрикс сказал ему, что он может снова вернуться в свой прежний мир.

И в ту же минуту он почувствовал запах гари: от острого кончика веретена отделилась ниточка дыма и растворилась в лунном свете.

Глаза его встретились с глазами Вортрикса в момент затишья, и их вдруг охватило радостное возбуждение, единый восторг и чувство торжества. Все складывалось хорошо, просто замечательно — они участвовали в общем деле, и чудо должно было вот–вот свершиться. Сами того не замечая, они начали быстрее тянуть веревки, и визг сверла стал громче и настойчивее.

Ниточка дыма превратилась сначала в прозрачный папоротниковый лист, а затем в перышко. Неожиданно из–под острия вылетела искра и упала в сухой мох, которым была набита втулка, и, сверкнув, будто драгоценный камень, погасла. За первой появилась вторая, за ней — третья. И тихий, долго сдерживаемый ликующий вздох облегчения прошел по стоящей в ожидании толпе, когда наконец выскочил яркий язычок пламени, желтый, как цветок ракитника в лунную ночь.

Старый Мудир зашевелился, как человек, проснувшийся после векового сна, и, вытянув из–под воловьего плаща факел из плетеной соломы, окунул его в пламя. Затем он поднялся и начал вращать факел, пока от него не пошли огненные круги, будто огненная птица летела у него над головой.

Его хриплый прерывистый крик огласил Холм Собраний.

— Огонь вернулся! Смотрите, о люди! Люди, о люди, огонь снова пришел в наш мир!

Чудо свершилось и на этот раз, как и во все прошлые разы. Восторженный рев встретил старого жреца, когда тот подошел сначала к одной груде хвороста, потом ко второй и запалил их, дотронувшись факелом. И тогда рев толпы перешел в Гимн Возрожденного Огня: «Мы пребывали во тьме, но огонь снова пришел к нам, красный огонь, красный цветок, солнечный цветок… " Раздвоенные язычки пламени побежали, потрескивая, по хворосту и начали лизать крупные ветки. Постепенно высвечивались лица толпы, светлокожие, темные, золотисто–смуглые. Свет отражался в глазах, причудливо играл на медных ручных браслетах и бронзовых остриях копий; он зажигал глаза у собак, и они, как зеленые светильники, горели в разжиженном луной мраке.

Все выше и выше подпрыгивало пламя, отбрасывая свой неистовый колеблющийся свет далеко за Холм Собраний и согревая подножие высокого безмолвного могильника, где спал рядом со своим медным мечом безымянный герой И вместе с пламенем росло возбуждение толпы Молодые воины выскочили вперед и закружились между кострами в их жарком отблеске, притопывая в такт хлопков, отбиваемых девушками. Но вскоре из темноты послышался неясный шум, стук копыт и затем появилась первая партия пригнанного с гор скота. Началась суматоха, все потонуло в хаосе: вскинутые головы скота, рога, поблескивающие в свете костра; рев, крики, мычание, собачий лай и блеяние. Хохочущие и орущие что есть мочи, пастухи гнали перепуганных насмерть овец и крупный скот между кострами, для того, чтобы обеспечить животным защиту богов и большой приплод в грядущем году. Последними прогнали табуны полудиких лошадей, по пятам за кобылами бежали жеребята — летели гривы, били копыта и стук их заглушало безудержное громкое ржание.

Шум начал стихать, когда Дрэм, помогавший собирать разбежавшихся лошадей, вернулся к кострам и вдруг на дальней границе освещенного пространства увидел маленького темнокожего Эрпа, возле которого крутился пес Эйсал.

Он окликнул пастуха и стал пробираться через толпу ему навстречу.

Эрп стоял и ждал, пока он подойдет, но не смотрел в его сторону.

— Что тебе от меня надо? — спросил он, когда Дрэм наконец добрался до него.

Дрэм поглядел на него, слегка озадаченный, но уже начиная понимать смысл его вопроса. Эйсал и Белошей обнюхивали друг друга, как старые приятели.

— Теперь это твоя собака? — сказал Дрэм, не зная, как начать разговор.

— Да, моя.

Дрэм подождал немного и, не найдя, что сказать, попросил:

— Расскажи мне о Долае.

— Долай ушел обратно в Темноту. Больше нечего рассказывать.

Снова наступила пауза, заполненная людскими криками, тихим блеянием разбредшегося скота. Дрэму вдруг захотелось собрать разметанное стадо, как в былые времена.

Нахмурив медно–рыжие брови, он с высоты своего роста посмотрел на стоящего рядом мальчика. Но лицо Эрпа, освещенное костром, было как всегда замкнуто, а взгляд направлен куда–то в пространство, между ушами его собаки.

— Но ты хотя бы можешь сказать, где его похоронили, — сказал Дрэм. Маленький темнолицый пастух взглянул на него, впервые в жизни взглянул

ему прямо в глаза, но тут же отвел взгляд;

— Что за дело Золотому народу до того, где дети Тах–Ну хоронят своих мертвых?

Он свистнул Эйсала к ноге и, не сказав больше ни слова, пошел к своим овцам.

Дрэм поначалу сделал движение броситься за ним, но потом остановился. Какой смысл? Пожав плечами, он повернулся на пятках и… оказался лицом к лицу с Лугой, который стоял совсем близко и смотрел на него.

— Даже великий Дрэм–охотник не может охотиться одновременно в двух мирах, — сказал тот.

— Если Луга, змеиный язык, не поостережется, боюсь, больше ему не придется охотиться ни в одном из миров, — злобно огрызнулся Дрэм и, задрав нос, прошел мимо, направляясь к костру.

Пламя постепенно угасало, и воины со своими женами, те, что хотели иметь сыновей в наступающем году, уже прыгали, взявшись за руки, через костер. Кое–кто из молодых людей, у которых еще не было жен, выбирал на женской половине девушек с веточками волшебной вербены в волосах и тоже прыгал с ними через огонь. Когда Дрэм подошел к первому кругу стоящих у костра, он увидел, что Вортрикс выхватил из толпы женщин высокую смеющуюся девушку со светлыми волосами, уложенными короной вокруг головы. Они легко перемахнули через костер, разметав искры, при этом девушка пронзительно вскрикнула, как кроншнеп. Дрэм, внимательно следивший за ними, решил, что Эрп Ушки–на–Макушке не соврал — девушка Вортрикса была и впрямь красавица.

Пока пламя не погасло, надо было успеть запастись Новым Огнем и донести его до дома, чтобы на весь следующий год дать жизнь погасшему очагу. По одному или по двое самые младшие в семье из взрослых сыновей подходили к костру за огнем. Те, кто жили близко, обмакивали в пламя ветку и бежали с ней в клубах яркого дыма; жители дальних хижин, пастухи и гуртовщики, тщательно собирали угольки и клали их в горшочки. Дрэму, наблюдавшему, как они это делают, пришло в голову, что теперь он, а не Драстик, должен принести домой Новый Огонь.

Он тут же отправился на поиски деда, чтобы сказать ему об этом.

Когда он наконец нашел его, дед с воинствующим видом восседал на ворохе скошенной травы, на коленях он держал рог с вересковым пивом, мать и Корделла стояли возле него, а чуть поодаль Драстик.

— Тебе пора домой, — говорила мать. — Уже поздно, и так много пива совсем не полезно для твоего живота. Заболеешь, и тогда мне опять ходить за тобой.

Дед хмуро посмотрел на нее:

— Я старый человек, и самое неполезное для моего живота — это не давать мне того, что мне хочется. Оставьте меня в покое. Не мешайте наслаждаться жизнью в такой вечер, когда младший сын моего младшего сына стал мужчиной. Костер еще не погас. Женщина, я буду здесь столько, сколько душе моей будет угодно, а когда решу идти домой, Драстик меня проводит. Пусть Дрэм отнесет домой Новый Огонь, чтобы очаг успел разогреться к моему приходу.

Вскоре Дрэм вприпрыжку мчался по залитым луной склонам, а под плащом у него был горшок, который дала мать, и в нем пылали красные зернышки Нового Огня.

Хозяйственные службы тихо покоились в лунном свете, когда он шел по тропинке к дому между лоскутками ячменных полей. Он несколько раз останавливался и тихонько дул на угольки в горшке. Как только он перелез через лаз в изгороди, он увидел Блай на пороге дома. Она сидела, прислонившись к дверному столбу из рябинового дерева, уронив голову на грудь, будто она очень устала. Ему и в голову не пришло, что она может быть дома. Он не заметил ее отсутствия среди девушек у Костров Белтина.

Наступило короткое затишье между порывами теплого мягкого ветра, и в момент этой тишины тени и лунный свет смешались и были пестрые, как сорочьи перья. Тень от березы легла на порог, на юбку Блай, на ее ладони, покоившиеся на коленях.

Белошей забежал вперед через освещенный луной двор и ткнулся носом в шею Блай. Она вздрогнула, подняла голову и встала. Затем она сняла шерстяную сетку, обычно стягивавшую волосы, и они черной волной упали ей на плечи. В волосах ее не было цветов, не было даже волшебной вербены.

— Дрэм?! — удивилась она.

— Я принес Новый Огонь.

— А где остальные?

— Дед пока не хочет оттуда уходить, а остальные скоро придут. Я вернулся потому, что принес Новый Огонь.

Бессознательным жестом он протянул ей горшок с угольками, как бы призывая разделить его гордость.

Как дети, которые держат в ладонях маленькое чудо, они склонились над горшком, пытаясь одновременно заглянуть внутрь. Красные зернышки мерцали в темноте. Дрэм тихонько подул на них, и они вспыхнули, отбросив слабый отсвет.

— Пойдем, разбудим огонь в очаге, — сказала Блай.

В хижине, куда не проникал лунный свет, было совсем темно, но в этой темноте затаилось напряженное ожидание. Они ощупью добрались до очага. Встав на колени, Дрэм долго дул на угольки, пока искра не разгорелась, и тогда Блай окунула в огонь сухой сучок. На их глазах на кончике сучка неожиданно вырос узкий огненный бутон, от которого загорелся кусок березовой коры в очаге, затем еще один… Блай бросила сучок, когда огонь начал жечь ей пальцы.

Дрэм продолжал дуть на нежные ростки огня и на березовую кору, в рваных краях которой вдруг заискрились, засверкали красные драгоценные камни. А после того, как огонь, разгоревшись, стал разрастаться вширь, он сел на пятки и стал смотреть, как бледные, нетерпеливые язычки и лепестки пламени вспыхивают в темноте.

— Как цветок, — сказала чуть слышно Блай, подбрасывая в огонь щепки, сначала маленькие, потом побольше, — как солнечный цветок.

Они посмотрели друг на друга в отсвете заново рожденного огня, понимая, что оба причастны к совершающемуся у них на глазах таинству, прекрасному, полному жизни.

— Блай, почему ты здесь? — спросил после паузы Дрэм.

— Я… видела, как ты возвращался с Новыми Копьями. — Блай осторожно положила веточку дикой Груши в центр пламени — А потом ушла. У меня много дел.

— Какие дела можно делать без огня? Ничего ведь не видно.

— Луна ярко светит.

Они опять замолчали. Новое пламя трепетало в очаге; ветер со склона Меловой шуршал и вздыхал в соломе так, что разбудил Белошея, пристроившегося поспать у очага. Пес развалился и стал лизать лапы.

— Ты ведь сидела без дела, когда я пришел, — сказал Дрэм и, не дождавшись ответа, спросил: — Блай, все–таки скажи мне, почему ты ушла оттуда?

Она посмотрела на него, ни один мускул не дрогнул на ее лице, не нарушил его тихого покоя.

— А что мне там делать? Нет мне места на женской половине, нет мне места среди девушек племени. Я им чужая. И Темнолицым я чужая. Мне всегда лучше уйти…

Ее слова болезненно отозвались в сердце Дрэма, пробудив воспоминания. Он вдруг как бы впервые увидел ее, охваченный острым сочувствием, как было уже один раз когда–то, но только сейчас он ощущал все сильнее и острее, потому что в его жизни был этот год и он знал, что значит быть изгоем. Блай, не то служанка, не то дочь в их доме. Блай — бесприданница. У нее не было ни скота, ни особой красоты, которая могла бы привлечь молодого воина.

В первую минуту это была только жалость, но вдруг Дрэм понял, что они с Блай неразделимы, будто две половинки, и никто, ни одна девушка, не может стать ему ближе, чем Блай, потому что Блай знала и понимала все так, как знал и понимал он.

— Там еще прыгали через костер, когда я ушел, — сказал он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Вортрикс прыгал с Рун, дочерью Гуитно Поющее Копье; пламя было высоким, но никого из них не подпалило. Значит, у них будет много сыновей.

Блай не сводила с него глаз и по–прежнему молчала.

Он напряг мышцы ног, чтобы встать.

— Огонь хорошо горит. Если загородить его, ничего с ним не случится. Блай, может, там еще костер не погас. Если мы прямо сейчас пойдем, мы еще успеем.

Блай смотрела на него, и личико ее в черном мареве волос было еще бледнее и уже, чем обычно.

— Ты, выходит, добрый, — сказала она полуудивленно. — Раньше ты не был таким добрым.

Он в бешенстве вскочил и прыжком бросился к двери. Белошей, как всегда, за ним. Потом он остановился и, обернувшись, поглядел на Блай. Она продолжала сидеть возле очага, снова живого от огня. До него вдруг что–то дошло. Он неожиданно понял, почему Блай не хотела смотреть на него все эти прошедшие луны. Она безотказно все для него делала, но при этом молчала. Все случилось гораздо раньше, до того, как он начал поправляться. Она перестала смотреть в его сторону после той последней стрижки овец. В его памяти четко встала горькая сцена во время стрижки и лицо Блай, мертвенно–бледное, с невидящими глазами. Такие глаза были у нее однажды, когда приходил бронзовых дел мастер со своим магическим кинжалом.

Он испугался, что понял слишком поздно. И, как всегда у него в таких случаях, страх вызвал приступ злости.

— Ах, я не добрый! — крикнул он, будто отшвырнул словами что–то внутри, как отшвыривают назойливую осу Он повернулся и опять кинулся к двери, затем снова остановился на пороге. — Ну так что, ты идешь? Или мне идти одному? Там, на Холме Собраний, сегодня достаточно девушек

И вдруг он увидел каким бешеным гневом вспыхнули ее глаза, будто злость его высекла в них ярость, как камень высек огонь в сердце серого кинжала.

— Кто мешает тебе выбрать девушку и прыгать с ней через костер, мой юный золотой бог?!

Злость Дрэма мгновенно испарилась. Он покачал головой.

— Мне они не нужны, Блай, — сказал он.

Она долго смотрела на него ясными, лучистыми глазами. Дрэм снова испугался, что она откажется. Но она улыбнулась и, все так же молча, стала укрывать огонь, чтобы его можно было оставить ненадолго без присмотра. Закончив, она легко вскочила на ноги и подошла к Дрэму.

Он взял ее руку в свою, и они, пригнувшись, шагнули за порог и утонули в лунном свете, в порывах весеннего ветра. С громким смехом они побежали навстречу Кострам Белтина, а по пятам за ними несся Белошей.

 

ГЛАВА 1 ПОГРАНИЧНАЯ КРЕПОСТЬ.

От Фоссвея на запад, в сторону Иски Думнониев, пошла обыкновенная британская дорога с колеей: слегка расширенная, кое–как вымощенная, в самых разъезженных местах схваченная бревнами, но в остальном мало изменившаяся с прежних пор; она вилась между холмами, уходила вглубь, вторгаясь в дикие, необжитые края.

Дорога была оживленной, кто только ни ступал по ней на ее веку: торговцы верхом на лошадях, везшие в дорожных вьюках бронзовое оружие и необработанный желтый янтарь; сельские жители, перегонявшие из деревни в деревню косматых коров или тощих свиней; изредка — группы рыжеволосых варваров с дальнего запада; даже бродячие арфисты и знахари, лечащие глазные болезни, а то и легконогий охотник в сопровождении громадных овчарок; время от времени появлялся фургон, доставлявший продовольствие римским гарнизонам. Всех перевидала дорога, в том числе и римские когорты, перед которыми расступались все остальные путешествующие.

Сегодня по дороге двигалась вспомогательная когорта в нагрудниках из кожи; она шла мерным легионерским шагом, позволяющим делать по двадцать миль в день от Иски Силуров до Иски Думнониев: новый гарнизон спешил на смену старому. Они шагали вперед, и дорога то выходила на гать, лежавшую между сырым болотом и пустынным горизонтом, то ныряла в густой лес, где местные жители охотились на кабанов, а то выводила на открытое нагорье, где гулял ветер и росли дрок да колючий кустарник. Так, ни разу не сбившись с шага, без единого привала, шла маршем центурия за центурией; солнце освещало знамя, которое несли впереди, а позади тучей клубилась поднятая пыль, окутывая вьючный обоз.

Колонну возглавлял старший центурион, командир когорты; гордость, светившаяся на его лице, говорила о том, что он командует когортой впервые. А гордиться, как он решил давно и бесповоротно, было чем: шесть сотен светловолосых великанов, набранных из племен Верхней Галлии, от природы наделенных азартом барса, в результате долгой муштры превратились в лучшую, по его мнению, вспомогательную когорту, какую когда–либо придавали Второму легиону. Когорту присоединили совсем недавно, солдаты еще не имели случая проявить себя в бою, на древке знамени не было еще никаких знаков почестей — ни позолоченного лаврового венка, ни венца победителя. Почести еще предстояло завоевать — и не исключено, что именно под его командованием.

Командир являл собой полную противоположность солдатам: римлянин до кончиков ногтей, сухощавый, мускулистый, смуглый в отличие от ширококостных и светлокожих легионеров. В его оливково–смуглом лице не было ни одной мягкой черты, оно было бы резким и суровым, если бы не насмешливые морщинки вокруг глаз и у рта. Между прямыми черными бровями виднелся маленький выпуклый шрам — знак того, что он выдержал испытание и достиг ступени Ворона Митры.

Еще год назад центурион Марк Флавий Аквила и отношения не имел к легионам да легионерам. Первые десять лет он тихо прожил вместе с матерью в родовом поместье недалеко от Клузия, пока отец его нес службу в Иудее, в Египте и здесь, в Британии. Они с матерью собирались уже ехать к отцу сюда, но незадолго до поездки в Британии взбунтовались северные племена, и легион его отца, Девятый Испанский — отправился усмирять их… да так и не вернулся назад.

Мать его в скором времени умерла, и, повинуясь ее желанию, он перебрался в Рим к своей тетке, довольно глупой женщине, чей муж, тучный римский чиновник, до противности кичился своим богатством. Марк терпеть его не мог, и чиновник платил ему тем же. На все они смотрели разными глазами. Марк принадлежал к роду потомственных военных из сословия всадников, к одному из тех семейств, которые в отличие от прочих, отказавшихся от своей профессии и занявшихся торговлей и финансовыми операциями, сохранили свой прежний образ жизни и оставались бедными, но гордыми. Чиновник же происходил из семьи чиновников, и его жизненные принципы были совсем иными, чем у Марка. Ни у того, ни у другого не было ни капли желания понять друг друга, и оба вздохнули с облегчением, когда Марку исполнилось восемнадцать и он получил право просить о должности центуриона.

Сейчас, выступая впереди когорты и щурясь от яркого солнца, Марк даже усмехнулся при воспоминании о том, с какой трогательной радостью прощался с ним толстый чиновник.

(«Хруст–хруст–хруст» — мерно раздавалось позади…)

Он попросился в Британию, хотя это означало службу во вспомогательной когорте, а не в боевой, потому, что там, окончив срок военной службы, осел старший брат отца. Но больше из–за самого отца. Если когда–нибудь и станет что–то известно о пропавшем легионе, то скорее всего — в Британии, и вдруг да Марку самому удастся разыскать его следы.

Он поймал себя на том, что, шагая по дороге в Иску Думнониев в медовых лучах заходящего солнца, он постоянно думает об отце. Он живо помнил худощавого смуглого человека с веселыми морщинками в углах глаз, который время от времени наезжал домой и учил Марка удить рыбу, играть в игру «сколько пальцев» и метать копье. Особенно ярко ему запомнился последний приезд отца. Его только что назначили командиром Первой когорты Испанского легиона, а это означало, что он становится хранителем орла и кем–то вроде помощника командира легиона. Отец ликовал, точно мальчишка. Но у матери был встревоженный вид, как будто она знала наперед…

— Что бы это был любой другой легион! — воскликнула она тогда. — Ты сам мне говорил, у Испанского дурная слава.

А отец ответил:

— А я бы не взял никакой другой, если бы и мог выбирать. Впервые я получил под команду когорту именно в Испанском, а в какой легион попадешь сначала, тот и останется у тебя в сердце, и все равно, какая у него слава — дурная или добрая. Теперь, когда я стану командиром Первой когорты, мне, может, и удастся поправить его репутацию…

И он со смехом обернулся к сынишке:

— Скоро придет и твой черед. Испанскому легиону выпали на долю черные дни, но мы с тобой сделаем из него толк.

Мысленно перенесясь на несколько лет назад, Марк вдруг припомнил, что глаза у отца тогда горели особенно ярко, как горят они у воинов перед боем. И еще — солнечный луч вдруг упал на большой, с трещинкой, изумруд, который отец всегда носил на пальце, и высек из камня зеленый огонь. Забавно, как всплывают в памяти такие детали, — казалось бы, мелочи, а чем–то они важны человеку.

(«Хруст–хруст–хруст» — мерно раздавалось позади…)

Хорошо бы дядя Аквила походил на своего брата, отца Марка. Дядю он пока не видел: после строевой муштры он прибыл в Британию поздней осенью, в слякоть, под мокрым снегом, и его прямиком послали в Иску. Но от дяди он получил несколько неопределенное приглашение провести отпуск у него в Каллеве, когда дело дойдет до отпуска. Так что хорошо бы дяде походить на своего брата.

Хотя едва ли им приведется много встречаться. Пройдет немного лет, и Марка, вероятно, переведут служить в другую провинцию — ведь центурионы когорт редко продвигаются по службе, оставаясь в одном и том же легионе.

Продвижение по службе… от теперешнего звания до чина его отца, то есть до командира Первой когорты. А дальше что? Для большинства на этом карьера заканчивается. Но для отдельных выдающихся личностей, которые шли дальше, — как, например, собирался сделать Марк — пути расходились. Можно стать комендантом крепости, как когда–то дядя Аквила, а можно, послужив в преторианской гвардии, попытался получить под команду легион. Командир легиона почти всегда находится в звании сенатора, не имея за плечами никакого военного опыта, кроме годичной службы в качестве трибуна в пору юности. Однако по давней традиции два Египетских легиона составляют исключение из правила. Ими командуют профессионалы, и именно Египетский легион был сияющей мечтой Марка, сколько он себя помнил.

Но в один прекрасный день, когда он покончит с легионерской службой, завоюет себе имя и станет префектом Египетского легиона, он вернется домой, в этрусские холмы, и выкупит старое родительское поместье, — которое безжалостно продал толстый чиновник, чтобы возместить потраченное на Марка. Марк ощутил буквально физическую боль в сердце, вспомнив на мгновение залитый солнцем двор, весь в дрожащих тенях от голубиных крыльев, и дикую оливу в центре раздваивавшегося здесь речного потока; на корнях этой оливы он однажды нашел нарост, напоминающий по форме птичку. Он отрезал нарост новым ножом (подарок отца) и с большим увлечением целый вечер прилежно обрабатывал его, вырезая на нем перышки. Птичка цела до сих пор,

Дорога плавно пошла на подъем, и вдруг впереди открылись Иска Думнониев и Красная Гора, увенчанная крепостью, — черный силуэт на фоне вечернего неба. Марк рывком вернулся к действительности. Поместье в этрусских холмах подождет, пока он прославится и устанет, сейчас главное — достойно выполнить свой долг на первом порученном ему посту.

Британский городок лежал под южным склоном горы — расползавшееся в разные стороны скопище соломенных крыш всех цветов: от золотистого, как мед, до черного, как высушенный торф, в зависимости от возраста кровли. Четкие, прямые линии римского форума и базилики выглядели в их гуще чужеродными. И над всем висел легкий дым очагов.

Дорога пролегала напрямик через город и поднималась вверх по расчищенному склону к Преторианским воротам крепости. То и дело мужчины в алых или шафранно–желтых плащах оборачивались, провожая шагавшую когорту взглядом, в котором читалась скорее настороженность, чем враждебность. Чесались собаки, тощие свиньи рылись в отбросах, в дверных проемах хижин сидели женщины с золотыми или бронзовыми браслетами на очень белых руках — пряли пряжу, либо мололи зерно. Синий дым очагов вился в тихом воздухе, и вкусные запахи готовящейся вечерней трапезы смешивались с острым запахом конского навоза, привычно связывавшегося для Марка со всяким городом Британии. Римского во всем этом было еще мало, несмотря на форум, обстроенный каменными зданиями. Когда–нибудь здесь появятся прямые улицы, размышлял Марк, храмы и бани и вообще римский образ жизни. Но пока два мира, встретившись в этом месте, существовали, не смешиваясь: местный город, сбившийся в кучу внутри торфяного крепостного вала, бывшая твердыня бриттов, — и расхаживавшие по валу взад–вперед римские часовые. Марк из–под козырька шлема оглядывался вокруг, сознавая, что на ближайший год место это станет частью его жизни. Он задрал голову и там, вверху, на краю торфяного вала, увидел римское знамя, поникшее в неподвижном воздухе, гребенчатый шлем часового, сверкающий на солнце, и услышал где–то прямо в пылающем небе звук трубы.

— Ты принес с собой ясное небо, — проговорил центурион Квинт Хиларион, стоя у окна в штабном помещении и вглядываясь в темноту. — Но, клянусь Геркулесом, не жди, что так будет вечно.

— Что, здесь такая плохая погода? — отозвался центурион Марк Аквила, сидевший на столе.

— Хуже некуда! Тут, на западе, либо идет дождь, либо Тифон, отец всех зол, напускает туман, и тогда человеку своих ног не видно. Д–а–а, когда твой год будет подходить к концу, у тебя из ушей вырастут поганки, в точности как у меня. И не только от сырости!

— А от чего еще? — с интересом спросил Марк.

— Ну, прежде всего от отсутствия компании. Я человек общительный, люблю, чтоб вокруг были приятели. — Центурион отвернулся от окна, расслабленно опустился на низкую мягкую скамью и обхватил колени. — Дайте мне только отвести войско обратно в Иску, уж я быстро сотру плесень скуки.

— Собираешься в отпуск?

Тот кивнул.

— Долгий отпуск, желанный отпуск среди котлов в Дурине.

— Там твой дом?

— Да, мой отец ушел в отставку и поселился в Дурине несколько лет назад. Там на удивление отличный цирк и полно жителей, в том числе хорошеньких девушек. Приятное местечко, особенно когда возвращаешься из такой глухомани. — Ему вдруг пришла в голову новая мысль: — А что будешь делать ты, когда придет время отпуска? Ведь ты прибыл прямо из дома, тут у тебя никого нет.

— У меня есть дядя в Каллеве, только я с ним еще незнаком, а на родине меня никто не ждет, мне там не с кем проводить отпуск.

— Отец с матерью умерли? — с сочувствием осведомился Хиларион.

— Да. Отец ушел с Девятым легионом.

— Вот так штука! Ты хочешь сказать, что он с ними вместе…

— Исчез. Именно.

— Н–да. Худо! — Хиларион покрутил головой. — Тут ходили всякие скверные слухи… да и сейчас ходят. Орла–то они в самом деле потеряли.

Марк мгновенно встал на защиту отца и его легиона.

— Раз не вернулся ни один легионер, неудивительно, что не вернулся и орел, — бросил он.

— Само собой, — добродушно согласился Хиларион. — Я и не думал хулить твоего отца, можешь не ощетиниваться, дружище Марк. — Хиларион взглянул на него с широкой дружеской улыбкой, и Марк, который минуту назад жаждал ссоры, тоже невольно заулыбался.

Прошло несколько часов с тех пор, как Марк провел свою когорту по гулко грохочущему мосту и ответил на оклик часового: «Четвертая Галльская вспомогательная когорта Второго легиона явилась сменить гарнизон». Уже миновал обед в обществе квартирмейстера, хирурга и младших командиров центурии. Марку вручили ключи от сундучка с солдатским жалованьем (в таком небольшом гарнизоне казначея не полагалось). Последний час они с Хиларионом занимались в помещении претория канцелярскими делами. Сейчас же, сняв шлемы и выпуклые нагрудники, они наслаждались досугом.

В дверной проем была видна почти вся маленькая спальня — узкое ложе с горой ярких местных циновок, полированный дубовый сундук, светильник высоко на голой стене — вот и все. В наружной комнате имелся видавший виды стол, на котором сейчас сидел Марк, складной походный стул, обитая мягким скамья, еще один сундук со служебными документами и безобразной формы бронзовая лампа на подставке.

Наступило недолгое молчание. Марк воспользовался этим и огляделся: аскетичная комнатка, залитая желтым светом лампы, показалась ему очень красивой. С завтрашнего дня она станет его комнатой, но сегодня вечером он тут гость, и он поспешил с виноватой улыбкой обратить взгляд на хозяина, как бы прося извинения за то, что раньше времени осматривает все вокруг хозяйским глазом.

Хиларион ухмыльнулся:

— Ровно через год тебе здесь все покажется по–другому.

— Посмотрим, — отозвался Марк, покачивая ногой, обутой в сандалию, и лениво наблюдая за ее движениями. — А чем тут еще занимаются, кроме выращивания поганок? Охота хорошая?

— Вполне. Только охотой и может похвастать этот уголок империи. Зимой — кабаны и волки, да и оленей в лесу полно. Внизу, в городке, есть несколько охотников, они тебе покажут лес, если освободишь их в этот день от работы. Одному в лес идти, конечно, неразумно.

Марк кивнул.

— Может быть, у тебя будут какие–то напутствия? Мне эта страна незнакома. Хиларион задумался.

— Нет, пожалуй. — Но тут же резко выпрямился. — Да, будут, если тебя никто еще не предупреждал. Но никакого отношения к охоте это не имеет. Я говорю о жрецах, странствующих друидах. Если поблизости объявится хоть один друид или до тебя дойдет лишь глухой слух, что он объявился, — хватайся за оружие. Вот тебе мой добрый совет.

— Друид? — озадаченно переспросил Марк. — Как же так, ведь Светоний Паулин — римский полководец, наместник Британии.) покончил с ними раз и навсегда шестьдесят лет назад.

— Со жрецами в целом, может, и покончил, но отделаться от друидов, разрушив их цитадель, на самом деле не легче, чем уберечься от этих варварских туманов с помощью пальмового зонта. Друиды все равно появляются время от времени, и там, где они появляются, легионеров ждут неприятности. В былые времена они были душой сопротивления бриттов, да и нынче, коли поднялась смута в каком–то из племен, можешь прозакладывать сандалии, что за этим стоит святой человек.

— Продолжай, — сказал Марк, когда тот замолчал. — Это становится интересным.

— Видишь ли, дело обстоит так. Они временами подстрекают к священной войне, а такая война — беспощадная штука, и последствия в таком случае их не заботят. — Хиларион говорил медленно, будто размышляя вслух. — Пограничные племена совсем не такие, как на южном побережье, — те были наполовину латинизированы еще до нашего прихода. А эти — народ дикий и отчаянные храбрецы. Но даже они в большинстве своем поняли, что мы не какие–то злые демоны, и сообразили, что истребление хотя бы одного гарнизона неизбежно влечет за собой карательную экспедицию: их хижины и посевы спалят, но прибудет новый гарнизон с более жестким командиром. Однако стоит поблизости завестись хотя бы одному из святых людей — и все идет прахом. Они уже не соображают, к чему приведет восстание. Они вообще перестают соображать. Они угодят своим богам, если выкурят гнездо неверующих, а что будет дальше — их не касается: они отправятся в страну на запад дорогой воинов. А когда уж их довели до такого состояния — жди любой беды.

Снаружи в мирной темноте протрубили сигнал второй ночной стражи; Хиларион распрямился и встал со скамьи.

— Пожалуй, поздний обход часовых проведем сегодня вместе. — Он взял меч и надел перевязь через голову. — Я здесь родился, — добавил он в виде пояснения, — потому мне и удалось разобраться в их делах.

— Я догадался, — Марк проверил застежку на своей перевязи. — Очевидно, за время твоей службы жрецы не появлялись.

— Нет, но у моего предшественника как раз перед моим приездом заварилась порядочная каша, смутьян от него ускользнул и был таков. Месяца два мы жили, как на Везувии, тем более, что хлеб не уродился два года подряд. Но извержения вулкана так и не последовало.

Снаружи послышались шаги, за окном замерцал красный свет, и юноши вышли наружу, где их ждал с горящим факелом дежурный центурион. Обменявшись шумным римским приветствием, то есть ударив рукоятью меча о щит, они стали обходить темную крепость по тропе вдоль вала: от часового к часовому, от поста к посту, тихо обмениваясь паролем с часовыми. Наконец они опять очутились в освещенной комнате штаба, где хранился сундучок с солдатским жалованьем и стояло прислоненное к стене знамя, и где между обходами дежурному центуриону полагалось сидеть всю ночь напролет, положив перед собой на стол обнаженный меч.

Марк подумал: «С завтрашнего дня мне одному придется следовать за факелом центуриона от поста к посту, от казарм к конюшням, чтобы удостовериться, что все тихо на границе империи».

На другое утро, после того как закончилась официальная церемония смены гарнизонов, прежний гарнизон отбыл. Марк долго стоял и смотрел, как колонна перешла ров, спустилась с холма, пройдя между теснящимися хижинами городка, чьи соломенные крыши золотило утреннее солнце. Центурия за центурией уходила вдаль по длинной дороге, ведущей в Иску. И впереди колонны вспыхивали то золото, то киноварь знамени. Солнце слепило; Марк прищурил глаза и долго следил за этим сверканием, пока оно не растворилось в ярком утреннем свете. Последний погонщик обоза скрылся за пригорком, ритмичный топот тяжелых сандалий перестал сотрясать воздух, и Марк остался один на один со своей первой самостоятельной службой.

 

ГЛАВА 2 ПЕРЬЯ НА ВЕТРУ.

Прошло несколько дней, и Марк так втянулся в жизнь гарнизона, как будто не знал никакой иной. Все римские крепости были построены примерно по одному образцу, и жизнь в них протекала тоже на один лад. Так что знакомство с любой — будь то построенный из камня лагерь преторианской гвардии, или крепость из обожженной глины на Верхнем Ниле, или же здешняя крепость в Иске Думнониев, где валы возводились из прессованного торфа, а знамя когорты и командиры размещались в глинобитных постройках, образующих прямоугольник вокруг двора, обнесенного колоннадой, — означало знакомство со всеми римскими крепостями. Однако немного погодя Марк стал различать и те особенности, которые делали один гарнизон непохожим на остальные. Именно благодаря различиям, а не сходству, Марк скоро почувствовал себя в Иске как дома. Какой–то художник из давным–давно отбывшего гарнизона начертил острием кинжала на стене бани красивую дикую кошку, летящую в прыжке, а кто–то, менее одаренный, нацарапал весьма грубое изображение нелюбимого центуриона. О том, что это центурион, говорили виноградный жезл и знак пониже. На священном участке под навесом, где хранилось знамя, свила гнездо ласточка; позади кладовой всегда стоял своеобразный неопределимый запах. И еще: в одном углу двора кто–то из прежних командиров, соскучившись по южному теплу и краскам, посадил розовый куст в большом каменном кувшине для вина, и в гуще темной листвы уже краснели бутоны. Этот розовый куст вызвал у Марка ощущение преемственности, связи между ним и теми, кто был на границе до него, и кто придет потом. Куст, видно, рос тут давно, он уже не помещался в кувшине, и Марк решил, что осенью прикажет высадить его в грунт.

Он не сразу сошелся с остальными командирами. Хирург, который, судя по всему, жил здесь, как и квартирмейстер, постоянно, был человек незлобивый, вполне довольный своей тихой заводью, лишь бы в ней водилась местная огненная вода. Зато квартирмейстер был личностью весьма несносной — сердитый рыжеволосый субъект, которого обошли чином, и теперь он пыжился, желая показать, какая он важная персона. Луторий, командовавший единственным гарнизонным эскадроном дакийских всадников, все отпущенное ему природой дружелюбие расходовал на лошадей, а с людьми, включая и своих солдат, был замкнут и угрюм. Пятеро подчиненных Марку центурионов были настолько старше и опытнее его, что сперва он не знал, как себя с ними вести. Не так–то легко, имея за плечами меньше года службы в рядах легиона, указать центуриону Павлу, что его виноградная трость слишком часто гуляет по спинам рядовых; или втолковать центуриону Гальбе, что, каковы бы ни были порядки в других когортах, центурионы Четвертой Галльской не будут брать взяток со своих солдат за освобождение от тяжелых работ, пока он, Марк, командует когортой. В конце концов он справился с этим, и, хотя сперва Гальба и Павел внутренне бесились и проклинали в разговорах между собой всяких молокососов, впоследствии, как ни странно, они совсем неплохо с ним ладили. А уж с помощником у Марка с первой минуты установилось деловое понимание, которое со временем переросло во взаимную симпатию. Центурион Друзилл, как и большинство ему подобных, выбился в младшие командиры из рядовых; он участвовал во многих сражениях и обладал собранным по крупицам жизненным опытом и запасом суровых советов, а Марк в то лето в последних особенно нуждался.

День начинался со звуков трубы, игравшей на валу побудку, и кончался вечерней перекличкой часовых. А в середине шел сложный рисунок из парадов и тяжелых работ, дозоров, уборки конюшен и строевых учений с оружием. Приходилось Марку исполнять также и обязанности судьи: случалось, кто–то из солдат обвинял местного жителя в том, что тот продал ему никчемную собаку; бывало, бритт жаловался на то, что кто–то из гарнизона украл у него всю домашнюю птицу, или же даки и галлы ссорились по довольно невразумительной причине из–за какого–нибудь родового бога, о котором Марк слыхом не слыхивал.

То был нелегкий труд, особенно на первых порах, и Марк был благодарен центуриону Друзиллу. Но солдатский труд был у него в крови, равно как и труд земледельца, и трудиться он любил. А кроме того, иногда удавалось и поохотиться — охота в этих краях была славная, как и обещал Хиларион.

Всегдашним его спутником и проводником во время охоты был бритт немногим старше его, охотник и торговец лошадьми по имени Крадок. Однажды утром в конце лета Марк, захватив охотничьи копья, вышел из крепости, чтобы, как повелось, зайти за Крадоком. Было очень рано, солнце еще не встало, и между холмами лежало белое море тумана. В такое утро запахи прибивает книзу. Марк принюхивался к сырому рассветному воздуху, как охотничья собака. Но обычного радостного подъема перед охотой он сегодня не испытывал, потому что был встревожен. Правда, не очень, но все–таки настолько, чтобы тревога смогла отнять остроту удовольствия. В голове у него без конца вертелся ходивший по крепости слух: последние два дня поговаривали, что в округе появился странствующий друид. Нет, нет, ни один человек не видел его собственными глазами, ничего определенного никто сказать не мог. И все же, памятуя предупреждение Хилариона, Марк постарался разузнать все, что мог. Расследование не дало, разумеется, ни малейших результатов. Но даже если все было неспроста, расследование и не могло дать результатов. От местных жителей, присягнувших на службу Риму, нечего было ждать: если их симпатии принадлежат Риму, они ничего не будут знать сами; если они верны племени, то ничего не скажут. Быть может, все это от начала до конца выдумка, так, летучий слушок, какие проносятся время от времени, будто неизвестно откуда взявшийся порыв ветра. Но все равно надо смотреть в оба и держать ухо востро, тем более, что третий год подряд будет плохой урожай. Об этом можно было судить по лицам мужчин и женщин, а также по небольшим хлебным полям, где колосья сморщились и высохли. А плохой урожай всегда сулит беду.

Миновав форум и пробираясь между тесно скученными хижинами, Марк снова поразился тому, как мало сказалось здесь влияние Рима. Жители приспособили форум и базилику под рынок. Считанные единицы из числа мужчин отставили свои охотничьи копья и сделались римскими должностными лицами, мелькали даже римские туники. На каждом шагу попадались винные лавчонки, ремесленники мастерили разные вещицы, чтобы угодить гарнизону, торговцы продавали солдатам собак, шкуры, овощи, бойцовых петухов, а дети бежали за солдатами и клянчили динарии. И все равно чувствовалось, что в Иске Думнониев Рим всего лишь новый побег, привитый к старому стволу, и привой еще не принялся.

Марк достиг кучки строений — они принадлежали Крадоку, — свернул к жилой хижине, остановился перед входом и просвистел несколько тактов песенки, которая была сейчас в меде среди легионеров; он всегда таким образом возвещал о своем приходе. Кожаная занавеска, служившая дверью, немедленно отодвинулась, однако вместо охотника показалась молоденькая женщина, державшая у бедра важного загорелого младенца. Она была высокая, как большинство местных женщин, и держалась, как королева. Но главное, что заметил Марк, это выражение ее лица — недоверчивое, настороженное, она словно опустила на глаза завесу, чтобы Марк не прочел ее взгляда.

— Муж там, позади хижины, с упряжкой. Если командир обойдет дом, он его найдет, — сказала она и сразу же сделала шаг назад. Кожаная занавеска упала и разделила их.

Марк обошел хижину кругом. Услышав голос охотника и тихое лошадиное ржание, он двинулся в том направлении. Миновав поленницу и привязанного за ногу петуха, чьи яркие перья отливали металлическим блеском, выделяя его среди более тускло оперенных кур, Марк достиг хижины, выполнявшей назначение конюшни, и заглянул внутрь. Крадок обернулся и вежливо с ним поздоровался. Марк ответил на приветствие. Он к этому времени уже научился говорить по–кельтски, и довольно бойко, хотя и с ужасающим акцентом. Он всмотрелся в сумрак за спиной Крадока.

— Я и не знал, что у вас тут правят четверкой, — сказал он.

— Мы не гнушаемся перенять кое–что у Рима. А тебе не доводилось видеть мою упряжку раньше?

Марк покачал головой:

— Я даже не знал, что ты возница. Хотя, по правде говоря, я мог и догадаться. Бритты все возничие.

— Командир ошибается. — Крадок провел рукой сверху вниз по лоснящейся лошадиной шее. — Бритты все так или иначе умеют править лошадьми, но не все — возницы.

— Но ты, надо понимать, возничий?

— Меня считают одним из лучших в моем племени, — со сдержанным достоинством ответил Крадок.

Марк шагнул внутрь.

— Могу я посмотреть твоих лошадей? — спросил он, и хозяин молча отступил в сторону, пропуская его.

Лошади не были привязаны, они подошли к Марку и, как собаки, с любопытством обнюхали ему грудь и протянутые руки, — четверка безупречно подобранных, масть в масть, черных жеребцов для колесницы. Марк вспомнил свою арабскую упряжку, на которой иногда ездил в Риме. Здешние были помельче, не выше четырнадцати ладоней, как он прикинул на глаз, более мохнатые, пожалуй, не по росту коренастые, но в своем роде совершенные: кроткие, умные морды, нежные, как лепестки цветов, стоячие уши, трепещущие ноздри, выстланные изнутри ярко–красным, грудь и задние ноги — широкие и мощные. Марк поворачивался от одной к другой, по очереди лаская их, привычно проводя рукой вдоль их гибких тел от гордой шеи к ниспадающему хвосту.

Еще живя в Риме, Марк одно время готовился к тому, чтобы стать возничим, в том смысле этого слова, как его понимал Крадок. И сейчас Марка обуяло желание — не сделаться обладателем этой упряжки, нет, он был не из тех, кто способен сказать «мое», не имея на это права, — ему захотелось вывести их на волю и впрячь в колесницу, ощутить дрожание днища под ногами, почувствовать, как оживают в руках поводья, как подчиняются его воле эти прекрасные горячие существа и их воли сливаются в одно.

Ощущая нежные лошадиные губы у себя на плече, он повернулся к Крадоку:

— Ты разрешишь мне испытать их?

— Они не продаются.

— Если бы они и продавались, я все равно не смог бы их купить. Я попросил разрешения испытать их.

— Командир тоже возница?

Во время прошлогодних сатурналий Марка назначили состязаться на наемной упряжке со штабным командиром, лучшим возничим в легионе, и Марк состязание выиграл.

— Я считаюсь лучшим в моем легионе, — ответил он.

Крадока, видимо, не удовлетворил ответ.

— Сомневаюсь, чтобы ты управился с моими черными сокровищами.

— Не хочешь ли побиться об заклад? — спросил Марк. Глаза его загорелись холодным блеском, губы тронула улыбка.

— Побиться об заклад?

— Да, что я управлюсь с твоими лошадьми. И так, чтобы ты остался доволен. Где — выбирай сам.

Марк отстегнул застежку, которой был заколот на плече грубый плащ, и протянул ее на ладони — красноватый сердолик слабо блеснул в полутьме.

— Застежка против… против одного из твоих охотничьих копий. Если тебя это не устраивает, назови свою ставку.

Крадок не взглянул на застежку, он смотрел на Марка так, словно юный римлянин был конем, чей норов бритт сейчас пытался оценить. Под этим хладнокровным испытующим взглядом Марк покраснел. Охотник заметил краску гнева, заметил, как римлянин с вызовом вздернул подбородок. Он скривил губы в еле заметной усмешке и, видимо удовлетворенный осмотром, наконец сказал:

— Я согласен.

— Когда мы устроим испытание? — спросил Марк, возвращая застежку на место.

— Завтра я гоню табун лошадей в Дурин. Но через восемь дней вернусь, вот тогда и устроим. А сейчас нам пора отправляться.

— Хорошо, — ответил Марк и, хлопнув на прощание по блестящей конской шее, последовал за Крадоком вон из конюшни. Они свистом подозвали ожидавших собак, взяли прислоненные к стене главного дома копья и скоро исчезли в чаще.

Крадок отсутствовал дольше, чем собирался, и когда наконец наступил день испытания, урожай (весьма, надо сказать, скудный — в Иске Думнониев этой зимой многих подстерегал голод) уже собрали. Подходя к назначенному месту встречи — широкой ровной поляне в излучине реки, — Марк прикидывал, каким образом раздобыть зерна про запас. Крадок уже ждал его и вскинул руку в знак приветствия. Вспрыгнув на колесницу, он повернул коней и с грохотом помчал навстречу Марку, приминая папоротник. Солнце отбрызгивало от бронзовых бляшек на груди и лбах лошадей, их длинные гривы и волосы возничего развевались на ветру. Марк стоял как вкопанный, хотя в животе у него все сжалось в комок. В последний миг возничий резко осадил лошадей, чуть не наехав на Марка, тут же выскочил из колесницы и, пробежав по дышлу, остановился, балансируя на нем.

— Ловкий фокус, — сказал Марк, с улыбкой подняв к нему лицо. — Я слыхал о нем, но ни разу не видал.

Крадок засмеялся и, попятившись, занял свое место в колеснице; в тот момент, когда он разворачивался, Марк впрыгнул внутрь и встал рядом. Поводья и много раз сложенный кнут тут же перешли к нему, а Крадок отодвинулся и встал сзади на место копьеносца, держась рукой за плетеный борт.

— Для начала держи вон на тот ясень.

— Всему свое время, — отозвался Марк, — пока я не готов.

Лошади были запряжены на римский лад: две средние привязаны к дышлу, две наружные — постромками к осям. Тут все было в порядке, зато с колесницей обстояло по–иному. До сих пор Марку приходилось управлять только римской беговой колесницей — что–то вроде раковины, рассчитанной на одного. Здешняя повозка, более громоздкая, хотя и довольно поворотливая, была открыта спереди, отчего казалось, будто стоишь прямо на лошадях, — ощущение непривычное. Чтобы управиться с колесницей и лошадьми, следовало сперва приспособиться к ним. Высоко держа тщательно разобранные поводья, как принято в Колизее, широко расставив ноги на перекрещенных планках днища, Марк тронул с места нервно перебирающих ногами коней — вначале тихонько, приноравливаясь к ним, потом пустил их быстрее, перейдя с рыси на легкий галоп и направляя в то же время к высохшему ясеню, белевшему вдали. Не доезжая дерева, он, по совету Крадока, завернул их и послал вдоль изогнутой линии дротиков, заранее воткнутых охотником так же, как Марк, бывало, проводил белых арабских скакунов между тренировочными столбиками на Марсовом поле; затем он перешел на галоп, ни разу не опозорив себя, — ни одна втулка колеса не задела земли. Он подверг лошадей всем испытаниям, заставив делать все, что только подсказывал ему хозяин упряжки, и наконец настал момент пустить их во весь опор. Они поскакали вдоль опушки, огибая ее по кривой в милю длиной.

Этот миг для Марка всегда был переломным, он будто переходил из одной жизни в другую. Так, должно быть, чувствует себя стрела, вылетающая из лука. В прежней жизни было знойно и душно, а сейчас его обтекал, как вода, прохладный упругий ветер, мчащийся навстречу; ветер прижимал к телу тонкую алую тунику, свистел в ушах, не перекрывая, однако, мягкого стука мелькающих копыт. Марк пригнулся ниже, ощущая, как днище колесницы дрожит и ходит ходуном у него под широко расставленными ногами, как поводья оживают в его руках, как через поводья его воля передается мчащимся лошадям и их отклик доходит назад к нему, и он сливается с ними в одно целое! Марк крикнул по–кельтски, понукая, подбадривая коней:

— Вперед, красавцы! Вперед, мои храбрые! Ваши кобылы будут гордиться вами, слава о вас будет переходить от дедов к внукам! Быстрей, быстрей, мои братья!

Впервые он взмахнул кнутом, кнут вылетел вперед, мелькнув, как черная молния, у них над головами, но не касаясь их. Пронеслась мимо опушка леса, папоротники раскидывались в стороны от летящих копыт и крутящихся колес. Вместе с упряжкой и колесницей Марк превратился в комету, прочерчивающую яркий небосклон, в сокола, камнем падающего вниз на фоне солнца…

Затем, повинуясь команде Крадока, он резко взял поводья на себя, осаживая упряжку, так что лошади присели на задние ноги, остановившись на всем скаку. Ветер, свистевший в ушах, стих, вокруг опять сомкнулся тяжкий зной. Наступила тишина. У Марка рябило в глазах от дрожания накаленного солнцем воздуха. Еще не перестали крутиться колеса, как бритт спрыгнул на землю и обошел лошадей спереди. После первого рывка они застыли на месте, и только бока их раздувались и опадали, но и то не слишком.

— Ну как? — настойчиво спросил Марк, вытирая тыльной стороной ладони мокрый лоб.

Крадок взглянул на него без тени улыбки.

— Командир скоро станет настоящим возницей, — ответил он.

Марк положил поводья и кнут, сошел вниз и встал рядом с охотником.

— Такой превосходной упряжкой мне еще не доводилось править, — заметил он и провел рукой по выгнутой шее ближайшей лошади. — Ну что, выиграл я копье?

— Вернемся, выберешь сам.

Крадок достал из–за пазухи корку сладкой лепешки и подставил свои ладони мягким, бархатным лошадиным губам.

— Эта четверка — сокровище моего сердца. Они ведут свой род из царских конюшен иценов, редко кому удавалось справиться с ними так хорошо, как удалось командиру.

В голосе прозвучала непонятная нотка сожаления, для которого как будто не было оснований, но впоследствии Марку суждено было вспомнить про это.

Они медленно тронулись в обратный путь, пустив лошадей прогулочным шагом, наслаждаясь летним вечером.

— Они уже остыли, теперь им не вредно и постоять немного, — сказал Крадок, пробившись сквозь городскую сутолоку и остановив упряжку у своего жилища. Он набросил поводья на головы коней и крикнул, повернувшись к темнеющему входу: — Гвингумара, принеси мои копья!

Кожаная занавеска отодвинулась, впуская внутрь душный воздух. Марк увидел посреди хижины красный огонь очага. Молодая жена, переворачивавшая в горячей золе пшеничные лепешки, которые пекла мужу на ужин, встала и растворилась где–то в темной глубине жилья. Несколько собак, лежавших на груде папоротника вокруг спящего смуглокожего ребенка, выбежали навстречу хозяину и стали ласкаться, виляя хвостами, младенец продолжал спать, посасывая палец. Женщина появилась снова и вынесла наружу связку копий, на отточенных наконечниках которых заплясали точно язычки пламени отсветы вечернего солнца.

— Мы с командиром побились об заклад, — объяснил Крадок. — Его застежка против моего охотничьего копья. Командир выиграл и теперь пришел выбрать себе копье.

С этими словами он взял из связки одно копье и оперся на него, как бы говоря всем своим видом: «Любое, кроме этого».

Остальные копья были сработаны превосходно — идеально сбалансированные, смертоносные. Одни легкие, чтобы метать их; другие — с широкими наконечниками для применения на близком расстоянии, военные и охотничьи. Женщина подавала по очереди копья Марку, он рассматривал их, пробовал и наконец выбрал — с узким зазубренным наконечником и поперечиной пониже шейки.

— Вот это, — сказал он. — Его я возьму, когда мы с твоим мужем пойдем охотиться этой зимой на кабана.

Марк улыбнулся ей, но она не улыбнулась в ответ, а лицо ее сохранило непроницаемое выражение, как и в первую их встречу. Она молча отступила назад, унося копья в хижину. Но Марк уже отвернулся, его интересовало то, другое, копье; он все время помнил о нем, пока делал свой выбор. Копье это выделялось среди остальных, как вождь выделяется среди телохранителей. Древко его потемнело от долгого употребления, железный наконечник имел совершенную форму лаврового листа и был украшен необычным причудливым энергичным рисунком, напоминающим вихрящиеся водовороты в бурной реке. Вес наконечника уравновешивался шаром из бронзы с эмалью на конце древка, а узкое место у шейки охватывало кольцо из сизых перьев цапли.

— Никогда таких не видел, — сказал Марк. — Оно боевое, не так ли?

Крадок погладил гладкое древко.

— Это боевое копье моего отца, — ответил он. — Он держал его в руке, умирая вон там, около нашего старого вала, где теперь крепостная стена. Гляди, на нем до сих пор метка — его кровь и кровь его врага.

Он раздвинул перья и показал место, где на шейке древка чернело пятно.

Чуть погодя Марк шагал назад, к Преторианским воротам крепости, неся выигранное копье. При свете низкого заходящего солнца играли ребятишки и собаки, то и дело какая–нибудь женщина желала ему доброго вечера, стоя у входа в хижину. Картина казалась мирной и безмятежной, и все–таки Марка не покидало чувство тревоги, ощущение, что эта безмятежность — лишь тонкая пленка, но такая же непроницаемая, как завеса, какой прикрыты глаза юной Гвингумары, а под нею скрывается, дышит, живет что–то совсем другое. Опять ему вспомнилось предостережение Хилариона.

Ибо он заметил, что кольцо из перьев на старом боевом копье недавно обновляли, перья блестели ярким живым блеском.

Вполне вероятно, что копье чистили и обновляли не один раз, сын поддерживал его в порядке в память об отце. И все же интересно, подумалось вдруг Марку, во многих ли крытых соломой хижинах приводят в боевую готовность старые копья. Наконец, раздраженно передернув плечами, он быстрее зашагал по круче к воротам. Он просто растит у себя в ушах поганки, как и предсказывал Хиларион. И всего–то из–за нескольких перьев. Однако и перышко может показать, куда дует ветер…

Только бы удался урожай!

 

ГЛАВА 3 АТАКА!

Две ночи спустя, еще до наступления рассвета, Марка разбудил дежурный центурион. В комнате у него, на случай неожиданности, всегда горел ночник, и он сразу, в одно мгновение, проснулся.

— Что случилось, центурион?

— Часовые с вала докладывают, что между нами и городом что–то движется.

Марк вскочил с постели и набросил тяжелый военный плащ поверх ночной туники.

— А ты сам поднимался наверх?

Центурион пропустил Марка вперед, в ночную темноту.

— Да, командир, — ответил он хмуро, но с привычной выдержкой.

— Что–нибудь видно?

— Нет, командир, но все–таки внизу что–то шевелится.

Они быстро пересекли главную крепостную дорогу, прошли вдоль ряда безмолвных мастерских, потом стали подниматься по ступеням на тропу, идущую по валу. Перед ними над бруствером возник черный силуэт шлема на фоне не столь уже густой черноты неба. Раздался стук, когда часовой опустил копье на землю в знак приветствия.

Марк подошел к парапету, доходившему ему до груди. Небо сплошь закрывали облака, не видно было ни одной звезды, а внизу застыла бесформенная слепая чернота, лишь кое–где угадывались неясные извивы реки. Ни ветерка в неподвижном воздухе. Марк прислушивался и не слышал ни звука в этом безмолвном мире, только собственная кровь шумела в ушах, как бухает море в раковине.

Он ждал, затаив дыхание. Внезапно внизу раздалось уханье охотящейся совы, а спустя минуту — какой–то невнятный звук, намек на движение, но он мгновенно пропал, и Марк даже не понял, почудилось ему все это или нет. Он ощутил, как дежурный центурион, стоявший рядом, напрягся. Минуты ползли, тишина ощутимо давила на барабанные перепонки. И вот опять послышались какие–то звуки, и вдруг внизу на фоне черноты возникли неясные тени.

Марк буквально услышал, как лопнула тетива напряжения. Часовой тихонько выругался, центурион расхохотался.

— Кто–то завтра поищет свою скотину.

Отбившиеся от стада коровы… Только и всего. И тем не менее облегчения Марк не испытал. Быть может, виноваты были свежие перья цапли на старом копье? С той минуты, как он их увидел, в глубине сознания жило предчувствие опасности. Он резко отодвинулся от парапета и быстро сказал центуриону:

— Все равно, выпущенный скот может послужить отличной уловкой, если хочешь что–то скрыть. Центурион, я командую когортой впервые, это послужит мне извинением, если я сваляю дурака. Но я иду одеться как следует. Как можно незаметнее выведи когорту и приготовь ее к бою.

Не дожидаясь ответа, он повернулся и зашагал к себе в дом.

Он скоро вернулся, одетый по форме сверху донизу, от гребенчатого шлема до сандалий, подбитых гвоздями. На ходу он обвязывал поверх нагрудника темно–красный шарф. Из слабо освещенных дверей казармы, толкаясь, выбегали солдаты, на бегу они пристегивали мечи и затягивали под подбородком ремешки шлемов. Их тут же поглощала темнота.

«Неужели я веду себя как последний болван? — размышлял Марк. — Неужели я сделаюсь посмешищем гарнизона и надолго останусь в его памяти как человек, который на два дня удвоил караул из–за пучка перьев и поднял по тревоге когорту против стада коров?»

Однако терзаться по этому поводу было уже поздно. На валу выстроились солдаты, внизу перед ним толпился резерв. Центурион Друзилл ждал, и Марк тихим голосом проговорил, чувствуя себя отвратительно:

— Наверно, я сошел с ума, центурион, я навсегда погубил свое доброе имя.

— Лучше стать посмешищем, чем потерять крепость, боясь, что над тобой посмеются, — возразил помощник. — На границе рисковать не приходится, к тому же вчера народился молодой месяц.

Марку не надо было спрашивать, что это значит. Воля богов проявлялась во время новолуния — во время сева или жатвы, во время летнего и зимнего солнцестояния. И если уж ждать нападения, то новолуние — самый подходящий момент. Священная война… Хиларион, тот все хорошо про это знал. Марк повернулся, готовый отдать команду. Ожидание затягивалось, во рту противно пересохло.

Атака началась внезапно, бесшумно взметнувшиеся темные фигуры со всех сторон хлынули на земляной вал. И будь начеку только часовые, варвары ворвались бы в крепость, невзирая на ров, так стремителен был их натиск. Они швыряли в ров себе под ноги охапки валежника, в руках они держали шесты, помогавшие им взбираться на вал. Темнота скрадывала детали, видны были лишь призрачные фигуры, как волны перекатывавшиеся через укрепления. Эта беззвучность на несколько мгновений придала атаке что–то жуткое, но когда легионеры, как один, встретили грудью атакующих, тишина раскололась, не от крика, а от глухого гула, прокатившегося вдоль всего вала, — то был шум яростной, но безмолвной схватки. Так продолжалось с минуту, а затем во мраке раздался хриплый, резкий звук боевого рожка бриттов. С вала откликнулась римская труба, и с новой силой хлынули на приступ темные тени. И начался ад. Тишина кончилась, теперь сражающиеся вопили во всю глотку. Над воротами лагеря вверх в ночную тьму взметнулось пламя, но было мгновенно потушено. Каждая пядь вала превратилась в поле сражения, варвары с ревом перекатывались через бруствер, и там их встречали не знающие пощады защитники крепости.

Сколько все это продолжалось, Марк не знал, но когда атака прекратилась, над крепостью уже занимался туманный серый рассвет. Марк и его помощник взглянули друг на друга, и Марк произнес одними губами:

— Сколько мы можем продержаться?

— Если повезет, то несколько дней, — пробормотал Друзилл, делая вид, что поправляет ремень своего щита.

— Подкрепление из Дурина могло бы дойти до нас за два–три дня, — сказал Марк. — Но на наш сигнал не было ответа.

— Ничего удивительного, командир. Первым делом противник уничтожает ближайший сигнальный пост. Да и никакой факел не прошибет такую мглу.

— Дай–то, Митра, чтобы хоть немного прояснилось, — тогда, может, дым подымется.

Но когда минуту спустя они разошлись в разные стороны, на их лицах никто не заметил бы тревоги. Старый служака, звеня подошвами, зашагал по растоптанной замусоренной тропе вдоль вала, а Марк прыжками сбежал по ступеням вниз, где сгрудились солдаты. На него весело было глядеть: сзади развевался алый плащ, Марк смеялся и, показывая легионерам большие пальцы вверх, кричал: «Молодцы, ребята! До следующего раза мы еще успеем позавтракать!»

В ответ вверх поднялись большие пальцы, люди заулыбались; тут и там раздались веселые голоса вслед ему, пока он вместе с центурионом Павлом удалялся в сторону претория.

Неизвестно было, долго ли продлится передышка, но они, по крайней мере, получили возможность отнести раненых в укрытие и раздать солдатам черствый хлеб и изюм. Самому Марку было не до завтрака — столько надо было сделать, о стольком позаботиться, в частности, подумать о той половине центурии под командованием центуриона Гальбы, которая сейчас находилась в дозоре и должна была вернуться к полудню.

Конечно, варвары с ними могли уже расправиться, и тогда в помощи они не нуждаются. Но если они живы, то по возвращении непременно попадут в западню и их перебьют на глазах у гарнизона.

Марк дал приказ установить горящий сигнальный факел на вышке: завидев его, дозор хотя бы поймет, что что–то не в порядке. Он приказал также высматривать, не покажутся ли дозорные, и, вызвав к себе командира кавалерии Лутория, объяснил ему обстановку:

— Если наш дозор доберется до крепости, мы сделаем вылазку и поможем им прорваться внутрь. Держи эскадрон наготове. Это все.

— Слушаю, командир, — отозвался Луторий. От его дурного настроения не осталось и следа, он почти весело отправился выполнять приказ.

Больше Марк ничего не мог сделать для дозора, подвергающегося опасности, тем более что множество мелочей требовало его внимания.

Утро уже наступило, когда разразилась следующая атака. Резко прозвучал рожок, и не успел замереть пронзительный звук, как варвары выскочили из укрытия, вопя, как духи Тартара, и бросились вверх по склону, покрытому папоротником. На этот раз они устремились к воротам. Они тащили стволы деревьев, готовясь использовать их как тараны, головни у них в руках золотили падавшую морось и бросали отблеск на лезвия мечей и острия копий с пучками перьев. Они надвигались ближе и ближе, не обращая внимания на стрелы римлян, от которых редели их ряды. Марк, стоявший в башне рядом с Преторианскими воротами, заметил впереди бегущих кривляющуюся фигуру безумного вида, в длинных одеждах, что выделяло ее из полуобнаженной толпы следовавших сзади воинов. Искры разлетались от головни, которой размахивал безумец, и в этом освещении рога полумесяца у него на лбу словно светились собственным мерцающим светом. Спокойным тоном Марк приказал лучнику:

— Подстрели–ка мне этого помешанного.

Солдат заложил стрелу в лук, натянул тетиву и отпустил ее одним быстрым движением. Стрелки Галльской вспомогательной когорты не уступали лучникам бриттов. Однако стрела пронзила лишь торчащие дыбом волосы бесноватого. Повторять выстрел уже не было времени. Нападавшие с грохотом осаждали ворота; людской поток тек прямо по трупам во рву; людьми овладело то неистовство отваги, когда потери уже неважны. Римские лучники, стоявшие на привратных башнях, без устали посылали стрелы в гущу толпы. Едкий запах дыма и гари несло на крепость от правых ворот, которые варвары попытались поджечь. Внутри крепости к валу и обратно шло беспрерывное движение: туда — свежие солдаты и запасы метательных копий и стрел, обратно — раненые. Убитых не уносили, их спихивали с тропы, идущей по валу, будь это даже лучший друг, чтобы живые не спотыкались о них; трупы оставляли до более подходящих времен.

Наконец была отбита и вторая атака, варвары отступили, оставив скрюченные трупы среди примятого, истоптанного папоротника. Измученный гарнизон получил еще одну передышку. Утро тянулось медленно. Лучники бриттов укрывались за темными кучами терновника, вырванного с корнями, — они устроили эти укрытия во время первой атаки и теперь выпускали стрелы при малейшем движении, замеченном на валу. Следующая атака могла начаться в любой миг. Гарнизон потерял убитыми и ранеными свыше восьмидесяти человек. Подкрепление из Дурина могло бы подойти за два дня, если бы только рассеялась пелена тумана. Хотя бы ненадолго, лишь бы пустить сигнальный дым, и чтобы столб дыма успели заметить.

Но туман, когда Марк поднялся на плоскую сигнальную крышу претория, и не думал рассеиваться. На лицо оседала мягкая, промозглая сырость, оставлявшая на губах солоноватый привкус. На близлежащие холмы наносило сероватые, бледные хвосты тумана, а дальние гряды холмов выглядели как расплывчатое пятно, растворяющееся, исчезающее вдали.

— Бесполезно, командир, — проговорил легионер, сидевший на корточках у стенки вала и раздувавший угли в огромной жаровне.

Марк упрямо качнул головой. Как знать, может, так все и происходило, когда Девятый легион исчез с лица земли? А что, если его отец и все легионеры вот так же смотрели и ждали, не очистятся ли дальние холмы, чтобы послать туда сигнал и получить ответный? Марк вдруг осознал, что он молится, молится, как никогда раньше, взывая к чистым небесам, скрытым за серой толщей облаков: «Великий бог Митра, Убийца Быка, Владыка Веков, сделай так, чтобы разошелся туман и засияла твоя красота! Раздвинь туман и дай нам чистого неба, чтобы мы не сгинули во тьме. О Бог Легионов, услышь мольбу твоих сыновей, ниспошли нам твой свет, нам, твоим сыновьям, Четвертой Галльской когорте Второго легиона!»

Он повернулся к легионеру, который видел лишь, что командир молча стоял несколько минут, задрав кверху голову, как будто высматривал что–то в тихо плачущем небе.

— Нам остается только ждать, — проговорил Марк. — Будь готов пустить дымовой столб в любой момент.

И, повернувшись на пятках, он обогнул громадный ворох свежей травы и папоротника, наваленный около жаровни, и со стуком сбежал по узкой лестнице.

Внизу его поджидал центурион Фульвий с каким–то неотложным делом, и Марку далеко не сразу удалось улучить минутку, чтобы вновь подняться на вал. Но когда он наконец очутился там, ему показалось, что даль немного посветлела. Он тронул за плечо Друзилла, стоявшего рядом:

— Мне мерещится, или холмы и в самом деле сейчас видны отчетливее?

Друзилл молча обратил хмурое лицо на восток. Потом кивнул:

— Если мерещится тебе, то значит, и мне мерещится.

Глаза их встретились, во взгляде была надежда, которую они не решались выразить в словах. Затем они разошлись, каждый по своим делам.

Но скоро и другие начали показывать пальцами и напряженно вглядываться в даль, не смея выразить вслух надежду. Медленно–медленно светлело, туман редел, расходился, и ряд за рядом вдали вставали гребни холмов.

На крыше претория высоко вверх поднялся столб черного дыма, потом завалился набок, ниспадающей завесой протянулся над северной частью вала, отчего солдаты закашлялись и принялись отплевываться. Затем столб настойчиво прянул в вышину, высокий, прямой и черный. Глаза и сердца в мучительном ожидании устремились к дальним холмам. Последовала долгая пауза, и вдруг раздался всеобщий крик: на востоке, на расстоянии одного дня перехода, в воздухе показалась еле заметная темная ниточка дыма.

Зов о помощи был принят. Через два, самое большое, через три дня явится подкрепление. Весь гарнизон почувствовал прилив уверенности.

Не прошло и часа, как с северной части вала Марку передали, что на тропе, ведущей к Левым воротам, показался ожидавшийся дозор. Марк в это время находился в крепости, но в мгновение ока очутился у ворот. Он сделал знак кавалеристам, стоявшим подле оседланных коней, и тут же увидел возле себя центуриона Друзилла.

— Племя покинуло укрытие, командир, — сказал он.

Марк кивнул.

— Мне нужен резерв в полцентурии. Больше уделить мы не можем. Дай им трубача и поставь к воротам всех, кого найдешь возможным: варвары могут сделать попытку прорваться внутрь, когда ворота откроют.

Центурион отдал распоряжение и вернулся к Марку.

— Давай лучше я пойду с ними, командир.

Но Марк уже отстегнул застежку на плече и сбросил тяжелый плащ, который мог помешать ему.

— Все уже давно решено. А ты, пожалуй, одолжи мне щит.

Друзилл без лишних слов снял ремень с плеча, и Марк, взяв щит, резко повернулся к солдатам, уже строившимся перед воротами.

— Готовимся строить «черепаху»! — скомандовал он. — Оставьте и мне местечко под крышей — не пойдет же черепаха в бой с высунутой наружу головой!

Шутка была не из удачных, но в горстке отважных, готовых на все бойцов раздался смех. Марк, занявший свое место в голове колонны, почувствовал, что они с ним заодно и, если понадобится, эти молодцы пойдут с ним хоть на костры Тофета.

С ворот сняли громадные засовы, солдаты приготовились в любую минуту распахнуть тяжелые створки; Марк видел, ощущал непреклонную готовность держать створки ворот и потянуть их назад, если только его отряду удастся пробиться обратно.

— Откры–вай! — скомандовал он. И когда створки начали медленно распахиваться, поворачиваясь наружу на железных столбах, он приказал: — «Черепаху» строй!

При этих словах он поднял вверх руку со щитом и почувствовал, как повторила сзади это движение вся колонна, услышал легкий звон металла, — это каждый солдат сомкнул свой щит со щитом соседа, образуя панцирь, от которого и пошло название построения.

— Вперед!

Ворота широко распахнулись, и странный многоногий зверь, похожий больше на мокрицу, чем на черепаху, пересек дорогу и стал быстро спускаться по склону вниз, выбросив по бокам небольшие крылья — доблестную конницу. Ворота закрылись, и вслед отряду с тревогой устремились взгляды сотен глаз, следивших за ним с вала и надвратной башни.

Все произошло так быстро, что у подножия холма только–только успел разгореться бой между бриттами и вернувшимся боевым дозором римлян.

«Черепаха» не была боевым построением, но для прорыва, для захвата позиции она не знала себе равных. К тому же очень помогал ее вид — необычный и устрашающий. Внезапность появления колонны, налетевшей на бриттов сверху вниз, ударившей со всей силой, приданной ускорением, вызвала замешательство среди варваров. На один лишь миг дрогнули и заколебались их неистовые ряды, но за этот краткий миг теснимый ими дозор увидел «черепаху» и с хриплыми возгласами стал пробиваться к своим.

Марк и его полуцентурия врезались сверху в бушующую массу врагов. Ход римлян замедлился, почти застопорился, но они все еще продвигались вперед; один раз ряды их смешались, но тут же они вновь построили «черепаху». Бронированный клин продолжал врезаться в буйную толпу варваров, пока наконец «черепаха» не потеряла свой смысл. И тогда, надсаживая горло, чтобы перекричать дикий шум и грохот, Марк крикнул своему трубачу:

— Труби «перестроиться к бою»!

Сквозь чудовищный шум прозвучали чистые звуки трубы. Солдаты опустили щиты и отпрыгнули вбок, чтобы очистить себе пространство для боя. И вот тяжелые копья полетели в шевелящуюся массу врага, сея смерть и смятение на своем пути. Затем раздалась команда: «Мечи вон!» — и римляне начали пятиться назад, к воротам, с возгласами «Цезарь! Цезарь!». За их спинами горстка доблестных кавалеристов расчищала дорогу для отступления — им и дозору, который упорно пробивался навстречу. Но между спасательным отрядом и дозором по–прежнему катился живой вал вопящих, возбужденных боем варваров, и среди них Марк опять разглядел фигуру с рогатым месяцем на лбу. Он с хохотом бросился в их гущу, ведя за собой легионеров.

Наконец дозор соединился с отрядом, вышедшим на подмогу. В ту же минуту они начали отступать вместе, образуя на ходу что–то вроде ромба, где все солдаты были обращены лицом к врагу, и сдержать его было так же трудно, как удержать мокрую гальку в пальцах. Бритты теснили их со всех сторон, но медленно и неуклонно, с помощью кавалерии, прокладывавшей им путь бешеными наскоками, они отступали назад и назад, к воротам, — все, сколько их осталось, орудуя короткими мечами, которые так и мелькали, сливаясь в живую изгородь из стали.

Назад и назад… и вдруг нажим ослаб, и Марк, находившийся на фланге, бросил быстрый взгляд через плечо: он увидел совсем близко надвратные башни и толпу защитников крепости, готовых сомкнуть створки. В тот же миг предупреждающе вскрикнули трубы, и послышался нарастающий грохот копыт и колес, и из–за холма, от опушки леса, вынеслась изогнутая колонна колесниц.

Неудивительно, что нажим варваров ослаб. Римляне давно запретили бриттам пользоваться тяжелыми боевыми колесницами, так что эти колесницы были легкие, такие же, как та, которой правил Марк два дня назад; в каждой за спиной возницы стоял лишь один копьеносец, но достаточно было беглого взгляда на повозки, запряженные скачущими лошадьми, чтобы разглядеть крутящиеся серпы смертоносного вида, приделанные к втулкам колес. Построение для ближнего боя теперь, когда боевые копья были израсходованы, при атаке колесниц стало бессмысленным. Снова взревели трубы, ряды римлян распались, солдаты бросились врассыпную к воротам, почти не надеясь добежать раньше, чем их настигнут колесницы, но все же из последних сил стараясь использовать преимущество, которое давала им возвышенная местность.

Марку, бежавшему со всеми, показалось, что тело его вдруг утратило вес, сделалось легким. Его насквозь пронзило ощущение жизни, радости жизни, которая зажата у него в руке, но сейчас будет отброшена, словно блестящий шарик, какими играют дети в садах Рима.

В последнюю минуту, когда колесницы их уже нагоняли, Марк вырвался из толпы бегущих, отскочил в сторону и, бросив меч, замер на месте, напряженный, готовый прыгнуть прямо навстречу мчавшимся колесницам. В эту долю секунды мозг его работал с холодной четкостью, казалось, у него было сколько угодно времени на раздумья. Если прыгнуть на первую упряжку, его скорее всего сбросит под копыта, ему не остановить их бешеный бег. Нет, самое лучшее — прыгнуть на возничего. Если удастся стащить его вниз, упряжка потеряет управление, все спутается и на такой крутизне задние колесницы попадут в кашу. Шанс невелик, но это даст людям те несколько минут, которые решают — жить или умереть. Самого его ожидает смерть, он полностью отдавал себе в этом отчет.

Первые лошади уже нависли над ним; грохот копыт заглушил все вокруг; черные гривы заслонили небо; то были лошади, которых два дня назад он называл своими братьями. Он швырнул в них зазвеневшим щитом и отпрянул в сторону, глядя вверх в серое лицо Крадока. На какой–то миг глаза их встретились, это было словно прощальное приветствие, приветствие двоих, которые могли стать друзьями. Затем Марк пригнулся, уклонился от направленного на него копья, прыгнул вверх и обрушился всем своим весом на поводья, концы которых, как водится у бриттов, были обмотаны вокруг пояса возницы. Мгновенно упряжка пришла в полный беспорядок. Марк обхватил Крадока руками, и оба рухнули вниз. В ушах у Марка стоял треск раскалывающегося дерева и пронзительное ржание лошадей; небо и земля поменялись местами, и все так же, не разжимая объятий, противники оказались под бьющими копытами, под колесами и острыми серпами.

Потом колесница перевернулась и навалилась на них всей тяжестью — тогда вокруг Марка сомкнулась тьма.

 

ГЛАВА 4 ПОСЛЕДНЯЯ РОЗА УВЯЛА.

По ту сторону тьмы была боль. Долгое время только она одна и существовала для Марка. Сперва белая, слепящая; потом она притупилась, сделалась красной, и сквозь красный туман он стал неясно различать окружающий мир. Рядом двигались люди, свет ламп сменялся дневным светом; Марка трогали чьи–то руки, иногда во рту появлялся горький вкус, за которым неизменно следовал мрак. Но все было спутанным, ненастоящим, как бывает на грани сна и яви.

Но однажды утром он услыхал, как трубы играют утреннюю зорю. Знакомые звуки прорезали туман в его сознании, как клинок меча разрезает спутанную пряжу, и с ними вернулись другие, знакомые реальные ощущения: утренняя прохлада, коснувшаяся лица и обнаженного плеча, отдаленный крик петуха, запах коптящей лампы. Марк открыл глаза и увидел, что лежит навзничь на своей узкой кровати в собственной комнатке. Прямо над ним — бледно–аквамариновый квадрат окошка на темно–золотистой плоскости стены, освещенной лампой, в окошко видно: на крыше напротив, на темном коньке командирской столовой, спит голубь, и силуэт его вырисовывается на фоне рассветного неба с такой четкостью, с таким совершенством, что Марку показалось, будто он различает каждый пушистый кончик торчащего перышка. Еще бы ему не различать: ведь он сам вырезал эти перышки, сидя на корнях дикой оливы в петле реки… Хотя нет, то была другая птица… Спала последняя пелена тумана, окутывавшая его мозг.

Стало быть, он все–таки не умер. Он немного удивился, но ни капли не взволновался. Он не умер, но ему было очень плохо. Боль, которая сперва была белой, а потом красной, все еще жила в нем. Она больше не заполняла весь мир, но охватывала всю правую ногу сверху донизу: тупая, пульсирующая боль, внутри которой вспыхивали искры более резкой боли. Мучительнее он ничего не испытывал, если не считать того мига, когда ему прижали ко лбу клеймо Митры и у него потемнело в глазах. Но и боль оставила его равнодушным. Он припомнил подробно все, что произошло до того, как он потерял сознание — случилось это так давно, еще по ту сторону мрака, и поэтому тревоги он не чувствовал. Сигнал, прозвучавший недавно на валу, мог означать лишь одно: крепость благополучно пребывает в руках римлян.

Кто–то зашевелился в наружной комнате и встал в дверях. Марк с трудом повернул голову — она стала такой тяжелой! — и увидел гарнизонного хирурга в перепачканной тунике, с покрасневшими веками и с многодневной щетиной на лице.

— А–а, это ты, Авл, — проговорил Марк; язык тоже тяжело ворочался во рту. — У тебя такой вид, будто ты месяц не спал.

— Ну, не месяц… — Хирург быстро подошел к постели, когда Марк подал голос, и склонился над ним. — Хорошо, очень хорошо, — добавил он, одобрительно кивая.

— А сколько? — запинаясь, с трудом выговорил Марк.

— Шесть дней. А может, и семь.

— А мне кажется, прошла целая вечность.

Авл отвернул полосатое покрывало и положил руку ему на сердце. Он считал и ответил лишь кивком.

И вдруг для Марка все стало важным и интересным.

— А подкрепление? Значит, они добрались до нас?

Авл с раздражающей медлительностью продолжал считать. Кончив, он натянул на Марка покрывало.

— Да, да. Большая часть когорты из Дурина.

— Мне необходимо повидать центуриона Друзилла… и командира подкрепления.

— Немного погодя, если будешь лежать тихо. — Авл отвернулся и стал поправлять чадящую лампу.

— Нет, не погодя, а сейчас! Авл, я приказываю, пока еще я командую здесь!

Он попытался приподняться на локте, но захлебнулся от боли и оборвал фразу. Несколько минут он лежал неподвижно, уставившись на хирурга, на лбу у него выступили капли пота.

— Тс–с! Ну вот, ты все себе испортил! — Авл засуетился, выговаривая ему, как маленькому: — А все оттого, что не хотел лежать тихо, как я советовал.

Он взял красноватую самосскую глиняную чашу с сундука и подсунул руку Марку под голову.

— Лучше выпей–ка. Тс–с… сразу станет легче.

Марк был слишком слаб, чтобы сопротивляться, да и край чаши был уже у самых его губ… Он выпил. Это оказалось молоко, но с тем же горьковатым вкусом, после которого всегда наступал мрак.

— Ну вот, молодец, — похвалил Авл. — А теперь поспи. Послушайся меня, засни.

Он опустил голову Марка на сложенное в несколько раз покрывало…

Центурион Друзилл явился на другой день. Он сел, положив руки на расставленные колени, его гребенчатый шлем отбрасывал синюю тень на освещенную солнцем стену у него за спиной. В общих чертах он описал все случившееся после того, как Марка ранили. Марк слушал очень внимательно. Кстати, выяснилось, что он должен прилагать массу внимания, иначе все вокруг его отвлекало: трещина в потолочной балке, птица, промелькнувшая за окном, боль в ноге, черные волоски в носу у центуриона. Когда центурион кончил, у Марка было к нему еще много вопросов.

— Друзилл, что случилось со святым человеком?

— Отправился к своим богам, командир. Его зажало между подкреплением и нами. Многие из племени отправились сопровождать его.

— А возница? Мой возница?

Центурион повернул большие пальцы вниз.

— Когда мы вытащили вас обоих из–под обломков, он был мертв, да и ты не выглядел живым.

Помолчав, Марк спросил:

— Кто унес меня с поля боя?

— Трудно сказать, командир. Многие приложили к этому руку.

— Я надеялся выиграть время для остальных. — Марк провел рукой по лбу. — А что было дальше?

— Видишь ли, командир, все произошло так быстро… Гальба кинулся назад, туда, где только что видел тебя. Остальные за ним. Нужны были крайние меры, вот мы и взяли с собой резерв — ведь было рукой подать — и унесли тебя,

— А вас в это время не покромсало колесницами? — быстро спросил Марк.

— Могло быть и хуже. Твоя затея ослабила атаку.

— Я хочу видеть Гальбу.

— Он в лазарете, у него открытая рана на правой руке.

— Насколько это серьезно?

— Рана чистая. Уже заживает.

Марк кивнул.

— Наверное, ты увидишь его? Приветствуй его от меня, центурион. Передай, что я зайду, если встану на ноги раньше него, и мы сравним наши раны. И скажи легионерам, что я всегда считал Четвертую Галльскую лучшей среди когорт легиона.

— Скажу, командир, — пообещал Друзилл. — Они о тебе справлялись, очень огорчаются.

Он встал, поднял в знак прощания руку, на которой блестели тяжелые серебряные браслеты, полученные им за отличную службу, и с громким топотом отправился по своим делам.

Марк сомкнул веки и прикрыл глаза рукой. Он долго лежал так, рассматривая в черноте картины, которые породил рассказ Друзилла. Ему виделось, как подкрепление марширует по дороге — хруст–хруст–хруст — и за ним клубится пыль; виделось, как легионеры преодолевают последнее сопротивление варваров и падает фанатик с месяцем на лбу. Город бриттов превращается в дымящиеся руины, их небольшие поля посыпают солью по приказу командира подкрепления. (Хижины построить снова легко, но соленые поля начнут давать урожай лишь через три года. Но даже если пройдет целая вечность, подумалось ему, все равно ничто не вернет молодых бриттов. Марк сам удивился, что ему это небезразлично.) Ему виделись убитые, Луторий в том числе. Марк надеялся, что в Елисейских полях для Лутория найдутся лошади. Но отчетливее всего он снова и снова видел Крадока, раздавленного, лежащего посреди истоптанного папоротника на склоне холма. Сначала он был зол на Крадока: охотник нравился ему, и Марку казалось, что тот платит ему взаимностью. Но Крадок предал его… Сейчас злость прошла. Он понимал: Крадок не то чтобы обманул его доверие, предал его, он просто соблюдал верность чему–то другому, более для него важному. Теперь Марк это понимал.

Позже зашел его навестить командир подкрепления, но свидание не принесло радости. Центурион Клодий Максим был превосходный вояка, но человек сухой, с лица его не сходило унылое выражение. Он постоял поодаль, у дверей, и сообщил, что, поскольку все уладилось, он намерен завтра же продолжить прерванный поход на север. Он вел свою когорту в Иску, когда сигнал бедствия достиг Дурина, и ему пришлось отклониться в сторону. Он оставит им на время две центурии для укрепления гарнизона, а также центуриона Герпиния, который возьмет на себя командование крепостью, пока из Иски не прибудет новый командир на смену Марку, а с ним наверняка пришлют и свежие вспомогательные войска.

Марк понимал, что все это совершенно разумно. Подкрепление состояло из легионеров боевого отряда, и центурион легионеров стоял выше центуриона вспомогательных войск. И если он, Марк, будет еще какое–то время прикован к постели, то вполне естественно прислать другого командира до той поры, пока он не сможет выполнять свои обязанности сам. Но все–таки его раздосадовала властная манера центуриона, он оскорбился и за Друзилла, и за себя. Кроме того, ему вдруг почему–то стало страшно. И поэтому он напустил на себя чопорность и высокомерие и до конца их короткого официального свидания общался с чужаком с ледяной вежливостью, выглядевшей почти оскорбительной.

День следовал за днем, их разнообразил только свет лампы или дневной свет, пища, которую есть ему не хотелось, да тени, сновавшие по двору мимо его окна. Еще его посещал Авл с помощником, которые перевязывали ему плечо, продырявленное копьем (он и не почувствовал удара, нанесенного копьеносцем, когда он прыгнул на колесницу), и безобразно искромсанное ранами правое бедро.

Прибытие нового командира все откладывалось, так как несколько центурионов подхватили болотную лихорадку; луна, народившаяся в те дни, когда восстало племя, истаяла, растворилась в черноте, и сейчас в вечернем небе висел бледный серпик новой луны. Все раны Марка, кроме самых глубоких и рваных, зажили. Вот тогда–то ему и сказали, что со службой в легионах для него покончено.

Следует только набраться терпения, и в свое время, как заверил Авл, нога ему еще послужит, но когда — Авл сказать не может. Должен же Марк понять, жалобно убеждал рассудительный хирург, — нельзя раздробить бедро и изорвать мышцы в лохмотья, а потом ждать, что все станет таким, как прежде. Именно этого приговора и боялся Марк со дня свидания с центурионом Клодием Максимом. Больше бояться ему было нечего. Марк принял новость внешне спокойно, но для него это означало утрату почти всего, что представляло для него интерес. Он не мыслил себе другой жизни, кроме как службы в легионе, его подготовили только к ней. Теперь все кончено. Никогда ему не быть префектом Египетского легиона, никогда не выкупить родовое поместье в этрусских холмах, не приобрести новое. Легион для него потерян, а с легионом скорее всего потеряна и родина. Будущее теперь, когда у него хромая нога, нет денег и нет перспектив, представлялось ему безрадостным и пугающим.

Центурион Друзилл, возможно, догадывался о его настроении, хотя Марк не делился с ним своими мыслями. Во всяком случае, он каждую свободную минуту заглядывал к своему командиру, а Марк, как больное животное, жаждал уединения и частенько желал центуриону очутиться на другом конце империи, правда, впоследствии он с благодарностью вспоминал его участливость и дружескую поддержку в тяжелую пору.

Спустя несколько дней Марк лежал и прислушивался к отдаленным звукам, означавшим, что прибыл новый командир. Он по–прежнему оставался в своих покоях; он было предложил, чтобы его перевели в лазарет, но ему ответили, что для нового командира приготовили другое помещение, а Марк может оставаться здесь, пока не поправится настолько, что сможет уехать, то есть отправиться к дяде Аквиле. Что ж, ему еще повезло, размышлял он в некотором унынии, у него имеется дядя Аквила. По крайней мере, скоро он узнает, похож ли незнакомый дядюшка на своего брата, его, Марка, отца.

Теперь, когда Марку позволили садиться, ему стал виден двор и розовый куст в винном кувшине, который рос как раз под окном. Среди темных листьев алела последняя роза, но пока он глядел на нее, прямо на его глазах упал один лепесток — как большая капля крови. Скоро за ним последуют и остальные. Крепость оставалась под его командованием ровно столько, сколько цвел куст… Куст и в самом деле уже не вмещается в кувшин, подумал Марк. Может быть, преемник его что–нибудь предпримет.

Преемник… Какой–то он будет? Марку не был виден въезд во двор, но вот раздались шаги вдоль колоннады, затем в наружной комнате, а спустя секунду новый командир уже стоял в дверях — очень щегольски одетый, но очень запыленный молодой человек, державший гребенчатый шлем под мышкой. Это был владелец упряжки, которой правил Марк на бегах во время сатурналий в Риме.

— Кассий! — воскликнул Марк. — А я все гадал, будет ли это кто–нибудь знакомый.

Кассий подошел к постели.

— Здравствуй, мой дорогой Марк, как нога?

— Заживает так или иначе.

— Понятно. Что ж, и это уже неплохо.

— А куда ты дел своих гнедых? — быстро спросил Марк, меняя тему. — Ты их не взял сюда?

Кассий опустился на сундук и томно поник в изящной позе.

— Юпитер Величайший, нет, конечно! Я одолжил их Дексиону вместе с конюхом — он будет смотреть за ними и за Дексионом.

— У Дексиона им будет неплохо. Какое ты привел войско?

— Две центурии Третьего легиона, галлы, как всегда. Хорошие ребята, испытанные. Служили на северной границе, прокладывали каменные дороги, раз–другой обменялись стрелами с татуированным народом. — Он томно приподнял одну бровь. — Если они проявят себя в бою так же, как твоя неопытная Четвертая когорта, стыдиться их не придется.

— Думаю, что больше в этих краях беспорядков не будет, — заметил Марк. — Центурион Клодий Максим позаботился об этом как следует.

— Намекаешь на спаленные деревни и посыпанные солью поля? Да, карательные экспедиции — вещь малоприятная. Судя по твоему желчному тону, ты не воспылал дружескими чувствами к центуриону Клодию Максиму?

— Вот именно.

— В высшей степени ревностный командир, — проговорил Кассий тоном седовласого легата.

— Вернее, служака, — резко поправил Марк.

— Если бы ты прочел рапорт, который он подал по возвращении в ставку, ты, может быть, отнесся бы к нему дружелюбнее.

— Хороший рапорт? — удивленно спросил Марк. По его мнению, центурион Клодий Максим был не из тех людей, кто щедр на похвалы.

Кассий кивнул.

— Мало сказать — хороший. Как раз перед моим походом на юг начали даже поговаривать об одном пустяке… ну, там, о золоченном лавровом венке — чтобы Четвертая Галльская выглядела на парадах понаряднее.

Наступило короткое молчание, потом Марк сказал:

— Ну что же, нельзя отрицать, что мы… они это заслужили. Слушай, Кассий, если дело не ограничится разговорами, дай мне знать. Я скажу тебе, куда мне сообщить. Мне бы хотелось узнать, что когорта завоевала свою первую награду под моим командованием.

— Наверное, и когорте будет это интересно узнать, — грубовато ответил Кассий и лениво поднялся.

— Я иду в баню. Я в пыли с ног до головы! — Он постоял, глядя сверху вниз на Марка, на время отбросив свою томную манеру. — Не беспокойся. Я не погублю твою когорту.

Марк засмеялся, но горло у него вдруг перехватило.

— Смотри у меня, а то, клянусь, я найду способ отравить твое вино. Когорта превосходная, лучшая в легионе. Желаю, чтобы они принесли тебе удачу!

На дворе мелькнуло что–то яркое — последний темно–красный лепесток слетел с куста.

 

ГЛАВА 5 САТУРНАЛИИ.

Дядя Аквила жил в самом дальнем конце города Каллева. К его дому надо было пройти узкой улочкой, отходившей в сторону от Восточных ворот, оставив позади форум и храмы. Улочка упиралась в тихий угол, образуемый старым земляным укреплением (Каллева была крепостью бриттов до того, как стала римским городком). В этом углу все еще рос боярышник, и порой туда залетали пугливые лесные птахи. Дом почти ничем не отличался от всех прочих домов в Каллеве: деревянный, с красной крышей, удобный, построенный по трем сторонам дворика игрушечного вида, плотно покрытого дерном и усаженного привозными розами и ладанником в высоких каменных вазах. Но была у дома одна отличительная черта — четырехугольная приземистая башня с плоской крышей на одном из углов дома. Дяде Аквиле, проведшему большую часть своей жизни под сенью сторожевых башен от Мемфиса до Сегедуна, без башни было неуютно.

Здесь же, под сенью собственной сторожевой башни, где находился его кабинет, он и в самом деле уютно себя чувствовал. Компанию ему составляли почтенных лет волкодав Процион и «История осадного ведения войны», которую он писал вот уже десять лет.

Темной осенней порой, в конце октября, Марк присоединился к числу его домочадцев. Ему отвели спаленку, выходившую на колоннаду со стороны дома. В беленой комнате находилось узкое ложе со множеством местных полосатых циновок, сундук из полированного лимонного дерева, настенная лампа. Если бы еще дверь не была в другом месте, комнатка как две капли воды походила бы на его спальню в крепости, которая отстояла на расстоянии семидневного перехода. Большую часть дня Марк проводил в атрии, просторной главной комнате дома, иногда с дядей Аквилой, а чаще один, разве что к нему наведывались Стефанос или Сасстикка. Марк ничего не имел против Стефаноса, старого раба–грека, личного слуги дяди, который теперь прислуживал и Марку. Но кухарка Сасстикка — совсем другое дело. Рослая костлявая старуха, она дралась, как мужчина, и частенько давала волю кулакам, когда ее выводили из себя другие рабы. Но с Марком она обращалась, как с малолетним больным ребенком: приносила ему горячих пирогов, когда стряпала, теплого молока, так как Марк казался ей слишком худым; она суетилась вокруг него и тиранила его, и Марк чуть не возненавидел старуху, потому что в ту пору боялся жалости.

Плохая то была для него осень: впервые в жизни он чувствовал себя отвратительно, почти непрерывно страдал от боли и ясно сознавал крушение всего того, что умел и что было ему дорого. Он просыпался в предрассветной темноте и слушал, как трубят утреннюю зорю в походном лагере, заночевавшем под стенами города, и от этого ему становилось еще тяжелее. Он тосковал по легионерской жизни, отчаянно тосковал по родине. Сейчас, когда родные этрусские холмы были, видимо, для него утрачены, они сделались ему дороги до боли, каждая мелочь: цвет, запах, звуки — все играло в его памяти, как драгоценный камень. Серебристое дрожание оливковых рощ, когда дул мистраль, летний аромат тимьяна, розмарина и белых мелких фиалок в нагретой траве и песни, которые пели девушки во время сбора винограда.

А тут, в Британии, в пустынных лесах завывал ветер, вечно плакало небо, ветер пришлепывал к окнам сырые листья, и они трогательно темнели на запотевших стеклах. И у него на родине бывала непогода, но одно дело — непогода дома, и совсем иное — ветер, и дождь, и мокрые листья, когда ты в изгнании.

Ему было бы легче переносить это тяжелое время, будь рядом товарищ его возраста. Но он был единственным молодым существом в доме, даже у Проциона на морде уже засеребрилась шерсть. Поэтому Марк был предоставлен самому себе, и хотя он не сознавал этого, чувствовал себя одиноко.

Один лишь раз ему сверкнул луч во мраке той осени. Вскоре после прибытия в Каллеву он получил известие от Кассия о том, что отныне знамя Четвертой Галльской на Парадах будет украшено золоченым лавровым венком. А спустя еще какое–то время и сам Марк получил в награду воинский браслет. Об этом он и не мечтал. Эта награда была не то что разные венки, дававшиеся за храбрость, — браслетом награждали, пожалуй, за те же качества, за которые Второй легион заслужил эпитет «Pia Fidelis». Эти же слова были вырезаны и на тяжелом золотом браслете под изображением Козерога — знаком легиона. С первого же дня Марк всегда носил его на запястье. И все же еще важнее для него было сознание, что именно под его началом когорта завоевала свою первую награду.

Дни сделались короче, ночи длиннее, и вот настала ночь зимнего солнцестояния. Ночь, как решил Марк, вполне соответствовала мрачной поре года. Неизбежный ветер завывал в лесу Спинайи у подножия старого крепостного вала, порывы его гнали снежную крупу, и она стучала в окна. В зале было тепло, так как, невзирая ни на какие другие причуды дяди Аквилы, пол исправно подогревался снизу, и на углях в жаровне, скорее для уюта, чем для тепла, всегда пылали ветки дикой вишни, отчего всю большую комнату наполнял легкий душистый аромат. Свет от бронзовой лампы, падавший золотым кружком на группу перед очагом, оставлял неосвещенными беленые стены, и в дальнем конце залы сгущалась тень, но перед алтарем домашних богов всегда горел светильник. Марк полулежал на своем обычном ложе, опершись на локоть, дядя Аквила сидел напротив него в большом кресле на скрещенных ножках, а рядом, растянувшись на теплом мозаичном полу, лежал пес Процион.

Дядя Аквила казался громадным. Таково было первое впечатление Марка, и оно не проходило. Суставы у него как бы скреплялись свободно, лысая голова в веснушках и костлявые, но красивые кисти рук казались непомерно большими даже соотносительно с огромным телом. Властность, казалось, облекала его естественно и привычно, как его тога. Даже если сделать скидку на двадцатилетнюю разницу в возрасте между ним и отцом Марка, он совсем не походил на брата. Впрочем, Марк давно перестал уже сравнивать его с кем бы то ни было: он был просто дядя Аквила.

Вечерняя трапеза окончилась, и старый Стефанос, раскинув на столе между Марком и дядей шашечную доску, удалился восвояси. Ярко белели и чернели квадратики слоновой кости и эбенового дерева. Дядя Аквила уже расставил свои шашки, но Марк замешкался, о чем–то задумавшись. Наконец, с легким стуком поставив белую шашку, он сказал:

— Утром заходил Ульпий.

— А–а, наш толстый доктор, — отозвался дядя Аквила. Он протянул было вперед руку, но тут же положил ее обратно на подлокотник. — Ну и что он тебе сообщил? Что–нибудь стоящее?

— Все то же… нужно ждать и ждать. — Марк вдруг не выдержал и засмеялся горьким смехом, чтобы скрыть отчаяние: — Он сказал, что я должен набраться еще немножечко терпения, назвал меня милым юношей и помахал своим толстым надушенным пальцем у меня перед носом. Фу! Он похож на белого жирного червяка, какие водятся под камнями!

— Похож, — согласился дядя Аквила. — И тем не менее придется подождать, ничего не поделаешь.

Марк поднял от доски голову.

— В том–то и штука. Сколько мне еще ждать?

— Хм? — пробурчал дядя Аквила.

— Я здесь уже два месяца, а мы с тобой ни разу не говорили о моем будущем. Я откладывал разговор от одного посещения этой толстопузой пиявки до другого, потому что… потому что я, наверно, не представляю себе жизни без легиона. Я даже не знаю, с чего начинать. — Он с виноватым видом улыбнулся дяде. — Но когда–то нам придется это обсудить.

— Когда–нибудь — да, но еще не теперь. Незачем толковать о будущем раньше, чем ты встанешь на ноги.

— Один Митра знает, когда это произойдет. Неужели ты не понимаешь, я не могу до бесконечности сидеть у тебя на шее.

— Прошу тебя, только не будь таким болваном, — резко произнес дядя Аквила, но глаза его из–под нависших бровей глянули на племянника с неожиданно добрым выражением. — Я небогат, но и не настолько беден, чтобы не прокормить моего родича. Ты мне не мешаешь. Откровенно говоря, я частенько даже забываю о твоем присутствии. К тому же ты вполне пристойно играешь в шашки. Разумеется, ты останешься здесь, если только… — он внезапно подался вперед: — Или тебе хочется домой?

— Домой? — переспросил Марк.

— Да, ты, очевидно, всегда можешь поехать и жить у этой глупой курицы — моей сестры?

— И у так называемого дяди Тулла Лепида? — Марк вздернул голову, черные брови его сошлись на переносице, нос сморщился, будто почуял дурной запах. — Да я лучше буду сидеть на берегу Тибра и просить подаяние у женщин из трущоб, которые приходят за водой!

— Ах, так обстоит дело? — Дядя Аквила кивнул своей огромной головой. — Ну, теперь, когда мы все выяснили, начнем играть?

Он сделал первый ход, Марк сделал ответный, и некоторое время они играли молча. Освещенная комната была раковиной тишины среди нарастающего грохота ветра. В жаровне шипели желтые язычки пламени, сгоревшее полено с шуршанием обвалилось в пещеру на красные угли. То и дело слышался четкий щелчок, когда Марк или дядя переставляли шашку. Но Марк не слышал всех этих мирных звуков, не видел своего противника — он думал о том, о чем старался не думать весь день.

Сегодня был двадцать четвертый вечер декабря, канун зимнего солнцестояния, канун рождения Митры. Очень скоро в лагерях и крепостях, где стоят легионы, все сойдутся, чтобы совершить обряд почитания Митры. На сторожевых постах и в мелких пограничных крепостцах соберутся лишь горстки людей, но на крупных стоянках легионеров в пещерах наберутся сотни. В прошлом году в Иске он был среди них новичок, только что получивший посвящение; клеймо посвящения в Вороны еще не зажило у него между бровей. Он страстно хотел вернуть тот прошлый год, вернуть прежнюю жизнь, снова изведать чувство товарищества. Он передвигал шашки почти машинально, перед глазами у него был не черно–белый блеск доски, а прошлогоднее сборище, вереница людей, спускавшаяся через Преторианские ворота вниз, к пещере. Он видел гребенчатый шлем шедшего впереди центуриона, шлем чернел на фоне мерцающих звезд Ориона. Марк вспоминал притаившуюся в ожидании тьму пещеры и как наконец, едва трубы протрубили третью ночную стражу на дальнем конце стены, в пещере внезапно засияли свечи. Сперва они чуть не угасли, пламя их посинело, затем снова ярко вспыхнули — возрожденный свет Митры в темную пору года…

Сильнейший порыв ветра налетел на дом, как хищная птица, пытающаяся ворваться внутрь; пламя в лампе заплясало, отбрасывая тени, полосы побежали по клеткам доски… и прошлогодние призраки ушли в прошлое, отодвинулись на год назад. Марк поднял голову и проговорил вслух, просто так, чтобы заглушить свои мысли:

— Удивляюсь, что заставило тебя, дядя, поселиться в Британии, когда ты мог вернуться на родину?

Дядя Аквила с педантичной продуманностью передвинул шашку и тогда только ответил вопросом на вопрос:

— Тебе кажется очень странным, что кто–то предпочел пустить корни в варварской стране, хотя был волен вернуться домой?

— В такую ночь, как сегодня, это кажется просто необъяснимым.

— А чего ради мне было возвращаться? — просто сказал старший собеседник. — Большую часть службы я провел тут, хотя когда пришло время расставаться с легионами, оно застало меня в Иудее. Что у меня осталось общего с Римом? Так, чуть–чуть воспоминаний. Я был совсем молодой, когда в первый раз увидел белые утесы Дубриса впереди по носу галеры. С севером у меня связано куда больше… Твой ход.

Марк передвинул шашку на соседний квадрат, а дядя подвинул свою.

— Переселись я на юг, мне не хватало бы этого неба. Ты заметил, как изменчиво небо в Британии? У меня здесь появились друзья — не много, но все–таки. Единственная женщина, которая мне была небезразлична, похоронена в Глеве…

Марк быстро поднял на него глаза:

— Я и не знал…

— Откуда тебе знать? Я ведь не всегда был старым и лысым дядей Аквилой.

— Нет, конечно. А какая… она была?

— Очень миленькая. Дочь коменданта лагеря. Вот у него была морда верблюда, а она была прехорошенькая, с густыми шелковистыми каштановыми волосами. Когда она умерла, ей было восемнадцать, а мне двадцать два.

Марк молчал. Что он мог сказать? Но дядя Аквила, заметив выражение его лица, издал глухой смешок.

— Нет, нет, ты ошибаешься. Я — старый эгоист и вполне доволен своей жизнью. — И, помолчав, он вернулся к началу разговора: — Я убил своего первого кабана на территории силуров. Я побратался с татуированным варваром на севере, где теперь Адрианов вал. Одна моя собака зарыта в Лугуваллии, ее звали Маргарита. Я любил девушку в Глеве. Я прошел походом всю Британию из конца в конец, и погода тогда была похуже нынешней. Все это поневоле заставляет человека пустить корни.

— Пожалуй, я начинаю понимать, — произнес Марк, помолчав.

— Отлично. Твой ход.

Но, сделав несколько ходов в молчании, дядя Аквила снова поднял голову, тонкие морщины собрались у него в уголках глаз.

— Какое у нас с тобой осеннее настроение! Не мешало бы нам встряхнуться.

— Что ты предлагаешь? — Марк улыбнулся.

— Завтра состоятся игры. Нам тут, в Каллеве, конечно, с Колизеем не тягаться, но все же будут дикие звери, показательный бой, и возможно, даже немножко кровопускания. Решено. Идем.

И они отправились на другой день; Марк — в носилках, словно, как он с отвращением заметил, магистрат или знатная дама. Они прибыли в цирк рано, но когда наконец устроились на одной из мягких скамей, предназначенных для должностных лиц и их семейств (а дядя Аквила и в самом деле был магистратом, хотя и пришел на своих ногах), амфитеатр позади Восточных ворот уже наполнялся нетерпеливыми зрителями. Ветер стих, но воздух был морозный, с чистым острым привкусом, и Марк с жадностью втягивал его в себя, поплотнее запахиваясь в военный плащ. После того как он так долго просидел в четырех стенах, посыпанная песком арена показалась ему необъятной — огромное пустое пространство, обнесенное барьером, над которым ряд за рядом громоздились скамьи, битком набитые зрителями.

Если бритты приняли и не все римские обычаи, то играми они возместили другие пробелы с лихвой, подумал Марк, оглядывая заполненные ряды, где горожане и сельские жители, с женами и детьми, толкались, пихались, вступали в перебранки в борьбе за лучшие места. Имелось изрядное число легионеров из походного лагеря; острый глаз Марка сразу выделил скучающего молодого трибуна в сопровождении молодых бриттов, которые делали вид, что они тоже римляне и тоже скучают. Марк вспомнил толпу в Колизее, где болтали, кричали, ссорились, бились об заклад и поедали липкие сласти. Бритты наслаждались жизнью менее шумно, это правда, но почти на каждом лице читалось такое же нетерпеливое, даже жадное выражение, что и на лицах зрителей Колизея.

Какая–то суматоха поблизости привлекла внимание Марка — справа, на местах для магистратов, рассаживалась семья подчеркнуто римского типа: добродушного вида мужчина, располневший, как это бывает с людьми, созданными для жизни в тяжелых условиях, но вошедшими во вкус благополучного существования; женщина с миловидным, но глупым лицом, разнаряженная по римской моде двухлетней давности (и холодно же ей, наверное, в этом тонком плаще, подумал Марк), и девочка лет двенадцати–тринадцати с заостренным к подбородку личиком, на котором из–под темного капюшона виднелись только огромные, золотистого цвета глаза. Дородный мужчина и дядя Аквила обменялись приветствиями через головы сидящих, женщина поклонилась с истинно римской горделивостью, но глаза девочки были прикованы к арене, и в них застыло испуганное ожидание.

Когда вновь прибывшие расселись, Марк тронул дядю за руку и вопросительно приподнял брови.

— Мой коллега, магистрат по имени Кезон, и его жена Валерия, — ответил дядя Аквила. — Между прочим, наши соседи.

— Вот как? А девочка? Она как будто совсем другой породы.

Но на последний вопрос он не получил ответа, потому что в эту минуту оглушительное бренчанье цимбал и рев труб возвестили, что игры начинаются. На скамьях мгновенно воцарилась тишина, все подались вперед. Снова протрубили трубы. Створки ворот на дальнем конце арены распахнулись, и снизу, из подземных помещений, появилась двойная цепочка гладиаторов. Каждый нес оружие, которое ему предстояло пустить в ход во время представления. При их появлении раздались громкие возгласы. Для небольшой колониальной арены они совсем недурны, подумалось Марку, когда он разглядывал бойцов, маршировавших по арене. Может быть, даже слишком хороши, хотя, вероятно, все они рабы. Марк, когда речь шла об играх, не разделял общепринятой точки зрения. Ему нравилось представление с дикими зверями или хороший показательный бой, но заставлять людей, пусть и рабов, драться насмерть на потеху толпе казалось ему зряшным расточительством.

Гладиаторы приостановились напротив скамей магистратов, и в те несколько минут, пока они так стояли, все внимание Марка захватил один из них, державший меч и щит, — юноша примерно одного возраста с ним. Для бритта он был низкоросл, но сильного сложения. Рыжеватые волосы, отброшенные назад, и вызывающе вскинутая голова позволяли видеть обрезанное ухо, со всей жестокостью указывающее на его положение раба. По всей видимости, он был воином, взятым в плен, — грудь и плечи у него (он был обнажен до пояса) покрывала синяя татуировка. Но не это поразило Марка, а выражение его широко расставленных серых глаз на молодом угрюмом лице.

«Он боится, — мелькнула у Марка догадка, — очень боится».

И у него самого все сжалось внутри.

Клинки сверкнули в холодном свете, когда гладиаторы с криком подбросили их в воздух и снова поймали; гладиаторы развернулись и пустились в обход вокруг арены, вернувшись туда, откуда вышли. Выражение глаз молодого воина Марк забыть уже не мог.

Первым номером программы была схватка волков с медведем. Медведь драться не желал, и его понукали длинными извивающимися бичами. Наконец под громкие крики зрителей медведь был убит. Тушу его утащили вместе с трупами двух убитых им волков. Остальных зверей загнали обратно в клетку на колесах, и служители присыпали пятно крови на арене свежим песком. Марк, сам не зная почему, бросил взгляд на девочку в темном капюшоне. Она сидела напряженная, оцепеневшая, в расширенных глазах ее стоял страх, личико побледнело. Марк, еще не оправившийся от потрясения, которое он испытал, встретившись взглядом с испуганным гладиатором, вдруг разозлился, сам не зная почему, на Кезона и его жену — зачем они привели на такое зрелище это молоденькое создание? — на игры вообще, на всех этих людей, жаждущих кровавых ужасов, и даже на медведя, который дал себя убить.

Следующим в программе был показательный бой, во время которого бойцы отделались не слишком опасными поверхностными ранами. В этом отдаленном уголке мира владельцы цирка как–никак дорожили гладиаторами. Затем последовал кулачный бой — ремни, обмотанные вокруг ладоней, с заложенной в них свинчаткой, выпустили гораздо больше крови, чем мечи. В перерыве арену опять убрали и посыпали песком, и тут по рядам пробежал возбужденный шепот, и даже скучающий молодой трибун сел прямо и начал проявлять интерес к происходящему: под звуки труб опять распахнулись ворота и на абсолютно пустое пространство арены вышли двое. Наконец наступило главное: бой не на жизнь, а на смерть.

Вооружение у бойцов, на первый взгляд, было неравноценным, и преимущества были на стороне того, кто нес меч и щит; второй — худощавый, смуглый человек греческого происхождения, судя по лицу и телосложению, — держал только трезубец, да через плечо у него была переброшена сложенная в несколько раз сеть, утяжеленная свинцовыми грузилами. Но на самом–то деле, и Марк это прекрасно знал, все шансы были на стороне человека с сетью, — «рыбака», как его называли. У Марка упало сердце, когда он увидел, что противник и есть тот молодой воин, который боялся.

— Никогда не одобрял сеть, — проворчал дядя Аквила. — Нечестный бой, нечестный!

Марк еще до этого почувствовал, что больная нога затекла и начинает причинять ему ужасные мучения. Он ерзал, меняя позу, стараясь облегчить боль и при этом не привлечь дядино внимание, но сейчас, когда бойцы вышли на середину поля, Марк забыл про все на свете.

Рев, которым приветствовали противников, перешел в напряженную тишину, все затаили дыхание. Капитан гладиаторов расставил бойцов посредине арены, в десяти шагах друг от друга; он постарался, чтобы ни у того, ни у другого не было никакого преимущества и чтобы им не мешали ни освещение, ни ветер. Выполнив свои обязанности быстро и умело, капитан отступил к барьеру. Казалось, очень долго ни один из бойцов не шевелился. Время шло, а они все стояли на месте — средоточие устремленных на них сотен глаз. Затем медленно–медленно боец с мечом начал передвигаться. Не отводя глаз от противника, он ставил одну ногу перед другой. Слегка пригнувшись, прикрывшись круглым щитом, он дюйм за дюймом крался вперед, весь — напряжение, готовый прыгнуть в любой момент.

«Рыбак» по–прежнему стоял неподвижно, приподнявшись на цыпочки, держа трезубец в левой руке: правая рука утопала в складках сети. На мучительно долгий миг боец с мечом застыл на месте, вне пределов досягаемости сети, а затем вдруг прыгнул. Прыжок его был так внезапен, что брошенная сеть, не причинив вреда, перелетела ему через голову, а «рыбак» отскочил назад и вбок, чтобы избежать удара мечом, и, круто повернувшись, бросился наутек, собирая в руке сеть для следующего броска. Боец с мечом кинулся вдогонку. Они довольно медленно обежали половину арены. Не обладая легким сложением своего противника и его длинными ногами, преследователь тем не менее бежал упорно, как бежит охотник (возможно, он не раз загонял оленя в те времена, когда ему еще не обрезали ухо), и теперь настигал свою добычу. Они миновали поворот и приближались к скамьям магистратов, и тут, когда они оказались как раз напротив, «рыбак» резко обернулся и сделал бросок. Сеть метнулась вперед, точно темное пламя, и обволокла преследователя, который так был увлечен погоней, что совсем забыл об осторожности. Благодаря грузилам, складки сети продолжали беспощадно наворачиваться на свою жертву, и наконец раздался рев толпы — боец с мечом рухнул на арену на всем бегу и, перекатившись, замер лицом вверх, беспомощный, как муха в паутине.

Марк подался вперед, дыхание у него прервалось. Боец с мечом лежал прямо перед ним, так близко, что они могли бы обменяться шепотом. «Рыбак» стоял над поверженным, занеся трезубец, и с улыбкой на лице озирался вокруг, ожидая волеизъявления зрителей. Дыхание со свистом вырывалось у него из раздувающихся ноздрей. Лежавший сделал движение рукой, словно желая сделать жест, которым побежденный гладиатор просит пощады, но тут же гордо опустил руку вниз. Сквозь сеть он взглянул Марку прямо в глаза таким открытым взглядом, как будто на всем этом огромном пространстве их было только двое.

Марк с трудом поднялся, опершись одной рукой на загородку, чтобы удержаться на ногах, другой же рукой сделал знак, призывающий к пощаде. Он повторял его еще и еще с неистовой страстностью, собрав всю волю, обегая взглядом ряды, точно бросая вызов толпе, в которой кое–где большие пальцы уже начали обращаться вниз. Ух эта толпа, безмозглая, кровожадная! Всеми силами надо заставить ее отказаться от желания утолить свою жажду крови! В нем кипело отвращение к этим людям, он испытывал такой прилив воинственного духа, какого никогда бы не испытал, стоя с занесенным мечом над поверженным врагом. Пальцы вверх! Вверх, дурачье!.. С самого начала он видел торчащий вверх большой палец дяди Аквилы, и вдруг заметил, как еще несколько человек повторили его жест, и еще… Казалось, долго, очень долго участь бойца висела на волоске, но когда палец за пальцем поднялись вверх, «рыбак» медленно опустил трезубец, насмешливо поклонился и сделал шаг назад.

Марк с шумом перевел дыхание и весь отдался мучительной боли в затекшей ноге. Служитель помог побежденному выпутаться и встать. Марк больше не смотрел на молодого гладиатора. Настал миг его позора, и Марк понимал, что не имеет права быть свидетелем этого.

Тем же вечером, когда они сидели, как обычно, за шашками, Марк спросил у дяди: — Что теперь с ним будет?

Дядя Аквила надлежащим образом обдумал ход и переставил эбеновую шашку.

— С тем незадачливым воином? Скорее всего его продадут. Публика не желает смотреть на гладиатора, который был однажды побежден и находился в ее власти.

— Так я и думал, — Марк оторвался от доски. — Какие здесь цены на рабов? Тысячи пятисот сестерциев хватит, чтобы купить его?

— Вполне возможно. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что именно столько у меня осталось от жалованья и от прощального пожертвования дядюшки Тулла Лепида. В Иске Думнониев тратить их особенно было не на что.

Дядя Аквила вопросительно поднял брови:

— Ты что же, намерен сам купить его?

— А ты согласишься предоставить ему кров?

— Пожалуй. Хотя мне не вполне ясно, к чему тебе ручной гладиатор. Не лучше ли завести волка?

Марк засмеялся:

— Мне нужен не столько ручной гладиатор, сколько телохранитель. Не могу же я переутомлять бедного старика Стефаноса.

Дядя Аквила перегнулся через доску:

— А почему ты думаешь, что из бывшего гладиатора получится хороший телохранитель?

— По правде говоря, об этом я не думал, — признался Марк. — Посоветуй мне — как начать переговоры о покупке?

— Пошли кого–нибудь к владельцу гладиаторов и предложи половину того, сколько думаешь заплатить. После чего спи с кинжалом под подушкой.

 

ГЛАВА 6 ЭСКА.

Сделка состоялась на следующий день без особых затруднений. Хотя предложенная Марком цена была невелика, Беппо, владелец цирковых рабов, прекрасно сознавал, что больше ему за побежденного гладиатора не выручить. Он для вида немного поторговался, и купля завершилась тем, что в тот же вечер после обеда Стефанос отправился за новым рабом.

Марк ждал их в атрии один; дядя Аквила удалился к себе в сторожевую башню трудиться над особенно увлекательным приемом осадной тактики. Марк попробовал было читать «Георгики» из дядюшкиной библиотеки, но мысли его то и дело перескакивали с того, что писал Вергилий по поводу пчеловодства, на предстоящую встречу. Он впервые задумался (до сих пор ему не приходило в голову размышлять на такую тему), почему он принимает так близко к сердцу участь раба–гладиатора, которого он раньше в глаза не видел. И однако принимал же. Быть может, то были поиски себе подобного? Но что общего могло быть у него с рабом–варваром?

Вскоре настороженный слух его уловил какой–то шум в помещениях рабов. Он отложил свиток папируса в сторону и повернул голову к двери. Под колоннадой послышались шаги, и на пороге показались две фигуры.

— Центурион Марк, я привел нового раба, — произнес Стефанос и, деликатно отступив назад, растворился в темноте. Новый раб приблизился к постели и встал в ногах у Марка.

Целую минуту — целую вечность, как им показалось, — юноши смотрели друг другу в глаза, одни в пустом зале, как они были одни вчера в заполненном цирке. Шарканье сандалий Стефаноса затихло в конце колоннады.

— Значит, это ты, — выговорил наконец раб.

— Да, я.

Опять наступило молчание, и опять раб прервал его первым:

— Почему ты переломил вчера волю толпы? Я не просил пощады.

— Наверно, именно поэтому.

Раб запнулся, а затем с вызовом сказал:

— Вчера я испугался. Я, который был воином, испугался, я не хочу задохнуться насмерть в сети «рыбака».

— Я понял, — ответил Марк. — Но все–таки ты не попросил пощады.

Тот не отводил глаз от лица Марка, вид у него был озадаченный.

— Зачем ты меня купил?

— Мне нужен личный раб.

— Арена — необычное место для покупки раба.

— Но я и хотел необычного раба. — Марк взглянул с еле уловимой улыбкой в угрюмые серые глаза, прикованные к его лицу. — Мне не нужен такой, как Стефанос, он был рабом всю жизнь, и поэтому он только раб, и больше ничего.

Странный разговор между господином и рабом, но ни тому, ни другому не пришло это в голову.

— Я только два года раб, — спокойно сказал тот.

— А до тех пор ты был воином. Как твое имя?

— Эска, сын Куковала, из племени бригантов, носителей синих боевых щитов.

— А я… центурион… бывший центурион вспомогательной когорты при Втором легионе, — проговорил Марк, сам не понимая, почему он это говорит, но чувствуя, что обязан так поступить. Римлянин и бритт продолжали смотреть друг на друга, и оба их утверждения, словно вызов, повисли в воздухе.

Затем Эска машинально протянул руку и дотронулся до края ложа.

— Я уже знаю, старик сказал мне. Я знаю также, что господин мой был ранен. Мне жаль.

— Спасибо, — ответил Марк.

Эска посмотрел вниз, на свою руку, лежащую на краю постели, и снова поднял голову.

— По дороге сюда убежать было нетрудно, — проговорил он медленно. — Старый олух не удержал бы меня, если бы я захотел вырваться на свободу. Но я пошел с ним, в глубине сердца у меня жила надежда, что мы идем к тебе.

— А если бы на моем месте оказался кто–то другой?

— Тогда я бы убежал позже, скрылся в лесах, где мое обрезанное ухо не выдало бы меня. По ту сторону границы еще есть свободные племена.

Говоря это, он вытащил из–под грубой туники узкий нож, спрятанный за пазухой на голой груди; он держал нож с такой нежностью, как будто это было живое любимое существо.

— Он дал бы мне освобождение.

— А теперь? — Марк даже не удостоил взглядом узкое смертоносное лезвие.

На миг угрюмое выражение исчезло с лица Эски. Он нагнулся и разжал пальцы; нож со стуком упал на мозаичный стол, стоявший возле Марка.

— Я — пес центуриона, и готов лежать у его ног, — ответил он.

Так Эска поселился в их доме. Он носил копье, указывавшее на то, что он — личный раб и по положению выше остальных домашних рабов; стоял позади ложа Марка во время еды, наливал ему вино; смотрел за его вещами, приносил и уносил их, а ночью спал на тюфяке у порога, охраняя дверь. Он оказался очень хорошим, просто превосходным телохранителем. Марк догадывался, что в прежние дни он был чьим–то оруженосцем. Наверное, у собственного отца или у старшего брата, как полагалось в его племени. Марк никогда не расспрашивал Эску о той поре, а также о том, как он очутился на арене в Каллеве. Что–то было такое в характере его раба, что не допускало расспросов. Расспрашивать означало проявлять назойливость, все равно что войти в дом без приглашения. Быть может, когда–нибудь Эска все расскажет сам, но пока время для этого еще не пришло.

Недели шли за неделями, и вдруг кусты роз во дворе покрылись набухающими почками, и вокруг все оживилось. То были предвестия весны. Нога у Марка очень медленно, но заживала. Его больше не будила по ночам острая боль, когда он поворачивался на другой бок, и он все бойчее ковылял по дому.

Со временем у него вошло в привычку отставлять палку и ходить, опираясь на плечо Эски. Получилось это как–то само собой, и он все чаще, сам того не замечая, обращался с Эской скорее как товарищ, чем как господин, хотя Эска после того, первого, вечера неуклонно вел себя с Марком как раб.

В эту зиму в округе развелось много волков. Выгнанные из своих логовищ голодом, они охотились у самых стен Каллевы. Марк часто слышал по ночам их долгий вой, и все собаки в городе поднимали неистовый лай, в котором слышались ненависть и тоска, — отчасти враг бросал вызов врагу, а отчасти родич взывал к родичу. В деревенских хозяйствах вокруг города на расчищенных участках леса волки нападали на загоны с матками и ягнятами, и приходилось всякую ночь выставлять караульщиков. В одной дальней деревне волки зарезали лошадь, в другой — утащили младенца.

Как–то раз Эска, ходивший в город по поручению Марка, вернулся с новостью, что на следующий день назначена повсеместная охота на волков. Начали ее в деревнях, где доведенные до отчаяния жители хотели сохранить ягнившихся овец; затем к ним присоединились профессиональные охотники, к ним примкнуло несколько молодых командиров из походного лагеря, а теперь поднялась половина округи, чтобы покончить с волчьей угрозой. Все это Эска с увлечением рассказал Марку. Охотники уговорились сойтись в таком–то месте за два часа до восхода солнца, а еще оттуда они начнут прочесывать чащу с собаками и факелами… Марк отложил в сторону пояс, который чинил, и слушал рассказ так же увлеченно, как раб рассказывал.

Марк слушал, и ему страстно хотелось тоже участвовать в травле, хотелось выгнать из своей крови весеннее волнение. Он знал, что и Эска испытывает то же страстное желание. Для него самого, наверно, дни охоты сочтены, но это не значит, что охота запрещена Эске.

— Эска, — сказал он отрывисто, когда тот кончил, — тебе непременно надо принять участие в охоте.

Лицо Эски осветилось радостью, но он тут же ответил:

— Но тогда центуриону придется обойтись без своего раба ночь, а может, и целый день.

— Я справлюсь, — успокоил его Марк. — Я возьму взаймы у дяди полстефаноса. Но где ты достанешь копья? Мои я оставил тому, кто сменил меня в Иске, а то ты мог бы взять их себе.

— Если мой господин уверен, что обойдется без меня, то я знаю, где взять копья.

— Превосходно. Сейчас же иди за ними.

Эска раздобыл у кого–то копья, и ночью, в самое темное время, Марк услышал, как тот поднялся с пола и взял их из угла, где они стояли. Марк приподнялся на локте и сказал в темноту:

— Идешь?

Легкие шаги, еле заметное колебание воздуха — и Марк понял, что Эска рядом.

— Да, если центурион уверен, совсем уверен.

— Абсолютно. Ступай и убей своего волка.

— В сердце моем живет желание, чтобы центурион тоже мог пойти, — скороговоркой произнес Эска.

— Возможно, в том году пойду и я, — сонным голосом проговорил Марк. — Доброй охоты, Эска.

На мгновение в дверях, где было посветлее, мелькнула темная фигура, затем она исчезла, и Марк остался один; он лежал и прислушивался к быстрым легким шагам, затихавшим в конце галереи. Спать ему нисколько не хотелось.

В сером предрассветном сумраке следующего дня он опять услышал шаги, они приближались и звучали теперь тяжелее, чем накануне. Темная фигура опять замаячила на фоне бледного пятна дверного проема.

— Эска! Ну, как прошла охота?

— Охота была доброй, — отозвался тот. Он прислонил копья к стене, потом подошел к постели, наклонился над Марком, и Марк разглядел, что под плащом у Эски на согнутой руке что–то лежит. — Я принес центуриону плод моей охоты, — сказал он, кладя на одеяло какой–то комок. Комок был живой и заскулил, потревоженный. Потрогав его тихонько рукой, Марк обнаружил теплую жесткую шерстку.

— Эска! Да это же волчонок! — воскликнул он, чувствуя, как тычется в руку мордочка и скребут лапы.

Эска, отвернувшись, ударил кремнем по огниву и зажег лампу. Маленький язычок пламени опал, потом вспыхнул ярче и загорелся ровно. В ярком желтом свете Марк увидел совсем маленького серого волчонка; пошатываясь, он встал на нетвердые лапы, чихнул, глядя на свет, и сунул свою морду ему под ладонь, как делают все звериные детеныши. Эска вернулся и встал около постели на одно колено. И тут Марк увидел в его глазах возбужденный блеск, какого не видел в них раньше, и вдруг его больно кольнула мысль: не в том ли причина, что после дня и ночи свободы он вернулся в кабалу?

— В моем племени, когда убивают волчиху–мать, иногда забирают волчат, и они растут в собачьей стае, — пояснил Эска. — Но только таких, как этот, совсем маленьких. Они ничего не помнят и первое мясо получают из рук хозяина.

— Он сейчас голоден? — спросил Марк, поскольку щенок продолжал тыкаться мордочкой ему в ладонь.

— Нет, брюхо его полно молока и мясных обрезков. Сасстикка их не хватится. Смотри, он уже засыпает, поэтому он такой ласковый.

Юноши, смеясь, посмотрели друг на друга, но незнакомый возбужденный блеск в глазах Эски не исчезал. Волчонок, поскуливая, заполз Марку в теплую пещеру под приподнятым плечом и свернулся клубком. Дыхание его пахло луком, как у собачьих щенков.

— Где ты его взял?

— Мы убили волчицу с сосками, полными молока, и я и еще двое рабов пошли искать волчат. Это дурачье с юга убило весь выводок, но этого я спас. Пришел его родитель. Волки ведь хорошие отцы, люто дерутся за своих детей. Вот это был бой! Ух какой бой!

— Но ты отчаянно рисковал! Нельзя, ты не должен был так рисковать, Эска!

Марк и сердился, и чувствовал себя виноватым оттого, что Эска пошел на такой смертельный риск ради него. Марк достаточно много охотился и понимал, как опасно грабить волчье логово, пока глава семьи еще жив.

Эска мгновенно замкнулся.

— Я забыл, я подвергал опасности собственность господина, — ответил он голосом чужим и жестким.

— Не будь глупцом, — быстро проговорил Марк. — Ты прекрасно знаешь, я не это имел в виду.

Наступило долгое молчание. Юноши смотрели друг на друга, от смеха не осталось и следа.

— Эска, — проговорил наконец Марк, — что случилось?

— Ничего.

— Неправда. Кто–то нанес тебе обиду.

Тот упрямо молчал.

— Эска, я жду ответа.

Тот шевельнулся, и враждебности его немного поубавилось.

— Я сам виноват, — начал он, и слова как будто вытаскивали из него силком. — Там был молодой трибун из походного лагеря, он, кажется, ведет войско в Эборак. Такой красивый, нарядный, кожа гладкая, как у девушки, но охотник опытный. Он тоже пошел с нами к логову. А после, когда самца убили, и мы все стояли, и я чистил копье, он мне сказал со смехом: «Удар был хорош!» Потом он заметил мое обрезанное ухо и добавил: «Для раба». Я рассердился и не сдержал язык. Я сказал: «Я — личный раб центуриона Марка Флавия Аквилы. Считает ли трибун Плацид — так его зовут, — что поэтому я хуже охотник, чем он?» — Эска с шумом перевел дух. — А он сказал: «Нет, почему же. Но, по крайней мере, трибун Плацид волен распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится. А твой господин, заплативший за тебя деньги, вряд ли скажет спасибо, если от тебя останется только труп, который даже на живодерню не продать. Не забывай об этом, когда в другой раз сунешься в волчье логово». И он улыбнулся, и меня до сих пор тошнит от его улыбки.

Эска говорил скучным, монотонным, полным безнадежности голосом, как повторяют вслух затверженный урок. И, слушая его, Марк вдруг испытал холодное бешенство, гнев против незнакомого ему трибуна, и от этого ему сделались ясны некоторые вещи, о которых раньше он не думал…

Он быстро протянул свободную руку и сжал у Эски запястье.

— Эска, разве когда–нибудь словом или поступком я дал понять, что думаю о тебе так же, как этот без–году–недельный вояка, видно, думает о своих рабах?

Эска покачал головой, враждебность его испарилась, и теперь лицо его не было ни застывшим, ни угрюмым, а только несчастным.

— Центурион не такой, как трибун Плацид, он не станет зря грозить плеткой своему псу.

Марк, вконец обескураженный, разобиженный и рассерженный, совершенно вышел из себя.

— Будь он проклят, этот трибун Плацид! — закричал он, бешено стискивая руку Эски. — Стало быть, его слова значат для тебя больше, чем мои, раз ты мне твердишь про псов и плетку?! Во имя Света! Неужели нужно объяснять тебе словами, что по мне обрезанное ухо не проводит границу между людьми и животными? Да разве не ясно это из всего моего поведения? В моих отношениях с тобой я не думал — равны мы или нет, раб ты или свободный, а вот ты слишком горд и относился ко мне не так, как я к тебе! Слишком горд! Слышишь? А теперь… — Забыв о спящем волчонке, он резко привстал на локте и тут же повалился на постель, раздосадованный, но уже смеясь и выставив кверху окровавленный палец. — …А теперь твой подарок укусил меня! Клянусь Митрой, у него в пасти сплошные кинжалы!

— Значит, ты мне должен за них сестерций, раз их так много, — подхватил Эска, и оба расхохотались с готовностью, с облегчением, как смеются не оттого, что действительно смешно, а чтобы разрядить напряжение. А между ними на полосатой циновке лежал маленький серый волчонок, сжавшийся в комок, сбитый с толку и рассвирепевший, но очень сонный.

Обитатели дома по–разному отнеслись к неожиданному появлению волчонка. Пес Процион при первой встрече проявил подозрительность — незнакомец пахнул волком и вообще чем–то чужим. Большой пес обошел вокруг него, напружинив ноги, шерсть на загривке у него встала дыбом, а волчонок припал к полу, растопырив лапы, будто злая мохнатая жаба, и, прижав назад уши и сморщив нос, сделал первую попытку зарычать. Дядя Аквила почти не обратил внимания на его появление, так как был в это время погружен в осаду Иерусалима. Раб Маркипур и старый Стефанос смотрели на него косо: волчонок, который вырастает в волка, слоняется по всему дому!.. но Сасстикка неожиданно взяла сторону младшего поколения. Уперев руки в бока, она громогласно принялась стыдить рабов. Да как они смеют, пронзительно вопрошала она, у самих небось по две здоровых ноги! Да пусть молодой господин заведет себе хоть стаю волков, если ему хочется! И, продолжая кипеть от негодования, она испекла и принесла Марку в салфетке три коричневых медовых коржа и дала глиняную миску с отбитыми краями для малыша.

Марк, слышавший все, что она говорила в его защиту, принял оба подношения с должной благодарностью, и после ее ухода они с Эской поделили коржи между собой. Марк давно уже не питал прежней вражды к Сасстикке.

Несколько дней спустя Эска рассказал Марку о своей жизни до того, как ему обрезали ухо.

Они в это время находились в бане, обтирались после купанья в холодной воде. Каждодневное погружение в глубокую ванну было одним из величайших наслаждений для Марка, — ванна была так велика, что в ней можно было плескаться и даже сделать несколько взмахов. В воде он почти забывал про больную ногу. У него даже возникало ощущение, чуть–чуть напоминавшее старое, — будто он переходит из одного мира в другой. Оно возникало у него в прежние времена, когда он правил колесницей. Но сходство было лишь приблизительным, как тень похожа на предмет, ее отбрасывающий. И нынешним утром, сидя на бронзовой скамье и вытираясь, он вдруг затосковал по прежней роскоши — еще бы раз, всего один раз ощутить взрыв скорости, рывок упряжки, полет и тягу, и ветер, свистящий в ушах!

И в ту же минуту, словно вызванная к жизни силой его желания, за стеной бани по улице вихрем промчалась колесница.

Марк протянул руку и взял у Эски свою тунику, проговорив при этом:

— Что за чудо? На нашей улице мы слышим чаще повозки с овощами.

— Должно быть, это Луций Урбан, сын подрядчика, — предположил Эска. — От его конюшен можно проехать в объезд позади храма Суль–Минервы.

Сейчас колесница застряла как раз около их дома, возница, судя по всему, не мог справиться с лошадьми — до них донеслось хлопание кнута и громкая брань. Эска добавил с отвращением:

— Скэрее, похоже на повозку с овощами, запряженную волом! Ты только послушай! Он недостоин иметь дело с лошадьми.

Марк надел через голову тонкую шерстяную тунику и протянул руку за поясом.

— Так, значит, Эска тоже возница? — сказал он, застегивая пряжку.

— Я был возницей у моего отца. Но то было очень давно.

И тут Марк вдруг понял, что сейчас, сию минуту, он может спросить Эску про дни его юности. Теперь уже не получилось бы, что он вошел без приглашения. Он подвинулся и указал рукой на скамью, тот сел, и Марк спросил:

— Эска, каким образом возница твоего отца стал гладиатором на арене Каллевы?

Эска очень медленно кончил застегивать на себе пояс, потом обхватил двумя руками поднятое колено и с минуту сидел так, молча, опустив лицо.

— Мой отец был вождем клана племени бригантов, он повелевал пятью сотнями копий, — сказал он наконец. — Я был его оруженосцем до тех пор, пока не стал самостоятельным воином. У нашего племени это происходит на шестнадцатое лето. Когда я уже год был равным среди мужчин и возницей моего отца, клан восстал против наших господ, так сильна была в нас жажда свободы. Мы были шипом в теле легионов с тех самых пор, как они пришли на север, — именно мы, обладатели синих щитов. Мы восстали и были разбиты. Мы держались до последнего в нашей крепости, но нас победили. Всех мужчин, которые уцелели, — а их было немного — продали в рабство. — Он вздернул голову и посмотрел прямо Марку в лицо. — Клянусь богами моего народа, клянусь Светом Солнца, я лежал во рву, как мертвый, когда меня подобрали. Иначе я бы им не дался. Меня продали торговцу с юга, а тот перепродал меня Беппо, сюда, в Каллеву. Остальное ты знаешь.

— Ты один из семьи остался в живых? — помолчав, спросил Марк.

— Отец и два мои брата погибли. Мать тоже. Отец убил ее до того, как в деревню ворвались легионеры. Она сама так хотела.

Последовало долгое молчание, потом Марк тихонько проговорил:

— Вот так история, клянусь Митрой!

— Довольно обычная история. Думаешь, в Иске Думнониев было по–другому? — Но прежде чем Марк успел ответить, Эска торопливо добавил: — Все равно не нужно вспоминать про слишком близкое. Вот то, что было до… все, что было раньше, вспоминать приятно.

И пока они так сидели, слабое мартовское солнце бросало косые лучи в высокое окно, и как–то само собой получилось, что Эска стал рассказывать Марку про прежние времена. Про дни, когда мошка пляшет в дрожащем от зноя воздухе; про отцовского громадного белого вола, украшенного гирляндами из маков и лунных цветов в честь праздника; про свою первую охоту и ручную выдру, принадлежавшую им со старшим братом пополам… Одно цеплялось за другое, и вот Эска рассказал, как десять лет назад, когда восстанием был охвачен весь край, он лежал за валуном и смотрел, как идет на север легион, который назад так и не проходил.

— В жизни такого не видел, — продолжал Эска. — Будто блестящая змея, вился поток людей между холмами — серая змея в алых пятнах — плащи и гребни на шлемах командиров. Странные ходили слухи про тот легион. Говорили, будто на нем лежит заклятье. Но он казался могущественнее всякого заклятья и страшнее. Помню, как сверкал на солнце их орел, когда легион маршировал мимо, — большой золотой орел с выгнутыми назад крыльями, я не раз видел, как орлы отводят их назад, когда падают камнем на зайца, скачущего в вереске. Но с горных болот наползал туман, легион вошел прямо в него, и туман сомкнулся за их спиной, а легион сгинул… будто шагнул из одного мира в другой. — Эска сделал быстрый жест правой рукой, растопырив, как рога, большой и указательный пальцы. — Странные про него ходили толки.

— Да, я слыхал, — проговорил Марк. — Эска, это был легион моего отца. Это алый гребень его шлема был первый рядом с орлом.

 

ГЛАВА 7 ВСТРЕЧА ДВУХ МИРОВ.

Нa конце двора две плоские ступеньки, обсаженные с одной стороны кустом розмарина, с другой — стройным деревцем лавра, вели в сад. Сад был запущенный (дядя Аквила не держал раба–садовника), но приятный; он сбегал вниз к полуразрушенным крепостным укреплениям тех времен, когда Каллева еще принадлежала бриттам. Кое–где в городе возводились новые, облицованные камнем городские стены. Но тут пока еще вилась невысокая земляная насыпь, проглядывая между ветвями одичавших фруктовых деревьев. Там, где стена понижалась, виднелись мили и мили лесистой местности, уходящей в окутанную синеватой дымкой даль, лес Спинайи переходил в лес Андериды, а лес Андериды обрывался в болота и море.

Марку, который провел взаперти всю зиму, сад, когда он впервые до него добрался, показался замечательно большим и великолепным. Сейчас он был здесь один: Эска ушел по какому–то поручению. И Марк, растянувшись на скамье из серого пурбекского мрамора под фруктовыми деревьями, подложил руки под голову и, прищуренными от яркого блеска глазами, уставился вверх, в продуваемую всеми ветрами синеву небес, казавшихся удивительно высокими после домашних сводов. Где–то внизу в гуще леса пели птицы, и в птичьих голосах слышалась отчетливая нотка удивления, как бывает только ранней весной. Марк просто лежал и впитывал все в себя: простор, сияние и птичьи голоса.

Рядом, плотно свернувшись, лежал Волчок. Глядя на него, трудно было представить, каким он бывает разъяренным точно настоящее исчадие ада, когда защищает свою миску, прижимая к голове уши и оскаливая молочные зубы. Марк принялся за работу, которую захватил с собой. Он относился к разряду тех людей, кому всегда нужно чем–то занять руки, хотя бы просто обстругивать палку. В нем сидел мастер, чьи способности требовали применения. Не будь он ранен, он обратил бы свои силы на создание хорошо обученной и удачливой когорты. Теперь же он решил заняться починкой и обновлением кельтского оружия — единственное украшение, висевшее у дяди Аквилы на стенах комнат. Сегодня Марк принес с собой жемчужину дядиной небольшой коллекции — легкий кавалерийский щит из бычьей кожи, покрытый бронзой. Срединная выпуклость была изящно отделана красной эмалью, но ремни были в неважном состоянии, должно быть, уже тогда, когда щит попал к дяде, и вот–вот могли лопнуть, как папирус. Выложив рядом с собой на широкую скамью инструменты и кожу для новых ремней, Марк начал отрезать старые. Труд был тонкий, требовал поглощенного внимания. Марк не поднимал головы, пока не кончил, и тогда только повернулся, чтобы отложить ветхие ремешки. И тут он заметил, что они с Волчком не одни. Среди деревьев, там, где изгородь взбегала наверх по склону старого земляного вала, стояла девочка и смотрела на них. Девочка была из семьи бриттов, в шафранного цвета тунике, прямая и светящаяся, как пламя свечи. Одной рукой она отбрасывала назад густые волосы цвета рыжеватого балтийского янтаря, которые легкий ветер сдувал ей на лицо.

Мгновение они глядели друг на друга молча. Затем девочка проговорила на латыни, очень старательно и правильно:

— Я тут давно жду, когда ты поднимешь голову.

— Извини, — сухо ответил Марк, — я возился со щитом.

— Можно мне посмотреть на волчонка? Я никогда не видела ручного волка.

Марк вдруг улыбнулся и вместе со щитом убрал выставленные иголки.

— Конечно. Вот он.

Он опустил ноги на землю, наклонился и схватил спящего волчонка за загривок. Девочка подошла к ним вплотную. Волчонок был ничуть не злее собачьих щенков, пока их не раздразнят, но он был крупным и сильным для своего возраста и, заигравшись, мог не рассчитать своей силы. Поэтому Марк не хотел рисковать. Он поставил Волчка на все четыре лапы, придерживая его на всякий случай рукой за грудь.

— Осторожней, он не привык к чужим.

Девочка улыбнулась и, присев на корточки, медленно протянула руки к волчонку.

— Я не напугаю его, — сказала она.

Тот сперва прижался к коленям хозяина, отвел назад уши и взъерошил шерсть, но, кажется, постепенно изменил свои намерения. Осторожно, готовый отпрянуть назад или укусить при малейшем признаке опасности, он принялся обнюхивать ей пальцы, а она держала руки совершенно неподвижно, чтобы он мог обнюхивать в свое удовольствие.

— Как его зовут?

— Просто Волчок.

— Волчок, — ласково промурлыкала она, — Волчок.

И когда тот заскулил и рванулся к ней, упершись грудью в преграду — подставленную руку Марка, — девочка принялась чесать ему под подбородком, в мягкой ямке.

— Погоди, мы еще с тобой подружимся.

Вероятно, ей около тринадцати, думал Марк, наблюдая, как она играет с Волчком. Высокая, худенькая, с заостренным книзу личиком и широко расставленными глазами. Форма ее лица и цвет глаз делали ее похожей на лисичку. Наверное, когда она сердится, сходство еще усиливается. Ему почудилось что–то знакомое, будто он встречал ее раньше, но где — он не мог припомнить.

— Откуда ты узнала про Волчка?

Она подняла голову.

— Мне рассказала Нарцисса, моя нянька, давно уже, наверное, одну луну назад. Сначала я ей не поверила, Нисса часто все перевирает. Но вчера я услышала, как на вашей стороне один раб кричал другому: «Ах ты, дрянной раб, волчье отродье твоего господина укусил мне палец на ноге!» А другой крикнул: «Да будут милостивы к нам боги, чтобы его теперь от этого не вырвало». Тогда я поняла, что Нисса сказала правду.

Она так верно передразнила Эску и домашнего раба Маркипура, что Марк расхохотался, закинув назад голову:

— Его и вправду вырвало! Неизвестно от чего.

Девочка тоже весело рассмеялась, показывая мелкие, острые и белые, как у Волчка, зубы. И словно их общий смех вдруг отомкнул двери — Марк вспомнил, где он ее раньше видел. Кезон и Валария не заинтересовали его настолько, чтобы помнить, что они живут по соседству, а про девочку, хотя она и обратила на себя его внимание, он потом забыл, потому что Эска вытеснил все остальное. Но теперь вспомнил.

— Я видел тебя на играх, — сказал он. — Но тогда волосы у тебя были закрыты капюшоном, и я тебя сейчас не сразу узнал.

— А я тебя помню! — отозвалась она. Волчок увлекся каким–то жуком, и она отпустила его и осталась сидеть на пятках, положив руки на колени. — Нисса говорила, ты купил того гладиатора. Вот бы ты купил и медведя…

— Да, тебе, кажется, было его очень жалко?

— Какая жестокость! Убить зверя на охоте — одно дело, но они отняли у него свободу! Сначала посадили в клетку, а потом убили!

— Значит, посадить в клетку, по–твоему, хуже, чем убить?

— Я не люблю клеток, — ответила она тихо, отрывистым тоном. — И сетей. Я рада, что ты купил гладиатора.

По саду прошелестел порыв холодного ветра, посеребрив высокую траву и качнув зеленеющие ветви диких груш и вишен. Девочка поежилась. И тут только до Марка дошло, что желтая туника на ней из тончайшей шерсти и что, хотя здесь их укрывает старая крепостная стена, весна все–таки еще очень ранняя.

— Ты замерзла, — сказал он и взял со скамьи свой старый военный плащ. — Накинь на себя.

— А ты?

— У меня туника плотнее твоей. Вот так. А теперь сядь на скамью.

Она мгновенно повиновалась и закуталась в плащ. Стягивая на себе складки, она вдруг помедлила и осмотрела яркий плащ сверху вниз, потом подняла глаза на Марка.

— Это твой военный плащ. Такие носят центурионы из походного лагеря.

Марк с насмешливым видом отдал салют:

— Перед тобой Марк Аквила, бывший центурион Галльской вспомогательной когорты Второго легиона.

Девочка молча посмотрела на него. Потом сказала:

— Я знаю. Очень болит рана?

— По временам. Это ты тоже знаешь от Ниссы?

Девочка кивнула.

— Она, видно, тебе много чего рассказывает.

— Рабы! — Она презрительно пожала плечами. — Стоят в дверях и болтают, как скворцы. И Нисса больше всех.

Марк засмеялся. Ненадолго наступила тишина. На сей раз первым заговорил он:

— Я сказал, как меня зовут. А как зовут тебя?

— Тетя с дядей зовут меня Камилла, но настоящее мое имя Коттия. Видишь ли, они любят, чтобы все было на римский лад.

Значит, он был прав: она им не дочь.

— А ты не любишь?

— Я? Я из иценов! И тетя Валария тоже, хотя предпочитает не вспоминать про это.

— Знавал я когда–то черных коней, запряженных в колесницу, они происходили из царских конюшен иценов, — Марк почувствовал, что надо переменить тему.

— Правда? Они были твои? Какой породы? — В глазах ее вспыхнуло любопытство.

Марк покачал головой:

— Нет, не мои, мне только один раз посчастливилось править ими. Да, это было счастье. Но какой они породы, я так и не узнал.

— Большой жеребец, принадлежавший моему отцу, вел происхождение от Придфирты, любимицы царя Прасутога, — объяснила Коттия. — Мы, ицены, все лошадники, начиная с царя. Раньше у нас был царь… — Она запнулась, голос ее упал. — Мой отец погиб, когда объезжал молодую лошадь, поэтому я и живу теперь с тетей Валарией.

— Сочувствую. А мать?

— Думаю, у нее все хорошо, — скучным голосом произнесла Коттия. — Один охотник давно мечтал на ней жениться, но родители выдали ее замуж за моего отца. А когда отец отправился в сторону заката, она ушла к охотнику, и в его доме для меня не нашлось места. С братом было не так — с мальчиками всегда получается по–другому. Вот мама и отдала меня тете Валарии, у которой нет детей.

— Бедная Коттия, — мягко сказал Марк.

— Вовсе нет. Я и не хотела жить у охотника, ведь он мне не отец. Но только… — Голос ее замер.

— Что — только?

Изменчивое личико Коттии вдруг сделалось совсем лисьим, как он и предугадал.

— Только мне не нравится жить с тетей. Мне не нравится жить в городе, где одни прямые линии, где меня держат взаперти за кирпичными стенами и зовут Камиллой. Я не хочу, не хочу, не хочу, чтобы меня заставляли притворяться римской барышней, я не хочу забывать свой клан и моего отца!

Марк пришел к заключению, что тетя Валария ему решительно не нравится.

— Если тебя это может утешить, по–моему, им это пока плохо удается.

— Еще бы! Я им не поддаюсь! Я просто делаю вид, надеваю маску вместе с туникой. Я отзываюсь на Камиллу, говорю с ними на латыни. Но внутри я принадлежу к иценам, и когда я на ночь снимаю тунику, я говорю: «Ну вот, до утра избавляемся от Рима!» Я ложусь и начинаю думать, вспоминать: дом, болотных птиц, прилетающих с севера во время листопада, племенных кобыл с жеребятами из отцовских табунов. Я вспоминаю все, что мне не полагается помнить, и говорю с собой на своем родном языке… — Она вдруг замолчала и с удовольствием уставилась на Марка: — Я и сейчас говорю с тобой на своем родном языке! И давно я перешла на него?

— С той минуты, как сказала, что твое настоящее имя Коттия.

Она кивнула. Ей, видимо, не приходило в голову, что слушатель, которому она изливает свои печали, — римлянин. Не приходило это в голову и самому Марку. Он понял одно: Коттия тоже живет на чужбине. Жалость, сочувствие — все дружеские чувства потянулись к ней, застенчиво и смущенно. И, словно ощутив это, она передвинулась ближе к нему и плотнее закуталась в складчатый алый плащ.

— Мне нравится в твоем плаще, — удовлетворенно сказала она. — В нем тепло и надежно, наверно, птица чувствует себя так внутри своих перьев.

Из–за изгороди неожиданно послышался голос, пронзительный, как крик павлина перед дождем:

— Камилла! Сокровище мое! Камилла, госпожа моя!

Коттия разочарованно вздохнула:

— Это Нисса. Надо идти.

Но она не двинулась с места.

— Камилла! — Голос раздался ближе.

— Нисса зовет тебя.

— Да, придется идти.

Она неохотно встала, сбросила тяжелый плащ, но все еще медлила, а визгливый голос между тем все приближался. Наконец девочка выпалила:

— Позволь мне прийти еще! Пожалуйста! Можешь не разговаривать со мной, не обращать на меня внимания.

— О, госпожа моя! Где ты, дитя Тифона? — раздался вопль совсем рядом.

— Приходи, когда захочешь. Я всегда буду рад тебя видеть, — торопливо проговорил Марк.

— Я приду завтра, — пообещала Коттия и направилась в сторону старого вала, держась величественно, как королева. Большинство здешних женщин держится так, подумал Марк, следивший за ней взглядом, пока она не исчезла за изгородью. И ему вспомнилась Иска Думнониев и Гвингумара, стоящая в дверях хижины. Что сталось с нею и смуглым младенцем после того, как Крадок погиб, а хижины сожгли и поля посыпали солью? Никогда он этого не узнает.

Из–за изгороди донесся громкий голос, любовно распекавший ослушницу. Услышав шаги, Марк повернул голову и увидел Эску.

— Господин принимал гостей. — Эска остановился около скамьи и приложил острие копья ко лбу в знак приветствия.

— Да, а теперь, кажется, она получила из–за меня нагоняй от няньки, — встревоженным тоном произнес Марк, прислушиваясь к удаляющемуся визгливому голосу.

— Если верить молве, нагоняй ее не коснется, — отозвался Эска. — Разве может коснуться брань летящего копья?

Марк заложил руки за голову, откинулся назад и взглянул на раба. Воспоминание о Гвингумаре с ребенком все еще оставалось с ним, беспокойство о Коттии его не заслонило.

— Эска, почему все пограничные племена отвергают нас с таким ожесточением? — спросил он, поддавшись минуте. — Ведь племена на юге — те легко привыкли к нашим обычаям.

— У нас свои обычаи. — Эска присел рядом со скамьей на одну ногу. — Южные племена утратили свое древнее право первородства еще до того, как легионы начали войну. Они продали его за то, что им давал Рим. Они разжирели на римских товарах, и души их обленились.

— Но чем плохо то, что давал Рим? Правосудие, порядок, хорошие дороги — разве они не приносят пользы?

— Кто спорит, все это хорошо, — согласился Эска. — Но слишком велика цена.

— Какая цена? Свобода?

— Да, и еще кое–что.

— Что именно? Скажи мне, Эска, я хочу знать. Я хочу разобраться во всем этом.

Эска задумался, глядя прямо перед собой.

— Посмотри на рисунок, вытесненный на ножнах твоего кинжала, — сказал он наконец. — Видишь, вот тут скупой изгиб, а тут, для равновесия, другой, обращенный в другую сторону, а между ними — маленький круглый твердый цветок. И этот рисунок повторяется не раз, — вон тут, и тут, и там. Красиво, да, но для меня это так же лишено смысла, как незажженная лампа.

Марк кивнул, когда тот поднял на него глаза:

— Продолжай.

Эска взял щит, отложенный Марком из–за прихода Коттии.

— А теперь погляди на эту шишку. Вот выпуклые линии, они разбегаются в стороны, как разбегаются волны, как расступается воздух от ветра, как звезды передвигаются в небе, а летящий песок сбивается в дюны. В этих линиях сама жизнь, и человек, который их изобразил, сохраняет знание того, что ваш народ давно перестал понимать. Если когда–нибудь владел этим знанием. — Опять он устремил очень серьезный взгляд на Марка. — Нельзя ждать, чтобы человеку, делавшему этот щит, жилось легко под властью человека, сделавшего ножны к твоему кинжалу.

— Ножны делал ремесленник бритт, — упрямо возразил Марк. — Я купил его в Андериде, когда впервые высадился в Британии.

— Да, бритт, но рисунок–то римский. Он так долго жил под крылом у Рима — и он, и его предки, — что забыл обычаи и дух своего народа. — Эска положил щит на место. — Да, вы строите ровные и длинные каменные стены, прокладываете прямые дороги, создаете справедливые законы и обученные войска. Нам это известно. Мы знаем, что ваше правосудие надежнее нашего, а когда мы восстаем против вас, наше воинство разбивается о дисциплину ваших войск, как о скалы. И нам этого не понять, у вас во всем виден четкий порядок, а для нас существуют только свободные линии щита. Нам не понять вас. А когда со временем мы начинаем понимать ваш мир, мы слишком часто перестаем понимать свой.

Наступило молчание, оба молча следили за тем, как Волчок гоняется за жуком. Наконец Марк проговорил:

— Когда я полтора года назад приехал сюда с родины, все мне казалось таким простым.

Взгляд его опять упал на щит, лежавший на скамье, и он увидел странные выпуклые линии новыми глазами. Эска удачно выбрал сравнение: между правильным рисунком на ножнах и неправильной, но властной красотой щита пролегало расстояние, выражавшее разницу между двумя мирами. И однако, между отдельными людьми, такими, как Эска, Марк, Коттия, расстояние могло сократиться, можно было протянуть руку — и разницы как не бывало.

 

ГЛАВА 8 ЦЕЛИТЕЛЬ С НОЖОМ.

Марк сказал: «Приходи, когда захочешь», — и Коттия ответила: «Я приду завтра». Но оказалось, все было не так просто. Сам Кезон не стал бы чинить препятствий, он был человек добродушный и любезный и очень желал поддерживать добрососедские отношения со своим римским коллегой. Но тетя Валария, педантично старавшаяся следовать обычаям цивилизованного, как она выражалась, общества, была убеждена, что благовоспитанным римским девицам не полагается заходить в чужие сады и знакомиться с молодыми людьми. Тем более что сам Аквила никогда не проявлял ни малейшего дружелюбия.

Марк, конечно, ничего об этом не подозревал; он знал только, что Коттия не пришла ни на другой день, ни через день. Да и чего ради ей было приходить, уговаривал он себя. Она хотела посмотреть на Волчка, а теперь ей больше незачем появляться. Он, правда, подумал, что ей хотелось подружиться и с ним, но, очевидно, он ошибся, и в конце концов все это не важно.

И вдруг на третий день, когда он поклялся больше не ждать ее, он услышал ее голос, она звала его тихо, но настойчиво, и, оторвавшись от своего занятия (он чистил наконечник копья), он увидел Коттию — она стояла среди фруктовых деревьев, там же, что и в первый раз.

— Марк, Марк! Я не могла избавиться от Ниссы раньше, — начала она, чуть задыхаясь. — Они говорят, что я не должна сюда ходить.

Марк отложил копье.

— Почему?

Она быстро оглянулась через плечо назад, в свой сад.

— Тетя Валария говорит, римской девице не подобает так себя вести. Но я ведь не римская девица! Ох, Марк, сделай так, чтобы она меня отпускала! Прошу тебя!

В любую минуту она могла упорхнуть, поэтому долгие объяснения были некстати.

— Она будет тебя отпускать, — торопливо проговорил Марк, — но на это понадобится некоторое время. А теперь беги, а то тебя застигнут.

Он шутливо поклонился, приложив ладонь ко лбу, и она, повернувшись, мгновенно скрылась.

Марк снова принялся за работу. Происшедшее заняло времени не больше, чем полет птицы через сад, но настроение у него вдруг поднялось — впервые за последние три дня.

Вечером, посоветовавшись с Эской, он изложил проблему дяде Аквиле.

— И чего же ты хочешь от меня?

— Если бы при следующей случайной встрече ты сказал бы почтенной Валарии несколько приветливых слов, было бы очень кстати.

— Клянусь Юпитером! Да я с нею едва знаком, кланяюсь только как супруге Кезона.

— Вот поэтому несколько по–соседски приветливых слов были бы очень уместны.

— А вдруг она тоже захочет быть по–соседски любезна? — ворчливым тоном осведомился дядя Аквила.

— Ну, во всяком случае, вторгнуться в твою цитадель ей не удастся, ведь у тебя нет женщин в доме и ее некому принять, — не теряя бодрости, возразил Марк.

— Допускаю, твое замечание не лишено смысла. А зачем тебе понадобилось, чтобы девчушка приходила в гости?

— Н–ну… просто они с Волчком нашли общий язык.

— И только ради того, чтобы волчонок видал свою подругу, меня бросают львам?

Марк рассмеялся.

— Лев только один, да и тот львица. — Тут же он сделался серьезным: — Без твоей помощи нам не обойтись, дядюшка Аквила. Я бы мог попробовать сыграть Персея, но пока мне это все равно не помогло бы спасти Андромеду. Это — дело главы дома.

— Как было спокойно в доме, пока не появился ты, — дядя Аквила со вздохом покорился неизбежному. — Однако, будь по–твоему.

Марк даже не понял, каким образом все уладилось. Дядя Аквила, казалось, и пальцем не шевельнул, но с того дня видимость дружбы между двумя домами возросла, и не успели еще леса под старым валом одеться буйной листвой, как Коттия сделалась почти членом семьи дядюшки Аквилы и появлялась в его доме, когда хотелось ей или Марку. Эска, по натуре своей молчаливый и замкнутый со всеми, кроме юного римлянина, поначалу держался с ней отчужденно, всячески подчеркивая свое положение раба, но мало–помалу он убрал преграды настолько, насколько вообще мог убрать их ради кого–то, кто не был Марком. Что касается Марка, то он подшучивал над ней и испытывал радость от ее присутствия. Он учил ее игре в «сколько пальцев», любимой игре легионеров и гладиаторов, и подолгу рассказывал про свой родной дом в этрусских холмах. Рассказывая про это Коттии, оживляя для нее знакомые картины, звуки и запахи, он словно приближал их, тем облегчая боль разлуки с ними, и ему опять открывался вид на ферму с горной тропы, где росли деревца дикой вишни.

Во дворе, на крышах построек всегда было полным–полно голубей, они важно ходили по двору или перепархивали с места на место; в лучах солнца шеи их отливали зеленым и лиловым. Попадались среди них и небольшие белые голуби с кораллового цвета лапками. Когда кто–то входил во двор, птицы разом с большим шумом и хлопаньем крыльев взмывали вверх, а потом кругами снова опускались вниз, к ногам. Из будки вылезал старый Аргос, лаял и одновременно вертел хвостом. А в воздухе стоял чудесный аромат ужина — жареной речной форели или жареных кур, если ожидались гости. И когда Марк после целого дня отсутствия возвращался домой, мама, услыхав лай Аргоса, показывалась в дверях…

Коттия готова была без конца слушать про поместье в этрусских холмах, а Марк мог без конца рассказывать о нем, хотя тоска по дому при этом усиливалась. Как–то раз он даже показал ей свою деревянную птичку.

Но к концу лета его все больше стала донимать старая рана. Он так привык к постоянной тупой боли, что не обращал на нее внимания, но сейчас боль сделалась острой, дергающей, она неотступно напоминала о себе, а швы иногда становились горячими на ощупь, краснели и воспалялись.

Все достигло апогея жарким августовским вечером. Марк с дядей только что сыграли свою обычную партию в шашки. День был на редкость жаркий, и даже во дворе стояла духота. Зной словно выбелил небо, обесцветил его, сделал однообразным, и аромат роз и ладанника в садовых вазах висел удушливым покрывалом, как висит дым в сырую погоду.

Марк весь день испытывал дурноту от боли, а от тяжелого сладкого запаха его подташнивало. Партию он сыграл сегодня из рук вон плохо, он сам это знал. Ему не лежалось. В поисках более удобной позы он все время менял положение. И сейчас он опять передвинулся, делая вид, что просто хочет взглянуть на Волчка. Уже почти взрослый, великолепный, тот лежал, растянувшись на прохладной траве рядом с Проционом, давно ставшим его другом.

Дядя Аквила следил взглядом за желтой трясогузкой, сидевшей на крыше бани, и Марк опять заворочался, надеясь, что тот ничего не заметил.

— Что, рана беспокоит? — спросил вдруг дядя Аквила, по–прежнему не отводя глаз от трясогузки, гонявшейся за мухами по теплым черепицам.

— Нет, дядя, — ответил Марк. — Почему ты так решил?

— Так мне показалось. Ты уверен, что все в порядке?

— Абсолютно.

Дядя Аквила перевел взгляд на Марка.

— Ну ты и лжец, — заметил он как бы между прочим. И, увидев, что губы Марка сжались, наклонился вперед и с треском хлопнул большой ладонью по доске, разбросав шашки. — Хватит! Это продолжается достаточно долго. Раз этот толстый дурень Ульпий ничего не понимает в своем ремесле, я пошлю за моим старым другом, врачующим в Дурине. Уж он–то знает свое дело. Руфрий Галарий — вот его имя. Он был одним из наших полевых хирургов. Он приедет и посмотрит твою ногу.

— Я не мог и рассчитывать на это, — пробормотал Марк. — От Дурина сюда путь неблизок.

— Он приедет, — повторил дядя Аквила. — Когда–то мы с ним вместе охотились на кабана. Не сомневайся, приедет.

И он приехал.

Руфрий Галарий, бывший полевой хирург Второго легиона, испанец, выбритый до синевы, с веселыми глазами, короткими курчавыми волосами, едва тронутыми сединой, и выпуклой могучей грудью. Его грубые руки борца, как оказалось в один из ближайших вечеров, были уверенными и нежными. Марк лежал на своем узком ложе, а друг его дяди обследовал раны. Осмотр затянулся. Закончив наконец, врач прикрыл Марку ноги покрывалом, выпрямился и заходил взад и вперед по комнате, изрыгая проклятья.

— Кто, во имя Тифона, обрабатывал рану? — вопросил он, круто обернувшись к Марку.

— Гарнизонный хирург в Иске Думнониев.

— Провел там двадцать лет и пил, как погонщик мулов на сатурналиях, не пропуская ни одного вечера, — зарычал Галарий. — Знаю я этих обойденных чином гарнизонных хирургов. Мясники и убийцы, все до одного!

Он с презрением грубо фыркнул.

— Вовсе не каждый вечер, человек он был трудолюбивый, — возразил Марк, пытаясь защитить небритого и довольно жалкого старика, которого вспоминал с симпатией.

— Пф! — воскликнул Галарий. Затем его манера резко переменилась, он присел на край ложа. — Дело в том, что он не довел свою работу до конца.

Марк облизнул кончиком языка вдруг пересохшие губы:

— Значит… все надо переделывать?

Врач кивнул:

— Покоя тебе не будет, пока рану не обработать заново.

— И когда?.. — начал было Марк и замолчал, пытаясь изо всех сил унять постыдную дрожь в губах.

— Завтра утром. Раз уж этого не избежать, то чем скорее, тем лучше.

Он положил руку на плечо Марку и задержал ее там.

Марк с минуту лежал, весь напрягшись, ощущая на плече эту грубую, но добрую руку, потом испустил долгий, неровный вздох и расслабился. Он даже попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой:

— Прошу простить меня. Я, кажется, очень устал.

— Охотно верю, — согласился хирург. — Тебе здорово досталось. Да, да, мне объяснять не надо. Но скоро все будет позади, и жизнь пойдет веселее. Обещаю тебе.

Он посидел еще немного, разговаривая о предметах, далеких от того, что предстояло Марку утром, — вплоть до запаха местных устриц и беззакония провинциальных сборщиков налогов; поболтал он и о прежних днях на силурийской границе и о давнишней охоте на кабана вместе с дядей Аквилой.

— Мы с твоим дядюшкой были недурными охотниками, а теперь мы с ним закостенели в суставах и в привычках. Иногда, думаю, уложу–ка я вещи да отправлюсь попутешествовать, пока не приржавел к месту окончательно. Но для путешествий у меня не та профессия. Имея ремесло хирурга, так просто не побродишь по свету. Вот глазной врач — дело другое, это подходящее ремесло для последователя Эскулапа, который любит бродяжничать. Тут, на севере, многие страдают болотной слепотой, и звание глазного врача проведет человека там, где не пройти легиону.

И Галарий пустился в описание похождений одного своего знакомого, который несколько лет назад переплыл Западный океан и занимался своим ремеслом в дебрях Гибернии. Марк не слишком внимательно вслушивался, не подозревая, что придет время и эта история сыграет еще очень важную роль.

Наконец Галарий встал и потянулся так, что с хрустом расправились мышцы могучей спины.

— Теперь я иду к Аквиле поболтать перед сном про охоту. А ты лежи спокойно, постарайся как следует выспаться, я появлюсь рано утром.

И, коротко кивнув, он вышел на галерею. С ним вместе, казалось, испарилось и все старательно удерживаемое мужество Марка, он с ужасом осознавал, что весь дрожит — дрожит от запаха боли, как лошадь — от запаха пожара. Он лежал, заслонив глаза рукой, и бичевал себя презрением, но это не помогало. В животе у него словно лежал кусок льда, и он чувствовал себя очень одиноко.

Внезапно по полу кто–то пробежал, и в плечо ему ткнулся влажный нос. Марк открыл глаза и увидел перед собой улыбающуюся морду Волчка.

— Спасибо тебе, — сказал он, и, отодвинувшись немного в сторону, обхватил огромную голову, а Волчок поставил передние лапы на постель и любовно задышал ему в лицо. Близился закат, свет заходящего солнца хлынул в спальню, и на стенах и на потолке словно заплескалась дрожащая золотая вода. Марк не заметил, как подкралось солнце: неожиданный свет ослепил его с той же силой, как оглушает грянувший рев трубы. Свет Митры возник внезапно из тьмы.

Эска, появившийся сразу вслед за Волчком, отбросил на залитую солнцем стену большую тень. Он шагнул к краю ложа.

— Я говорил с Руфрием Галарием, — сказал он.

Марк кивнул:

— Утром ему понадобится твоя помощь. Ты согласен помочь ему ради меня?

— Я — личный раб центуриона. Кому, как не мне, помогать? — Эска нагнулся и поправил покрывало.

В это время со двора послышалась какая–то возня. Блеющий голос старого Стефаноса громко протестовал, затем раздался высокий, звонкий, настойчивый девичий голос:

— Пропусти меня! Не пропустишь — я тебя укушу!

Возня и шум возобновились, и раздавшийся через мгновение вопль боли ясно показал, что угроза приведена в исполнение. Марк с Эской обменялись недоумевающими взглядами. Под колоннадой послышался топот легких ног, и в комнату влетела Коттия — пылающая, воинственная фигурка в ореоле закатного света.

Марк приподнялся на локте:

— Ах ты, маленькая фурия, что ты сделала со Стефаносом?

— Укусила его за руку, — тем же звонким, твердым голосом отчеканила Коттия. — Он меня не пускал.

За дверью раздалось поспешное шаркание сандалий, и Марк быстро сказал:

— Эска, во имя Света, не пускай его сюда! — Он вдруг почувствовал, что у него сейчас нет сил иметь дело со справедливо негодующим Стефаносом. Когда Эска пошел выполнять его просьбу, Марк повернулся к Коттии.

— И зачем ты сюда пожаловала, госпожа?

Девочка подошла ближе, встала рядом с Волчком и устремила полный упрека взгляд на Марка:

— Почему ты мне ничего не сказал?

— О чем? — Он прекрасно знал, что она имеет в виду.

— О целителе с ножом. Я видела через окно кладовой, как он подъезжал на упряжке мулов, и Нисса мне сказала, зачем он приехал.

— У Ниссы слишком длинный язык, — заметил Марк. — Я хотел, чтобы ты узнала, когда все будет позади.

— Ты не должен был скрывать от меня! — возмутилась она. — Я имею право знать! — И так же бурно спросила с тревогой: — Что он будет с тобой делать?

Марк заколебался, но решил, что не он — так противная Нисса все равно расскажет.

— Будет чистить рану. Вот и все.

Личико ее прямо на глазах заострилось еще больше.

— Когда?

— Утром, очень рано.

— Пошли Эску сказать, когда он кончит.

— Нет, будет очень рано, — твердо повторил Марк. — Ты еще не проснешься.

— Проснусь. Я буду ждать в конце сада. Буду ждать, пока Эска не придет. Пускай попробуют увести меня оттуда, я все равно буду ждать. Я и еще кого–нибудь могу укусить. Если меня станут уводить, я так и сделаю, и тогда меня побьют. Приятно тебе будет знать, что меня побили из–за того, что ты не послал Эску?

Марк вынужден был сдаться.

Последовало долгое молчание. Коттия стояла неподвижно и смотрела на лежащего Марка. Наконец она произнесла:

— Лучше бы мне быть на твоем месте.

Это была из тех фраз, какие говорятся не всерьез, но Марк знал, что она говорит серьезно.

— Благодарю тебя, Коттия. Я этого не забуду. А теперь ступай домой.

В дверях показался Эска, и она послушно отошла в сторону.

— Я ухожу. Когда мне можно прийти опять?

— Не знаю, — ответил Марк. — Это тоже скажет тебе Эска.

Без единого слова она повернулась и вышла на яркий свет. По знаку Марка Эска вышел вслед за ней, и шаги их, затихая, зазвучали на галерее.

Марк прислушивался, пока не наступила тишина. Он лежал, ощущая под рукой привычное тепло мохнатой головы. В животе у него все еще лежал кусок льда, но одиноким он больше себя не чувствовал. Каким–то образом, непонятно каким, волчонок, Эска и Коттия поддержали его, помогли подготовиться к тому, что ожидало его утром.

Золотой свет угасал; тишину вдруг прорезало тонкое, как ниточка, птичье пенье — тоскливая осенняя песенка королька, сидящего в ветвях дикой груши. И Марк вдруг сделал неожиданное открытие: а ведь лето получилось хорошее. Конечно, он тосковал по родным местам, каждую ночь ему снились этрусские холмы и он просыпался удрученный. И все равно лето было хорошим… В один прекрасный день залаял Волчок. Марк удивился, наверное, не меньше самого Волчка. «Волки же не умеют лаять», — сказал он Эске. А тот ответил: «Если растить волка в собачьей своре, то он будет делать все, как они». Волчок, гордый своим достижением, целыми днями оглашал сад визгливым щенячьим лаем. Всплыли в памяти и другие мелкие, но хорошо запомнившиеся события: Сасстикка приносит горячие витые булочки, и они пируют вчетвером; он и Эска сами мастерят охотничий лук; Коттия держит в сложенных ладонях его деревянную птичку… Славное лето. Марк вдруг исполнился благодарности к нему.

Он спал этой ночью спокойным, но чутким сном, как спят охотники, и проснулся от далекого звука горна, играющего побудку в походном лагере.

Руфрий Галарий появился так рано, что осенняя паутина еще лежала густым покрывалом на траве, вся мокрая от росы, а рассветный воздух пахнул остро и свежо. Но Марк давно ждал его. Он ответил на приветствие хирурга и объяснил:

— Мой раб пошел запереть волчонка. Сейчас он вернется.

Галарий кивнул:

— Я его встретил. Он принесет разные вещи, которые нам понадобятся.

Он открыл привезенный с собой бронзовый ящик и принялся выкладывать на сундук орудия своего ремесла.

Прежде чем он кончил, вернулся Эска и принес горячей воды, чистое полотенце и бутыль местной ячменной водки, которая, как считал Галарий, лучше очищает раны, чем вино, хотя и жжет больше.

— Я принесу горячей воды еще, когда будет нужно, — добавил Эска и, поставив все принесенное на сундук, подошел к постели и низко наклонился над ней, как сделал бы Волчок.

Галарий закончил приготовления и обернулся к Марку:

— Итак, готов ли ты?

— Да, — Марк отбросил покрывало и стиснул зубы.

Долгое время спустя он очнулся, вынырнув из черноты, которая обрушилась на него задолго до того, как работа была закончена; он лежал под теплым покрывалом, а рядом стоял Руфрий Галарий, положив свою тяжелую руку ему на сердце, как год назад старый Авл. В затуманенном сознании Марка даже мелькнуло, что это тот самый прошлогодний случай и ему просто снился сон. Но тут же его зрение и слух прояснились, он увидел Эску за спиной хирурга и огромную фигуру в дверях и догадался, что это дядя Аквила. Он услышал отчаянный вой Волчка, запертого в кладовой, и вернулся к действительности, как пловец вырывается из глубины на поверхность.

Тупая боль старой раны сменилась резкой пульсирующей болью, которая отдавалась во всем теле, вызывая дурноту. Марк невольно застонал.

Хирург кивнул:

— Да, разит больно, но скоро поутихнет.

Марк, как сквозь туман, увидел синеватые щеки испанца.

— Ты… кончил? — с трудом пробормотал он.

— Кончил. — Галарий натянул покрывало, рука его была в крови. — Через несколько месяцев ты будешь здоров, как раньше. Лежи спокойно и отдыхай, вечером я зайду. — Он слегка хлопнул Марка по плечу и отвернулся собрать инструменты. — Передаю его в твои руки, сейчас можешь дать ему питье, — сказал он Эске, выходя. Потом Марк услышал, как он сказал кому–то на галерее: — Осколков хватило бы на целого дикобраза, но мышцы повреждены меньше. Мальчик теперь пойдет на поправку.

Затем около него очутился Эска с чашей в руках.

— Коттия… Волчок… — прошептал Марк.

— Сейчас я ими займусь, но сперва выпей.

Эска встал на одно колено около ложа, и голова Марка оказалась на его плече, а прохладный край чаши — у самых губ. Эту знакомую горечь он помнил с прошлого года. Допив чашу до дна, он с удовлетворенным вздохом повернул голову и взглянул Эске в лицо. Лицо у Эски посерело и заострилось, а губы искривились, как у человека, которого вот–вот стошнит.

— Что, так было страшно? — спросил Марк, сделав слабую попытку улыбнуться.

Эска ухмыльнулся:

— Засыпай скорее.

 

ГЛАВА 9 ТРИБУН ПЛАЦИД.

В одной–двух милях к югу от Каллевы, где лес внезапно обрывался крутым склоном, поросшим папоротником, стояли двое — римлянин и бритт, а между ними, задрав кверху морду и принюхиваясь к ветру, молодой пятнистый волк.

Римлянин нагнулся и расстегнул тяжелый, с бронзой, ошейник на шее волка. Волчок стал теперь взрослым волком, хотя и не достиг полной мощи. Сейчас настало время предоставить ему выбор — возможность вернуться в лес к своим диким сородичам. Дикого зверя можно приручить, но нельзя считать его по–настоящему своим, пока, получив свободу, он не вернется к тебе добровольно. Марк знал это, и они с Эской тщательно готовили теперешнее событие. Они не раз приводили волка на это место, чтобы он изучил дорогу домой, если ему захочется вернуться. Если… Держа пальцы на пряжке, Марк раздумывал над тем, ощутит ли он когда–нибудь опять живое тепло мохнатой шеи Волчка.

Сняв наконец ошейник, Марк сунул его себе за пазуху. Оттягивая минуту расставанья, он гладил настороженные уши. Затем он выпрямился:

— Ты свободен, братец. Доброй тебе охоты.

Волк с недоумением посмотрел ему в лицо, затем новый порыв ветра принес лесные запахи, коснулся его подергивающегося носа, и зверь затрусил вниз по склону.

Двое молча проводили его взглядом, в кустарнике скрылась пятнистая тень. Марк повернулся и направился к стволу березы, лежащему ниже по склону, шагая по неровной почве быстро, но неуклюже, и при каждом шаге наклоняясь на одну сторону. Руфрий Галарий прекрасно справился со своей работой, и теперь, восемь месяцев спустя, Марк фактически был здоров, как и обещал хирург. Конечно, шрамы останутся до конца жизни, а хромая нога исключает службу в легионе. С помощью Эски он всю зиму проделывал упражнения, какие полагается делать для выступлений на арене, и был мускулист, как гладиатор. Марк сел на ствол березы, а Эска уселся рядом на корточки.

Это был их излюбленный наблюдательный пост. На стволе было удобно сидеть, и, благодаря крутизне склона, отсюда открывался вид на лесистые холмы и за ними — на синеющее вдали нагорье. Марк видел эти лесистые перекаты и по–зимнему обнаженными, и пестрыми, точно грудь куропатки. Видел он их и в терновом пуху, просыпающимися ранней весной, и вот сейчас лес точно охватило зеленым пламенем, и дикие вишни стояли вдоль лесных троп, как зажженные свечи.

Двое наблюдателей лениво перекидывались фразами и подолгу молчали. Таким образом они перебрали множество тем, в частности обсудили гостя, которого дядя Аквила ожидал вечером, — ни больше ни меньше как самого легата Шестого легиона, едущего из Эборака в Регн, а оттуда в Рим.

— Он старый друг твоего дяди? — между прочим поинтересовался Эска.

— Да, кажется, они вместе служили в Иудее, дядя командовал Первой когортой Десятого легиона, а легат служил трибуном при штабе. Должно быть, он много моложе дяди Аквилы.

— Он едет к себе домой?

— Да, но дядя Аквила говорил, у него какое–то дело в Сенате. А потом он опять вернется в легион.

Вскоре они и вовсе замолчали, каждый погрузился в свои мысли. Мысли Марка преимущественно касались проблемы, волновавшей его все последнее время: что делать с собой, со своей жизнью теперь, когда он здоров. Военная карьера для него закрыта, ему остается одна дорога, и он выбрал ее сейчас также безошибочно, как птица безошибочно выбирает путь к дому — фермерство; оно было у него в крови, все в его роду — от сенатора, с его поместьями в Альбанских горах, до того легионера в отставке, выращивающего на своем участке тыквы, — возделывали землю. Для Марка с самого рождения земледелие и военная служба были двумя естественными и привычными способами жить. Но для начала нужны были деньги. Хорошо быть легионером в отставке, получившим участок в дар от правительства. Хорошо было бы и Марку, прослужи он в легионе свои двадцать лет, даже если бы он и не дослужился до префекта Египетского легиона. Да если бы еще добавить сбережения со своего жалованья и наградные, причитающиеся центуриону… Ну а так у него нет ничего. Можно, конечно, обратиться за помощью к дяде Аквиле, он не откажет, только Марк не станет обращаться. Дядя человек небедный, но и не богач, он и так уже много сделал для Марка. Наверное, давно следовало бы поискать способы зарабатывать на хлеб, но у свободного человека так мало этих способов. Чем дальше, тем больше у него зрело опасение, что ему не избежать участи стать чьим–нибудь секретарем. Некоторые предпочитали иметь секретарем свободного, а не раба, — и здесь, и дома, в Этрурии. Но едва мысль о возвращении на родину пришла ему в голову, он тут же отбросил ее, он знал: вернуться домой, не имея там корней, не имея никакой собственности, и даже ни малейшей надежды на оную, — такое возвращение было бы лишь миражем. Свое изгнанничество он бы принес с собой в родные холмы, и привкус изгнания все испортил бы. Нет, если и стать секретарем, то здесь, в Британии.

Как раз сегодня утром он решился изложить дяде Аквиле свою идею секретарства, но тут прибыло известие от легата, и разговор, разумеется, придется отложить до отъезда нежданного гостя. Хотя отчасти — и Марк презирал себя за это, — отчасти он, можно сказать, ухватился за эту отсрочку — еще день передышки, а там могло произойти что угодно. Чего именно он ждал, он, правда, затруднился бы ответить.

Пока они с Эской молчали, сидя на своем наблюдательном холме, природа словно подступила к ним ближе. Мелькнувший в папоротниках красноватый блеск и пригнувшиеся цветы наперстянки на другом конце прогалины сказали им, что пробежала лисица. А вот и она сама — остановилась на открытом месте, подняв острую мордочку, шкурка поблескивает на солнце почти металлическим блеском. Вот она повернулась и исчезла в гуще деревьев. И, провожая взглядом мелькнувший напоследок и скрывшийся в чаще красноватый блеск, Марк поймал себя на том, что думает о Коттии.

Более тесные дружеские отношения между их домами продолжались. Марк теперь довольно хорошо знал Кезона и даже поближе познакомился с Валарией. Полненькая, хорошенькая, глупенькая Валария, позвякивая браслетами, словно плыла в своих полотняных одеждах нежных красок, волосы у нее были завиты, как у барашка. Она постоянно попадалась ему навстречу на носилках, когда он гулял по Каллеве, или шел в бани, или в гимнастический зал, или в «Золотую Лозу», из конюшен которой они с Эской последнее время раза два брали напрокат лошадей для дальних поездок по необжитым местам. И всегда Марку приходилось останавливаться и разговаривать с Валарией. Но саму Коттию, как он внезапно сообразил, он видел от месяца к месяцу все реже и реже. Мир его опять расширился, и он уже не так нуждался в ее обществе; она и сама понемногу отдалилась от него без тени укора. Вины за собой он не чувствовал, но понял вдруг, как легко было бы Коттии заставить его почувствовать себя виноватым, только захоти она этого, и он испытал к ней прилив благодарности. Странно, если хорошенько подумать, так она ему очень нужна… не меньше, чем раньше. О ней забывала какая–то поверхностная часть его души, а в глубине он сознавал, что почувствовал бы себя очень несчастным, если бы он навсегда лишился возможности видеть ее. Пожалуй, таким же несчастным, как если бы не вернулся Волчок…

Вернется ли Волчок? Что перетянет — зов крови или верность хозяину? В любом случае, как надеялся Марк, выбор волка будет решительным и быстрым — без мучительных колебаний.

Марк шевельнулся и взглянул вниз на Эску.

— Что–то мы засиделись.

Тот откинул назад голову, глаза их встретились. Эска встал и протянул руку, помогая Марку подняться.

— Пусть центурион свистнет разок, вдруг Волчок поблизости, а тогда уж пойдем домой.

Марк свистнул — этим пронзительным прерывистым свистом он всегда призывал Волчка, — потом постоял, прислушиваясь. Какая–то сойка, которую он, видно, вспугнул, ответила крикливой бранью, и все стихло. Несколько минут спустя Марк свистнул еще раз. В ответ не раздался лай, не мелькнула пятнистая тень на опушке.

— Он далеко, не слышит, — сказал Эска. — Что ж, дорогу домой он знает, плохого с ним ничего случиться не может.

С Волчком действительно ничего не могло случиться плохого. Его хорошо знали в Каллеве и округе, а поскольку свой волчий запах он давно утратил, городские собаки принимали его за своего и относились с почтением. От волчьего племени плохого тоже не ожидалось, волки и собаки, если только сюда не замешивался человек, отлично ладили и так часто скрещивались между собой, что порой трудно было отличить собаку от волка. Но вот если он вернется к своему племени, люди когда–нибудь устроят охоту на него, как устроили охоту на его мать.

Марку не терпелось обернуться в последний раз, когда они входили в орешник, росший вдоль границы леса, — а вдруг он догоняет их, мчится прыжками вверх по склону. Но оглядываться не входило в условия игры, и Марк решительно направился в сторону дома плечом к плечу с Эской.

Они прошли в город через Южные ворота, и Эска немедленно пошел, как было принято, на три шага сзади. Они срезали путь, пройдя позади храма Суль–Минервы, и вошли в дом через ближайшую калитку, которая вела в помещение рабов и в сад. Волк, если он вдруг вернется, появится скорее всего со стороны земляной насыпи в конце сада, как привык, но на всякий случай Марк предупредил городскую стражу у ворот с другой стороны.

Они достигли дворика, никого не встретив по дороге; Эска пошел за свежей туникой для своего господина, а Марк направился вдоль колоннады к атрию. Приближаясь к двери, он услышал незнакомый голос. Стало быть, гость уже прибыл.

— Ты уверен? — Голос был хрипловатый, резкий, но приятного тембра. — Мне ничего не стоит отослать его в походный лагерь.

И дядин голос ответил:

— Когда я не смогу разместить в доме двух гостей, я так тебе и скажу. Не говори глупостей, Клавдий.

В зале с дядей Аквилой находилось двое незнакомцев, оба в военном, на одном сквозь слой пыли сверкала золоченая бронза легата; другой, стоящий немного сзади, был, очевидно, штабным командиром. Судя по тому, что они успели снять лишь плащи и шлемы, они прибыли только что. Марк заметил это все, стоя на пороге, не зная, войти или нет, но дядя уже обернулся и увидел его.

— А–а, ты вернулся, — сказал он, делая шаг вперед. — Клавдий, представляю тебе моего племянника Марка. Марк, это мой очень старинный друг Клавдий Иеронимиан, легат Шестого легиона.

Марк поднял в знак приветствия руку, глядя прямо в длинные угольно–черные глаза, словно освещенные изнутри солнцем. Легат был египтянин, и притом коренной, решил Марк, ибо в лице его отсутствовала та сирийская мягкость, которую он так часто замечал в лицах уроженцев долины Нила.

— Я очень горжусь знакомством с легатом Победоносного.

Лицо легата сморщилось в улыбке, отчего множество линий углубилось вокруг рта и глаз:

— А я рад познакомиться с родичем моего старинного друга, тем паче что для меня он все равно что вылупился вдруг из черепашьего яйца — до сегодняшнего дня я и не подозревал, что у моего друга имеется родня. — Он показал на своего спутника: — Представляю вам трибуна Сервия Плацида из моего штаба.

Марк обернулся к молодому командиру и в тот же миг мучительно ощутил свою хромоту. Ему уже приходилось раза два сталкиваться с людьми, в чьем присутствии он испытывал подобные неприятные ощущения, и симпатии это к ним не прибавляло. Юноши приветствовали друг друга по всем правилам, но без малейшей сердечности. Штабной командир был приблизительно того же возраста, что Марк, на редкость красив, с изящной осанкой, удлиненное лицо его и курчавые волосы наводили на мысль об афинском происхождении. «Гладкий, как девушка», — подумал с неприязнью Марк, и фраза эта показалась ему чем–то знакомой. Собственно, имя Плацид было достаточно распространено и момент был неподходящий, чтобы копаться в памяти. Марк понимал, что пока гости не уйдут смыть дорожную пыль, его долг — взять на себя трибуна и предоставить дяде Аквиле на свободе беседовать со старым товарищем.

Маркипур принес путешественникам вина, и когда оно было разлито по кубкам, молодые люди, оставив старших одних, отошли в сторонку, к окну, через которое вливался солнечный свет. Какое–то время они вели незначащую вежливую беседу, но чем дальше, тем с большим трудом Марк находил темы, трибун же, казалось, скучающим вышел уже из утробы матери. Наконец Марк, совершенно выдохшийся, сделал еще одно усилие:

— Ты возвращаешься с легатом в Рим или только сопровождаешь его до Регна?

— В Рим, в Рим! Слава Бахусу, через два дня я взойду на галеру и с Британией будет покончено раз и навсегда.

— Стало быть, Британия не пришлась тебе по вкусу?

Тот пожал плечами и сделал глоток вина.

— Девушки недурны, охота тоже. Но все остальное! Roma Dea! Я легко переживу разлуку с этой страной! — На лице его вдруг мелькнуло сомнение. — Уж не уроженец ли ты, случайно, сей отсталой провинции?

— Нет, — ответил Марк, — не уроженец. — И, почувствовав, что был излишне краток, добавил: — Собственно, я покинул родину всего три года назад.

— А зачем тебе вообще понадобилось покидать ее? Долгий путь для тебя, вероятно, был очень тяжел?

В словах его не было ничего особенного, но тон заставил Марка, который и так нервничал из–за Волчка, выставить иголки.

— Я покинул Рим, чтобы присоединиться к моему легиону, — холодно ответил он.

— Вот как! — Плацид был слегка обескуражен. — Значит, это ранение?

— Да.

— Я не уверен, что встречал тебя в нашем клубе трибунов на родине.

— Неудивительно. Я был всего лишь центурионом когорты. — Марк улыбнулся, но за его вежливым тоном проглядывало все презрение профессионального военного к аристократу, который в течение года играет роль военного.

Плацид немного покраснел.

— Право? Никогда бы сам не догадался. — Он не остался в долгу, колкость заключалась во вкрадчивом намеке на то, что Марк выглядел почти цивильным. — Вижу ли я перед собой собрата — члена Победоносного? Или твой знак Козерог или атакующий Вепрь?

Прежде чем Марк успел ответить, послышался тихий смешок легата, стоявшего к ним спиной.

— Для того, кто считает себя — и не без оснований — опытным охотником, ты удивительно ненаблюдателен, мой милый Плацид. — Легат повернулся к ним лицом. — Ведь я уже говорил тебе, кто он такой. Ты найдешь значок легиона на его левом запястье, — и он вернулся к разговору с дядей Аквилой.

При этих словах в голове у Марка все разом встало на свои места, и в ту минуту, когда взгляд трибуна обратился на его тяжелый золотой браслет, он вспомнил: «Гладкий, как девушка, но охотник умелый», — сказал Эска. И звали его Плацид. Во рту у Марка пересохло от острой неприязни. Замешательство, мелькнувшее на лице трибуна, — и да, нечто вроде зависти! — доставило Марку мимолетное удовлетворение скорее из–за Эски, чем из–за самого себя.

Впрочем, Плацид тут же оправился от смущения и принял обычный, слегка высокомерный вид.

— Что значит служить под началом легата, который умеет ценить своих младших командиров, — процедил он. — Мой дорогой Марк, я поздравляю тебя… — Неожиданно глаза его расширились, и вкрадчивый ленивый тон сменился живой интонацией: — Roma Dea! Волк!

Марк молниеносно обернулся: в дверях, ведущих с галереи, стоял пятнистый зверь, большая косматая голова была настороженно поднята, глаза с недоверием обращены на незнакомцев, чей чужой запах остановил его на пороге.

— Волчок! — позвал Марк. — Волчок!

И пятнистый зверь прыжком кинулся ему на грудь. Он ласкался, в груди у него что–то клокотало, как в горшке на огне. Бока у него ходили ходуном, он совсем забегался, разыскивая хозяина, и сейчас неистово просил прощения за то, что потерял его. Марк обхватил ладонями громадную голову и потер большими пальцами впадины за ушами.

— Все–таки вернулся, братец, вернулся!

— Волк, самый настоящий, а ведет себя, точно щенок! — недоверчиво и с некоторой брезгливостью произнес Плацид.

— Кажется, мы оказались свидетелями воссоединения. Мы определенно попали сюда в добрый час, — заметил легат.

Марк высвободился из объятий Волчка.

— Воссоединение… да, пожалуй, это именно то слово, — сказал он.

И тут Волчок сделал то, чего никогда еще не делал. Он уткнулся опущенной головой в колени Марка и застыл. Так стоит иногда собака, когда она кому–то всецело доверяет. Волк стоял с довольным видом в той единственной позе, в которой он был абсолютно беспомощен, полностью во власти хозяина.

И пока он стоял, медленно виляя хвостом, Марк достал из–за пазухи ошейник с бронзовыми бляхами и, наклонившись, застегнул его на шее волка.

— И давно он у тебя? — Плацид с пробудившимся интересом наблюдал, как молодой волк с силой встряхнулся и, высунув язык и полузакрыв глаза, сел и привалился к ноге хозяина.

— Я получил его больше года назад, совсем маленьким. — Марк погладил подергивающееся ухо Волчка.

— В таком случае, если не ошибаюсь, я видел, как его забрали из логова после того, как убили волчицу. Его взял татуированный варвар, он хвалился тем, что он — личный раб Марка Аквилы. Теперь вспоминаю.

— Ты не ошибаешься, — спокойно проговорил Марк. — Татуированный варвар рассказал мне про это.

К счастью, в дверях показался Стефанос, и дядя Аквила забрал у легата его пустой кубок.

— Вам, наверное, хочется смыть дорожную пыль, — сказал он. — Хотя мы и живем на краю света, но вода в ванне у нас такая же горячая, как в Риме. Рабы будут ждать в ваших покоях, так ведь, Стефанос? Ну, вот. Встретимся за обедом.

 

ГЛАВА 10 ПРИКАЗ К ВЫСТУПЛЕНИЮ.

Гости помылись и переоделись, и все четверо снова сошлись вместе в столовой — небольшом, типа ниши, помещении, примыкавшем к атрию. Столовая отличалась такой же аскетичностью, что и остальные комнаты в доме. На беленых стенах никаких украшений, кроме бронзового кавалерийского щита на перекрещенных копьях; четыре ложа вокруг стола покрыты превосходно выделанными оленьими шкурами вместо обычных вышитых и стеганых накидок. Блюда, которые в обычные дни подавали Марку с дядей, в простоте не уступали обстановке. Но сегодня, ради праздника, Сасстикка постаралась угостить собравшихся достойным случая обедом.

Для Марка, благодаря возвращению Волчка, все вокруг казалось праздничным, начиная с самой комнаты, наполненной мягким желтым светом ламп на пальмовом масле, стоящих на столе. Будущее и поиски средств к существованию могли немного обождать. Он чувствовал приятную усталость после долгих часов, проведенных на воздухе; он принял холодную ванну и надел вместо грубошерстной тунику из белой мягкой шерсти. Он готов был даже заключить перемирие с Плацидом, поскольку Эска, узнав о его приезде, только посмеялся.

Главная часть обеда была уже позади. Дядя Аквила вторично совершил возлияние домашним богам, чьи маленькие бронзовые фигурки вместе с солонками стояли по углам стола. Эска и прочие рабы покинули комнату. Мягкий рассеянный свет масляных ламп окутывал стол мерцающей дымкой, отчего красноватые самосские вазы поблескивали, как коралловые, а сморщенные прошлогодние яблоки превратились в плоды Гесперид. Свет играл на рифленом изгибе стеклянной чаши, зажигая язычок алого пламени в глубине приземистой фляги с фалернским вином, и непостижимым образом делал значительными лица тех, кто возлежал за столом, опершись на левый локоть.

Все это время беседу вели исключительно двое старших, они вспоминали былое: стычки на границе, пограничные стоянки, друзей и врагов, — а Марк и Плацид лишь изредка вставляли слово или обменивались короткими репликами, — перемирие им удавалось соблюдать неплохо, но по большей части они обедали молча.

Наконец, добавив в кубок с фалернским воды, дядя Аквила спросил:

— Клавдий, сколько лет прошло с тех пор, как ты ушел из Десятого?

— В августе будет восемнадцать.

— Клянусь Юпитером! — Дядя Аквила задумался, а потом неожиданно бросил возмущенный взгляд на старого друга: — Восемнадцать лет прошло с тех пор, как мы с тобой сидели последний раз за одним столом, и ты, прожив почти три года в Британии, даже попытки не сделал повидаться со мной!

— Ты тоже. — Клавдий Иеронимиан взял себе медовый коржик, испеченный Сасстиккой, и пришлепнул сверху горсть изюма. Потом поднял голову, и на его экзотичном лице появилась мимолетная, но выразительная улыбка. — Разве не всегда так бывает, когда связываешь жизнь с легионами? Мы завязываем дружбу то тут, то там, в Ахее, Цезарее или Эбораке, потом наши пути расходятся, и мы делаем удивительно мало усилий, чтобы поддерживать связь друг с другом. Но если, благодаря богам, которые вершат людские судьбы, наши пути опять перекрещиваются, тогда…

— Тогда мы соединяем нити старых связей там, где они порвались, — закончил дядя Аквила. Он поднял наполненный кубок: — Я пью за старые связи. Нет, не так. Только старики глядят назад. Я пью за возобновление старых связей.

— Надеюсь, ты не откажешься возобновить их в Эбораке после моего возвращения из Рима? — Легат поставил осушенную чашу.

— Не исключено, что я так и поступлю в один прекрасный день. В Эбораке я не бывал ни много ни мало двадцать пять лет. Я не прочь поглядеть на городок.

Тут он спохватился, что плохо исполняет обязанности хозяина, и обратился к молодому трибуну:

— Однажды во время беспорядков я ходил туда с отрядом из Второго легиона, поэтому я немного знаком с лагерем.

— Вот как? — Плацид умудрился произнести это тоном одновременно вежливым и скучающим. — Очевидно, это было во времена испанцев. Теперь вы вряд ли узнали бы лагерь. Он почти пригоден для жилья.

— Нынешние строят из камня, а в прежние времена рубили лес и строили из дерева, — заметил дядя Аквила.

Легат задумчиво уставился на свой кубок.

— Порой мне чудится, будто в Эбораке старому фундаменту неуютно лежать под новым зданием, — проговорил он.

Марк с живостью обернулся к нему:

— Что ты имеешь в виду, командир?

— Эборак все еще… как бы это выразиться?.. все еще населен тенями Девятого легиона. Я, конечно, не хочу сказать, что туда наведываются призраки с полей Ра. И все же тени не покинули гарнизон. Они там — около алтарей испанским богам, которые возвели испанцы, и где молились; около их имен и цифр, нацарапанных от нечего делать на стенах; около местных женщин, которых они любили, и детишек, которых породили. Все это лежит, так сказать, как некий осадок на дне нового вина — нынешнего легиона. А пуще всего призраки продолжают жить в людских чувствах, и это самое страшное. — Он повел рукой. — Слова неубедительны, ими не передать тамошней удручающей атмосферы. Я не отличаюсь богатым воображением, но в те дни, когда с верхних болот наползает туман, мне иногда мерещится, будто из него сейчас выйдет пропавший легион.

Наступило молчание, по комнате пробежала дрожь, как пробегает ветерок по высокой траве. Лицо дяди Аквилы оставалось непроницаемым. Лицо Плацида ясно выражало его отношение к подобным бредням. Марк сказал:

— А каково твое мнение, командир?.. Как ты считаешь, что случилось с испанцами?

Легат бросил на него проницательный взор:

— Их участь тебе небезразлична?

— Да. Мой отец командовал Первой когортой. Он брат дяди Аквилы.

Легат повернул голову:

— Аквила, я ничего не знал.

— Да, это так. Я разве никогда не говорил тебе о нем? Мне его редко приходилось видеть, мы с ним были на разных концах семейной лестницы — между нами пролегла разница в двадцать лет.

Легат кивнул и после минутного размышления снова перенес внимание на Марка:

— Не исключена, конечно, вероятность, что их отрезали от своих и уничтожили начисто, так что в живых не осталось никого, и некому было известить о катастрофе.

— Помилуй, командир, — вставил Плацид, всячески подчеркивая свою почтительность, — разве мыслимо без следа уничтожить более четырех тысяч человек в провинции такого размера, как Валенция или даже Каледония? Не правдоподобнее ли предположить, что службой в легионе они были сыты по горло, поэтому они просто перебили тех командиров, которые не захотели присоединиться к ним, и переметнулись к племенам?

Марк промолчал — трибун был как–никак гостем дядюшки, но губы его зло сжались в тонкую ниточку.

— Нет, это не очень похоже на правду, — отозвался легат.

Однако Плацид выпустил еще не весь яд.

— Я, видимо, неправ, — вкрадчиво добавил он. — Предположить, что это единственное возможное объяснение загадки Девятого легиона, меня побудила весьма дурная слава испанцев. Но я счастлив узнать, что я ошибался.

— Безусловно, ошибался, — в словах легата просквозила ирония.

— Но и предположение о засаде, я вижу, командиру тоже кажется невероятным. — Марк сделал вид, что с увлечением накладывает себе изюму, которого ему вовсе не хотелось.

— Мне неприятно думать, что какой–то из легионов империи мог пасть так низко, стать до такой степени гнилым плодом, а именно это подразумевает недавнее объяснение. — Легат запнулся, линии на его лице обозначились еще резче. Они принадлежали уже не человеку, наслаждающемуся вкусной пищей, а солдату. Потом он опять заговорил: — Последнее время вдоль всего Вала распространился слух, и, кстати, это дало мне повод горячо пожалеть, что сенат именно в это время отзывает меня оттуда; к счастью, вместо меня остаются комендант лагеря и командир Первой когорты, оба куда опытнее меня в таких делах… да, распространился слух, который доказывает, если он верен, что испанцы и впрямь пали в бою. Пока этот слух не более чем рыночные толки, но и в них подчас кроется зародыш истины. Поговаривают, будто орла видели, будто ему воздают почести как божеству в племенном святилище где–то на крайнем севере.

Дядя Аквила, вертевший в пальцах кубок, так резко поставил его на стол, что немного вина выплеснулось ему на руку.

— Продолжай, — сказал он, когда легат остановился.

— Это все, добавить больше нечего и опереться не на что, а это скверно. Но ты понимаешь, к чему я клоню?

— О да, понимаю.

— Боюсь, что я не совсем понимаю, — вставил Марк.

— Легион, если бы он дезертировал, скорее всего спрятал бы орла, или изрубил в куски, или просто бросил в ближайшую речку. Сами солдаты едва ли возымели желание или возможность водрузить его в храме чужого божества. Но совсем иное дело, если орел завоеван в бою. Племена по ту сторону границы воображают, что они захватили в плен бога легиона, и вот они с триумфом приносят его домой, зажигают факелы, и, наверное, закалывают черного барана, и помещают орла в храме собственного божества, чтобы орел помогал юношам становиться сильными воинами, а зерну созревать. Понятно теперь?

Да, Марк понял.

— И как ты намерен поступить?

— Никак. Все собранные факты ничего не доказывают, в слухах может не быть и капли правды.

— Но если есть?

— И все же я ничего не могу поделать.

— Но как же так, ведь речь идет об орле, о потерянном орле испанцев! — Марк словно втолковывал свою мысль слабоумному.

— Орла потерял — честь потерял. Честь потерял — все потерял, — произнес легат. — Да, да, я знаю. — В голосе его прозвучало сожаление, но тон был категорический.

— И это не все, командир. — Марк пригнулся вперед. В нетерпении он даже начал заикаться: — Если бы разыскать орла и доставить его в Рим, это могло бы привести к формированию легиона заново.

— И это я знаю. Но меня волнует и кое–что другое. Если на севере опять начнутся беспорядки, римский орел в руках татуированного народа может стать оружием против нас, он воспламенит умы и сердца диких племен. И все же факт остается фактом: на основании молвы я не могу ничего предпринять. Послать экспедиционные войска будет означать открытую войну. Легиону не прорваться в дебри одному, а в Британии всего три легиона.

— Там, где не пройдет легион, может пройти один человек и выяснить правду.

— Согласен. Но только если отыщется подходящий человек. Который хорошо знает северные племена, которого они примут и позволят ему пройти. К тому же его должна всерьез волновать участь испанского орла, иначе у него не хватит безрассудства сунуться в их осиное гнездо. — Легат поставил кубок, он вертел его в руках все время, пока говорил. — Если бы нашелся такой безумец среди молодых командиров, я бы выдал ему приказ к выступлению. Дело, с моей точки зрения, серьезное.

— Пошли меня, — медленно проговорил Марк. Он обвел взглядом сидящих за столом, затем обернулся в сторону завешенного входа и позвал: — Эска! Эй! Эска!

— Клянусь… — начал было дядя Аквила и умолк, не найдя нужных слов.

Остальные молчали.

В атрии послышались быстрые шаги, занавески отодвинулись, и на пороге появился Эска.

— Центурион звал меня?

В нескольких словах Марк коротко объяснил Эске суть дела.

— Ты пойдешь со мной?

Эска подошел и встал рядом со своим господином, глаза его в свете лампы сверкнули.

— Пойду, — ответил он.

Марк повернулся к легату.

— Эска родился и вырос в тех местах, где теперь проходит Вал. Орел же принадлежал моему отцу. Вместе мы подходим под твои требования. Пошли нас!

Казалось, молчание сковало присутствующих. Нарушил его дядя Аквила, стукнувший ладонью по столу:

— Безумие! Сущее безумие!

— Да нет же! — горячо запротестовал Марк. — У меня есть совершенно здравый и вполне осуществимый план. Во имя Света, выслушайте меня!

Дядя Аквила перевел дух, собираясь сразить племянника убийственной репликой, но тут вмешался легат.

— Пусть мальчик говорит, Аквила, — сказал он спокойно.

И дядя Аквила, фыркнув, покорился.

Марк долго молчал, опустив глаза на лежащий перед ним на тарелке изюм, собираясь с мыслями, чтобы по возможности стройнее изложить свой план. Он вспоминал так же сведения, полученные от Руфрия Галария — именно они должны были теперь сослужить ему службу. Наконец он поднял голову и заговорил горячо, но тщательно обдумывая слова и делая длинные паузы, как будто нащупывал дорогу, как и было на самом деле.

— Клавдий Иеронимиан, ты сказал, что идти должен человек, которого племена примут и пропустят вглубь. Таким человеком может быть, к примеру, бродячий глазной лекарь. Здесь, на севере, многие болеют глазами, и половина путников, бредущих по дорогам, знахари. Руфрий Галарий, служивший полевым хирургом при Втором легионе (чуть улыбнувшись, он взглянул на дядю), однажды рассказал мне про одного своего знакомого, так тот пересек Западное море, исходил всю Гибернию вдоль и поперек, и везде благополучно занимался своим ремеслом, потом вернулся целехонек и сам рассказал про свои приключения. А если звание лекаря послужило пропуском в Гибернию, то через бывшую римскую провинцию оно наверняка поможет нам пройти.

Марк выпрямился на ложе, почти гневно глядя на старших. Про Плацида он и думать забыл.

— Может, нам и не удастся вернуть орла, но, если богам будет угодно, мы, по крайней мере, узнаем, правдив ли слух, который до тебя дошел.

Последовало долгое молчание. Легат испытующе разглядывал Марка. Дядя Аквила заговорил первым:

— Придумано изобретательно, спору нет, но у него есть один пустячный недостаток.

— Какой?

— Такой, что во врачевании глаз ты понимаешь меньше, чем невылупившийся цыпленок.

— То же можно сказать про трех знахарей из четырех, попадающихся на дороге. Сначала я навещу Руфрия Галария. Да, да, конечно, он хирург, а не глазной врач, но у него хватит знаний, чтобы научить меня изготовлять несколько глазных мазей и пользоваться ими.

Дядя Аквила кивнул, как бы делая тут уступку.

Неожиданно легат спросил отрывистым тоном:

— Насколько пригодна твоя нога?

Марк ожидал этого вопроса.

— Она не годится только на учебном плацу, в остальном она почти та же, что и раньше. Конечно, случись нам спасаться бегством, она нас подведет, но, по правде говоря, в чужой стране бегство не имеет ни малейшего смысла.

Снова наступила тишина. Марк сидел, высоко подняв голову, переводя взгляд с легата на дядю и обратно. Он знал: они оценивают его шансы проникнуть за Вал, выполнить то, за что он берется. Для него с каждой минутой все важнее, все настоятельнее казалась необходимость получить приказ к выступлению. От этого зависело, быть или не быть отцовскому легиону. Легиону, столь любимому отцом. И так как сам он любил отца всеми силами души, то дело это было для него делом чести, мечтой о подвиге и манило его, как манит мечта о подвиге. Но за всеми мечтаниями он не забывал об одном суровом факте: римский орел находится в руках тех, кто однажды обратит его против Рима. Марк получил воспитание солдата. Поэтому им владела не одна жажда приключений, — трезвые разумные соображения заставляли его терпеливо ждать приговора старших.

— Клавдий Иеронимиан, ты только что сказал, что послал бы подходящего молодого командира из числа подчиненных, — не выдержал наконец Марк. — Получу ли я приказ на марш?

Первым ответил его дядя, обращая свои слова столько же к легату, сколько к племяннику:

— Боги моих предков запрещают мне лишать любого из родственников возможности свернуть себе шею ради благого дела, будь у него такое желание.

Тон его был ядовит, но Марк, встретившись со смущающе проницательным взглядом из–под насупленных бровей, догадался, что дядя Аквила гораздо лучше, чем он думал, понимает, что все это значит для Марка.

Потом заговорил легат:

— Ты отдаешь себе отчет в том, как обстоят дела? Провинция Валенция, что бы она собой ни представляла раньше, чем бы она ни стала впоследствии, сейчас не стоит и ремешка от старой сандалии. Ты окажешься один на вражеской территории, а если попадешь в беду, Рим ничем не сможет и не захочет тебе помочь.

— Понимаю, — ответил Марк. — Но я буду не один. Со мной пойдет Эска.

Клавдий Иеронимиан наклонил голову:

— Ступай. Я не твой легат, но я даю тебе приказ к выступлению.

Позже, когда они обсудили разные детали, усевшись вокруг жаровни в атрии, Плацид вдруг высказался неожиданно:

— Пожалуй, мне жаль, что в вашей экспедиции нет места для третьего! В ином случае, клянусь Бахусом, я бы бросил Рим на произвол судьбы и отправился с вами!

Лицо его на миг утратило свое надменно–скучающее выражение, юноши посмотрели друг другу в глаза, и Марк впервые с момента их встречи почувствовал что–то, похожее на симпатию.

— А ты убежден, что можешь доверять своему варвару в таком рискованном деле?

— Эске? — с изумлением переспросил Марк. — Да, конечно.

Плацид пожал плечами:

— Что ж, тебе лучше знать. Лично я не решился бы подвешивать свою жизнь на столь тонком волоске, как верность раба.

— Мы с Эской… — начал Марк и осекся. Нет, он не станет выставлять напоказ свои и Эски сокровенные чувства на потеху трибуну Сервию Плациду. — Эска у меня уже давно. Он ухаживал за мной, когда я болел, делал для меня все, пока я не смог встать на ноги.

— Ну и что тут особенного? Он — твой раб, — небрежно проронил Плацид.

От удивления Марк не сразу нашелся, что ответить. Он как–то забыл думать об Эске как о рабе.

— Он делал все не по этой причине, — сказал он наконец. — И не по этой причине он идет сейчас со мной.

— Ты так думаешь? Как ты наивен, мой милый Марк, раб есть раб. Дай ему свободу и посмотришь, что выйдет.

— Я так и сделаю, — произнес Марк. — Спасибо тебе, Плацид, я так и сделаю.

Когда позже вечером Марк с Волчком, следовавшим за ним по пятам, вошли в спальню, Эска, как всегда, уже был там и, отложив в сторону пояс, на котором чистил застежку, спросил:

— Когда мы выходим?

Марк закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

— Возможно, завтра утром — я, во всяком случае. А сперва — держи, — и он протянул Эске тонкий свиток папируса.

Тот взял папирус, бросив на Марка озадаченный взгляд, раскатал свиток и поднес к лампе. И, глядя на него, Марк остро вспомнил и пережил тот момент, когда он снял днем с Волчка ошейник. Волк вернулся, но вернется ли Эска?

Тот поднял глаза и покачал головой:

— Большие буквы я еще понимаю, но всю надпись мне не разобрать. Что она значит?

— Это твоя вольная, ты свободен. Я составил ее сегодня вечером, а дядя Аквила и легат заверили ее. Я должен был это сделать давным–давно, но я просто легкомысленный глупец, уж прости меня, Эска.

Эска еще раз взглянул на папирус, потом опять на Марка, словно не был уверен, что до конца понимает происходящее. Затем он отпустил конец свитка и, когда он скрутился, медленно проговорил:

— Я свободен? Я могу уйти?

— Да, Эска, можешь.

Последовала томительная пауза, где–то вдали прокричала сова, и крик ее прозвучал и горестно, и в то же время насмешливо. Волчок переводил взгляд с одного на другого и тихонько поскуливал.

Наконец Эска сказал:

— Значит, ты отсылаешь меня?

— Нет! Просто ты сам волен решать — уйти или остаться.

Эска улыбнулся своей медлительной серьезной улыбкой, которая всегда появлялась на его лице как бы нехотя.

— Тогда я остаюсь. — Он замялся. — Видно, не только мне приходят в голову глупые мысли из–за трибуна Плацида.

— Видно, так. — Марк вытянул руки и легонько опустил их на плечи Эске. — Затея опасная, и я ни за что не позвал бы тебя с собой, не дав тебе права отказаться. Поиски могут ни к чему не привести, а вернемся мы или нет — известно только богам. Не следует звать с собой раба на такую охотничью тропу, зато… можно позвать друга. — Марк вопросительно заглянул Эске в лицо.

Тот отбросил тонкий сверток на постель и положил ладони поверх рук Марка.

— Я служил центуриону не потому, что я был его рабом, — незаметно для себя он перешел на язык своего народа. — Я служил Марку, и это не было рабством… Нутро у меня возрадуется, когда мы выйдем на охотничью тропу.

На другое утро, дав обещание старому другу заехать к нему осенью на обратном пути, легат вместе с Плацидом отбыл в сопровождении половины кавалерийского эскадрона. Марк смотрел, как они скачут по дороге в Регн, где их ожидали галеры, и не испытывал той щемящей боли, какую это зрелище вызвало бы у него раньше, до того, как он приступил к осуществлению своих замыслов.

Вольная Эски встретила в доме гораздо меньше интереса и безусловно меньше враждебного отношения, чем можно было ожидать. Сасстикка, Стефанос и Маркипур были рабами и детьми рабов, поэтому Эска, свободнорожденный и сын свободного вождя, никогда не был для них своим, хотя и ел с ними за одним столом. Старики вполне довольствовались заведенным порядком вещей, господин у них был хороший, и рабское состояние было им впору, как старая знакомая одежда. Они не очень завидовали Эске и восприняли его освобождение как нечто само собой разумеющееся: ведь, как выразилась Сасстикка, они с молодым господином уже много лун, все равно как две половинки миндаля. Рабы лишь поворчали немного по излюбленной стариковской привычке. К тому же началась спешка, Марк на другой день уезжал по неотложным, как им сказали, делам своего дядюшки, и Эска уезжал вместе с ним. Так что ни у кого не оставалось времени, чтобы страдать или чинить препятствия.

Вечером, закончив все немногие, но необходимые приготовления, Марк прошел в конец сада и свистнул. Последнее время Коттия приходила, только дождавшись свиста. Она тут же появилась под одичавшими фруктовыми деревьями, на голову она накинула край лиловатого плаща, спасаясь от хлынувшего вдруг весеннего ливня.

Марк рассказал ей всю историю как мог короче, и она молча выслушала его. Но личико ее постепенно все больше заострялось знакомым ему образом, и, когда он кончил, Коттия выпалила:

— Если им так нужен этот орел и они боятся, что он им навредит в чужих руках, пусть пошлют за ним кого–нибудь из своих! Почему должен идти ты?

— Но ведь это орел моего отца.

Марк чувствовал, что только эта причина могла иметь для нее смысл. Личная верность человека человеку не нуждалась в объяснениях, но он не сумел бы растолковать ей, что такое особая, трудная для понимания, включающая в себя так много понятий, верность римского солдата, — она так же отличалась от верности местного воина, как волнистый узор варварского щита отличался от симметричного рисунка на ножнах его, Марка, кинжала.

— Понимаешь, для нас орел — это сама жизнь легиона. Пока он в руках у римлян, пусть даже их осталось шесть человек — легион существует. Но стоит утерять орла, и легион умирает. Девятый Испанский не формировался заново. А между тем почти четверть его не принимала участия в том походе на север: кто–то находился на других границах, кто–то болел или оставался в гарнизоне как охрана. Их пришлось приписать к другим легионам, а ведь они могли составить основу нового Девятого… Испанский легион был первым отцовским легионом… и последним, и был ему дорог больше всех, в которых он служил. Так что, понимаешь…

— Ты хочешь сохранить верность отцу?

— Да, не говоря обо всем прочем. Будет большой праздник, если снова затрубят трубы Девятого легиона. Когда труба зовет, Коттия, сердце ликует.

— Мне трудно это понять. Но я вижу, что ты должен идти. Когда ты отправляешься в путь?

— Завтра утром. Сперва я заеду к Руфрию Галарию, а потом опять тронусь на север. Но тогда Каллева мне будет уже не по пути.

— А когда ты вернешься?

— Не знаю. Наверное, к зиме, если все пойдет хорошо.

— Эска тоже идет с тобой? И Волчок?

— Один Эска. А Волчка я оставляю на твое попечение, ты должна заходить к нему каждый день и разговаривать с ним обо мне. Тогда вы с ним меня не забудете.

— У нас с ним и так неплохая память. Но я буду заходить каждый день.

— Отлично. — Марк улыбнулся, пытаясь вызвать улыбку на ее губах: — Да, вот еще. Никому не говори про орла, Коттия. Считается, что я еду по дядиным делам. Но я хотел, чтобы ты знала правду.

Улыбка наконец промелькнула на ее личике — и тут же исчезла:

— Хорошо, Марк.

— Вот так–то лучше. Мне пора идти, но у меня к тебе еще одна просьба. — Он снял с руки тяжелый золотой браслет с выгравированным знаком легиона. На смуглом запястье обнажилась полоска белой кожи. — Я не могу носить его там, куда иду. Не возьмешь ли ты его на сохранение? Пока я не вернусь.

Она взяла браслет без единого слова и постояла, держа его в ладонях. Свет блеснул на знаке Козерога и девизе «Pia Fidelis». Коттия осторожно стерла дождевые капли с золота и спрятала браслет под плащ.

— Хорошо, Марк, — повторила она.

Она стояла очень прямо и неподвижно, вид у нее был очень одинокий. Темный капюшон скрывал ее яркие волосы, как в первую их встречу.

Он придумывал, чтобы еще сказать ей на прощание, ему хотелось поблагодарить ее за все, за что он был ей благодарен. Но он весь был устремлен вперед, к тому, что его ожидало, и он не нашел нужных слов. А произносить ничего не значащие пустые слова ему не хотелось. Он чуть не сказал в последнюю минуту, чтобы она оставила себе браслет, если он не вернется, но потом передумал — лучше он скажет это дяде.

— Теперь иди, — проговорил он. — Да будет с тобой Свет Солнца, Коттия.

— И с тобой, — отозвалась она, — и с тобой, Марк. Я буду ждать твоего возвращения. Я стану прислушиваться к твоим шагам, ты вернешься, когда начнут падать листья, ты придешь сюда, в сад, и опять свистнешь.

Она отвела в сторону мокрую ветку терновника и повернулась, а он стоял и смотрел, как она уходит под мелким сильным дождем, ни разу не обернувшись назад.

 

ГЛАВА 11 ЧЕРЕЗ ГРАНИЦУ.

С запада от Лугуваллия на восток до Сегедуна шел Вал, подпрыгивая и ныряя в лад всем неровностям этой пересеченной местности, — этакий каменный шрам, еще непросохший от недавней кладки. Восемьдесят миль крепостей, башенок, отмечающих мили, нанизанных на одну громадную нить Вала, с примыкающим крепостным рвом и идущей от одного побережья до другого дорогой легионеров. Вдоль южной стороны толпились приземистые винные лавчонки, храмы, постройки для семейных солдат и рынки — все то, что, накапливаясь, тянется вслед за армией. Здесь стоял громкий непрекращающийся шум: гомон голосов, топот марширующих ног, скрип крутящихся колес, звон и грохот молота, бьющего по наковальне в оружейных мастерских, — но все это перекрывал чистый, звонкий голос труб. И все вместе это был великий Вал Адриана, — защита от угрозы с севера.

Летним июньским утром двое путников, несколько дней живших в грязном обветшалом трактире у самых стен Хилурния, появились у Преторианских ворот крепости и попросили выпустить их наружу. Туда и обратно через границу ходило не так уж много народу — главным образом военные патрули. Но те немногие, кому вдруг понадобилось перейти границу, — охотники или звероловы, приводившие на цепи диких зверей для арены, или какой–нибудь предсказатель или знахарь, — все они неизменно проходили только через большие крепости.

Наши путники, имевшие несколько потрепанный, не внушающий доверия вид, ехали верхом на бывших кавалерийских лошадках арабского типа, которые явно видывали виды. У легионеров всегда был рынок сбыта отслуживших свое скакунов, недорогих, обученных, способных еще послужить не один год. Они встречались на всех дорогах империи, и никто не догадался бы, что эти две кобылы приобретены не за деньги, а благодаря нескольким словам, начертанным легатом Шестого легиона на куске папируса.

Эске не понадобилось менять свою наружность — он просто вновь надел одежду своего народа, и все. Но Марку пришлось потрудиться. Он тоже надел одежду бриттов — длинные шерстяные шафранного цвета штаны, подвязанные под коленями накрест ремнями, и тунику из вылинявшей и грязной лиловой ткани. Штаны были удобны для холодного климата, их носили многие собиратели трав и тому подобный люд. Но темный плащ ниспадал у него за спиной необычно, на чужестранный манер уложенный складками, и на голове сидел фригийский колпак алой кожи, лихо сдвинутый на затылок. Маленький серебряный талисман в форме ладони прикрывал клеймо Митры между бровями, к тому же Марк отрастил бороду. Не ахти какая борода, возрастом немногим больше месяца, но зато пропитанная ароматическими маслами. Марк выглядел типичным бродячим знахарем, разве что чересчур юным, тут уж не спасала и борода. Но, во всяком случае, он нисколько не походил на римского центуриона.

Ящичек с мазями, которыми снабдил его Руфрий Галарий, был уложен в тюк, притороченный у Эски к седлу, а с ним и пропуск глазного лекаря — грифельная пластинка, на ней растирались затвердевшие мази; по краям пластинки шла выгравированная надпись: «Непревзойденный Болеутолитель Деметрия из Александрии против всех видов поврежденного зрения».

Часовые беспрепятственно пропустили их в крепость Хилурния, в мир прямых линий и прямоугольных казарм, где жизнью управляют сигналы труб, столь знакомые и даже родные душе Марка. Но около Северных ворот им встретился эскадрон Тунгрийской конной когорты, которая составляла здешний гарнизон. Эскадрон возвращался с учений. Наши всадники осадили лошадей и стали смотреть на гарцующую кавалерию. И тут кобыла Марка, Випсания, движимая стародавней привычкой, со звонким ржанием рванулась вслед эскадрону. Из–за своей раны Марк плохо управлял коленом, и ему стоило больших трудов совладать с лошадью и повернуть ее опять к воротам. И тут он обнаружил, что декурион, начальник стражи Северных ворот, привалился к стене караульни и, держась за бока, надрывается от хохота, а чуть подальше ухмыляются его подчиненные.

— Никогда не приводи ворованную кавалерийскую клячу в кавалерийские бараки, — дружелюбно посоветовал декурион, когда отсмеялся. — Вот тебе мой добрый совет.

Марк, продолжая успокаивать расходившуюся разочарованную лошадь, провозгласил с холодным высокомерием, какому мог бы позавидовать сам Эскулап, если бы его обвинили в конокрадстве:

— Не хочешь ли ты сказать, что я, Деметрий из Александрии, знаменитый Деметрий из Александрии, имею привычку воровать кавалерийских лошадей? Или ты предполагаешь, что у меня не хватило бы соображения украсть лошадь получше?

Начальник декурии был весельчак, и толпа улыбающихся солдат подстрекнула его продолжать состязание в остроумии. Он подмигнул зрителям:

— Так ведь клеймо у нее на плече видно не хуже, чем древко копья.

— Но если ты при этом не видишь, что клеймо вытравлено, — парировал Марк, — значит, ты сильно нуждаешься в моем Непревзойденном Болеутолителе для больных глаз! Я согласен дать тебе баночку за три сестерция.

Раздался громовой хохот.

— Бери лучше две баночки, Секст! — крикнул кто–то. — Помнишь, как ты не заметил ноги пикта, торчавшие из–под куста утесника?

Декурион явно помнил про ноги пикта, и, хотя он расхохотался вместе со всеми, смех его прозвучал не очень искренне, и он поспешил переменить тему:

— Разве в империи не хватает больных глаз, что тебе понадобилась прогулка по ту сторону Вала?

— А может быть, я — второй Александр и хочу покорять новые миры? — без ложной скромности заявил Марк.

Декурион пожал плечами:

— У каждого свой вкус. По мне, так и старый мир неплох — живи да радуйся, коли ты цел и невредим.

— Тебя одолела лень, вот в чем беда. — Марк презрительно фыркнул, — Будь я таким ленивым, разве стал бы я знаменитым Деметрием из Александрии, создателем Непревзойденного Болеутолителя, самым известным целителем глаз между Цезареей и…

— Cave! Командир! — крикнул кто–то.

Мгновенно все, кому тут быть не полагалось, рассыпались в разные стороны, остальные подтянулись и приняли преувеличенно занятый вид. Марка, все еще громко перечислявшего достоинства своей персоны и исцеляющих свойств снадобья, поспешили выпроводить наружу через темную арку, заполненную людьми; Эска последовал за ним с серьезным, непроницаемым лицом.

Граница осталась позади, всадники очутились в бывшей провинции Валенция.

Неплохое место для стоянки гарнизона — Хилурний, подумал Марк, охватив быстрым взглядом неглубокую лесистую долину и спокойно текущую речку. Можно удить рыбу, купаться, охотиться в лесах — когда вокруг все мирно. Не то что жизнь в нагорных крепостях дальше к западу, где стена пересекает голые пустоши, перепрыгивая с вершины на вершину темных холмов. Но ему–то сейчас нужны высокие холмы, режущий ветер, крики кроншнепов, и, едва Хилурний остался позади, он с радостью взял круто к западу, следуя наставлениям одного охотника. Мирную долину он променял на темневшую в просвете дубовых рощ лиловатую горную страну.

Теперь Эска поравнялся с Марком, и они поехали дальше в дружеском молчании; неподкованные копыта лошадей почти бесшумно ступали по неровному дерну. В этой глуши не было дорог и не было кузнецов. К югу от Вала местность тоже была дикой и пустынной, но в краю, где они ехали сейчас, им и вовсе из живых существ попадались лишь косуля да горная лиса. И хотя только стена, сделанная руками человека, отделяла здешние холмы от южных, они казались здесь мрачнее, а дали — темнее.

Поэтому когда во второй половине дня, перевалив через отрог с его высокогорными пустошами, они спустились в узкую зеленую долину, они словно увидели знакомое лицо в чужой толпе. По дну долины, журча по камням, вилась белая ниточка ручья, стояли рябины в цвету, наполняя воздух теплым медовым ароматом. Отличное местечко для привала, решили они и расседлали лошадей.

Они напоили их, пустили пастись, а сами напились воды из сложенных ладоней и растянулись на берегу. В седельных вьюках у них была сушеная рыба и пшеничные сухари, но они не дотронулись до еды, зная по опыту (Марк — познав за время походов, Эска — будучи охотником), что есть лучше всего утром и вечером.

Эска с блаженным вздохом растянулся под наклонными рябинами, но Марк лежал, опершись на локоть, и смотрел, как поток исчезает за высоким поворотом долины. Их окружала тишина гор, насыщенная негромкими разнообразными звуками; слышалось журчание воды, жужжание диких пчел в цветах рябины над головой, довольное похрумкивание лошадок. Как замечательно очутиться здесь, думал Марк, после всех этих расчетов и долгого обдумывания приемов, долгого бродяжничества вдоль Вала, ничегонеделанья и прислушиванья к любым намекам на тот слух, который, достигнув ушей легата, казалось, бесследно пропал, как случайный порыв ветра. Здесь, в тишине гор, все нетерпеливые усилия последних недель спали с него, как путы, и он остался наедине со своей мечтой.

Тогда, несколько недель назад, в таком далеком теперь кабинете дяди Аквилы, они все вместе разработали приблизительный план действий. Он был очень прост: они будут двигаться на север зигзагами, короткими перебежками, каждый раз захватывая пространство от побережья до побережья, как делает охотничья собака, пересекающая след.

Таким способом они будут пересекать путь орла, а также и всего легиона. И в какой–то точке, если будут начеку, они нападут на след. Тогда, в кабинете дяди Аквилы, это представлялось несложным. Но сейчас, в бескрайних просторах по другую сторону границы, задача стала казаться непосильной.

И тем не менее, в ее кажущейся безнадежности был риск, которому Марк с радостью пошел навстречу. Он забыл о трезвых причинах поисков и думал лишь о своих личных побуждениях. Сидя сейчас в уютной, согретой солнцем долине, он испытывал душевный подъем; у него неожиданно и мучительно забилось сердце, он представил себе, как в один торжественный день он привезет потерянного орла в Эборак, и легион его отца возродится, и с его имени смоется позорное пятно, и тогда… не могут, не могут же боги, достойные почитания, не дать отцу знать, что Марк доказал ему свою верность.

Эска нарушил молчание:

— Значит, подготовка кончилась. — Он говорил вверх, обращаясь к ветвям рябин, гудевшим от пчел. — Начинается охота.

— Охотничьи угодья обширны, — сказал Марк и повернул голову, глядя на своего спутника сверху вниз. — Кто знает, в какие зловещие логова заведет нас охота? Эска, ты лучше знаешь местность такого характера. Хотя здешние люди и не твоего племени, все–таки они ближе к тебе, чем ко мне. Они — обладатели щита с волнистым узором, а не ножен с четким рисунком. Поэтому если ты скажешь мне — сделай то–то, я сделаю и не спрошу почему.

— Что ж, это, наверно, будет разумно, — проговорил Эска.

Марк переменил позу и взглянул на солнце.

— Надо трогаться дальше, а то придется заночевать в лесу. Мы ведь пока не нашли деревню, про которую нам говорил тот человек в трактире. А даже с южной стороны Вала не стоит заходить в незнакомую деревню после наступления темноты, если тебе не надоела жизнь.

— Далеко идти не придется, — бросил Эска, — надо только держаться ручья.

Марк поднял бровь:

— Что на это указывает?

— Дым. Вот за тем холмом я недавно заметил тень от дыма, она скользнула по стволам берез.

— А может быть, это горит пустошь?

— Это горит костер, — просто, но убежденно возразил Эска.

Марк снова опустился на траву. И, как будто повинуясь внезапному побуждению, вытащил кинжал из ножен и принялся нарезать квадратами роскошный дерн с густой травой, а потом с величайшей осторожностью вынимать их. Нарезав нужное количество, он забросал ямку вереском и болиголовом и чуть подальше на берегу начал складывать куски дерна друг на друга.

— Что ты такое делаешь? — поинтересовался Эска, наблюдавший за его действиями.

— Строю алтарь, — ответил Марк. — На месте нашего первого привала.

— Какому богу?

— Моему собственному. Митре, свету Солнца.

Эска умолк. Он не предложил свою помощь Марку, бог был ему чужой, но он придвинулся поближе и, обняв руками согнутые колени, продолжал наблюдать за работой. Марк тщательно подравнивал, обтесывал и прихлопывал дерн, теплая земля крошилась у него под пальцами, низкая ветвь рябины бросала сеть теней на его руки. Закончив алтарь, он удовлетворенно обтер кинжал, спрятал его в ножны и смахнул с холмика рассыпавшуюся землю. Затем из обрывков бересты, сухих веточек и прошлогодних побегов вереска (их принес ему Эска) соорудил на верхушке алтаря костерок. Он складывал его очень осторожно, слегка примяв в середке, словно делал гнездо, а потом сорвал цветущую веточку рябины, отщипнул по цветочку и осыпал ими алтарь. И наконец достал из–за пазухи свою деревянную птичку — ту самую, из оливкового дерева, отполированную до блеска, потемневшую от времени и трения о тунику. Конечно, если приглядеться, птичка неуклюжая, несуразная, но она ему дорога. Именно поэтому она и годилась сейчас для жертвоприношения. Она — часть его жизни, она связывает его с дикой оливой в ручье, с той жизнью, с теми местами, вещами и людьми, с которыми для него связана эта дикая олива. В ту минуту, когда он клал птичку среди звездочек цветущей рябины, ему подумалось, что он кладет туда вместе с ней и свою прежнюю жизнь…

Он протянул руку за кремнем и огнивом, которые Эска всегда носил при себе.

Золотые искры упали на сухую, как трут, бересту, на мгновение задержались на ней, сверкая, как драгоценные камешки, потом он подул на них, вдохнул жизнь, и они ярко вспыхнули и затрещали, а в середине огненного цветка сидела, как голубка в гнезде, деревянная птичка.

Некоторое время Марк старательно поддерживал огонь, подкладывая в костер обломки упавшей ветки, которую подобрал Эска.

 

ГЛАВА 12 СВИСТ НА РАССВЕТЕ.

Все лето Марк с Эской бродили по запустелой Валенции, пересекая ее зигзагами от побережья до побережья и неуклонно двигаясь на север. Никаких злоключений с ними не случалось. Руфрий Галарий был прав, говоря, что пропуск глазного лекаря — это талисман, который проведет его обладателя где угодно. В Валенции, как и повсюду в Британии, болотной глазной болезнью страдали очень многие, и Марк помогал всем, кто приходил к нему за помощью, используя мази, с которыми его научил обращаться опытный хирург. Мази были хорошие, а Марк обладал здравым смыслом, легкими руками и добросовестностью мастера, и поэтому он справлялся лучше, чем большинство знахарей, проходивших теми же дорогами. Местные жители не проявляли особого дружелюбия к путникам — не в их обычаях было дружелюбно относиться к чужакам, но и неприязни тоже не чувствовалось. В каждой деревне всегда кто–нибудь давал им пищу и кров на склоне дня. И всегда, если путь был труднопроходимый или опасный, кто–то из охотников провожал их от одной деревни до другой. Они бы щедро платили Марку за искусное врачевание — горстью гагатовых бусин, красивым наконечником копья, а то и выделанной шкурой бобра, что с лихвой окупило бы стоимость мазей. Но Марк предпринял это путешествие не ради обогащения, и ему совсем не улыбалась мысль шататься по стране нагруженным, как торговец. Он разрешил эту проблему, отвечая каждому дарителю: «Подожди немного, я захвачу это на обратном пути».

Лето шло к концу, рябина теперь ломилась от пламенеющих гроздьев. Однажды августовским полднем они сидели рядом и глядели вниз, сквозь березовую рощу, на длинный залив, который почти начисто отрезал Валенцию от всего, что лежало за ним. День был обжигающий, как внезапный вопль трубы, лесистые холмы плыли в жарком мареве, за спиной у юношей беспокойно били копытами лошади и с шуршанием взмахивали хвостами, отгоняя одолевавших мух. Марк сидел, подтянув колени и обняв их руками, и смотрел на ту сторону залива. Солнце пекло затылок, прожигало сквозь материю шею и плечи. Ему ужасно хотелось последовать примеру Эски, который давно сбросил тунику и, как водится у татуированного народа, ходил обнаженным до пояса. Однако разъезжать по стране в одних штанах было ниже достоинства Деметрия из Александрии, и Марк решил и дальше вариться в шерстяной тунике.

Пчелы гудели в вереске, Марк слушал их гудение, вдыхал запах прогретых солнцем березовых рощ, перебивающий соленую прохладу морского воздуха; среди кружащих в вышине чаек он выделил одну и следил за ней, пока она не затерялась в гуще освещенных солнцем мелькающих крыльев. Но все это он делал машинально, не отдавая себе отчета в том, что слышит и видит.

— По–моему, мы потеряли след, — неожиданно сказал он. — Мне думается, мы вышли слишком далеко к северу. Тут рукой подать до старой границы.

— Орел скорее найдется за северной стеной, — возразил Эска. — Здешний народ вряд ли оставил бы его на земле римской провинции. Они унесли бы его в свое святилище.

— Я знаю, — согласился Марк. — Но след надо искать в Валенции. А если слухи о Каледонии верны, навряд ли мы выследим нашу дичь в горах, не взяв сначала настоящего следа. Мы просто пройдем Каледонию насквозь и упремся прямо в море на северной ее оконечности.

— Святилище не скроешь, оно всегда даст о себе знать тем, кто имеет глаза и уши, — предположил Эска.

Марк помолчал, потом добавил:

— Когда ничто, совсем ничто не указывает человеку, какое направление выбрать, приходится возложить выбор на богов.

Он пошарил за пазухой и достал маленький кожаный мешочек, а из него вынул сестерций.

Эска перекатился на бок, потом сел — синяя татуировка воина на руках и на груди зашевелилась под смуглой кожей, мускулы заиграли.

На ладони у Марка лежал серебряный кружок с профилем Домициана, увенчанного лавровым венком. Маленькая вещица, но в ней сосредоточилась их судьба.

— Император — идем дальше, корабли — поворачиваем назад.

Марк подбросил крутящуюся монету в воздух, поймал тыльной стороной руки, прихлопнул другой ладонью, и на секунду они с Эской уставились друг на друга. Затем Марк отнял руку, и они увидели крылатую победу на изнанке, которая звалась «корабли» со времен Республики, когда на этой стороне изображалась фигура на носу галеры.

— Опять поворачиваем на юг, — проговорил Марк.

Что они и сделали, и несколькими днями позже остановились на ночь в старой крепости, построенной Агриколой в Тримонтии, иначе говоря, в Трехгорье.

Тридцать лет назад, когда Валенция была римской провинцией не только по названию и труды Агриколы еще не пошли прахом из–за вмешательства сената, в Тримонтии кипела жизнь. Когорту удвоенного состава обучали на широком форуме; в казармах жили легионеры; в конюшнях стояло множество лошадей; на пологом южном склоне нижнего крепостного вала происходили кавалерийские маневры и на шлемах у всадников развевались желтые плюмажи; имелись там и всегдашние бани, винные лавки и земляные лачуги, где жили женщины. А наверху над всем этим расхаживали взад–вперед часовые в гребенчатых шлемах. Но теперь дикая природа взяла свое: трава росла между булыжниками мостовой, тесовые крыши провалились внутрь и стены из красного песчаника голо торчали вверх, открывая нутро непогодам. Колодцы забило накопившимися за тридцать осеней листьями и ветками, а в одном из углов без кровли, где когда–то стояли под навесом знамя когорты и алтарь богов, выросла бузина, пробив себе для удобства брешь в стене. Среди всего этого запустения бродившие в тяжело нависшей тишине летнего вечера Марк и Эска встретили только одно живое существо — ящерицу, гревшуюся на каменной плите. Ящерица молниеносно исчезла при их приближении. На поверхности каменной плиты Марк разглядел грубо выбитого атакующего кабана — эмблему Двадцатого легиона. И сразу же зрелище этого запустения особенно больно ударило его по сердцу.

— Если когда–нибудь легионы снова придут на север, им тут немало придется поработать, — сказал он.

Стук копыт лошадей, которых они вели в поводу, звучал неестественно громко в царившей тишине, и когда они помедлили на перекрестке троп, тишина и вовсе показалась им зловещей.

— В сердце моем я жалею, что мы не дошли до следующей деревни. — Эска понизил голос. — Не нравится мне это место.

— А в чем дело? — отозвался Марк. — В прошлый раз ты ничего не имел против него.

По пути на север они сделали крюк и завернули сюда поглядеть на брошенную крепость в тайной надежде найти здесь какую–то путеводную нить.

— Тогда был полдень, а сейчас вечер, и скоро стемнеет.

— Ну и что? Мы разожжем костер, — с недоумением отозвался Марк. — Сколько раз нам приходилось ночевать под открытым небом с тех пор, как мы покинули Каллеву, и ни разу еще с нами не случалось ничего плохого, пока горел костер. Да и кто может прятаться в этих развалинах? Разве кабан, но никаких его следов мы не видели.

— С того самого дня, как я взял в руки охотничье копье, я привык спать в лесу, — произнес Эска тем же приглушенным голосом. — Не от лесного народа у меня бегут мурашки между лопаток.

— А от чего же?

Эска рассмеялся и тут же оборвал смех:

— Я глуп. Я думаю о призраках пропавшего легиона.

Марк, пристально смотревший на заросший травой форум, резко обернулся:

— Тут стояла когорта Двадцатого легиона, а не Девятого.

— Откуда нам знать, где стоял Девятый легион после того, как он ушел в туман?

С минуту Марк молчал. Он принадлежал к породе людей, которых не очень волнуют призраки, но он знал, что Эска чувствует по–другому.

— Не думаю, что они причинят нам вред, если объявятся, — сказал он наконец. — Мне показалось, что здесь удачное место для ночевки, да и кроншнепы накликают дождь. Но скажи только слово, и мы отыщем укромное местечко в орешнике и переночуем там.

— Я стыдился бы себя, — просто ответил Эска.

— Тогда пора выбирать место.

Они облюбовали конец одного барака, где крыша еще не провалилась и несколько футов теса с прелой соломой спасли бы их от надвигающегося дождя. Они распрягли лошадей, обтерли их и пустили свободно бродить по длинному строению — как водилось у бриттов. Эска отправился за топливом и папоротником для постелей, а Марк собрал в кучу гнилые доски и развел костер. Випсания и Минна стояли, пристально глядя на огонь.

Позже вечером развалины, служившие им прибежищем, стали выглядеть гораздо веселее: у входа ярко пылал небольшой костер, дым сам нашел себе выход и вылетал, огибая край полусгнившей крыши в темнеющее небо; в дальнем углу лежала куча папоротника, прикрытая овчиной, которая днем, в свернутом виде, служила седлом. Марк с Эской поужинали тем, что им дали в деревне, где они ночевали накануне: ячменной пресной лепешкой и полосами полукопченой жесткой оленины, которую они зажарили над огнем. После этого Эска сразу же улегся и заснул.

Но Марк еще какое–то время сидел у костра, следя за летящими кверху искрами, прислушиваясь и слыша только, как переступают с ноги на ногу их лошади в дальнем темном углу барака. Порой Марк нагибался и подбрасывал в костер хворосту. Эска спал у стены на папоротнике спокойным легким сном охотника. Глядя на Эску, Марк задумался: а хватило бы у него самого храбрости спать вот так, если бы он верил в призраков? С наступлением полной темноты пошел дождь, и шелест и шуршание мягких, тяжелых струй по старой соломенной крыше только усилили неприютность этого места, когда–то живого, а теперь мертвого. Марк поймал себя на том, что напряженно вслушивается в тишину и воображение населяет ее призраками, которые движутся вдоль крепостных стен и пересекают пустынный форум. Наконец он заставил себя встать, сгрести в кучу уголья и улечься рядом с Эской.

Обычно, ночуя в лесу, они по очереди сторожили костер, поддерживая огонь, но тут, под защитой четырех стен, где вход загораживала груда колючих веток, чтобы не ушли лошади, этого не требовалось. Некоторое время Марк лежал без сна, и каждый нерв у него трепетал от напряженного ожидания неизвестно чего. Под конец усталость взяла верх, к тому же мягкая овчина и душистый папоротник наводили сон… Марк заснул, и ему приснилось, что он смотрит, как упражняются с копьями легионеры; все шло своим чередом, но только у легионеров от подбородка до верхнего изгиба шлема не было лиц.

Марк проснулся от легкого, но ощутимого нажатия под левым ухом, он проснулся спокойно и разом, как всегда просыпаются люди, когда их будят таким способом. Открыв глаза, он увидел, что от костра осталось всего несколько красных угольков, а в бледном рассветном сумраке рядом с ним присел на корточки Эска. Неприятный осадок от сна еще не прошел, и Марк прошептал:

— Что такое?

— Послушай.

Марк прислушался, и по спине у него пробежал зловещий холодок. К нему возвратились суеверные фантазии, одолевавшие его на ночь глядя. Может, Эска был и прав, говоря о призраках, — в заброшенной крепости кто–то насвистывал мелодию, которую Марк прекрасно знал. Не раз он маршировал под эту песню, она была старая, но ее любили в легионах, и, непонятно почему, она пережила многие другие песни, бывшие в ходу у солдат, а потом им надоедавшие.

Когда я встал под знамя орла

(Не вчера ль я под знамя встал?),

Я девушку из Клузия

У порога поцеловал.

Знакомые слова возникали в голове, ложились на мелодию. Марк медленно поднялся, разминая затекшую ногу. Свист приближался, становился все узнаваемее.

Дорога, дорога на все двадцать лет вперед.

Поцеловал — и из Клузия ушел в далекий поход.

В песенке было еще много куплетов, перечислялись все девушки, которых герою песни довелось целовать в различных уголках империи, но в тот момент, когда Марк решительно шагнул к двери, а Эска нагнулся, оттаскивая в сторону терновник, свист прекратился и голос — хриплый, странно медлительный, задумчивый, как будто мысли певца были обращены внутрь себя и в прошлое, — пропел сразу последние куплеты:

Поцелуи галлиек — золото губ,

А испанок — меда глоток.

А фракийки нежней лесных голубей,

Да тебя же ловят в силок.

Но все–таки ту — из Клузия,

Оставленную в Клузии,

Тот поцелуй в Клузии

Ни на миг я забыть не мог.

Дорога, дорога и все двадцать лет позади,

Но все–таки та, что из Клузия, до сих пор у меня в груди.

(Стихи перевел Н. Голь.)

Завернув за угол барака, они вдруг очутились лицом к лицу с певцом. Марк и сам не знал, что или кого он ожидал увидеть. Быть может, пустоту, и это было бы хуже всего. Но то, что он увидел, приковало его к месту от изумления: человек (да, человек, а не призрак) стоял перед ними и держал под уздцы лошадь в грубой попоне; он был типичным образчиком татуированного народа, среди которого Марк прожил это лето.

Незнакомец при виде Марка и Эски остановился и настороженно уставился на них, вздернув голову, как олень, почуявший опасность. Охотничье копье он держал наперевес, словно для атаки. Минуту они разглядывали друг друга в тусклом утреннем свете, затем Марк заговорил. Он уже неплохо владел диалектом северных племен.

— Я вижу, охота была доброй, друг. — Он указал на тушу молодой косули, переброшенную через спину лошади.

— Не слишком плохая, но бывает лучше, — отозвался незнакомец. — Лишнего мяса тут нет.

— У нас есть с собой пища, — продолжал Марк. — У нас также разведен костер, и если ты не расположен развести свой огонь или есть мясо сырым, мы предлагаем тебе разделить с нами нашу трапезу.

— Зачем вы здесь, в Трехгорье? — подозрительно спросил тот.

— Мы тут заночевали. Мы не знали, далеко ли до ближайшей деревни, и, видя, что надвигается дождь, рассудили, что лучше остановиться на ночлег здесь, чем на открытых местах. Разве Трехгорье не принадлежит всем? Или оно собственность только ворона, или ящерицы, или же твоя?

Человек ответил не сразу, медленно и нерешительно он перевернул копье острием вниз, как держат его в знак мирных намерений.

— Должно быть, ты — Целитель больных глаз? Я слыхал про тебя, — сказал он наконец.

— Да, это я.

— Хорошо, я присяду к вашему костру.

Он обернулся и свистнул, и тотчас же на свист примчались, продираясь сквозь папоротник, два быстроногих пятнистых охотничьих пса.

Мгновение спустя все трое очутились опять в прежнем укрытии. Небольшую косматую лошадку, освобожденную от ноши, привязали снаружи к упавшей балке. Эска бросил на красные угли березовую ветку. Серебристая кора почернела, вспыхнула, и тогда Марк повернулся, чтобы получше разглядеть незнакомца. Это был человек средних лет, худой, мускулистый, глаза его настороженно, как бы украдкой, выглядывали из–под шапки спутанных жестких, с проседью волос, похожих на шкуру бобра. На нем была только юбка цвета охры, все тело и руки его покрывали полосы татуировки. Даже на щеках, на лбу и на крыльях носа виднелись синие волнистые линии и треугольнички. Собаки принялись обнюхивать тушу косули, лежавшую у ног хозяина, и когда он нагнулся и отогнал их, огонь костра озарил необычной формы шрам у него между бровей.

Эска присел на корточки и закопал в горячую золу еще несколько полос копченого мяса, а затем сел, положив руки на колени, а копье неподалеку, и стал исподлобья разглядывать незнакомца. Тот опустился на колени перед распростертой косулей, уже выпотрошенной раньше, и принялся свежевать ее длинным охотничьим ножом, который он вытащил из–за сыромятного ремня на поясе. Марк тоже рассматривал его, хотя и не столь откровенно. Он был в недоумении. Человек этот ничем не отличался от своих соплеменников, и однако же он пел «Я целовал девчонку в Клузии» на хорошем латинском, и когда–то, много лет назад, если судить по заросшему шраму, его посвятили в степень Ворона Митры.

Конечно, он мог подхватить песню у легионеров, которые стояли тут раньше, он был немолод. А у Митры находились последователи в самых неожиданных местах. Но если сопоставить и то, и другое, то все это выглядело, по меньшей мере, необычно, а именно необычное Марк искал все лето.

Охотник отвернул большой лоскут кожи на боку и бедре косули, потом отрезал несколько толстых ломтей мяса, а бесформенный кусок с шерстью швырнул собакам, ждавшим возле. И пока они дрались за этот кусок, с рычанием терзая его клыками, он поднял остальную тушу и перекинул ее через полусгнившую балку, где собаки не могли ее достать. Потом он закопал в горячую золу отрезанные для себя ломти, вытер жирные руки о юбку и, присев на пятки, стал пытливым взглядом всматриваться в лица путников, как будто пытался разгадать видевшуюся ему там загадку.

— Спасибо за жар вашего костра, — сказал он уже не таким грубым тоном. — Сдается мне, я мог перевернуть копье и раньше. Только я не ожидал никого тут встретить, в Трехгорье.

— Охотно верю, — ответил Марк.

— Что и говорить, столько лет прихожу сюда охотиться и ни разу не встречал здесь людей.

— А теперь встретил сразу двоих. И раз уж мы делим один костер, не мешает узнать имена друг друга. Я — Деметрий из Александрии, путешествующий глазной лекарь, как ты уже знаешь, а это мой товарищ и копьеносец, Эска Мак Куновал из племени бригантов.

— Носителей синего боевого щита. Может, ты и слыхал — если не про меня, то про мое племя, — весело подхватил Эска, и его белые зубы блеснули на смуглом лице.

— Да, я слыхал про твое племя… кое–что, — ответил охотник, глядя на огонь сощуренными глазами, и в голосе его Марку послышался намек на мрачную усмешку, хотя на суровом лице не было и тени улыбки.

— А я зовусь Гверн, охотник, как сами видите. Моя усадьба лежит в одном дне пути к западу. Сюда я захожу поохотиться, в орешнике водятся жирные олени.

Все трое надолго замолчали. Почти рассвело, собаки ворчали и возились со своим куском. И тут Марк, строгавший от нечего делать прутик, начал тихонько насвистывать мелодию, так удивившую его час назад. Наблюдая уголком глаза, он убедился, что Гверн вздрогнул и бросил на него быстрый взгляд. Марк продолжал какое–то время обчищать кору с прута и насвистывать, а потом, словно занятие наскучило ему, бросил прут в огонь и поднял голову.

— Где ты подобрал эту песню, друг Гверн?

— Где, как не здесь? — Лицо Гверна в один миг приняло тупое выражение, но Марк подозревал, что на самом деле тот лихорадочно соображает. — Когда тут была римская крепость, тут много пелось римских песен. Этой я выучился у одного центуриона, он брал меня охотиться на кабана. Я был тогда совсем мальчишкой, но память у меня хорошая.

— А научился ли ты заодно и другим латинским словам, кроме слов песни? — Марк неожиданно перешел на латынь.

Охотник хотел было ответить, запнулся и искоса взглянул на Марка из–под насупленных бровей. Затем заговорил на латыни очень медленно, как человек, который выуживает из памяти слова давно забытого языка.

— Я помню несколько слов, какие употребляют солдаты. — Он снова перешел на кельтский. — А откуда знаешь песню ты?

— Мне доводилось заниматься своим ремеслом в городах, где стоят гарнизоны и водятся не только дикие кабаны, — ответил Марк. — Я неплохо запоминаю мелодии.

Гверн нагнулся и охотничьим ножом перевернул жаркое.

— И все же ты, верно, не так давно занимаешься своим ремеслом, хоть ты и с бородой. Похоже, что под бородой не так уж много лет.

— Но возможно, и не так мало, как кажется. — Марк любовно погладил бороду. Она сильно отросла за время их странствий по северу, но сразу было видно, что ее отпустили недавно. — А потом, я рано пошел по стопам своего отца. Кстати, говоря о ремесле, есть ли у кого в твоей деревне больные глаза?

Гверн потыкал ножом в мясо. Он явно на что–то решался и теперь поднял на Марка глаза, видимо решившись.

— Я живу сам по себе, со своей семьей, — сказал он. — И у нас не найдется для тебя больных глаз. Однако подожди, пока я кончу охотиться, и пойдем со мной. Побудьте моими гостями, а потом я выведу вас на дорогу к ближайшей деревне. Я хочу отплатить вам за место у вашего костра.

Марк на миг заколебался, но, повинуясь чутью, говорившему, что охотник не тот, за кого себя выдает, сказал:

— Нам все равно, в какую сторону идти. Мы охотно принимаем твое приглашение.

— На моей добыче оказалось больше мяса, чем я думал, — со смущенным видом неожиданно проговорил Гверн и встал, держа в руке нож.

Таким образом, все трое полакомились в добром согласии свежезажаренной олениной, и днем позже, когда Гверн закончил охоту, они тронулись в путь — Марк с Эской верхом, а охотник — ведя свою лошадь под уздцы, так как на спину ей была взвалена туша большого красного оленя. Собаки бежали впереди. И так они шли, с шуршанием, по мокрому от дождя папоротнику, по заросшему вереском уступу трехглавой горы, дальше на запад, опять отдав крепость из красного песчаника во владение диким тварям.

 

ГЛАВА 13 ПРОПАВШИЙ ЛЕГИОН.

Усадьба Гверна, как оказалось, представляла собой кучку невзрачных земляных хижин на унылой вересковой возвышенности.

Маленький мальчик, гнавший стадо коров от водопоя к ночному загону, отнесся к их появлению с интересом, но и с некоторым испугом. Видимо, он не привык к чужим, и пока они все вместе шли к дому, он украдкой бросал на чужаков любопытные взгляды, но всю дорогу старался (и не без успеха) держать между собой и опасностью огромного быка, управляя им с помощью шлепков и тычков.

— Вот мой дом, — произнес охотник Гверн, когда они остановились перед самой большой из хижин. — Он ваш, пока вам это будет угодно.

Гости спешились, мальчик с криками, бросая в мычащее стадо камушки, погнал его дальше, на скотный двор. Набросив поводья на столб, путешественники направились к хижине. Полуторагодовалая девчушка, всю одежду которой составлял ремешок на шее с коралловой бусиной — средство от дурного глаза, сидела перед входом и с увлечением играла тремя одуванчиками, костью и полосатым камушком. Одна из охотничьих собак дружелюбно лизнула ей личико, пробегая мимо, в темную пещеру хижины, девочка хотела схватить ее за хвост и опрокинулась на спину.

Дверной проем был так низок, что Марку пришлось согнуться чуть не вдвое, переступая через лежащую на земле девочку. Вслед за хозяином он шагнул круто вниз, в освещенный костром мрак. Дыхание у него перехватило от синего торфяного дыма, глаза заслезились, но он уже привык к этому. Навстречу им поднялась женщина, сидевшая до этого у очага.

— Мурна, я привел целителя больных глаз и его копьеносца, — сказал Гверн. — Окажи им гостеприимство, а я позабочусь об их лошадях и о плодах моей охоты.

— Гостям будут рады в нашем доме, — сказала женщина, — хотя, хвала Рогатому, больных глаз у нас нету.

— Удачи этому дому и женщинам этого дома, — учтиво отозвался Марк.

Эска последовал за хозяином, он привык сам ухаживать за лошадьми и не доверял их никому. Марк уселся на оленью шкуру, которую постелила ему женщина на груде вереска, заменявшей постель, и принялся разглядывать хозяйку, вернувшуюся тем временем к костру, где она что–то варила в бронзовом котле. Когда глаза его попривыкли к дыму, он пригляделся и при слабом свете, струящемся через узкий дверной проем и дыру для дыма в крыше, увидел, что женщина молода, много моложе Гверна, высокая, худощавая, со спокойным лицом. Туника на ней была из грубой красноватой шерсти, какие на юге носили лишь бедняки, но она явно не была бедной, вернее, муж ее не был бедняком — на руках у нее были браслеты, серебряные, медные и синего египетского стекла, а узел густых, цвета тусклого золота волос был заколот янтарными шпильками. Кроме того, она была счастливой обладательницей большого бронзового котла, а Марк достаточно долго прожил среди местного населения и знал, что бронзовый котел бывает главным предметом зависти соседей.

Вскоре снаружи послышались шаги, и Эска с Гверном, пригнувшись, вошли в дом; сразу вслед за ними показался юный пастух и другой мальчик, еще младше первого. Оба очень походили лицом на отца, с такой же татуировкой, как у него, уже готовые к тому дню, когда станут воинами. Они исподлобья следили за чужаками, забившись в дальний угол. Их мать принесла откуда–то из глубины жилья глиняные миски и подала в них дымящееся тушеное мясо троим мужчинам, сидевшим рядом на ложе из папоротника. В три больших воловьих рога она налила им желтого меда, а потом взяла свою миску и, держа на коленях девочку, уселась по другую сторону очага — на женской стороне — и стала там есть. Младший мальчик сел рядом с ней, но старший, преодолев недоверие, подошел поближе к мужчинам и стал разглядывать кинжал Марка, а кончил тем, что поел из одной миски с ним.

Семейство было приятное, только чересчур уж они жили на отшибе, обычно люди здесь соединялись группами для большей безопасности. И опять это показалось Марку странным.

На следующее утро подозрения его подтвердились окончательно.

В то утро Гверн решил побриться. Как и многие его соплеменники, он ходил более или менее бритым, оставляя волосы только над верхней губой, и побриться ему явно не мешало. Как только он объявил о своем намерении, начались торжественные приготовления. Жена принесла горшок с гусиным жиром для смягчения щетины, и вся семья собралась смотреть, как бреется их отец, супруг и повелитель. И вот перед восхищенной публикой, состоявшей из троих детей и нескольких собак, охотник Гверн, сидя перед проемом, куда падал утренний неяркий свет, приступил к священнодействию и начал скоблить подбородок бронзовой бритвой в форме сердца. Как много сходства между детьми у всех народов, думал Марк, наблюдавший с усмешкой эту забавную сцену, и между отцами тоже, да и между процессами бритья, если на то пошло: те же мелочи поведения, те же взаимоотношения, какие составляют жизнь семьи. Марк и сам, как зачарованный, наблюдал такую же сцену, когда брился его отец. Гверн скашивал глаза на свое отражение в полированном бронзовом диске, который держала перед ним терпеливая жена, наклонял голову так и этак и скоблил физиономию с выражением такой муки, что Марк с содроганием подумал о том дне, когда им с Эской придется избавляться от собственных бород.

Гверн начал брить подбородок снизу, для чего как можно больше запрокинул голову назад, и в этот момент Марк разглядел под нижней челюстью у охотника более бледный кусок кожи, которая тут была толще и грубее, — след от старой ссадины. След был еле виден, и все же ошибиться Марк не мог — слишком часто он видел этот знак — мозоль, натертую ремнем римского шлема за долгие годы ношения. Последние сомнения Марка рассеялись.

Что–то помешало ему расспрашивать Гверна о прежней жизни прямо здесь, посреди новой жизни, созданной его собственными руками. Поэтому позднее, когда они готовились снова выйти на свою охотничью тропу, он напомнил охотнику о его обещании показать им дорогу к ближайшей деревне. Он намерен двинуться на запад, сказал Марк, и Гверн с готовностью ответил, что к западу не будет ни одной деревни целых два дня, поэтому он поедет с ними первый день и проведет с ними одну ночь.

Они двинулись в путь. Вечером того же дня, проделав много миль к западу, когда тени уже удлинились, они поели, устроившись под защитой выступа в скале, и потом долго еще сидели вокруг костра. Три лошади, стреноженные, тихо паслись в невысокой траве, там и сям прорезавшей зелеными ручейками вересковую пустошь. Под ней на северо–запад уходили гряды холмов, постепенно они понижались и милях в сорока превращались в синеватую дымку, переходя в равнину. Туда устремил взгляд Марк, зная, что где–то там, в синеве, пролегает разрушенный северный вал Агриколы, отделяя Валенцию от страны, которую римляне называют Каледония, а кельты — Альбу, а еще дальше находится пропавший орел отцовского легиона.

В мире, казалось, не было иных звуков, кроме сухого шелеста ветра, перебиравшего вереск, и резкого кашля золотого орла, кружащего в синих токах поднебесья.

Эска отошел в сторону, в гущу вереска, и уселся там, полируя свое копье. А Марк с Гверном остались у костра одни, если не считать любимого пса охотника, который лежал, положив морду на вытянутые лапы, прижавшись боком к хозяйской ноге. Марк повернул голову.

— Скоро, очень скоро мы расстанемся, и наши пути разойдутся, — сказал он. — Но прежде чем мы с тобой пойдем каждый своим путем, я очень хотел бы задать тебе один вопрос.

— Спрашивай, — отозвался охотник, лаская уши собаки.

— Как ты стал охотником Гверном, ты, служивший прежде в легионах? — медленно проговорил Марк.

Глаза Гверна сверкнули, но тут же лицо его застыло, и он долго сидел молча, глядя на Марка исподлобья с тупым видом, как принято у татуированного народа.

— Кто тебе сказал? — спросил он наконец.

— Никто. Мне подсказала твоя песня и шрам между бровями. А пуще всего ссадина под подбородком.

— Ну и что? — проворчал Гверн. — Если и так, почему я должен тебе про это говорить? Я — один из племени, а если так было не всегда, никто из моих собратьев по мечу не стал бы говорить про это незнакомцу. Почему должен говорить я?

— Не должен, — отозвался Марк, — но ведь я спросил тебя со всей учтивостью.

Опять последовало молчание, затем охотник сказал со странной смесью угрюмой агрессивности и давно позабытой гордости:

— Я был шестым центурионом Старшей когорты испанцев. А теперь иди и скажи об этом ближайшему коменданту на Валу. Я тебя удерживать не буду.

Марк не спешил с ответом, изучая свирепое лицо человека, сидевшего напротив. Он искал под чертами татуированного охотника черты центуриона, того, каким он был двенадцать лет назад. И ему показалось, что он нашел их.

— Никакому патрулю до тебя тут не добраться, ты знаешь сам, — проговорил он наконец. — Но и в противном случае все равно есть причина, почему я не стану болтать.

— Какая?

— На лбу у меня такая же метка, что у тебя, — и он быстрым движением сдвинул пунцовую ленту, прижимавшую серебряный талисман. — Гляди.

Тот наклонился вперед.

— Вот как, — произнес он с расстановкой. — Ни разу еще я не встречал человека твоего ремесла, который молился бы по вечерам Митре.

Он не успел еще договорить эти слова, как глаза его сузились, взгляд сделался пристальным, разящим, как кинжал.

— Кто ты такой? Кто ты? — настойчиво повторил он и вдруг, схватив Марка за плечи, повернул его лицом к закатным лучам солнца, предвещавшим ветер. Он держал его так долгий–долгий миг, стоя на коленях, возвышаясь над ним, бешено вглядываясь ему в лицо. А Марк, подвернув под себя хромую ногу, сидел и глядел ему в глаза, сдвинув черные брови, презрительно скривив губы.

Громадная овчарка припала к земле, не спуская с них глаз; Эска тихо поднялся, сжимая древко копья, — оба, человек и собака, готовы были убить по первому знаку.

— Я видел тебя раньше, — резко сказал Гверн. — Мне знакомо твое лицо. Во имя Света, кто ты такой?

— Должно быть, ты помнишь лицо моего отца. Он был командиром твоей когорты.

Руки Гверна медленно разжались и повисли вдоль тела.

— Я должен был догадаться сам, — пробормотал он. — Меня спутал талисман… и борода. Но все равно я должен был догадаться сам. — Он слегка раскачивался, как от боли, не сводя глаз с Марка. — Что же делаешь ты, сын своего отца, здесь, в Валенции? Ты не грек из Александрии, и, значит, ты никакой не целитель глаз.

— Да, не целитель. Но мои мази — хорошие мази, и научил меня пользоваться ими знающий врач. Когда я сказал тебе, что пошел в ремесле по стопам своего отца, я говорил правду. Я был военным, пока два года назад не заработал хромую ногу и увольнение. А что я делаю здесь, в Валенции… — он заколебался, но лишь на миг. Он знал, что, по крайней мере в этом отношении, он может довериться Гверну.

И он очень кратко рассказал, что он делает в Валенции и почему.

— И когда ты показался мне непохожим на других охотников татуированного народа, — закончил он, — я подумал, а вдруг я услышу от тебя ответы на мои вопросы.

— Почему ты не задал их с самого начала? Ведь меня сразу потянуло к тебе, хоть я и не знал, отчего. И еще ты говорил на латинском языке, которого я не слыхал уже двенадцать лет. Поэтому я привел тебя в свое жилище, ты спал под моей крышей, был моим гостем. И все это время ты скрывал в сердце тайные мысли. Лучше бы ты задал свои вопросы вначале!

— Да, гораздо лучше, — подтвердил Марк. — Но я скрывал в своем сердце всего лишь догадку, и ничего больше! Да еще какую дикую, нелепую догадку! Если бы я открылся тебе сразу, а потом, слишком поздно, обнаружил, что ты и есть тот, кем кажешься, — не пришлось бы мне заплатить жизнью Ариману, духу зла?

— Что же ты хочешь знать? — хмуро спросил Гверн, помолчав.

— Что сталось с легионом моего отца? И где сейчас орел?

Гверн поглядел на свою руку, на голову огромного пса, снова улегшегося возле него, затем поднял глаза.

— Я могу ответить на первый вопрос, во всяком случае, отчасти, — сказал он. — Но история эта длинная, и сперва я подброшу хвороста в костер.

Он нагнулся вперед и бросил в угасающий огонь несколько веток терновника и клубок вереска. Движения его были неторопливы, даже замедленны, как будто он оттягивал рассказ. Пламя уже вспыхнуло с новой силой, а он все сидел на корточках и молча смотрел на огонь.

Сердце у Марка вдруг сильно забилось, он почувствовал дурноту.

— Ты не знал легиона своего отца, — начал, наконец, Гверн, — ты был тогда мал и все равно ничего бы не заметил, если бы и оказался там. Слишком мал. — Гверн перешел на латынь и, казалось, одновременно сбросил с себя все, что в нем было от варвара. — В Испанском легионе были заложены семена гибели задолго до того, как он отправился в последний поход на север. Они были посеяны шестьдесят лет назад, когда солдаты, выполняя приказ прокуратора, изгнали иценскую царицу. Ее звали Боудикка, — может, ты слыхал про нее? Как передают, она тогда прокляла их и весь легион за то, как они с ней поступили. И это было не очень справедливо, ведь они действовали по приказу прокуратора, проклясть надо было его. Но когда женщина считает, что ей причинили зло, она не будет разбираться, куда направить удар, главное — ударить побольнее. Я–то сам не очень верю в проклятья, во всяком случае, не верил раньше. А вот, поди ж ты, легион искрошили, когда поднялось восстание. Потом восстание подавили, царица приняла яд, и, может быть, ее смерть придала силу ее проклятью. Легион сформировали заново, он опять окреп, но прежним уже не стал. Может, переведи его в другую местность, легион был бы спасен. А так, когда легион год за годом, поколение за поколением стоит среди племен, которые считают его проклятым, ничего хорошего не выйдет. Мелкие неприятности раздуваются в крупные, вспышки болезней приписываются действию проклятья, а не болотным испарениям. А испанцы — народ легковерный. Все труднее стало находить рекрутов, и качество их год от года становилось хуже. Сперва ухудшение шло медленно, у меня служили солдаты моего возраста, они помнили Девятый легион, когда он был еще просто немного драчливым и разболтанным. Но потом все покатилось под уклон очень быстро, и когда я попал в легион центурионом, за два года до его гибели, — а вышел я из рядов Тридцатого, отличного легиона, — корка у испанцев была еще цельная, но сердцевина насквозь прогнила. — Гверн сплюнул в костер. — Сперва я пытался бороться с гнилью в моей центурии, а потом… потом борьба стала доставлять слишком много хлопот. Последний легат был человек жестокий, твердолобый, безо всякого понимания — хуже нельзя было и поставить во главе такого легиона. Вскоре после его прибытия император Траян убрал из Британии слишком много войск одновременно для вечных своих кампаний в других местах, а нас оставили удерживать границу. И сразу же мы почувствовали, что племена зашевелились вокруг нас, как перезрелый сыр. И тут Траян умер, и племена восстали. Весь север охватило восстанием. Едва мы подавили бригантов и иценов, как нас послали в Валенцию усмирять каледонцев.

Две наши когорты стояли в Германии, мы уже понесли большие потери, одну когорту оставили как гарнизон в Эбораке, и бригантам ничего не стоило бы расправиться с нами, если бы пришла охота. Так что нас, идущих на север, осталось меньше четырех тысяч. А тут еще легат, как обычно, стал вопрошать богов, и священные куры заартачились и не пожелали клевать бобы. Ну мы и решили, что обречены, а когда выступают в поход в таком настроении, ничего хорошего не жди.

Уже наступила осень, почти с первых дней этот гористый край окутывал туман, и, пользуясь туманом, племена изводили нас наскоками. До настоящих схваток, правда, дело не доходило. Они, как волки, висели у нас на флангах, внезапно нападали на наш арьергард и пускали стрелы из–за каждой кочки с мокрым вереском, а после исчезали в тумане раньше, чем мы успевали вступить с ними в бой. А отряды, высланные им вдогонку, никогда не возвращались.

Спасти нас мог только такой легат, который сам умел бы воевать. Но наш легат бои видал только показательные, на Марсовом поле, и был до того заносчив, что не желал слушать боевых командиров. Так что к тому времени, как мы достигли старой ставки Агриколы на Северном Валу и устроили там базу, мы потеряли еще одну тысячу солдат — умершими или дезертировавшими. Старые укрепления разваливались, запасы воды давно истощились, а северные племена успели накопить силу. Варвары сидели под стенами крепости и выли, как волки на луну. Одну атаку мы выдержали. Потом скатили мертвецов в речку и, когда варвары отошли зализывать раны, выбрали оратора, пошли к легату и сказали: «Теперь мы постараемся договориться с татуированным народом, чтобы они нам дали уйти. Валенцию оставляем в их руках, нам на нее наплевать». Легат сидел в походном кресле, которое мы тащили за ним всю дорогу от Эборака, и поносил нас всеми бранными словами. Мы их, конечно, заслуживали, спору нет, но брань ему не помогла. Больше половины легиона взбунтовалось, и многие из моей центурии тоже. — Гверн отвел взгляд от огня и повернулся лицом к Марку. — Меня среди них не было. Клянусь Владыкой легионов! Я тогда еще не покрыл себя позором, еще держал в узде тех, кто оставался мне верным. Теперь до легата дошло, в чем была его ошибка, он мягче заговорил с легионерами, хотя они стали мятежниками, и поступил так вовсе не из страха. Он посоветовал им сложить оружие, которое они подняли против своего орла, и поклялся, что никого не подвергнет немедленной расправе, даже зачинщиков; поклялся, что если мы впредь будем выполнять свой долг, он по возвращении честно перечислит в рапорте и плохое, и хорошее. Как будто могла идти речь о возвращении! Но даже если б нам и был открыт путь назад, время обещаний прошло. С того момента, как когорты взбунтовались, об отступлении уже не могло быть и речи, все отлично знали, каков будет приговор сената…

— Казнь, — тихо проговорил Марк, когда Гверн запнулся.

— Да, казнь. Странно тянуть жребий из шлема и знать, что одна соломинка из десяти означает смерть, и того, кто ее вытянет, забьют камнями.

Так что все окончилось схваткой. Вот тогда и убили легата. Он был храбрый человек, хотя и глупый. Он вышел вперед без оружия, за спиной у него стояли знаменосец и безбородые трибуны; он обратился к толпе, призывал солдат вспомнить свою присягу и обзывал их шавками с Тибра. Тогда один из солдат ударил его копьем, и тут уж стало не до разговоров…

Через укрепления тучами повалили бритты довершать кровавое дело. К рассвету в крепости едва набралось бы в живых на две полные когорты. Остальные погибли. Не все, нет! Многие ушли через крепостной вал вместе с бриттами. Вполне вероятно, что они сейчас живут по всей Каледонии, как я, с местной женой и сыновьями.

Едва рассвело, твой отец созвал тех немногих, кто остался; мы все стояли на площади перед преторием с мечом в руке. Наспех посовещавшись, мы решили вырваться из старой крепости, ставшей смертельной ловушкой, и постараться донести орла до Эборака. Договориться с варварами и думать было нечего. Они нас теперь не боялись. К тому же у всех у нас жила надежда: если мы пробьемся с боем, сенат не сочтет нас опозоренными. Варвары той ночью пировали — так низко мы пали в их глазах. И пока они пьянствовали и бездельничали, мы выбрались наружу, спустившись по южному склону, и прошли мимо них незамеченными, благодаря темноте и туману. Впервые в жизни туман сослужил нам хорошую службу. Мы тронулись в сторону Тримонтия.

Варвары взяли наш след на рассвете и пустились за нами в погоню — просто так, потехи ради. За тобой когда–нибудь охотились? Мы шли целый день из последних сил, тяжело раненные падали и умирали. Мы слышали, как они стонали в тумане. Скоро я тоже свалился. Меня ранило, в рану можно было засунуть три пальца, мне было скверно. Но я бы еще мог идти, если бы не погоня. Погоня — вот что лишало сил. В сумерках, когда преследователи ушли подальше, я сделал попытку спастись. Заполз в заросли утесника и притаился. На меня чуть не наступил один варвар, но меня не заметили, и, когда стемнело и охота ушла далеко, я сбросил свою сбрую. Я ведь похож: на пикта? Это потому что я из Северной Галлии. Кажется, я брел всю ночь. А на рассвете забрел в деревню и упал на пороге первой попавшейся хижины. Меня втащили в дом и выходили. Мурна выходила. То, что я — римский солдат, их ни капли не смутило: не я первый переходил на сторону племен, да и Мурна защищала меня, как львица своего детеныша. — На миг в голосе его послышался призвук смеха, но тут же голос опять зазвучал резко и мрачно: — Несколько ночей спустя я увидел, как на север пронесли орла, с большой торжественностью — в сопровождении множества факелов.

Последовало долгое, тяжелое молчание. Затем Марк сказал сдержанно и жестко:

— Где они погибли?

— Не знаю. Знаю только, что до Тримонтия они не дошли. Я не один раз заглядывал туда и никаких следов сражения не нашел.

— А как было с моим отцом?

— Когда меня ранили и я упал, он стоял рядом с орлом. Когда орла несли на север, пленников не было.

— Где орел теперь?

Гверн протянул руку, коснулся кинжала у Марка за поясом и посмотрел ему прямо в глаза.

— Если тебе пришла охота умереть, вот лучший способ. Зачем понапрасну совершать дальний путь?

— Где орел теперь? — повторил Марк, словно не слышал слов охотника. Он не сводил с него глаз, и Гверн наконец ответил:

— Не знаю. Но наутро, как только рассветет, я попробую показать тебе, в какую сторону идти.

И только тут Марк осознал, что лицо хозяина освещает лишь свет костра, а за ним все расплывается в синеватой мгле.

Этой ночью Марк спал мало. Он лежал неподвижно, закинув руки за голову. Все эти месяцы он жил мечтой. Да, собственно, если подумать, он жил мечтой с восьмилетнего возраста. Она была яркой, согревала душу, теперь она была разбита, и ему стало холодно, он вдруг почувствовал себя значительно старше, чем был несколько часов назад. Каким же он был глупцом, безмозглым глупцом. Упрямо цеплялся за свою веру: раз в Девятом легионе служит отец, значит, от легиона нельзя ждать ничего дурного. Но теперь–то он знает: легион был порченный, гнилое яблоко, треснувшее под каблуком. Владыка легионов! Что же должен был пережить отец!

Однако среди обломков мечты оставалось нетронутым одно: орла надо разыскать и вернуть в Рим, иначе рано или поздно он превратится в угрозу для границы. Мысль эта немного утешала, все–таки он докажет свою верность памяти отца.

Наутро они поели, затушили и разбросали костер, после чего Марк, стоя возле своей лошади, послушно устремил взгляд в сторону северо–запада, куда показывал палец Гверна. Легкий ветер обвевал лицо, вниз на склон падала его тень, словно ей не терпелось опередить его, поскорее тронуться в путь; до него донесся дикий и нежный голос ржанки — голос одиночества, от которого на душе делалось неуютно.

— Вон туда, там начинается долина, — сказал Гверн. — Брод ты найдешь по наклонной сосне, она растет рядом. Переправитесь и держитесь правого берега, иначе между вами и Каледонией окажется широкий залив Клоты. А так — два, самое большее три дня, и охотничья тропа приведет вас к северной границе.

— А дальше? — спросил Марк, не отводя прищуренных глаз от синей туманной дали.

— Могу сказать одно: те, кто нес орла на север, принадлежали к племени эпидиев, их территория — глубоко изрезанное заливами и горами западное побережье вверх от Клоты.

— Есть ли у тебя догадка, в каком именно месте может находиться их святилище?

— Нет. Может, ты найдешь царский дом, тогда неподалеку ищи капище. Но племя эпидиев, как я слыхал, делится на множество кланов, и не обязательно царский клан — хранитель святилища и священных предметов.

— Ты хочешь сказать, клан может быть совсем небольшим и незначительным?

— Нет, не так. Небольшой — да, но такой же могущественный, как царский, а может, и сильнее. Больше я ничем не могу тебе помочь.

Они молчали, пока сзади не зазвякали удила, — Эска привел вторую лошадь. Тогда Гверн торопливо добавил:

— Не ходи этой тропой, она ведет к вратам смерти.

— И все же я попробую, — Марк повернул голову. — А ты, Эска?

— Я пойду, куда пойдешь ты, — не поднимая глаз, ответил возившийся с пряжкой Эска.

— Но зачем? — не отступал Гверн. — Сейчас ты знаешь правду. Легион все равно не станут формировать заново. Зачем тебе идти? Скажи!

— Чтобы вернуть орла.

Снова наступило молчание, затем Гверн проговорил почти робким тоном:

— Ты так ничего и не сказал про мой вчерашний рассказ — как будто это была простая история, чтобы скоротать вечерок.

— Что ты от меня хочешь услышать?

Гверн засмеялся коротко и резко:

— Один Митра знает! А все же внутри у меня бы полегчало.

— Этой ночью у меня у самого внутри было так тяжело, что мне было не до тебя, — устало проговорил Марк. — Сейчас это прошло, но если я даже стану проклинать испанцев всеми бранными римскими словами, отцу это не принесет пользы и не смоет грязь с имени легиона.

Впервые он взглянул на охотника, стоявшего рядом.

— Если же говорить о тебе, то ведь на меня никогда не охотились, и Владыка легионов запрещает мне быть твоим судьей.

Гверн сказал вызывающе:

— Зачем ты пришел? Я был счастлив с моей женщиной, она мне хорошая жена. Меня уважают люди моего племени, хотя я и живу отдельно. Я часто почти забываю, что рожден не в племени, и только по временам меня тянет в Тримонтий. А теперь я буду стыдиться до конца моих дней того, что отпустил тебя одного на охотничью тропу.

— Не стоит взваливать на себя груз нового стыда, — возразил Марк. — Этой тропой троим идти удобнее, чем четверым, а двоим удобнее, чем троим. Возвращайся к своему племени, Гверн. Благодарю тебя за пищу и кров и за то, что ты ответил на мои вопросы.

Он отвернулся, сел на лошадь и несколько минут спустя уже ехал вдоль речного потока в сопровождении Эски.

 

ГЛАВА 14 ПРАЗДНИК НОВЫХ КОПИЙ.

Как–то вечером через месяц Марк с Эской остановились, чтобы дать передохнуть усталым лошадям. Они очутились на крутой горе над Западным океаном. Предвечернее небо было расцвечено, как грудка голубя, ветерок ерошил блестящую поверхность воды, а вдали на этом умиротворяющем блеске, как спящие чайки, легко плыли многочисленные островки. В покойной бухте стояли на якоре несколько торговых судов; синие паруса, принесшие их из Гибернии, были убраны; казалось, что суда объяты сном. А к северу, задумчиво глядя на всю эту картину, вздымался Круахан, угрюмый, в темных одеждах, в венце из тумана, — срединная выпуклость кельтского мира.

Горы, острова, сверкающее море — все это было уже знакомо Марку. Вот уже месяц он неизменно видел либо то, либо другое, блуждая по туманным ущельям, где охотились эпидии. Утомительный то был месяц; с тех пор, как он пересек северную границу, сколько раз ему казалось, вот он напал наконец на след орла. И каждый раз выяснялось, что он ошибся.

Вдоль побережья было много святилищ. Там, где древний народ — низкорослый, смуглый народ — оставил после себя длинные курганы, — там эпидии, пришедшие после, устраивали святилища и молились своим богам. А древний народ оставил очень много курганов. Но нигде Марк не услышал даже намека на пропавшего орла. Эти люди не говорили вслух про своих богов и про все, что было с ними связано. В этот вечер, опять глядя на сверкающее море, Марк совсем пал духом и готов был уже оставить всякую надежду.

Из удрученного состояния его вывел голос Эски:

— Смотри, у нас появились попутчики.

Оглянувшись назад, куда показывал палец его друга и откуда они сами только что появились, он увидел на оленьей тропе группу поднимающихся вверх охотников. Он завернул Випсанию и стал ждать. Всего охотников было пятеро, двое несли подвешенную к шесту тушу черного кабана, и с ними бежала всегдашняя стая собак, похожих на волков. Люди эти очень отличались от жителей Валенции — более темнокожие, более легкого сложения. Вероятно, в них струилось больше крови смуглого народа, чем в племенах с низменности. С виду менее свирепые, чем жители низин, они, в конечном счете, подумалось Марку, были более опасны.

— Охота была доброй, — приветствовал он их, когда те приблизились легким шагом.

— Охота была доброй, — отозвался предводитель, молодой человек с крученым золотым ожерельем вождя на шее. Он вопросительно посмотрел на Марка. Вежливость не позволяла ему задать прямой вопрос, зачем он здесь, но вождь явно недоумевал, что понадобилось в его владениях чужестранцу, явно не принадлежавшему к числу торговцев с кораблей под синими парусами.

Почти не раздумывая, Марк задал ему вопрос, ставший для него привычным:

— Есть ли в твоем селении больные глазами?

На лице бритта выразились одновременно интерес и недоверие:

— А ты умеешь лечить глазную болезнь?

— Умею ли я? Я — Деметрий из Александрии? — Марк давно постиг всю ценность самовосхваления. — Упомяни мое имя южнее Клоты и в самом царском селении, и тебе скажут, что я исцеляю любую глазную болезнь.

— В моем селении есть несколько человек, кто мучается глазами, — произнес вождь. — Но тут еще не бывал ни один, владеющий твоим ремеслом. Ты вылечишь их?

— Даже я не могу сказать наверняка, пока их не посмотрю. — Марк повернул лошадь опять на тропу. — Вы держите путь в селение? Мы едем с вами.

И так они двинулись дальше — впереди Марк и вождь, бежавший рядом с его лошадью, затем Эска и остальные охотники с подвешенным на шесте кабаном; собаки сновали между ними. Сперва они шли вдоль гребня, потом свернули от моря в глубь страны и, петляя, стали спускаться сквозь редкий березняк к большому озеру. Оно лежало между холмами, жемчужно–молочное в вечернем освещении. Марк и Эска знали его, они не раз выходили на его дальние берега. Озеро Многих Островов — называлось оно. Название пошло от того, что по нему были разбросаны островки, одни скалистые, с крутыми берегами, другие плоские, окаймленные ивами, где гнездились цапли.

Уже смеркалось, когда они добрались до деревни, стоявшей на уступе горы над тихой озерной гладью. В неярком красноватом освещении дверные проемы хижин с кострами внутри цвели, как желтые цветки крокусов, пронизанные красными жилками. Кучка строений, составляющих усадьбу вождя, лежала в начале укрепленного селения в крутом изгибе земляного вала. Марк и Эска вслед за вождем повернули туда; остальные охотники, договорившись о дележе кабана, разошлись по своим домам.

Заслышав их приближение, из освещенной двери выскочил подросток, которого Марк определил как брата вождя, и подбежал к ним.

— Как прошла охота, Дергдиан?

— Охота была доброй, — ответил вождь. — Смотри, кроме отменного кабана, я привел с собой целителя больных глаз, а также его копьеносца. Позаботься об их лошадях, Лиатан.

Он живо повернулся к Марку, который растирал бедро:

— Тебя утомила езда верхом? Ты, верно, слишком много ехал сегодня.

— Нет, — ответил Марк. — Это старая болячка, просто она мне порой досаждает.

И он последовал за хозяином в главную хижину, нагнув голову, чтобы не задеть за низкую перемычку. Внутри было очень жарко, всегдашний синий чад перехватил горло. На теплом настиле из папоротника лежало несколько собак. Маленькая сморщенная старуха, видимо, рабыня, склонилась над очагом, устроенном на возвышении, и помешивала в бронзовом котле какое–то кипящее варево. На вошедших она не взглянула. Зато сидевший по другую сторону очага исхудалый старик стал вглядываться в них сквозь едкий дым блестящими властными глазками. Но уже в следующий миг занавеска из превосходно выделанной оленьей шкуры над входом на женскую половину поднялась, и показалась молоденькая женщина — высокая, темнокожая, даже более смуглая, чем это свойственно племени эпидиев, в прямом зеленом одеянии, схваченном у плеча кружком красного золота, широким и массивным, как щит. Женщина, очевидно, пряла — в руках она держала прялку и веретено,

— Я услышала твой голос, — сказала она. — Ужин готов и ждет тебя.

— Пусть подождет еще немного, Фионула, любимая, — отозвался вождь Дергдиан, — я привел с собой целителя больных глаз. Вынеси сюда малыша.

Длинные темные глаза женщины с испугом и надеждой метнулись от лица мужа к Марку, потом она без единого слова повернулась, шкура опустилась, и через несколько минут женщина вынесла двухлетнего ребенка. Это был приятный смуглый голенький малыш, как всегда, с коралловой бусиной на шейке, но когда на его личико упал свет, Марк увидел, что глаза у мальчика так распухли, покраснели и заросли коростой, что почти не открываются.

— Вот — лечи, — сказал вождь.

— Твой? — спросил Марк.

— Мой.

— Он будет слепым, — подал голос старик, сидящий у очага. — Я все время говорю, он будет слепым, а я никогда не ошибаюсь.

Марк не обратил на него никакого внимания.

— Дай мне малыша, я не сделаю ему ничего плохого, — потребовал он и, взяв ребенка у матери, с успокаивающей улыбкой неуклюже опустился у очага на одно, здоровое, колено. Мальчик захныкал и отвернулся от огня, свет помешал ему, значит, он еще не ослеп. Уже хорошо. Как мог ласковее, Марк повернул личико ребенка к огню.

— Не плачь, малыш, не плачь, я быстро. Только посмотрю — и все. Чем вы мазали ему глаза?

— Жабьим жиром, — ответил старик. — Я сам мазал, хотя это дело женское. Но жена моего внука глупа.

— И помогло?

Старик пожал острыми плечами.

— Может, и не помогло, — неохотно ответил он.

— Зачем же мазать?

— Так принято. Испокон века наши женщины кладут жабий жир на больные места, но жена моего внука… — Он смачно сплюнул, выражая тем свое мнение о жене внука. — Я им все время говорю: ребенок будет слепым, — добавил он удовлетворенно, тоном истинного пророка.

Марк услыхал, как мать испустила страдальческий вздох в знак тихого протеста, и почувствовал, как в нем самом закипает бешенство. Но у него хватило здравого смысла сдержаться; он понимал, если этот злобный старик станет врагом, надо распроститься со всякой надеждой спасти ребенку зрение. Поэтому он сказал как можно миролюбивее:

— Поглядим. Жабий жир, вне всяких сомнений, полезен для больных глаз, но на сей раз он не помог, и я попробую мои собственные мази. Вдруг они помогут. — И прежде чем старик успел вставить слово, Марк обратился к Фионуле: — Принеси теплой воды и чистых полотняных тряпок. И зажги лампу. А ты, Эска, принеси мою шкатулку с лекарствами.

И, не сходя с места, пока мать держала больного мальчика на коленях, он приступил к делу: промывал, смазывал, перевязывал при свете лампы, которую держала рабыня, бросившая ради такого случая приготовление ужина.

Марк и Эска застряли в доме Дергдиана надолго. Обычно Марк начинал лечение, а потом оставлял комок мази, показывал, как пользоваться, и шел дальше.

Но на этот раз он изменил своей привычке. С такими запущенными глазами ему еще не приходилось иметь дела, к тому же нельзя было оставить без внимания и деда с его жабьим жиром… Словом, пришлось задержаться. Да почему бы, собственно, и не пожить здесь? С таким же успехом он мог найти или не найти орла в этом, как и в любом другом, селении.

Итак, он остался, и пребывание оказалось утомительным и скучным. Дни тянулись очень медленно, ему подолгу нечем было занять себя. После первой жестокой битвы за зрение мальчугана оставалось лишь ждать, — дальше был вопрос только времени. Дни поползли еще медленнее.

По большей части он сидел на пороге жилой хижины, смотрел, как работают женщины, и растирал засохшие плитки мази, а потом раскладывал мазь в маленькие свинцовые горшочки. Эска же уходил с охотниками или пас вместе с пастухами скот на кручах. По вечерам Марк беседовал с мужчинами, сидя у костра; обменивался разными историями со смуглыми торговцами из Гибернии, постоянно проходившими через деревню туда или обратно (между Гибернией и Каледонией шла беспрерывная торговля изделиями из золота и оружием, рабами и охотничьими собаками); терпеливо выслушивал старого Традуи, деда нынешнего вождя по материнской линии, — тот без конца рассказывал про охоту на тюленя, когда он и мир были молоды, а мужчины и тюлени были сильнее и свирепее, чем нынче.

Но сколько они с Эской ни слушали, они ни разу не услыхали ничего подозрительного, никаких намеков на то, что место и предмет их поисков находятся где–то поблизости. Раз–другой за эти дни в селении мелькнула фигура в черном — отрешенная от простой, сплоченной человеческой жизни племени, она сумрачно и зловеще нависала над селением, как Круахан нависал над равниной. Но в этом не было ничего особенного — друиды тут попадались повсюду, вне досягаемости для Рима, так же как повсюду попадались святилища. Друиды не жили среди племени, они скрывались отдельно от людей в туманной цитадели гор, в укромных долинах, в березовых рощах и в густом орешнике. Влияние их на деревни и укрепленные селения было огромным и ощутимым, но упоминать о них не полагалось, так же как и о местных богах и беспокойных призраках предков. Никто и никогда не упоминал также о захваченном орле. И однако Марк не хотел двигаться дальше, не убедившись, что зрение мальчика спасено.

И вот однажды вечером, вернувшись с Эской после вечернего купания в озере, он застал вождя на пороге главной хижины: сидя на корточках в окружении собак, тот любовно полировал тяжелое боевое копье с венчиком из орлиных перьев.

Марк присел рядом и стал следить за работой; ему живо припомнилось другое, боевое копье — с венчиком из сизых перьев цапли. Эска тоже наблюдал, привалившись плечом к косяку двери, вытесанному из рябины.

Наконец вождь поднял голову и поймал взгляд Марка.

— Это для праздника Новых Копий, — пояснил он. — Для пляски воинов в конце праздника.

— Праздник Новых Копий, — повторил Марк. — Когда ваши мальчики становятся мужчинами? Я слыхал про такой праздник, но видеть не видел.

— Увидишь в третью ночь, считая с сегодняшней, — в ночь рогатой луны. — Дергдиан опять принялся трудиться. — Будет великий праздник. Мальчики соберутся отовсюду, и отцы их с ними. Даже сын царя и тот должен явиться к нам, когда настанет время получать оружие.

— Почему? — Марк надеялся, что ничем не выдал вспыхнувшего любопытства.

— Мы — люди–тюлени, хранители Святилища, — Дергдиан поворачивал на коленях копье. — Мы — хранители жизни племени.

Выдержав паузу, Марк сказал как можно небрежнее:

— Так, значит. И что же, любой может стать очевидцем таинства Новых Копий?

— Нет, таинство видеть нельзя, оно совершается только между Новыми Копьями и Рогатым. Одним жрецам дозволено видеть Его и остаться в живых. Но торжества на открытом воздухе разрешается смотреть всем, кто пожелает. Они скрыты только от женщин.

— В таком случае, я, с твоего разрешения, непременно погляжу на праздник. Мы, греки, от природы любопытны.

На другой день поднялась суматоха. Приготовления к празднеству напомнили Марку его собственное этрусское селение перед началом сатурналий. К вечеру начали прибывать Новые Копья. Мальчики с дальних окраин владений эпидиев и их отцы, одетые в самые яркие свои одежды, ехали верхом на небольших прелестных лошадках; нередко сбоку бежали их собаки. Как странно, думал, разглядывая всадников, Марк, странно, что народ, бедный во многих отношениях, охотники и пастухи, которые не возделывают землю и ютятся в убогих земляных лачугах, украшают уздечки на своих превосходных породистых лошадях серебром, и бронзой, и коралловыми бляхами и застегивают плащи застежками–щитами из красного гибернийского золота.

Нахлынул в деревню и другой люд: торговцы и прорицатели, арфисты и барышники расположились лагерем на низких берегах озера, так что все пространство под стенами селения было черно от людей. Было очень весело и оживленно, походило на базарную толпу, только в еще большем количестве, и нигде Марк не замечал никаких признаков чего–то необычного.

Необычное было еще впереди.

Началось это на второй вечер. Мальчики, которым полагалось получать оружие, вдруг исчезли. Только что были тут, и вот их не стало. Селение опустело. Мужчины обмазали себе лоб грязью, женщины сгрудились вместе, причитая и раскачиваясь в ритуальном горе. Из самого селения и из укрепленной его части снизу доносился плач, и по мере того как вечерело, он становился все громче. За вечерней трапезой для каждого ушедшего мальчика оставили пустое место, наполнили рог и тоже оставили нетронутым, как оставляют их для погибших воинов на празднике Самхейна. В темноте долго еще раздавался женский плач по мертвым.

К утру пение и причитания прекратились, в крепости воцарилась необыкновенная тишина, в воздухе повисло ожидание. А к вечеру племя собралось на плоской площадке у озера. Мужчины стояли кучками, каждый клан отдельно: отдельно Лососи, отдельно Волки, отдельно Тюлени; в шкурах или в лиловых, шафранных и алых плащах, с оружием в руках. Между ними шныряли собаки. Женщины стояли в другой стороне; у молодых на голове были венки из цветов позднего лета: жимолость, желтый вербейник, белые вьюнки. И мужчины, и женщины то и дело оглядывались, бросая взгляд на закат.

Марк, стоявший поодаль вместе с Эской и Лиатаном, братом вождя, поймал себя на том, что и сам оглядывается. На западе небо все еще было золотым, хотя солнце зашло за холмы.

И вот сквозь кайму заката проглянуло бледное кривое перышко новой луны. Его заметила одна из девушек на женской стороне и издала странный и какой–то призрачный мелодичный крик, который сперва подхватили остальные женщины, а потом и мужчины. Откуда–то из–за холмов в стороне моря протрубил рог. Раздался не боевой резкий клич, а высокий, чистый звук — под стать бледному перышку, висевшему высоко в вечернем небе.

И, заслышав этот призыв, толпа распалась, и мужчины двинулись в ту сторону, откуда прозвучал рог; длинная неровная цепочка воинов шла спокойно и уверенно, оставив укрепленное селение на женщин, стариков и детей. Марк тоже пошел за ними, ни на шаг не отходя от Лиатана, как ему было велено; ему стало вдруг радостно сознавать, что среди этой чужой толпы он не один — Эска идет рядом, плечо к плечу.

Они взобрались на седловину горы и спустились по крутому склону с южной стороны. Пересекли глубокую лощину и, поднявшись наверх, зашагали по гребню. Снова спуск, еще один крутой подъем, и неожиданно они очутились на краю широкой нагорной долины, под углом выходящей к морю. Долина лежала у их ног, уже заполненная тенью, хотя в небе над ней все еще плескался свет, вырывающийся откуда–то снизу, куда спряталось солнце. В верховье долины круто вздымалась большая земляная насыпь, и на ее верхушку, поросшую терновником, и на верхушки больших, вертикально торчащих камней, окружающих курган, словно стража, падал отсвет заката. Марк и прежде встречал длинные курганы Древнего народа, но ни один не производил на него такого впечатления, как этот, стоящий в истоках уединенной долины между золотом заката и серебром народившегося месяца.

— Это Дом Жизни! — шепнул Лиатан ему на ухо. — Жизни племени.

Многоцветная толпа повернула к северу, цепочка заструилась по долине к Дому Жизни. Большой курган вырастал на глазах, и наконец Марк оказался среди «тюленей» под сенью одного из громадных камней. Впереди расстилалось пустое пространство — широкая, грубо мощеная площадка, а дальше, в отвесной стене кургана, заросшей кустарником, Марк увидел вход. Подпорки и перемычки были из гранита, пострадавшего от времени. Вход в совсем другой мир, подумал Марк, и холодок пробежал у него по спине. И прикрыт вход всего лишь шкурой, украшенной бляхами из тусклой бронзы. А что, если пропавший орел Испанского легиона там, позади этой примитивной двери? Где–то в темной сердцевине кургана, этого Дома Жизни?

Послышалось шипение, вспыхнуло пламя, кто–то зажег факел от горшочка с огнем, принесенного с собой. Огонь словно живой перебегал от факела к факелу, несколько молодых воинов отделились от молчаливо ожидавшей толпы и выступили вперед, на пустое пространство, окаймленное вертикальными камнями. Они несли горящие головни высоко над собой, и всю сцену, начавшую было расплываться в сумеречном свете, вдруг залило красноватое, цвета червонного золота, мерцание, оно зловеще высветило диковинную дверь и подпорки с высеченными на них теми же изогнутыми линиями и спиралями, что вились на вертикальных камнях; свет заплясал на бронзовых накладках на дверной занавеске, превратив их в кружки пляшущего, движущегося огня. Искры, кружась, полетели вверх, подхваченные легким ветерком, пахнущим морем, и по контрасту с их яркостью холмы и темная верхушка кургана, увенчанная терновником, словно погрузилась в темноту. Высоко среди терновника мелькнула человеческая фигура, и опять раздался чистый и высокий голос рога. И еще не замерло эхо среди холмов, как тюленья шкура откинулась, бронзовые украшения зазвякали, как цимбалы, и из–под низкой притолоки, пригнувшись, вышел человек. Он был весь обнажен, если не считать тюленьей шкуры, надетой тюленьей мордой ему на голову. Клан Тюленей встретил его взрывом ритмических возгласов, которые волнами то усиливались, то замирали, то опять усиливались, отчего кровь приливала к сердцу. Мгновение тюлений жрец, или человек–тюлень, постоял, принимая приветствия, затем неуклюжими, шаркающими движениями тюленя на суше отодвинулся в сторону, а из темноты кургана выпрыгнула еще одна фигура — в натянутой на голову шкуре волка с оскаленной пастью. Один за другим появлялись обнаженные люди–звери, тела их были причудливо разрисованы синим и красным, на головах красовались уборы из звериных шкур или птичьих перьев: один был с лебедиными крыльями, другой — в шкуре бобра с хвостом, болтающимся сзади, еще кто–то — в полосатой барсучьей шкуре с белыми и черными полосами, сверкавшими в свете факелов. Они прыгали, подскакивали, извивались, шаркали, — они не просто играли роль животных, но каким–то необъяснимым образом превращались в тех зверей, в чьи шкуры были одеты.

Так они возникали друг за другом, пока жрецы–тотемы всех кланов не составили наконец хоровод, и тогда начался странный, замысловатый танец, если можно было это назвать танцем. Марк никогда не видел ничего подобного, да и не хотел бы больше видеть: они вытягивались в цепочку, собирались кружком, прыгали, шаркали, подскакивали на месте, шкуры раскачивались у них за спиной. Музыки не было, да и любая музыка, будь она какой угодно дикой и нестройной, ничего общего не могла бы иметь с этим танцем. Но откуда–то все время слышался мерный бой, словно биение пульса, — может быть, ладонью били по полому стволу, — и танцующие делали движения в такт этому биению. Пульс бился все быстрей, быстрей, как у больного лихорадкой, все быстрее вертелись танцующие, и, наконец, с диким воплем круг разорвался — и глазам всех предстал тот, кто, очевидно, вышел из двери кургана незамеченным и оказался в середине круга.

Горло у Марка сжало, когда он увидел фигуру вышедшего человека: он стоял один, в ярком красном зареве факелов, словно светясь собственным зловещим светом. Видение кошмарного сна, одновременно прекрасное и совершенное в своей наготе, увенчанное горделивыми развесистыми оленьими рогами, на полированных остриях которых плясали блики пламени. Он был всего лишь человек с рогами оленя, вделанными в головной убор так, что рога словно росли прямо из головы, и ничего больше. Однако и это было еще не все, и Марк скоро в этом убедился. Толпа встретила Рогатого глухим гулом, гул разрастался, становился громче и выше и под конец превратился в волчий вой стаи, воющей на луну. А человек стоял, воздев руки кверху, и от него исходила какая–то темная сила. «Рогатый! Рогатый!» Они падали перед ним ниц, как клонится ячмень под взмахами серпа. Марк тоже с трудом опустился на колени, сам того не сознавая. Рядом с ним Эска припал к земле, заслоняя глаза согнутой рукой.

Когда все поднялись на ноги, верховный жрец уже отступил назад и встал в дверном проеме, опустив руки. Он разразился неудержимо льющейся речью, и Марк уловил, что жрец говорит племени про сыновей, которые умерли мальчиками, но сейчас вернулись к жизни воинами. Он ликующе возвысил голос, речь мало–помалу перешла в какую–то дикую песнь, и к ней присоединилось все племя. Факелы вспыхивали тут и там в тесно сбившейся толпе, торчащие камни были доверху освещены багровым светом и как будто пульсировали и дрожали в сокрушающем ритме пения.

Когда ликующая песнь достигла наивысшей точки, верховный жрец обернулся к кургану и крикнул, а потом отошел в сторону. И тогда опять кто–то, пригнув голову, вышел из темноты на свет. Это был рыжеволосый мальчик в клетчатой юбке; увидев его, племя испустило приветственный крик. За ним появился другой, третий, еще и еще, и при виде каждого следующего раздавался крик, который взлетал вверх и разбивался на отголоски о вертикальные камни. Под конец на большой площадке перед курганом выстроилось более пятидесяти Новый Копий. Вид у них был, как у лунатиков, они моргали, ослепленные ярким светом. Ближайший к Марку мальчик все время облизывал пересохшие губы. Марк видел, как быстро вздымается его грудь, — так бывает от быстрого бега… или от страха. Что же происходило с ними там, в темноте, подумал Марк, и он вспомнил собственное посвящение и вкус бычьей крови на губах в затемненной пещере Митры.

Вслед за последним мальчиком вышел последний жрец. Уже не тотем — в головном уборе из сверкающих перьев золотого орла. Тюленья шкура со звоном опустилась на место, толпа издала протяжный рев. Но Марк больше ничего не слышал, ему показалось, что вокруг внезапно наступила тишина. Этот последний жрец нес в руках нечто, бывшее когда–то римским орлом.

 

ГЛАВА 15 ВЫЛАЗКА ВО МРАК.

Из толпы выступил мужчина, обнаженный, в боевой раскраске, со щитом и копьем в руках, и тут же ему навстречу вышел мальчик. Оба — очевидно, отец и сын — сошлись на середине площадки, и мальчик, сияя от гордости, принял от отца щит и копье. Затем он медленно повернулся на месте, показывая себя толпе, ища ее одобрения, обратился в ту сторону, где, невидимый во мраке, возвышался Круахан, и, наконец, повернулся к молодому месяцу, который из бледного перышка превратился в серебряный серп, сияющий в темно–зеленом небе. Потом мальчик, салютуя, с грохотом ударил копьем о щит и последовал за отцом, чтобы впервые встать в ряды своего племени.

После него вышел второй мальчик, третий, еще и еще; но Марк видел их лишь краем глаза, как движущиеся тени, — взгляд его был прикован к орлу, вернее, к тому, что было раньше орлом Девятого легиона. Позолоченные венцы и венки, завоеванные легионом в дни славы, исчезли с багряного древка; свирепые острые когти все еще сжимали перекрещенные молнии, но на месте горделивых и грозных серебряных крыльев зияли пустые дыры на позолоченных боках. Орел потерял свои почести, утратил крылья, и без них подлинному Деметрию из Александрии он, наверное, показался бы ничем не лучше петуха на навозной куче. Но для Марка он был по–прежнему орлом, тем самым, рядом с которым погиб его отец, — пропавший орел Девятого легиона.

Он пропустил весь долгий ритуал передачи оружия, и только когда орла унесли обратно в темноту, Марк пришел в себя; он двигался в триумфальной процессии, которую теперь возглавляли Новые Копья. Мужчины возвращались в селение — этакий длинный хвост прыгающих факелов, с победными кликами армии, идущей походным маршем домой. На последнем спуске их встретил запах жарящегося мяса, так как с выкопанных в земле очагов были сняты крышки. На фоне слабо светящегося озера в открытом поле пылали костры, как красные и золотые ядовитые цветки, а навстречу своим мужчинам бежали, сцепив руки, женщины, чтобы отвести их домой.

К Дому Жизни с воинами пожелали идти лишь немногие, не принадлежавшие к племени, и сейчас, после завершения ритуала, на пир стали собираться торговцы и предсказатели, арфисты и группа охотников на тюленей другого племени; тут были даже команды с нескольких гибернийских кораблей. Гости столпились вместе с воинами эпидиев вокруг костров, на славу угощаясь жареным мясом, а женщины, не принимавшие участия в пире своих повелителей, сновали между ними и разливали из больших кувшинов жгучий желтый мед в рога, наполняя их доверху.

Марк сидел у костра вождя между Эской и Лиатаном. «Неужели они будут сидеть вот так всю ночь, есть, пить и кричать?» — думалось ему. Если так, то он сойдет с ума. Ему хотелось тишины, хотелось подумать; ликующий рев бился у него в мозгу, выколачивая мысли. Кроме того, ему больше не хотелось меда.

Пир кончился неожиданно. Шум и неумеренное обжирание и опивание были скорее всего просто отдохновением от могущественных чар, воздействию которых они только что подвергнулись. Толпа раздвинулась, освободив широкое пространство, к кострам сбежались дети и собаки, снова вспыхнули факелы, бросая зловещий свет на пустую площадку. Над всей сценой снова нависло чувство ожидания. Марк, оказавшийся рядом с дедом вождя, спросил шепотом:

— А что дальше?

— Дальше — пляска, — ответил тот, не поворачивая головы. — Смотри!

Горящие головни взметнулись высоко вверх, в освещенный круг выскочила группа юных воинов, и они затопали и завертелись в быстром ритме боевой пляски. И хотя она была чудной и варварской, все–таки, в понимании Марка, это был танец. Танец следовал за танцем, они переходили друг в друга, сливались так незаметно, что трудно было различить их. Порой плясала вся мужская сторона, так что дрожала земля под топочущими ногами. А иногда лишь отдельные воины прыгали и крутились волчком, пригибались, подражая охоте или боевой стычке, остальные же извлекали ужасающие звуки, водя монотонно копьем по краю щита, как это всегда делали бритты перед боем.

Не плясали только женщины. Праздник Новых Копий касался одних мужчин.

Луна давно зашла, зловещий свет костров и факелов падал на эту буйную картину, на извивающиеся тела и мелькающее в воздухе оружие, и вот два ряда воинов выступили на истоптанный дерн и встали друг против друга. Обнаженные до пояса, как все остальные мужчины, они держали щит и боевое оперенное копье. Марк увидел, что один ряд составляли мальчики, ставшие воинами, другой — их отцы, передавшие им оружие.

— Танец Новых Копий, — пояснил Эска, когда ряды понеслись вместе с поднятыми щитами. — У нас тоже такой танцуют в ночь, когда мальчики бригантов становятся воинами.

С другой стороны к Марку наклонился старый Традуи.

— А у твоего народа нет праздника Новых Копий? — спросил он.

— Есть, — ответил Марк, — но он непохож на ваш. Мне все незнакомо, и многое мне сегодня непонятно.

— Да? Что же? — Старик, у которого первоначальное раздражение против Марка из–за жабьего жира прошло, стал постепенно относиться к нему дружелюбнее, и сегодня, подогретый пиром и медом, не прочь был просветить чужака — до известного предела. — Я тебе объясню то, что тебе непонятно. Ты молод и, конечно, хочешь знать, а я стар и мудрейший в моем племени.

«Если действовать с осторожностью, — подумал Марк, — может быть, и удастся кое–что выяснить».

— Поистине, мудрость исходит от Традуи, деда вождя, — сказал он. — Уши мои открыты.

И, всячески выказывая самую лестную заинтересованность, он приготовился задавать вопросы и слушать. Дело подвигалось медленно, но мало–помалу, прибегая к разным уловкам, Марк вытянул из старика кое–какие обрывочные сведения, выслушав при этом кучу бесполезных вещей. Зато он узнал, что жрецы обитают в березовой роще за Домом Жизни и что священный дом никто не стережет, никакие служители.

— Зачем? — спросил старик, когда Марк выразил свое удивление. — У святилища есть свои хранители, да и кто посмеет покушаться на то, что принадлежит Рогатому?

Он замолк, словно спохватившись, что чуть не проговорился о недозволенном, и вытянув руку с набухшими венами, растопырил пальцы наподобие рогов.

Но скоро он опять разговорился. Под влиянием меда, факельных огней и пляски он предался воспоминаниям о собственной ночи посвящения, давным–давно он и сам был Новым Копьем и участвовал в боевых плясках племени. Не отрывая взгляда от крутящихся фигур, он поведал о прежних битвах, о прежних угонах скота, о давно умерших героях, его собратьях по оружию в те времена, когда мир был моложе, а солнце грело сильнее. Радуясь, что нашел внимательного слушателя, не знакомого с его историями, он рассказал о великом воинстве племен десять или двенадцать осеней назад. Он тоже ходил со всеми на юг, хотя дурачье уже тогда считало, что он слишком стар для военной тропы. Они уничтожили великую армию Красных Гребней. Они бросили врагов на съедение волкам и воронью, и племя принесло домой бога–орла, которого Красные Гребни несли впереди войска, и отдали божествам своего народа в Доме Жизни. Исцелитель больных глаз, наверное, видел орла сегодня? Его выносили и показывали мужчинам.

Марк сидел неподвижно, обхватив руками поднятые колени, и следил за полетом искр, сыпавшихся от крутящихся факелов.

— Я видел его, — ответил он. — Я и раньше встречал таких, поэтому удивился, увидав орла здесь. Мы, греки, очень любопытны, и к тому же у нас мало причин любить Рим. Расскажи еще, как вы отняли бога–орла у Красных Гребней. Я охотно послушаю эту историю.

Эту историю Марк уже слышал один раз от охотника Гверна, но теперь она рассказывалась противной стороной и начиналась там, где кончалась повесть Гверна.

В тех же словах, в каких старый воин хвастался бы давней удачной охотой на зверя, Традуи описал, как он и его собратья по оружию преследовали остатки Девятого легиона и окружили их, словно волки дичь. Ни капли жалости не было в голосе старика, ни тени понимания мук загнанной дичи — один жестокий восторг горел на его лице и звучал в каждом слове:

— Я и тогда был уже стар, то была моя последняя битва, но какая! У–ух! Такой бой был достоин старого Традуи! Сколько уже лет вечерами, когда костер угасает и гаснут даже мысли о битвах моей молодости, меня греет память о той, последней битве! Мы загнали их под конец в болото, к северу от того места, что зовется Трехгорье. Они дрались, как загнанные кабаны. Мы привыкли к легкой победе. Всегда они лопались с одного укола. Но в тот день все было совсем не так. Те, прежние, были просто стружкой с кремня, а эти — его сердцевиной. Но маленькой, очень маленькой… Они встали кружком, спиной друг к другу, лицом к нам, а крылатого бога поставили в середину. Мы проламывали стену из щитов в одном месте, а они переступали через павшего брата — и стена щитов опять становилась сплошной! Под конец мы сломили их, это правда, но они взяли с собой немало наших воинов. Их оставалось лишь горстка — не больше, чем пальцев на моих руках, а крылатый бог все еще укрывался в середке. Я, Традуи, последним оставшимся у меня копьем своей рукой сразил жреца в пятнистой шкуре, который держал древко. Тогда другой подхватил древко, чтобы оно не упало и продолжал объединять оставшихся. Он был вождь, гребень у него был выше и плащ — алый. Мне очень хотелось самому убить его, но кто–то меня опередил…

Словом, мы с ними расправились. Мы знали, что больше на наших охотничьих угодьях не бывать Красным Гребням. Мы оставили их воронью и волкам да еще болоту. Болота быстро поглощают все следы битв. А крылатого бога мы принесли домой, да. Мы, эпидии, имели на это право, ведь наши копья положили начало расправе. Но по дороге полил сильный дождь, реки вздулись, и около брода потоком смыло воина, несшего бога. Бога мы нашли, верно, но стоило это нам трех жизней. И пропали крылья, оттого что они были вставлены в дырки, а не слиты с телом орла, и блестящие венки тоже пропали. Так что к Дому Жизни мы принесли его в таком виде, какой он сейчас. Но все же мы отдали его в дар Рогатому, и тот, видно, был очень доволен: ведь с тех пор мы побеждаем в войнах и олень на охотничьих тропах попадается жирный. И скажу тебе еще одно: орел сейчас наш, он принадлежит эпидиям, но если настанет день, и мы опять все вместе поднимемся против Красных Гребней, тогда бог–орел станет копьем всех племен Альбы, а не только одних эпидиев.

Блестящие глазки обратились на Марка, они словно присматривались к его лицу.

— Он был похож на тебя, тот вождь Красных Гребней. А ты говоришь, что ты грек. Не странно ли?

— Среди Красных Гребней у многих в жилах течет греческая кровь.

— И то верно. — Старик принялся копаться в плечевых складках своего клетчатого плаща. — Они были настоящие воины, и мы оставили им оружие, воинам подобает иметь его при себе. Но у вождя я взял на счастье вот эту штуку, знаешь, как берут клык у кабана, который смелее и свирепее других. Я всегда ношу эту вещь на себе.

Он нашел наконец то, что искал, и снял через голову кожаный ремешок с шеи.

— Мне на палец не лезет, — добавил он с оттенком досады. — Видно, у Красных Гребней пальцы тоньше, чем у нас. Возьми посмотри.

На конце ремешка висело кольцо, слабо поблескивающее зеленым в свете факелов. Марк взял его и нагнулся пониже, чтобы рассмотреть. Это была тяжелая печатка, на изумруде с трещинкой был выгравирован дельфин — символ его рода. Марк подержал кольцо на ладони, бережно, как живое существо, глядя, как свет факелов играет в зеленой сердцевине камня. Затем вложил его в протянутую руку старика, небрежно поблагодарил его и снова перенес внимание на танцующих. Однако бешеный вихрь пляски проносился у него перед глазами, как в тумане; перед ним встала картина двенадцатилетней давности — он, задрав лицо, смотрит вверх на смуглого смеющегося человека. За головой смеющегося человека вьются голуби, а когда он поднимает руку и потирает лоб, солнце, очертив огненной каймой крылья голубей, зажигает изумруд на его пальце.

Марк вдруг почувствовал, что невероятно устал, слишком много открытий пришлось на один день…

На другое утро, когда друзья сидели на открытом со всех сторон уступе горы, где их никто не мог подслушать, Марк изложил Эске придуманный им план действий.

Он уже объявил вождю, что на следующий день отправляется на юг; вождь, да и все селение не хотели его отпускать. Пусть он останется до весны, уговаривали они, тогда найдутся еще больные глаза.

Но Марк проявил твердость — он хочет попасть на юг до наступления зимы; все гости, собравшиеся на праздник Новых Копий, разъезжаются по домам, и ему тоже самое время пуститься в обратный путь. Дружелюбие местных жителей не породило у него чувства вины из–за того, что он собирался совершить. Да, они приютили его и Эску, оказали гостеприимство, зато Эска вместе с ними охотился и пас стада, а Марк врачевал глаза со всем умением, каким обладал. Никто никому ничем не обязан, а значит, и чувству вины нет места. Что же касается орла, то тут хозяева их — враги, враги, достойные его клинка. Марк испытывает к ним приязнь и уважение — пусть удержат орла, если сумеют.

Последний день прошел тихо. Составив план действий и сделав необходимые приготовления, Марк и Эска сидели на солнышке и, на посторонний глаз, просто бездельничали и наблюдали за легким полетом куликов над тихими водами озера. К вечеру они искупались, но не только ныряли и плескались, как обычно, а совершили ритуальное омовение в ожидании всех непредвиденностей этой ночи. Марк помолился на закате Митре, Эска — богу Сверкающего Копья, — оба были богами Солнца, богами Света, и поклонники их одними и теми же способами боролись со злыми силами. Они очистились, как перед боем, и за ужином поели как можно меньше, чтобы полный желудок не притупил их боевой дух.

Когда настало время сна, они, как всегда, легли вместе с Традуи, собаками и Лиатаном в главной хижине, поближе к двери, как повелось с самого приезда, на тот случай, если вдруг понадобится уйти ночью потихоньку. Все давно уснули, но Марк долго лежал, уставясь на красные угли в очаге, и каждый нерв у него дрожал, как туго натянутая тетива. Подле него тихо и ровно, как всегда во сне, дышал Эска. Но именно Эска своим охотничьим чутьем уловил наступление полуночи, когда жрецы приносят еженощную жертву. Теперь Дом Жизни опустел. Эска слегка толкнул Марка.

Они тихо поднялись и выскользнули наружу. Собаки не залаяли, они привыкли к ночным приходам и уходам. Марк бесшумно опустил на место занавеску, и они направились к ближайшим воротам. Выйти не составило труда: в селении было еще полным–полно гостей и многие хозяева ночевали за его пределами. Поэтому кусты терна, обычно перегораживающие ворота по ночам, отсутствовали. На это и рассчитывали юноши.

Миновав лагерные костры, спящих и все, что стало им так знакомо, они двинулись вверх по склону, и ночь сразу поглотила их. Ночь была тихая, предгрозовая дымка чуть затуманивала звезды, раз или два на горизонте сверкнула зарница. Луна давно зашла, и в этой темноте и затаившейся тишине горы будто подступили ближе. Юноши стали спускаться в долину Дома Жизни, и тьма окружила их, как вода.

Они зашли в долину позади Дома, по высушенному солнцем дерну ноги ступали бесшумно и не оставляли следа. В одном месте вереск доходил почти до подножия вертикальных камней, Эска нагнулся, отломил ветку подлиннее и засунул ее за пояс. Дойдя до дальнего конца святилища, они постояли, прислушиваясь. Им показалось, что они стоят очень долго. Тишина была полная, она заткнула им уши, точно вата, — не пискнула ни одна птица, даже море было сегодня беззвучным. Во всем мире не было других звуков, кроме учащенного биения их сердец. Они прошли между торчащими камнями и ступили на мощеную площадку. Прямо перед ними возвышалась черная масса кургана, шапка терновника наверху выделялась на фоне затуманенных звезд. Неясно белели тяжелые гранитные стойки и перемычки входа. Курган надвинулся на них совсем близко, закрыл собой все остальное — они стояли на пороге.

— Во имя Света, — произнес тихонько, но внятно, Марк и, нащупав край тюленьей шкуры, отодвинул ее. Слабо звякнули бронзовые диски, Марк, пригнувшись, ступил внутрь, Эска за ним, занавеска опустилась. Чернота надавила на глаза, на все тело, а с ней возникло ощущение чьего–то влияния — не то чтобы злого, но совершенно необычного. Тысячи лет это место было средоточием могущественного культа, и за эти тысячелетия оно словно приобрело живую сущность. Марку показалось, что вот сейчас он услышит дыхание, медленное, осторожное, как будто во тьме притаился зверь… Его охватила вдруг паника, но он сразу же подавил ее и тут же услышал шорох и увидел слабый свет. Это Эска достал из плаща светильник. Возник крохотный язычок пламени, опал, превратился в искорку и снова вырос — загорелся фитиль, погруженный в комок пчелиного воска. В темноте осветилось склоненное лицо Эски, бережно заслоняющего огонь. Марк увидел, что они стоят в проходе, где стены, пол и потолок выложены большими каменными плитами. Куда вел проход, понять было невозможно: слабый свет доставал недалеко. Марк протянул руку, Эска отдал ему светильник, и Марк пошел впереди, подняв огонь высоко над головой. Проход был слишком узок, и на двоих места не хватало.

Сотня шагов… темнота неохотно раздалась перед ними и тут же алчно сомкнулась позади, и вот они очутились на пороге бывшей погребальной камеры и совсем близко от себя, у входа, увидели на небольшом возвышении из плитняка неглубокую красивейшую янтарную чашу, наполненную до краев чем–то густым и темно–красным. Должно быть, то была кровь оленя или черного петуха. Дальше все скрывал мрак, но когда Марк шагнул со светильником вперед, темнота отшатнулась и они разглядели просторное помещение, каменные стены которого уходили высоко вверх, куда не доставал свет. Кажется, стены там сходились, образуя что–то вроде купола. Две ниши по бокам пустовали, но в стене напротив входа была третья, и в ней темнело что–то, стоящее немного косо, и это что–то было, вне всяких сомнений, орлом Девятого легиона.

Больше в помещении не было ничего, и пустота неизмеримо усиливала ощущение опасности. Что думал увидеть Марк, он и сам не знал, но, во всяком случае, не ожидал, что там не будет ничего, кроме большого круга в середине, видимо, из белого нефрита, с фут в поперечнике, и идеальной формы нефритового же топора, одним концом лезвия касавшегося круга. Вот и все.

Рука Эски легла на его руку и голос настойчиво шепнул:

— Это сильное колдовство, не трогай!

Марк кивнул. Он не собирался это трогать. Они обошли круг и подошли к дальней нише. Да, там был орел.

— Возьми светильник, — шепнул Марк.

Он взялся за древко, и сейчас же ему пришла мысль, что последним римлянином, касавшимся этого истертого, запачканного древка, был его отец. Странная крепкая связующая нить протянулась через годы. Марк сжимал древко, как талисман.

— Держи светильник повыше, вот так.

Эска повиновался, свободной рукой придерживая древко, чтобы Марк мог действовать обеими руками. Удобнее было бы, конечно, положить древко на пол и отделять орла, стоя на коленях, но у обоих было ощущение, что лучше оставаться на ногах: на коленях они отдались бы во власть Неведомого. Свет упал на шляпки четырех бронзовых гвоздиков, проходивших сквозь когти орла и через перекрещенные молнии, прикреплявших орла к древку. Вытянуть их ничего бы не стоило, если бы они не приржавели в своих гнездах. Безуспешно попытавшись вытащить их пальцами, Марк принялся орудовать кинжалом. Гвоздики поддались, но вылезали медленно. Работа требовала времени, а разве могли они рассчитывать на долгое пребывание здесь, в этом зловещем месте, где, казалось, в любую минуту может прыгнуть на спину притаившийся зверь. Наконец удалось вынуть один гвоздь, и, сунув его в пояс, Марк принялся за второй. Снова внутри у него заныло от паники, и снова он подавил ее. Торопиться было нельзя, стоит начать торопиться, и работа пойдет прахом. У него мелькнула мысль вынести орла вместе с древком, спрятать где–нибудь в зарослях вереска и там, на чистом воздухе, докончить дело. Нет, снять орла надо — целиком с древком в тайник, который они выбрали, его не спрячешь. Времени у них в обрез, без света работать быстро невозможно, а зажечь свет на открытом воздухе нельзя: он мог их выдать, как бы они его ни заслоняли. Здесь — единственное место, где им никто не помешает (если не случится ничего непредвиденного, жрецы не появятся до следующей полуночи). То есть не помешают люди.

Марк почувствовал, что задыхается. «Спокойно, — сказал он себе. — Дыши спокойно. Не торопись». Вывалился второй гвоздь, его он тоже убрал в пояс. Эска повернул древко, и Марк принялся за следующий гвоздь. Третий. Этот вышел легче. Марк взялся за четвертый — и последний, — но почему–то стало хуже видно. Или это ему только показалось? Он поднял голову и увидел блестящее от пота лицо Эски. Свет и в самом деле ослабел, и пока он смотрел, крохотное пламя начало опадать все ниже, ниже, и со всех сторон стал надвигаться мрак.

Что это? Спертый воздух, или плохой фитиль, или… Марк настойчиво проговорил:

— Думай про Свет! Эска, думай про Свет!

При этих словах пламя и вовсе превратилось в синюю искорку. Он слышал тяжелое дыхание Эски, со свистом вырывавшееся из расширенных ноздрей; сердце у Марка неистово забилось, он ощутил, как тянутся к нему пальцы тьмы, как стены и потолок тоже придвигаются ближе, душат, точно холодная мягкая рука, зажавшая нос и рот. Он вдруг пришел к чудовищному убеждению, что прохода больше нет. Нет кожаного занавеса, отделяющего их от внешнего мира; со всех сторон их накрывает земляной холм, а выхода нет. Нет!

Тьма мягко прикоснулась к нему. Он собрал все силы, напряг волю, пытаясь отодвинуть от себя холодные камни, стены, избавиться от мерзкого ощущения удушья. Он и сам, как велел Эске, думал про Свет, думал изо всех оставшихся сил, мысленно наполняя пещеру светом, — ярким, сильным, который вливался в каждую щелку. Ему вспомнился поток закатного солнца, льющегося в окно спальни в Каллеве. Эска, Волчок и Коттия пришли тогда навестить его в тяжелую минуту. Сейчас он вызвал его в памяти — золотой поток, Свет Митры. Он направил его на темноту, отодвигая ее назад, назад…

Он не знал, сколько простоял так, но наконец увидел, как синяя искорка сделалась ярче, опять ослабела, а затем взметнулась вверх, сделалась ярким и четким пламенем. Наверное, дело было в фитиле… Марк дышал неровно, прерывисто, пот стекал по его лицу, по груди. Он взглянул на Эску, тот — на него, ни один не произнес ни слова. Марк снова взялся за четвертый гвоздь. Этот оказался самым упорным. Но и он поддался его усилиям. Орел и молнии очутились у Марка в руках. Он судорожно перевел дыхание и спрятал кинжал в ножны. Ему захотелось отшвырнуть древко и ринуться очертя голову на свежий воздух. Но Марк обуздал себя, взял древко у Эски и поставил его назад в нишу, а молнии и бронзовые гвозди положил на пол рядом и тогда только повернул к выходу, неся орла на согнутом локте.

Эска вынул ветку вереска из–за пояса и со светильником в руке последовал за ним, он шел задом наперед, разметая веткой оставленные ими следы. А Марк знал, что его следы узнать легко — до сих пор, как ни старался, он немного приволакивал правую ногу.

Обойти гробницу показалось им делом очень долгим, каждые несколько шагов Эска торопливо бросал взгляд на круг с топором, как будто это была змея, готовая напасть. Наконец они добрались до проема, ведущего в длинный коридор, и пошли по нему. Эска все так же орудовал вереском, Марк двигался боком вдоль стены, прикрывая спину свою и друга. Эска почти закрывал собой светильник, который нес в руке, и свет падал только на каменный пол и мелькающую ветку, а тень Эски заслоняла обратный путь, так что каждый раз Марк ступал на край темноты. Коридор показался им теперь гораздо длиннее, настолько длинным, что Марком овладела новая кошмарная идея: либо коридоров два и они выбрали не тот, либо после того как они вошли, у коридора не стало конца.

Но конец был на месте, гигантская тень Эски упала вдруг на тюленью шкуру. Они пришли.

— Приготовься потушить свет, — сказал Марк.

Эска оглянулся, не говоря ни слова. Марк взялся за занавеску, и тут же наступила непроницаемая тьма.

Марк медленно, осторожно отодвинул шкуру, напряженно вслушиваясь и всматриваясь — не грозит ли им новая опасность, затем оба, согнувшись, выскользнули наружу. Марк опустил занавеску на место и положил руку Эске на плечо; он стоял так, впивая большими глотками чистый ночной воздух, насыщенный запахами болотного мирта и соленым привкусом моря, и глядел на затуманенные звезды. Ему казалось, что они провели в темноте много часов, но звезды успели лишь чуть–чуть переместиться в своих орбитах с тех пор, как они вошли в святилище. Зарницы все еще сверкали над холмами. Он почувствовал, что Эска дрожит с ног до головы, как лошадь, почуявшая пожар, и сжал ему плечо.

— Мы выбрались, — сказал он. — Мы справились. Все позади. Держись, дружище.

Эска ответил ему тихим прерывистым смехом, похожим на вздох:

— Меня почему–то тошнит.

— Меня тоже, — отозвался Марк. — Но сейчас не время. Мы не должны задерживаться тут, а то как бы нас не застали жрецы. Пошли.

Они опять перевалили через холмы, а потом, далеко обойдя селение, вышли к крутому лесистому склону над мрачным берегом озера. Они вышли в месте, где ольшаник сбегал вниз, до самой воды по косе, состоявшей из жесткого дерна и валунов. Они остановились, не выходя из ольшаника, и Эска торопливо разделся.

— Давай сюда орла. — Эска принял его бережно, хотя он был и не его бог.

И Марк остался один. Держась за низкую ветку рябины, он следил за бледным, неясным пятном — голый Эска пробирался по ольшанику, а затем ступил на гальку. Послышался легкий всплеск, как будто плеснула рыба, и опять наступила тишина; лишь вода еле слышно набегала на пустынный берег, да вдали заворчал гром, и в предгрозовой тишине жутковато прокричала ночная птица. Марку показалось, что он ждет уже давно, напряженно всматриваясь в темноту, и вдруг на берегу опять возникло бледное пятно, и вот уже Эска стоял рядом и отжимал волосы.

— Ну как? — прошептал Марк.

— Лег под берег, как орех в скорлупу, — ответил Эска. — Пусть ищут, пока озеро не высохнет, все равно не найдут. Но сам я место узнаю.

Их ждала еще одна опасность: возможно, их отсутствие заметили. Однако в селении, когда они прокрались через ворота, все было тихо. Но они явились вовремя: небо пока было еще черным, даже чернее, чем до их ухода, так как сгустившиеся облака закрыли звезды, но в воздухе безошибочно угадывался запах близящегося рассвета, а также грозы. Они проскользнули в хижину. В темноте, как рубины, рдели угли, никто не шевельнулся. Сонно заворчала собака, глаза ее сверкнули зеленым огнем, и сонно забормотал Лиатан, спавший ближе всех ко входу.

— Это я, — шепнул Марк. — Випсания что–то беспокоится. Гроза надвигается, гроза всегда на нее действует.

Он улегся, Эска свернулся калачиком поближе к очагу, чтобы не пришлось объяснять поутру, почему у него мокрые волосы. В хижине снова воцарилась тишина.

 

ГЛАВА 16 ЗАСТЕЖКА.

Несколько часов спустя Марк и Эска распростились с жителями селения и тронулись в путь. Гроза все–таки разразилась на рассвете, и мир вокруг был освеженный, промытый, с той густотой красок, какие бывают у темного винограда. Сперва они взяли на юг и проехали вдоль берега озера до самого его конца, потом свернули на северо–восток пастушьей тропой прямиком через горы; к вечеру тропа привела их в долину другого озера, образованного морским заливом, там стоял гомон береговых птиц. Ночь они провели в деревушке — маленьком скоплении земляных хижин, прижатых горами к самому берегу, к темной воде. А наутро они опять направились к верхней части озера, в сторону деревни, через которую они проезжали по пути на север.

Весь день они ехали не торопясь, часто давая роздых лошадям. Марк рад был бы поскорее выбраться из этой страны, где приходилось все время делать зигзаги, точно бекас, где так легко было запутаться и попасть в ловушку. Но прежде чем удаляться от Дома Жизни, надо еще было сделать следующий ход в игре. Исчезновение орла должно было обнаружиться в прошедшую полночь, во время очередного жертвоприношения, и, хотя круг подозреваемых будет широк — все собравшиеся на праздник Новых Копий, — главное подозрение, безусловно, падет на них с Эской. А значит, племя уже давно кинулось за ними вдогонку. Марк догадывался, какой путь выберут преследователи, и рассчитал, что те настигнут их вскоре после полудня, — если переберутся через залив на рыбачьей лодке, а лошадей пошлют на другой берег одних. Но он упустил из виду, насколько трудны горные перевалы, и поэтому мягкий стук неподкованных копыт раздался немного позже. Оглянувшись, он увидел семерых всадников, которые, сбившись в кучу, мчались сломя голову вниз по опасной крутизне прямо к ним. Марк почти с облегчением перевел дух, ибо ожидание действовало на нервы.

— Вот и они, — сказал он Эске и добавил, услыхав отдаленный лай, раскатившийся эхом по долине. — Слышишь, как собаки разошлись.

Эска негромко рассмеялся, глаза его блестели, опасность подстегивала возбуждение.

— Гав! Гав! — передразнил он тихонько. — Поедем дальше или подождем?

— Подождем, — ответил Марк. — Они поймут, что мы их увидели.

Они развернули лошадей и, не спешиваясь, стали ждать — комок бешено скачущих всадников мчался им навстречу. Лошади прыгали по каменистой круче уверенно, точно козы.

— Клянусь Митрой! Отличная вышла бы кавалерия! — заметил Марк.

Випсания беспокойно переступала с ноги на ногу, приседала и фыркала, настораживая уши. Марк успокаивающе похлопал ее по шее. Всадники уже спустились на равнину и скакали по длинной дуге озера. Прошли считанные минуты, и они, на всем скаку остановив лошадей, спрыгнули на землю.

Марк оглядел подступавших к ним воинов: семь человек, среди них Дергдиан и Лиатан: перекошенные черты, боевые копья в руках… лицо его выразило недоумение.

— Дергдиан? Лиатан? Зачем я понадобился вам так срочно, что надо было гнать лошадей?

— Ты прекрасно знаешь, зачем ты нам понадобился, — отрубил Дергдиан с каменным лицом, и рука его крепче сжала древко копья.

— Что–то не догадываюсь, — с возрастающей досадой Марк повысил голос, делая вид, будто не замечает, как двое воинов подошли к мордам Випсании и Минны. — Вам придется сказать, в чем дело.

— И скажем, — вмешался воин постарше. — Мы хотим отобрать у тебя крылатого бога. А еще смыть кровью оскорбление, нанесенное нам и богам нашего племени.

Остальные разразились угрожающими криками, продолжая наступать на друзей, которые к этому времени тоже спешились. Марк с недоумением нахмурил черные брови:

— Крылатого бога? — повторил он. — Орла, которого мы видели на празднике Новый Копий? Так, значит… — Его будто осенило: — Это значит — вы его потеряли?

— Это значит — его украли, и мы хотим отобрать его у наших обидчиков, — вкрадчиво проговорил Дергдиан, и от этой вкрадчивости словно холодным пальцем провели у Марка вдоль позвоночника. Он взглянул говорившему в лицо, глаза его расширились.

— И украл его именно я? — Он наконец позволил прорваться своему гневу наружу. — Зачем же, во имя Громовержца, мне понадобился бескрылый римский орел?

— У тебя могли быть свои причины, — с той же вкрадчивостью ответил вождь.

— Я не знаю ни одной.

Воины начали проявлять нетерпение, послышались возгласы: «Смерть! Смерть!» Они наступали; свирепые, искаженные злобой лица придвинулись к лицу Марка, перед ним потрясали копьем. «Убить воров! Хватит болтовни!»

Испуганная суматохой и враждебными криками Випсания начала метаться из стороны в сторону, выкатывая белки глаз; Минна пронзительно заржала, попятилась, пытаясь встать на дыбы и вырваться от человека, державшего ее под уздцы, но была усмирена ударом кулака между ушей.

Марк возвысил голос, стараясь перекричать гвалт:

— Разве у тюленьего народа в обычае преследовать и убивать своих гостей? Видно, недаром римляне называют народ севера варварами.

Крики утихли, перейдя в глухой, угрожающий ропот. Марк продолжал более спокойным тоном:

— Раз уж вы так уверены, что это мы украли бога Красных Гребней, остается обыскать нашу поклажу и найти его. Ищите же.

Ропот усилился; Лиатан, не теряя времени, подошел к лошади Эски и взялся за ремни вьюка. Марк с видимым отвращением отошел в сторону и встал, наблюдая за воинами. Рука Эски сжала древко копья, как будто ему не терпелось пустить его в ход, но потом он, пожав плечами, круто повернулся и встал рядом с Марком. Их немногочисленные пожитки грубо вывалили на траву: два плаща, горшок для варки пищи, несколько полос копченого оленьего мяса. Крышка бронзового ящичка с лекарствами была сорвана, и один из охотников рылся в содержимом, как пес, почуявший крысу. Марк спокойно сказал вождю, который стоял рядом и, сложив руки на груди, тоже смотрел на происходящее:

— Вели твоим псам бережнее обращаться с орудиями моего ремесла. Ведь может статься, в Альбе еще у кого–нибудь болят глаза, хотя у твоего сына они теперь здоровы.

Дергдиан вспыхнул при этом намеке и отвернулся с угрюмым и несколько пристыженным видом. Затем он резко сказал человеку, копавшемуся в мазях:

— Потише, дурень, незачем ломать палочки.

Человек заворчал, но стал обращаться с содержимым ящика осторожнее. Остальные успели развернуть и перетряхнуть мягкие седла из овчины и едва не оторвали бронзовую застежку от лилового плаща, с такой силой они дергали плащ.

— Ну как, вы убедились? — спросил Марк, когда все, что только можно, было вывернуто на землю, и воины, оставшиеся ни с чем, озадаченно взирали на устроенный ими хаос. — Или, может быть, разденете и обыщете нас самих?

Он вытянул вперед руки, и враждебные глаза обежали его и Эску с ног до головы. Было ясно, что на них не могло быть спрятано ничего и вдесятеро меньше размером и весом, чем орел.

Вождь покачал головой:

— Видно, придется забросить сеть пошире.

Марк знал всех этих воинов, во всяком случае — в лицо. Вид у них сейчас был растерянный; сбитые с толку, угрюмые, они смущенно прятали от него глаза. По знаку вождя они принялись подбирать раскиданные вещи и увязывать во вьюки, в том числе плащ с полуоторванным куском, на котором болталась застежка.

Лиатан нагнулся над опустевшим ящичком из–под мазей, поднял глаза на Марка и отвернулся. Они нарушили собственные законы гостеприимства. Они преследовали своих бывших гостей, как дичь — но так и не нашли крылатого бога.

— Вернись с нами, — предложил вождь. — Вернись, чтобы снять позор с наших домов.

Марк покачал головой:

— Нет, нам надо попасть на юг до завершения года. Идите и забрасывайте шире сеть, может, и отыщете своего бескрылого крылатого бога. Мы с Эской будем помнить, что были вашими гостями. — Он улыбнулся: — Остальное мы уже забыли. Доброй вам охоты на охотничьих тропах грядущей зимой.

Воины свистнули своих лошадей, которые все это время спокойно стояли с закинутыми на шею поводьями, сели и поскакали обратно той же дорогой, что приехали. Марк некоторое время не двигался. Он стоял, пристально вглядываясь в уменьшающиеся фигурки в конце долины, и испытывал непонятное сожаление, рука его машинально поглаживала возбужденную лошадь.

— Тебе не хочется, чтобы орел оставался там, где мы его взяли? — спросил Эска.

Марк провожал взглядом еле видные точки.

— Нет, — ответил он. — Тогда он бы представлял угрозу границе… угрозу другим легионам. И потом, это отцовский орел, а не их. Пусть постараются удержать его. Я жалею только о том, что мы заставили испытать стыд Дергдиана и его братьев по оружию.

Они проверили поклажу, затянули на лошадях подпруги и двинулись дальше.

Вскоре озеро начало сужаться, а горы сдвигаться, они вставали уже буквально из воды. Наконец путники завидели деревню — горстку земляных лачуг в конце озера, скот, пасущийся на крутых склонах, прямые синие столбы дыма от костров на фоне сумрачных коричневато–лиловых гор.

— Пора мне заболеть лихорадкой, — и Эска без дальнейших околичностей принялся раскачиваться в седле из стороны в сторону, полузакрыв глаза.

— О, моя голова! — прохрипел он. — Голова моя горит!

Марк протянул руку и перенял у него поводья.

— Согнись побольше и качайся поменьше, — скомандовал он, — помни, у тебя голова болит от лихорадки, а не от выпитого меда.

Навстречу, как водится, высыпали мужчины и женщины, дети и подростки, их приезду на свой, сдержанный, лад радовались, их помнили с тех пор, как они проезжали на север. Эска совсем припал к шее Минны. Марк выбрал взглядом старейшину, поздоровался с подобающей почтительностью и объяснил, что прислужник его заболел и должен отдохнуть два, от силы три дня. Болезнь застарелая, возвращается время от времени, но быстро проходит после принятых мер.

Старейшина отвечал, что его дом к их услугам, как было и на пути туда. Но Марк покачал головой:

— Нам надо поселиться отдельно, пусть жилище будет неудобное, лишь бы крыша была над головой. И как можно дальше от ваших жилищ. Болезнь моего прислужника вызвана демонами в его животе, и мне придется изгонять их с помощью сильного колдовства. — Он помолчал, потом оглядел вопрошающие лица. — Вреда вашей деревне оно не принесет, но смотреть на это нельзя тем, у кого нет охранительных знаков. Вот почему нам надо поселиться отдельно.

В толпе переглянулись.

— Всегда опасно смотреть на запретное, — проговорила одна женщина, объяснение она приняла, как должное. Отказать в гостеприимстве они не могли, Марк знал законы племени. Жители деревни быстро посовещались и порешили, что коровник Конна, стоявший без употребления, самое подходящее место.

Коровник Конна оказался обыкновенной земляной постройкой, почти не отличающейся от жилых хижин, разве что она была не так глубоко вкопана в землю и посредине утоптанного глиняного пола не было очага. От жилых хижин коровник отстоял на достаточном расстоянии, и дверь располагалась под таким углом, что войти и выйти можно было, не привлекая ничьего внимания. Пока все складывалось удачно.

Жители деревни, считая, что с человеком, который умеет заклинать демонов, надо обходиться вежливо, приняли их как нельзя лучше: к наступлению сумерек лошади были уже накормлены, в коровник натаскали свежего папоротника, на дверь повесили старую оленью шкуру; женщины принесли Марку жареного кабаньего мяса, а Эске, который, лежа на куче папоротника, очень натурально стонал и бредил, — теплого овечьего молока.

Позже обитатели деревни ушли к своим очагам и постарались отвратить лица и мысли от одинокой хижины, за стенами которой творилось колдовство, а Марк с Эской плотно затянули вход шкурой и наконец свободно взглянули друг на друга при слабом свете камышового фитиля, плавающего в раковине с тюленьим жиром. Эска съел большую часть мяса, оно ему было нужнее для предстоящего. Несколько полос копченого оленьего мяса он засунул в свернутый плащ и встал, готовый к дороге.

В последнюю минуту Марк не выдержал:

— Будь проклята моя нога! Не ты, а я должен бы идти туда!

Эска покачал головой:

— Нога тут ни при чем. Будь она здоровой, все равно пошел бы я — так и быстрей, и безопасней. Ты бы не смог покинуть деревню и вернуться в нее ночью, не разбудив собак, а я могу. Ты бы не нашел дорогу в темноте через перевалы, где мы проходили только один раз. Это сумеет охотник: он родился и вырос среди охотников, это не дело солдата, недавно познакомившегося с лесом.

Эска протянул руку к маленькому коптящему светильнику, который свисал со стропил, и погасил его, защемив фитиль.

Марк отодвинул шкуру и выглянул наружу. Мягко чернели горы, вдали справа блестела золотая полоска света — щель в дверной занавеске одной из хижин. Луна скрывалась за горами, воды залива были чуть светлее гор, без малейшего блеска или сияния.

— Путь свободен, — сказал он. — Ты наверняка найдешь дорогу?

— Да.

— Тогда доброй охоты, Эска.

Темный силуэт выскользнул наружу и растворился в темноте. Марк остался один.

Он постоял немного в дверях, напрягая слух, но ничто не нарушало тишины гор, лишь еле слышно булькала вода там, где быстрый поток падал с высоты и вливался в озеро, а еще погодя проревел самец–олень. Убедившись, что Эска благополучно ушел, Марк опустил занавеску. Светильник он зажигать не стал, а долго еще сидел на папоротнике в полной темноте и, обхватив руками колени, размышлял. Единственным для него утешением служила мысль, что, случись беда с Эской, он очень скоро разделит его участь.

Три ночи и два дня Марк сторожил пустую лачугу. Дважды в день какая–нибудь из женщин, отвернув лицо, ставила на плоский камень поодаль от входа жареное мясо и парное овечье молоко, иногда селедки, а один раз — золотистый ком меда диких пчел. Марк забирал пищу, а потом относил к камню пустую посуду. Через день в деревне остались только женщины и дети, а мужчин, как видно, вызвали в укрепленное селение. Сперва Марк колебался — не надо ли для правдоподобия создавать в хижине шум, но потом решил, что тишина будет внушительнее. Поэтому он лишь изредка испускал стоны или бессвязное бормотание, если кто–то проходил поблизости, напоминая, что внутри два человека. Остальное время он соблюдал тишину. Иногда он спал, но понемножку, так как боялся быть застигнутым врасплох. Большей частью он сидел днем и ночью перед дверью внутри лачуги и смотрел в проделанную в занавеске щелку на серые воды озера и крутой, усеянный валунами склон. Горы уходили так высоко вверх, что ему приходилось откидывать голову назад, чтобы увидеть зубчатые гребни и обрывки тумана, бродящего между вершинами и впадинами.

Как неожиданно нагрянула осень, думал Марк. Еще несколько дней назад лето медлило уходить, хотя вереск уже отцвел и горящие кисти рябины давно исчезли. А сейчас сразу наступила пора листопада, и ветер разносил по склонам запах прелой листвы, деревья в лощине оголились, и журчащий ручей покрылся золотом плывущих березовых листьев.

На третью ночь, вскоре после захода луны, чья–то рука без всякого предупреждения взялась за шкуру на двери. Марк, лежавший в кромешной темноте, весь напрягся и услышал еле слышный прерывистый свист — всего две ноты, как он всегда призывал Волчка. Марк испытал непомерное облегчение и тихо свистнул в ответ. Шкура отодвинулась, темная фигура скользнула внутрь.

— Все в порядке? — шепнул Эска.

— Все в порядке, — Марк ударил кремнем об огниво, зажег светильник. — А у тебя? Как прошла охота?

— Охота была добрая, — Эска нагнулся, опуская на пол что–то, плотно завернутое в плащ.

Марк бросил на сверток взгляд.

— Никаких неприятностей?

— Никаких. Только берег немного обвалил, когда вылезал с орлом. Но мало ли почему может обвалиться старый берег! Кто будет задумываться над этим? — Он тяжело опустился на папоротник. — Поесть найдется?

Марк взял себе за привычку каждый раз откладывать еду, которую ему приносили, и съедать ее потом, когда приносили следующую. Так что у него в старом горшке всегда оставалась еда про запас. Он достал ее и сел, положив руку на сверток, так много значивший для него; он смотрел, как насыщается Эска, рассказывая урывками, с полным ртом, о последних трех днях.

Марк узнал, что Эска перевалил через горы без особого труда, но к тому времени, как он добрался до Озера Многих Островов, уже светало, и ему пришлось затаиться в густом орешнике на целый день. Дважды за это время довольно близко от его убежища проезжали всадники, они везли с собой рыбачьи кожаные лодки и держали путь явно к укрепленному селению с намерением тоже коротким путем переправиться на ту сторону озера. И в руках у них были боевые копья. Едва стемнело, Эска покинул рощу и вышел на берег. До намеченного места оставалось не больше мили, он переплыл озеро без труда; там он прошел в дальний конец, пока не добрался до того выступа суши, где под берегом был спрятан орел. Достав орла, он вылез наверх, и вот тут–то берег немного осыпался. Потом завернул орла в мокрый плащ, который был привязан у него за плечами, и поскорей убрался оттуда, так как селение гудело, как растревоженный улей. Судя по всему, племя собирало войско. Все получилось просто, слишком просто.

Голос Эски звучал все невнятней. Он совершенно вымотался, поэтому, покончив с едой, растянулся на папоротнике и погрузился в сон сразу, как засыпает усталый пес после целого дня охоты.

Однако утром, еще не вышло из–за гор солнце, они были снова в пути. Подозрение с них было снято, но медлить не приходилось. В деревне нисколько не удивились внезапному выздоровлению Эски. Дело ясное: стоит выгнать у человека из живота демонов и тот будет опять здоровехонек. Путешественникам дали в дорогу вечного копченого мяса и провожатого до следующей стоянки — смуглого дичка, который был чересчур мал, чтобы идти с мужчинами на войну, и потому дулся, — и, пожелав им доброй охоты, жители отпустили их.

Дорога весь день была изнурительной, она теперь шла не по ровной долине, а круто вверх, к северу, в самое сердце гор, а потом на восток (насколько им удавалось выдержать взятое направление) — по узким перевалам между отвесными черными утесами, одетыми в вереск, огибая громадные горные уступы, переходя через голые каменные гряды, через саму крышу мира. Под конец характер местности заставил их опять повернуть к югу, там тропа пошла под уклон; пологий длинный спуск кончался далеко в болотах Клоты. Перед спуском провожатый простился; он отказался разделить с ними ночлег у костра и отправился назад тем же путем, каким привел их, неутомимый, как горный олень.

Они смотрели, как он идет: не торопясь, широким пружинистым шагом. Вот так он будет идти всю ночь и придет домой к рассвету и при этом не очень устанет.

И Марк, и Эска сами были уроженцами горных мест, но им было не сравняться с этим мальчишкой, не одолеть с такой легкостью все эти утесы и перевалы. Они повернулись спиной к высящемуся вдали Круахану и двинулись на юг, торопясь скорее попасть в более защищенную местность, так как в воздухе запахло бурей — на сей раз не грозой, а именно бурей, с ветром и дождем. Она их не очень страшила, страшнее был бы туман, но осенний ветер разогнал бы его. Лишь однажды в жизни погода значила для Марка так же много, как сейчас, — в утро атаки на Иску Думнониев, когда моросящий дождь мешал поднять сигнальный дым.

С последними лучами солнца они выехали к развалинам круглой башни — одной из тех странных построек, которые возвел давно забытый народ, — на самом краю света они торчали в вышине, как орлиные гнезда. Там путники устроились на ночлег по соседству со скелетом волка, обглоданным воронами.

Решив на всякий случай не разводить костра, они стреножили лошадей, натаскали себе папоротника и, набрав воды в котелок из горного потока, уселись спиной к крошащимся камням и поужинали жесткими стружками сушеного мяса.

Марк с наслаждением растянулся на папоротнике. Переход был изматывающий, большую часть, дороги пришлось карабкаться вверх пешком, ведя в поводу Випсанию и Минну, и хромая нога его страшно разболелась, несмотря на то, что Эска охотно помогал ему. Отдых был как раз кстати.

Перед ними к югу расстилалась холмистая страна, гряда за грядой уходили в голубоватую даль, туда, где тысячью футами ниже, в двух днях перехода, старая граница отрезала Валенцию от дикого края. Глубоко внизу, среди темных рядов сосен, северный рукав большого озера отражал пламя заката. Марк обрадовался озеру, как старому знакомому; они с Эской уже проходили вдоль него, следуя на север, почти две луны назад. Дальше их ждал прямой путь, думал Марк, больше не придется суетиться, сновать взад–вперед вдоль заливов и блуждать в окутанных туманом горах. Но почему–то его не оставляло суеверное чувство, что все идет чересчур легко, тревожило предчувствие беды. И закат тоже соответствовал его настроению. Он был великолепен! Пожар охватывал весь запад, над головой ветер гнал пылающие облака, которые казались громадными золотыми крыльями, прямо на глазах превращающиеся в алые. Все ярче пылал пожар, и вот запад преобразился в огненную печь с сидящим на ней багровым облаком, — весь мир, казалось, охватило пламенем, а вздымающаяся позади озера скала была густо–красной, будто облитая вином. Закат был сплошным предвестием бури, ветра, дождя, а может быть, и еще чего–нибудь похуже. Марку вдруг почудилось, что густо–красный цвет — это не цвет вина, а цвет крови…

Он передернул плечами и обругал себя дураком. Просто он устал. Устал он, устал Эска, устали лошади, да и буря близится. Счастье, что у них есть на ночь укрытие. К утру–то уж буря непременно утихнет. Марк вспомнил, что он даже не взглянул на орла. В деревне и в самом деле разворачивать его не стоило, но сейчас… Орел лежал тут, рядом, и движимый внезапным побуждением Марк взялся за сверток. Закат осветил складки плаща, превратив фиолетовый цвет в царственный пурпур. Отвернув последнюю складку, он взял орла в руки: холодный, тяжелый, с вмятинами, горящий красным золотом в закатном свете.

— Euge! — произнес он тихонько, употребив слово, которым похвалил бы победителя на арене. Он поднял глаза на Эску: — Охота была доброй, братец.

Но глаза Эски были прикованы к плащу, он ничего не ответил, и Марк, проследив за его взглядом, увидел оторванный угол плаща.

— Застежка! — пробормотал Эска. — Застежка!

Все еще держа орла на согнутой руке, Марк торопливо начал перебирать складки свободной рукой, сознавая, что делает это зря — застежка была приколота именно на этом углу. Сейчас, задним числом, в памяти его ярко вспыхнула сцена на берегу озера — угрожающие лица воинов, поклажа, валяющаяся на траве, плащ с полуоторванной висящей застежкой. Надо же быть таким олухом — он начисто выбросил тот случай из головы, и Эска, видно, тоже.

— Она могла упасть когда угодно, хотя бы в воде, — заметил он.

— Нет, — медленно произнес Эска. — Она зазвенела на камнях, когда я бросил плащ на берег, прежде чем вынырнуть.

Он потер тыльной стороной ладони лоб, вспоминая.

— Когда я подбирал плащ, он зацепился за корни ольхи. Знаешь, как растет ольха — у самой воды. Я вспомнил сейчас, а тогда не обратил внимания.

Он уронил руку, и они молча уставились друг на друга. Застежка была бронзовая, дешевая, но узор был необычен, и вся деревня видела ее на Деметрии из Александрии. А если судить по оторванному углу, то в застежке еще и застрял клок лиловой материи, которая быстро освежит их память.

Марк первым прервал молчание:

— Если они ее найдут, то поймут, что кто–то из нас возвращался на озеро уже после того, как они обыскали наши вещи. И повод у нас мог быть только один.

Он принялся аккуратно заворачивать орла.

— Они поговорят с воинами из деревушки, которую мы покинули сегодня утром. Узнают, что уходил я… — начал торопливо Эска. — Нет, это не имеет значения, все равно они поймут, что я ходил туда с твоего ведома. Послушай, Марк, ты должен идти дальше один. Возьми Випсанию и выезжай сразу. Ты еще можешь уйти. А я дождусь их, скажу, мы поссорились из–за орла, подрались около озера, ты упал в воду и утонул, и орел вместе с тобой.

— А куда делась Випсания? — возразил Марк, продолжая возиться со свертком. — И что они сделают с тобой после этого?

— Убьют, — просто сказал Эска.

— Нет, извини, план твой никуда не годится.

— Надо думать об орле, — упорствовал Эска.

Марк сделал жест нетерпения.

— Орел не очень–то нужен в Риме. Уж я это знаю. Важно, чтобы он не попал опять в руки бриттам, а так он может пролежать с одинаковым успехом и в каледонском болоте, и на римской свалке. Случись худшее, мы найдем способ избавиться от орла, прежде чем нас схватят.

— Не понятно тогда, почему ты давно не бросил его в озеро, раз он никому не нужен. Зачем его везти на юг?

Марк подбирал уже под себя ноги, чтобы встать; он остановился и пристально посмотрел в глаза Эске.

— Так надо, — ответил он и с трудом поднялся. — Мы замешаны в эту историю оба и вместе победим или вместе погибнем. Может, эту проклятую застежку найдут не сразу, но все равно, чем скорее мы доберемся до Валенции, тем лучше.

Эска молча встал. Говорить больше было не о чем.

Марк взглянул на бешено несущиеся облака, похожие на подхваченных ураганом птиц.

— Сколько времени нам осталось до бури?

Эска втянул в себя воздух, будто принюхиваясь:

— Хватит, чтобы добраться до берега озера. Сосновый лес послужит нам защитой от непогоды. Мы еще успеем сегодня сделать несколько миль.

 

ГЛАВА 17 НОЧНАЯ ПОГОНЯ.

Спустя два дня утром Марк лежал во впадине между низкими холмами и смотрел вниз сквозь раздвинутые листья папоротника. Внизу протянулись рыжевато–серые болота, на юге постепенно возвышающиеся до синих высот Валенции. А через болотную низину вилась серебристая Клота, уходя на запад, где в конце концов впадала в залив. На северном берегу обнесенный земляным валом стоял Аре–Клота, когда–то пограничный город, а сейчас место встречи и рынок для всех племен по соседству. На реке тут и там виднелись кожаные лодчонки, сверху похожие на крохотных водяных жуков; несколько суденышек покрупнее со свернутыми синими парусами стояли на якоре под самыми стенами, а из селения дым множества очагов поднимался к высокому серому небу. Кроткое небо, утомившееся от осенней бури, подумал Марк, перебирая в памяти события последних двух дней, как будто вспоминая страшный сон.

Буря разразилась ближе к полуночи, дикий западный ветер обрушился на них сверху, с гор, как хищный зверь. Он взбил воду в озере, погнал по нему белые пенящиеся волны и принес с собой дождь, который исхлестал путников и промочил их насквозь. Большую часть ночи они провели вместе с двумя перепуганными кобылами под глубоким выступом скалы; вокруг в непроглядной тьме бесновались ветер и дождь. К рассвету буря чуть поутихла, и они двинулись дальше и ехали, пока в середине дня не нашли себе новый приют в яме, образованной вывороченной с корнями сосной. Они стреножили лошадей, заползли под торчащий кверху клубок корней и уснули. Проснулись они уже глубокой ночью, шел дождь, ветер с воем и стонами еще раскачивал верхушки сосен, но уже не кидался на путников, как живое существо. Они доели остатки копченого мяса и поехали дальше сквозь утихающую бурю. Рассвет наконец принес умиротворение, мокрые дубовые рощи просыпались под пение зябликов, корольков и крапивника. Путники остановились среди низких холмов над Клотой.

Как только рассвело, Эска спустился в городок, чтобы продать лошадей. Расставание получилось нелегким, все четверо успели привязаться друг к другу за эти месяцы, и лошади прекрасно понимали, что с ними расстаются насовсем. Жаль было очень, но кавалерийские клейма слишком бросались в глаза, и ничего другого не оставалось, как сбыть кобыл с рук и купить других. В одном можно было не сомневаться: хозяин у них будет хороший, бритты хорошо относились к лошадям и собакам; работать заставляли тяжело, но и себя не жалели, а с домашними животными обращались как с членами семьи.

С Випсанией и Минной все будет хорошо, твердо сказал себе Марк. Он потянулся. Приятно было лежать на мягкой траве, ощущать, как высыхает на тебе промокшая туника и отдыхает нога, и знать — как бы близко, по пятам, не следовала погоня, все–таки они миновали места, где им могли отрезать путь, спустившись по любому из боковых ущелий, соединявших заливы, или выскочив из туманного лабиринта. Лабиринт теперь был позади. Как–то там идут дела у Эски? Вечно ему приходится брать на себя лишнюю работу, лишний риск. Конечно, это неизбежно: Эска — бритт, он может пройти незамеченным там, где Марк, с его оливково–смуглой кожей, со смуглотой совсем иного рода, чем у варваров, сразу навлечет на себя подозрения. Марк сознавал это, но все равно это выводило его из себя. Ощущение покоя начало покидать его, и по мере того как тянулось утро, тревога все росла. Вскоре он уже просто не находил себе места. Что там происходит? Почему Эска так задержался? Неужели слух о похищенном орле обогнал их и уже достиг Аре–Клоты?

Близился полдень, когда внизу в лощине появился Эска верхом на косматой, мышиного цвета, лошадке, ведя другую в поводу. Марк испытал неслыханное облегчение. Эска задрал голову, отыскивая глазами их убежище. Марк раздвинул папоротник и помахал рукой, Эска поднял руку в ответ. Через несколько мгновений он очутился рядом с Марком и спрыгнул с косматого создания. Вид у него был удовлетворенный — он выполнил свой долг, и, очевидно, удачно.

— И этих тварей с мохнатыми мордами ты называешь лошадьми? — Марк с любопытством перекатился на бок и сел.

Эска снимал со спины одной из лошадей какой–то тюк и ответил не сразу. Медлительная, как всегда, серьезная улыбка тронула уголки его рта.

— Человек, который мне их продал, поклялся, что они происходят из конюшен Верховного царя Эриу.

— И ты ему поверил?

— Как бы не так. — Эска зацепил поводья обеих лошадок за низкую ветку и сел рядом с Марком, не выпуская из рук тючка. — А я сказал человеку, которому продавал наших лошадей, что их вывели в конюшнях царицы Картимандуа. Он тоже мне не поверил.

— Славные были лошади, откуда бы ни вели свое происхождение. Хорошего ты подобрал им хозяина?

— Да. Обеих в одни руки отдал. Невысокий такой, хитрый человечек, но руки у него хорошие. Я ему сказал, что отплываю с братом в Эриу. Предлог для продажи лошадей подходящий, а если кто потом вздумает его расспрашивать, то возьмет ложный след. Мы с ним долго торговались, потому что они немного захромали. Пришлось плести длинную историю про волков, тогда он заявил, что у них запал. А это уж чистое вранье. Но я их все–таки отдал ему за превосходную тюленью шкуру, два боевых копья с эмалью, бронзовый котелок и молочного поросенка. Да, и еще за три превосходных янтарных браслета.

Марк расхохотался, откинув голову:

— Куда же ты девал поросенка?

— Черный был такой поросеночек, но очень визгучий, — задумчиво заметил Эска. — Я его продал одной женщине вот за это.

С этими словами он развернул тюк и достал оттуда плащ с капюшоном из ворсистой материи; раньше он, видно, был в синюю и красную клетку, но сейчас вылинял и приобрел просто цвет грязи.

— Даже мелочь может изменить наш вид, особенно издали. Еще я получил за поросенка сушеное мясо. Вот оно. Потом я вернулся на лошадиный рынок и купил этих лошадок вместе с оголовьем. Вся выгода досталась торговцу, чтоб ему не видать удачи. Но что поделаешь.

— Какие уж сделки в нашем положении, — согласился Марк, жуя с набитым ртом. — Посмотрел бы я на тебя с поросенком, — добавил он иронически.

Они не стали тратить время на разговоры, наскоро поели, оставив часть на будущее, так как неизвестно было, когда им удастся пополнить свои запасы, и к полудню, завернув свои немногочисленные пожитки в желтую вьючную суму, накинули мягкие седла из овчины на спины косматым лошадкам, затянули подпруги и скоро были уже в пути.

Марк ехал в приобретенном в обмен на поросенка плаще, капюшон он натянул до самых глаз, талисман же в форме руки снял как слишком заметный. Под грязными, вонючими складками плаща он прятал орла. Он соорудил что–то вроде перевязи из полос, оторванных от старого плаща, в который орел был прежде завернут. Теперь он освободил обе руки, чтобы держать поводья, но все же орел упирался в сгиб левого локтя.

Они сделали большой полукруг, далеко объехав Аре–Клоту, и снова выехали к реке в том месте, где она вдавалась в глубь Валенции и текла на юго–восток. Обратный путь проходил совсем не так, как путь туда. В прошлый раз они ехали открыто, от деревни к деревне, получая пищу и кров в конце дня. Теперь же, беглецы, они днем скрывались в какой–нибудь укромной лощине, а по ночам двигались на юг. И где–то по их следам мчалась погоня. В течение трех дней они не замечали никаких ее признаков, но знали, что их нагоняют, и двигались неуклонно вперед, все время прислушиваясь к звукам позади. Они продвигались довольно быстро, лошадки, хоть и неказистого вида, были существа прыткие, выросшие в горах, выносливые и устойчивые на ногах, как козы, они без отдыха проделывали большие расстояния. Скоро придется отпустить лошадок и укрыться в вереске без них. А пока они торопились вперед изо всех сил, чтобы как можно дальше углубиться на юг. Четвертый вечер застал их в пути, после того как целый день они пролежали в зарослях терновника. Вечер был промозглый, небо серое, низкое. За спиной у них, в низине, уже стемнело, но здесь, на нагорье, еще медлил дневной свет, и небо отражалось в многочисленных серебристых озерцах в гуще темного вереска.

— Еще три дня, — вдруг произнес Марк. — По моим расчетам, еще три дня — и мы доберемся до Вала.

Эска повернул голову, чтобы ответить, и вдруг резко вздернул ее, будто что–то услыхал. Мгновение спустя и Марк тоже услышал отдаленный собачий лай.

Они как раз въехали на гребень длинной гряды и, оглянувшись, разглядели горстку темных пятнышек, преодолевающих гребень пониже. Они были далеко, но не настолько, чтобы не распознать в них всадников и собак. Лай подхватила еще одна собака.

— Радоваться было рано, — проговорил Марк и сам услышал, как голос его дрогнул.

— Они нас заметили. — Эска хрипло засмеялся. — Погоня не на шутку. Вперед, четвероногая дичь! А то из дичи ты скоро станешь добычей!

Лошадка его, захрапев, рванулась вперед, пришпоренная ударом пяток по ребрам.

Марк тоже пустил свою лошадь вскачь. Лошади пока еще были полны сил, но беглецы понимали, что на открытой местности догнать их — вопрос времени: под варварами лошади были лучше, а там — их стащат на землю собаки, разъяренные, как стая волков. Не сговариваясь, они направили лошадей вверх, где местность становилась пересеченной и они могли надеяться уйти от преследователей.

— Если удержим это расстояние до темноты, — прокричал Эска сквозь грохот копыт и ветра, — может, в тех ущельях нам повезет!

Марк не ответил, но приготовился скакать, как никогда в жизни еще не скакал. Темный вереск стлался под копытами его лошади, длинную жесткую гриву относило назад, плеща по запястьям, ветер свистел в ушах. На одно–единственное мгновение он опять испытал восторг, упоение бешеной скачкой, нарастающей скоростью, какое не мечтал уже ощутить. Но ощущение промелькнуло, как стремительный полет зимородка. Ведь на самом–то деле он удирал, спасая свою жизнь, а за ним по пятам гналась мрачная орда, жаждущая мщения. Ему понадобилось все умение, чтобы не угодить в невидимые рытвины, не зацепиться за кочки, сучья и спутанные клубки вереска, что означало бы гибель. И все время он сознавал со всей беспощадностью, что правое колено мешает как следует зажать бока лошади и, споткнись лошадь, мчащаяся во весь опор, он перелетит ей через голову. Вперед, вперед, огибая окаймленное тростником горное озерцо, резко сворачивая в сторону, чтобы обогнуть ядовито зеленеющее в слабом вечернем свете болотце. Вверх по склону, вниз по бронзовым волнам подсыхающего вереска, вспугивая из травы здесь — стайку ржанок, там — случайного кроншнепа и постоянно слыша за собой звуки приближающейся погони. В ушах все время стоял лай собак, слышный, несмотря на приглушенный дерном топот. Все ближе и ближе охота. Но оглядываться было некогда. Вперед и вперед, и теперь лошади начали уже выдыхаться. Марк чувствовал, как тяжело раздуваются бока его лошади, на него попадали брызги пены, разлетавшиеся с ее морды. Марк как можно ниже приник к ее шее, чтобы облегчить ей ношу; он уговаривал, пел, кричал, похлопывал по мокрой от пота шее, бил пятками в бока, посылая ее вперед, вперед всеми доступными способами, хотя несчастное животное и без того неслось, окрыленное страхом. Лошадь и сама, не хуже своего седока, понимала значение доносившихся сзади звуков.

Земля перед ними начала все более и более вздыматься, свет угасал с каждой минутой. Ущелья и орешник были уже совсем близко, но и преследователи тоже. Бросив быстрый взгляд через плечо, Марк увидел смутное пятно, размытое сумерками, — всадников и бегущих впереди собак. Пятно неслось по открытой равнине, и передняя собака была не дальше полета стрелы.

Задыхаясь, оглушенные нарастающим шумом погони, они последним отчаянным усилием преодолели гребень еще одной гряды и, всмотревшись, различили в сумеречном свете бледную полоску ручья. До них донесся неожиданный запах, сладкий, тяжелый, похожий на мускус, и Эска не то вскрикнул, не то всхлипнул:

— Скорее вниз, к ручью, пока они не перевалили гребень. Может, там уйдем от них.

Не вполне понимая замысел Эски, но всецело доверяясь его чутью и опыту, Марк несколько раз подряд ударил пятками по ребрам лошадки, чьи бока ходили ходуном, понуждая ее к последнему рывку. Дрожа, вся в мыле, разбрасывая пену, окрашенную кровью, она ринулась вниз в последнем бешеном броске. Голова в голову они мчались по склону сквозь высокий папоротник, и с каждой минутой запах мускуса становился сильнее. Ниже, ниже, и вот они уже достигли вытоптанной ямы на берегу потока, и оттуда, вспугнутые их появлением, вырвались две рогатые, дерущиеся на бегу тени и с треском бросились вдоль лощины. Зека на ходу соскочил с лошади, и вслед за ним Марк тоже спрыгнул, вернее, свалился в яму, где минуту назад сражались за владычество два громадных самца–оленя. Рука Эски подхватила Марка, не дала упасть.

— В воду, быстро! — скомандовал он.

Лошади, освободившись от седоков, захрапели от страха и умчались в темноту.

Друзья бросились к берегу, продрались сквозь ольшаник к воде (Эска все еще поддерживал Марка, обхватив его рукой) и соскользнули в ледяной быстрый поток, как раз когда погоня вынеслась на косогор. Скорчившись под крутым берегом, они слышали, как сперва вдоль ручья с треском проскакали через бурелом испуганные лошади, и за ними устремилась вся охота. Потом она остановилась, потеряв след, собаки залились лаем, лошади преследователей затоптались на месте, послышался всплеск голосов, и беглецы пригнулись еще ниже, так что вода почти заливалась им в ноздри.

Казалось, что они уже целую вечность стоят, согнувшись, прислушиваясь к кутерьме над головой в надежде, что сумрак скроет следы их быстрого спуска через ольшаник, а собаки, идущие по следу лошадей, не отвлекутся на людей. Но в действительности прошло лишь несколько минут до того, как торжествующий клич возвестил, что охотники сообразили, в каком направлении умчались лошади. Собаки с истошным лаем бросились по горячему следу оленей или же лошадей, или тех и других. Опять раздался взрыв криков, топот, сердитое пронзительное ржанье, и вот в сбивчивом ритме рассеивающегося кошмара люди, собаки и лошади понеслись за удаляющимися тенями.

Немного подальше лощина делала поворот, и оттуда глазам беглецов, скорчившихся под берегом, открылось неясное пятно — охота, мчащаяся по сумеречной долине; дикие звуки бешеной скачки все затихали, и вот погоня исчезла, растворилась, как некие призрачные охотники в погоне за душами. Сумерки поглотили их, ночной ветер донес последний заливистый лай собаки, и все стихло. В тишине они услышали лишь крик кроншнепа да громкое биение собственных сердец.

Эска быстро выпрямился.

— Лошади пока еще несутся стрелой, — сказал он. — Без нас, да с перепуга… Но скоро их нагонят, и тогда охота повернет назад, искать нас. Чем скорее мы уйдем отсюда, тем лучше.

Марк пошарил под плащом и убедился, что орел на месте.

— Мне как–то не по себе из–за наших лошадей, — сказал он.

— Ничего плохого с ними не случится, если только они не запаленные. Собаки ведь охотничьи, их натаскивают, чтоб они преследовали и загоняли дичь, они не убивают без приказания. На нас их бы спустили, а так — зачем зря губить лошадь? У охотников это не принято. Разве что их племя не такое, как все другие племена Британии.

Говоря это, Эска шарил рукой под берегом и наконец с довольным ворчанием достал свое копье.

— Покамест пойдем по ручью, попробуем запутать след. — Он протянул руку Марку, на которую тот и оперся.

Нескончаемо долго, как им показалось, они брели по ручью против течения — то по мелководью, не глубже колена, то погружаясь по пояс в глубокую быстрину сузившегося ручья. Они вели непрерывную борьбу — с напором воды, с неустойчивым дном под ногами, со временем. Нервы их были натянуты в ожидании собачьего лая — не пропустить бы его за мягким шумом бегущей воды.

Совсем стемнело, луна спряталась за низким облаком, холмы чернели со всех сторон. Ручей начал уводить их чересчур к востоку, да и, кроме того, опасно было идти долго в одном и том же направлении. Поэтому, дойдя до узкой боковой лощины, идущей в сторону юга, они вылезли на берег, продрогшие до костей, отряхнулись, как собаки, отжали, насколько могли, мокрое платье и двинулись дальше, радуясь тому, что развязались с ледяной водой.

В скором времени они преодолели крутизну, спустились в еще одно ущелье, поросшее орешником и рябиной, где каскадами по крутому спуску падал еще один ручей, белея в темноте. Собственно, шум бегущей воды сопровождал их повсюду. Наконец, оступившись, они бухнулись в яму, образовавшуюся в результате оползня во время дождя, и остались там, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, перевести дух и рассмотреть свое положение.

Та немногая пища, что у них оставалась, исчезла вместе с лошадьми, и дальше им предстояло шагать на голодный желудок. Задерживаться по дороге и ставить ловушки они не смели. Им оставалось, по крайней мере, два полных перехода до ближайшей стоянки на Валу, и покрыть это расстояние они должны были пешком, по незнакомой местности, зная, что по их следу мчится погоня. Словом, перспективы были не слишком отрадные.

Марк сидел и растирал себе ногу, которая болела невыносимо, и смотрел на белевшую воду и темную гущу орешника. Его угнетало сознание, что за ними охотятся, и он знал, что Эска чувствует то же самое. Все вокруг казалось враждебным, угрожающим, как будто не только люди, но и вся местность поднялась на охоту и черные холмы обступили свою добычу. И однако именно природа оказала им сегодня дружескую помощь, напомнил себе Марк, послав в самый острый момент двух дерущихся оленей.

Они посидели молча еще немножко, используя до конца короткую передышку, но тянуть дольше было опасно, следовало отойти как можно дальше от воды и отыскать до рассвета более надежное укрытие.

Марк вздохнул и начал было приподниматься, как вдруг Эска насторожился; Марк тоже расслышал за мягким плеском ручья, как кто–то или что–то движется вдоль берега. Марк съежился и застыл, прислушиваясь; звуки приближались, неясная смесь звуков — шуршание и треск сучьев, движение не то одного человека, не то нескольких. Шум становился все громче, беглецы вжались в дно ямы, что–то надвигалось прямо на них, и Марк, вглядевшись сквозь свешивающиеся ветви рябины и орешника, увидел одно белесое и одно темное пятно. Вот уж никак не думал он увидеть здесь нечто, столь неожиданно домашнее: человека, ведущего корову.

Мало того. Человек тихонько насвистывал сквозь зубы, подходя к берегу; так тихо, что мелодию они узнали, только когда тот очутился в трех шагах от них, — легко запоминающаяся мелодия:

Когда я встал под знамя орла

(Не вчера ль я под знамя встал?),

Я девушку из Клузия

У порога поцеловал.

Марк выпрямился и раздвинул ветви.

— Добрая встреча, охотник Гверн, — проговорил он на своем родном языке.

 

ГЛАВА 18 ВОДЫ ЛЕТЫ.

Пение оборвалось. Белая корова, испугавшись чужого голоса, беспокойно затопталась, тяжело задышала и пригнула рога вперед. Человек, пробормотав что–то, стал вглядываться сквозь ветки рябины. Тихое, угрожающее ворчание пса, которого Марк не сразу заметил, перешло в злобное рычание на одной ноте, но прекратилось, когда охотник пнул его ногой.

— Добрая встреча, Деметрий из Александрии.

Сейчас было не до расспросов и объяснений, и Марк быстро проговорил:

— Гверн, нам нужна твоя помощь.

— Я уже и сам знаю. Вы украли орла, и племя эпидиев гонится за вами по пятам. Слух об этом дошел до наших мест на закате, думнонии и мое племя примут участие в охоте. — Гверн подошел вплотную. — Что требуется от меня?

— Пища и… ложный след, если сумеешь.

— Пищу принести нехитрое дело, а вот ложного следа маловато, если вы хотите, добраться до стены целыми и невредимыми. Сейчас каждую тропку, идущую к югу, стерегут. Пожалуй, я знаю только один путь, который наверняка будет свободен.

— Скажи нам, как его найти.

— Сказать мало. Без проводника он ведет к погибели. Потому его и не считают нужным стеречь.

— И ты его хорошо знаешь? — Впервые подал голос Эска.

— Знаю. Я… я поведу вас.

— А что, если тебя поймают вместе с нами? — спросил Марк. — Если тебя хватятся и не найдут дома?

— Никто не удивится; в ближайшие дни многие будут на охоте. А если на нас наткнутся… я всегда могу пырнуть ножом одного из вас и заявить свое право первого копья среди охотников.

— Идея недурна, — отозвался, поежившись, Марк. — Прямо сейчас двинемся?

— Да. Первую половину пути лучше пройти сразу, — решил Гверн. — Придется и корову с собой взять. Сама виновата — вечно отбивается от стада.

Марк засмеялся, встал и охнул — натруженную ногу пронзило острой болью.

— Зато ее привычка сослужила нам сегодня хорошую службу. Давай сюда твое плечо, Эска, что–то здесь очень круто.

Много таких крутых спусков в лощины и подъемов на поросшие вереском гряды пролегло между ними и ямой, где дрались олени, но только перед самым рассветом Гверн привел их в старый заброшенный карьер, где добывали песчаник в ту пору, когда легионам еще не пришлось бежать из Валенции. Гверн велел им залезть в осыпающуюся пещеру или что–то вроде галерейки, которую, судя по всему, облюбовали дикие свиньи. И, дав совет притаиться и ждать его, ушел вместе с заморившейся коровой.

— Может, это научит тебя не убегать, о дочь Аримана! — бормотал он, втаскивая ее за рога вверх на каменистый склон.

Оставшись одни, Марк и Эска затянули вход в свою пещеру нависавшим шиповником и куманикой и устроились как могли удобнее.

— Если потолок не обвалится, а свиньи не явятся нас выгонять, денек как будто обещает быть спокойным, — заметил Марк, укладываясь головой на скрещенные руки.

Ни того, ни другого не случилось. День тянулся медленно, Марк с Эской спали, то и дело просыпаясь и стараясь превозмочь ощущение голода. Сквозь кусты, прикрывавшие вход, проглядывал свет, постепенно он сделался золотистым, а потом погас. Уже смеркалось, когда наконец появился Гверн и принес, кроме неизменного копченого жесткого мяса, большой кусок свежезажаренной оленины.

— Поешьте свежатинки, — сказал он, — да поторапливайтесь.

Они принялись за еду, а он тем временем стоял у входа, опершись на копье; пес лежал у его ног. Снаружи еще не совсем стемнело, когда они пустились в путь. Сперва они шли медленно, так как нога у Марка действовала плохо после целого дня неподвижности. Но дорога теперь была полегче и шла в основном под уклон, нога постепенно расходилась. Они, как бесшумные тени, не произнося ни слова, следовали за Гверном по тропкам, ведомым только ему и оленям. По мере того как время шло, Марк все больше недоумевал: он не видел никакой разницы между этой местностью и той, которую они оставили позади, никаких признаков дороги, где идти без проводника было равносильно смерти.

Но вот они спустились по отлогому склону, и воздух неуловимо изменился, а с ним изменилось ощущение почвы под ногами. И Марк вдруг догадался — трясина! Трясина, а через нее где–то проходит тайная тропа, известная лишь немногим. Граница топи появилась перед ними внезапно, как край лужи, в воздухе остро запахло сырой землей. Гверн заметался из стороны в сторону, как охотничья собака, вынюхивающая след. Затем он остановился.

— Вот она, тут, — тихонько сказал он. Он заговорил впервые за все время пути. — Дальше мы пойдем гуськом. Ступайте в мои следы и не задерживайтесь ни на один миг — даже на этой тайной тропе почва податлива. Слушайтесь меня — и вы благополучно перейдете топь. Не послушаетесь — вас засосет.

Только и всего.

— Понятно, — шепнул Марк. Не место и не время было предаваться сейчас разговорам. Одному Митре известно, насколько близка или далека погоня.

Пес прижался к ногам Гверна, и тот ступил на трясину. Марк занял освободившееся место, Эска шел последним. Топкая почва подавалась у них под ногами, ноги мгновенно начинали увязать, путники едва успевали переставлять их. Они ушли совсем еще недалеко, но тут Марк заметил вокруг легкий белесоватый туман. Сначала он принял это за болотные испарения, но очень скоро понял, что ошибается. Туман бледными полосами начал подниматься кверху, полосы, извиваясь, смыкались над их головами. Поглядев вверх, Марк увидел луну, тускло светившую сквозь хвосты тумана. Туман! Беда, которой они имели все основания страшиться. И надо же, чтобы это случилось именно сейчас! О возвращении назад не могло быть и речи. И в то же время — разве возможно найти дорогу в этом гиблом месте? А что, если они заблудятся? Об этом лучше не думать.

Туман неуклонно сгущался. Скоро они уже шли почти вслепую, их мир ограничился двумя–тремя футами мокрого торфа, клочковатого влажного мха и блестками воды. Все это тут же исчезало, растворялось в светящемся тумане. И нигде никаких признаков тропы. Но Гверна это, казалось, не смущало, он уверенно и легко шел вперед, то и дело меняя направление, а Марк с Эской следовали за ним. Пронзительный запах сырой земли все усиливался, становилось промозгло, луна опустилась ниже, туман почти съедала темнота, а охотник Гверн все шел вперед, дальше и дальше. Их окружала тишина, лишь изредка где–то справа кричала выпь, да болото издавало зловещие чавкающие звуки.

Марк давно уже не опасался, сможет ли Гверн отыскать дорогу в тумане. Но его начало беспокоить — долго ли он сам сможет идти вот таким легким ровным шагом. И вдруг ему почудилось, будто опора под ногами сделалась тверже. Еще несколько шагов, и он уже не сомневался — они выбирались из трясины. Туман пахнул по–иному, он оставался таким же промозглым, но сделался более легким и бархатистым. Вскоре тайная тропа осталась позади, как дурной сон. Рассвет приближался, опять поднялся туман, теперь он не светился в темноте, а сделался тускло–серым, как пепел давно потухшего костра. Начало светать, когда был пройден последний клочок трясины; они с облегчением вздохнули, встали под прикрытием старых деревьев боярышника и посмотрели наконец друг на друга.

— Я привел вас, куда мог, — произнес Гверн. — У каждого свои охотничьи угодья, дальше местность мне незнакома.

— Ты провел нас через заслон наших врагов, теперь мы позаботимся о себе сами, — торопливо ответил Марк.

Гверн с сомнением покачал косматой головой:

— Как знать, может быть, они прочесывают и эти холмы. Я советую вам идти ночью, а днем прятаться. Если не заблудитесь в тумане и не попадете в руки здешних племен, то доберетесь до Вала через две ночи. — Он запнулся, хотел что–то сказать, видимо, не решался, но потом выговорил сердито и вместе с тем робко: — Прежде чем наши пути разойдутся, мне бы хотелось взглянуть разок на орла. Ведь он был раньше и моим орлом.

Вместо ответа Марк достал сверток и отвернул складки плаща. В серой предутренней мгле орел был темным и тусклым — кусок помятого металла в форме птицы, и только.

— Он потерял свои крылья, — сказал Марк.

Гверн жадно потянулся к нему, но спохватился и опустил руки вдоль тела. Этот жест выдал многое, и Марка словно полоснуло по сердцу. Ему вдруг захотелось завыть, как псу. Он еще некоторое время держал так орла, а охотник, опустив голову, молча глядел. Затем Гверн сделал шаг назад, Марк опять плотно закутал орла в темную тряпку и спрятал себе под плащ.

— Так, — произнес Гверн. — Я повидал орла еще раз. Возможно, больше мне до конца жизни не увидеть лица римлянина и не услышать родного языка… Вам пора.

— Пойдем с нами, — вырвалось у Марка.

Охотник поднял голову и бросил исподлобья взгляд на Марка. Он как будто обдумывал предложение. Потом покачал головой:

— Мне могут оказать слишком пылкую встречу. Я не жажду, чтобы меня забили камнями насмерть.

— Твой сегодняшний поступок все меняет. Мы обязаны тебе жизнью, и если нам удастся донести орла домой, в этом твоя заслуга.

Гверн снова покачал головой:

— Я уже принадлежу племени сельговов. Я взял себе женщину из этого племени, и она мне хорошая жена. У меня от нее сыновья, они тоже принадлежат этому племени. Здесь моя жизнь. Если прежде я и был кем–то другим и моя жизнь протекала в другом месте, то все это осталось в другом мире, и люди, которых я там знал, забыли меня. Через воды Леты назад пути нет.

— Тогда хорошей тебе охоты на твоих тропах, — помолчав, произнес Марк. — Пожелай и нам добраться отсюда до Вала.

— Желаю вам удачи. Я буду следовать за вами в моих мыслях. Если вы доберетесь до Вала, весть об этом дойдет до меня, и я порадуюсь.

— Твое участие в этом деле немалое, мы оба этого не забудем, — сказал Марк. — Свет Солнца да будет с тобой, центурион.

Пройдя несколько шагов, они оглянулись и увидели, что тот стоит, как стоял, слегка подернутый дымкой, и фигура его обрисовывается на фоне плывущего позади тумана. Полуголый косматый дикарь с диким псом. Но свободный заученный жест — поднятая в знак прощания рука — был римским. За ним стоял учебный плац, резкий звук трубы, железная дисциплина и гордость. Перед глазами Марка в этот момент стоял не охотник–варвар, а юный центурион, гордящийся своим первым назначением, пока на него еще не легла тень обреченного легиона. Этому центуриону он и отсалютовал в ответ.

Но тут ветер нанес туман и разделил их.

Пускаясь в путь, Марк мысленно пожелал Гверну благополучно дойти назад, вернуться к той новой жизни, которую он себе выбрал. А главное — чтобы ему не пришлось расплачиваться за то, что не предал их. Что ж, туман послужит ему прикрытием на обратном пути.

И, как будто услышав непроизнесенные вслух мысли Марка, Эска ответил ему:

— Он–то узнает, если мы доберемся живыми, а вот мы никогда о нем не узнаем.

— Лучше бы он пошел с нами… — начал Марк, но в ту же минуту понял, что охотник Гверн прав: через воды Леты пути назад нет.

Двумя днями позже друзья все еще были далеко от Вала. Туман преследовал их всю дорогу, коварный и переменчивый; он то слегка размывал границы, делал расплывчатыми дальние холмы, а то налетал сверху, полностью закрывая все вокруг серым вихрем, в котором исчезала сама земля. Они бы уже десять раз заблудились, если б не охотничий нюх Эски. Он чуял нужное направление, как горожанин почуял бы запах чеснока. Но все равно они продвигались на юг ужасающе медленно, пользуясь лишь теми часами, когда туман редел, и забиваясь в укрытия, когда туман сгущался. Раза два они чудом избежали гибели; много раз буквально у них под ногами разверзался провал, до той поры скрытый туманом, и тогда приходилось делать крюк и терять время в поисках обхода. У Марка к тому же, который, как всегда, предоставил Эске отыскивать дорогу, были и свои заботы. Больная нога, выдержавшая все форсированные марши и утомительные подъемы, сейчас начала сдавать и часто подводила его. Он упрямо держался изо всех сил, но движения его сделались неуклюжими, он спотыкался, и приходилось стискивать зубы от боли.

Последний рассвет принес им первое предупреждение: враг, как и предполагал Гверн, поднял на ноги жителей и этих холмов: туман услужливо отполз в сторону и обнажил фигуру сторожевого всадника на каменном уступе на расстоянии полета стрелы. К счастью, он смотрел в другую сторону, и они распластались на земле среди вереска и провели несколько неприятных минут, наблюдая, как тот медленно едет вдоль гребня; потом туман снова сомкнулся.

Часть этого дня они пролежали под прикрытием большого валуна, но позже все–таки тронулись дальше, желая использовать дневной свет. Постоянно сопутствовавший им туман вынудил их отказаться от первоначального замысла — путешествовать только ночью. Приходилось идти, когда выдавалась такая возможность.

— Долго нам еще, как ты считаешь? — спросил Марк, растирая свою одеревеневшую ногу.

Эска затянул у себя на поясе сыромятный ремень, который стал слишком свободен, поднял копье и кое–как пригладил примятую ими траву.

— Так не скажешь, — ответил он. — Продвигаемся мы, конечно, медленно, но, пожалуй, я не сильно отклонился в сторону. Если судить по понижению, осталось этак двенадцать — четырнадцать ваших римских миль. Ну вот. Если кому случится подойти близко, он заметит, что мы тут лежали, но за несколько шагов ничего не видно.

И они снова тронулись в путь.

Под вечер поднялся легкий ветерок и державшийся весь день густой туман расползся, как рубище нищего.

— Если ветер разыграется, мы избавимся наконец от этой ведьминой похлебки, — заметил Марк, когда они остановились на изгибе узкой лощины, чтобы удостовериться, туда ли они идут.

Эска задрал голову и втянул ноздрями воздух, точно зверь, почуявший опасность.

— Чует мое сердце, нам надо найти себе берлогу дотемна.

Но они опоздали. Едва Эска произнес эти слова, туман начал скручиваться, потом его понесло вбок, как дым; сквозь расходящиеся в стороны витки проступил бурый вереск и золотистый папоротник, и в следующий миг раздался крик; пронзительный и торжествующий, он прорезал воздух, и на другой стороне лощины из–за укрытия выскочил человек в желтой юбке и бросился, пригнувшись, вверх по склону. Эска швырнул вдогонку копье, но тот был уже далеко. В несколько прыжков он достиг вершины холма и исчез, созывая охотников.

— Вниз, — хрипло скомандовал Эска. — В лес.

Они повернули назад, держа к ближайшему концу березовой рощицы, пятном выделявшейся в разрыве тумана. Но из рощи послышался ответный клич. Путь в ту сторону был тоже отрезан. Затем такой же клич, высокий, словно птичий, послышался у них за спиной, в дальнем конце лощины. Им оставался один путь: направо и вверх по склону, а что ждало их по ту сторону гребня, знал лишь покровитель легионов.

Кое–как они взобрались на гребень, Марк и сам не знал, как это им удалось. Но едва они остановились на голой вершине, позади снова раздался крик, его подхватили снизу, где–то в тумане, и бросили ввысь. Видимо, они наткнулись на большой отряд охотников. К югу вдоль гребня темнел густой утесник, словно предлагая убежище, и они ринулись туда, как преследуемые охотниками звери, и начали продираться сквозь кустарник в самую его гущу.

После чего все слилось: туман, торчащие ветки утесника вперемешку с рыжеватыми листьями папоротника и черники; неподвижное лежание среди острых, как кинжал, корней; удушливая, отвратительная лисья вонь; бешено колотящееся сердце, страх загнанного зверя и преследующая их по этому темному лабиринту смерть в виде множества боевых копий с перьями цапли. Со всех сторон их окружали конные и пешие. Не обращая внимания на колючки, они протискивались между ветвями, подпрыгивали вверх, как охотничьи собаки, высматривающие добычу в высокой траве; временами они поднимали гам — тоже, как охотничьи собаки. Один раз кто–то, шаря копьем, чуть не проткнул Марку плечо.

Беглецы даже не сразу осознали, что, вопреки всякому ожиданию, их не заметили. Охота промчалась над их головами, их уже не окружали со всех сторон. Погоня умчалась назад. Они опять поползли на животе, медленно, с мучительной осторожностью. Они не могли бы сказать, куда они ползут, главное было уйти подальше от врага. В зарослях перед ними возник темный лаз, видно было, что им много пользовались. Они нырнули туда. Эска полз первым. Лисья вонь сделалась еще резче, проход изогнулся и слегка пошел под уклон. Им ничего не оставалось, как спускаться по нему, — такой плотной стеной окружал их утесник с боков и сверху. Внезапно лаз окончился на краю зарослей, и перед их глазами возник отрог главной гряды — каменистый, поросший кустами. Волнистые полосы тумана, поднимавшиеся из глубины ущелья, все еще несло ветром мимо, невдалеке, повыше того места, откуда они смотрели, сквозь серую пелену маячило что–то вроде круглой башни. Прибежище это выглядело не слишком надежно, но оставаться дольше здесь они не смели: им снова послышались звуки приближающейся погони. Поворачивать назад нечего было и думать. Они очутились на открытом месте и, пользуясь как прикрытием каждым камнем и кустиком, стали искать, где бы спуститься вниз.

Спуститься было невозможно. Северо–западный склон не представлял особых трудностей, но пока они осматривались, притаившись на краю обрыва, внизу зазвякали удила, послышался явственный шорох, шевеление людей в засаде. Этот путь, таким образом, исключался. На юго–востоке стена уходила отвесно вниз, теряясь в кольцах тумана, и снизу шел неопределимый запах глубокой воды. Может быть, для орла это и был выход, но Марка он не устраивал.

Подгоняемые звуками охоты, рыщущей по зарослям, как собаки, потерявшие след, друзья через силу сделали еще несколько шагов, затем остановились, в отчаянии озираясь во все стороны, тщетно выискивая способ спастись. Марк еле держался на ногах, Эска поддерживал его. Даже если бы нашелся путь к спасению, они уже не смогли бы им воспользоваться. Они были в ловушке и сознавали это. Строение, которое прежде смутно проглядывало сквозь туман, очистилось, и теперь было отчетливо видно: бывшая римская сигнальная башня. Юноши, собрав последние силы, направились к ней.

Она представляла собой отличное убежище и до такой степени явное, что охотники наверняка уже осмотрели ее, так что она могла им дать какую–то минимальную возможность спасения, вернее сказать, короткой передышки. В худшем случае она поможет им оказать сопротивление. И ведь наступит же когда–нибудь темнота!

В стене зиял узкий проем, лишенный двери, и они, спотыкаясь, вошли во внутренний дворик, где булыжник давно зарос травой. Перед ними оказался еще один пустой проем, и, шагнув внутрь, они очутились в караульном помещении. Под ногами шуршали сухие листья, белесоватый свет сочился сквозь высокую бойницу, освещая первые ступени лестницы.

— Наверх, — задыхаясь, выговорил Марк.

Каменные ступени хорошо сохранились, хотя и были скользкими от сырости; звуки шагов громко раздавались внутри этого каменного каркаса, где небольшой римский гарнизон нес свою службу, наблюдая за пограничными холмами в тот недолгий период, пока провинция Валенция еще не стала пустым звуком.

Через низкую дверку они вылезли на плоскую сигнальную крышу и после сумрака нижних помещений оказались на ярком свету, прозрачном, как лунный камень. В тот же миг Марк отшатнулся: большие черные крылья мазнули его по лицу — вверх взмыл потревоженный ворон и, издавая резкий, скрипучий крик тревоги, полетел к северу, медленно взмахивая крыльями и негодующе каркая. «Проклятие! Любой теперь догадается, где мы», — подумал Марк, но подумал как–то равнодушно. Он устал, он окончательно выбился из сил. Пошатываясь, он доковылял до дальнего конца площадки и выглянул через выкрошившуюся бойницу. Башня стояла на самом краю скалы, которая уходила отвесно вниз, и далеко внизу, сквозь последние клочья тумана, темнела глубокая вода — неподвижное озерцо, покоившееся между отрогом и главной грядой, оно мрачно хранило свои тайны. Да, для орла выход здесь был…

Эска скорчился возле пролома в парапете по другую сторону площадки.

— Все еще обшаривают утесник, — пробормотал он, когда Марк подошел к нему. — Нам повезло, что у этой партии нет с собой собак. Если они не придут сюда до темноты, мы еще можем спастись.

— Они придут, — тихонько ответил Марк. — Ворон об этом позаботился. Слушай…

С северной стороны отрога до них донесся шум, невнятный всплеск возбужденных голосов, приглушенных туманом и расстоянием, и это яснее ясного сказало им, что дозорный понял сигнал ворона. Марк с трудом опустился на здоровое колено, затем растянулся на боку, опершись на локоть.

— Наверное, мне бы следовало чувствовать себя виноватым перед тобой, Эска. Я — другое дело, я старался ради орла. А ты? Что от этого получил ты?

Эска улыбнулся своей медлительной серьезной улыбкой. На лбу его рдела глубокая рваная царапина — след острого корня утесника, но глаза оставались спокойными.

— А я был опять свободным среди свободных. Я охотился вместе с моим братом, и охота была добрая.

Марк тоже улыбнулся.

— Да, охота была добрая, — подтвердил он.

Снизу послышался мягкий стук неподкованных копыт по земле. Невидимые пешие охотники, обыскивавшие утесник, направлялись к отрогу, стуча копьями об землю и тыча ими в кусты по дороге, — они хотели удостовериться, что не упустили добычу. Скоро они будут у башни, но всадники поспеют сюда первыми.

Охота была добрая. Но сейчас она, кажется, подошла к концу. Интересно, услышат ли когда–нибудь о том, что она кончилась, по ту сторону Вала? Дойдет ли до легата Клавдия, а через него — до дяди Аквилы и Коттии, ждущей в саду под крепостным валом в Каллеве? Хорошо бы они узнали… узнали, что их с Эской охота была доброй… Марку вдруг пришло в голову, что, несмотря ни на что, дело того стоило.

На душе у него было покойно. Ветер унес обрывки тумана, какое–то подобие солнечного луча скользнуло по крыше дозорной башни. Марк в первый раз заметил, что из щели растрескавшегося парапета возле него растет кустик колокольчиков, на котором еще оставался один хрупкий цветок на изогнутом тоненьком стебельке. Колокольчик качнулся на ветру, потом опять упрямо выпрямился, вызывающе тряхнув головкой. Марку подумалось, что он никогда не встречал ничего более ярко–синего.

Из–за гребня отрога показалось трое всадников, они направлялись к башне.

 

ГЛАВА 19 ПОДАРОК СТАРОГО ТРАДУИ.

Как только всадники спрыгнули во дворе с лошадей, Марк с Эской отпрянули от парапета.

— Пока только трое, — шепнул Марк. — Без особой нужды не пускай в ход нож, они могут нам пригодиться живыми.

Эска кивнул и сунул нож обратно за пояс. К ним опять вернулось желание жить, потребность действовать. Прижавшись к стене по обе стороны от лестницы, они ждали, прислушиваясь, как те обыскивают склад и караульню.

— Дурачье! — вздохнул Марк, услыхав возглас радости. Троица, видимо, обнаружила лестницу. Послышался быстрый топот ног вверх по ступеням.

Марк был опытен в кулачном бою, а долгие упражнения с цепью прошлой зимой сделали из Эски тоже недурного бойца; вместе, как ни были они изнурены, они составляли опасную команду. Двое бриттов, вынырнувшие первыми из низкой дверки, повалились, не пикнув, как забитые волы. Третий, не в такой мере захваченный врасплох, оказал сперва некоторое сопротивление. Эска кинулся на него сверху, и они покатились по ступенькам вниз, как клубок молотящих рук и ног. Завязалась короткая отчаянная схватка, и в результате Эска оказался сверху. Пошатываясь, он поднялся и перекатил недруга через порог. Тот был без сознания.

— Безмозглые мальчишки! — Эска нагнулся и поднял упавшее копье. — Щенки у собак и те догадливее.

Двое из поверженных — они все были в самом деле очень молоды — лежали оглушенные. Третий, однако, пошевелился, и Марк наклонился над ним.

— Это Лиатан, — сказал он. — Я присмотрю за ним, а ты свяжи тех и заткни им чем–нибудь рты.

Юный воин застонал и открыл глаза: он увидел Марка, приставившего ему к горлу его собственный кинжал, и Эску, который торопливо связывал его товарищей и затыкал им рты полосами, оторванными от плаща.

— Вы поступили неверно, — сказал Марк. — Надо было держаться с остальными, а не соваться сюда одним.

В черных глазах Лиатана, глядевшего снизу вверх, застыла жгучая ненависть. Из угла рта у него стекала тоненькая струйка крови.

— Ну и что! Просто мы увидели ворона и решили стать первыми копьями, чтобы не отдавать бога–орла племенам с равнины, — сказал он сквозь стиснутые зубы.

— Понятно. Поступок смелый, но глупый.

— Ну и пусть. Нам не удалось, так все равно скоро другие придут сюда.

В черных глазах юного воина сверкнуло злорадное торжество.

— Так, — согласился Марк. — Но когда другие сюда придут, ты крикнешь им, что нас тут нет, что мы все–таки ускользнули в тумане, и пошлешь их назад, за главную гряду, в сторону восхода солнца.

Лиатан улыбнулся:

— Почему я стану это делать? — Он бросил презрительный взгляд на кинжал в руке Марка. — Из–за этого?

— Нет, — возразил Марк, — потому что едва кто–то из ваших ступит на лестницу, я бросаю орла в озеро. Вот он, тут, у меня. Нам еще далеко до Вала, у тебя и у всех ваших еще будет возможность схватить нас. Но если мы умрем сейчас, бога Красных Гребней вы потеряете навсегда.

Лиатан долго лежал молча, не спуская глаз с Марка. Но тут в тишине послышался приглушенный топот копыт и отдаленные крики. Эска быстро встал и, пригибаясь, подошел к парапету.

— Охота приближается. С утесником они покончили. Ух! Подбираются со всех сторон, как волчья стая.

Марк убрал кинжал, не отводя при этом глаз от лица мальчика.

— Выбирай, — произнес он спокойно.

Он встал и отошел к дальнему краю, на ходу развертывая орла. Лиатан тоже кое–как поднялся и стоял, слегка покачиваясь, переводя взгляд с Марка на Эску, потом сглотнул и облизал рассеченную губу. Марк слушал приближающийся шум погони, людской гомон, похожий на лай возбужденной собачьей своры, а за спиной, в пустоте, раздавался лишь одинокий крик болотной птицы да свист ветра. Марк отвернул последнюю лиловую складку плаща и поднял кверху орла. Вечернее солнце, прорвавшееся сквозь редеющий туман, осветило позолоченную хищную голову.

Лиатан безнадежно махнул рукой в знак поражения, повернулся, неуверенными шагами подошел к ломаному парапету и перегнулся через него. Передние были уже у ворот, при виде Лиатана раздались возгласы. Лиатан прокричал им вниз:

— Их тут нет! Наверно, проскочили через заросли в обратную сторону. Проклятый туман! — С диким видом он протянул руку, голос его прервался. — Поищите в лесу, может, они удрали туда!

Ему ответил гул свирепых голосов, пронзительно заржала лошадь. Лиатан быстро отпрянул от парапета, как будто собирался сбежать вниз. Охота, развернувшись, пустилась в обратном направлении. Лиатан повернулся к Марку:

— Так я сделал?

Марк молча кивнул, он, не отрываясь, следил через бойницу за охотниками, потянувшимися вдоль отрога к зарослям утесника — всадники и пешие созывали друг друга по дороге. Скоро они растворились в белесой дымке. Тогда только Марк перевел взгляд на юного охотника.

— Ты все сделал правильно, — сказал он. — Опусти–ка голову, а то кто–нибудь из ваших оглянется и удивится, что ты еще здесь.

Лиатан послушно наклонил голову… и прыгнул. Прыгнул, как дикая кошка. Но Марк, успевший уловить странный огонек в его глазах, метнулся в сторону и упал, прикрывая собой орла. Эска немедленно бросился на мальчишку и повалил его.

— Дурень. — Марк с трудом поднялся и посмотрел в лицо Лиатану, прижатому коленями Эски. — Молокосос, нас двое, а ты один.

Убедившись, что двое других по–прежнему в бессознательном состоянии, он оторвал от брошенного плаща еще несколько полос и вернулся к Лиатану. Вдвоем с Эской они связали ему руки и ноги; тот перестал сопротивляться и лежал неподвижно, отвернув лицо.

— С кляпом чуть–чуть подождем. — Марк подобрал орла и принялся заворачивать его. — Эска, сходи–ка погляди, в порядке ли лошади. Они нам сейчас понадобятся.

Когда Эска ушел, он тяжело поднялся и подошел к южной стороне площадки. Горное озерцо четко вырисовывалось под крутым обрывом. Холмы почти очистились от тумана, хотя он еще белел в долине. Быстро вечерело. А где–то к югу, за холмами, теперь уже недалеко, проходил Вал.

— Зачем ты пришел к нам и назвался целителем больных глаз, а сам украл у нас крылатого бога?

Марк повернулся, услышав этот гневный голос.

— А что, разве я был таким уж плохим целителем? По крайней мере, сын твоего брата уже не будет слепым. — Он устало прислонился плечом к парапету и задумчиво поглядел на пленника. — А кроме того, я пришел забрать назад своего крылатого бога, а не украсть. Он никогда не был вашим, он был орлом легиона моего отца.

Марк инстинктивно чувствовал, что Лиатану, как и Коттии, это объяснение покажется наиболее понятным. Он понимал также, что для спокойствия на границе будет лучше, если вражда между ним и племенем останется личной.

В темных глазах Лиатана мелькнула искорка.

— Значит, мой дед был прав, — сказал он.

— Ах так? Расскажи, в чем же он прав.

— Когда жрецы обнаружили пропажу крылатого бога, — Лиатан говорил охотно, как будто в этом был вызов, — мой дед уверял, что орла взял ты. Говорил, что у тебя лицо вождя Красных Гребней, которого убили подле крылатого бога, и ругал себя слепым слабоумным стариком за то, что не узнал в тебе сразу его сына. Но когда мы догнали вас, обыскали поклажу и ничего не нашли, мы решили, что дед и вправду стар, вот и чудится ему невесть что. А позже рыбак Голт нашел на берегу озера твою застежку, и обвалившийся берег, и щель под выступом. А потом до нас дошла из укрепленного селения чудная история про то, как заболел твой оруженосец. И мы все поняли. И мой дед сказал: «Значит, все–таки прав я, который никогда не ошибается», — и послал за мной. Моего брата укусил тюлень на охоте, и брат ослаб от раны и не мог пойти с войском. Поэтому дед послал за мной и сказал: «Может быть, как раз ты и нагонишь его, ведь его судьба и судьба нашей семьи перекрещиваются. Постарайся его убить, он навлек позор на богов племени! Но отдай ему кольцо его отца, он — сын своего отца не только по крови».

Наступило минутное молчание, затем Марк сказал:

— Оно при тебе?

— На ремешке вокруг моей шеи, — с неохотой ответил Лиатан. — Возьми сам, мои руки связаны.

Марк опустился на здоровое колено и с некоторой опаской просунул руку под плащ Лиатану. Но это не было уловкой, он нащупал кольцо и вытянул его наружу, разрезал ремешок и надел кольцо себе на палец. Свет уже угасал, и большой драгоценный камень, когда–то сверкавший в его воспоминаниях зеленым огнем, сейчас казался темным, как дубовый лист, и лишь слегка отражал свет неба.

— Если бы судьба распорядилась по–другому и мы с Эской попали бы к вам на копья, тебе вряд ли удалось бы отдать мне кольцо. Как бы ты тогда выполнил желание твоего деда? — полюбопытствовал Марк.

— Я должен был дать тебе кольцо с собой, как кладут оружие и любимую собаку.

— Поня–ятно, — протянул Марк и с улыбкой взглянул на Лиатана. — Вернешься домой, передай Традуи мою благодарность за подарок, за присланное кольцо моего отца.

На лестнице раздались шаги Эски, и мгновение спустя он вынырнул из проема.

— Лошади в порядке, — сказал он. — Я заодно немного осмотрелся. Нам надо ехать вдоль долины на запад. Там почти с самого начала нас будут прикрывать березы. Да и погоня направилась в сторону, где встает солнце.

Марк посмотрел на небо:

— Стемнеет через полчаса, но за это время многое может случиться. Мое сердце чует, надо выезжать сразу.

Эска кивнул и протянул ему руку, чтобы помочь подняться; при этом он заметил изумруд и вопросительно взглянул на Марка.

— Да, — ответил тот. — Лиатан принес мне в подарок от своего деда кольцо, оно принадлежало моему отцу. — Марк повернулся к юному бритту. — Мы заберем двух ваших лошадей, чтобы поскорее добраться до Вала. Но там мы их сразу отпустим, и, в случае удачи, ты снова их увидишь… в свое время. Все–таки ты принес мне отцовское кольцо. Не забудь про кляп, Эска.

Эска не забыл.

Глядя в бешеные черные глаза, Марк добавил:

— Ты уж прости, мы не можем обойтись без этого; вы поднимете крик, как только мы ускачем, и вдруг кто–нибудь вас услышит. Ваши, несомненно, скоро вернутся сюда и освободят вас. Но для верности я позабочусь, чтобы слух о том, где вы, дошел до твоих сородичей… когда мы уже достигнем Вала. Это все, что я могу сделать.

Они шагнули к лестнице. Эска задержался еще и забрал копья воинов, отставленные в сторону, и, заменив одним из них свое, побросал их в озеро. Марк услыхал один за другим три всплеска; сам же он в это время наклонился над двумя другими пленниками — те уже пришли в себя; глаза их сверкали ненавистью. Убедившись, что путы на месте, Марк с Эской выскользнули из низкой двери и начали спускаться в полной темноте по лестнице.

Прежнее бегство от преследователей измотало Марка до последней степени; передышка, как ни была она коротка, оказалась достаточно долгой, чтобы больная нога его успела потерять гибкость. Приходилось собирать все мужество для каждого следующего шага; казалось, вниз вело гораздо больше ступеней, чем раньше вверх. Наконец они спустились и вышли во дворик, где стояли три лошади с заброшенными на голову поводьями.

Они выбрали одну черную и одну мышиной масти, которые показались им пободрее, и обвязали поводья третьей вокруг бревна, чтобы она не последовала за ними. Затем они вывели лошадей наружу через узкие ворота.

— Последний рывок. — Марк ласково погладил по шее черную лошадь. — Утром мы будем завтракать на одном из наших пограничных постов.

Эска помог ему сесть верхом и затем сам вскочил на свою мышастую лошадь. Сначала Марку пришлось пустить в ход все оставшиеся силы и все свое умение, чтобы совладать со скакуном: дикое животное яростно сопротивлялось незнакомому всаднику, не желая подчиняться, фыркало, брыкалось, как необъезженный жеребенок, но наконец, устав от борьбы, решило повиноваться и пустилось легким галопом, мотая головой и обрызгивая себе пеной грудь и ноги.

Эска поравнялся с Марком, и, спустившись с крутизны, они поскакали в сторону леса.

— Слава богу Света, они еще вполне свежие, нам предстоит нелегкий путь, — сказал Эска.

— Да, — мрачно вымолвил Марк и стиснул зубы. На все эти прыжки и скачки ушел почти весь запас его и без того подточенной выносливости.

Свет угасал быстро. Они въехали в долину, делавшую тут поворот на юг. Ветер продувал рощи берез и орешник, небо в просвете между несущимися облаками сделалось желтым, как зажженный фонарь.

Много часов спустя часовому, ходившему вдоль северного вала в Борковике, показалось, что за воем беснующегося ветра где–то далеко внизу слышится стук копыт. Он перестал ходить и заглянул вниз, где глубоко–глубоко, сотней футов ниже крепостной стены, прорезал долину речной поток. Но тут как раз быстро несущееся облако с серебристой каймой набежало на луну, долина казалась сплошной черной пустотой, и налетевший ветер унес все звуки. Треклятый ветер! Здесь, в наивысшей точке Вала, никогда почти не прекращался ветер. А не ветер, так туман. Целыми днями и ночами только и слышишь вой ветра да крик чибиса. Чего только после этого не почудится! Хорошо, если только топот копыт… Часовой с отвращением сплюнул в черную бездну и принялся опять мерить шагами тропу.

А еще позже часовой на Северных воротах подивился, заслышав властный стук в деревянные ворота и крик: «Именем цезаря! Откройте!» Случись это у любого другого входа, это мог быть гонец с донесением. Но те, кто обычно появлялся с севера — барышники, охотники и прочие, — не колотили в ворота с таким грохотом, будто это сам легат пожаловал. А вдруг тут какая–то хитрость? Вызвав часового и приказав смотреть в оба, помощник центуриона загромыхал наверх и приник к наблюдательному окошку над входом.

Луна уже очистилась от облаков, и он разглядел внизу, в тени арки, две фигуры. Крутой склон оставался неосвещенным, но все равно было видно, что он пуст до самого ручья, блестевшего внизу. Стало быть, хитрости тут не было.

— Кто хочет войти именем цезаря?

Один из пришельцев задрал голову, лицо его смутно белело в темноте.

— Два человека с неотложным делом к коменданту. И им по возможности хочется попасть к нему живыми. Открывай, братец.

Поколебавшись, помощник центуриона сбежал на несколько ступенек вниз.

— Открывайте! — приказал он.

Солдаты повиновались; тяжелая створка плавно повернулась на каменных петлях, и в проеме, в падавшем из караульни желтом свете, показались двое бородатых, всклокоченных субъекта, как бы порожденных осенней бурей. Один тяжело опирался на плечо другого, а тот обхватывал его рукой. Они, пошатываясь, вошли внутрь, и даже помощник центуриона, начавший было грубым тоном: «Какого вам тут…» — смягчился до такой степени, что поддержал хромавшего.

— Попали в беду, а?

Но тут хромой вдруг засмеялся, зубы блеснули в темной спутанной бороде, он высвободился и прислонился к стене караульни, тяжело и часто дыша. В грязных лохмотьях, тощий, как сама смерть, с исцарапанным лицом, будто он продирался через все колючие заросли этого края, субъект этот являл собой самое мерзопакостное зрелище.

Ворота с лязгом захлопнулись, и субъект сказал четким и хладнокровным командирским голосом:

— Центурион, мне немедленно нужно видеть командира.

— Что? — переспросил тот, моргая.

Скоро, после сумятицы сменяющихся лиц, грубых солдатских голосов, клацанья подошв, миновав длинные извилистые переходы между казармами, Марк очутился на пороге освещенной комнаты. После ветреного мрака она вспыхнула перед его глазами как золотой цветок. Небольшая комната с белеными стенами, почти целиком заполненная старым, ободранным столом и сундуком с документами. Марк, прищурясь, глядел перед собой, испытывая странное чувство нереальности, — как будто все это происходит во сне. Широкоплечий коренастый человек поднялся из–за стола и вопрошающе поглядел на вошедшего.

— Что там… — начал он, почти как его помощник.

И, глядя на знакомую коренастую фигуру, на квадратное лицо и ноздри с торчащими волосками, Марк не испытал удивления. Он вернулся в знакомый мир, а значит, естественно было встретить там старых знакомых.

— Вечер тебе добрый, Друзилл, — проговорил он. — Поздравляю с повышением.

Лицо центуриона выразило недоумение, голова вздернулась с некоторой надменностью.

— Ты не узнаешь, меня, Друзилл? — почти умоляюще произнес Марк. — Я же…

Но старого центуриона уже осенила догадка, недоумение на его лице сменилось изумленным выражением, смуглая широкая физиономия осветилась восторгом. Он не верил своим глазам.

— Центурион Аквила! — воскликнул он. — Еще бы мне не узнать тебя! Да я узнал бы тебя и в Тартаре! — Грузно ступая, он обогнул стол. — Как ты сюда попал, во имя Грома?

Марк аккуратно положил на стол свою ношу.

— Мы принесли пропавшего орла Испанского легиона, — ответил он несколько невнятно и повалился прямо на орла.

 

ГЛАВА 20 ПРОЩАЛЬНАЯ РЕЧЬ.

Как–то вечером в конце октября Марк с Эской въехали на последний подъем дороги, ведущей в Каллеву. Узнав в Эбораке, что легат Клавдий еще не вернулся, они поспешили на юг, чтобы перехватить его в Каллеве.

Они сбрили бороды, помылись, а Марк еще и снова коротко обстриг волосы по римской моде. Но они оставались все в тех же лохмотьях, все еще исхудалые, с запавшими глазами и вполне подозрительного вида. Им не раз пришлось прибегать к помощи пропуска, выданного им Друзиллом, иначе их обвинили бы в краже армейских лошадей.

Они устали, смертельно устали, и при этом не испытывали никакого ощущения триумфа, которое могло бы расплавить своим жаром свинцовый холод сковавшей их усталости. Они ехали молча, отпустив поводья, и в тишине лишь подковы били по мощеной дороге, да скрипела мокрая кожаная сбруя. После стольких месяцев, проведенных в дикой отчужденности севера, здешняя, менее суровая, более приветливая местность, казалось, протягивала им дружескую руку. И когда Марк, подставив лицо нежной белесой мороси, увидел вдали, за перекатами пестревших лесов, знакомые и неожиданно родные холмы юга, он почувствовал, что возвращается домой.

Они въехали в Каллеву через Северные ворота, оставили лошадей в «Золотой Лозе», с тем чтобы на следующий день их отдали в походный лагерь, и пешком направились к дому дяди Аквилы. На ведущей к нему узкой улочке тополя уже облетели, под ногами было скользко от мокрой опавшей листвы. Дневной свет быстро меркнул, окошки в башне дяди Аквилы светились бледно–лимонным светом и словно приветствовали их.

Дверь была на щеколде, они подняли ее и вошли. В доме явно царила суматоха, казалось, кто–то недавно приехал или же кого–то ожидали.

Как раз когда они появились из маленькой прихожей, через зал проходил старый Стефанос, направлявшийся в столовую. Он бросил взгляд в их сторону, издал испуганное блеяние и едва не уронил лампу, которую нес.

— Не пугайся, Стефанос, — успокоил его Марк, снимая мокрый плащ и бросая его на скамью. — Мы явились из «Золотой Лозы», а не из царства теней. Дядя у себя в кабинете?

Старый раб раскрыл рот, но ответа его они не услышали, потому что голос его утонул в яростном лае. Послышался бешеный топот мягких лап вдоль галереи, и нечто огромное и пятнистое впрыгнуло через порог, пронеслось, скользя на гладком полу, через комнату — уши торчком, мохнатый хвост вытянут в струну. Это был Волчок, который в унынии лежал в тени колоннады и услыхал голос Марка.

— Волчок! — воскликнул Марк и поспешил сесть на скамью, чтобы не свалиться, как подкошенному.

И он сел очень вовремя: Волчок с разбегу прыгнул прямо ему на грудь, и они оба скатились со скамьи на пол. Марк обнял Волчка за шею, и тот прижался к нему, скуля, повизгивая и облизывая ему лицо в безумном восторге.

Весть об их возвращении уже разнеслась по всему дому, и с одной стороны семенил, впрочем, не теряя величавого достоинства, Маркипур, а в другую дверь вбежала с поварешкой Сасстикка. Марк поворачивался то туда, то сюда, здороваясь со всеми домочадцами, отвечая на приветствия и отражая радостные наскоки Волчка.

— Как видишь, Маркипур, тебе не удалось от нас избавиться! Сасстикка, видеть тебя — все равно что любоваться весенними цветами! Как я мечтал по ночам о твоих медовых коврижках…

— А–а, то–то мне показалось, что я слышу твой голос, Марк… среди прочих голосов.

Мгновенно все затихли: на нижних ступенях лестницы, ведущей в башню, стоял дядя Аквила в сопровождении старого, с седой мордой Проциона, а позади темнела суровая фигура Клавдия Иеронимиана.

Марк медленно встал, не снимая руки с большой лохматой головы, прижавшейся к его бедру.

— Мы, кажется, вернулись как нельзя более кстати, — произнес он.

Он сделал шаг вперед, в тот же миг дядя двинулся ему навстречу, они сошлись на середине комнаты, и Марк сжал обе руки старшего в своих.

— Дядя Аквила! Как славно видеть тебя! Как ты себя чувствуешь?

— Как ни странно, значительно лучше с той минуты, как увидел тебя целым и невредимым, хотя и в виде облезлого пса. — Дядя Аквила перевел взгляд на Эску. — А вот и еще один. — И, чуть помолчав, спросил спокойно: — Какие новости?

— Я принес его, — так же спокойно ответил Марк.

Больше о пропавшем орле не было произнесено ни слова. В зале они оставались вчетвером — рабы при появлении хозяина исчезли, вернувшись к своим обязанностям, — и дядя Аквила повелительным жестом пригласил молодых людей подойти с ним к легату, который, чтобы не мешать их встрече, грелся у жаровни. Посреди всеобщего перемещения Волчок перебежал к Эске и, здороваясь, ткнулся ему мордой в ладонь, потом снова вернулся к Марку. Процион ни с кем не поздоровался, он не признавал на свете никого, кроме своего хозяина, и, похоже, просто не замечал остальных.

— Нашел–таки! — с ворчливым торжеством провозгласил дядя Аквила. — Нашел, клянусь Юпитером! Ты ведь никак не ожидал, что он найдет, верно, мой Клавдий?

— Не уверен, — протянул легат, задумчиво разглядывая Марка своими странными черными глазами. — Нет, совсем не уверен, мой Аквила.

Марк отсалютовал ему, затем вывел вперед Эску, державшегося поодаль.

— Могу я напомнить о моем друге — Эске Мак–Куновале?

— А я и так отлично о нем помню, — Клавдий бегло улыбнулся бритту.

Эска склонил голову в знак приветствия.

— Господин, наверно, подписывал мою вольную, — тон его был так невыразительно ровен, что Марк тревожно взглянул на него. Он только сейчас сообразил, что для Эски в этом возвращении в дом, где он был рабом, нет настоящей радости.

— Да, подписывал. Но я запоминаю людей не только по их бумагам, — мягче обычного возразил легат.

Восклицание, которое издал дядя Аквила, прервало этот обмен репликами. Оглянувшись, Марк увидел, что дядя уставился на его левую руку, которой он все еще машинально поддерживал драгоценный сверток, покоившийся на перевязи.

— Кольцо? Покажи–ка!

Марк стянул тяжелую печатку с пальца и протянул дяде.

— Узнаешь, конечно?

Несколько мгновений тот с непроницаемым лицом рассматривал кольцо, затем отдал обратно.

— Да, — сказал он, — клянусь Юпитером, я его узнаю. Но как оно попало к тебе?

Тут совсем близко раздался визгливый голос Сасстикки. Того и гляди, в столовую пройдет раб накрывать на стол… Нет, Марк не мог сейчас сосредоточиться. Он надел печатку опять на палец и сказал:

— Дядя Аквила, нельзя ли отложить ненадолго и этот рассказ? До более подходящего времени и места. Рассказ будет долгим, а у этой комнаты много дверей.

Глаза их встретились, и дядя Аквила, помолчав, сказал:

— Что ж, хорошо. Ждали столько, что один лишний час значения не имеет. Ты согласен, Клавдий?

Египтянин кивнул.

— Безусловно. После ужина, в твоей башне, нам никто не помешает, и Марк даст нам полный отчет. — Неожиданно тысячи морщинок разбежались по его лицу — он улыбнулся; манера его резко изменилась, словно шелковый занавес опустился и скрыл до поры до времени пропавшего орла. Легат повернулся к Марку. — Я всегда попадаю в этот дом в счастливую минуту. В прошлый раз вернулся Волчок, сегодня ты, но сцена встречи всегда одна и та же.

Марк посмотрел вниз, на Волчка, который привалился к его ноге, полузакрыв глаза от наслаждения.

— Нам с Волчком хорошо вместе.

— Это я вижу. Просто трудно поверить, чтобы волк стал таким другом. Его было намного труднее учить, чем собак?

— Пожалуй, он был упрямей и, конечно, намного свирепей, но приручал его больше Эска, он в этом деле мастер.

— Ну да, разумеется. — Легат повернул голову к Эске. — Ты ведь как будто из бригантов? Много раз мне доводилось видеть собратьев Волчка в собачьей стае твоего племени, и меня всегда удивляло…

Дальше Марк уже ничего не слышал. Он быстро нагнулся и провел рукой по спине молодого волка. Он вдруг заметил то, на что, взволнованный чередой встреч, сначала не обратил внимания.

— Дядя Аквила, что вы тут с Волчком сделали? От него остались кожа да кости.

— Мы с ним ничего не делали, — произнес тот в сильнейшем негодовании. — Он подрывает себе здоровье из чистого своеволия, для собственного удовольствия. Со времени твоего отъезда он соглашался принимать пищу только из рук этой девчушки, Коттии. А после ее отъезда перестал есть совсем. Животное нарочно умирает от голода на глазах у обитателей дома, а те вьются вокруг него, как мухи над выброшенной на берег рыбой.

Рука Марка, гладившая шею Волчка, замерла, в груди у Марка что–то похолодело и оборвалось.

— Коттия уехала? — переспросил он. — И куда?

За все прошедшие месяцы он вспоминал о ней раза два, не больше, но сейчас ему показалось, что он ждет дядиного ответа очень долго.

— Всего лишь в Акве Сулис на зиму. Ее тетка вздумала принимать воды и со всеми домочадцами отбыла туда несколько дней назад.

Марк, затаивший дыхание, вздохнул свободно. Теперь он начал теребить Волчку уши, пропуская их между пальцами.

— Она что–нибудь просила мне передать?

— За день до того, как ее увезли, она прибегала ко мне, кипя от возмущения. Принесла твой браслет.

— И ты сказал ей… насчет того, чтобы она оставила его себе?..

— И не подумал. Зачем говорить раньше времени. Я ей сказал, что ты оставил браслет на хранение ей, а раз так, пусть он у нее и остается до весны, а там сама отдаст прямо тебе. Я пообещал также передать тебе, что она будет хранить его всю зиму как зеницу ока.

Дядя Аквила протянул над жаровней большую, в синих венах, руку и улыбнулся.

— Она, конечно, маленькая фурия, но верная фурия.

— Да, — выговорил Марк, — да… я, с твоего разрешения, пойду покормлю Волчка.

Эска, отвечавший тем временем на расспросы легата относительно приручения волчат, быстро проговорил:

— Я его покормлю.

— Может, мы оба пойдем покормим его, а заодно и смоем с себя часть дорожной грязи? Есть у нас на это время, дядя Аквила?

— С избытком, — ответил тот. — Обед теперь, надо думать, отложится неизвестно насколько. Сасстикка в твою честь опустошает сейчас свои кладовые.

Дядя Аквила оказался прав. Сасстикка на радостях и в самом деле щедрой рукой опустошила полки кладовой, но что самое печальное — старания ее пропали даром. Для Марка, во всяком случае, обед прошел как во сне. Он испытывал такую усталость, что мягкий свет ламп на пальмовом масле казался ему золотистым туманом, он ел, не разбирая вкуса, и даже не обратил внимания на влажные осенние крокусы, которыми Сасстикка, гордясь своим знанием римских обычаев, усыпала стол. После того как они с Эской несколько месяцев ели на открытом воздухе или на корточках у земляных очагов, так удивительно было есть за цивилизованным столом, видеть вокруг себя гладко выбритые лица, ощущать на себе тунику из мягкой белой шерстяной ткани (Эска надел одну из туник Марка), слышать спокойную, четкую речь дяди и легата, беседовавших между собой. Все было странно, словно из другого мира. Казалось, знакомый мир сделался вдруг чужим. Марк едва не забыл, как пользоваться салфеткой. Один Эска, которому было явно непривычно и неудобно есть полулежа, опираясь на левый локоть, казался Марку настоящим в этом ненастоящем мире.

Обед прошел как–то напряженно, торопливее обычного и почти в молчании; мысли всех четверых были сосредоточены на одном и том же, скрытым пока шелковым занавесом, но это мешало говорить о чем бы то ни было другом. Да, странная это была праздничная трапеза, — тень пропавшего орла все еще словно реяла над столом. Марк испытал благодарность к дяде, когда тот наконец поставил кубок на стол и сказал:

— Поднимемся теперь ко мне в кабинет?

Следуя за старшими вверх по лестнице с орлом в руках, Марк поднялся на несколько ступенек и тогда только сообразил, что не слышит шагов Эски. Он обернулся: Эска стоял внизу, у подножия лестницы.

— Я думаю, мне не стоит идти, — сказал Эска.

— Почему? Ты должен идти со мной.

Эска покачал головой:

— Это касается тебя, твоего дяди и легата.

Марк, сопровождаемый, как всегда, Волчком, сбежал обратно.

— Это касается нас четверых. Какая муха тебя укусила?

— Я думаю, мне не надо идти в кабинет твоего дяди, — упрямо стоял на своем Эска. — Я был рабом в его доме.

— Но ты же теперь не раб.

— Да, я твой вольноотпущенник. И это странно. До сегодняшнего вечера я про это не думал.

Марк тоже над этим не задумывался, но понял, что имеет в виду Эска. Можно дать рабу свободу, но ему никуда не деться от того, что прежде он был рабом; между ним и любым свободным человеком, который никогда не был несвободным, все равно останется пропасть. И там, где соблюдается римский образ жизни, разница всегда сохранится. Вот почему прошлое Эски не имело значения, пока они скитались, но имело значение теперь, когда вернулись в Каллеву. Марк внезапно ощутил безвыходность положения и свою беспомощность.

— Но до нашего отъезда ты так не чувствовал. Что изменилось?

— То было вначале, я не успел почувствовать. Я просто знал: я свободен, меня спустили с поводка. Утром мы уже уехали. Но теперь мы вернулись.

Да, они вернулись, и с этим надо было что–то делать, и делать сразу. Повинуясь внезапному побуждению, Марк отнюдь не ласково схватил Эску за плечо.

— Послушай, — сказал он. — Ты теперь всю остальную жизнь собираешься жить так, будто тебя когда–то выпороли и ты не можешь этого забыть? Если так, то мне тебя жаль. Значит, тебе не нравится быть вольноотпущенником? Ну а мне не нравится быть хромым. Мы с тобой в одном положении. И нам остается только пренебречь нашими рубцами. — Он дружески тряхнул плечо и отпустил. — А сейчас пойдем со мной наверх.

Эска ответил не сразу. Потом он медленно поднял голову и в глазах его заплясали огоньки, как всегда перед боем.

— Я иду с тобой, — сказал он.

Когда они поднялись наверх и вошли в кабинет, двое старших стояли в нише на дальнем конце комнаты, около кованой жаровни. Они оглянулись на вошедших, но не проронили ни слова. По стеклам узких окон тихо шелестел дождь, небольшая комната, освещенная лампой, казалась отделенной от мира, вознесенной над ним. У Марка появилось ощущение, будто они все на недоступной высоте, а под ними во мраке разверзается бездна, и если подойти к окну, он увидит внизу плывущий, как рыбина, Орион…

— Итак? — наконец произнес дядя Аквила, и слово гулко разрезало тишину, как камень, брошенный в пруд.

Марк подошел к письменному столу и положил на него свою ношу. Какой она была жалкой, бесформенной — точно узел с обувью и тряпьем.

— Он потерял крылья, — счел нужным объяснить Марк, — поэтому он занимает так мало места.

Шелковый занавес приподнялся, и с ним ушла непрочная видимость обыденности, которую они поддерживали весь вечер.

— Стало быть, слух был верен, — проговорил легат.

Марк кивнул и принялся разворачивать орла. Он откинул последнюю складку, и там, среди скомканных лиловых лохмотьев, стоял на широко расставленных ногах пропавший орел, уже больше не величественный, но тем не менее могучий. При свете ламп, превративших золоченые перья в ярко–желтые, чернели пустые дыры от крыльев. Высоко поднятая голова выражала бешеную гордость. Да, конечно, крылья он утратил и уже не сидел высоко на своем древке, но он все еще был орлом. После двенадцати лет плена он вернулся к своим.

Все долго молчали, потом дядя Аквила сказал:

— Не присесть ли нам?

Марк с радостью опустился на конец скамьи, которую Эска придвинул к столу, — больная нога подгибалась под ним. Он чувствовал тепло от головы Волчка, покоящейся на его ноге, дружескую близость Эски, сидящего рядом.

Марк начал свой отчет. Он говорил четко и подробно, ничего не опуская из рассказов охотника Гверна и старого Традуи, хотя давалось это ему нелегко. Время от времени он предоставлял слово Эске, и тот рассказывал о своих приключениях сам. И ни на минуту Марк не отводил взгляда от сосредоточенного лица легата.

Легат сидел в кресле дяди Аквилы, слегка подавшись вперед, скрестив руки перед собой на столе, лицо его с красным рубцом от края шлема на лбу выделялось на фоне сумрака, как застывшая золотая маска.

Когда Марк кончил, никто не проронил ни звука. Марк и сам сидел, не шевелясь, вглядываясь в длинные черные глаза в ожидании приговора. Дождь нетерпеливо заколотил в окно. Наконец Клавдий Иеронимиан переменил позу, и зачарованная тишина кончилась.

— Вы хорошо справились с этим делом — оба, — взгляд его охватил их, соединил воедино. — Благодаря вам, оружие, которое однажды могли использовать против империи, уже не смогут пустить в ход. Я отдаю должное двум отважным безумцам.

— А… легион?

— Нет! — отрубил легат. — Сожалею, но это невозможно.

Приговор был произнесен — Девятый легион получил «пальцы вниз!». Марк до этого момента думал, что он примирился с этим уже в ту ночь, когда услыхал рассказ Гверна. Но оказывается, нет, не примирился. Оказывается, в глубине души, против всякой очевидности, у него теплилась надежда, что вывод его неверен. И он сделал отчаянную попытку заступиться за отцовский легион, хотя и знал, что это безнадежно.

— Но ведь с легионом не пошло в поход на север более трех когорт. Случалось, легионы формировались заново и при меньшем числе уцелевших, если орел оставался в руках римлян.

— Те три когорты распались двенадцать лет назад, они были распределены по нескольким другим легионам по всей империи, — дружелюбным тоном проговорил легат. — К сегодняшнему дню более половины солдат отслужили свое, а те, кто несет службу, давно присягнули на верность своим новым орлам. Согласно твоему же свидетельству, имя Девятого Испанского легиона не таково, чтобы носить его было честью для нового легиона. Лучше забыть о нем.

«Через воды Леты пути назад нет», — словно услышал Марк голос охотника Гверна. «Нет пути назад, нет…»

Дядя Аквила шумно встал из–за стола.

— А как же их последний героический бой, о котором только что рассказал Марк? Разве это не достойное наследие для любого легиона?

Легат повернулся в кресле и посмотрел на друга снизу вверх.

— Поведение нескольких десятков человек не может уравновесить поведение целого легиона, — возразил он. — Ты должен это понять, Аквила, хотя один из них и был твоим братом.

Дядя Аквила свирепо что–то проворчал, а легат опять обратился к Марку:

— Много ли людей знает, что орел принесен назад?

— К югу от Вала — мы четверо и еще ваш собственный командир лагеря, который, как я понял, еще раньше слыхал про него от вас. Да еще командующий гарнизоном в Борковике. Он был когда–то моим помощником в Иске Думнониев и получил под начало когорту за оборону крепости уже после того, как меня ранили. Мы с ним приняли меры, чтобы никто больше в Борковике ни о чем не прослышал. Сам он заговорит только с моего разрешения. Конечно, могут просочиться слухи с севера. Но они, наверное, сами собой заглохнут, как и в прошлый раз.

— Неплохо, — одобрил легат. — Разумеется, я изложу дело сенату, но его вердикт не оставляет у меня сомнений.

Дядя Аквила сделал выразительное движение рукой, как будто завинтил что–то и швырнул в жаровню.

— А что ты предлагаешь сделать с ним? — Дядя Аквила кивнул на горделиво стоящего приземистого орла.

— Похоронить с почестями, — ответил легат.

— Где? — не сразу, охрипшим голосом задал вопрос Марк.

— Почему бы не в Каллеве? Здесь сходятся пять дорог, все легионы следуют мимо, и в то же время территория Каллевы не принадлежит ни одному легиону в частности. — Легат пригнулся вперед и слегка тронул пальцем позолоченные перья. Лампа высветила его задумчивое лицо. — Пока стоит Рим, легионы будут проходить снова и снова под ее стенами. Разве можно найти место удачнее?

— Когда для меня строился этот дом, — вмешался дядя Аквила, — в окрестностях незадолго перед этим произошли волнения среди племен и я велел устроить под полом домашнего святилища тайник, чтобы я мог спрятать туда свои бумаги в случае чего. Пусть орел покоится там… и забудем о нем.

Уже было поздно, когда они вчетвером вошли в тесную нишу на конце атрия, где находилось святилище. Рабы давно покинули господские покои, и теперь дом и тишина принадлежали им одним. Бронзовая лампа на алтаре посылала вверх длинный язык пламени, имевший четкую форму лаврового листа, и в этом свете домашние боги в своих нишах в беленых стенах словно смотрели вниз, на людей, а те тоже смотрели вниз, на небольшую квадратную дыру, открывшуюся в мозаичном полу перед самым алтарем.

Марк принес сюда орла, как и прежде, на сгибе локтя и сейчас, под взглядами остальных, опустился на одно колено и вложил орла в квадратную гробницу, доходившую через нагревательную камеру до самой земли. Орел был завернут уже не в рваную лиловую тряпку, а в старый военный плащ Марка. Марк в свое время с гордостью носил этот алый плащ, но теперь уместно было отдать его отцовскому орлу.

Четверо стояли, склонив головы: трое служили в легионах под знаком орла в разное время своей жизни, четвертый попал в рабство за то, что участвовал в восстании против орла. Но в эту минуту их ничто не разделяло. Легат подошел к раю отверстия в полу и заглянул в глубь, куда не доставал свет лампы и алый цвет терялся в темноте. Потом легат поднял руку и очень просто начал говорить прощальную речь, как будто прощался с умершим товарищем по оружию.

И вдруг в усталой голове Марка возникли видения. Ему почудилось, будто кроме них в нише стоят еще двое — сухощавый смуглый человек с резким, энергичным лицом, в высоком шлеме командира Первой Когорты и всколоченный варвар в ярко–желтой юбке. Но когда Марк всмотрелся в варвара, он исчез и на его месте возник молодой центурион, каким тот был когда–то.

— Здесь лежит орел Девятого Испанского Легиона, — тем временем говорил легат. — Много раз он стяжал себе славу в боях — против врагов в чужих землях и против мятежников у себя на родине. Его постиг позор, но под конец его держали достойные руки, держали до тех пор, пока не пал последний, державший его. Он возглавлял храбрых людей. Пусть он покоится здесь, всеми забытый.

Легат отступил назад. Эска вопросительно взглянул на дядю Аквилу и по его знаку взялся за массивный куб мозаики, прислоненный к стене, и аккуратно вложил его на место, закрыв дыру. Тайник дяди Аквилы был устроен хорошо, рисунок был подогнан точно, только посвященный мог заметить щель в полу, куда еле–еле входило лезвие ножа.

— Завтра мы заделаем щель, — медленно произнес дядя Аквила.

В тишине послышался принесенный легким влажным ветром знакомый протяжный звук трубы из походного лагеря, возвещающий третью ночную стражу. Марку, все еще глядевшему невидящим взором на то место, где был тайник, представилось, будто труба с невыносимой печалью поет по пропавшему орлу, пропавшему легиону, который ушел в туман и больше не вернулся. Но тут далекие трубы заиграли быстрее; сигнал рассыпался сверкающим каскадом звуков — и ощущение поражения пропало. Опять, как тогда, в полуразрушенной сигнальной башне, когда внизу стягивалась охота, Марк почувствовал, что дело того стоило. Ему не удалось восстановить честь отцовского легиона, зато пропавший орел все–таки вернулся к своим и уже никогда не станет оружием в руках врагов.

Он поднял голову одновременно с Эской, глаза их встретились, и взгляд Эски словно спросил: «Доброй была охота?»

— Охота была доброй, — выговорил Марк вслух.

 

ГЛАВА 21 ДЕРЕВЯННАЯ ПТИЧКА.

Зима для Марка оказалась нелегкой. Столько месяцев подряд он немилосердно напрягал больную ногу, что теперь это перенапряжение сказалось самым жестоким образом. Боль он еще мог кое–как выносить, хотя она и донимала его, особенно по ночам, не давая спать. Невыносимо же было другое: старая рана опять приковала его к постели. А он–то думал, что все это уже в прошлом. Он чувствовал себя больным, изнывал от нетерпения, и всю долгую темную зиму ему очень не хватало Коттии.

Кроме того, по–прежнему оставался нерешенным вопрос: что делать дальше? С будущим Эски все обстояло куда проще, внешне, во всяком случае.

— Я — твой оруженосец, хотя перестал быть твоим рабом, — объявил как–то раз Эска. — Я буду тебе служить, и ты будешь кормить меня. А иногда я буду охотиться, чтобы заработать сестерций–другой.

Еще до того как этот год сменился следующим, Марк напомнил дяде о своей старой идее стать чьим–нибудь секретарем, но дядя Аквила отверг идею, высказав свое мнение о его секретарских способностях в нескольких точных и едких словах. Когда же Марк продолжал настаивать на своем, дядя заставил его дать обещание подождать хотя бы до выздоровления.

Приближалась весна, нога постепенно поправлялась. Наступил март, деревья под крепостным валом налились соком, боярышник опушил белым цветом лесистые холмы. И в один прекрасный день дом Кезона ожил: несколько дней суетились и бегали рабы, на дворе вытряхивали занавеси, противный запах давно не разжигавшейся нагревательной камеры натянуло в хозяйственные помещения дядюшкиного дома, породив перепалку между рабами двух дворов. И наконец как–то вечером Марк с Эской, возвращаясь из бань, увидели отъезжающий от дома Кезона пустой наемный экипаж, запряженный мулами, и успели заметить, как в дом вносят груды багажа. Хозяева вернулись.

На другое утро Марк спустился в нижнюю часть сада и свистнул, вызывая Коттию, как бывало раньше. День был ненастный, дул пронизывающий ветер, моросил мелкий, но сильный дождь, и дикие нарциссы, росшие вдоль вала, кивали головками и пригибались под порывами ветра, как язычки пламени. Внезапный резкий солнечный свет пронизывал их лепестки. Ветер словно вдул Коттию, и она появилась из–за раскачивающейся изгороди.

— Я услышала твой свист, — сказала она, — вот я и пришла. Я принесла твой браслет.

— Коттия! — воскликнул Марк. — Неужели это ты, Коттия? — Он глядел на нее во все глаза и забыл даже взять у нее браслет из протянутой руки.

Они не виделись почти год, но почему–то он думал увидеть ее такой же, какой она была. Но Коттия стала другая. Она сделалась гораздо выше; она стояла, высоко подняв голову, и как–то нерешительно смотрела на него. Золотисто–зеленый плащ из мягкой ткани поверх прямых белых складок туники плотно окутывал ее; один конец плаща, накинутый на голову, сполз, и оказалось, что ее пылающие волосы, прежде свободно развевающиеся на ветру, заплетены и уложены блестящей короной, так что она еще больше походила осанкой на королеву. Губы ее были тронуты кармином, брови слегка насурьмлены, а в ушах виднелись крохотные золотые капельки.

— Послушай, Коттия, — сказал он, — да ты совсем взрослая.

Его вдруг кольнула боль утраты.

— Да, — сказала Коттия. — И нравлюсь я тебе такой?

— Да, да, конечно, — спохватился Марк. — Спасибо тебе за то, что ты сохранила браслет. Дядя Аквила рассказывал, как ты приходила к нему перед отъездом.

Он взял у нее тяжелый золотой браслет и надел себе на запястье, по–прежнему не спуская с нее глаз. Он не знал, о чем с ней разговаривать, но молчание затягивалось, и с отчаяния он задал светский вопрос:

— Понравились тебе Акве Сулис?

— Нет! — выпалила Коттия, и личико ее загорелось яростью. — Я ненавидела каждую минуту, проведенную там! Я не хотела туда ехать, я хотела дождаться тебя здесь, ведь ты говорил, что можешь вернуться до наступления зимы. И за всю зиму я не получила ни одной весточки о тебе, кроме двух слов в каком–то дурацком деловом письме от твоего дяди моему про новый городской водопровод. Я ждала–ждала, а теперь ты нисколько не рад меня видеть! Ну так и я нисколько не рада тебя видеть!

— Ах ты, маленькая фурия! — Марк схватил ее за запястья, прежде чем она успела убежать, и повернул ее к себе лицом. Он тихонько засмеялся: — Да нет, я рад тебя видеть. Ты даже не представляешь, Коттия, до чего я рад…

Она подергала руки, пытаясь вырваться, но, услыхав последние слова, затихла и подняла на него глаза.

— Да, теперь рад, я вижу, — недоуменно произнесла она. — А почему ты не был рад перед этим?

— Ты мне показалась чужой.

— Да? — Как–то неопределенно отозвалась Коттия. Потом, помолчав, спросила с тревогой: — А где Волчок?

— Подлизывается к Сасстикке, чтобы получить кость. Он делается обжорой. Она с облегчением вздохнула:

— Значит, с ним все было в порядке, когда ты вернулся?

— Он был очень худ. После твоего отъезда он не желал ни от кого брать пищу. Но теперь все в полном порядке.

— Я этого и боялась, что он будет капризничать. И из–за этого тоже я не хотела ехать в Акве Сулис. Но я не могла его взять с собой, Марк, право, не могла. Тетя Валария ни за что бы мне не разрешила.

— Ну, еще бы, — губы Марка дрогнули в улыбке; он представил себе, как отнеслась бы Валария к предложению взять с собой на модный курорт волка.

Они уселись на плащ Марка, расстеленный на мокрой мраморной скамье, и после короткой паузы Коттия спросила:

— Нашел ты орла?

— Нашел, — Марк повернул к ней голову.

— Ох, Марк, как я рада! Ужасно рада! И что же дальше?

— Ничего.

— А как же легион? — Она вгляделась в его лицо, и сияние на ее личике потухло. — Значит, нового Девятого легиона не будет?

— Не будет.

— Марк, как же так?.. — начала она и осеклась. — Нет, я не стану расспрашивать.

Он улыбнулся:

— Как–нибудь я тебе все расскажу.

— Я подожду, — отозвалась она.

Они сидели рядом и изредка перебрасывались словами, но больше молчали; иногда они быстро, с улыбкой, переглядывались, но тут же отводили глаза. Они вдруг стали стесняться друг друга. Марк сообщил ей, что Эска больше не раб, и думал, что она удивится. Но она не удивилась и только заметила:

— Да, Нисса мне говорила, когда вы уехали, и я порадовалась за вас обоих.

Они опять замолчали. За спиной у них среди раскачивающихся голых веток дикой груши запел дрозд, ветер подхватил песенку и швырнул вниз. Они одновременно обернулись и посмотрели на певца с шафранно–желтым клювом, качающегося на фоне холодной небесной голубизны. Марк сощурился от яркого солнца и тоже засвистел, а дрозд, кланяясь вместе с веткой, словно отвечал ему, раздувая в экстазе горлышко. Затем на солнце вновь набежало облако, и яркий мир погас.

В тот же момент они услыхали стук копыт по мокрой мостовой — по улице шла лошадь, потом остановилась — то ли перед их домом, то ли перед соседним, Марк не разобрал.

Дрозд еще продолжал заливаться, но когда Марк взглянул на Коттию, лицо ее омрачало не только набежавшее облако.

— Марк, что же ты теперь будешь делать? — спросила она.

— Теперь?

— Да, когда ты опять здоров. Ведь ты совсем поправился? — И быстро добавила: — Нет, наверное, не совсем, ты сейчас так хромал, гораздо больше, чем год назад перед отъездом.

Марк рассмеялся:

— Всю зиму я провалялся, как больной барсук, но сейчас я с каждым днем набираюсь сил.

— Правда?

— Правда.

— Так что же ты будешь делать? Вернешься в легион?

— Нет. В небольшой схватке я еще справлюсь, но идти с когортой маршем от порта Ития в Рим, делая по двадцать миль в день, я уже не могу. И уж, во всяком случае, я не гожусь на плацу.

— На плацу! — с негодованием повторила Коттия. — Видела я их плац через ворота походного лагеря. Вышагивают по прямым линиям, вытягивают враз ноги, перестраиваются по–всякому, а какой–то ими командует и ревет, как бык. Какое это имеет отношение к настоящим сражениям на войне?

Марк стал поспешно соображать, как бы получше объяснить ей, какое это имеет отношение, но он зря старался, она продолжала, не ожидая ответа:

— А раз не вернешься в легион, что же тогда?

— Еще не знаю.

— Может быть, поедешь домой?.. — начала она, но тут смысл этих слов дошел до нее, и глаза ее сделались испуганными. — Ты уедешь в свой Рим и заберешь с собой Волчка и Эску?

— Еще не знаю, Коттия, честное слово, не знаю. Почему–то я не думаю, что вернусь на родину.

Но Коттия не слышала его.

— Возьми меня с собой, — вырвалось у нее. Она чуть не плакала. — Скоро город обнесут стеной. Ты же не оставишь меня в клетке! Ты не можешь меня оставить! Ох, Марк, возьми меня с собой!

— Даже в Рим? — Марк не забыл ее прежней ненависти ко всему римскому.

Коттия вскочила на ноги, Марк тоже встал.

— Да! — выпалила она. — Куда угодно, только с тобой.

Две волны чувств нахлынули на него одна за другой, слившись воедино. Первая — радость от обретения, вторая — отчаяние от утраты… Как объяснить, что, не владея в мире ничем, даже ремеслом, он не имеет права брать ее с собой?

— Коттия… — начал он с несчастным видом. — Коттия, милая моя, ничего из этого…

Но он не успел закончить фразы: послышался взволнованный голос Эски:

— Марк! Где ты?

— Я тут! Иду! — крикнул в ответ Марк и схватил Коттию за руку. — Пока идем со мной.

Опять брызнул дождь, но при этом показалось солнце, и дождь сверкал на лету. Волчок встретил их во дворе и с веселым лаем закружил около них, вытянув прямой пушистый хвост. Сразу за Волчком следовал Эска.

— Только сейчас пришло. — Он протянул Марку тонкий запечатанный свиток папируса.

Марк взял папирус и удивленно поднял брови при виде знака Шестого легиона на печати. Коттия, Эска и Волчок тем временем здоровались друг с другом каждый на свой лад. Взламывая печать, Марк случайно поднял взгляд и увидел приближавшегося дядю Аквилу.

— Открыто проявлять любопытство — одна из привилегий старости. — Дядя остановился, возвышаясь над всей группой, столпившейся у колоннады.

Марк раскатал шуршащий лист папируса. Ярчайший свет слепил ему глаза, и написанные слова плыли посреди красных и зеленых пятен. «Центуриону Марку Флавию Аквиле от Клавдия Иеронимиана, легата Шестого Победоносного, привет!» — начиналось письмо. Марк пробежал глазами убористые строки до конца, потом поднял голову и встретил взгляд широко раскрытых золотистых глаз Коттии.

— Уж не колдунья ли ты из Фессалии? Или ты просто ясновидящая? — проговорил он и снова уткнулся в письмо. Потом принялся читать его вторично, на этот раз внимательнее, вдумываясь в написанное и пересказывая главное вслух: — Легат изложил дело в сенате, и сенат вынес решение, какого мы и ожидали. Но легат пишет еще: «…в знак признания заслуг перед государством, неявность коих не делает их менее значительными…» — Эска, отныне ты — римский гражданин.

Вид у Эски был озадаченный, даже слегка встревоженный.

— Я не совсем понимаю. Что это значит?

Означало это многое, а главное — права и обязанности. Это могло означать также, что его ухо как бы переставало считаться обрезанным, и уже не имело значения то, что он был прежде рабом. Эска узнает это потом, позднее. В его случае это еще означало своего рода почетное освобождение, деревянный меч гладиатора, завоевавшего себе свободу на арене.

— Считай, что ты завоевал деревянный меч, — сказал Марк и увидел, что до Эски, бывшего гладиатора, начинает доходить смысл сказанного.

— Легат пишет, что за те же услуги, — продолжал Марк, — мне дают пособие выслужившего срок центуриона, командира когорты. Выплачено оно будет по старинке — частично в сестерциях, частично землей. — Помолчав, он принялся читать все подряд, слово за словом: — «По установленному обычаю, земля жалуется в Британии, поскольку здесь проходила твоя последняя военная служба. Но мой добрый знакомый, один из сенаторов, написал мне, что если ты пожелаешь, нетрудно будет поменять здешний надел на землю в Этрурии, откуда, если не ошибаюсь, ты родом. Официальные документы в свое время дойдут до вас обоих, но коль скоро замедленность хода бюрократической машины общеизвестна, я надеюсь быть первым, от кого ты узнаешь эту новость».

Марк перестал читать, рука с письмом медленно опустилась. Он оглядел окружавшие его лица: у дяди Аквилы было выражение стороннего наблюдателя, с бесстрастным интересом разглядывающего результат поставленного опыта; лицо Эски выражало напряженное ожидание; личико Коттии прямо на глазах заострилось и побледнело; Волчок выжидающе поднял свою большую голову. Лица… И вдруг Марку захотелось бежать, бежать от них от всех, даже от Коттии, даже от Эски. Они составляли часть его жизни, входили в его планы, они принадлежали ему, а он принадлежал им, но сейчас ему хотелось побыть одному, одному разобраться в происшедшем, чтобы ничье присутствие не повлияло на его решение. Марк отвернулся, отошел к низкой ограде, идущей вдоль наружной лестницы, и обвел взглядом намокший сад, где дикие нарциссы, точно мириады огоньков, плясали под фруктовыми деревьями.

Он может уехать домой.

Холодные брызги летели ему в лицо, а он стоял и думал: «Я могу уехать домой», — и видел внутренним взором длинную дорогу на юг, дорогу легионеров, белевшую под этрусским солнцем; усадьбы среди оливковых плантаций; темно–красные, цвета вина, Апеннины вдали. Он словно вдыхал душистый смолистый запах сосновых лесов, и смесь ароматов тимьяна, розмарина и дикого цикламена — летний запах родных холмов. Он мог вернуться туда, к холмам и людям, среди которых вырос, по которым тосковал здесь, на севере. Но если он вернется — не будет ли всю оставшуюся жизнь его глодать другая тоска? Тоска по другим запахам, другой природе, другим звукам? По изменчивому северному небу и пению зеленой ржанки?

И вдруг он понял, почему дядя Аквила поселился в этой стране, когда кончился срок его службы. До конца жизни Марк будет помнить родные холмы, порой воспоминания будут мучить его. Но теперь его дом тут, в Британии. Понимание этого пришло к нему как–то исподволь и показалось уже знакомым, и он удивился, как не осознал этого раньше.

Волчок ткнулся влажным носом ему в ладонь, и Марк, глубоко вздохнув, повернулся. Дядя Аквила еще стоял, сложив руки на груди и склонив голову набок, все с тем же выражением бесстрастного интереса.

— Прими мои поздравления, Марк, — сказал он. — Не для каждого мой друг Клавдий стал бы расшибаться в лепешку, а ему, вероятно, пришлось крепко постараться, чтобы добиться справедливого решения от сената.

— Я готов лежать у его ног, — тихо ответил Марк. — Ведь это начало новой жизни, Эска, новой жизни!

— Разумеется, чтобы поменять земли на Этрурию, потребуется время, — задумчиво произнес дядя Аквила. — Но к осени, я думаю, ты будешь уже там.

— Я не вернусь в Этрурию, — сказал Марк. — Я возьму землю здесь, в Британии.

Он бросил взгляд на Коттию. Она стояла все так же неподвижно, застыв в ожидании, как скованная морозом ива.

— Все–таки мы не едем в Рим! Но ты ведь сказала: «Куда угодно», правда, Коттия, любимая?

Он протянул ей руку.

Она вопросительно заглянула ему в лицо, потом улыбнулась, одной рукой собрала вместе края плаща, как будто собралась в путь прямо сейчас, куда угодно, и вложила другую руку в его протянутую.

— Ну вот, теперь мне, видно, достанется улаживать все с Кезоном, — заметил дядя Аквила. — О боги! Ведал ли я, какой мирной жизнью жил, пока не появился ты!

Вечером того же дня, написав легату письмо от себя и от Эски, Марк поднялся в башню, а Эска пошел отправлять письмо. Марк стоял у окна, поставив локти на подоконник и опершись подбородком о ладони. За спиной у него за письменным столом, заваленным листами «Истории осадных войн», сидел дядя Аквила. Эта комната наверху, как чаша, удерживала еще дневной угасающий свет, но внизу, во дворе, уже сгущался сумрак, и лесные перекаты окутались дымкой. А еще дальше за ними виднелись знакомые волны холмов.

Нижняя Британия. Да, вот подходящее место, вот где надо возделывать землю: для пчел есть тимьян, там хорошие пастбища, а южный склон можно разделать террасами под виноградники. Он сам, да Эска, да минимальная помощь, какую они могут позволить себе на первых порах… Ничего, они справятся. Хозяйство с вольными или вольноотпущенниками будет, конечно, пробной затеей, но не он первый, хотя и встречается это пока нечасто. Эска отбил у него охоту владеть людьми.

— Мы с Эской все обсудили, и, если мне будет предоставлен выбор, я возьму землю в Нижней Британии, — сказал он, все еще опираясь подбородком на руки.

— Мне кажется, у тебя тут не возникнет затруднений с властями, — согласился дядя Аквила, роясь на столе, где царил идеальный порядок, в поисках какой–то таблички.

— Дядя Аквила, а ты знал про это до сегодняшнего дня?

— Я знал, что Клавдий намеревался просить за вас перед сенатом, но кто мог предугадать, что из этого выйдет. — Он фыркнул: — Подумать только: чтобы сенат уплатил свои долги по старинке! Землей и сестерциями. Небось, побольше земли и поменьше сестерциев, так им выгоднее.

— А еще римское гражданство, — подсказал Марк.

— Да, хоть им и дешево это обойдется, а все же сверх цены долга, — согласился дядя Аквила. — Мне думается, не стоило бы все–таки экономить на твоем пособии.

Марк засмеялся:

— Мы с Эской не пропадем.

— Не сомневаюсь… если не помрете с голоду в самом начале. Помните, вам придется строить и оборудовать хозяйство.

— Строить мы в основном будет сами. Сойдут и глинобитные хижины, пока не разбогатеем.

— А как это понравится Коттии?

— Ей понравится, — заверил Марк.

— Что ж, если понадобится помощь, ты знаешь, к кому обращаться.

— Да, знаю. — Марк отвернулся от окна. — Если понадобится помощь… очень понадобится… после трех неурожаев… я приду к тебе.

— А до тех пор — нет?

— До тех пор нет.

Дядя Аквила сердито засверкал глазами:

— Ты несносен! С каждым днем ты все больше похож на своего отца!

— Правда? — Марк мельком улыбнулся, потом замялся. Некоторые вещи трудно бывает высказать старшему. — Дядя Аквила, ты уже так много сделал для нас с Эской… Если бы в свое время у меня бы не было тебя…

— Ба! — произнес дядя Аквила, продолжая поиски таблички. — Кому же еще ко мне приставать? Собственного сына у меня нет.

Он наконец нашел табличку и принялся старательно сглаживать исцарапанный воск гусиным пером, очевидно воображая, что орудует плоским концом стала. Потом он исподлобья взглянул на Марка.

— Если бы ты попросился в Этрурию, мне, пожалуй, стало бы очень одиноко.

— Неужели ты думаешь, я удрал бы в Клузий при первом же удобном случае?

— Я, конечно, так не думал… — медленно произнес дядя Аквила, с отвращением разглядывая останки своего пера и откладывая его в сторону. — Ну вот, из–за тебя я загубил прекрасное перо и испортил ряд крайне важных заметок. Радуйся теперь… Нет, я так не думал, но выбор был в твоих руках, и я не был уверен, какое ты примешь решение.

— Я тоже, — отозвался Марк. — Но сейчас уверен.

Непонятно почему, он вдруг вспомнил про свою деревянную птичку. Когда язычки пламени пробились сквозь бересту и сухой вереск, на которых она лежала, ему почудилось, что вместе с сокровищем его детских лет сгорела вся его прежняя жизнь. Но наверное, из серого пепла тогда же родилась новая жизнь — для него самого, для Эски и Коттии, а может, и для других людей, и даже для незнакомой еще долины среди холмов, где когда–нибудь будет стоять его усадьба.

Где–то хлопнула дверь, и на галерее послышались шаги Эски, который звонко и весело насвистывал мелодию:

Когда я встал под знамя орла

(Не вчера ль я под знамя встал?),

Я девушку из Клузия

У порога поцеловал.

И Марку вдруг пришло в голову, что рабы никогда не насвистывают. Они поют, если им хочется или если это помогает работе, но свист — это что–то другое, насвистывают только свободные люди.

Дядя Аквила, чинивший сломанное перо, опять поднял голову.

— Да, кстати, у меня есть для тебя новость, и небезынтересная, если ты ее еще не слыхал: Иску Думнониев взялись отстраивать заново.