И он обнимал Сару всю ночь напролет, смотрел, как она спит и плачет во сне. От измождения у нее были круги под глазами, и щеки ввалились еще сильней, чем когда она появилась в его лачуге в Джорджтауне и потребовала, чтобы он помог ей осуществить этот адский замысел. Он лежал рядом с ней, вдыхал ее аромат и, чувствуя всем телом тепло ее кожи, стонал от вожделения.

До рассвета оставалось не больше часа, когда он вытянул из-под ее головы руку и скатился с гамака. Он подоткнул вокруг нее москитную сетку и рукой отогнал роящуюся мошкару. Повернув голову на звук хлопающих крыльев и вглядевшись в темноту, он различил свисающих с дерева летучих мышей. Но было и еще какое-то движение. В полной тишине на него смотрели желтые, из-за отсветов костра глаза.

Генри спал в своем гамаке. И Кан тоже дремал, вытянув ноги и положив рядом с собой дудочку. Морган подошел к костру и присел на корточки. Он ненавидел предрассветные сумерки. Они вмещали в себя слишком много проклятого одиночества. Они давали слишком много времени на размышления о будущем, на погружение в прошлое. В детстве он, бывало, лежал в кроватке в приюте Девы Марии и представлял себе, что вот сегодня приедет мама и заберет его домой. И он простит ее за то, что она его бросила. Он простит ее за все, только бы она полюбила его.

И прошли годы.

И подростком он часто мечтал, что есть где-то в Новом Орлеане бездетная семья, которая мечтает о сыне, и вот сегодня они отправятся в приют и выберут из всех именно его. Иногда он тихо вставал с постели и пробирался в церковь, становился на колени перед алтарем, перед статуей Христа или святыми. Он смотрел в их безжизненные лица, в немигающие глаза, на беломраморные руки, протянутые к нему, предлагающие спасение. Тяжелый запах старинных церковных скамей проникал в ноздри, и он складывал руки и склонял голову в молитве, верить в которую перестал уже давно. Бог ни разу не внял его молитвам. Но он все приходил и приходил, иногда прятался за боковым алтарем Девы Марии и прислушивался, как мужчины и женщины поодиночке заходят в исповедальню и изливают священнику свою душу, каются в грехах. И когда наконец все уходили и он оставался совершенно один, окруженный гнетущей тишиной, увядающими хризантемами и догорающими свечами, вот тогда он в жаркой молитве просил чтобы хоть кто-нибудь, кто угодно – нашел его в этом святом аду, полюбил его…

И прошли годы.

И были долгие рассветы на кораблях, среди килевой качки и храпа матросов. И когда могучий ветер завывал в мачтах и рвал паруса, он лежал гладя в нары над собой и плакал, как шестнадцатилетний дурак, решивший зачем-то убежать в море… Однажды, когда огибали мыс Горн и был страшный шторм, он отказался по приказу капитана спуститься в трюм. Он упрямо стоял, упершись в палубу широко расставленными ногами, сжав по бокам руки, и готовился к тому, чтобы бушующие волны смыли его за борт. Что угодно – только не эта жизнь: вяленое мясо, тухлая вода и сухари, настолько черствые, что их даже черви не прогрызают.

Но он не погиб. Когда буря утихла, капитан приказал привязать его за запястья к грот-мачте и высечь за неповиновение. Тридцать кнутов. Первые из многих, прежде чем ему удалось сбежать на берег в Колоне и затеряться среди людей, снующих вдоль берега и живущих под опрокинутыми лодками в заброшенных хижинах. Там у него была женщина, недолго. Ее раскосые глаза очаровали его, как и ее тяжелые густые волосы, еще более черные, чем его собственные. Она научила его всему, что он захотел узнать из ее богатого любовного опыта. А потом, едва он позволил себе привязаться к ней, она исчезла в ночи, – и больше он ее никогда не видел.

И прошли годы.

Он добрался до Бразилии. Новый Эдем. Земной рай. Он встретил молодого, красивого, богато одетого человека, который дружелюбно пожимал ему руку, улыбался, глядя в глаза, обещал ему неземные сокровища… если он, конечно, желает ради них потрудиться. Всего год – вот и все, что требовалось от него его новому другу. Он ослепил его своей обворожительной улыбкой и, когда Морган поинтересовался, что же потребуется от него, чтобы заработать такие несметные богатства, partao ответил: «Ну что ты, Морган, конечно же ничего непосильного. Поверь мне».

При воспоминании об этом Морган зажмурился. Он встал и, вскинув ружье, пошел во тьму. Подлесок цеплялся за ноги, хрустели ветки, шелестела листва над головой. Он кинул опасливый взгляд на Сару, потом на Генри, прежде чем стал пробираться дальше, и остановился достаточно далеко от поляны, чтобы его не было видно в случае, если они проснутся и хватятся его. Прислонившись к дереву, он достал сигару и задумался о своей матери.

Сбежав из приюта, он отправился к бедному поселку, прилепившемуся на берегу Миссисипи. Целый час он мялся у порога хибары, прежде чем осмелился постучать. Дверь открыла небольшого роста женщина с черными, с проседью, волосами и лицом, изможденным от болезней, голода и усталости. Серые глаза поднялись на него и, казалось, она решила, что это смерть пришла.

– Маргарет Кейн? – спросил он. Затем взгляд его скользнул ниже, привлеченный видом маленького мальчика, вцепившегося ей в ногу и смотревшего на него глазами такими же, как у него; лицо у малыша было чумазое, нос сопливый. Позади женщины появилась девочка с такими же черными волосами, лет десяти, не больше. Морган зло взглянул на женщину.

– Маргарет Кейн? – спросил он повышенным, срывающимся голосом.

– Нет, – ответила она, но глаза изобличали ее. – Вы, должно быть перепутали.

– Нет не перепутал.

– Маргарет умерла. Уходите и оставьте нас в покое. И она захлопнула дверь у него перед носом.

Он все мог простить своей матери.

Все, кроме этого.

Свет зари пробивался сквозь листья, и тени светлели и уменьшались, пока не съежились окончательно. Из лагеря донесся шум. Он слышал, как спорят Кан и Генри, а слева от него в лес вышел кто-то из индейцев и пристроился по нужде.

Морган отделился от дерева, радуясь тому, что еще одна ночь позади. И тут он нос к носу столкнулся с трупом.

Индеец был подвешен за ноги к суку и раскачивался туда-сюда при малейшем шорохе ветра в листве над головой. Рот его застыл в беззвучном крике. Глаза были выпучены от страха. Горло было перерезано от уха до уха. Вся кровь вытекла из тела и лужей стояла под ним.

Моргана прошиб холодный пот, и он ошалело продолжал смотреть в лицо покойника, пока его не согнуло пополам и не вырвало. Шатаясь, побрел он к лагерю. Сара сидела на пеньке и продирала глаза. Генри с Каном разводили костер. Они подняли глаза при его приближении, и ожидание на их лицах сменилось тревогой, когда они увидели его состояние.

– Морган? Что случилось? – спросил Генри.

– Один из часовых убит. А может быть, и не один.

К этому времени многие из индейцев уже встревожились, не находя товарищей. Кан громко обратился к суетящимся аборигенам, и те похватав ружья, рассыпались по лесу. Раздался выкрик, еще один – справа, слева. Оказалось, что ночью таким же образом было убито еще четверо индейцев.

Их без почестей предали земле. Времени на ритуалы не было, да и какая польза от них убитым? На Амазонке нет ни Христа, ни Бога-Отца, ни девы Марии. Это адские кущи, и где-то поблизости таится Сатана, удивленно посмеиваясь, что это за дурни такие – вломились в его владения без стука и думают пройти, не принеся ему жертвы.

Морган приказал индейцам свернуть лагерь как можно скорее и бесшумнее. Большинство подчинилось. Некоторые же двигались замедленно и обсуждали происшедшее между собой.

– Ты думаешь их убили янаомо? – спросил Генри.

– Янаомо – каннибалы, – ответил Морган тихо, чтобы не слышали перепуганные индейцы. – Они предпочитают отлавливать добычу живьем.

– А кто же, по твоему мнению, это сделал? Нахмурившись, Морган вгляделся в лес, и образ убитого всплыл у него в сознании, как страшный призрак прошлого.

– Морган? – Генри тронул его за рукав. – Морган? – повторил он снова.

Тот покачал головой.

– Не знаю, – сказал он и вошел прочь, оставив Генри в недоумении.

Сара ничего не сказала. Лицо ее при дурных известиях побледнело, но собиралась она проворно, делая все, чтобы помочь поскорее упаковаться. Она стояла рядом с Морганом, когда тот быстро проверил тюки и кивнул индейцам, которые тут же взвалили их на себя.

Он дал Саре винтовку.

– Не отдаляйся от меня, – сказал он ей, и она испуганно кивнула. – Ты в порядке? – спросил он.

– Вроде да.

– Умеешь пользоваться таким ружьем? Она повертела его в ладонях.

– Целюсь и спускаю курок.

– Примерно так. Только прежде, чем стрелять, удостоверься, в кого именно целишься. – Он улыбнулся, но она осталась серьезной. – В нем пятнадцать патронов. Ни в коем случае не трать больше четырнадцати. Если на нас нападут, последний лучше оставить для себя.

Рот у нее открылся.

– Поверь, chere, тебе не захочется попасть в плен к янаомо. Я тебя сам скорее пристрелю, чем допущу это.

Они отправились в путь по лесу, и свист мачете и треск деревьев были единственными звуками, сопровождавшими их продвижение сквозь флоресту. Сара оглянулась назад и убедилась, что все их порубки мало видоизменяют лес. Теперь она понимала, откуда все эти рассказы о людях, которые неделями плутали по флоресте, находясь всего лишь в миле от цивилизации.

Мало-помалу джунгли ожили, отовсюду стали доноситься крики животных, квохтанье и свист птиц, и подобно тому, как предшествующая тишина казалась предвестником зловещих событий, так и нынешняя какофония представлялась лишь короткой отсрочкой перед приговором судьбы. Как бы то ни было, смертельная угроза, преследовавшая их от самой миссии Барселос, миновала, пусть и на время.

Прошло три недели, но к плантации Кинга они, похоже, были не ближе, чем когда они покинули берега Рио-Негро. Время одинаково опровергало подсчеты Моргана и Генри. Жапуры и близко не было. То и дело Сара заставала их тихо спорящими о том, в каком направлении двигаться дальше. Терпение иссякало. Все были настолько уставшими и перегревшимися, что по утрам едва были способны вывалиться из гамаков. Запасы воды кончились, и теперь они были вынуждены срезать с деревьев cipo de aqua, чтобы добыть себе питье. Каждый раз, когда Морган надрезал лозу и подносил к губам Сары она пила с жадностью. Но очень скоро он отнимал ее, напоминая ей о том, что опасно пить слишком много сразу.

Остатки пищевых припасов были съедены уже давно, и теперь им приходилось полагаться целиком на флоресту. То и дело им приходилось довольствоваться мучнистым корнем маниоки. Иногда бывали плоды, но чаще они росли слишком высоко на деревьях и достать их было нельзя.

По ночам сил им не хватало даже на то, чтобы поговорить. Едва начинало темнеть, они останавливались, заваливались в гамаки, как могли укрывались изодранной одеждой и тут же засыпали. Ночью прилетали летучие мыши, некоторые из них были вампирами, привлеченными запахом крови и теплой плоти; они ухитрялись пролезть в постель к спящему и пировали, пока не насытятся его кровью. Однажды, когда Сара спала, Морган проснулся и увидел летучую мышь, пьющую кровь из ранки на ее шее. Он сорвал ее с Сары, швырнул на землю и пристрелил из ружья.

Конечно же, были и муравьи. Как-то вечером Сара положила сушиться сорочку, наутро от нее осталось несколько ниточек. Муравьи сауба разодрали ткань по кусочкам и утащили. Термиты пожирали кожаные сумки и обувь. И, как всегда, были змеи, шуршащие в зарослях под ногами, сворачивающиеся в кольца на ветвях над головой, камуфлирующиеся в листьях, так что о них не догадаться, пока они не высунут голову и не зашипят. Один человек погиб, укушенный змейкой. Другой с каждым днем слабел из-за того, что какой-то паразит въелся ему под кожу и медленно выедал его изнутри.

О конечной цели своего пути они уже и не вспоминали.

Хватало забот, чтобы продержаться еще день, еще час. Все были подавлены, охвачены безнадежностью, но вслух об этом никто не проговаривался. А наедине с собой, сидя и вглядываясь в ночную тьму, каждый задумывался, какой же смысл – сгинуть здесь бесследно безо всякой пользы?

Кто вспомнит? Кто загорюет? О Моргане, уж точно, горевать было некому. О Генри – тоже. Норман, может быть, и пожалеет Сару, может быть, расстроится, но горевать по-настоящему не будет. Кроме друг друга – у этих людей никого не было; внешний мир прекратил для них существование, растаял, подобно сну. Они оказались в затерянном раю, увы.

Когда они наткнулись на широкую бурную реку, стало ясно, что иначе, как на лодке, ее не преодолеешь. Почти два дня они рубили деревья и связывали стволы, пока не получился плот. Кан вызвался сплавать на тот берег, чтобы протянуть веревку, за которую они потом подтащат себя и припасы на плоту. Сара взволнованно наблюдала, как индеец обвязывает веревку вокруг пояса и входит в пенящийся поток. Морган, держа веревку в руках, по мере надобности стравливал ее, но все время держал Кана накоротке, на случай необходимости. Кан то и дело исчезал в водоворотах и бурунах, но неизменно снова появлялся над водой; могучие руки и ноги продвигали его в сторону далекого берега.

Сара стояла на грязной отмели и, сложив ладони, молилась за Кана. Когда тот наконец выбрался из воды на противоположный берег, она едва не лишилась чувств, настолько переволновалась, но ужас перед тем, что теперь ей предстоит, лишил ее даже чувства облегчения. Вскоре канат был закреплен с двух сторон, а плот подвязан к нему, загружен пожитками и спущен на воду. Морган обернулся к Саре, подал руку; она взялась за нее, избегая его взгляда, зная, что в глазах ее он прочтет страх. Она старалась сохранять силу духа перед лицом любых опасностей, но флореста, похоже, приготовила на их пути слишком тяжелые испытания. Сара следовала его указаниям и, вступив на плот, опустилась на четвереньки, вцепившись изо всех сил в бревна, а плот вздымался над ней, будто живой.

Чем больше поднималось рева и брызг вокруг нее, тем более отдаленными и тихими казались ей голоса мужчин. Слов она не различала. И не стремилась к этому. Она трепетала от избытка чувств – и одновременно как бы погружалась в летаргию. Закрыв глаза, она легла животом на бревна и вжалась в них лицом, почти не чувствуя, как занозы впиваются в кожу. «Доплывем, доплывем», – только и твердила она про себя, и ей очень хотелось в это верить.

Вода перекатывалась через плот, поднимала его снизу, швыряла в сторону, будто соломинку. Вдруг раздался громкий хлопок лопнувшей веревки, и несколько индейцев, потеряв опору, тут же были смыты потоком. С грохотом покатилось снаряжение, сорвавшееся со своих мест. Сара приподняла голову и увидела, как Морган, стараясь выправить опасно накренившийся плот, упирался шестом в подводный камень. Шест хрустнул, Морган отлетел на плот. Генри обернулся. И тут раздался оглушительный треск, и она почувствовала, как плот распадается под нею.

– Морган! – Она попыталась встать на ноги, но ее тут же швырнуло на колени. Волны били ее, вода, как клинок, полосовала лицо. Морган на четвереньках потянулся к Саре, но его тут же отбросило к краю плота. И только молниеносная реакция Генри спасла ее от падения за борт.

Морган снова протянул к ней руку. Сара почти уже коснулась ее, но тут ей снова пришлось вцепиться в плот, чтобы ее не смыло. Ведь, о Господи! она не умеет плавать, и если ее смоет с плота….

– Сара! – крикнул Морган.

Она, сжав губы, потянулась к нему – пальцы их соприкоснулись. Но рывок плота – и она летит назад, а Морган вскакивает на ноги, но становится все более и более далеким… «Господи, я гибну! Я не удержалась! Теперь он меня не поймает!» – подумала Сара.

Она ясно представила их лица, их чувства, их страх при виде того, как ее уносит вниз по реке на обломке плота. И смотрит она на это совершенно отстраненно, со спокойствием, которого и вообразить не могла, пока на самом деле не оказалась перед лицом смерти…

Когда она увидела, что Морган собирается нырять за ней, единственной мыслью было остановить его. Она закричала, но он нырнул, исчез под водой, бурлящей, перекатывающейся через пороги. И внезапно она вдруг тоже оказалась под водой, и ее проволокло по дну, будто тряпичную куклу, подхватило, вытолкнуло на поверхность, и она успела глотнуть воздуха. Несмотря на смирение перед лицом смерти, ей отчаянно нужен был этот последний вздох перед тем, как ее снова утащит вниз.

И тут она почувствовала, что кто-то вцепляется ей в волосы, тянет вверх. Она с визгом вырвалась из воды, отбиваясь от рук, спасающих ее, ногтями впиваясь в лицо Моргана, пытающегося произнести вслух ее имя. Поток нес их все дальше, кувыркал, затягивал в себя, выталкивал, пока наконец не осталось ничего, кроме движения и грохота, и когда головы их в последний раз оказались над поверхностью, то, казалось, лишь для того, чтобы они смогли увидеть радугу, перекинувшуюся над багровым туманом в ослепительно-голубой опрокинутой чаше неба, такой глубокой, какой они раньше ее не представляли… И тут они одновременно услышали, будто грянул гром: они неотвратимо приближались к водопаду.

– Сара! – в панике закричал Морган.

И тут она исчезла в водопаде, в потоке неистовой воды, а следом за ней швырнуло туда и его… Куда же они упадут? Обо что их ударит?

Ветер ревел в ушах, солнце било в лица. И тут они погрузились в покой. В холодный черный покой. А следом – ничто…

Морган держал Сару в руках и всматривался в ее лицо, пытаясь отыскать признаки жизни.

– Сара! О Господи! Пожалуйста, не умирай. Сара. Морщась от боли, он откинул волосы с ее лица. Мизинец на правой руке его был странно вывернут, чуть ниже сустава выпирала сломанная кость. У Сары из носа шла кровь.

– Сара! – Он встряхнул ее, ярость пересилила страх, когда он узнал на ее лице ту бледность, что сопутствует смерти. Оттащив ее от воды, он положил ее на живот и уперся ладонью между лопаток. Вскрикивая от боли, он принялся изо всех сил снова и снова надавливать на нее, пока не испугался, что может ей что-нибудь повредить. Тогда он перевернул ее на спину и, не зная, что еще сделать, в отчаянии накрыл ее рот своим и стал вдыхать воздух в ее легкие.

Ничего. Он попробовал еще раз. Она шевельнулась, и он с остервенением повторил процедуру, пока веки ее не задрожали и по телу не прошла судорога. Она выплюнула воду и стала ловить ртом воздух. Закрыв глаза, он с облегчением отстранился.

– Сара. Любимая, я думал, что лишился тебя. Господи, если бы я лишился тебя…

Он стал целовать ее глаза, нос, рот, а она, обмякнув, лежала без движения.

– Морган? – раздался ее слабый голос.

– Да.

– Мы живы?

– С трудом, но приплыли.

Глаза ее тяжело приоткрылись, белки были красные.

– Мне снилось, что я умерла, а ты вернул меня к жизни поцелуем.

– По-моему, это в какой-то сказке было описано. Она выглядела очарованной.

– Так ты спас мне жизнь?

– Ну… немного.

Слабо улыбаясь, она сказала:

– Ты мой герой.

Он утер разбитый нос рукавом и засмеялся.

– Белолицые меня еще так не называли.

– Что у тебя с носом?

– По-моему, сломан.

– А с пальцем?

– Точно сломан.

Увидев торчащую из мизинца кость, она еще больше побледнела.

– Морган, тебе же больно.

– Больно, любимая, было, когда я решил, что ты умерла.

– Морган, у тебя сердце романтика.

– Нет. Я просто тупею, когда воды нахлебаюсь, вот и все. Морган посмотрел на водопад.

– Придется здесь подождать. Если остальные выжили, нас будут искать.

Сара не ответила. Он посмотрел на нее и увидел, что она спит.

Он еще долго держал ее в объятиях, лежа неподвижно, совершенно обессиленный и счастливый от того, что ему удалось выловить ее из реки и вытащить на берег. Она была чертовски желанна в его руках. Не подходить к ней близко за последние недели стало для него пыткой. Почему? Ведь она хотела его; желание в глазах женщины он узнавал безошибочно. И так просто ему было воспользоваться своими чарами, и ее отчаянием. Но с Сарой так было нельзя. Он не мог допустить, чтобы женщина, к которой его так тянет, уступила бы ему, чтобы вскоре уйти к другому. Он не переживет еще одного предательства. Хватит их ему, натерпелся за свою жизнь, начиная с матери, которая с утра до ночи возилась с мужиками в постели, но вечно была слишком усталой и злой, чтобы обратить внимание на сына, околачивающегося поодаль, который хотел, чтобы его поняли, приласкали, утешили. Ведь ради ее любви и ласки он был готов на все – на попрошайничество, обман, воровство. Фактически, он этим неоднократно и промышлял, а она только смотрела на него, отстраненно, бесчувственно и молча отворачивалась. Она так же пользовалась его любовью к ней, как мужчины пользовались ее телом; посылала просить милостыню, обещая взамен обнять и поцеловать, но только в том случае, если он насобирает им на ужин. И он на живом примере убедился, что чувства продаются и покупаются, как поцелуи и объятия, даже такие чувства, о которых можно только мечтать.

И когда появилась Сара, он понял, что любить ему будет мешать вечная подозрительность, отсвет взаимовыгодной сделки.

Он оттащил ее к дереву, сам привалился к нему, а Сару обхватил руками. Тело его болело в сотне мест. Нужно было что-то делать с пальцем, но это значило бы оставить Сару, а к этому он был пока не готов. Он слишком долго зарабатывал право подержать ее в руках.

Он гладил ее волосы и пытался не представлять себе будущее без нее. Он уже пережил это несколько минут назад и не хотел возвращения той оглушительной пустоты. Горе было столь же всепоглощающим, как страсть, которую он испытывал к ней по ночам. Он захотел поцеловать ее и рассказать, что никогда еще не испытывал к женщине ничего подобного. Но какой прок в словах? У него возникло искушение дать ей то, чего она хочет от него, хотя к любви это имеет мало отношения. Он покажет ей, что такое жгучая плотская страсть, – и ничего больше. Пусть испытает полное опустошение, которое остается после того, как похоть удовлетворена. Пусть она вперится невидящим взглядом в ночную тьму и попробует проглотить горький комок одиночества и разочарования – ведь именно это ждет ее, когда она станет жить с Норманом. Он осторожно уложил ее на листву и приблизился к реке. В воде он постарался разглядеть свое отражение – разбитый нос, спутанные, обвисшие вокруг лица волосы. Потом он оглянулся на спящую Сару. «Ну где же этот чертов Генри? – простонал он. – Почему его до сих пор нет? Кто спасет меня от себя самого?» – добавил он про себя.

Прошло три дня, а они по-прежнему были одни. Одиночество усугублялось тем, что они, находясь рядом, имели между собой так мало общего. Морган переменился. Замкнутый, угрюмый, беспокойный – он совершенно отстранился от Сары. Он мерил шагами берег. Он проклинал джунгли, взывал к Генри, который – он был уверен – утонул в реке, а иначе бы он их давно нашел. Однажды, когда Сара пожаловалась на голод, он перевел на нее свой обезумевший взгляд и крикнул: «Сама ищи пищу! Кто я для тебя? – Всего лишь слуга-неудачник!»

Морган пугал Сару. Она часто ощущала на себе его горящие, жадные взгляды. Однажды он перехватил ее взгляд и тут же отвернулся, усевшись на берегу спиной к ней и пристроив больную руку на коленях, точно грудного младенца. Может быть, боль превратила его в ожесточенного и совершенно чужого человека? Ведь и в самом деле, страдание его, должно быть, непереносимо.

Она была свидетельницей, как он прилаживал сломанную кость, обливаясь потом и мочаля зубами обломок ветки. Как только он поставил кость на место, ноги у него подломились, и он покатился по земле, и в горле у него клокотало. А она плакала, потому что ей так хотелось хоть чем-то ему помочь.

Но он прогнал ее, неузнаваемым от боли голосом: «катись к черту!»

У него начались кошмары по ночам, и часто ее некрепкий сон прерывался его нечленораздельными выкриками. Он сам просыпался от них и, шатаясь, брел к реке, чтобы опустить лицо в воду, тогда его переставало колотить.

Раз или два он сорвал с себя рубаху, и взгляд ее приковывали шрамы у него на спине, некоторые очень глубокие, а некоторые – слабо различимые белые отметины. Это зрелище испугало ее не меньше резкой перемены его настроения. Она вдруг поняла, насколько плохо она его знает, и ей стало его жалко. Боже милостивый, кто же его так страшно высек? За что? От мысли о том, какую боль ему пришлось испытать, она заплакала.

Ночи без костра казались бесконечными. Ей так не хватало Моргана, хотелось прижаться к нему – и несколько раз он шел ей навстречу, но лишь для того, чтобы уже через час оттолкнуть ее и сидеть одному в темноте.

В отчаянии она как-то закричала:

– Что я сделала? Чем я тебя разозлила?

– Заткнись.

– Я хочу понять. Ты… ты изменился, Морган.

– Я хочу курить. И выпить, – донеслось из темноты. – Оставь меня в покое, не то худо будет.

Так она и поступила, и ждала бесконечные часы, когда же, наконец, призраком среди деревьев замаячит рассвет. Хотелось есть. Они голодали уже два дня, она сердито подошла к Моргану.

– Дай мне нож, – потребовала она. Он издал уродливый смешок.

– И ты вонзишь его мне в спину?

– Мысль заманчивая, но я хочу пока лишь срезать каких-нибудь плодов.

– Ну-ну, посмотрим, как у тебя получится. – Он воткнул нож у ее ног. – Удачи, – добавил он.

Она хмуро взяла оружие и направилась к лесу, неуверенно посматривая на деревья. Она заставляла себя, несмотря на ушибы и порезы, приблизиться к флоресте, но, даже не углубившись в переплетение лиан и корней, поняла, что не знает, где искать что-либо съедобное. Но голод был непереносим; она впервые поняла, что значит умирать от голода. Это значит, что пусто становится не только в желудке, но во всем теле. Голод пылает в крови, гудит в голове.

– Сара! – окликнул ее Морган.

Она рубила побеги, находя удовольствие в кромсании их на куски. Она слепо брела по подлеску, позабыв даже о голоде, такое ее охватило огорчение. Она вышла к изгибу реки, и там – прямо над водой – увидела плод папайи, такой крупный и спелый, что ветка под ним прогнулась. Папайя призывно покачивалась, и солнце, отражаясь в воде, окрашивало ее в розовые тона.

У Сары потекли слюни, и, бросив нож, она вошла в воду, ощущая, как тепло растекается по ногам. Вода всколыхнулась вокруг ее ног, когда она потянулась за плодом и сжала пальцы на нежной мякоти, которая от этого смялась и засочилась по ладони. Она сорвала папайю со стебелька и, услышав, как из леса позади нее выходит Морган, обернулась к нему, со смехом поднимая в руке деликатес.

– Морган, смотри, что у меня. Мой дар для царского стола… Морган?

Расширенными от ужаса глазами он смотрел на нее. Сара застыла, а окружавший ее мир рассыпался, как стайка стремительно разлетающихся птичек, от клекота которых зазвенело в ушах. Вода всколыхнулась и обдала ее выше талии, и она, подняв взгляд, смотрела в оцепенении, как коричнево-черная и зеленая мозаика соединяется на поверхности воды в чудовище, подобно дракону поднимающееся из мутных глубин. И она ничего не видела – только гипнотический взгляд, который все приближался. Она почувствовала, как ее что-то схватило, обвило и стало сжиматься все плотнее…

Она закричала, смутно сознавая, что Морган рвется к ней по воде. Лицо его застыло от ярости, когда он сжал руки на могучей голове удава… Он затолкал эту голову под воду, а удав поволок ее за собой, беспомощную, как морганова мармозетка…

Еще через мгновение она поняла, что освобождена, и кое-как выбралась на берег. Рот ее был залеплен илом, но она испустила крик, когда увидела, что вода бурлит от смертельщеки. Глаза казались огромными о очень зелеными в свете костра. Он решил, что она все еще не оправилась от пережитого.

– Мы зашли слишком далеко, чтобы отступать теперь, – ответил он Генри. И склонившись к самому его уху, шепотом спросил:

– А это, случаем, не человечье мясо? Генри зашелся в хохоте.

– Да какая тебе разница? Я смотрю, Морган, не больно ты и голоден.

– Не настолько, чтобы съесть чью-нибудь бабушку.

– Ачуара не людоеды. Ешь, а то обидятся.

Вождь улыбнулся и кивнул, приглашая его отведать пищу. С некоторой неохотой Морган потянулся за чашей, но она испарилась из-под его покалеченной руки, подхваченная юной девушкой; груди у нее были круглые и упругие, как кокосовая скорлупа, темные соски выступали. Глаза были большие и темные, как ночь, волосы, как тушь, – струились по плечам.

– Ты ей нравишься, – шепнул Генри. – Вождь поднесет ее тебе в дар сегодня ночью.

Она наградила его ослепительной улыбкой и поставила чашу ему на колени. Он мысленно подсчитал, сколько же времени не имел женщину. Потом взгляд его вернулся к Саре, и он понял, что сама эта мысль непристойна, как богохульство в храме.

Кан подал Саре чашку и объявил, что это блюдо называется «пато но тусупи». Она поморщила нос, видимо, оставшись недовольна видом или запахом. Как это на нее похоже – воротить нос, умирая от голода.

Кан пояснил:

– Там утка и зелень.

– Только утка и зелень? А что ж так мерзко пахнет? – Она отодвинула чашку, хотя и продолжала жадно на нее смотреть.

Чувствуя, что она не притронется к еде, пока он не станет есть, Морган поднес свою чашку ко рту и, пользуясь руками вместо ложки, положил немного варева себе на язык, и оказалось, что не так уж оно и плохо. Только тогда отважилась попробовать и Сара.

– Есть легенда, – начал Генри, – касающаяся «тусупи». Согласно этой легенде, прекрасная дочь индейского вождя обратилась после смерти в нежнейшую белую мякоть корня маниоки, из которого берут сок, в котором варят утку и овощи…

Морган нахмурился и проглотил. Рот у него онемел; мускулы лица будто заморозили; он слова не мог сказать, губы не слушались, изо рта потекла слюна, как у дебила. Одного взгляда в сторону Сары было достаточно, чтобы понять, что и с ней творится то же самое. Она бросила чашку на землю, прикрывая рот ладонями, потом одно рукой схватила кружку с масато. Она пыталась отпить сока, но он выливался, тек по подбородку. Они с Морганом в ярости уставились на Генри, а тот преспокойно улыбался.

– Фо факое ва вянь, – завопил Морган на пигмея, а тот вдруг вскочил и заплясал среди хохочущих мужчин и женщин.

– Это же прекрасно! – отозвался он. – Просто чудесно, Морган. Попробуй – и поймешь!

– Ы ас ааил! – промычал Морган.

– Я вас не травил. Вы меня завтра еще поблагодарите. Как говорится, пей-гуляй-веселись! завтра будет поздно!

Сара смеялась и, похоже, не замечала, что масато больше льется ей на рубашку, чем в рот. И Морган тоже засмеялся, и в голову ему пришло, что они пьяны. То ли дело было в «масато», то ли просто в невероятном облегчении после напастей последних дней. Кто знает? Ему хорошо. Он счастлив. Двое самых близких ему людей рядом, остальное не важно.

Он упал на землю и стал кататься по пыли, не чувствуя больше ни жары, ни боли, которая терзала до этого его тело и душу. Он слышал только смех Сары – он музыкой разливался в воздухе, птичьими пересвистами, пением ангелов. И была музыка – глубокая и пульсирующая – у него в душе, в груди, она звучала в ритме сердца. И свет костров взвивался до небес, а когда женщины повели хоровод вокруг костра, кожа их блестела, как оникс.

Руки и ладони их плавно извивались, перетекали по кругу, – каждое движение было полно смысла, – вот если бы только понимать язык жестов! А вот и Сара оказалась среди них, – ясная звездочка на небе ночном, и на волосах ее – медные отсветы костра. Сара кружится, повторяя движения других. Она скользит к огню – и красота ее расцветает, как роза из бутона, золотые волосы струятся по плечам, она грациозна, как кошка, и вся подчинена ритму там-тама. Она уже без рубашки и – подобно местным девушкам – танцует с обнаженной грудью, появляясь и исчезая в зареве костра. У него возникло желание подбежать к ней и прикрыть ее прекрасные груди, но он не может даже шелохнуться. Он завороженно смотрит на нее – на медные огни на белой ее коже, на темно-золотые соски, на восторженное выражение лица… И вот она напротив него, а он лежит на земле, и она возносит руки высоко над головой. Плавным движением она привстает на носки, свободно поднимает ногу в высоком изгибе и кружится – восхитительная марионетка, направляемая незримыми нитями…

– Морган, – Она засмеялась. – Потанцуй со мной.

Он встал – медленно, робко. Генри появился и исчез из его поля зрения – он тоже был среди танцующих. Морган чувствовал себя неловко. Он вожделел. Он был пьян. Он был… сумасшедше счастлив, и его влекло к этой удивительной женщине.

– Ну разве это не чудо? – спросила она, сияя глазами, улыбаясь. Она взяла его за руку и вывела на свет.

– Танцуй со мной, Морган. Когда мы еще станцуем с тобой, если не сегодня?

По лицу его прошла тень страха.

– Сара. – Ее имя застряло в горле. Она закружилась вокруг него, касаясь разлетающимися волосами, дразня запахом своей плоти. О да, он различал ее запах, как различал терпкость ночи и аромат лесных цветов. У звуков был цвет, а у цветов – голос. Шаман племени ачуара Найшу, смотревший на всех из своей хижины, назвал бы это магией. А может, это и была магия. В этот миг Морган был со всем согласен. Ведь в жизни его было так мало волшебного…

И голос ее журчал: «Танцуй со мной, Морган».

Призывный. Возбуждающий. Он почувствовал, как вожделение пронизывает его. Но в этом не было ничего нового. Этот зверь таился в нем долгие дни. Да, с того раза, как он бросил на Сару взгляд первой же ночью.

Руки ее нашли его, побежали по пуговицам его рубашки.

– Сними – и танцуй с нами, – жарко шепнула она. – Ведь это такое чудо. Я клянусь. Это как сон, правда? Как найденный рай? Здесь мы можем быть счастливы и делать, что захотим. И никто не осудит, никто не засмеет…

– Сара, – засмеялся он, отталкивая ее руки. – Ты пьяна. Ты пила айахуаску или коку. Милая, ты не ведаешь, что творишь.

– Разве? – Глаза ее блеснули сначала в изумлении, потом с пониманием, – и она улыбнулась и прижалась к нему, провела ладонями по груди, по лицу, пальцы ее дразнили его губы.

– Я прекрасно понимаю, что я делаю, Морган, – сказала она жарко. – Какая несправедливость – умереть, когда еще не успела по-настоящему пожить. Мне очень жаль, что так много времени растрачено мной на постижение этой простой вещи. Как много я упустила в жизни!

Она уплыла, изгибаясь, и он остался один в свете бушующего пламени, наблюдая издалека ее телодвижения и дрожа от вожделения к ней. Индейская девушка подбежала к нему и поднесла полную чашу какой-то жидкости. Он принял ее и пил, пока мир не помутился и не исчезли воспоминания и заботы, пока тело, разум и душа его не очистились от боли.

И он танцевал – вместе с остальными, легко перетекая из тени в свет, из света – в тень, пока не стал и сам напевать себе под нос:

Эти тени танцуют, И эти тени – танцуют, Тени танцуют – все.