Я оставалась с Николасом весь день. Я сидела и смотрела, как он тревожно, урывками, спал в своем кресле. Иногда он пробуждался, открывал глаза, выпрямлялся и оглядывал комнату. Все минуты, когда он был в сознании, длились недолго, и он снова откидывал голову на спинку кресла и уплывал в сны. Такое состояние я не раз наблюдала в Оуксе. Я вспоминала, как врачи говорили родственникам:

— Сон — это единственный способ для организма избежать новых стрессов.

И часто так оно и было: я испытала это на себе. Однако причиной такого состояния бывала не одна только депрессия.

Я задремала, а когда проснулась, почувствовала, что холод пронизывает меня до костей. Огонь в камине догорел. Протирая глаза, я вздрогнула: стук в дверь, нарушивший тишину комнаты, показался мне очень громким. Я тотчас же вскочила с постели, вытащила из кармана ключ и открыла дверь.

Тревор прошел в комнату мимо меня с подносом, нагруженным едой и графином шерри.

— Зажгите какой-нибудь свет в этой чертовой усыпальнице, — сказал он.

Я поспешила зажечь свечи и услышала его вопрос:

— Как он? Надеюсь, ведет себя прилично.

— Конечно, — ответила я.

— Теперь вы можете уйти.

— Я бы предпочла остаться.

Тревор бросил на меня мимолетный взгляд, потом осторожно поставил поднос на стол возле кресла Ника.

— Вы, должно быть, проголодались, мисс Рашдон. У Матильды готов прекрасный пирог с почками. Она только что вынула его из духовки.

И глядя на тушеное мясо на блюде, покрытое хрустящей корочкой, я почувствовала, как желудок мой напоминает о себе болезненными спазмами.

Придвинув стул к креслу брата, Тревор опустился на него и снова посмотрел на меня.

— Идите подкрепитесь, Ариэль. Вы и так слишком худы.

Видя мою нерешительность, он улыбнулся:

— Ну хорошо, тогда идите сюда. Я поспешила приблизиться.

— Мой брат просыпался?

— Да, вскоре после полудня.

— Неужели? Ну, это можно считать прогрессом. Скажите мне, каким он вам показался?

— Отстраненным, далеким.

— Что вы имеете в виду? Он узнал вас?

С минуту я размышляла, прежде чем ответить:

— Ну, сначала мне показалось, что узнал, но позже я не была уверена.

— Но он что-то говорил? — допытывался Тревор.

— Да, вне всякого сомнения.

В этот момент Николас открыл глаза и посмотрел на брата.

Тревор откинулся на спинку стула.

— Приветствую среди живых, милорд. Ты не устал ото сна?

— Я не спал, — ответил он.

— Не спал? Синие глаза Тревора блеснули. Он бросил на меня недоуменный взгляд и улыбнулся.

— В таком случае скажи, что ты делал все это время?

— Размышлял.

— А теперь, братец, скажу тебе, что размышдять для тебя крайне опасно. Ты будешь кушать?

— Умираю от голода.

— Я принес тебе твои любимые блюда: пирог с почками с хрустящей корочкой, которую умеет выпекать только Тилли.

Ник сбросил с колен покрывало и попытался встать.

— Ну же, ну, потише, — обратился к нему Тревор. — Что ты собираешься сделать?

— Встать.

— Сядь и позволь мне накормить тебя.

— Нет.

Он пошатнулся и ухватился за спинку кресла. Я занервничала, но не позволила себе броситься к нему на помощь, но Тревор не был склонен проявлять терпение.

— Ради Бога, Ник, сядь, пока ты не ушибся или не свалил на пол поднос.

— Я не инвалид, черт возьми! Пока еще не инвалид. Оставь меня в покое.

Тревор потянулся за ложкой, но успел только поднять ее с подноса, когда Николас сделал резкое Движение рукой и вышиб ее из пальцев брата.

Прежде чем мы с Тревором успели оправиться от изумления, Ник стремительно повернулся, поддал ногой столик, на котором стоял поднос с пищей, и опрокинул на пол.

— Не хочу твоей чертовой еды! Я хочу выбраться из этой «усыпальницы», как ты справедливо окрестил ее. Я хочу выйти отсюда сейчас же!

Тревор медленно поднялся на ноги.

— Это невозможно, — сказал он.

— Почему?

— Ты не в себе.

— То есть?

— Ты представляешь угрозу не только для себя, но и для других.

— И кому я навредил?

Гораздо тише, чем прежде, Тревор сказал:

— Сейчас, мне кажется, ты пытаешься нанести ущерб мне. Разве не так?

— Да, разумеется, и очень серьезный. Но ведь я этого не сделал, верно?

— Спокойнее!

— Дай мне ключ.

— Дверь не заперта.

Николас повернулся к двери, и, хотя я сделала шаг вперед и открыла рот, чтобы воспрепятствовать ему, Тревор поднял руку, жестом заставляя меня промолчать. Всем своим видом он говорил: пусть идет.

И Ник вышел в темноту коридора.

— Почему, — спросила я Тревора, — вы позволили ему уйти? Очевидно, что нервы его напряжены до предела.

— Не будем предъявлять к нему чрезмерных требований, Ариэль. Не будем пытаться остановить его. Это может оказаться опасным.

— Так вы и впрямь считаете его опасным?

— Вы же видели сами, как он себя ведет.

— В таком случае зачем вы позволили ему уйти, если считаете, что он способен нанести ущерб себе или другим? Неужели вы хотели бы, чтобы окружающие считали его таким?

Тревор бросил на меня предостерегающий взгляд, и я поняла, что зашла слишком далеко. Но он только отмахнулся от меня и моей бестактности пренебрежительным жестом.

— Мы все расстроены. Видеть моего брата в подобном состоянии — это огорчает меня гораздо сильнее, чем вы полагаете.

— А вы консультировались с доктором Брэббсом насчет лорда Малхэма? — спросила я.

— Конечно. И неоднократно. Он согласен с моим прогнозом и считает, что Ника следует отослать в лечебницу.

Мне очень не понравилось это слово «отослать». В нем таился намек на то, что Николас лишен человеческих чувств, что он теперь не более чем животное. Однако на сей раз я удержала свое мнение при себе. Тревор, по-видимому, простил мне мою недавнюю ошибку. Однако в следующий раз мог оказаться значительно менее великодушным.

В этот момент в комнату вошла Адриенна.

Нервно комкая кружевной платочек, она смотрела то на брата, то на меня.

— Полли сказала, что видела Ника…

— Да, — перебил Тревор, — он ушел. Пнув поднос, валявшийся у его ног, Тревор направился к двери.

— Что ты собираешься делать? — спросила его сестра.

Ничего не ответив, он вышел из комнаты.

Часом позже я стояла у камина в доме Брэббса, грея руки у огня. Я разбудила его, оторвав от дневного сна, и теперь он склонился над тазиком с холодной водой и плескал себе на лицо, пытаясь стряхнуть с себя сонливость.

— Мне пришлось долго бодрствовать, — объяснил он, потянувшись за полотенцем, которое я держала наготове. — Мэри Френсис обрела мир. Да упокой Господи ее душу!

— Она умерла от порфирии?

Он бросил на меня изумленный взгляд.

— Что ты знаешь о порфирии, девочка?

— В Оуксе были случаи этого заболевания. Первый симптом касается внешнего вида, дальше идут нарушения двигательного аппарата и затрудненность в движениях, потом невозможность контролировать деятельность мочевого пузыря. Это мучительная болезнь, ведущая к медленной и тяжелой смерти. Жертвы этого заболевания находились в Оуксе, потому что очень скоро становились бременем для своих семей и, конечно, осложняли их жизнь. Я подняла бровь, чтобы подчеркнуть важность этого замечания.

— Ты пришла сюда, чтобы обсуждать болезнь Мэри Френсис, Мэгги, или чтобы я сильнее почувствовал свою вину?

— Ни то, ни другое. Я пришла поговорить о Николасе.

Его лицо помрачнело.

— А-а! Вот в чем дело…

— Я так понимаю, что вы считаете целесообразным поместить его в лечебницу.

— Разве?

Он бросил полотенце на спинку стула и отвернулся.

— А разве нет?

— Я не наблюдал за развитием его болезни Он не мой пациент.

— Но у вас, конечно, есть собственное мнение. Не помню случая, чтобы его у вас не было.

— Расспросы привели меня к заключению,что в его поведении наблюдаются некоторые изменения.

Он сгорбился над огнем и теперь ворошил кочергой угли.

— Тут вам нечего возразить, сэр. Да, конечно,наблюдаются. Четыре дня тому назад его застали ночью на кладбище: он пытался эксгумировать тело своей покойной жены. Потом у него произошел коллапс, и последние три дня он проспал, изредка бодрствуя короткие отрезки времени. Сегодня в полдень он немного поговорил со мной.

Отвернувшись от камина, Брэббс устроился на стуле и скрестил ноги.

— Вы, кажется, не удивились, — сказала я.

И в самом деле, он выглядел погруженным в свои мысли.

Наконец доктор поднял голову и взглянул на меня:

— Ну? Ты скажи свое мнение, девочка. У тебя оно, конечно, есть.

— Вы полагаете?

— Вижу по тому, как упрямо ты выпятила подбородок, вижу по блеску в твоих зеленых глазах. Прости меня, Мэгги, но у тебя теперь больший опыт общения с людьми, повредившимися в уме, чем у меня. Я же больше специалист по лечению водянки или…

— Порфирии, — любезно подсказала я, но Брэббс не обратил на мою реплику внимания.

— Что же касается человеческого разума, то он для меня загадка. Мы не можем вскрыть череп, извлечь мозг, указать то место, где гнездится болезнь, и сказать: «Ах! Вот причина, почему он воет на луну!» Мы не более способны объяснить то, почему у одного человека есть совесть, а у другого ее нет, и чем это обусловлено. Ведь в каждом из нас есть и хорошее, и дурное. Ты согласна?

— Да.

— Чаще мы думаем о душе, чем о мозге, потопу что она живет и развивается так же, как эта материя.

Он выразительно постучал по своему виску. Хмурясь, я покачала головой.

— Вы рассуждаете прямо как викарий.

— Душу нельзя излечить каломелью или порошками Джеймса. В этом случае следует обращаться в более высокую инстанцию, чем я.

— Что бы ни сразило милорда, к его душе это не имеет никакого отношения, — возразила я. — Право же, если бы это было так, его давно бы уже вылечили, потому что еженощно в своей постели я молю Господа и всех святых помочь ему одолеть этот ужасный недуг, пока он совсем его не разрушил.

— В таком случае молись громче, Мэгги. Может быть, он тебя услышит.

— Мы оба знаем, что Господь не всегда слушает наши мольбы.

— Ну теперь, я вижу, ты принялась практиковаться в святотатстве, как и во врачевании.

Я ничего не ответила.

Подняв голову, он несколько минут смотрел на меня, не произнося ни слова. Потом сказал:

— Объясни мне, что ты хочешь от меня услышать?

— Николас действительно сумасшедший? Да или нет?

— Возможно.

Его ответ потряс меня. Схватившись рукой за каминную полку, чтобы обрести надежную опору, я не отрываясь смотрела в огонь.

— И вы считаете, что его следует запереть в сумасшедший дом, как его деда? Вы полагаете, что он неуравновешен, не отвечает за свои поступки?

— Как его деда? Да-да. Теперь я припоминаю. Я ведь как-то об этом забыл. Ну, тут можно не беспокоиться. Нездоровье его деда не имело ничего общего с болезнями мозга. Проще говоря, он был похотливым старым козлом, и его неразборчивость в связях и довела его до беды. Он был болен, и болезнь его была вызвана трепонемой паллидум . Возможно, что за то время, что ты пробыла в Оуксе, ты видела и такие случаи?

— Но Тревор сказал…

— Я прекрасно знаю, что мог сказать Тревор. Конечно, семья не признается в этом — видишь ли, признаваться в подобных вещах неприятно и даже немыслимо. Но я как раз тот врач, кто диагностировал болезнь. К тому же присутствовал при подписании документов, был свидетелем, когда несколько членов семьи Уиндхэм помещали старика в лечебницу Сент-Мэри.

Он снова поворошил угли в камине, давая мне время переварить эту новую для меня информацию. Потом сел на место и продолжил:

— Было настоящим подвигом передать пэрство покойного лорда Малхэма кому-то из наследников. Пришлось подписывать горы документов, выслушивать многочисленных свидетелей.

— Свидетелей?

— Конечно. Должно было быть заслушано не менее двадцати свидетелей, чтобы признать факт, не вызывающий ни малейшего сомнения в том, что злополучная жертва этого процесса умственно неполноценна и более не способна вести нормальный образ жизни, а главное, рационально мыслить.

— Но ведь вы говорите, что причина его болезни — трепонема?

— Вне всякого сомнения. Он страдал от этой болезни долгие годы — лихорадка, потеря веса и наконец нервный срыв. Я так понимаю, что в последние дни жизни он был поражен атаксией .

— Вот как, — ответила я, совершенно неспособная что-либо добавить. Я хранила мрачное молчание несколько минут, прежде чем заговорила снова: — Вы говорите, что, для того чтобы запереть человека в Сент-Мэри, нужны свидетели? В таком случае, я думаю, что чем больше людей видели жертву болезни в состоянии бреда, тем вероятнее, что он будет помещен в лечебницу? Так, черт побери?

Я схватила свой плащ и рванулась к двери, крикнув на ходу:

— Всего доброго, Брэббс! Доброй ночи!

Я вернулась в Уолтхэмстоу, но не стала заходить в дом. Вместо этого я отправилась по тропинке через сад в обход замерзшего пруда, позади собачьих будок, и, миновав это все, оказалась перед небольшим коттеджем Джима.

Я постучала.

— Я уже сказал, — услышала я грубый голос, — что не видел его светлости, так что проваливайте.

— Джим! — Я постаралась говорить тихо, чтобы не привлекать ненужного внимания. — Это Ариэль! Мне хотелось бы поговорить с вами…

Дверь приотворилась на дюйм или два. Увидев обросшее седой щетиной лицо Джима, глядящее на меня из темной комнаты, я улыбнулась и сказала, не пытаясь хитрить:

— Он, я думаю, здесь. Разрешите мне войти?

— Впусти ее, — послышался из комнаты голос милорда.

Ободренная его словами, я робко вошла. Лорд Малхэм сидел, освещаемый трепетным огоньком свечи, с кружкой какого-то напитка, в котором по запаху я распознала подогретое вино с пряностями. С его плеч свисало тяжелое одеяло.

— Возьми у нее плащ, — обратился он к Джиму. Джим снял с меня плащ и, прежде чем положить его на стул у огня, хорошенько встряхнул.

— Добро пожаловать в мое скромное жилище, мисс Ариэль, — сказал он.

Я оглядела приятную, но пустоватую комнату. Коттедж был, без сомнения, старым, если судить по остаткам каминной полки в центре комнаты. Но много лет назад домик перестроили и открытый очаг заменили камином с каменной трубой.

— Возможно, мисс Рашдон захочет выпить вина, — сказал Николас.

Джим поспешил выполнить распоряжение хозяина.

Поднеся кружку ко рту, Николас сказал:

— Вы пришли умаслить меня и заставить вернуться домой, мисс Рашдон?

— Нет, сэр.

— Значит, чтобы убедить меня в том, что я сумасшедший.

— Нет.

— Возможно, вам нравится бродить ночью на холоде в легком плаще?

— Сэр, — сказала я, — эта одежда — все, что у меня есть.

— Весьма прискорбно. Мы должны что-то сделать для вас.

— Это означает, что вы хотите прибавить мне жалованье?

— Нет. — Николас помолчал, потом предложил: — Идите сюда и сядьте рядом со мной.

К моему смущению, он пристально смотрел на меня темными прищуренными глазами и хмурился.

— Внезапно вы настроились против меня? Возможно, теперь вы убедились, что я безумец?

— Безумец — слишком сильное слово, милорд. Мне кажется, оно звучит слишком мрачно.

— Ах! А как насчет сумасшедшего, умалишенного, слабоумного, психа, идиота? А?

— Слово «идиот» означает отсутствие умственных способностей. А у вас с этим все в порядке.

— Ну, тогда, может быть, вы назовете меня чудаком, странным человеком.

Кивнув головой, я сказала:

— Да, это, пожалуй, подходит больше. Одарив меня улыбкой, он поднял кружку, салютуя, и сказал:

— В таком случае с этой минуты мы будем считать меня чудаком.

Джим подал мне кружку пряного вина. Я грела пальцы о кружку, держа ее в обеих руках. Но не села рядом с милордом Уиндхэмом. По правде говоря, я не доверяла себе, я боялась сесть так близко к нему. То, что он так внимательно, так оценивающе оглядывал меня, сбивало с толку и действовало мне на нервы.

Должно быть, Джим заметил мои колебания, потому что торопливо взял вилы и грабли со скамеечки рядом со мной и положил их на пол за моей спиной.

— А теперь, мисс, присядьте и согрейтесь как следует. Мне надо кое-что сделать, а, кроме меня, милорду здесь поговорить не с кем. Пока милорд не пришел, я был здесь один-одинешенек.

Николас поднял кружку с вином и продекламировал:

И если праздно на склоне дня

Усядется твой супруг у огня,

Возьмет он шило, грабли и вилы,

Над ними трудится что есть силы,

Над ними колдует и их полирует.

Поставив со стуком свою кружку, Джим присоединился к декламации:

Ярмо и вилы, и грабли готовь,

Не бойся бейлифа,

Пусть смотрит на них,

Пусть бродит рядом,

Не дрогни под взглядом,

Потом на досуге

И вилы, и плуги

Ты будешь держать

И полировать

На склоне дня

В тиши у огня!

— Ха! — воскликнули они в один голос и, откинув назад головы, опорожнили свои кружки.

Я рассмеялась, находя их поведение по-мальчишески озорным.

Отерев губы тыльной стороной руки, Николас оттолкнул свой стул и подошел ко мне.

— О, Джимми, посмотри! «Смех ее как музыка…» Правда, я еще ни разу не слышал… как она смеется… а может быть, и слышал. Не могу вспомнить.

Они снова разразились смехом. И я подумала:

«Боже, теперь их не оторвешь от кружек!» Николас снова опустился на стул, хлопнул себя по колену и сказал:

— Идите сюда, мисс Рашдон, и сядьте рядом. А то вы сидите там, неподвижная и молчаливая, как сфинкс. Неужели вы никогда не видели человека, наслаждающегося выпивкой? Вы это не одобряете?

— Нет, милорд.

— Может быть, вы считаете, что человек моего положения не должен этим злоупотреблять? — с вызовом спросил Николас.

— Вы имеете все права, сэр. И все же вам следовало бы говорить потише, чтобы ваш брат не нашел вас.

Его брови взметнулись вверх.

— Джимми, кажется, в наших рядах появилась дуэнья, чтобы следить за нашей нравственностью.

— В таком случае выпьем за дуэний с зелеными глазами! — ответил верный Джим, и они снова выпили.

Еще раз качнувшись на стуле, Николас устремил на меня взгляд, и, заметив его очевидный интерес к себе, я вспыхнула. Не могу сказать, что мне это было неприятно. О Господи! Вовсе нет! Просто это меня смущало. Я, честно говоря, не привыкла к такому откровенному разглядыванию. Он разглядьшал меня, как гончая лисицу: в глазах его я заметила особый блеск, а зубы его были обнажены в улыбке.

— Скажите мне, — внезапно обратился он ко мне, — где вы были сегодня вечером, мисс Рашдон?

— В Малхэме, — ответила я, глядя в свою кружку.

— Что? Говорите глядя прямо на меня, мисс Рашдон. Ну! Вот так! Повторите, что вы сказали.

— Я была в Малхэме, сэр.

Он сжал губы, как мне показалось, гневно, потом спросил:

— Вы не рассказывали мне про какого-то пастуха, которого сразили наповал своими чарами?

— Нет, сэр. Нигде и никогда я не пользовалась своими чарами против сына пастуха.

— Но ведь вы, кажется, говорили, что вы влюблены в него.

— Нет, не говорила.

— В таком случае, значит, мне это пригрезилось.

— Безусловно.

— А вы были когда-нибудь влюблены, мисс Рашдон?

Я едва заметно кивнула и снова принялась за свое вино.

Стул стукнул об пол, когда он поднялся на ноги, отодвинув его. Николас сделал два стремиельных шага ко мне, схватил меня за запястье и поднял со скамейки. Я молча подчинилась. Он потащил меня к камину, где было светлее. Нажав на мое плечо, он вынудил меня сесть, и я опустилась на пол, подогнув под себя ноги. Николас последовал моему примеру и сел рядом, обхватив рукой колено.

Улыбнувшись, я сказала:

— Лорд Малхэм, мне кажется, чувствует себя лучше. Теперь он готов пошалить.

— Прошу не путать — это лорд Малхэм, пустившийся в странствие на всех парусах, — возразил он. — Но это так, к слову. Я задал вам вопрос, мисс Рашдон, но вы, если не ошибаюсь, уклонились от прямого ответа. Вы когда-нибудь были влюблены?

Я оглянулась вокруг в поисках Джима.

— Ведь это очень личный вопрос, вы не находите? И не предназначен для чужих ушей.

— Считайте, что он просто чурбан с глазами, и не обращайте на него внимания.

Он подмигнул мне и улыбнулся.

Глядя в серые глаза, при виде которых у меня занимался дух, я тихо ответила:

— Да, милорд Малхэм, я была влюблена.

Он смотрел на мой рот, и веки его слегка опустились, прикрывая глаза.

— А теперь моя очередь, — сказала я, и глаза его теперь смотрели прямо в мои.

— А вы были когда-нибудь влюблены, лорд Малхэм?

Я ждала ответа, нетерпеливая, как дитя, стараясь не обращать внимания на его красивый рот с дразняще приподнятыми уголками.

При мягком свете камина черты его лица смягчились, и он выглядел молодым и необычайно привлекательным.

— Ну?

— Да, — ответил он наконец.

— Кто она?

— Мне говорили, что ее имя Мэгги.

— А вы сами не помните? Николас покачал головой.

— Откуда же вы знаете, что любили ее?

— Потому что я все еще люблю ее. Вы находите это странным? Я тоже. Я не понимаю, как могу любить женщину, лицо которой не могу вспомнить. А вы это понимаете?

Он смотрел на меня загадочным взглядом. Я отвела от него глаза и, глядя в огонь, несколько минут обдумывала эти слова. Наконец сказала:

— Думаю, я могу и попытаюсь объяснить. Мне было восемь лет, когда умерла моя мать. Я очень ее любила и все еще глубоко люблю. Но, когда пытаюсь воскресить в памяти ее лицо, не могу этого сделать. Ее черты забыты мною. Не могу вам сказать, какого точно оттенка были ее волосы или какого цвета глаза. И звук ее голоса для меня тайна. Но я помню, что она заставила меня почувствовать: при ее жизни я была счастливой и довольной и… живой. И это остается с нами навсегда. Каким-то образом эти чувства делают нас такими, как мы есть. Разве не так?

Когда он снова поднял глаза на меня, в них было мечтательное выражение.

— Должно быть, Мэгги любила вас, — сказала я, — ведь она подарила вам Кевина.

В сердце моем поселилась робкая надежда. Движимая все еще живой любовью к нему, я заметила, как все мои чувства пробудились, что они затрепетали, как живет и трепещет пламя в камине. Очень медленно его рука потянулась к моей и коснулась ее. Его пальцы нежно обвили мои запястье, он поднял мою руку и прижал мою ладонь к своей колючей щеке.

— Ариэль, — прошептал он. — Исцелите меня.

Я склонилась к нему:

— Как? Скажите мне как, и я это сделаю, милорд.

— Изгоните мои кошмары, заставьте их исчезнуть.

— О каких кошмарах вы говорите? Может быть, если вы попытаетесь противостоять им…

— Огонь… Пожар…

— Вам снится огонь? Тот самый пожар, что убил вашу жену?

— Я вижу, будто бью ее. Она падает и больше не поднимается.

Николас отвернулся, но не отпускал моей руки и продолжал нежно дышать мне в ладонь. Потом легонько коснулся ее языком. Любовь, которую я питала к Николасу, была столь сильной, что от этого прикосновения меня пронзила боль. И вдруг я осознала нечто ужасное: что мне все равно, действительно ли он убил жену, поднял ли он на нее руку и нанес ли ей этот роковой удар. Я все равно любила его.

Устыдившись собственной слабости, я отвела глаза.

— Ариэль? — Его дыхание коснулось кожи у моего виска. — Посмотрите на меня.

Я не могла на него смотреть: я бы выдала себя.

— Ариэль…

«Не прикасайся ко мне, — думала я, — не говори со мной, не смотри на меня…» Он прижался к моей щеке щекой. Боже, о Боже, что со мной будет?

— Не отворачивайтесь, — сказал он, — вы нужны мне, вы единственная, кто не смотрит на меня с осуждением. Вы и Кевин. Не знаю, что я делал до того, как вы здесь появились. Что бы со мной сталось, если бы вы меня покинули?..

Все это было произнесено низким взволнованным шепотом, обдававшим меня теплом, возбуждающим и влажным, как летний туман. Потом так же стремительно Николас отстранился.

Из-под ресниц я наблюдала за ним: как он склонился над огнем и протянул к нему руку.

— Я попросил слишком многого, — сказал он наконец. — Простите меня. Вы приехали в Уолтхэмстоу, чтобы позировать мне, и ни для чего больше. Вы и не должны вникать в мои проблемы. И я не должен вас просить об этом.

— Но явсе равно уже ввязалась в ваши дела, — ответила я. — Возможно, я помогла бы вам, если бы только знала как. Если бы я понимала все…

— Что тут понимать? Я теряю рассудок, когда у меня случаются приступы ярости, и в таком припадке я убил свою жену.

— Но ведь вы не помните, как убили ее.

— Я помню, что ударил ее.

— Разве она умерла от этого удара? Вы точно это помните?

Он покачал головой.

— Те немногие воспоминания, которые я сохранил, никогда не бывают отчетливыми и яркими.

Я повернулась и посмотрела на Джима, молчаливо сидящего в углу.

— Вы сказали, что в течение нескольких недель после несчастного случая милорд вообще ничего не помнил?

— Даже своего имени, мисс.

— Но в конце концов вспомнил. Джим кивнул.

— И все же не помнил, что произошло по пути в Йорк?

— Не помнил даже, что ехал туда. И не знал об этом, пока не вернулся в Уолтхэмстоу. Его мать, док и Адриенна сказали, что он поехал повидаться с невестой, чтобы позаботиться о последних приготовлениях к свадьбе.

— Значит, он не помнил и Джейн? Николас сказал:

— Когда я в первый раз увидел Джейн, она была мне совершенно незнакома.

Джим некоторое время задумчиво молчал, потом сказал:

— Док называет это им…

— Амнезией?

Оба мужчины удивленно уставились на меня: —Да.

— И ваше воспоминание о ней так и не вернулось, милорд?

— Вернулось. За два дня до свадьбы. Голова моя болела, просто раскалывалась, как это часто со мной случается, а она вошла в комнату, где я сидел. Я поднял глаза, и на меня обрушился шквал воспоминаний.

— И вы вспомнили все?

— Нет, только ее, хотя тогда начали возвращаться временами и другие воспоминания — будто что-то вспыхивало в мозгу.

— У вас и теперь бывают такие проблески памяти?

— Они появляются и исчезают.

— И какие же они?

Его лицо приняло испуганное выражение. Продолжая смотреть на огонь, Николас сжал руки.

— Сначала это обычные нормальные воспоминания, или только кажутся нормальными, но через мгновение они меняются, становятся ужасными, чем-то таким, что может произвести только больной разум.

— Кошмары? И в какое время суток они у вас обычно бывают? — спросила я.

— В любое — и днем, и ночью.

— Есть у них какой-нибудь порядок? — продолжала расспрашивать я. — Вы знаете заранее, когда они появятся?

Подавшись вперед, опираясь локтями о колени, Джим сказал:

— Иногда бывает несколько хороших дней, потом наступают эти странные «настроения», и милорд начинает все забывать. И жалуется на головную боль и кошмары.

— Вы пытались лечиться от головной боли, милорд?

— Нет, никогда.

— Если не считать стаканчика-другого шерри, — поддразнил Джим добродушным тоном.

— Да, — ответил Ник, улыбаясь другу, — кажется, я питаю слабость к этому лекарству. Верно? Но это единственное, что прекращает и головную боль, и кошмары.

Мы замолчали и теперь слушали только потрескивание дров в камине. Скоро Николас поднялся с места, протянул мне руку и помог встать. Взяв мой плащ, он набросил его мне на плечи.

— Спасибо за гостеприимство, но мы тебя покидаем, — сказал он Джиму мягко.

Джим отсалютовал каждому из нас кружкой, потом Николас взял меня за руку, и мы ушли из коттеджа Джима.

В эту ночь я лежала без сна, я вертелась с боку на бок, глядя на пламя свечи и прислушиваясь к стонам ветра за окном. Когда откуда-то из дальних комнат до меня донесся бой часов, я села на постели. Два часа… Как я ненавидела эти одинокие часы. Моя мать всегда говорила, что души расстаются с телами в момент, когда начинается прилив, когда больше всего жаждут освобождения от своих несчастий и одиночества. Я содрогнулась.

Встав с кровати, я подошла к окну, подышала на замерзшее стекло и выглянула наружу, на стену кудрявого тумана, клубившуюся между мной и землей. Я услышала собачий вой. Потом налетел ветер, и внезапно стекло так сильно задребезжало, что я подскочила в испуге.

Меня охватило странное волнение, чувство ожидания, какого я никогда не испытывала прежде, предвкушения. Меня будто что-то толкнуло к двери моей спальни, я подошла, отперла дверь и вышла в коридор.

Было очень тихо… В конце коридора трепетало пламя одинокой свечи, которое немного ободрило меня. Я приблизилась к двери покоев милорда, осторожно повернула ручку. Дверь отворилась, слегка скрипнув.

Я снова оглянулась и окинула взглядом коридор, убедилась, что свеча по-прежнему горит, и вошла в темную комнату милорда. Я молча пересекла ее, отодвинула драпировки на окне, и слабый свет луны осветил комнату. Потом я подошла к постели.

Николас спал. Я прислушалась к его неровному дыханию, потом дотронулась до его лба — он был покрыт испариной. Взгляд мой упал на бутылку шерри, стоявшую на столике рядом с кроватью.

Я взяла ее.

Краем глаза я заметила какое-то движение и повернулась к двери.

Видя, как она медленно закрывается, я испытала странное чувство, будто кто-то находится здесь и наблюдает за мной, и от этого меня обдало холодом, мои ноги ослабели и подогнулись. Я дрожала. Поставив бутылку на стол, я снова подошла к постели, дотронулась до плеча Николаса, слегка встряхнула его.

Ответа не последовало.

— Милорд, — прошептала я и снова встряхнула его. — Милорд, проснитесь.

Он продолжал спать тяжелым, беспокойным сном.

— Николас, пожалуйста, проснитесь! — Я продолжала его будить: — Милорд Малхэм…

Николас не проснулся, и страх охватил меня с новой силой. Я взяла его за плечи и повторяла его имя снова и снова. Безумный страх душил меня, я с трудом произносила слова, я почти лишилась голоса. Я не могла разбудить Николаса, проклинала шерри, считая его причиной столь крепкого сна, потом отодвинулась, отступила в угол — взгляд мой шарил по теням, прятавшимся всюду, в то время как сознание мое и здравый смысл тщетно боролись с глупым суеверием.

Наконец, заставив себя двинуться с места, я подошла к двери, слегка приоткрыла ее и выглянула в коридор. Выйдя, я заметила, что свеча, прежде горевшая на столике в дальнем конце коридора, погасла.

Я двинулась дальше по коридору, глаза мои вглядывались в каждую тень, пока я добралась до своей комнаты. Дверь моя была закрыта, а я отчетливо помнила, что оставила ее распахнутой. Я смотрела на ручку двери, затаив дыхание, не решаясь войти. Собравшись с духом, я повернула ручку как можно тише. Моя свеча тоже погасла, и комната была погружена в полную темноту.

Со всеми возможными предосторожностями я продолжала двигаться на ощупь. Все мои чувства были обострены — старалась уловить хоть один звук, увидеть хоть что-нибудь, убедиться, что я в комнате не одна…

Пошарив руками по туалетному столику, я нащупала кремень и свечу и попыталась зажечь ее.

Я раз за разом повторяла попытки высечь искру и зажечь свечу, пока мои пальцы не заболели.

Наконец пламя вспыхнуло и затрепетало. Я схватила свечу и подняла ее, стараясь осветить каждый угол, рассеять каждую тень, оглядела окно, свои постель, заглянула под кровать. Ничего. Распахну. ла дверь настежь и выглянула в коридор. Ничего.

Я вернулась в комнату и забралась в постель. Сон не приходил ко мне, и всю ночь я прислушивалась к вою ветра за окном и молилась, чтобы поскорее наступил рассвет.