Из своего окна я могла видеть самые дальние надворные постройки Малхэма, всю усадьбу. Крыши влажно поблескивали и казались темными под тонким слоем льда. Расплывчатые очертания предметов выступали из тумана, они были настолько зыбкими, что их было трудно разглядеть отчетливо. Я видела неясные фигуры, и только мое воображение помогло мне понять, что то были овцы. За зигзагообразной каменной стеной выступали крыши и трубы домов Малхэма. Вершины холмов были скрыты туманом, но их желто-зеленые склоны служили фоном для черепичных крыш. Тут и там можно было рассмотреть голые ветви высоких вязов, будто пронзавших низко нависшие тучи. Пока я любовалась пейзажем, несколько больших черных птиц вспорхнули с ближайшей акации и скрылись вдали.

Из окна я могла любоваться северной частью садов Уолтхэмстоу. Я видела высокие каменные стены и карнизы, по которым пустила плети вистерия. Я представляла, как весной сладостное благоухание ее пурпурных и белых цветов вытесняет затхлый запах плесени, царящий в старом доме.

В такие туманные дни, как сегодня, плоская окрестность выглядела как огромное пространство, покрытое ватой, с отдельными группами деревьев, выступающих из белой пелены. Я надеялась, что когда-нибудь наступят солнечные дни, когда я смогу видеть Пайкадоу-Хилл и Скарсдейл, а также вершину Малхэм-Коув. Тогда холмы будут усеяны фигурками пасущихся овец, охраняемых овчарками, и лохматых пони. И, возможно, я возьму Кевина на верховую прогулку и покатаю на одном из пони.

Было уже часа три пополудни, а Николаса я досих пор не видела и не слышала. Мне казалось, что он не покидал своей комнаты.

Джим с моими вещами прибыл примерно через час после того, как я устроилась в своей комнате. Из своего окна я видела, как он погонял пони, запряженного в тележку, по извилистой, похожей на узкую ленту дороге в Малхэм. За ними мчались с полдюжины собак. Их лай вызвал воспоминание о Николасе, окруженном собаками, сквозь свору которых он пробирался. Собаки ластились к нему, вились у его ног.

— На охоту, джентльмены! — кричал он своим конным спутникам.

Из окна своей спальни в гостинице «Петух и бутылка» я с завистью следила за ними и видела, как они садились на своих лоснящихся ухоженных лошадей и направлялись к вересковым пустошам.

Тогда в его поведении ничто не предвещало безумия. Неужели, размышляла я, человек может свихнуться вот так внезапно, всего за одну ночь?

А потом напомнила себе, что прошло два года с тех пор, как я в последний раз шла по Райкс-роуд в Малхэм. Пустошь ничуть не изменилась. Как и все пятьсот лет, усадьбы на ней разделялись все теми же низкими каменными оградами, это были квадратные участки роскошных и ровных зеленых пастбищ. Но люди за это время изменились. Их изменили обстоятельства.

Я не знала точного времени, но чувствовала, что день уже постепенно начинает угасать. На пустоши медленно наползала темнота. К четырем часам уже не было видно ничего, кроме слабо подмигивающих огоньков дальней деревеньки — это все, что я могла рассмотреть из своего окна. Я с тоской думала о лете, когда солнечный свет чуть ли не до полуночи затоплял всю окрестность. Тогда мне не приходилось так страдать от одиночества, терзавшего мое сознание. А с одиночеством приходили воспоминания — воспоминания, которые всегда будут терзать меня и преследовать. Встреча с Уиндхэмом после столь долгой разлуки вызвала к жизни боль, и память о прошлом была необычайно яркой и мучительной. «Николас…» Это имя, произнесенное шепотом, и теперь надрывало мое сердце. «Николас…» Со вздохом я закрыла глаза и прижалась лбом к холодному стеклу, вспоминая ту ночь. Даже теперь я отлично помнила пьяный смех мужчин, выходивших из таверны моего дяди. Но даже эта картина тускнела, когда я поднимала глаза на Николаса и видела его лицо.

— Я должен знать, — слышала я его шепот, — у тебя были другие?

— Других не было, — ответила я.

Он покрывал поцелуями все мое тело, и там, где его язык прикасался к моей коже, она начинала гореть, и в конце концов моя робость уступила место страсти.

Он запускал руки в мои свободно падающие на плечи волосы, любуясь черными локонами, обвивавшими его пальцы, он проводил концами моих волос по моей груди, пока мои соски не набухли не приподнялись, как плотные розовые бутоны, жаждавшие его поцелуев. И он принялся их целовать и ласкать, и гладить, прикасаясь к ним языком и пальцами, нежно покусывая их зубами и посасывая, как проголодавшийся младенец.

Меня охватил странный восторг, и бедра мои наполнились теплом и томлением. Он будто почувствовал это и провел рукой вниз по моему животу, и пальцы его скользнули между моих разведенных ног. Я вздрогнула, но не от холода — внезапно меня обдало жаром, все мое тело теперь пылало сладостным желанием, и я была полна любви. Я дрожала от желания слиться с ним воедино, стать его частью, неотъемлемой частью его существа, его ума, сердца и души, стать единым существом с ним.

Его пальцы нежно исследовали мое тело, так нежно, что, когда они достигли нетронутого барьера моей девственности, я не испытала неприятного чувства. Я судорожно вздохнула, и его пальцы замерли. Потом он ласково поцеловал меня, будто извиняясь, и тело его скользнуло поверх моего, он еще шире раздвинул коленями мои ноги, в то время как его рот продолжал возбуждать и мучить меня, пока я не заплакала, потому что больше не могла справляться со страстью и желанием.

Его сильные смуглые руки поймали мои запястья и прижали к кровати над моей головой, и он почти с сожалением прошептал:

— Я причиню тебе боль только один раз, любовь моя, только сегодня.

Его вторжение в мое тело было мощным, стремительным, и меня затопила волна боли, заставив вскрикнуть, но боль эта тотчас же прошла, как только он начал двигаться внутри меня. Из моих глаз хлынули непрошеные слезы, слезы радости, восторга и отчаяния. Потому что даже тогда он принадлежал другой.

Мысль о том, что он мог любить кого-то еще, что он мог быть столь же интимно связан с кем-то другим, разрывала мое сердце. Я надеялась, я молила Бога, чтобы он позволил мне умереть в этот момент в его объятиях. Потому что как мне было продолжать жить без него?

Я открыла глаза и увидела, что он смотрит на меня. Я повернула голову к камину и горящему в нем огню, но он нежно приподнял мое лицо за подбородок и повернул, заставив меня смотреть ему прямо в глаза.

Проведя пальцем по моим мокрым щекам, Николас тихо спросил:

— Тебе больно?

Не в силах говорить, я покачала головой.

— Да, — сказал он. — Я причинил тебе боль и прошу прощения.

Я дотронулась до его лица, загипнотизированная необыкновенным выражением, и снова его тело принялось двигаться внутри меня, пока нас обоих не затопило волной наслаждения, лишив возможности видеть и слышать, и наш восторг был столь сильным и острым, что это граничило с болью. Да, мы были неразделимы: мы были слиты воедино, будто две части единого целого наконец нашли друг яруга и соединились. Мы оба стремились к пику наслаждения и разделили его, мы испытали подлинное блаженство, и несколько трепетных мгновений оно нас не покидало, это великолепие длилось, а потом постепенно и медленно затихло, будто ночь опустилась нам на плечи.

— Я никогда тебя не покину, — прошептал он снова. — Моя любовь, моя жизнь, верь мне. Когда-нибудь и как-нибудь мы станем мужем и женой.

Как-нибудь…

Я открыла глаза и попыталась стряхнуть это воспоминание. Я уставилась в окно на Малхэм и почувствовала, что сердце мое снова пронзила острая боль.

Я решила распаковать свой чемодан, когда в мою дверь тихонько постучали. Первым моим побуждением было вскочить с места, но, вспомнив распоряжение Уиндхэма открывать только в том случае, если постучат трижды, я подождала. Послышался тихий, но настойчивый стук.

Потом раздался голос Матильды:

— Мисс, вы у себя?

— Да, — выдохнула я, внутренне смеясь над своей нервозностью и испугом.

— Мисс Адриенна просила вас составить ей компанию. Идемте поскорее, она скоро будет разливать чай.

Уронив чемодан на постель, я поспешила к двери. Матильда смотрела на меня, сияя улыбкой, на щеках ее образовались ямочки, а глаза лукаво щурились.

— Вы уже устроились? — поинтересовалась она. — Вам удобно в этой комнате?

— Замечательно, — ответила я. — Из окна мне виден весь Малхэм.

Мы шли рядом по коридору, Матильда держала зажженную свечу. Я забыла свой плащ и теперь зябко поеживалась, обхватив себя руками.

Матильда ответила не сразу:

— Да, из этого окна красивый вид. Малхэм — хороший городок, и я уверена, вам здесь понравится. Здесь все меняется не по дням, а по часам, хотя и не всегда к лучшему.

— Да?

— Да. Знаете, гостиница «Корона» прежде называлась «Петух и бутылка». Прошлым летом туда въехал старый Керри Варне после смерти прежнего владельца «Бутылки». И он переименовал гостиницу в «Корону». Но эль теперь далеко не так хорош, как прежде… Во всяком случае, так говорит старый Джим.

Мы продолжали идти молча. Я старалась освоиться с обстановкой и запоминала дорогу. Мы повернули за один угол, потом обогнули еще один, и я подумала, что едва ли самостоятельно найду свою комнату. Коридоры походили на лабиринты крысиных ходов, они пересекались, возникали внезапно, ответвлялись друг от друга и переходили в тупики — они казались мне мрачными черными бесконечными тоннелями. В них не было ничего, никаких примет, которые могли бы мне помочь запомнить дорогу, и потому все свое внимание я теперь переключила на убранство коридоров, по которым мы шли. Как и везде, здесь были картины, главным образом женские портреты. Иногда я видела стол у стены, зеркало над столом и с каждой стороны зеркала бра. Свет их, отражавшийся в зеркале, освещал коридор впереди, пока мы не заворачивали за следующий угол.

— А как я найду дорогу обратно? — спросила я.

Матильда не удостоила меня ответа и продолжала идти вперед. Теперь наши шаги ускорились. Она все шлепала, грузная и тяжеловесная, дыхание ее вырывалось из ноздрей тонкими клубами пара, тянувшегося за ней. Я заметила, что и у меня изо рта идет пар. Мое лицо обдавало холодом, он жег мне горло. Кончики моих пальцев онемели.

Издали я увидела широкие двойные двери. Их серебряные ручки блестели в свете свечей. Мы подошли к двери, Матильда тихонько постучала и позвала:

— Мэм?

— Входите.

На мгновение я закрыла глаза и толкнула дверь.

Матильда отступила в сторону, давая мне пройти, И я шагнула вперед не колеблясь. От размеров комнаты у меня захватило дух. Потолок высотой не меньше чем в двадцать футов был украшен прихотливой росписью. Мне показалось, что я смотрю на огромное полотно с изображением покатых холмов, покрытых деревьями, под куполом синего неба. Из центра потолка свисала огромная люстра — она была столь велика, что я долго не могла отвести от нее глаз, изумленно моргая. В этом сооружении из золота и хрусталя сверкало не менее двухсот свечей. — — Красиво, правда?

Изумленная, я молча оглядывалась по сторонам.

Адриенна Уиндхэм продолжала, не отрываясь, смотреть на потолок.

— Видите ли, это была идея моего отца. Мать была больна и постоянно оставалась в постели.

Она указала на массивную кровать на четырех столбах у противоположной стены.

— Ей всегда было холодно, и потому отец решил украсить потолок изображением летних пейзажей в надежде, что это,возможно, согреет ее. Люстру специально доставили из Парижа. Она достаточно велика, чтобы свет от нее добирался до всех углов комнаты и освещал их. Как вы можете видеть, пространство потолка, освещенное лучше всего, изображает восход солнца. В дальних углах, где свет тусклый, — закат. Не присядете ли, мисс Рашдон?

Я повиновалась.

Снова отворилась дверь. В комнату влетел Тревор Уиндхэм, бросил свой плащ Матильде, которая тут же удалилась, прижимая его к груди. Тревор непринужденно улыбался, как и раньше, и поэтому его присутствие не слишком смущало меня. Однако я ни на мгновение не забывала, что мои хозяева принадлежат по крови к аристократам, в то время как я была самой обычной девушкой. Мне казалось, что даже сидеть в их присутствии — для меня настоящая честь.

— Я опоздал? — спросил Тревор сестру.

— Ты пришел как раз вовремя. Как твоя пациентка?

— Угасает. Я думаю, ей жить осталось не больше месяца. Чай горячий?

Оба они посмотрели на меня.

— Разлить его? — спросила я.

Адриенна, довольная, кивнула. От меня не ускользнул взгляд, которым они обменялись, когда я наливала крепкий чай в сине-белые чашки мейсенского фарфора, и внезапно я поняла, почему меня пригласили в эти подавляющие величием покои. Как и все слуги в доме, я должна была знать свое место. Может быть, они решили, что я плохо представляю свое положение?

— Вы удобно устроились? — спросил Тревор. Я кивнула, подавая ему его чашку.

— Джим привез ваши вещи? — спросила Адриенна.

Я села, сложив руки на коленях, и снова кивнула.

— Не желаете ли чаю? — спросили они оба.

— Нет, благодарю вас.

Адриенна пила чай маленькими глотками, потом снова задала мне вопрос:

— Думаю, вам любопытно знать, зачем мы пригласили вас сюда?

— Наверное, вы хотите узнать обо мне побольше. Я происхожу из Кейли. До недавнего времени жила с дядей, пока он не умер от чахотки. Я увидела на столбе объявление…

— Вы работали в «Быке»? — спросил Тревор. Я посмотрела ему прямо в лицо, отлично догадываясь, какова подоплека его вопроса.

— Нет, — ответила я.

Он посмотрел на меня с таким же вниманием, как я на него, и так же прямо. Его синие глаза с интересом оценивали меня, блуждая по моему лицу и фигуре.

— Вы были больны? — спросил он наконец. Мои руки с такой силой вцепились в ткань юбки, что побелели костяшки пальцев. Какой должна была я показаться ему, врачу? Я видела свое отражение в зеркалах и знала, что последние два года не прошли для меня даром и сказались на моей внешности. Лицо мое исхудало, а глаза, и так глубоко посаженные от природы, теперь, казалось, совсем запали. Глядя вниз на свои руки, я заметила, что пальцы мои теперь выглядят чересчур длинными и тонкими. Сейчас я весила не более семи стоунов , и при моем достаточно высоком росте это было значительно меньше, чем следовало бы.

— Я здорова.

Плавным движением Адриенна поставила на стол рядом с собой чашку и блюдце и снова села на стул.

— Мы пригласили мисс Рашдон сюда не для того, чтобы расспрашивать о ее здоровье, — решительно обратилась она к брату. Тревор пожал плечами:

— Трудно отвыкнуть от своих профессиональных привычек, Адриенна, но ты права.

Потом он перевел взгляд на меня.

— Мы хотим поговорить с вами о нашем брате.

— Понимаю.

Прежде чем взглянуть им прямо в глаза, я сделала паузу.

— Наверное, вы хотите предупредить меня, что он безумен?

Они оба теперь казались изумленными. Слегка улыбнувшись, я добавила:

— Он мне уже сказал об этом.

— Сказал вам?

— Да, сэр, и, должна заметить, эта мысль показалась мне смешной.

— Смешной?

— Лорд Малхэм не безумен. Возможно, он вспыльчив и подвержен вспышкам гнева. Возможно, огорчен смертью жены. Иногда скорбь лишает нас способности ясно мыслить, в некоторых случаях реакции наши замедляются. Но безумие иррационально. Лорд Малхэм не кажется мне иррациональным.

Теперь заговорила Адриенна. Она высокомерно смотрела на меня, ее прямой нос выражал презрение, а на скулах загорелись два красных пятна.

— Вся жизнь моего брата иррациональна, мисс Рашдон. Как вы можете высказывать о нем суждения, если до вчерашнего дня даже не были с ним знакомы?

— Я думаю, безумие не может появляться и исчезать, — упрямо стояла я на своем. — И как раз то, что он подозревает, что безумен, — и есть доказательство того, что он в здравом уме. Настоящие сумасшедшие редко признают себя таковыми.

Рот Адриенны раскрылся, и она забыла его закрыть.

Тревор поднял бровь, и на губах его появилось подобие улыбки, выражавшей одобрение.

— Хорошо сказано, мисс Рашдон, но, в то время как вы берете на себя смелость утверждать, что мой брат душевно здоров, я рискну допустить, что взрыв может произойти в любую минуту, и Николас может окончательно потерять рассудок совершенно неожиданно. Вот почему мы пригласили вас сюда. В последние несколько месяцев Николас был в скверном состоянии, он испытывал тяжелый стресс. В его памяти то появляются провалы, то она возвращается к нему, в зависимости от фаз луны. Так мне кажется. И иногда, хоть и нечасто, он становится склонным к насилию, бурным и вспыльчивым. И ради вашей же безопасности мы просим вас поостеречься и не брать на себя никаких обязательств по отношению к нему, не принимать от него никаких поручений.

Я не поднимала глаз от своих сцепленных рук.

— Я не боюсь его светлости, сэр. Я не верю, что он безумен, и не верю, что он убил свою жену.

И снова их лица выразили неподдельное изумление.

Наступило неловкое молчание.

Адриенна поднесла и прижала к вискам тонкие белые пальцы, унизанные тяжелыми перстнями.

— Тревор, я чувствую приближение головной боли.

— Прими порошок, — бросил он сестре и уставился вновь на меня. — Мисс Рашдон, кто вам сказал, что Ник убил свою жену?

— Разумеется, он сам.

— И признался, что убил?

— Нет, он сообщил только, что его заподозрили в убийстве.

Адриенна встала со стула, уронив на пол плед, прикрывавший ее колени. В шелковом халате лилового цвета она начала вышагивать по комнате — к окну и обратно, теребя беспокойными пальцами легкие завитки каштановых волос, падавшие на плечи. Тревор оставался неподвижен, но взгляд его был задумчивым. Заложив одну длинную ногу за другую и опираясь локтями о ручки кресла, он с отсутствующим видом проводил указательным пальцем по нижней губе, в то же время не отрывая глаз от меня.

— Что будем делать? — обратилась Адриенна к брату. — Это нельзя больше терпеть, Тревор. Надо что-то предпринять, пока слухи не распространились по округе и не достигли властей.

— Конечно, вы же сами не верите, что он убил жену, — сказала я.

Они оба молча уставились на меня.

— Эта идея нелепа, — добавила я.

Ни брат, ни сестра ничего не ответили, и я спросила:

— Как умерла леди Малхэм?

— Во время пожара, вспыхнувшего в конюшне, — ответил Тревор. Он продолжал внимательно наблюдать за мной.

— Возможно, это был несчастный случай. Я не могу этому поверить… Они были женаты так недолго… Кажется, он любил ее…

— Похоже, вы много знаете о Николасе, — перебил Тревор. — Интересно, откуда?

— Всем в Йоркшире было известно о его помолвке и браке, сэр. Николас Уиндхэм, лорд Уолтхэм и граф Малхэм, я уверена, хорошо известен при дворе Его Величества.

Тревор рассмеялся.

— Неужели вы полагаете, мисс Рашдон, что нас принимают при дворе и мы обедаем с королевской семьей, когда бываем в Лондоне? Может быть, вы думаете, что мы принимаем короля Георга в этом унылом обветшалом доме? Мы бастарды лондонского светского общества, моя дорогая. В нашей семье было слишком много неравных браков, слишком много долгов и слишком много ереси. Да, последние поколения нашей семьи запятнали нашу некогда безупречную репутацию.

Держась за спинку своего стула и продолжая тереть висок, Адриенна взмолилась:

— Тревор, пожалуйста, прекрати. Незачем рассказывать об этом мисс Рашдон.

— Вижу, вы мне не верите, — сказал Тревор.

— Пожалуйста, — чуть не плача взмолилась Адриенна, — пожалуйста, не продолжай.

Но Тревор даже не взглянул в ее сторону.

— Наш дед был безумен. Видите, когда началась эта история. Последние пять лет жизни он провел в больнице святой Марии Вифлеемской в Саутарке, в Лондоне. Это всем известный факт, к сожалению, общественное достояние, и я полагаю, что многие аристократы, равные нам по происхождению, платили деньги, чтобы прогуляться мимо клетки, в которой его держали, и поглазеть на несчастного. Как вам, должно быть, известно, честь и имя семьи восстановить невозможно. Все ждали, когда в нашей семье появится еще один сумасшедший, и, к сожалению, это произошло.

Ошарашенная его откровенностью, я откинулась на спинку стула, не в силах поверить его утверждениям, а Тревор Уиндхэм продолжал свои разоблачения.

Адриенна повернулась и продолжила свое бесцельное хождение по комнате, охваченная безумным волнением.

— Черт бы его побрал! — сказала она вслух. — Николас разрушил то маленькое счастье, на которое я могла рассчитывать, своей идиотской болтовней о безумии и убийстве. Ну какой человек в здравом уме захочет взять жену из семьи, где по наследству передается безумие?

Тревор с неприязнью посмотрел на сестру.

— Сядь и прекрати это представление! Ник оказал тебе огромную услугу тем, что случайно разрушил твою помолвку. Честер Бичем был бы тебе никудышным мужем, и ты сама это знаешь.

— Говорю тебе, я его ненавижу, ненавижу! Она ударила кулачком по стулу.

Я вскочила с места, напуганная взрывом чувств Адриенны. Возможно, сказалась моя природная тяга успокаивать и утешать обездоленных, возможно, привычка, развившаяся у меня за последние месяцы, но оказалось, что я обнимаю за плечи плачущую женщину, глажу ее по волосам, отвожу их с мокрых от слез щек, баюкаю ее в своих объятиях. Тревор Уиндхэм бесстрастно взирал на нас.

— Ты не должна его ненавидеть, Адриенна — сказал он. — Ник не виноват в том, что случилось с ним, во всяком случае, виноват не больше, чем наш дед. Мы мало что знаем о тайниках души и работе ума. Пока нам остается только проявить терпение, у него бывают минуты просветления, и в такие моменты мы должны делать все возможное, чтобы поддержать его. А теперь, я думаю, мы и так злоупотребили временем мисс Рашдон.

Он внезапно и стремительно поднялся со стула и предложил мне руку. Я приняла ее после того, как усадила его сестру на стул.

Провожая меня до двери, Тревор сказал:

— Мне жаль, что вы были вынуждены пройти через это, мисс Рашдон. Но вы должны сознавать, что, оказывая услуги этой семье, вы обязаны ясно представлять сложившуюся ситуацию. Наша жизнь здесь необычна, даже далека от мирной жизни провинциального аристократического семейства. Если вы примете решение остаться, я должен вас предостеречь относительно Николаса — вам следует быть с ним крайне осторожной и осмотрительной. Его настроение непредсказуемо и меняется очень быстро. Если у вас появятся сложности в общении с ним, вы должны немедленно сообщить об этом мне.

Я кивнула.

Тревор открыл дверь.

— Доброй ночи, мисс Рашдон.

Дверь за мной затворилась. Я стояла в темноте, среди холода и тишины, а голова моя лихорадочно работала, и в ней метались противоречивые мысли. Возможно, что я неправильно судила о Николасе Уиндхэме. Кажется, все на свете считали его безумным, но более того, не только безумным, но и способным совершить убийство. Может быть, я никогда и не знала его по-настоящему. Может быть, я верила в свои фантазии, столь же наивные, как фантазии ребенка. Да, я не знала его. Никогда не знала.

Я сделала от двери всего лишь шаг, когда она отворилась снова. Я приостановилась, и в это время из комнаты выскользнула стройная фигура Адриенны Уиндхэм. Адриенна не сводила с меня глаз, пальцы ее судорожно придерживали у горла плотно запахнутый халат, а я смотрела, как из ее губ вырывается тонкая струйка пара и растворяется во мраке.

— Мисс Рашдон, — обратилась ко мне Адриенна слабым голосом. —Да?

Адриенна сделала ко мне несколько шагов. Когда мы оказались стоящими лицом к лицу, она улыбнулась, улыбка ее была краткой — продлилась не более мгновения.

— Вы были очень добры, — сказала она. — Боюсь, что Тревор не одобряет эмоции. Он у нас стоик. Вы понимаете, у него такая профессия. Он не может вести себя иначе.

— Да, — согласилась я.

Еще больше понизив голос, Адриенна продолжала:

— Помогите Николасу, если сумеете. Тревор считает, что единственное, что мы можем сделать, — примириться с его поведением. Я его принять не могу. Понимаете? Но я не могу и помочь Николасу. Я все еще слишком сердита на него за то, что он так меня подвел. Видите ли, мы с Ником прежде были очень близки, но с того момента, как он заболел…

Она замолчала и некоторое время рассматривала свои руки, потом заговорила снова:

— Это как если бы вы любовались самым прекрасным созданием в мире и вдруг заметили, что на нем появились ужасные шрамы, что оно изуродовано. Я просто не могу его видеть, не могу смотреть на него, и это меня пугает.

Я коснулась руки Адриенны, стараясь успокоить ее.

— Может быть, он тоже испытывает страх, миледи, — предположила я.

Она подняла на меня глаза.

— Вы… вы останетесь с ним? Поможете ему? Он отчаянно одинок. У него никого нет, кроме сына. Ребенок — смысл его жизни, потому что только он принимает Ника таким, какой он есть. Если бы не мальчик…

— Я понимаю…

— Вы мне верите?

— Конечно.

Уже обернувшись к двери, она, прежде чем ее закрыть, бросила на меня последний взгляд.

Снова вокруг сгустилась темнота. Внутри меня сковал холод, и единственное, о чем я могла думать, — это о ребенке, находившемся во власти Ника. И тут я поняла, что должна делать, что мне следовало предпринять в такой же степени ради себя, как и ради него.

И тут я услышала смех, тихий и низкий, столь же холодный, как порыв сквозняка, поднимавший и раздувавший мои юбки и заставлявший меня дрожать. Он был таким же иллюзорным, как тень, в которой я стояла, чернее темноты, он заполнял пустоту коридора. Смеющийся мужчина шагнул в пятно света, и я смогла разглядеть, что на нем смокинг зеленого бархата и белая батистовая рубашка. Шейный платок дорогого белого шелка небрежно завязан и сколот булавкой из нефрита величиной с кошачий глаз, тускло поблескивающей в свете свечей.

— Вы видите, — сказал он, — вы видите…

Я стояла в своей комнате, прислушиваясь к шагам милорда, становившимся все глуше по мере его удаления. Снова наступила тишина. Когда-то я мечтала о покое уединения, но эта гулкая тишина действовала на меня угнетающе, и я вздрогнула. До этой минуты я не сознавала, насколько одинока…

А теперь каждой клеточкой почувствовала свое одиночество.

Попытавшись отделаться от этого ощущения, я переоделась в ночную рубашку и забралась в постель. Неотрывно глядя на ровное пламя свечи, стоявшей на моем туалетном столике, я снова и снова пыталась убедить себя, что поступаю правильно. Назад пути не было.

Пламя свечи затрепетало, и к потолку поднялась тонкая струйка черного дыма.

Вдруг послышался крик, долгий, пронзительный, полный муки, от которого руки мои задрожали, а сердце чуть не остановилось.

Спрыгнув с постели, я бросилась к окну и открыла его, жадно вдыхая ворвавшийся в комнату ледяной воздух. И снова раздался крик, теперь уже отдаленный. Прислушиваясь, я решила, что он шел откуда-то со стороны конюшни. Впрочем, я была напугана, и слух мог меня подвести.

Подавив в себе дрожь, я сказала вслух:

— Генриетта. Это всего лишь Генриетта.

Потом я закрыла окно, задернула портьеры и снова забралась под одеяла. Я еще долго сидела на постели, прижимая к груди подушку и глядя на ровное пламя свечи.