Бурное обещание вчерашнего заката исполнилось днем теплого, яростно завывающего ветра и шквалов дождя; и знамена и вымпелы эскадронов трепетали на своих древках, словно их уже несли в атаку. Все войско — конница и пехота, лучники и копейщики — уже собралось за хижинами и кухонными кострами. Неистовые всадники с моих родных холмов, сидящие на своих маленьких косматых лошаденках так, словно составляли с ними единое целое; воины из Глевума, собравшиеся под черной борзой, украшающей знамя их герцога; уроженцы меловых возвышенностей, еще в чем-то сохранившие грозную непоколебимость легионов. Если бы только я мог разглядеть среди них шафрановое сияние знамени Кадора; но людей с запада должны были по прежнему отделять от нас много миль. Я спросил себя, насколько близко были Сингласс и Вортипор… Товарищи, отмеченные желтыми пятнышками ноготков, торчащих у каждого на гребне шлема или под наплечной пряжкой, выстроились с Флавианом во главе впереди всех остальных в ожидании, когда я займу свое место в их рядах. Мой могучий старый Сигнус умер три года назад, и вместо него первым среди моих боевых коней стал рослый серебристо-дымчатый жеребец по кличке Серый Сокол, которого теперь прохаживали неподалеку. При виде меня он заржал, а войска приветственно выкрикнули мое имя, так что оно прозвучало, словно рокот волн, внезапно разбившихся о песчаный берег.

Я в ответ выбросил вверх руку, вскочил в седло и, развернув Серого Сокола, встал в строй рядом с Бедуиром, сидящим на крупном, гарцующем гнедом жеребце, которого ему выделили из резервов; и внезапно я понял, что Братство вновь стало целостным. Фарик и его каледонцы, для которых превыше всего была верность своему племени, предатели, последовавшие за Медротом в саксонский лагерь, — все они были отсечены прочь; знакомые лица, которых не было с нами и которые давно уже стали черепами, были совсем другим делом, потому что не смерти было дано разрушить Братство; те же, что остались, были прочным ядром — люди, которые, присоединились ли они к нам лишь в прошлом году или же имели за плечами сорок лет службы, решили украсить свои шлемы ноготками и принять этот последний бой вместе со мной. Эти люди и были Товарищами Медведя. И я никогда не любил их так сильно, как в этот момент.

Теперь мне следовало обратиться к ним; я почти всегда произносил перед битвой какое-нибудь боевое напутствие, но в прошлом было уже столько сражений, столько напутственных речей, что мне, казалось, больше нечего было сказать; и, глядя в их угрюмые лица, я понял, что сейчас не время для лицемерных ободрений. Так что я крикнул им только:

— Братья, вы знаете, как мало у нас сегодня шансов; поэтому давайте биться так, чтобы, победим мы или погибнем, певцы пели о нас еще тысячу лет!

Я вскинул руку вверх, подавая сигнал Кею, командовавшему основным крылом конницы, и старому Марию, который вел пехоту, и огромный зубровый рог запел, резко и весело, и по всему лагерю откликнулось эхо; звуки сигнала к выступлению закачались вверх-вниз, подхваченные порывистым ветром, который ерошил и серебрил листья орешника. И первый отряд конницы двинулся вперед и, дойдя до меня, отсалютовал мне, подняв вверх копья.

Аве цезарь! Идущие на смерть…

Мы выстроились в порядок, обычно используемый для передвижения по враждебной территории (потому что не могли знать наверняка, насколько близко от нас находятся неприятельские разведчики и передовые отряды): авангард выдвинут вперед, отряды легкой конницы прикрывают фланги основного войска; и я помню, что Бедуир ехал рядом со мной с арфой на плече, как он столько раз ездил в сражение. И немного погодя, так и не сняв арфу, он начал петь, настолько тихо, что звук едва пробивался сквозь перестук копыт, но я все же уловил еле слышную мелодию, и это была самая первая песня, которую я когда-либо от него услышал, плач по Королю Плодородия, помогающий зерну расти, обещание, что он вернется — «из тумана, из страны юности, сильный звуками труб под ветвями яблонь»… и я вспомнил огромные звезды, запах горящего в кострах навоза и погонщиков мулов, которые слушали, стоя за пределами круга света… Бедуир, должно быть, услышал себя в то же самое мгновение, что и я, потому что мы искоса взглянули друг на друга, и он рассмеялся и, вскинув голову, разразился ревущей песней, под которую на Беруинских холмах загоняют скот.

Вскоре у горизонта, на гребне невысокого хребта, показались трое наших разведчиков, которые неслись так, словно за ними гнались красноухие псы Ануна. Первый из них осадил лошадь в облаке удушливой пыли почти под самым носом Серого Сокола, и огромный жеребец зафыркал и заплясал на месте.

— Цезарь, передовое охранение уже схватилось с саксонскими сторожевыми постами! Наши отступают…

Я снова выслал всех троих вперед и, приподнявшись в стременах, крикнул Товарищам продолжать движение. Едущий рядом со мной трубач поднес к губам огромный зубровый рог и послал через болота летучее эхо, и мы рванулись вперед с еще большей скоростью; все войско меняло походный строй, разворачиваясь для атаки с ходу, так что мы превратились, так сказать, в две наступающие одна за другой боевые шеренги — каждая с копейщиками в центре и конницей на флангах — прикрытые с боков и частично соединенные небольшими отдельными отрядами легкой конницы.

Чуть пониже гребня пологой гряды холмов я остановил их, а сам вместе с Бедуиром и двумя капитанами выехал сквозь утесник вперед к тому месту, откуда можно было разглядеть саксонские позиции. Это был отрог той же самой гряды, с которой, дальше в горах, я видел саксонские сторожевые костры, разгорающиеся под вчерашним закатом.

У самого края болот (где топкая почва и извилистые протоки должны были ограничивать использование конницы), чуть больше чем в миле от нас, выстроилось для боя неприятельское войско. Медрот, благодаря полученной от меня военной подготовке — и врожденным способностям, которые тоже передал ему я, — хорошо выбрал свои позиции. В просветах между несущимися на нас порывами теплого моросящего дождя боевой порядок варваров просматривался очень четко и со множеством деталей; я мог различить в их центре бунчук Сердика — под которым саксонский вождь поставил воинов с тяжелыми щитами, своих соратников, — белый, как сверкание колосков проса, на фоне смешанных серо-зеленых красок топей и камышовых зарослей; еще одно белое пятно, которое было покрытыми известью скоттскими щитами; тусклый блеск шишек щитов, наконечников копий и шлемов, который разлетался осколками внезапного света там, где через болота и поднимающиеся на севере холмы пробегал мокрый солнечный луч. Пока что никаких следов пестрого и клетчатого знамен изменников Вортипора и Сингласса. Слава Богу хотя бы за это. Но сильнее всего мне било в глаза кроваво-красное сияние на правом фланге, где стояла основная часть неприятельской конницы (конные крылья в саксонской боевой линии!). Медрот поднял своим боевым знаменем Алого Дракона Британии, и при виде этого зрелища я почувствовал тошноту.

Между саксонским войском и грядой, с которой мы смотрели в его сторону, продолжал отступать передовой отряд нашей конницы, разрозненный и преследуемый стремительной толпой легковооруженных всадников и бегущих копейщиков; и прямо у меня на глазах из-за купы густых кустов орешника выскочил еще один отряд всадников и извилистой, словно стая летящих диких гусей, линией начал заходить ему наперерез, чтобы лишить его всякой надежды на отступление.

Я надеялся выманить неприятеля с выбранных им позиций на местность, которая позволила бы нам использовать преимущество в коннице, но промедлить теперь ради этого означало бы принести в жертву весь авангард. Я снова сказал несколько слов трубачу, и снова пронзительная песнь боевого рога пронеслась над западной равниной. У меня за спиной послышался приближающийся топот пехотинцев и беспорядочный перестук копыт, и я развернул Серого Сокола, занимая свое место во главе Товарищей в тот момент, когда мы перекатились, как волна, через гребень гряды и понеслись вниз, чтобы соединиться с авангардом. Завидев наше приближение, варвары прекратили погоню и рассыпались по своим боевым позициям, а мы продолжали мчаться вперед и вниз, и наши передовые отряды разворачивались на ходу, чтобы присоединиться к нам. Чаще всего бывает неблагоразумно заставлять пехоту проходить какое-либо расстояние на полной скорости, потому что при этом теряется строй и у бойцов сбивается дыхание; но в рядах гигантской боевой линии саксов были лучники, и я должен был провести войско через открытое пространство как можно быстрее. Как только мы попали в пределы досягаемости луков, на нас обрушился первый град стрел, и люди начали шататься на ходу и падать наземь; потом наши конные лучники открыли ответный огонь, и в неприятельских рядах тоже на мгновение затемнели разрывы, пока каждый из них не был закрыт шагнувшим сзади человеком. Вперед и все дальше, рысью и длинными прыжками; знамена взлетали и развевались во встречных потоках воздуха, истошно надрывались трубы, и я, перекрывая их вой, выкрикнул боевой клич: "Ир Виддфа! Ир Виддфа!".

Неприятельское войско тоже двинулось вперед под гудение своих бычьих рогов и протяжные, сотрясающие воздух боевые завывания германцев — полагаю, усвоив, что неразумно встречать конную атаку, стоя на месте. И вот так мы неслись навстречу друг другу с воплями, исторгнутыми бешеной скоростью обеих армий.

По обе стороны от нас простирались далеко выдвинутые неприятельские фланги, и я на скаку один раз оглянулся назад, чтобы убедиться, что вторая линия, на которую возлагались все наши надежды, сохраняет место в строю; и увидел сплошную волну людей и лошадей, устремляющуюся за нами вслед под знаменами Поуиса и Глевума. Пока хорошо; но на этой местности, где было мало пространства для конного маневра, наступать единым фронтом по всей линии означало бы самим совать голову в петлю, так что я начал уводить все войско вбок, чтобы Товарищи и цвет наших копейщиков оказались напротив, как я рассудил, самого слабого участка неприятельских позиций — того, где стояли скотты. В нас полетели копья, темный посвистывающий ливень копий, и мы, выхватив мечи, ударили по варварским позициям. Два фронта сошлись воедино в грохоте сталкивающихся щитов, который наполнил небо над болотами кружением и криками птичьих стай и за которым немедленно последовали лязг и скрежет оружия, зычный рев сталкивающихся боевых кличей, вопли лошадей — и все это смешалось в оглушительный, бесформенный, обволакивающий звук, который есть голос всех сражений.

Линия белых щитов заколебалась, и в воздух поднялись клубы известковой пыли, от которой задыхались и слепли и свои, и чужие; и в центре этой четкой белой завесы мы мечом и копытами коней прокладывали себе дорогу вперед. На один короткий, торжествующе вспыхнувший осколок мгновения нам почти показалось, что мы сможем прорваться и ударить им в тыл прежде, чем наше более слабое левое крыло, которое я немного задержал этой косой атакой, полностью войдет в соприкосновение с противником. И как раз в этот момент конница Медрота налетела на нас с фланга. Этот удар был блестяще рассчитан, блестяще выполнен, и, если бы не пешие копейщики, которых я поставил среди всадников, мы были бы им раздавлены. А так наши внешние ряды были просто вынуждены отойти назад, и началось то, чего я страшился и к чему приготовился: более длинный фланг неприятеля начал обходить наш собственный, чтобы взять нас в кольцо. Я услышал за спиной звуки труб и понял, что наша вторая линия разворачивается, чтобы встать с нами спина к спине, в то время как мой крайний правый фланг, отходя из-под удара Медрота, соединяет с ней щиты.

Теперь мы были длинным узким островом, на который со всех сторон обрушивались удары саксов, но этот остров стоял как скала, пока на нас снова и снова налетали темные волны разрушения и мы снова и снова отбрасывали их обратно. Я отозвал Товарищей назад, в тесное пространство между двумя линиями сражающихся и перестроил их там, чтобы иметь свободу маневра и приходить на помощь любой части войска. И я помню, что Флавиан ухмылялся мне из‑под знамени. Он потерял шлем, его лоб был измазан потеками крови, и он прокричал мне, перекрывая ревущее горнило битвы:

— Жаркий денек, и довольно‑таки пыльный!

Я видел Кея, на котором ярко сверкали все его дешевые стеклянные украшения, — он исполином возвышался в стременах в центре своего собственного сражения. Я видел, как люди падают наземь и как другие шагают вперед, чтобы занять их место, и знал, что скоро наши линии станут опасно тонкими; скоро остров, британская крепость из щитов, поневоле начнет сжиматься.

Константин и его отряды теперь уже не могли быть очень далеко — и кимрийские изменники тоже…

Внезапно мне почудилось — это был скорее некий охотничий инстинкт, чем что‑то, что я мог видеть, — что в том месте, где варварское войско смыкается, окружая наше, на стыке двух его частей, оно наиболее уязвимо. Я послал приказ Тирнону и увидел, как он бросает в бой цвет нашей конницы. Они покатились вперед, не быстро, но беспощадно, как волна, и копейщики расступились, чтобы дать им дорогу… И внезапно с этой стороны напор варваров начал слабеть. Я услышал торжествующий вопль, провозгласивший, что их наседающие ряды были разорваны и отброшены назад, и вся масса двух войск, которая до сих пор была сплетена в тугой клубок, словно стряхнула с себя сковывавшие ее узы и вновь стала подвижной. С невероятной быстротой, с которой может полностью измениться характер битвы, все поле вскрылось и теперь ходило ходуном. Линии сражающихся раскачивались над позициями, которые все утро переходили из рук в руки и были завалены мертвыми людьми и мертвыми лошадьми — скользкие от крови, вонючие. Наши руки и доспехи были покрыты красными пятнами, и сплошь и рядом человек, потерявший в бою щит, поднимал перед собой изувеченный труп, чтобы тот принимал на себя неприятельские копья. В гуще особенно бурного водоворота конницы и легких отрядов Марий, бросившийся со своими тяжеловооруженными копейщиками к белому бунчуку, и отряд Сердика застыли в схватке, словно пара сцепившихся клыками вепрей, а летучие эскадроны Медрота тем временем снова устремлялись в нашу сторону.

Некоторое время назад саксы бросили в бой своих берсерков, и когда какая‑то тень выскользнула из кипящей внизу битвы почти под грудью Серого Сокола и повернулась ко мне с ножом в руке, мое сердце подпрыгнуло и похолодело, и я уже дернулся в седле набок в отчаянной попытке достать ее своим мечом, когда увидел, что это не обезумевший от дурмана варвар, а один из Маленьких Темных Людей, и едва успел отвести клинок. Маленький воин прокричал мне что‑то, но в этом шуме я не мог его расслышать и заорал ему в ответ:

— Поднимайся! Да поднимайся же сюда!

И он поставил ногу в стремя поверх моей и в следующее мгновение уже цеплялся, чтобы не упасть, за луку моего седла; его узкое лицо с боевыми узорами из полос охры и глины было на одном уровне с моим, и три пера канюка, воткнутые в его собранные в пучок волосы, вздрагивали и клонились вбок под порывами ветра.

— Господин Медведь, люди с севера уже близко — те, что пришли соединиться с Волками.

— Как близко?

Он поднял растопыренную ладонь.

— Столько выстрелов из лука, сколько пальцев у меня на руках и ногах; может быть, меньше — они приближаются быстро‑быстро, как идущая по следу волчья стая.

И так же молниеносно, как поднялся, спрыгнул наземь и исчез в самой гуще бушующей битвы, где наше войско отчаянно пыталось собраться с силами под сокрушительным ударом последней атаки Медрота. Еще одна такая атака… а мы вряд ли успеем оправиться от этой, прежде чем на нас навалятся еще и вновь подошедшие отряды…

Я вздернул Серого Сокола на дыбы, разворачивая его кругом, протиснулся к Кею, который стоял, приподнявшись в стременах, чтобы подбадривать своих людей, — его глаза были двумя голубыми огнями на испачканном кровью и грязью лице — и прокричал ему:

— Константин уже должен быть не очень далеко, но похоже, что Сингласс и Вортипор доберутся сюда первыми.

— Насколько близко? — проревел он в ответ, как сделал и я («Эй‑эй‑эй! Стоять, вы, сброд!»).

— Где‑то гораздо меньше двух десятков выстрелов из лука. Прими командование, Кей. Я попытаюсь на время отвлечь Медрота.

— Не глупи, Артос, ты не сможешь этого сделать!

— Если я не смогу, то Константину останется только собирать куски, когда он все‑таки доберется сюда. Теперь это твое сражение.

Он оглянулся на меня, ухмыляясь, как пес, в торчащую седую бороду, а потом отшвырнул в сторону сломанный пополам щит и бросил лошадь вперед, и между ним и мною сомкнулась битва.

Я каким‑то образом пробился сквозь сутолоку боя обратно к своему эскадрону, по пути сбрасывая с себя плащ предательского пурпура и заталкивая его под щит, крикнул Товарищам, чтобы они сорвали с доспехов желтые ноготки и следовали за мной, и несколько мгновений спустя, сняв с древка личное знамя и спрятав его подмышкой, вместе со своим трубачом и юным Друзом выводил их из кипящего варева битвы.

— Это, что, какая‑то игра, в которую мы играем? — крикнул Флавиан, наклоняясь в седле в мою сторону.

— Игра болотных огоньков, и играть мы будем с Медротом. Кимрийские псы уже слишком близко, да и Кей с Марием могут с таким же успехом обойтись без его любезностей.

— Это игра, которая доставила бы удовольствие моему отцу, — откликнулся он — и, поперхнувшись на последнем слове, свалился с седла с торчащим между лопаток копьем.

Мы описали широкую дугу, преследуемые небольшими разрозненными отрядами варваров, и, оказавшись под прикрытием зарослей ольховника, окаймляющих возвышенность, повернулись и напали на своих преследователей. Те, рассыпавшись, откатились назад, и мы не стали задерживаться, чтобы догнать оставшихся в живых, но снова развернулись и во весь опор помчались в сторону холмистой равнины, поднимающейся над болотами на севере. Бедуир занял место Флавиана и, как бывало в прежние дни, ехал стремя в стремя со мной, пока мы в отчаянной спешке взбирались вверх по склону к горной тропе, ведущей из Акве Сулиса. За несколько мгновений до того, как мы полностью вышли из‑под прикрытия леса, я объявил короткую остановку.

— А теперь, Друз, прикрепи знамя обратно к древку, а ты, Элун Драйфед, и ты, Голгойд, — у тебя хороший яркий плащ, разорвите его пополам и он послужит нам еще за два…

В то же самое время я набросил свой собственный плащ безошибочно узнаваемого пурпура, и когда мы снова двинулись в путь, разъехавшись теперь подальше друг от друга, чтобы оставить между собой место для призрачной конницы, мы несли на длинных ветках орешника или древках копья то, что казалось вымпелами дюжины эскадронов. Тропа вывела нас на заросший папоротником и отдельно стоящими кустами склон, и я, проскакав немного дальше вдоль опушки леса, развернул Серого Сокола и увидел перед собой, как на ладони, всю картину битвы; и на ее границе уже мелькали пестрые знамена предателей. Маленький Темный Воин сказал правду. И еще — но по‑прежнему очень далеко — я видел бледное облачко пыли, поднятое людьми, шагающими по широкой насыпной дороге, ведущей от Линдиниса.

— Им еще так долго идти! Мой Бог, им еще так долго идти!

Я снова повернулся к остальным.

— Ну хорошо, поднимайте знамя снова. Теперь твоя очередь, Айдан. Протруби мне фанфары.

И, тронув каблуком бок Серого Сокола, выехал вперед вместе с чуть отстающим от меня Друзом, выбирая линию движения так, чтобы ничто не закрывало меня от неприятеля, и приостанавливаясь, чтобы сияние конской шкуры и пламенеющее алое с золотом знамя четко обозначились на фоне темных летних красок склона. Кусты и высокая придорожная насыпь по другую сторону от меня должны были скрадывать и рассеивать численность и движения остального отряда, оставляя на виду только вымпелы — эти вымпелы дюжины эскадронов: Артос и резервы его тяжелой конницы, несущиеся в обход через возвышенность, чтобы ударить с фланга! Даже на таком расстоянии я расслышал поднявшийся при виде нас рев и, оглядываясь назад перед тем, как занять свое место во главе Товарищей, снова развернуть их на север и спуститься по дороге в неглубокую складку между холмами, увидел группу всадников, уже отделяющуюся от основной массы саксонского войска и устремляющуюся к возвышенности.

Немного погодя мы позволили неприятелю снова заметить нас на гребне другой мягко вздымающейся волны вересковых нагорий, а потом помчались, как проклятые, к тому месту, где дорога, спускаясь с более высоких холмов, пересекала ручей, а дальше становилась каменистым подъемом, наполовину затерянным среди вереска, покрывающего узкую лощину. Мы достигли брода раньше Медрота и его всадников, пронеслись в туче брызг через ручей и развернулись кругом на дальней его стороне.

— Мы вряд ли найдем лучшее место, чтобы задержать их, — заметил я.

И Бедуир кивнул, вытирая лезвие меча о гриву своего жеребца — которая была почти такой же красной — чтобы оно блестело, когда он вновь пустит его в ход.

— Я никогда не видел более подходящего для меня места, — отозвался он, — и Товарищества тоже.

Наши взгляды встретились, и я подумал о том, как он сказал прошлой ночью: «Я всегда очень придирчиво выбирал компанию, в которой мне предстоит умереть».

Вдали, приглушенный подъемом местности, слышался рокот боя, похожий на рокот бури, несущейся сквозь далекий лесной край, и я уже мог различить приближающийся топот конских копыт, мчащихся в нашу сторону. Помню, я один раз оглянулся вокруг и увидел небольшую равнину, укрытую в тихом ущелье среди вересковых нагорий; ручей, серебрящийся над бродом; утесник, начинающий зацветать во второй раз, влажный и пахнущий на солнце бобами. В утеснике были коноплянки, я слышал их песню; и огромные облачные тени плыли с юга, как было в утро Бадонской битвы. Хорошее место для последнего рубежа: сзади сужающееся ущелье, а впереди — речной брод.

Я вспомнил — больше чем через полжизни — Айрака, бросающегося на неприятельские копья, и на мгновение снова почувствовал единство всех вещей, которое служит человеку утешением в его сознании, что он одинок. Да, хорошее место для конечного рубежа. К тому времени, как падет последний из нас, Константин несомненно успеет подойти…

Я оглянулся назад и по сторонам на два десятка человек, выстроившихся у меня за спиной, и по их лицам увидел, что они знают, зачем они здесь, так же хорошо, как и я. Мне хотелось сказать им теперь какое‑нибудь напутствие, что‑нибудь, чтобы укрепить души и зажечь сердца, но такие вещи годятся для армии, а здесь была горстка друзей, и вместо этого я обратился к ним так:

— Дорогие мои, мы во многих боях были вместе, а это последний из них, и он должен быть лучшим. Если в той жизни, в которую мы уходим, людям дано вспоминать, то помните, что я любил вас, и не забывайте, что вы любили меня.

Они посмотрели на меня в ответ, по‑доброму, как друг смотрит на друга. Только один из них заговорил, и это был Друз, мой знаменосец, самый младший из всех. Он сказал:

— У нас хорошая память, Артос Медведь.

А потом, вместе с новым порывом облачных теней, налетевших с болот, конница Медрота вырвалась из расстилающейся перед нами долины. Они остановились на дальнем берегу, и в течение одного долгого, молчаливого, наполненного перебором копыт мгновения один отряд смотрел на другой поверх несущегося потока. Среди всадников, выстроившихся на том берегу, были лица, которые я знал; в центре и впереди, положив обнаженный меч поперек шеи рослого чалого жеребца, сидел Медрот, и на его руке сверкал огромный браслет-дракон Принца Британии, родной брат того, что был на моей собственной. Ручей едва превышал в ширину две длины копья, так что мы могли бы разговаривать друг с другом, как разговаривают люди, сидя по разные стороны очага. Мы посмотрели друг другу в глаза и я увидел, как его ноздри раздулись и затрепетали. Потом он что‑то крикнул и ударом каблуков направил лошадь в воду, и немедленно передние из его всадников ринулись следом за ним.

А мы, на ближнем берегу, укрепили свои сердца и рванулись вперед, чтобы встретить надвигающийся удар.

Мы сражались по щетки в воде посреди брода, по подпруги в воде с обеих сторон от него, и вода взлетала стеной, взбитая копытами в мутное месиво, белая от пены, а потом покрытая ржавыми струями, расползающимися вниз по течению ручья. В воде были люди, и чья‑то лошадь взвизгнула и рухнула в ручей, перекатившись на мелководье брюхом вверх, как гигантский винный бурдюк. Снова и снова они с воплями налетали на нас, и снова и снова мы отбрасывали их обратно. Теперь и другие лошади лежали в ручье, и люди сражались врукопашную — по колени, по бедра на бурлящем мелководье; и пока что еще ни одному из предателей не удалось добраться до западного берега. Особой разницы это бы не составило; но людям, которые бьются так, как бились мы, необходимо иметь что‑то, за что можно держаться, некий бастион, который есть столько же бастион духа, сколько бастион прохода, теснины или потока; и для нас это были брод и линия этого низинного ручья… Бедуир был рядом со мной; те из Товарищей, кто еще уцелел, держались вплотную с обеих сторон, и если даже мы никогда не сражались за всю свою жизнь, о Бог богов, мы сражались тогда! И в самой гуще сошлись я и Медрот — естественно и неизбежно, словно на давно назначенную встречу.

Копьям было нечего делать в таком сражении, это была работа для мечей, будь то верхом или врукопашную, и мы с Медротом бились, почти касаясь друг друга коленями, а вокруг нас кипела вода, и брызги взлетали, как пена разбивающегося прибоя. Визжащие от ярости лошади поскальзывались и оступались среди камней брода, и мы оба отбросили щиты из бычьей кожи, которые сковывали левую руку при маневре. Медрот только оборонялся, выбирая момент, когда можно будет нанести удар. На его лице держалась слабая, радостная, странно неподвижная улыбка, и я наблюдал за его глазами, как наблюдают за глазами дикого зверя, ожидая, когда он прыгнет.

Но в конце именно я первым пробил его защиту ударом, который должен был прийтись между плечом и шеей, однако в этот самый момент его чалый споткнулся, и клинок, натолкнувшись на гребень шлема, выбросил Медрота из седла.

В своей тяжелой кольчуге он свалился с оглушительным всплеском, подняв в воздух стену воды, и тут же, пока чалый жеребец, всхрапывая, уносился прочь, снова вскочил на ноги, все еще сжимая в руке меч. Укороченный клинок этого меча обошел мою защиту и резко ударил вверх. Острие скользнуло под полу моей кольчуги и проникло в пах, и я почувствовал, как меня пронзает раскаленная, визжащая боль — все выше и выше, пока мне не начало казаться, что она проникла уже до самого сердца; я почувствовал, как вместе с ней входит смерть, увидел темную кровь, брызнувшую на плечо Серого Сокола, и лицо Медрота с по‑прежнему застывшей на нем слабой, радостной улыбкой. Небо начинало темнеть, но я совершенно четко знал, что у меня есть время и силы еще для одного удара; я дернул лошадь в сторону, так что она, часто переступая, пошла вокруг него, и когда он откинул голову назад, чтобы не упускать меня из вида, я ударил в горло, открывшееся над воротом кольчуги. Тот же самый удар, что я нанес Сердику столько лет назад. Но на этот раз я не промахнулся. Вместе с клинком наружу вырвалась кровь; она брызнула тонкими яркими струйками сквозь пальцы Медрота, когда он выронил меч и схватился обеими руками за горло; и за мгновение до того, как он упал, я увидел, что его глаза расширились в некоем удивлении. Это был момент, когда он осознал, что соединяющий нас рок требует своего завершения — не чтобы он убил меня или я его, но чтобы каждый стал погибелью другого.

Он открыл рот, пытаясь схватить им воздух, и оттуда тоже хлынула кровь, и вместе с ней с похожим на отрыжку тонким булькающим звуком вылетела его жизнь.

В тот момент, когда он падал, весь мир поплыл передо мной одним широким пламенеющим кругом, и я свалился с седла на тело Медрота. Я помню, как ударился о воду, и круг стал черным.

Я пытался цепляться за темноту, но боль была слишком яркой, слишком жгучей и вырвала ее из моих пальцев. И я лежал здесь, в маленькой келье, где лежу и теперь, и келья была полна длинных теней, пляшущих на освещенных лампой стенах. Одетые в капюшоны тени монахов, бородатые тени серых людей в боевых доспехах, похожие на призраки каких‑то давно забытых сражений. Но поначалу тени казались более реальными, чем люди, потому что я не думал, что снова проснусь в мире живых. Я слышал негромкое бормотание, которое могло быть молитвой или только ударами крыльев порхающего вокруг лампы мотылька. Я слышал также, как кто‑то стонет, и чувствовал затянувшийся скрежет этого стона в своем собственном горле, но на первых порах мне не пришло в голову связать одно с другим. Какая‑то тень, более темная против света лампы, чем все остальные, стояла на коленях рядом со мной; она шевельнулась и нагнулась вперед, и я увидел, что это вовсе не тень, а Бедуир. Но происходило ли все это в первый раз, или же были и другие разы, я не знаю; и вообще, в эти последние несколько дней все события как‑то перемешались, так что невозможно сказать: «То‑то случилось после того‑то», потому что все они словно присутствуют одновременно и по большей части кажутся очень далекими, дальше, гораздо дальше, чем та ночь, когда Амброзий подарил мне деревянный меч… Я спросил:

— Что это за место?

Или, по меньшей мере, этот вопрос всплыл у меня в мозгу, и, должно быть, я произнес его вслух, потому что какой‑то старый, дряхлый брат — чья выбритая на макушке голова была окружена серебряным ореолом, словно дождевая туча, позади которой сияет солнце, — ответил:

— Чаще всего люди называют его Яблочным Островом.

— Я был здесь раньше?

Потому что это название пробудило что‑то в моем мозгу, но я не мог вспомнить.

И он сказал:

— Ты был здесь раньше, милорд Артос. Я принял у тебя лошадь и отвел тебя в трапезную, где ужинал Амброзий.

И мне показалось, что он плачет, и я не мог понять, почему.

Я выпростал руку и протянул ее к темной тени между мною и лампой, тени, которая была Бедуиром; он схватил ее своей здоровой рукой и, притянув, положил к себе на колено, и, казалось, какая‑то часть жизненной силы перетекла из его ладони в мою, так что свинцовый холод оставил мое сердце и мозг, и я снова смог думать и вспоминать. Я спросил:

— Удалось ли нам выиграть достаточно времени? Константин успел добраться вовремя?

И Бедуир, наклонившись ближе, подтвердил:

— Константин добрался. Ты победил, Артос, с трудом, но победил.

Во мне поднялась огромная волна облегчения — вместе со следующей волной боли; но боль пересилила облегчение, так что в течение какого‑то времени я не мог ни видеть, ни думать, ни даже чувствовать, кроме как чувствами плоти. Слава Богу, она больше не накатывается на меня таким образом — и когда она наконец отхлынула снова, облегчение, которое я испытал, отхлынуло вместе с ней и стало слабым и непрочным.

— Насколько с трудом?

— Как бывает, когда дерутся два пса, дерутся до тех пор, пока не разорвут друг другу бока и горло у обоих не превратится в лохмотья, а потом один вырывается и с воем убегает прочь; и однако оба пса еще очень и очень долго будут способны только на то, чтобы заползти куда‑нибудь в темное местечко и зализывать там свои раны.

Он начал рассказывать мне, как Коннори из Дэвы подошел вместе с лордами Стрэтклайда и как они гнали уцелевших саксов и их союзников через камышовый край и обратно к их южным поселениям, в то время как Марий собирал остатки войска, чтобы поставить в Венте новый гарнизон. Я не стал спрашивать про Кея и Флавиана; я знал. Но через некоторое время задал другой вопрос:

— Сколько Товарищей осталось в живых?

— Из тех, кто продолжал сражаться на основных позициях, где‑то меньше половины, — ответил он. — Из твоего собственного эскадрона — Элун Драйфед, малыш Хилэриан, — он назвал еще два‑три имени, — и я.

— Это больше, чем я ожидал, — заметил я, — но, впрочем, я не ожидал, что сам проживу так долго, чтобы услышать итог.

— Люди Медрота пали духом после того, как он был убит. Они обратились в бегство. После этого все было легко.

— Так что мы добились еще одной отсрочки, — добавил я вскоре. — Может быть, еще несколько лет.

— Помнишь, ты как‑то сказал, что каждый выигранный нами год будет означать, что еще какая-то часть Британии уцелеет, когда потоп все‑таки захлестнет нас? — Лицо Бедуира было совсем рядом с моим, словно он пытался дотянуться до меня с огромного расстояния, как я когда‑то пытался дотянуться до него.

— Я так сказал? Дай Бог, чтобы в этом была правда. Я трудился изо всех сил, чтобы сделать Британию сильной и единой, но сердце говорит мне, что если только Константин не сможет удержать Племена, они снова разойдутся врозь прежде, чем будут собраны три урожая, так что потом саксы просто войдут сюда… Однако, может быть, мы удерживали проход достаточно долго, чтобы что‑то уцелело после нас. Я не знаю… не знаю…

А потом, в другой раз, — я думаю, что это был другой раз, — я спросил Бедуира, когда мы остались наедине:

— Бедуир, войско знает, что со мной?

— Мы сказали им, что ты ранен.

— Кто знает, что рана смертельна?

— Я, Элун Драйфед и, может быть, сборщик тростника, которого мы реквизировали вместе с его лодкой, чтобы доставить тебя сюда самым коротким путем. Совет к этому времени должен знать, и Константин, конечно, тоже. Остальным мы дали понять, что ты тяжело ранен и что мы отвезли тебя в монастырь на лечение. Кое‑кто, может, и догадается, но никто не будет знать ничего сверх того.

— Это хорошо. А теперь слушай, дружище; вскоре начнутся новые сражения; поэтому, чтобы варвары не торжествовали по поводу моей смерти, а наши собственные воины не пали духом, узнав о ней, пусть все останется так, как есть. Никто, кроме тебя и монастырской братии, не должен видеть моего тела после того, как из него уйдет жизнь, и никто не должен знать, где находится моя могила. Так они, возможно, будут продолжать сражаться с бóльшим воодушевлением. Ты понял?

— Я понял, — отозвался Бедуир. Все это время он пытался напоить меня теплым подсоленным молоком, как женщина больного ребенка, но мой желудок отказывался удерживать пищу.

— Думаю, понимаешь. Именно поэтому ты привез меня сюда вместо того, чтобы отправить в лагерь с остальными ранеными, ведь так?

— Попытайся заснуть, — попросил он.

Но мне нужно было сделать еще одну вещь.

— Константин, пошли за Константином.

Он пришел и стоял в дверях, пока я не подозвал его ближе; смуглый коренастый человек, в котором порывистое пламя его отца улеглось и засияло более ровным светом.

— Константин, сын Кадора, ты знаешь, что у меня нет сына, который принял бы Британию после меня?

— Я знаю это, — сказал он, — и мне очень жаль.

— Да? Наверное, женщины часто рассказывали тебе, как, когда ты был младенцем, лежащим у ног матери, большая печать Максима выскочила из рукояти моего меча в твое гнездышко из шкур и осталась лежать рядом с тобой?

— Женщины всегда рассказывают такое.

Но он не хуже моего знал, почему я послал за ним.

— Иногда к ним стоит прислушаться. А теперь послушай меня. Я уже давно отдал на хранение Совета запечатанное письмо, где называю тебя, последнего из королевского рода, своим наследником и преемником. Но теперь это вряд ли пригодится.

Он покачал головой.

Так что я послал за отцом аббатом и старшими из братьев — за Бедуиром мне не нужно было посылать, потому что он уже был здесь, — и в присутствии писца, который должен был составить об этом запись, я призвал их в свидетели того, что Константин, сын Кадора из Думнонии, должен стать Верховным королем Британии после меня; и добавил: «Пока я не вернусь».

И удерживал глазами глаза Константина, пока он не склонил голову со словами:

— Я не Артос Медведь, но я буду удерживать Британию, насколько хватит моих сил, или пусть Господь отвернется от меня.

Я попросил Бедуира снять с моей руки огромный браслет-дракона и надел его на руку Константина, который остался стоять, глядя на сверкающие кольца, словно чего‑то ждал. Думаю, он смутно надеялся, что я добавлю к этому дару свой меч, — пока не вспомнил, что это было бы воспринято как верное доказательство моей смерти всеми, кто увидел бы этот меч у него. И однако я знал, что должен каким‑то образом отдать ему меч; он принадлежал ему — Меч Британии — и заключал в себе власть Верховного короля.

После долгого молчания Константин спросил:

— Как я узнаю, когда по‑настоящему стану Верховным королем?

— Тебе не придется долго ждать, — ответил я, думая, что он просто торопит события, — запах смерти идет от раны вот уже много дней. Это имеет какое‑то значение?

— Раз люди ничего не узнают? Это имеет значение для меня, знать, кто я, — всего лишь регент или получил полное право на свою жертву.

И по тому, какое слово он употребил, я понял, что он осознает и принимает все, что несет с собой королевский сан.

Так что мне стало ясно, что я должен сделать со своим мечом.

— К северу отсюда, всего в нескольких милях, есть озерцо, где гнездятся дикие утки, а к востоку от него — небольшая возвышенность. Поставь там в ольховнике дозорного — человека, которому ты можешь доверять, — и когда я умру, Бедуир принесет мой меч и бросит его в озеро. Это и послужит тебе знаком. Будет ли его достаточно?

— Его будет достаточно, — сказал он.

В алом свете заката я вижу лицо Бедуира, кажущееся более темным после того, как зажгли лампы, вижу воспаленную, запекшуюся рану, которая раскроила его от виска до подбородка и вздернула эту дьявольскую бровь под еще более залихватским углом. И когда я выпрастываю руку и касаюсь этого лица, оно оказывается мокрым от слез, точно у женщины, — но, по‑моему, я никогда не видел, чтобы Гуэнхумара плакала.

Однако Бедуир в чем‑то изменился; чего‑то не хватает…

— Что случилось с твоей арфой, Бедуир? За все эти годы я почти никогда не видел тебя без нее.

— Она сломалась в сражении. Неважно; песен больше не будет.

Его голова опущена так низко, что я больше не вижу его лица; его здоровая рука поддерживает мою голову, и эта подушка лучше, чем седло, — она так же хороша, как собачий бок, когда ты спишь у сторожевого костра и над твоей головой склоняются ветви яблонь.

Но он не прав. Внезапно я понимаю, что он не прав. Мы удерживали Проход достаточно долго — что‑то останется.

— Песни будут — завтра будут еще песни, вот только петь их будем не мы.