Глава двадцать пятая

Когда классы распустили, я направился прямиком в местное агентство по временному найму. Видимо, мне не поверили, когда я рассказал о своих обширных познаниях в стенографии, потому что два дня спустя перезвонили и предложили работу канцелярского служащего за 3,5 фунта в час.

На следующее утро я к девяти явился в контору страховой компании «Леньтрест» в Хэрроу. Мне выдали нагрудную карточку – кусок картона с надписью «посетитель» – и отвели на рабочее место.

На втором этаже располагался громадный аквариум, где сидели человек пятьдесят – половина за компьютерами, половина на телефонах. Вдоль стены вытянулась сплошная дамба из картонных папок – все забиты бумагами и сбоку пронумерованы парой чисел. На первой, в одном конце помещения, написано «80250 – 80259», на последней, в другом конце, – «201190 – 201199».

В углу навалена груда бумаг высотой мне по пояс; каждая бумажка – страховой иск по поводу сломанного электрооборудования, и на каждой в левом верхнем углу номер от 80250 до 201199.

Я должен был раскладывать эти бумажки по папкам. Если номер на бумажке меньше 80250 («чего быть не должно»), надо отдать ее Энни, а она отправляла бумажку в хемелский офис.

(«Больше 201199 он быть не может – дотуда мы еще не дошли».)

Друзья мне говорили, что работа канцелярского служащего – скука, но то, что я испытал, было совершенно необычайно. Я думал, что уже сталкивался со скукой раньше, – пассивное ощущение вялости и расстройства. Но теперь меня посетило нечто совершенно иное. Эта скука была гораздо активнее: живое, чуть не выкручивающее кишки чувство затопляло не только мозг, но и вообще все тело. Она накатывала гигантскими, засасывающими волнами, – немного похоже на то, как описывают секс, только иначе.

Эта скука была удивительно мощным чувством, какого я никогда прежде не знал. Раскладывая бумажки по алфавиту, я бы, по крайней мере, использовал мозг – крошечным, жизнеутверждающим способом. Но распределение их просто по номерам разрушает душу. Что хуже всего – при этом занятии умственных усилий требуется ровно столько, чтобы не грезить наяву, и ни одной мозговой клеткой больше. Когда складываешь коробки или косишь лужайки, при наличии минимального воображения удается убивать большую часть дня, плавая на Багамах, занимаясь любовью с Дэрил Ханной или играя концерт в Альберт-холле. Но если складываешь бумажки по номерам, то и всё: ты весь день складываешь бумажки по номерам.

Хуже всего первые три часа – они длятся несколько месяцев. Потом возникают какие-то свои системы и хитрые методы: например, складываешь бумажки с номерами 93-тысячи-сколько-то вниз, потому что их папки стоят за копировальным аппаратом. Мелочи, от которых становишься чуть счастливее. Кроме того, я обычно сосредоточивался на номерах 160 тысяч и дальше, потому что в том углу офиса работали девушки на телефонах и я мог подслушивать.

Насколько я понял, они целый день беседовали о сериалах и сексе, прерываясь на случайный телефонный звонок и без усилий переключаясь с кокни на псевдошикарный напевный телефонный голос.

– Моя соседка Сэл говорила ее Тоун один раз отымел ее сзади и она ничего не почувствовала здравствуйте страховая компания «Леньтрест» слушаю вас.

– Господи, говорю, господи, я бы не захотела парня с таким членом, ну то есть он же обязательно тебя как-нибудь серьезно здравствуйте страховая компания «Леньтрест» слушаю вас.

– Только не когда я на таблетках. Ну или не всегда. Посудомоечная машина засорилась? Позвоните по телефону 427-2375, мадам. Простыни портит кошмарно, да?

– О, смотри, читала про женщину и коня? Вы сохранили гарантийный талон? В общем, ей пришлось идти в больницу. У нее небось будет получеловек-полуконь. Я боюсь, гарантия на фен только год. Спорим, коню понравилось?

Когда сверху спускался кто-нибудь из мужчин, они все отвечали на телефонные звонки одновременно, опустив головы, шикарными голосами. А я возвращался к номерам меньше 160 тысяч, приберегая хорошие на потом.

Через неделю я разгреб бумажную кучу всего на треть. В обеденный перерыв заходил в скобяные лавки и ощупывал мотки веревки.

Обнаружив, что в «Ивнинг стандард» ежедневно публикуют объявление «Приятная работа на свежем воздухе, беседы с женщинами», я понял, что с карьерой канцелярского служащего покончено.

 

Глава двадцать шестая

После изгнания Барри из школы я с ним почти не виделся. Он, наверное, все занимался переездом и обустройством с миссис Мамфорд, а на меня свалилось окончание семестра. Кроме того, мне было неудобно ему звонить. Может, остатки чувства вины, не знаю.

Да и все равно я не знал номера телефона его новой квартиры. Разговаривать с чужими родителями я всегда терпеть не мог, но когда начал работать в страховой компании «Леньтрест», скука меня так одолела, что я все же заставил себя позвонить. Трубку снял отец, и разговор у нас получился очень неловкий. Он дал мне новый номер Барри, а я ухитрился выдавить: «У вас, должно быть, разрыв сердца случился, когда вы узнали об этой женщине». Замечание особенно бестактное, если вспомнить, что случилось с отцом Барри через несколько недель. Правда, думаю, в тот момент он мог и не заметить.

Мы поговорили с Барри, и он, похоже, на меня не сердился, так что наша дружба мгновенно вернулась на круги своя. Чему не стоит удивляться: Барри ведь не догадывался, что я намеренно довел миссис Мамфорд до слез и вывернулся через задницу, придумав все так, чтобы он на каникулы поехал со мной. И все же я был рад, что он снова мне доверяет, и опять мог разговаривать с ним без неприятного привкуса.

Во время длительной и успешной канцелярской карьеры я проводил в Ноттинг-Хилле почти все вечера. Уютные, приятные вечера. Дошло даже до того, что у меня появилось утешительное эдипово чувство к миссис Мамфорд. Сиськи у нее действительно были убийственные. И выглядела она теперь плюс-минус презентабельно, поскольку перестала носить хипповскую одежду.

Вообще-то я ее ужасно жалел. И понимал, как ей полезно какое-то время пожить без семьи. Смехотворно, да, – но полезно. Честное слово, с ее стороны было очень клево взбунтоваться. В конце концов, единственное, что хуже кризиса среднего возраста, – это его отсутствие. Потому что если его нет, значит, о тебе забыли, и с тем же успехом ты вполне можешь оказаться жмуриком.

Размышляя об этом, я вдруг понял, какой я восприимчивый парень, и впервые до меня дошло, что следует избрать карьеру психотерапевта. Барри в тот момент готовил ужин на кухне, так что я решил попробовать.

– Маргарет? – спросил я. Теперь ее имя давалось мне легко.

– Да? – отозвалась она.

– Какие у вас были отношения с матерью?

– М-м... хорошие. А что?

– Просто интересно.

– А.

– Она вас в детстве когда-нибудь предавала?

– Нет.

Отлично. Она лежала на диване, поэтому я встал и незаметно переместился так, чтобы сидеть у нее за головой, как обычно делают, чтобы не видеть выражения лиц друг друга.

– А если хорошенько вспомнить, вы абсолютно уверены?

– Несомненно.

– Она была хорошей матерью? Она вас кормила грудью? – Теперь я подбирался к самой сути.

– Да, она была очень неплохой матерью, но вообще-то насчет груди не помню – я тогда была довольно невелика. – Ага... сарказм как защитный механизм. Интересно.

– Понятно. То есть вы не чувствуете себя покинутой?

– Нет – конечно, нет.

– Вы уверены?

– На самом деле... я вот сейчас думаю, был один случай... да... боже, мне тогда было лет, наверное, двенадцать. Отец вернулся домой пьяный и начал меня странно трогать. Мама попыталась меня защитить, и он ее ударил. Да, я сейчас ясно это помню. Кулаком ударил ее по носу – я помню, как кровь брызнула мне на платье. Она закричала, схватила большую кастрюлю и стукнула его по голове. Он потерял сознание и упал на пол, прямо на меня. Я не могла двинуться, но мама меня вытащила, – ноге было больно, и, помню, у меня порвалось платье. Маленькая дырка над талией. Черт! Невероятно!

– Она вывела меня из дома – шел сильный дождь – и мы просто побежали – не знаю куда – мне было страшно – мы просто бежали. Мы уже были на полпути к станции, когда она вспомнила про моих сестер, так что мы вернулись.

Господи боже! Немыслимо! Это все объясняет. Мне не терпелось рассказать Барри. Она уже начала плакать – я видел, как она содрогается всем телом.

– С тех самых пор, – сказала она дрожащим голосом, – я давила в себе мучительную боль – страх перед миром взрослых – перед материнством. Я всегда знала, что хорошей матери из меня не выйдет.

Блестяще! Я был на седьмом небе. Какая власть! Наклонившись, я вгляделся в ее лицо.

Тут-то я понял, что содрогалась она от сдерживаемого смеха, а не от слез. Увидев, что я заметил, она разразилась истерическим хохотом и скатилась с дивана на ковер.

– Ох, Марк, какой ты доверчивый, – сказала она, наконец успокоившись. – Никогда бы не подумала, что ты такой остолоп.

Я? Доверчивый? Остолоп? Чтоб тебя – так она просто врала. Врала, твою мать!

Она поднялась и вздохнула, вытирая глаза.

– Это мило, – сказала она, – ты такой прозрачный. Люблю юношей.

Она взлохматила мне волосы, словно ребенку, и побрела в туалет, бормоча что-то про «чуть не обмочилась».

– Неправда! – заорал я ей вслед. – Я не идиот.

Вот же сука.

 

Глава двадцать седьмая

Мое собеседование при устройстве на «приятную работу на свежем воздухе, беседы с женщинами» оказалось странным по двум параметрам. Во-первых, происходило в группе из десяти человек, во-вторых – от соискателя вовсе не требовалось говорить.

На самом деле напоминало это скорее лекцию, чем интервью. Коренастый мускулистый мужчина в полосатых брюках, с подтяжками, в белой рубашке и голубом галстуке вышагивал по комнате, вертя в пальцах сигарету, и рассказывал, как выполнять работу, которую все мы, очевидно, уже получили. Странно, что обошлось без процедуры отбора, но он подчеркнул, что мы вольны уйти с работы, как только захотим.

– А если она вам не понравится, отваливайте, – вот так он это и сформулировал.

Я начал понимать, почему объявления о приеме на эту работу публикуются ежедневно. Непохоже, что я и девять моих коллег вступили на территорию пожизненного найма.

* * *

– Мы называемся «Черный День – Профессионалы Роста», – сказал он. – Мы предлагаем персональные и индивидуальные планы увеличения капитала и сбережений для женщин, специальное обслуживание женских нужд, прошу извинить за каламбур.

Никакого каламбура я не заметил. Может, что-то насчет женщин и обслуживания? Кто знает...

– Кто из вас занимался продажами? Я так и думал. Метод у нас такой: продажи по телефону. По статистике, просто звонки неэффективны. Приводят только к тому, что называется низким процентом эффективности. Поэтому мы поступаем так отправляем вас (он показал на нас) на улицы (он показал на окно) с этими (он показал на какие-то листовки) листовками. Вы делаете вот что: находите женщину и даете ей листовку, где описано, как мы обслуживаем женщин. Потом отрываете у листовки низ, отрывной талон – хотя я вам рекомендую это делать до того, как отдадите листовку, – и спрашиваете у женщины имя и номер телефона. В конце дня сдаете отрывные талоны, а через несколько дней сотрудник нашего отдела телемаркетинга женщинам перезванивает, спрашивает, помнят ли они листовку, успели ли они ее прочесть, а потом пытается продать им наше пенсионное страхование. За каждое имя и телефон, которые вы нам сдадите, мы платим по пятьдесят пенсов. Но – и это очень важное «но» – за каждое выдуманное имя мы сокращаем вам зарплату. Много врете – и не получаете ничего. Так что накалывать нас не надо. Мы знаем, что у вас на уме. Вопросы есть? Готовы начать работать?

Трое вышли.

– Так. От трех избавились. Посмотрим, сколько продержатся остальные. ГЭВИН! Вот ваш контролер. ГЭВИН! Будет наблюдать, как вы работаете на улице. ГЭВИН! ИДИ СЮДА! Он знает, где лучше всего получается. ГЭВИН, МУДИЛА ГРЕБАНЫЙ!

Вошел Гэвин. Потрясающий урод. И громадный. На лице у него виднелся недавний шрам, соблазнительно тянувшийся от левой ноздри через губу в рот. Тело покрыто кусками жира, переходящего в мышцы.

– Гэвин за вами последит. Позаботится, чтобы не было проблем, угроз, все такое. Это в его интересах.

Господи! Это гораздо лучше канцелярии! Гэвин развел нас семерых по перекресткам в Кэмден-тауне.

* * *

В РОЛЯХ:

Пола – ирландка-алкоголичка средних лет, всегда носит теплый тренировочный костюм.

Уэйн – временно безработный каменщик, выглядит скорее как австралийский серфер. Чистопородный англичанин, но весьма обаятелен и вскоре обрюхатит Триш.

Триш – жизнерадостная кокни, попавшая сюда прямиком из фильма, снятого Английским туристическим советом для доверчивых американских туристов. Неопределенного возраста, но, видимо, старше пятнадцати и младше тридцати. Всегда в бейсболке (обычно козырьком назад), обладает поразительной способностью беспрестанно трепаться о чем угодно, ни капли при этом не надоедая.

Оливер – носит галстук, разбирается в винах, ушел с работы через двадцать минут.

Нелл – только что закончила Бристольский университет. Ей трудно выбрать карьеру, так что в любую свободную минуту она просматривает страницы с вакансиями в «Гардиан». Несимметричное нежное лицо, почти всегда носит зеленый беpeт. Считает, что с Гэвином трудно общаться.

Пит – тихий, молчаливый, но вполне приличный парняга. Та же проблема с щетиной, что у меня. Только что вышел из тюрьмы.

Я – богатый еврей.

Гэвин – контролер.

* * *

Не самая однородная группа на свете. Но это была жизнь. Реальный мир.

Я раньше видел соцреалистические драмы, иногда смотрел мыльные оперы, но до той поры мир был фантастичен не более и не менее, чем обыкновенное голливудское кино. А тут я вдруг оказываюсь в эпизоде «Жителей Ист-Энда»! Тусуюсь с бедняками. Фантастика! Такое чувство, будто приземлился в мюзикле «Метро-Годвин-Майер» и все твои реплики звучат, как песня.

Чуть огрубить акцент – и я один из них. И никто надо мной не смеется! Никто не знает, откуда я, и никто не спрашивает. Все просто решили, что мне в жизни досталось. Какая сказка! Я мечтал, чтобы меня увидели парни из школы. Как я был крут.

Лучше всего я общался с Гэвином. Патологический лгун и психопат. Считал, что в жизни не встречал никого смешнее Нелл. Один вид «Гардиан» вызывал у него приступы хохота.

Про зубы Гэвина я говорил? Рот ими оброс неправильно, и верхний ряд помещался за нижним – на редкость непривлекательно. К тому же из-за этого за столом он вел себя, как пудель. Его меню тоже мало отличалось от пуделиного, поскольку питался он только гамбургерами из «Макдоналдса» да изредка чипсами – если его вдруг одолевала забота о здоровье.

Мое общение с Гэвином было необычным вот почему: сомневаюсь, чтобы он вообще с кем-нибудь раньше общался. Он считал своей прямой обязанностью не защищать нас, а опускать так, чтобы мы уволились. Тут наблюдался некий зазор между политикой конторы и уличной практикой, но я решил, что Гэвин знает, что делает, и встал на его сторону. Его особой специальностью были женщины. Если он пытался опустить Триш или Полу, те просто поворачивались друг к другу и заводили разговор о том, какой у него, наверное, маленький член, поэтому свою энергию он по большей части направлял на Нелл.

– Ты почему коротко стрижешься, Нелл?

Молчание.

– Это тебя в университете научили?

Молчание.

– Если ты лесбиянка, это ничего. Я считаю, трое в постели – это отлично.

– Слушай, если я стригу волосы, это не значит, что я лесбиянка, а даже если я и лесбиянка, тебя это не касается. У меня полно подруг-лесбиянок, но я не лесби. Но я могла бы стать лесбиянкой, если бы захотела. И лесбийская любовь – это не трое в постели. Это двое в постели. Две женщины. И никаких мужчин.

– Для нелесбиянки ты, я вижу, неплохо разбираешься в том, что такое однополая любовь.

Молчание.

– Могу спорить, парня у тебя нет.

Молчание.

– У тебя есть парень?

Молчание.

– Может, у твоего парня длинные волосы. Может, он педик.

Молчание.

– Он педик?

– ЗАТКНИСЬ! У меня нет... То есть тебя не касается, если я... Заткнись, понял?

– Извини, ты права. Я слишком любопытен.

Молчание.

– Ты примешь мои извинения?

Молчание.

– Ну же, будь умницей.

Молчание.

– Что это ты читаешь? «Экологический Гардиан»! Да ты, блин, смеешься. Эй, Марк, она читает «Экологический...», блить, «...Гардиан»! Если ты веришь во всю эту экологию, что ж ты столько бумаги каждый день изводишь? Зачем ты изводишь бумагу?

И так далее.

Мне, например, скучно с такими, как Нелл, поэтому я всегда вставал на сторону Гэвина и смеялся каждый раз, когда мне казалось, что я распознал шутку. Обычно его игнорировали или презирали, так что скоро я стал ему союзником. Гэвин давал мне дополнительное свободное время, усаживал в кафе, угощал чашкой дубильной кислоты и развлекал воспоминаниями.

Ну разве что это были не его воспоминания. Насколько я понимаю, рождались они в его гиперактивном больном воображении. Но он был одаренный, опытный пиздобол, и я у него многому научился.

Мы узнавали друг друга все лучше, и его прошлое расцветало все пышнее. Вот список тем, которые мы обсуждали:

– Жизнь в армии, включая подробности позорного изгнания Гэвина за злоупотребление наркотиками.

– Жизнь наемника в Южной Америке, включая вопросы обращения с бомбами, каково это – кого-нибудь убить, и радости дружбы с головорезами.

– Хватит ли у меня, Марка, моральной выдержки застрелить кого-нибудь в упор.

– Краткая кругосветная экскурсия по местам обитания щедро разбрызганных Гэвиновых потомков.

– Негритянки в постели.

– Его отношения с десятилетним сыном – тот живет в Лондоне, и Гэвин видел его несколько раз.

– Буддизм, произносится «будизьм» (почти то же самое, что диалог «Негритянки в постели»).

– Тот раз, когда кто-то напал на Гэвина в метро с ножом, а Гэвин броском отправил его через весь вагон, а потом стоял у парня на голове, пока у того не хлынула кровь из уха.

Каждый день начинался с завтрака в «Уимпи» на Кингз-Кросс, потом мы загружались в метро и отправлялись в то место, которое выбирал Гэвин. Аксбриджский торговый центр, Брент-Кросс, Кэмден, Уэмбли, Кингстон, рынок «Шепердз-Буш», Брикстон – все самые обаятельные места Лондона были наши.

В метро была бездна времени для разговоров, и, не считая Гэвина, все, видимо, друг другу нравились. Даже Нелл как-то вписывалась. И им действительно нравился я! Вот это меня по-настоящему удивляло. В школе новенький, чтобы заслужить всеобщее одобрение, должен совершить акт насилия или публично унизить вечную жертву, а тут они просто решили, что я неплох.

Я начал думать, что, может, крутые парни в конечном счете не так уж и круты.

Почти все бросили работу в первые же несколько дней, так что через три недели я был ветераном. Из первой команды остались только я и Триш. Триш все еще работала, поскольку пыталась сколотить состояние. Большинство из нас боролись за каждый номер телефона, часто опускаясь до мольбы («Разумеется, вам не нужно пенсионное страхование, просто мне нужны ваше имя и номер; я получаю по пятьдесят пенсов за каждую листовку, а вам придется лишь ответить на один телефонный звонок и послать их к черту»). Но Триш, похоже, добывала номер из каждой женщины, с которой разговаривала («Приветик, дорогуша. Как дела? Какие на сегодня планы? За покупками идешь? Вот, дорогая, возьми, положи осторожненько в сумку и глянь, когда домой вернешься. Как, ты сказала, тебя зовут? Ну да. Потрясающе – спасибо за помощь большущее, милочка. Ну да – вот и все – ну вот если бы ты мне дала телефончик... О, спасибочки – тогда тебе насчет листовки кто-нибудь позвонит. Ладно, спасибки, увидимся – пока-пока».)

Только я начал развлекаться мыслью о том, что нравлюсь Триш, как она сообщила, что, кажется, Уэйн ее обрюхатил.

– Контрацепция мне никогда не давалась, – сказала она. – Я обычно использовала колпачок, но меня уже достало. Так что я просто импровизирую.

– Получается? – спросил я. Она рассмеялась:

– ПОЛУЧАЕТСЯ! Я б так не попала, если б получалось, верно? Он должен был вынуть в последний момент, но ты же знаешь Уэйна.

– Не настолько хорошо.

– Ну, ты понял. Он сверху. Один бутерброд, и вся любовь. Притормозил – и ага.

– А, понятно.

– Правда, он ничего.

Я решил использовать выражение, которое слышал от девушек на телефоне.

– Хрен у него без костей, – сказал я.

Триш смеялась минут десять.

– Слышь, так нельзя говорить. Ты педик, что ли, или как?

Как выяснилось, я пока не все понимал правильно, но месяц закончился, деньги были заработаны, и в воскресенье я встречался с Барри на вокзале Виктории, дабы отправиться открывать мир. Студенческий билет стоил всего 160 фунтов, и с ним мы могли садиться на любой поезд в Европе – когда угодно в течение четырех недель. К сожалению, после покупки билета денег у нас осталось маловато, так что много есть не получится, а спать придется главным образом в поездах, но все равно – я был в восторге. А если повезет, к нашему возвращению Барри и думать забудет о женщинах средних лет.

Мы с Триш поклялись не теряться и с тех пор никогда больше не общались. Гэвин пожал мне руку и пожелал жить хорошо. Я сказал, что постараюсь.

 

Глава двадцать восьмая

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 7 ИЮЛЯ

В 10 утра встречаюсь с Барри на вокзале Виктории. Грузимся в поезд на Дувр. Вроде все идет гладко. Через час мне надоедают поезда и я прихожу к выводу, что поездку по Европе возненавижу. Через час десять минут вхожу в ритм и решаю, что поезда мне нравятся. Каникулы будут веселые. Правда, Барри начинает надо мной слегка глумиться.

Дневной паром – скука. Полно школьников, которым раньше не дозволялось и близко подходить к игральным автоматам. Барри тошнит, что меня несколько взбадривает.

В 11 вечера прибываем в Кале. Если сядем в ближайший поезд до Парижа, то приедем среди ночи, ни за что не найдем гостиницу, придется спать на улице и нас, наверное, убьют. Наша первая серьезная проблема.

Сняли «ночлег с завтраком» в Кале, что стоило каждому трехдневного бюджета. Консьерж, как и наша комната, воняет французскими фекалиями (более творожистыми по сравнению с английской разновидностью). Спать приходится в двуспальной постели, и у меня всю ночь эрекция.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 8 ИЮЛЯ

Кошмарно болит пенис. Барри заказывает на завтрак яичницу с ветчиной. Горячий шоколад очень вкусный. В 9.30 – поезд до Парижа.

Париж пахнет замечательно – «Голуазом». Говорю об этом Барри, и он соглашается, хотя я уверен, что он считает «Голуаз» фамилией политического деятеля. Живо себе представляю, как он удивляется, что здесь избирают человека с такой вонючей фамилией.

Отправляемся прямиком в хостел, где встаем в очередь за койкой. К трем часам дня добираемся до начала очереди, и нам говорят, что коек больше нет. Мы не можем себе позволить остановиться в другом месте, поэтому, чтобы не спать на улице, топаем на ближайший вокзал и вычисляем подходящий ночной поезд. После бесконечных очередей находим ночной поезд в Бордо, который идет достаточно долго, чтобы мы успели выспаться. Поезд отходит в семь вечера. Когда мы все улаживаем, уже пять. На Париж у нас два часа. К несчастью, мы еще ничего не ели, так что большую часть этого времени проводим в ближайшем ресторане, который оказывается «Кью-Квик-Бургером». После этого у нас все еще остается чуть-чуть времени на небольшую прогулку. Париж, похоже, неплохой город.

Свободных мест в поезде нет. Барри сидит на полу возле вагона-ресторана, а я провожу ночь на унитазе.

ВТОРНИК, 9 ИЮЛЯ

Утро – чудовищно рано приезжаем в Бордо. Оба вымотаны. Направляемся прямиком в городской парк вздремнуть.

Просыпаемся в два часа дня и всю дорогу бегом бежим до хостела, где выясняем, что последняя койка только что сдана. На гостиницу денег нет, поэтому решаем поехать ночным поездом в Марсель. Он отходит в 8 вечера, так что у нас несколько часов на обследование Бордо. Вердикт: очень мило – надо когда-нибудь вернуться. Хорошие дешевые рестораны.

Находим супермаркет, где бутылка вина стоит всего 20 франков, покупаем ее в поезд.

В поезде полно мест. У нас отдельное купе. Вытягиваюсь на полке. Напиваюсь. Сплю как бревно. Просыпаюсь. Блюю. Сплю как бревно дальше.

СРЕДА, 10 ИЮЛЯ

Похмелье. Зубы покрылись плесенью.

Вываливаемся на станции Ницца. Марсель проехали несколько часов назад. Ложимся вздремнуть на платформе.

Автобус до хостела. Снимаем койки. Душ. Автобус на пляж. Спим. Едим. Автобус до хостела. Спим.

ЧЕТВЕРГ, 11 ИЮЛЯ

Все женское население хостела следует за нами с Барри на пляж. Женщины нескольких сотен национальностей весь день ластятся к нему, используя все мыслимые варианты плохого английского. Чувствую себя человеком-невидимкой.

Барри весь день рассказывает ревнивым женщинам о своей страсти к Маргарет Мамфорд. При упоминании о сексе у них твердеют соски.

Жалуюсь Барри, что ненавижу пляжи, и напоминаю ему, что мы приехали в Европу с культурными целями. Решаем ночным поездом поехать в долину Луары.

Из хостела выписываемся час, потому как Барри твердит, что не может уехать без своей футболки: «МОЯ ТЕТУШКА ЕЗДИЛА В ТРИНИДАД И ТОБАГО, А Я ПОЛУЧИЛ ТОЛЬКО ЭТУ УРОДСКУЮ ФУТБОЛКУ». Я высказываю предположение, что футболку украли прямо из койки, но, по мнению Барри, она скорее всего просто играет в прятки и забилась куда-нибудь в угол. Без нее он ехать отказывается, потому что Тринидад и Тобаго больше так не называются и он не сможет добыть другую такую футболку, а тетушка расстроится. Видимо, у него очень странная тетушка.

В конце концов он соглашается уехать без футболки, но, когда мы добираемся до станции, последний поезд на север уже ушел. Поскольку коек в Ницце у нас больше нет, мы вынуждены сесть на единственный ночной поезд из города, который едет в Бордо.

ПЯТНИЦА, 12 ИЮЛЯ

Приезжаем в Бордо. Кошм. устали. Весь день спим в городском парке. На ужин кусаю бутерброд с козьим сыром – на вкус значительно хуже, чем человеческое говно. Ночной поезд в долину Луары.

СУББОТА, 13 ИЮЛЯ

Приезжаем в Блуа. Хостел далеко за городом, так что мы решаем ехать туда стопом. Безуспешно. В итоге идем пешком, что занимает несколько часов.

Барри по-прежнему бубнит про миссис Мамфорд. Я называю ее пыльным мешком, и следующие два часа он дуется.

Мы добираемся до хостела, расположенного в поле возле фермы, и вернуться в город уже не в силах. Там обнаруживается еще десяток человек в том же состоянии, и Барри весь день болтает с ними (про миссис Мамфорд), а я дуюсь.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 14 ИЮЛЯ

День повышенной активности. Ранний подъем. Завтрак. Автобус в город. Арендуем велики.

Ох.

Черт.

Воскресенье.

Никаких великов.

В городе открыт один магазин. Скобяная лавка. Quincaillerie. Думаю, это слово мне еще пригодится. Около часа слоняемся по quincaillerie. Потом два часа обедаем в кафе. Возвращаемся в лавку. Быстро все досматриваем. Садимся в автобус до хостела.

При выезде из города пять сотен людей в фантастических костюмах идут нам навстречу, играя на музыкальных инструментах и размахивая деталями военных прибамбасов. Барри смотрит в окно с другой стороны и все пропускает, что утешает меня невообразимо.

Весь день проводим в том же поле, беседуя с тем же десятком человек. Одна из них, Белла, – второкурсница Бристольского университета. Выясняется, что Белла знает Нелл и к тому же лесбиянка.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 15 ИЮЛЯ

День повышенной активности. Ранний подъем. Завтрак. Автобус в город. Арендуем велики. С Беллой и ее подругой Бриони едем к замку Шенонсо.

Шенонсо красивый. Чего не скажешь о Бриони. К счастью, она весь день пытается трахнуться с Барри, так что большую часть дня мы с Беллой вдвоем. Ради эксперимента пытаюсь с ней флиртовать. К моему удивлению, это не только весело, но и провоцирует отклик, по нескольким параметрам отличный от отвращения. Просто замечательно. Романтически ужинаем a quatre в Блуа, а потом отправляемся в хостел. Я разговариваю с Беллой до полуночи, быстро в нее влюбляясь. В итоге мы целуемся. Она это делает отлично. Сердце у меня сбивается с ритма, танцует танго, потом голышом мчится по Трафальгарской площади. Наконец-то! Я познал любовь!

Уже абсолютно уверенный, что ей нравлюсь, я задаю банальный вопрос: «Почему я? Ты не считаешь меня уродом?» Это мой первый шанс получить вразумительный ответ. Он должен дать мне представление о том, как пойдет остаток моей половой жизни. Я отчаянно, отчаянно, ОТЧАЯННО вытягиваю, вылавливаю, выуживаю комплимент.

– Мне нравятся уроды, – отвечает она.

Я надеялся на другой ответ. Но во всяком случае, честно. Я хотел услышать, что красив, но, думаю, я бы все равно ей не до конца поверил. По крайней мере, у меня имеется слабый проблеск надежды на будущее. Может, бывают и другие девушки, которым нравятся уроды. Может, таковы вообще все женщины. Странно!

Белла понимает, что ее ответ меня расстроил, и дарит мне самый длинный и мокрый поцелуй. А-га, я определенно влюблен.

Мы желаем друг другу спокойной ночи, и я мчусь в спальню, чтобы рассказать обо всем Барри. Его, однако, там нет. Лежу на койке и жду. Чувствую, как все тело подрагивает от счастья.

Через два часа подрагивание стихает, а Барри все не возвращается. Хостел давным-давно закрыт на ночь, так что Барри, наверное, не сможет попасть внутрь. Это неприятно – я хочу с ним поделиться. Подхожу к окну посмотреть, нет ли его снаружи. Он действительно там: придавлен к земле под вишней, голый, а Бриони скачет на нем, словно ходуля «пого».

Опять выиграл.

Гад.

ВТОРНИК, 16 ИЮЛЯ

Когда я просыпаюсь, Барри лежит на соседней койке. Как-то пробрался. Подрагивание возвращается, и я больше не злюсь. Расталкиваю его и выкладываю свой хитроумный план. Барри под впечатлением и считает, что попробовать стоит. Идея такая: я завтракаю с Беллой, спрашиваю, куда она едет дальше, а потом, что бы она ни ответила, говорю: «Какое совпадение, мы тоже туда собираемся. Может, поедем вместе?»

Весьма умно, а?

Десять минут спустя:

– Привет, Белла.

– А, привет... – Глаз не поднимает.

– Мм...

– Черт, я вчера надралась... – Все еще на меня не смотрит. Я чувствую, что пахнет дурными новостями.

– Мм... вы... вы обе... э... куда-нибудь сегодня едете?

– Да.

– Так И мы. Ммм... а вы теперь куда... мм...

– Домой. У нас кончается билет. Передай джем.

Я в отчаянии. Конец. Возможно самоубийство.

– Ты оглох? Джем передай.

Передаю джем.

Они садятся в ближайший автобус. Моего адреса она не спрашивает.

Мы уже третий день торчим с Барри в хостеле в поле под Блуа. На этот раз в одиночестве. Особо не разговариваем. Решаем уехать из Франции.

СРЕДА, 17 ИЮЛЯ

Утренний поезд до Парижа. Два часа в Париже (у меня такое чувство, что я уже неплохо знаком с городом). День и ночь – в поезде на Барселону.

Оба дуемся.

Между Тулузой и Каркассоном Барри спрашивает, считаю ли я, что Маргарет для него слишком стара.

Я говорю «да» сразу после Нарбонна. От Перпиньяна до границы он говорит мне, что, значит, я – осел.

ЧЕТВЕРГ, 18 ИЮЛЯ

Приезжаем в Барселону. В Барселоне – неплохо. Ночной поезд в Мадрид.

ПЯТНИЦА, 19 ИЮЛЯ

Приезжаем в Мадрид.

Осматриваем Прадо – скучновато.

Вечером возвращаемся в хостел как раз ко времени закрытия. Самая вонючая спальня из всех – трудно дышать. Всю ночь снится, что меня насильно кормят козьим сыром.

СУББОТА, 20 ИЮЛЯ

Осматриваем остальной Мадрид. Неплохое место – хорошая погода. Правда, никаких построек Гауди не обнаруживается.

Ночной поезд в Сан-Себастьян.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 21 ИЮЛЯ

В поезде на Сан-Себастьян с нами в купе едет пара из Германии, – как и все тамошние хиппи, они из кожи вон лезут, стараясь расслабиться. Предлагают нам хором попеть «Битлз», но мы с Барри знаем только слова «Вчера». Ева и Адольф, или как их там зовут, настаивают, что это круто, что они тащатся от «Вчера», так что мы закрываем дверь купе и начинаем петь. Мы уже начали, и тут до меня доходит, что всех слов я вообще-то не знаю. В древних песнях одно клево: можно двадцать раз пропеть первый куплет и звучать он будет совсем как настоящий.

Я обычно хором петь не люблю, но тут получилось забавно. Потом я вспоминаю, что «Битлз» пели знаменитую песню младших бойскаутов «Есть Подлодка желтая у нас». Эта еще лучше – можно знать одну строчку, полчаса ее долбить, и не соскучишься.

Только мы распелись, какой-то мудак из соседнего вагона жалуется, что на дворе два часа ночи, а он хочет поспать. Брюзга долбаный. Мы углубляемся в увлекательную беседу насчет того, что люди, которые никогда не путешествовали, вообще-то поразительно ограниченны.

«Эти люди, у которых сплошь работа-работа-работа, – они многому бы у нас научились», – говорит Ева. Мы все соглашаемся и, желая показать мерзавцу-соседу, что такое любовь и терпимость, всю ночь распеваем громче некуда.

К моменту прибытия в Сан-Себастьян мы, понятно, устаем, поэтому все утро дремлем на пляже. Затем вчетвером отправляемся искать комнату. По дороге встречаем двух датчанок, обе в розовых тапочках, пурпурных трениках с начесом, розовых спортивных фуфайках, с пурпурными лентами в волосах и с розово-пурпурными рюкзаками. Они вместе с нами направляются в хостел.

В хостеле мест нет, так что мы вшестером рыщем по округе в поисках дешевой гостиницы. Все гостиницы забиты, и к тому же совсем не дешевы. Решаем переночевать на пляже, но только мы устраиваемся на ночь, как дружелюбный местный житель подваливает к нам и красочно живописует новую сан-себастьянскую моду: ронять булыжники на головы спящим туристам и, пока они валяются без сознания, грабить их.

Это несомненная ложь, однако мы верим. Особенно датчанки, впадающие в пурпурно-розовую панику. Я злюсь и завидую, потому что хочу паниковать тоже, но они успели раньше. Немцы пытаются паниковать расслабленно, но получается у них неважно. Затем принимается паниковать Барри, от чего вспыхивают немцы, впадающие в нормальную панику. Теперь я тоже могу запаниковать.

Где-то в отдалении я, кажется, слышу дружелюбный смех местного, но точно не уверен, потому что слишком занят своей паникой.

Когда наша трясучка снижается до точки кипения, мы решаем направиться к черте города и найти какое-нибудь уединенное местечко, чтобы улечься там.

В конце концов приземляемся на вершине лестницы, ведущей в роскошный многоквартирный дом. Идеально – тихо, места как раз достаточно для шести спальников, да еще ошеломительный вид на залив. Будь это гостиничный номер, он обошелся бы нам в целое состояние. Все, кроме датчанок, совершенно счастливы – это в сотню раз лучше любого хостела.

Через пять минут мы четверо лежим рядком в спальниках. Спустя три четверти часа датчанки распаковали свои рюкзаки, достали пижамы, по очереди сходили за угол, переоделись, вернулись, упаковали одежду в рюкзаки, по очереди сходили за угол, смыли макияж, почистили зубы, раскатали пенки, раскатали спальники, приняли витамины, переложили поближе туалетные принадлежности, витамины и пасты в рюкзаках, сняли туфли, причесались и зачесали назад волосы, надели чистые ночные носки и залезли в спальники.

А потом принялись возиться с контактными линзами.

Мы вчетвером недоверчиво наблюдаем за этим шоу.

Среди ночи просыпаюсь от яростного шепота датчанок. После продолжительного спора одна вылезает из спальника, распаковывает рюкзак, достает пурпурные треники с начесом и розовую спортивную фуфайку, надевает их поверх пижамы, надевает розовые тапочки и исчезает за углом. Вскоре после этого я слышу снизу громкое ругательство сплошь из гласных, и затем смущенная датчанка появляется вновь в мокрых тапочках.

По ее лицу ясно читается, что это худшая ночь в ее жизни. Я с трудом сдерживаю смех. Это становится еще тяжелее, когда я слышу, как она дрожащим голосом рассказывает, что произошло. Не требуется глубокого знания датского, чтобы уловить суть ее разъяснений. Что-то вроде:

– Я убита. Я хочу умереть. Я пописала на розовые тапочки. Мне никто не говорил, что путешествие будет вот таким. Это так унизительно. Только выехала из Дании, и пожалуйста – писаешь на улице. Без туалета. Почему мне мама никогда не говорила, что на холме не надо садиться попой к вершине?

Мой спальник так трясется, что приходится притвориться, будто у меня ночной кошмар про насильственное кормление козьим сыром.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 22 ИЮЛЯ

Когда я просыпаюсь, датчанки уже исчезли. Первым делом я ищу след мочи на ступенях. Он все еще там, я показываю его Барри и рассказываю историю. Он так потрясен этим повествованием, что рассказывает Еве, а та в свою очередь – Адольфу, и мы все долго хохочем.

Мне приходит в голову, что струйка мочи должна выписывать слово «датский», как оно выписано жиром у датских свиней, но, видимо, это не тот случай.

Мы вместе отправляемся загорать.

Слово «забит» просто не способно описать состояние пляжа. Два слова – «очень забит», – несомненно, описывают его гораздо лучше. Вообще-то, если подумать, «забит под завязку» все объясняет идеально.

Я рассчитывал обнаружить пустые пляжи и прибой, но вскоре мы понимаем, что, в то время как иностранцы едут в Южную Испанию, все испанцы бегут от иностранцев в Северную.

В конце концов мы с Барри находим холмик, на котором все вместе и сидим.

Вечером отправляемся спать на ту же лестницу.

ВТОРНИК, 23 ИЮЛЯ

Еще день на пляже-плюс-местный-поезд-плюс-блошиные-бега. Теперь Барри не бубнит непрерывно про миссис Мамфорд и мне неплохо удается с ним сосуществовать.

До нас внезапно доходит, что осталось меньше двух недель, а мы почти ничего не видели. Наша основная цель – Амстердам, поэтому мы решаем выбираться из Испании, сев в первый же ночной поезд на север.

СРЕДА, 24 ИЮЛЯ

В 4 утра поезд приезжает на конечную станцию, и проводник выкидывает нас на платформу. Выясняется, что мы в Бордо. К счастью, мы уже неплохо здесь ориентируемся и бредем в городской парк, куда добираемся к рассвету. Перелезаем через ограду, идем на наше любимое место и быстро отрубаемся.

Все рассчитано – мы просыпаемся ровно за час до ночного поезда в Париж. Бордо для нас уже просто второй дом, и мы ужинаем в нашем любимом ресторане. Можем позволить себе хороший ужин, поскольку не платили за жилье с Мадрида.

ЧЕТВЕРГ, 25 ИЮЛЯ

Приезжаем в Париж. Завтрак. Скорая прогулка. Тут я себя тоже чувствую местным. Отбываем в Амстердам. Поезду кранты. Прибываем в Амстердам аж в два часа ночи. Жуть.

Мы не хотим бродить в это время суток по городу, разглядывая карту и таская за собой 65-литровые баулы из «Карримора», типа «ограбьте и изнасилуйте нас, пожалуйста, мы доверчивые, безграмотные, и бабок у нас полные рюкзаки», так что предпочитаем не рисковать и устроиться спать на вокзале – вместе с торчками, дилерами, шлюхами, сутенерами, бандитами и психами.

ПЯТНИЦА, 26 ИЮЛЯ

Рассвет. Сматываемся с вокзала. Добираемся до хостела и снимаем койки в спальне, которую придется делить с десятком других людей, в основном торчками, дилерами, шлюхами, бандитами и психами.

Сутенеры, должно быть, тусуются в ИМКА.

Первым делом идем в ближайшее кафе и заказываем «особый чай», усиленно подмигивая официанту. Довольно приятный чай, но эффекта, судя по всему, никакого, так что заказываем еще.

– И пожалуйста, пусть он будет совсем особый, – говорю я официанту, с видом заговорщика подмигивая ему еще усиленнее.

Барри говорит, что второй на него подействовал, но у меня такое чувство, будто официант (который разговаривает со мной как с идиотом) нас дурит. Кивком подзываю его снова.

– Простите, – говорю я, – вот тут «лунный кекс» в меню, скажите – это особый кекс?

– Простите?

– Лунный кекс – особый? – Я подмигиваю снова, чтобы он точно понял.

– Если вы спрашиваете, есть ли в «лунном кексе» гашиш, который в этой стране легален, то да.

Господи! Он довольно неосторожен, этот парень.

Я краснею и оглядываюсь, не слышал ли кто. Вот чокнутый! Даже голос не понизил.

– Тогда один, будьте добры, – шепчу я. Съедаю «лунный кекс», но эффекта по-прежнему никакого. Ужасное разводилово. Если бы я сам не нарушал закон, донес бы на этого официанта в полицию.

Мы платим по счету – никаких чаевых – и уходим из кафе. Выходим за дверь, и тут дома начинают как-то вихлять, ноги становятся резиновыми, и я впадаю в кому. Барри тащит меня до городского парка, где мне снится чудной сон о том, как меня насильно кормят козами.

Все утро сплю, пока не заканчивается худшая часть прихода, но в середине дня очухиваюсь великолепно обдолбанным, и мы отправляемся в знаменитый музей секса.

Несмотря на все, что мне говорили, я считал, что шокировать меня невозможно, и думал, что музей секса мне понравится. Но все это меня ужаснуло. Честное слово, ничего более омерзительного в жизни своей не видел. От фотографий – групповой секс, фетишизм и женщины с животными – меня чуть не затошнило. По-настоящему мерзко. И не возбуждает ни капельки.

Странный вечер. Обдолбанные бродим по городу.

СУББОТА, 27 ИЮЛЯ

Встаем, балдеем, немножко бродим. Еще балдеем. Отрубаемся. Просыпаемся. Идем по магазинам. Покупаем сувенирный пенис. Еще балдеем. Идем по магазинам. Покупаем семнадцать сувенирных вагин. Едим. Снова идем в музей секса. Едим. Ложимся спать.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 28 ИЮЛЯ

Нам слегка нехорошо. Поэтому я балдею.

На меня находит стих прикоснуться к наследию, и я иду в музей Анны Франк. Очень трогательно. Но я блюю ей на пол и вынужден спешно бежать, пока меня не засекли. Сижу и пью особый чай. Мне становится лучше. Возвращаюсь в музей секса. Приятно ужинаем с Барри.

Весь вечер едим лунные кексы и бродим по району красных фонарей, глядя, как толстые тетки трогают себя в витринах (оч. поучительно).

Ложимся спать часа в три ночи.

Мне снится странный сон. Я – единственный зритель в театре. На сцене пятьдесят двойников Ким Бэсингер, и каждая чем-то напоминает мою мать. Все голые, если не считать розовых тапочек, и трахаются со шматами датского бекона. На мне тоже ничего нет, кроме розовых тапочек, и я пытаюсь прикрыть вставший член миниатюрным французским разговорником. Он слишком мал для моего пениса, и я не могу выбрать, оставить на виду яйца или головку. Как только я смотрю на какую-нибудь Ким Бэсингер, она перестает трахаться с беконом и протягивает мне кусок козьего сыра.

ПОНЕДЕЛЬНИК, 29 ИЮЛЯ

ВТОРНИК, 30 ИЮЛЯ

Не понял. Лег спать в воскресенье, проснулся во вторник. Странно.

После ленивого, но путаного завтрака нас осеняет: осталось меньше недели, а мы осуществили только четверть первоначального плана.

Последний прощальный взгляд на музей секса, и мы садимся в ближайший поезд на Брюссель.

Приезжаем в Брюссель к вечеру, осматриваемся (как-то вяло), спорим с Барри из-за того, что он всегда слишком быстро ходит, и садимся в вечерний поезд на Берлин.

СРЕДА, 31 ИЮЛЯ

Приезжаем в Берлин. Оставляем рюкзаки на вокзале. Осматриваемся (как-то серо). Ужасно скандалим из-за того, что Барри хлюпает чаем. Ночной поезд на Прагу.

ЧЕТВЕРГ, 1 АВГУСТА

Приезжаем в Прагу. Сильно устали. Быстрая прогулка (в магазинах как-то пусто), дремлем в парке, крупно ссоримся из-за спертой шариковой ручки, ночной поезд на Вену.

ПЯТНИЦА, 2 АВГУСТА

Прибываем в Вену. Неплохо. Барри наезжает на меня за то, что ковыряю в носу. В качестве контрдовода привожу его раздражающее шмыганье носом, это выливается в продолжительную беседу о физиологических привычках. За обедом понимаем, что у нас остался один полный день. Дико паникуем. Ближайшим поездом домой.

В полночь приезжаем в Мюнхен. Быстро оглядываемся – похоже, почти ничего не потеряли. Поезд в Париж.

СУББОТА, 3 АВГУСТА

Приезжаем в Париж (старый друг) к обеду. Полчаса на покупку французской булки и последний взгляд вокруг, затем ближайшим поездом в Кале. За булку заплатили поровну, но Барри забирает ее себе и уминает по меньшей мере две трети (если не больше), пока я в туалете. Мы ссоримся, как не ссорились никогда. Чуть не до драки.

Ночная переправа.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 4 АВГУСТА

Дом.

Милый дом.

Не видеть бы Барри по крайней мере год.

 

Глава двадцать девятая

Когда я вернулся в Хэрроу, для восстановления любви к человечеству мне требовалась неделя в одиночной камере. Я, как положено, представил родителям полный отчет о каникулах в трех предложениях и спрятался в спальне. Не читал, не смотрел телевизор, не выходил наружу – ел и сидел в углу, пуская слюни, пытаясь вспомнить разницу между Веной и Мадридом (или это Бордо) – или это было в Праге? Нет, в Париже! В Барселоне?

Путешествие многому меня научило.

В этом оцепенении я часто думал о том, как сильно ненавижу Барри. Я был просто счастлив, что больше не нужно выносить все эти его манеры, привычки, фразочки или запахи. Потом, однажды утром, я понял, что он был мой лучший друг, мы только что провели вместе изумительный месяц, и теперь он знает меня лучше, чем кто-либо в мире за пределами моей семьи. Внезапно я почувствовал, что он мне близок, как никогда раньше.

Спячка закончилась, я восстановил речевые способности и позвонил Барри. Он рассказал, что приехал в Ноттинг-Хилл и обнаружил, что квартира занята парой синоптиков с телевидения, которые, по их словам, въехали туда неделю назад. Он поехал к родителям и нашел там письмо от миссис Мамфорд, в котором она сообщала, что вернулась к мужу и детям.

Барри сообщил, что проплакал всю неделю.

Хотя, с одной стороны, это было идеальное завершение лета, из-за Барри я немного расстроился. Я знал, что так и случится – через несколько недель без сексуального экстаза по первому требованию на миссис Мамфорд вновь навалятся прелести рутины, – но всю неделю об этом не думал. Я размышлял исключительно о Барри-спутнике, которого готов был задушить, и забыл о существовании Барри-друга, чьей жизни пришла пора развалиться.

Я подумал, что следовало быть с ним, когда все это произошло, но если б я увидел, как он плачет и, мало того, шмыгает носом (два быстрых кратких шмыга, правая ноздря расширяется, левая сжимается, один пронзительный бульк в пазухах), не говоря уже о тошнотворном миндальном запахе его дезодоранта, – утешить я смог бы не бог весть как.

Когда я слушал его рассказ, меня внезапно оглушило чувством вины, и я пообещал, что немедленно приеду прямо к нему. Пришлось спрашивать, как идти, потому что я впервые собирался домой к его родителям.

Барри открыл дверь. Он не плакал, но глаза покраснели и опухли. Первым моим порывом было его поцеловать, но я этот порыв подавил и положил мужественную руку ему на плечо.

– Сука, – сказал я.

Он отвернулся и без слов стал подниматься по лестнице, так что я последовал за ним. Мы оказались в тесной, чрезмерно разукрашенной спальне, на стене – символический намек на молодежную культуру: плакат с Бобом Марли на розовых атласных простынях и Кайли Миноуг с косяком (ну, или что-то в этом духе). Барри немедленно зарыдал во всю глотку.

Я приложил все усилия, чтобы его утешить.

– Бабы гребаные. Все одинаковы. Все в итоге кидают.

Похоже, это его не сильно взбодрило.

– Найдешь другую. Полно других... – Тут я осекся. Пусть никто не посмеет сказать, что я бестактен.

– Поверить не могу, что она... что она... что она...

– Так поступила?

– Так поступила. Мы так... мы так... мы так...

– Любили?

– Любили. Думаешь, она... думаешь, она... думаешь, она...

– Была немножко стара для тебя?

– Была немножко стара для меня.

– Думаю ли я, что она была для тебя немножко стара?

– Да. Думаешь, она была немножко стара для... для... для...

– Тебя.

– Меня. Ну?

– Ну... ну, то есть, сейчас трудно сказать. Полагаю, если вы подходили друг другу в сексуальном плане, полноценным отношениям между вами ничто бы не помешало. То есть, если ты считал ее привлекательной, никаких причин для... ммм... Большинство людей вообще не считают сексуальными женщин такого возраста, но если ты... я не говорю, что она не была фантастическая, я хочу сказать – она для своего возраста исключение... то есть очень хорошо сохранилась и все такое... так что если барьер привлекательности ты преодолел, то ты... ммм... Сколько точно лет твоей матери?

– Что?

– Просто – сколько лет твоей матери?

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего. Совершенно ничего. Просто интересно.

– Маме где-то сорок пять или около того. Слушай, у меня нет этих эдиповых залипов, если ты об этом.

– Ты уверен?

– Разумеется, блин, я уверен. Я уже много лет не хочу трахнуть мать.

– Но точно сказать нельзя. В этом все дело. Это подсознательное. Я думал, что уже перерос желание трахнуться с матерью, но только на прошлой неделе мне приснился сон, в котором она была похожа на Ким Бэсингер, и пожалуйста – встал как миленький.

– Твоя мама совсем не похожа на Ким Бэсингер, – прохныкал он.

– Я знаю. Не понимаю, как ей это удалось. Это было невероятно. Но мне это снилось. И не нужно быть Фрейдом, чтобы понять: мое подсознание хочет, чтобы я трахнул свою мать.

– А что такого твоя мама во сне делала, что ты так завелся?

– О... э... я не... ммм... не помню всех деталей, на самом деле.

– Черт! Как неудобно. А мама знала, что ты возбужден?

– Нет – ей не было видно. Я закрывал член карманным разговорником. Слушай – это неважно. Суть в том, что мое подсознание меня провело, нацепило на мою мать красивое лицо и большие сиськи, чтобы я ее захотел.

– Не так уж ты возбудился, если мог закрыть весь член карманным словарем.

– Может, хватит уже про сон этот, а? Лучше б не рассказывал. Я вот о чем. Я читал об этом все – думаю, стану когда-нибудь психологом. Мы все хотим трахнуть своих матерей. Это факт. Это доказано. Но мы боимся желания трахнуть своих матерей, уговариваем себя, что они не сексуальны, – только вот во сне все летит к чертовой матери, когда подсознание сообщает, чего мы на самом деле хотим, и мы раскладываем их, бесчувственных, на кухонном полу.

– Понятно. Так. Знаешь, теперь, когда ты об этом сказал, я вспоминаю, что у меня действительно был один чудной сон несколько недель назад. – Барри начал приходить в себя.

– Какой?

– Я в нем был маленький, в спальне, а мама заходит и начинает объяснять мне французские спряжения. Потом я говорю, что мне нужно пописать, и она относит меня в туалет и держит меня высоко, чтобы я доставал до унитаза, но я не могу нормально пописать. Выходят только маленькие белые сгустки. Я не знаю, что это такое, пугаюсь, но мама добрая, держит меня, все повторяет, что ничего страшного, и я опять пытаюсь. И все равно выходят только белые сгустки.

– Господи!

– Я тогда как-то не подумал, но сейчас...

– Ты тогда как-то не подумал! Ты что – идиот?

– Нет – ну, знаешь же, как бывает. Просто, ну, просыпаешься, несколько секунд думаешь, что ты извращенец, а потом абсолютно все забываешь.

– Черт!

– Ты как считаешь? Это же по-уродски, да?

– Знаешь, как я удивлен? – спросил я.

– Как удивлен?

– Вот настолько удивлен. – Я показал расстояние большим и указательным пальцами.

– На один сантиметр?

– Точнее, вот так. – Я показал снова.

– Два сантиметра.

– Угумс – удивлен на два сантиметра, а это, знаешь ли, не слишком.

– Думаешь, мне ее лучше послать?

– Да разумеется. Ты молод, – значит, ты в выигрыше. Не сидишь в квартире с перекрученной женоматерью, на всю жизнь выращивая психологическую травму совокупления с мамочкой. Господи, еще немного, и ты б оказался в мотеле Бэйтса.

– Может, ты и прав. Но я ее любил.

– Кого? Маргарет или мать?

– Маргарет, имбецил.

– Просто уточняю.

– Ты видел ее письмо?

– Конечно – она звякнула мне в Амстердам и попросила проверить пунктуацию.

– Правда?

– Конечно нет, болван. Это называется сарказм. САР...

– Ладно, ладно. Успокойся. Вот, смотри. Он протянул мне письмо:

Дорогой Барри,

Мне никогда в жизни не было так трудно написать письмо. Не думай, что я тебя не люблю. Никогда, ни за что не думай, что я не люблю тебя всем сердцем. Я люблю тебя так же, как своих собственных детей. [Ах-ах!] Но я должна тебя оставить – должна спасти нас от нас самих. [Блевать.] То, что между нами было, –  уникально, неповторимо и навсегда останется в наших сердцах. [Ведерко номер два, пожалуйста.] Но так дальше продолжаться не может. Я больше не молода. Хотя меж нами была огненная вспышка, есть другие, более постоянные узы, связывающие меня с семьей, – узы, которые не так легко разорвать.

Любовь к тебе – лучшее, что со мной когда-либо случалось, но и все, что со мной случилось. [Алло? Вы на какой планете?] Есть другие вещи, более серьезные, которые я построила сама, своими руками и руками моей семьи. Эти вещи нельзя снести молниеносным ударом страсти, какой бы огромной она ни казалась. [Верно подмечено.]

Я, может, и ненавижу своего мужа, но я и люблю его, как люблю тебя, но и ненавижу. [Отличное сравнение.] И для меня очень важны дети –  я не могу выбросить их, как использованную бумагу. [Именно, именно.] Есть женщины страсти, храбрые женщины, безответственные женщины; но есть и женщины долга, заботливые женщины, у которых имеются ответственность и обязательства, и я –  одна из них. Ты показал мне новую сторону моего характера – ту, которая умеет смеяться, кричать, действовать стихийно, испытывать оргазмы. Но я некоторое время думала и поняла: та, кого ты мне показал, –  это не я. Это другая я. Я, которая лжет и притворяется кем-то, кем не является, –  по крайней мере, в душе.

Если бы я только могла быть женщиной страсти – но я не она. Я женщина долга. Я целую тебя за все, чему ты меня научил, я хотела бы оказаться более понятливым учеником на твоих уроках любви.

Я умоляла и просила в школе, объяснила, что это была целиком моя вина, и они согласились принять тебя обратно в старший шестой класс.

Что касается меня, то я буду искать работу в другом месте.

Ты всегда останешься со мной в моем сердце. Навечно твоя в любви и смерти

Маргарет.

Я вернул письмо Барри.

– Ты в жизни читал что-нибудь более грустное? – спросил он.

– Нет... ммм... Очень... ммм...

– Трогательно?

– Трогательно. Да.

 

Глава тридцатая

В тот день, когда я пришел к Барри, самое потрясающее было не то, что ему потребовалось меньше десяти минут, чтобы преодолеть свою любовь к Маргарет Мамфорд, и не новость о том, что его любовница была сентиментальной невеждой. По-настоящему меня изумило открытие, что у Барри имеется сестра. Представляете, какая экзотика? Мне и в голову никогда не приходило – даже мысли не возникало, – я и не думал, что может существовать такой человек. Барри никогда о ней не упоминал, а я не смел предположить, что такая фантастическая, удивительная, достижимая женщина может быть.

Я знаю, о чем вы думаете. Хотите знать, почему человек, предположительно находящийся посреди квазигомосексуального кризиса личности «хочу своего друга», так заволновался при мысли о сестре.

Хорошо, давайте я тут кое-что проясню. Буквально. Это не история о том, как мужчина смиряется со своей сексуальной ориентацией, несмотря на все препятствия, чинимые гомофобской средой.

И если вы рассчитываете на тошнотворно политкорректный финал «весь в белом», то можете забыть об этом сейчас же. Мне жаль отвлекать вас от радостей отвратительных предположений, но настало время для новостей – я не есть и никогда не буду благополучным гомосексуалистом.

Тогда зачем вся эта неразбериха? Какого черта эта история должна быть интересна? Кому какое дело до еще одного умника (средний класс, частная школа), которому не хватает воображения хотя бы чуть-чуть быть геем. Кому какое дело до тебя?

Ну, я... я... ну, то есть, я думал, что я гей. Некоторое время. Честное слово. Чтоб мне провалиться.

Я... э... еврей. Это немножко необычно.

И пальцы у меня на ногах – они гнутся и гораздо длиннее, чем у всех.

Ладно, признаюсь. Не хочу больше играть в жеманного подростка.

Я вот к чему веду.

Среднестатистический парень, которого так застроило все вокруг, что он и мысли не допускал, что может не быть гетеросексуалом. Из фильмов, рекламных объяв, мыльных опер, книг и журналов он узнал, что, когда смотришь на женщину, обращаешь внимание на ее груди и ягодицы, а потом, вечером, мастурбируя, с эротическими последствиями вспоминаешь все многообразие грудей и ягодиц, которые видел за день. Парень провел всю постпубертатную жизнь, послушно следуя этим правилам, и выяснил, что работают они вполне приемлемо. На самом деле он никогда не вникал в механику совокупления, но выяснил, что доступные ему изображения способны подпитывать идеальные фантазии для дрочки, и поэтому ему никогда в голову не приходило, что он может хоть как-то отличаться от других (не считая того, что он еврей и у него гнутся пальцы ног, разумеется).

Потом однажды в школе появляется другой парень, при мысли о котором у нашего друга каждый раз встает.

Потом случается что?

Вот.

Это уже интересно.

Разве нет?

* * *

Когда я впервые услышал, что у Барри есть сестра, я был счастливее журнала в газетном киоске. Ладно, я все равно пялился на Барри немножко чересчур и восхищался его телосложением, наверное, чуть слишком энергично, но ничего предпринимать в этой связи не хотел. Не совсем. В некотором роде. Но не в настоящем роде, а в фантастическом. Теперь меня интересовала его сестра.

Ну и вот. Спускаюсь я по лестнице у Барри дома, трясусь при мысли, что сейчас встречусь с Барри, у которого есть груди и нет пениса.

Ее зовут Луиза.

Первое впечатление: какая-то невзрачная.

Второе впечатление: интересна весьма – очень похожа на Барри.

– Так это ты Марк, – сказала она. – Не так уж ты плохо выглядишь. Барри говорит, что ты умыкаешь ручки, ковыряешь в носу и пахнешь миндалем.

Хорошее начало.

– Сам он пахнет миндалем, – сказал я.

С моей стороны это было довольно глупо. Я еще даже не поздоровался. Начать наше знакомство со слов «сам он пахнет миндалем» – есть в этом что-то зловещее. Интересно, сколько удачных браков проросло из такой фразы?

– Он прав, – сказал Барри. – Это я пахну миндалем. А у Марка трусы из спаржи.

Я сдержался и не сказал: «Мои трусы не пахнут спаржей», побоявшись, что это почти наверняка наложит проклятие на мои шансы когда-нибудь понравиться Луизе. Первая фраза – уже дурное предзнаменование.

Не в состоянии придумать ничего лучше, чем назвать какой-нибудь овощ, более подходящий для ароматизации моего паха, я предпочел извиниться и рвануть домой. То было мудрое решение. Теперь, когда я решил влюбиться в Луизу, а не в Барри, нужно беречь встречи с ней для тех моментов, когда я буду более собран.

По дороге домой я решил, что Луиза – это самое то: не слишком сексуальна, не слишком уродлива, так что попытаться стоит. У нее были волосы, как у Барри, только чуть темнее – не блондинистые, а скорее мышастые. Черты лица – в основном как у него, но, как бы сказать, такое впечатление, будто они у нее как-то чуть-чуть сползли. Глаза же в точности как у него – абсолютно. Невероятно. Кроме того, она несколько... «толстая» – не то слово... думаю, пухлая. Ну, как бы аппетитная.

Мне пришло в голову, что, если бы я не был знаком с Барри, если бы не знал, на кого Луиза старается походить, она не показалась бы мне симпатичной. Но так или иначе, я решил: она мне подходит.