1

Мы с Момоко смотрели телевизор. Какая была передача в тот раз, я не помню. Я лежала, положив под голову сложенный вдвое дзабутон и вытянув ноги к котацу, Момоко примостилась рядом.

Когда хочешь рассказать кому-нибудь сон, который отчетливо помнишь в момент пробуждения, с ним происходит то же, что с изображением на киноэкране, если на него случайно попадет свет: изображение тускнеет, отодвигается вглубь и совсем исчезает. Воспоминание о том вечере представляется мне теперь таким же растаявшим сновидением. В памяти сохранилась только комната, теплая и светлая, и смутное ощущение безоблачной радости, переполнявшей меня и развеселившуюся Момоко.

Время от времени я бросала иронические замечания о манерах и мимике выступавшего:

– Ну мыслимо ли при исполнении такой песни без конца шевелить бровями?

Или восклицала:

– Браво, браво, вобла сушеная!

Момоко хохотала, пожалуй, даже излишне громко. Изо дня в день я была завалена работой для журнала, и, если выдавались такие свободные минуты, радости дочурки не было предела.

Когда в комнату вошел Сакудзо, на наших лицах еще оставались следы счастливого смеха. Я с улыбкой встала навстречу мужу, но, взглянув на него, сразу все поняла.

Лицо у мужа покраснело и неприятно лоснилось, как после выпивки, глаза воспалились. Особенно непривычным было само выражение лица – какое-то по-детски беспомощное. Муж не сел, а просто рухнул на свое обычное место около котацу и, как тяжелобольной, выдавил из себя хриплым, прерывистым голосом:

– Нет слов… наша фирма… потерпела… крах…

В тот же миг лицо его исказилось гримасой, он не смог сдержаться, и я увидела, как по багровым щекам покатились слезы.

Я не помню всего, что говорила тогда. Знаю только, что я спросила недовольным тоном, каким обычно браню Момоко, когда она возвращается из школы в слезах:

– А что же Ито-сан? Ведь Ито-сан… Почему же он обманул? Ведь он же…

Только накануне вечером муж с сияющим видом сообщил мне, что один состоятельный человек по имени Ито обещал дать им тридцать миллионов иен и тем самым спасти акционерную компанию мужа.

Я почувствовала, как постепенно ко мне возвращается самообладание. Муж сидел неподвижно и молча, уткнувшись лбом в край котацу. Я не знала, что сказать. Сама я не чувствовала ни особого испуга, ни горя. Мне даже не было грустно от сознания, что настало время, которому рано или поздно суждено было наступить. Я просто была в полном недоумении, впервые увидев мужа таким, каким никогда до сих пор не видела его. Я взглянула на Момоко. Девочка с изумлением смотрела на плачущего отца. Вдруг она подняла на меня глаза, и взгляды наши встретились. Я неожиданно уловила в глазах дочери усмешку. Момоко поджала губы, потом втянула голову в плечи, всем своим видом показывая, что она с трудом подавляет смех.

 

2

Не могу вспомнить, какой в том году был декабрь: холодный или теплый. Это произошло, пожалуй, третьего или четвертого декабря. Я пригласила господина Исиду из антикварного магазина, чтобы сдать для продажи несколько картин и фарфоровых вещей. Дело в том, что последние два-три года мы постепенно продавали то, что было поценнее, и уже распродали большую часть своего фарфора. Я считала, что у нас еще оставались кое-какие вещи, но из разговора с антикваром неожиданно узнала, что и они уже были проданы.

– Еще осенью ваш супруг обращался к нам, так что они уже…

С раннего утра до поздней ночи у нас трещал телефонный звонок. Разные голоса на разный лад спрашивали, куда ушел муж. Я сама абсолютно не знала, где бывает и чем занимается Сакудзо. Домой он возвращался после трех-четырех часов ночи и молча укладывался спать. В семь часов он вставал и уходил из дому.

– Господина нет дома, он возвратится, должно быть, часа в три ночи… – как бесконечное повторение одной и той же магнитофонной записи доносился до моего кабинета голос служанки Цуруё, отвечавшей на телефонные звонки.

– Госпожи нет дома. Да… Я не знаю…

В паузы между телефонными звонками кредиторов вклинивались звонки из редакции журнала и телестудии.

– Я по поводу беседы на тему: «Критикуем наших мужей». Желательно, чтобы вы заострили один момент. Нет, сделаем иначе. Мы просим, чтобы вы, госпожа Сэги, как знаток этого вопроса, задали тон всей встрече и приняли в ней самое активное участие…

Едва я успевала задуматься над сказанным, как раздавался очередной звонок:

– Поскольку вы относитесь к сторонникам ниспровержения принципа «мой дом – моя крепость», необходимо, чтобы вы вступили в полемику с приверженцами этого кредо…

Вечерами я перебиралась работать из моего кабинета на втором этаже в столовую. После того как Цуруё ложилась спать, к телефону приходилось подходить мне самой. Не выпуская из правой руки авторучки, левой рукой я снимала телефонную трубку.

– Очень сожалею. Еще не вернулся… да, вы, очевидно, кое-что знаете о том, что у нас случилось… Он сейчас постоянно в разъездах… – отвечала я и снова принималась писать:

«…Есть мужчины, для которых наивысшее удовольствие – пристроиться в поезде напротив мини-юбочки. От избытка чувств некоторые из таких пассажиров могут даже свалиться с сиденья. Иногда у себя на службе мужчины нарочно роняют под стол ручки и карандаши. Это делается ради мини-юбочки, сидящей напротив.

Со времен отшельника Кумэ, свалившегося с облаков от одного вида женской ножки, мужчины не в силах устоять перед женскими бедрами. Я понимаю, что было бы бессмысленно заниматься теперь критическим анализом всей эволюции этой проблемы. И все-таки становится бесконечно грустно и стыдно от сознания, что в наше бурное время, растеряв почти все подлинно мужские достоинства, мужчины сохранили интерес только к женским бедрам…»

На сочинение двух этих абзацев у меня ушло целых три часа. Это был очерк для газеты, печатавшийся по частям. К утру я во что бы то ни стало должна была сдать его в редакцию. Затрещал телефон. Сразу же раздался вопрос:

– Сэги уже вернулся? – Это звонил наш давнишний друг – писатель Катагири. – Как все нескладно, Акико-сан. Сэги тут обратился ко мне, и я одолжил ему пятьсот с лишним тысяч. Что же теперь будет? Я все ждал, что он сам что-нибудь скажет, а от него ни слова. Ну хоть бы из вежливости позвонил. Жена у меня нервничает, просто в отчаянии. Я-то сам верю Сэги и люблю его. У меня и в мыслях нет, чтобы он мог подобным образом обмануть мои дружеские чувства и мое доверие.

Чувствовалось, что Катагири не совсем трезв.

– Я ведь не столько из-за денег беспокоюсь, сколько совсем из-за другого. Ты понимаешь меня? Акико-сан… Ну, ты-то, наверно, понимаешь мое состояние?

– Да, – выдавила я как стон, – понимаю… очень сожалею… – больше я не в силах была сказать ни слова.

– Может быть, еще все уладится. Вот беда-то. И жена у меня… Ты ведь знаешь ее, так что можешь себе представить…

– Сожалею, очень сожалею. Я что-нибудь придумаю. Я… постараюсь вернуть.

Закончив телефонный разговор, я попыталась опять взяться за работу, но почувствовала, как во мне закипает гнев.

– Доверие… дружба… – бормотала я вне себя от негодования.

«Катагири-сан, значит, ваши дружеские чувства и доверие измеряются деньгами! – мысленно восклицала я. – Вы ведь все-таки литератор, и вам не пристало говорить о «доверии» и «дружбе» в стиле какого-то клерка. Почему вместо того, чтобы распространяться о «доверии» и «дружбе», вы не заявили прямо и ясно: «Будьте добры, верните мне мои деньги! Для меня пятьсот тысяч дороже дружбы!..»

Я несколько раз набирала номер телефона Катагири и каждый раз, еще до появления гудка, нажимала на рычаг. Я понимала, что мое возмущение нелепо и что у меня, пожалуй, нет оснований обижаться на Катагири. Ведь я жена человека, который «обманул доверие». И как его жена, я должна пасть ниц с повинной. Сознание этого и чувство собственного бессилия приводили меня в еще большую ярость. Мне хотелось сказать:

«Ведь не я же все это натворила. Это сделал мой муж и вы сами».

Если бы прежде, чем решаться на что-нибудь, Катагири пришел ко мне за советом, я бы предупредила его:

«Ни в коем случае не давайте деньги акционерной компании моего мужа».

Теперь у меня для Катагири был другой ответ:

«Вы сами должны были понимать, на что идете, когда давали в долг деньги такому человеку, как Сакудзо Сэги… Сэги растяпа, но и вы не лучше».

Как мне хотелось любым способом раздобыть эти пятьсот тысяч. Я представляла себе, как хлестну пачкой денег по физиономии Катагири и, подобно героине из телевизионной мелодрамы, с презрением воскликну: «Ну, что, восстановились ваши дружеские чувства и доверие?!»

Но у меня не было права поступить подобным образом. Я не переставала возражать против того, что муж взял на себя управление компанией. Всего раз пять я получила директорское жалованье мужа. И никаких особых благодеяний от его фирмы не имела. Да что там говорить, ведь, когда наступало время выплаты жалованья служащим или подходили сроки погашения векселей, нам частенько приходилось доплачивать по пятьсот тысяч, а то и по целому миллиону иен из моих собственных доходов. Деньги, которые я получала за свои литературные труды, таяли буквально на глазах. Заведующий финансовым отделом фирмы, этот тупица, считал в порядке вещей приходить ко мне за деньгами. Однако какой толк вспоминать все это. Я жена банкрота, и, как его жена, я не имею права роптать.

Вместо того чтобы звонить Катагири, я решила поговорить с Сюнкити Кавадой. Было уже за полночь, но это меня не остановило. Популярный писатель Кавада был общим другом нашей семьи и Катагири.

– Алло, – послышался в трубке сонный голос. Это обычная манера Кавады говорить по телефону. У меня она всегда вызывает желание как-то ошеломить его, и я начинаю говорить с нарочитой горячностью.

– Кавада-сан! Я возмущена, я просто вне себя. Мне завтра утром сдавать очерк, а тут…

– Опять твой дурень что-нибудь натворил?

– Мало сказать натворил. Он ра-зо-рил-ся!

– Разорился? Обанкротилась компания?

Голос Кавады зазвучал несколько громче и энергичнее. Но мне было мало этого, и я возбужденно продолжала:

– Просто ужас. От кредиторов отбоя нет. Бесконечные телефонные звонки совершенно не дают работать… Алло, вы слушаете, Кавада-сан? Ну скажите же мне что-нибудь вразумительное…

– Слушаю, слушаю. Дело в том, что у меня температура.

– Температура? Еще что придумали…

– Мне ведь операцию сделали. Восстановительную, после стерилизации.

Я еще раньше слышала, что лет десять назад из-за слабого здоровья жены Кавада прошел стерилизацию. Но недавно он развелся с первой женой и женился на своей возлюбленной. И теперь молодой жене страшно захотелось иметь ребенка.

– Значит, сделали наконец?…

– Да, и вот сегодня весь день промучился от дергающих болей.

– От дергающих болей?… – переспросила я, совершенно обескураженная его словами.

– Чего только в жизни не случается…

– Да уж, действительно… – уныло подтвердила я.

– Что же теперь будет? Говоришь, компания обанкротилась…

– Откуда я знаю, что будет. Ну да ладно. Ложитесь и отдыхайте. Какой толк беседовать с человеком, который страдает от дергающих болей.

– Ты уж извини меня.

– Извиняю, извиняю.

Я положила трубку, и меня вдруг охватило чувство страшного одиночества. Была глубокая ночь, лампочка над головой горела ярче обычного. Не спала только я одна. Раздался телефонный звонок. Я схватила аппарат, сунула его под одеяло котацу и продолжала писать:

«…В годы Мэйдзи жил некий Камэтаро, известный тем, что он любил подсматривать за моющимися в бане женщинами. Самым приметным в его внешности были уродливые, выступавшие вперед зубы. С тех пор слово «дэба-камэ» – зубастый Камэ – стало нарицательным для любителей заниматься подглядыванием такого рода…»

Под одеялом опять затрещал телефон. У меня мелькнула мысль: «А вдруг что-то случилось с мужем?» Но даже если это и так, прежде чем подходить к телефону, я должна закончить свой очерк.

«…В эпоху Мэйдзи женщины носили японскую национальную одежду, так что ради соблазнительных зрелищ дэбакамэ приходилось специально пробираться к женской половине бани. Томясь теперь в преисподней, дэбакамэ, наверно, завидуют современным мужчинам и сокрушаются: «Вот времена-то настали – как все доступно и просто». Все это старые сказки…»

Телефон продолжал трезвонить. Часы пробили двенадцать раз, хотя на самом деле было уже половина второго ночи. Я не выдержала и вытащила аппарат из-под одеяла, подняла трубку.

– Алло, это квартира директора акционерной компании господина Сэги?

Я вздрогнула, узнав голос одной деловой дамы по имени Каё Хираи. Встречаться с ней мне не приходилось, но после банкротства мужа она звонила нам по три раза в день.

– Вот как? До сих пор не возвратился? Но где же он может быть? И что вообще можно делать в такое время?…

Дама решила, что муж просто велел отвечать, что его нет дома. Я даже вся сжалась от ее подозрения.

– Извините, пожалуйста. Я очень сожалею, но после ухода муж ни разу не звонил домой и не сообщал, где он находится и чем занимается…

Мы проговорили битый час. Опустив наконец телефонную трубку, я глянула на авторучку, которую машинально все еще держала в правой руке, и швырнула ее в стену.

 

3

Балансовый отчет акционерной компании мужа вызвал у меня чувство недоумения, я долгое время разглядывала его, не в силах понять, к какому разряду относится написанное число.

– Сколько?… – вырвалось у меня. – Восемь нулей… Неужели возможно такое? Это значит, сотни миллионов?! – Я пересчитала еще раз. – Единицы, десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы, десятки миллионов…

– Все верно. – Подтвердил муж. И больше ни слова. Я тоже молчала. Через некоторое время я попыталась заговорить.

– Двести тридцать миллионов…

Как это ни странно, но астрономическая величина суммы подействовала на меня успокаивающе. Я просто не имела понятия, что это за деньги. Удивляло только одно: как при штате всего из тридцати человек за каких-то два года мог возникнуть долг в двести тридцать миллионов иен… В невероятной величине задолженности я видела прямое отражение личности самого Сэги Сакудзо.

Четыре года назад муж основал акционерную компанию по выпуску учебных материалов для служащих и административных работников. Инициатива принадлежала не мужу, это была идея одного его знакомого. Я протестовала. Муж не тот человек, который мог бы заниматься бизнесом. Я еще тогда предполагала, что этот знакомый использует мужа в своих целях, а потом Сакудзо не миновать неприятностей.

– И все равно я создам компанию! – заносчиво ответил муж на мои возражения. Если ему хочется настоять на своем, он всегда переходит на высокомерный, заносчивый тон. Однако в конце концов он оказался обманут своим приятелем.

– Ведь я тебе говорила! Теперь ты убедился в моей правоте?!

О, сколько раз с тех пор, как мы поженились, мне пришлось произносить эту фразу: «Ведь я тебе говорила!»

После предательства друга муж из упрямства решил организовать самостоятельную акционерную компанию. Я опять возражала, но он заявил тоном, не терпящим возражений:

– После происшедшего служащие оказались просто в воздухе. Что станет с ними, если я не создам новую акционерную компанию?!

Компания начала функционировать, не имея никаких поступлений, более того, с самого начала на ней повис долг, и ведь нужно было еще нести расходы по содержанию штата в тридцать человек.

– Вопрос не в том, получится у меня или нет! В данный момент я просто обязан поступить именно так! – объявил муж. Лицо у него стало злым, а в голосе слышалось то самое упорство, которое вызывает у меня чувство полной беспомощности. Когда у мужа делается такое выражение лица и появляются эти безапелляционные нотки в голосе – на него уже нет управы. Встречая протест со стороны окружающих, он еще тверже стоит на своем.

Однажды утром мне позвонил Исида из антикварного магазина.

– Вы недавно передали мне гравюры Шагала и Леже. Дело в том, что…

Он еще не договорил, но мне сразу все стало ясно. Следующая фраза Исиды уже не удивила меня.

– После проверки выяснилось, что это лишь копии… очень искусно выполненные, но…

Пять лет назад мой супруг купил у какого-то знакомого, своего приятеля, две гравюры, уплатив за них триста с лишним тысяч иен. С видом знатока он заявил тогда:

– За эту цену удалось купить только потому, что человеку срочно нужны деньги. Если бы не это, он запросил бы за такие вещи миллион.

Возражала ли я тогда? О, я помню все до мельчайших подробностей. Помню, как была освещена комната, помню, какая стрижка была у мужа, только что вернувшегося из парикмахерской, помню даже, какие цветы стояли в вазе.

– Что ж, ничего не поделаешь, – равнодушно ответила я антиквару. Мое спокойствие, пожалуй, несколько встревожило его. Он начал осторожно прощупывать почву:

– Это, должно быть, такой удар для вас. Вы, наверно, очень удивлены… Я пытался разузнать, нельзя ли что-нибудь получить за них…

– Не беспокойтесь. Мы и без того доставили вам столько хлопот. Я предчувствовала, что кончится чем-нибудь подобным. – Я как-то бессмысленно рассмеялась и, прощаясь, попросила антиквара при случае вернуть мне гравюры.

Я уже предвкушала, как опять брошу своему супругу привычную фразу: «Ведь я тебе говорила!»

Мысленно обращаясь к Сакудзо, я торжествующе произнесла: «Настал час суда! Пора объявить, кто из нас прав!..»

Но разве беда моя уменьшилась оттого, что права оказалась я! И все-таки я с нетерпением ждала возвращения мужа. Мне хотелось поскорее увидеть, какая у него будет физиономия, когда я выпалю:

– Твои Шагал и Леже – подделки.

Я участвовала в беседе за круглым столом на тему «Критикуем наших мужей». О чем там говорили, я уже не помню. Знаю только, что все рассмеялись, когда я сказала:

– Молоденькие сотрудницы, работающие в фирме моего мужа, прозвали его «симурэсу». Дело в том, что у него никогда не бывают должным образом отглажены складки на брюках… Я все вечера напролет работаю, спать ложусь только в два-три часа ночи. Муж возвращается еще позднее. Придя домой, он одним махом стягивает с себя брюки, кальсоны, носки и швыряет на спинку кровати. Все это в скомканном виде так и валяется до утра. А утром – только бы успеть напялить все на себя…

Слушатели опять дружно захохотали, но кто-то из них заметил:

– Что ж тут плохого? В наше время все мужчины стали такими франтами, надо же кому-то быть исключением… Иначе на свете стало бы совсем скучно.

Сразу после беседы я отправилась на прием по случаю проводов старого года, его устраивало одно издательство в гостинице Акасака. На приеме должен был присутствовать знакомый редактор, и я собиралась попросить у него аванс. Не успела я войти в зал, как ко мне подошел Сюнкити Кавада. Держа в правой руке бокал, он заговорил:

– Слушай, я просто потрясен. Твоего-то дурня видели в Канда со скрипкой в руках.

– Со скрипкой?

– Да, Мурасима рассказывал, что случайно встретился с Сэги, и тот объявил ему, что хочет продать скрипку, чтобы выплатить в последний раз жалованье своим служащим. Мурасима просто опешил: мыслимое ли дело при задолженности в двести миллионов носится сейчас с какой-то скрипкой!

Перед глазами у меня проплыла картина: муж со скрипкой в руках бредет по городу в канун Нового года. Кавада продолжал:

– По чем он только думает? Чем занимается целыми днями? Неужели у него нет более важных дел?

– Есть, вне всякого сомнения. Я сама, правда, не знаю… – ответила я холодно. Чувство сострадания к мужу, бредущему со скрипкой в руках по предновогоднему городу, вернуло мне хладнокровие. Я раскланялась со своими знакомыми. Немного перекусила, выпила рюмку сакэ. Со мной опять заговорил Кавада:

– Да, все-таки твой Сэги ведет себя как-то нелепо. Мурасима говорит, что на скрипке даже были следы плесени.

Я промолчала. К нам подошел один наш общий знакомый, слывший последнее время модным писателем.

– Мне все рассказали, Сэги-сан. Как ужасно! Но представьте себе, в этом есть и положительная сторона. Да, это полезно. Молодые люди сталкиваются с трудностями. Благодаря этому они лучше узнают жизнь. И сама Акико Сэги станет наконец взрослой женщиной…

Литератор уже напился. Его самодовольный вид вызывал у меня отвращение. Он пристал к Каваде с какими-то вопросами о налогах. Потом они заговорили о женщинах.

– Она очень мила.

– Ну, и?…

– Не сомневаюсь. И мне нравится, что она зря не задирает носа.

Обращаясь к Сюнкити Каваде, я прервала их:

– Всего доброго, Кавада-сан!

– Уходите? Так рано? – удивился Кавада и стал уговаривать меня. – Совсем ведь рано. Развлеклись бы еще немножко.

В этот миг я почувствовала, как неудержимо, словно приступ тошноты, меня охватывает ярость. Меня почему-то всегда раздражают и бесят эти круглые глазки Кавады и особенно его манера смотреть на всех с младенческой безмятежностью.

– Чтобы я осталась здесь? – бросила я ему. Про редактора и аванс я уже и думать забыла. – Все вы распухли от тщеславия… Постельные дела – ваша излюбленная тема. Проблема повышения налогов – вот предмет ваших тревог. Где вы воспитывались? Забыли, что такое стыд! Выскочки! Интриганы!..

В надутом лице ошеломленного Кавады было что-то. трогательное. От этой мысли я, пожалуй, и пришлд в себя. Все еще как в полусне, я вошла в лифт, совсем забыв, что обычно не езжу одна в кабинах с автоматическим управлением. Настроение у меня было убийственное. Вся сжавшись от стыда, я стояла и ждала такси. И это состояние невыносимого одиночества напомнило мне о муже.

 

4

Приближался конец года, и волей-неволей пришлось созвать собрание кредиторов. В тот день я, не отрываясь» корпела над юмористической повестью «Беспокойный сезон». Момоко пристроилась около моего стола и «варила» обед для кукол. Она крошила на мелкие кусочки ластик и «готовила» из него «приправу к рису». Вдруг я услышала ее бормотание:

– …а что в нашем доме считается «семейными удовольствиями»?

– «Семейными удовольствиями»? Момоко, что ты хочешь сказать? – недовольно переспросила я.

– Да так… Это… – смутилась девочка, а потом добавила: – Наверно, это когда куда-нибудь идут в воскресенье или когда все смотрят телевизор и смеются.

– Нечего сказать! Находить удовольствие в том, чтобы пойти куда-то в воскресенье! – Я возбужденно продолжала: – Какой ужас! Какая убогость! Подумаешь – сходить куда-то в воскресенье. Похихикать у телевизора. До чего же скучна эта идиотская жизнь! Ну, знаешь, Момоко, если ты считаешь заманчивыми подобные вещи, ничего путного из тебя не выйдет.

Момоко всерьез обиделась и пыталась оправдаться:

– А разве это не весело? Покататься с папой и мамой на лодке пли на аттракционе «Американские горы»…

– Даже слушать тошно. «Американские горы»! Да этим увлекаются одни бездельники! – отрезала я. – Целыми днями слоняешься из угла в угол, вот тебя и тянет ко всяким аттракционам с их острыми ощущениями, Мне и так ежедневно хватает своих собственных аттракционов!

Я вся издергалась из-за этого собрания кредиторов. Уж очень не хотелось, чтобы мой несчастный муж стал всеобщим посмешищем. Ведь он все-таки отец моей девочки.

Момоко уныло продолжала крошить ластик и вдруг решительно заявила:

– Мама, я хочу, чтобы мы всегда жили в этом доме.

Я ошеломленно уставилась на нее.

– Ну…ну… мне сказал Уэно-сан. Он сказал, что папина фирма разорилась и мы больше не сможем жить здесь…

– И когда же Уэно-сан успел наболтать тебе все это?

– Он мне еще раньше сказал. Так говорила его мама.

Меня удивило, что моя Мохмоко до сих пор ничего не рассказывала мне об этом.

– Мама, правда, что мы теперь стали бедными?

Тут уж я резко повысила голос и заговорила по-иному:

– Нечего сказать, красиво ведет себя мамаша Уэно! И это называется образованная женщина! Разносить о нашей семье всякие сплетни! Невежа! Ладно, я ее просто поколочу!

– Но ведь их двое: там есть мама и бабушка… – уточнила Момоко.

– Ничего, и бабка свое получит. Так и буду по очереди оплеухи отвешивать.

– Но у них во дворе злая собака!

– Наплевать, – бушевала я, – дам собаке пинка и поколочу бабку. Я им устрою бомбежечку!

Момоко постепенно приободрилась.

– Какая ты у меня чудная, мама, – с недетской серьезностью сказала она. – Правда, задаешься и наозорничать можешь.

Я узнала, что собрание кредиторов прошло сверх ожиданий спокойно. Собралось их человек около ста. Из дирекции никого не было, заведующий финансовым отделом вообще куда-то уехал да так и не появился. Мужу самому пришлось отвечать на все вопросы, и это даже как-то расположило к нему аудиторию. Обо всем этом рассказал мне по телефону один мой знакомый. В заключение он добавил:

– Обычно в подобных случаях кредиторы выступают с резкими обвинениями, допускают бранные выражения, а иногда дело доходит даже до потасовок. На этот раз все было совершенно иначе. Господин директор поистине человек высоких нравственных качеств. Никто из присутствовавших и голоса не повысил. Более того, господину Сэги даже сочувствовали. Все видят в господине директоре человека редкой доброты и считают, что именно поэтому его и сожрали.

«Человек редкой доброты»! Я уже устала от этих слов. Кредиторы, ссудившие двести тридцать миллионов этому «человеку редкой доброты», очевидно, доверяли ему и хотели как-то поддержать, но, может быть, они использовали мужа в своих целях или просто отнеслись ко всему без должной серьезности. И теперь ему придется расхлебывать все это. Мой муж готов был из шкуры вон вылезти, чтобы помочь людям, которые не имели к нему никакого отношения, и, не задумываясь, одалживал им деньги. Точно так же ему самому удавалось получать займы и необходимые поручительства от подобных ему добросердечных простаков. Добросердечие мужа не имело границ, отсюда и шли все несчастья. В наш век со своим редкостным добросердечием мой муж казался каким-то допотопным ископаемым. Такое редчайшее качество сбивает людей с толку. От доброжелательного отношения на них почему-то находит ослепление. В то время как именно доброжелательность и должна бы настораживать нас.

Муж вернулся с собрания необычайно взволнованным. Он несколько раз повторил:

– Этот негодяй Моригути, этот негодяй… – И все.

Моригути был в свое время у мужа заведующим отделом сбыта. Сотрудники отдела без конца выражали свое недовольство и даже не раз собирались уйти всем отделом, если Моригути не будет смещен. Муж так ничего и не успел предпринять, а Моригути тем временем сам ушел от них и начал заниматься субподрядами. Муж заключил с ним торговую сделку. Так. Моригути стал одним из основных кредиторов акционерной компании мужа.

Несколько человек уже успело сообщить мне, что на собрании Моригути выступил с особым заявлением:

«Невозможно представить, чтобы всего лишь за два года образовалась задолженность в двести тридцать миллионов иен. В данном случае возникает подозрение в злоупотреблении служебным положением и хищении казенных денег. Я намерен возбудить против директора судебное дело!»

– Да, ничего не скажешь. Хорош оказался твой Моригути, – торжествующе бросила я мужу. – Ведь я предупреждала тебя. На кого он похож, когда, угодливо вытянув шею, нашептывает что-то собеседнику на ухо. А в глазах – жестокость и злоба… – говорила я мягким, спокойным голосом. В минуты подобного торжества у меня всегда такой спокойный голос. – Просто смехотворно. Бессмыслица, абсурд какой-то! Фирма выпускает учебные материалы для служащих и административных работников. Но какими же бездельниками оказались служащие этой фирмы! Какими тупицами зарекомендовали себя ее администраторы… Вот уж настоящая комедия! Ты торгуешь справочником «Что нужно знать руководителю фирмы» и получаешь пинки от собственных подчиненных. А этот тип позволяет себе говорить о каких-то подозрениях в мошенничестве. Приведи-ка его сюда! Я его тогда спрошу кое о чем. Ведь этот баснословный долг вырос за два года, из них свыше года Моригути занимал в фирме важную административную должность. Интересно, что он скажет о своей собственной ответственности за этот период? Тогда он бил баклуши и снимал сливки, а как сливочки кончились – решил заняться критикой. Как только ты, Сакудзо, можешь молча сносить подобные вещи? Почему ты просто не дал ему. по физиономии? Ну скажи, почему? Есть у тебя чувство собственного достоинства?…

– Не болтай глупости. Виданное ли дело, чтобы на собрании кредиторов директор фирмы дал по физиономии своему кредитору!

– А почему бы и нет? Кто запретил? Будь это я, я бы ему двинула.

По выражению лица мужа было видно, что он воспринимает мои слова как совершенно лишние. Это еще больше раззадорило меня.

– Тебя считают «человеком редкой доброты». Я-то теперь поняла, что никакой ты не добряк. Ты безнадежно самовлюбленный тип. Твое самомнение и погубило тебя. Ты полагаешь, что в жизни все ведут себя как возвышенные мечтатели и следуют своим благородным порывам! Сейчас я тебе скажу, в чем твой самый главный порок из всех, что у тебя есть. Не в той, что ты добряк. Не в твоей бездарности. В небрежности? Нет. И не в доверчивости. Твой неисправимый недостаток, Сакудзо Сэги, – твоя са-мо-наде-ян-ность! Сказать тебе? Да? Ты сейчас в душе преисполнен гордости: Ах! Как же! Ведь сегодняшнее собрание прошло на редкость тихо и гладко. Ты доволен и уже забыл о долге в двести тридцать миллионов. Это как раз в твоем духе. Уж очень ты о себе высокого мнения, а оснований для этого нет никаких! – выкрикнула я.

В это время раздался голос Момоко. Она читала книгу.

– Мама, у тебя нет ваты? Я хочу заткнуть уши, а то очень шумно.

 

5

Наступил Новый год. В доме у нас стояла непривычная тишина. С тех пор как мы поженились, это был первый Новый год без гостей, без телефонных звонков. Греясь возле котацу, мы с мужем целый день просидели перед телевизором. Новогодняя программа оказалась неинтересной, но мы смотрели все подряд. Цуруё накануне уехала отдохнуть к своей младшей сестре. Момоко в одиночестве играла в саду в волан. Еще в прошлом году мы выпустили весь запас у ее праздничного кимоно, а теперь оно опять стало коротко. И дзори у нее не было, я не смогла купить их к Новому году, так что ей пришлось надеть спортивные туфли.

– Как тихо, – проговорила я.

– Да, тихо, – ответил муж.

Он даже не похудел, на лице его не было никаких следов утомления. По крайней мере мне так казалось. За этот год, правда, у него заметно прибавилось седых волос, но ему просто свойственна ранняя седина. Глядя на Сакудзо, никто бы не подумал, что у него серьезные неприятности. Он производил впечатление человека, вернувшегося из дальнего путешествия.

– Интересно, до каких пор продлится эта тишина и безмолвие.

– Пожалуй, после пятого января уже начнется…

Мы переглянулись, словно солдаты, сидящие в одном окопе. Я не представляла, каким будет для нас наступивший год. В скором времени мы, очевидно, оставим этот дом. Как бы то ни было, сейчас нам выпали самые мирные часы за все последние годы нашей жизни. Это напоминало затишье перед боем. Я протянула мужу подушку и посоветовала, как фронтовик фронтовику:

– Вздремни немножко.

Я поднялась и пошла приготовить что-нибудь на обед. В этот раз мы совсем не готовились к Новому году. Я поставила на электрическую плиту моти и вдруг вспомнила:

– А что, Мидзусава-сан вернул нам свой новогодний долг?

– Нет, – коротко ответил Сакудзо не поднимаясь.

Я вспомнила прошлый Новый год. Это было третьего января. Мы принимали гостей, Мидзусава вошел, как раз когда я пекла моти. Мне еще пришлось вызывать к нему мужа из гостиной, где было полным-полно народу. У Мидзусава тогда скоропостижно скончалась мать, и он приходил, чтобы одолжить у мужа сорок тысяч иен.

– Мидзусава-сан, наверно, знает о нашем теперешнем положении?

– Должно быть.

– Тогда почему бы не попросить его вернуть долг?

– Хорошо.

Я вспомнила еще.

– А И мура-сан?

Муж как-то говорил мне, что ему пришлось дать в долг Имуре двадцать или тридцать тысяч иен. На этот раз Сакудзо ничего не ответил на мой вопрос, но именно это лишний раз подтверждало, что долг остался невозвращенным.

Я переворачивала моти и продолжала вспоминать:

– Касаи – Сёно – Мори… – Прервав возню у плиты, я взяла ручку и лист бумаги и подошла к мужу.

– Послушай, Сакудзо, может быть, нам составить список и разослать письма тем, от кого все-таки есть надежда получить долги… А? Как ты думаешь?

– Можно. – Муж неохотно поднялся.

– Обстоятельства есть обстоятельства. Мы ведь денег у них не просим и ничего позорного не делаем. Они тоже должны хоть как-то рассчитаться с людьми, которые в свое время оказали им услугу. Разве не так? Ты не согласен?

– Все это верно, – подтвердил муж. Без особого энтузиазма он начал писать. Я снова занялась обедом.

– Ну как, записал? Вспоминаешь? – Оживившись, я в свою очередь подсказывала ему имена, всплывавшие у меня в памяти. Меня радовало, что муж сразу принялся за дело. Он уже щелкал костяшками счет.

– Ну подсчитал? Сколько получилось? Тысяч четыреста? Нет, наверное, пятьсот? – Я называла цифры, даже большие, чем предполагала сама. И вдруг слышу:

– Миллион девятьсот восемьдесят шесть тысяч иен.

– Сколько?!

Я отставила сковородку и подскочила к мужу. На одной стороне листа растянулась колонка фамилий такой длины, что ее сразу и взглядом не окинешь. Я даже не знала, что сказать. Кажется, и воздух в комнате стал другим. Читаю фамилии.

– Мицуэ Камияма?… – Пытаюсь сообразить, кто же это, и сразу вспоминаю. Эта женщина принимала участие в издании любительского журнала еще в те времена, когда мы с мужем вместе занимались изучением литературы. Только она появилась там, когда мы сами стали посещать занятия все реже и реже. Особой дружбы у нас с ней никогда не было.

– Эта Мицуэ Камияма… ты что, был близко знаком с ней?

– Вовсе нет. Просто несколько раз встречались на литературных занятиях.

– С чего же это она тогда пожаловала к тебе за деньгами?

Муж бросил быстрый взгляд в мою сторону.

– Однажды она примчалась ко мне на службу и рассказала, что разругалась с их заведующим финансовой частью. До этого Ясуба-сан дал ей рекомендацию в какой-то женский журнал, и ей заказали написать повесть. Она рассчитывала на гонорар, а тут вое сорвалось.

От мира и спокойствия, царившего в нашем доме, мгновенно не осталось и следа. Какое-то время я стояла, уставившись на мужа, и вдруг даже вскрикнула:

– А это? Что это такое? – Я рассмотрела, что против фамилии Камияма стояла цифра не 3 000, а 30000 иен.

– Единицы, десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч! Целых тридцать тысяч! – заорала я. – Дать тридцать тысяч какой-то Мицуэ Камияма… – У меня стал заплетаться язык, дергался подбородок. Я не могла подобрать нужного слова. Горячая волна гнева захлестнула меня. Я почувствовала, что мне просто станет дурно, если я тут же не выплесну его из себя. – Какие обязательства могли быть у тебя по отношению к этой Мицуэ Камияма? Ну объясни, почему ты дал деньги совершенно посторонней особе. Почему? Ну скажи. Отвечай же, когда тебя спрашивают!

Сакудзо молчал. Когда я училась в начальной школе, у нас в классе был ученик по прозвищу Мартышка. Если учитель начинал бранить его, от него невозможно было добиться ни слова. Одна преподавательница всерьез невзлюбила Мартышку. Помню, как пронзительно орала она на него, пытаясь добиться от мальчишки ответа. Теперь мне стало понятно негодование этой преподавательницы. Мой супруг был из той же породы, что и Мартышка. Бесчувственный наглец, которого ничем не прошибешь! О, как он выводил меня из себя!

– Ты крутил с этой Камияма? Ну говори… Ну отвечай же, отвечай! Кого ты из себя корчишь? Хоть признайся честно, было между вами что-нибудь или нет?!

‹ – Не болтай глупости! Лучше вспомни сначала физиономию этой дамы.

– Говоришь, ничего не было? Даже не волочился за ней, – выкрикивала я, вся полыхая от гнева. – Вот почему ты и разорился! Где ты видал таких дураков, которые, еще не вернув капитала, вложенного в дело, начинают сами раздавать деньги в долг? Твой характер и довел тебя до банкротства! Ни с того ни с сего – бац и отвалил тридцать тысяч. Ладно, можешь вообще катиться отсюда. Иди развлекайся со своей дамочкой. В наш век все держится на принципе: «Ты – мне, я – «тебе!»…

Я бросилась в кухню, схватила с плиты лепешку и прямо из коридора швырнула ее в Сакудзо. Лепешка угодила в голову мужа, куски и крошки разлетелись по всей комнате. Муж как сидел, засунув ноги под одеяло котацу, так и не шевельнулся, взгляд его был прикован к списку должников.

После новогодних праздников опять началась будничная суета. Не умолкая, трещал телефон. В восемь часов утра муж уходил из дому и где-то пропадал до поздней ночи, о его делах я ничего не знала. Однажды меня посетил господин Намбара, входивший в состав руководства акционерной компании мужа. Он пришел по поводу банковского займа, взятого под его поручительство. В беседе со мной господин Намбара особенно подчеркивал, что, несмотря на занимаемый пост, никакого жалованья от фирмы он не получал. Мы договорились с ним, что я возьму функции гаранта на себя и буду ежемесячно вносить некоторую сумму в счет погашения займа. Через несколько дней последовал визит Macao Нокаты. Ноката возглавлял страховое агентство и раньше частенько бывал у нас. Оказалось, что некий Симанака давал мужу поручительство, при оформлении займа в одном кредитном обществе. Сам Симанака абсолютно не знал моего супруга. К нему обратился Ноката, и по его просьбе Симанака, в свою очередь проникшись сочувствием к моему мужу, оказал ему эту услугу. Таким образом, Ноката считал себя тоже ответственным за этот заем. Понадобилось немало времени, пока я наконец постигла всю сложность этих отношений. Коротко говоря, Ноката пришел за деньгами. Я взяла долг на себя. Ноката был, пожалуй, даже удивлен тем, что я так быстро и легко пошла на это. Он подозрительно посмотрел на меня и ушел какой-то обескураженный.

Я считала себя обязанной, насколько это было в моих силах, не оставаться в долгу перед теми, кто в свое время как-то помог нам. Какими только словами я не ругала все эти последние годы знакомых мужа, которые, одолжив у него деньги, считали вполне естественным не возвращать их даже тогда, когда дела у них шли вполне прилично! И поскольку я всегда возмущалась подобным поведением, теперь мне самой не пристало жалеть свои деньги. Когда я рассказала мужу о переводе долговых обязательств на свое имя, он буркнул:

– Ну что ж.

И только. Сам он ни разу не попросил меня об этом. Я все делала по собственному побуждению. Сакудзо никак не реагировал на мои действия. Он только произносил свое обычное «ну что ж». Совсем так же, как он отвечал, когда я, бывало, говорила о желании проехаться куда-нибудь на недельку или рассказывала ему о покупке кольца с яшмой.

Незаметно взносы в счет уплаты долгов стали поглощать почти весь мой заработок. Некоторые знакомые вразумляли меня:

– Жена не несет ответственности за долги мужа. Тем более когда речь идет не о частном долге, а о задолженности со стороны акционерной компании.

– Правильно, долг числится за компанией, но ведь потерпевшими-то оказались отдельные люди, – возражала я моим советчикам. В ту пору я продолжала жить такими высокими понятиями, как «чувство долга», «чувство ответственности»… У меня еще оставались кое-какие ценные вещи, годные для продажи. Есть мужчины, у которых из-за денег даже голос становится другим, у них появляется какой-то истерический смех, отвисает нижняя губа – словом, они совершенно преображаются. Подобные люди вызывают у меня презрение. И это презрение помогало мне самой легче расставаться с деньгами.

 

6

Сразу после Нового года предполагалось созвать комиссию кредиторов, но время шло, а заседание все откладывалось из-за того, что основные кредиторы никак не могли прийти к единому мнению. Между тем наступил февраль.

Я узнала, что дом друга нашей семьи – художника Сиро Нумады – заложен в счет долга акционерной компании мужа. Мне сообщил это старший брат Сакудзо. Если в течение февраля нам не удалось бы достать денег, дом Нумады был бы описан. Муж отправился к брату, чтобы одолжить у него необходимую сумму.

Это произошло как раз на следующий день после небывалого для Токио снегопада – в саду лежали сугробы по колено. У меня уже не было сил ни сердиться, ни волноваться. Я стояла и смотрела на ослепительно сверкающий снег. Меня охватило предчувствие новой беды. Обрушившийся на этот раз удар оказался поистине ужасным. Позвонил брат мужа и сказал, что больше он для Сакудзо ничего сделать не может. Это было его окончательное решение. Он даже заявил:

– Пусть Сакудзо объявляет себя банкротом и поступает как ему заблагорассудится. Мы отказываемся от такого человека.

Да, неприятности сыпались на нас одна за другой. Я распродала все свои золотые вещи и украшения. И все равно вырученных денег, даже вместе с авансом в счет моих авторских гонораров, не хватало для спасения дома Сиро Нумады.

– Как с ножом к горлу пристали!.. Что ж, выползайте, рабы чистогана! – возбужденно восклицала я.

Свою злость и неприязнь к мужу я перенесла теперь на кредиторов. Я ненавидела их, словно имела на это право. Я должна была выжить, и для этого мне нужна была злость, как единственное оружие, пригодное для самозащиты! Черпая силу в злости, я швыряла деньги направо и налево, сознавая, что стоит мне начать сокрушаться о них – и я погибла.

– В твоем положении абсолютно неуместно поддаваться чувству собственного достоинства. Конечно, должно быть, приятно поступать, как ты. Но это никому не нужно. И ты должна понять это, – говорила мне моя близкая приятельница. Может быть, она и была права, но во мне действовали силы, не подвластные мне самой.

Чтобы сохранить дом Сиро Нумады, я решила достать необходимые пять миллионов у ростовщика. Относить в заклад мне было уже нечего. Ростовщик жил в квартале, где собираются поденщики и бродяги. Там он содержал более десяти постоялых домов и ночлежек. Еще раньше мужу как-то раза два или три приходилось иметь с ним дело по учету векселей.

Я вышла из дому во второй половине дня. Было холодно, свинцовые облака затянули небо, стояла какая-то поразительная тишина. Единственным человеком, который возражал против моего похода к этому ростовщику, оказалась моя мать. Ее просто бросило в дрожь от одного упоминания квартала, где жил ростовщик. Мать бранила моего мужа, была обижена поведением его брата и родителей.

– Почему ты одна должна отдуваться за все?! – негодовала она.

Меня самое возмутило, что против моего намерения обратиться к ростовщику протестовала только мать. Ее протест еще раз заставил меня почувствовать, что на всем свете лишь она одна и думает обо мне. Ведь общие друзья Сиро Нумады и нашей семьи только и твердили: «Необходимо что-то сделать для Нумады».

Один Сюнкити Кавада пожалел меня. Тяжко вздыхая, он как-то сказал: «Да, нелегко тебе».

Сам Сиро Нумада позвонил мне по телефону и попросил успокоить его жену. Мой муж в свою очередь обратился ко мне с просьбой:

– Может быть, ты возьмешь это на себя?

Ростовщик оказался грузным, невысокого роста мужчиной лет за сорок. Одет он был в серый пиджак с отворотами во всю грудь, как носили лет десять тому назад; стоячий воротник рубашки сдавливал его мощную шею. На бледном лице поблескивали стекла очков. Мне он напомнил нотариуса из американских кинофильмов, который заправляет большими делами, сам оставаясь всегда в тени.

– Сэги-сан, поразмыслите хорошенько. Ваш супруг разорился. Он ничего не смог сделать, и ему пришлось объявить себя банкротом. После объявления банкротства выплачивать долги не принято.

В манере ростовщика говорить быстро и возбужденно угадывался живой, беспокойный характер.

– Люди, дававшие поручительства при оформлении займов, должны сами расплачиваться за это. Предоставляя свой дом в качестве залога, его владелец должен был знать, на что он идет. Не мог же он относиться к этому с такой же легкостью, как если бы он просто одалживал соседу сковородку. Дурь, ерунда какая-то! Ведь жизнь, Сэги-сан, – это не детская забава. Вам самой совершенно нечего беспокоиться обо всем этом. Плюньте, и дело с концом. Как только вы махнете на все рукой, каждый сам в силу необходимости что-нибудь придумает по своему разумению. Ну что? Так ведь я говорю? Люди сами должны отвечать за свои поступки.

Ростовщик даже подался всем корпусом в мою сторону. Он говорил со мной, словно с малым ребенком, которому стараются растолковать каждое слово.

– Да… Вот такие дела. Господин Сэги разорился. Если он будет придавать излишнее значение таким вещам, как репутация, достоинство, дружеские отношения, ему не подняться. Жизнь – суровая штука. Упав в грязь, нечего пятна считать!

У меня вдруг навернулись слезы. С тех пор как я узнала о банкротстве мужа, это было со мною впервые. Мне казалось, я снова становлюсь маленькой, робкой девочкой. Я родилась последним ребенком в семье, когда отец уже был в преклонном возрасте. Меня очень баловали. До восьми лет мать все еще давала мне грудь. Я никуда не ходила одна; если со мной заговаривали незнакомые люди, я не могла ответить и тут же принималась плакать. Я все время ходила следом за нашей служанкой или моей старшей сестрой и всячески сторонилась чужих.

Я сразу поняла, Что ростовщик сочувствует мне. Он говорил со мной так не потому, что ему не хотелось давать мне деньги. Нет, он исходил из моих интересов. Решил, что я совсем не знаю жизни, и пожалел меня. Так мне показалось. Из-за этого я и расплакалась.

– Сэги-сан, Сэги-сан, – взволнованно заговорил ростовщик, наклоняясь ко мне, – надо быть стойкой. Нельзя поддаваться чувствам!

Я старалась успокоиться, но никак не могла. Мне казалось, что впервые в жизни я встретила человека, который видел во мне слабую женщину и вел себя как настоящий мужчина. И я стала по-детски умолять его.

– Все равно… мне непременно нужно достать деньги. Прошу вас, дайте мне в долг.

Ростовщик некоторое время раздумывал, потом посоветовал:

– Тогда ограничьтесь тремя миллионами. Ведь я говорю так исходя из ваших интересов. Это вы поняли?

– Поняла. Но мне во что бы то ни стало нужно пять миллионов, – упорствовала я.

Ростовщик озадаченно молчал. Потом, видимо решив уступить мне, заговорил:

– Ну хорошо. Я дам вам деньги. Но при одном условии, Сэги-сан. Сверх этого никаких займов не делать. И больше ни у кого, кроме меня, денег в долг не брать. Иначе вы сами затянете себе петлю на шее.

Я вернулась домой бодрая и повеселевшая.

– Не все уж так безнадежно плохо на этом свете, – громко сказала я, обращаясь к мужу. – Не перевелись еще настоящие мужчины. Мужчины, которые способны проявить жалость к женщине…

Воспрянув духом, я от радости забыла о печальной стороне дела: наш долг возрос еще на пять миллионов.

 

7

Когда я внимательно все подсчитала, оказалось, что сумма, которую мне предстояло выплатить, перешла уже в. разряд десятков миллионов. Чтобы вернуть такие деньги, понадобится, наверно, лет шесть.

Я отправилась в Осаку для участия в передаче Осак-ской телестудии, организованной для домашних хозяек. Теперь мне приходилось браться за любую работу независимо от того, по душе она мне или нет. В студии было полно телезрителей – всё домашние хозяйки. Велась беседа о том, какую часть жалованья мужа следует давать ему на карманные расходы. В передаче принимал участие даже один мужчина, который умудрялся тратить ежемесячно всего две тысячи иен. Была вывешена специальная таблица, на которой указывалось соотношение мужчин, которые приносят домой конверт с жалованьем в нераспечатанном виде; мужчин, которые вручают хозяйке дома конверт вскрытым, но ничего не взяв оттуда, и, наконец, таких мужей, которые отдают жене зарплату, заранее отложив себе определенную сумму на карманные расходы. Выступала женщина лет пятидесяти.

– Приятнее, когда тебе вручают конверт с зарплатой в нераспечатанном виде. Тогда ты сразу чувствуешь привязанность мужа, его искренность – и хочется от всей души поблагодарить его…

– Сэги-сан, а каково ваше мнение? – неожиданно спросил диктор и поднес ко мне микрофон.

– По моему, совершенно безразлично, запечатан или распечатан конверт, – ответила я и, почувствовав излишнюю резкость своих слов, тут же добавила: – Важно, чтобы содержимое было в сохранности… Мне-то самой не то что в запечатанном виде, вообще не приходится получать никаких конвертов…

В этот момент время передачи истекло. Выходит, я проделала путь из Токио в Осаку, чтобы произнести всего две-три фразы.

– Благодарим вас.

– Спасибо, что выбрались к нам, невзирая на вашу занятость… – Ответственный за передачу почтительно раскланялся со мной, я получила вознаграждение и отправилась в обратный путь. После возвращения домой я долго не могла избавиться от чувства стыда. Я поняла, что веду совершенно никчемный образ жизни. Мне хотелось высказать все это мужу, но у нас с ним даже не было времени для подобного разговора. Он возвращался домой под утро, я обычно еще работала. Когда он окликал меня, я оборачивалась и, не выпуская авторучки, докладывала ему, кто из кредиторов приходил за день, карие были телефонные звонки. Муж выслушивал все это, стоя на пороге комнаты, и уходил спать. У меня уже не было возможности выбирать работу, и я бралась за все, что сулило выгоду. Выступала, например, с лекцией в «Профсоюзе работников оптической промышленности Токио». Чего меня понесло к этим оптикам, так ли действительно это было необходимо, я и сама не знала.

Сад наш выглядел совсем заброшенным: повсюду валялись опавшие листья, так и оставшиеся с зимы. Но и среди всего этого запустения уже виднелись приметы весны. Я обратила на это внимание случайно, во время телефонного разговора с одним кредитором, когда вдруг заметила среди сухой травы пробивающуюся зелень бурьяна.

Однажды, вернувшись из школы, Момоко, еще не успев снять ранца, пронзительно закричала:

– Мама! Какой ужас! Наша Коро поранила себя. У Коро идет кровь.

Я в это время говорила по телефону. Меня терзал расспросами один из кредиторов.

– Мама, скорее, скорее! У Коро кровь идет. Нужно смазать йодом. Ну, мама!

Перед застекленной дверью, возле которой я разговаривала по телефону, появилась раскрасневшаяся, озабоченная мордашка Момоко.

– Скорее, тебе говорят скорее, мама! Посмотри, что с Коро… – барабанила Момоко по стеклу.

Я прикрыла рукой телефонную трубку и торопливо ответила:

– Ничего страшного! Оставь ее в покое, все пройдет.

– Как ты можешь говорить такое… Неужели тебе все равно, если наша Коро подохнет. – Широко раскрытые от изумления глаза Момоко покраснели, всхлипывая, она продолжала укорять меня. – Почему у меня такая жестокая мама? Значит, пусть Коро погибает?!

Я валилась от усталости. Когда тут мне еще заниматься собачьими недомоганиями.

Один посетитель явился к нам как-то утром и просидел в гостиной до шести часов вечера. Он пришел требовать деньги не с мужа, а с меня. Кредиторы быстро поняли, что им выгоднее не за мужем гоняться, а иметь дело со мной. Я принимала долги на себя не из малодушной уступчивости, а скорее со злости. Посетитель ругал мужа на чем свет стоит:

– Скажите, ну позволительно ли вести себя так обанкротившемуся человеку?

А дело было вот в чем. Два или три дня назад этот господин вместе с моим муженьком сидели в кафе и о чем-то, беседовали. В это время в кафе вошел приятель мужа, а с ним еще три «хостесс» из бара. Девушки, оказывается, были знакомы с моим мужем, и вся компания подсела за их столик. Затем девицы принялись бесцеремонно заказывать себе всякие лакомства, а, когда стали расходиться, счет оплатил мой благоверный.

– Вот я и подумал: что же это за человек? Долги он не признает, а за мороженое для «хостесс» платит! – бушевал посетитель.

Да, как все это было похоже на моего супруга! Я сама уже не реагировала на это, но возмущение кредитора мне казалось справедливым. Как раз в тот день мне принесли заказное письмо с моим гонораром. Не распечатывая конверта, я отдала его посетителю.

Однажды муж обратился ко мне со словами, смысл которых сразу даже не дошел до меня.

– Послушай, Акико, прописка уже аннулирована. Пожалуй, лучше оформить развод.

– Ты это о ком говоришь? О нас с тобой?

– Да, – подтвердил муж, – я думаю, так будет лучше. Ведь впереди еще много неприятностей.

– Еще?

Невероятно! Я взвалила на себя двадцатичетырехмиллионный долг, и это, оказывается, только начало?!

– Если мы не разведемся, ты вряд ли сможешь работать, Акико. – Он говорил это таким тоном, словно всего-навсего советовал мне переехать на новую квартиру!

– А как же ты?

– Куда-нибудь уеду, – как ни в чем не бывало ответил Сакудзо.

– На что же ты будешь жить?

– Как-нибудь прокормлюсь.

Некоторое время я молчала. На лице мужа было написано то самое безразличие, которое после нашей женитьбы появлялось у него при всякой размолвке и всегда так раздражало меня.

– Интересно, что ты думаешь обо всем этом. Как ты расцениваешь подобный финал? Я-то понимала, что все кончится именно так. Я понимала, а ты понимал? Ты представлял себе, к чему все идет, или ты не сознавал этого? Мне хотелось бы узнать от тебя хотя бы это.

Ответа не последовало.

– Не будем говорить обо мне. Но ведь то, что делаешь ты, равносильно предательству. И невзирая на это, ты спокоен. По крайней мере мне так кажется.

Я ждала, что меня охватит обычный приступ гнева. Сакудзо вел себя в своем стиле – со времени банкротства он, подобно моллюску, который при опасности захлопывает створки раковины, не проронил ни слова. Обычно его упорное молчание приводило меня в бешенство. Ярость вырывалась из меня, как пламя из огнемета. Но на этот раз я не испытывала гнева.

– Когда я пытаюсь высказать свои мысли, меня никто не понимает, – заговорил наконец муж. – Ладно, если бы дело ограничивалось одним непониманием. Но мои слова выводят слушающих из себя. А я только такие вещи и могу говорить. Заурядному человеку не понять, какая пропасть разделяет того, кто попал в водоворот, и всех тех, кому ничто не угрожает.

– Что ты хочешь этим сказать? По-твоему, вполне нормально, что человек, попавший в водоворот, уже не в состоянии ничего видеть?

Муж с неохотой ответил:

– Нет, совсем не то. Вопрос не в том, кто прав, кто не прав. По сути дела, все шло своим чередом. Вот и все.

Во мне снова зашевелилась злость, и я возмущенно сказала:

– После всего, что произошло, ты еще способен излагать какие-то бредовые мысли!

Тут на моего супруга неожиданно нашло красноречие.

– У Гёльдерлина есть превосходные слова. Звучат они примерно так: «Никому не дано возвыситься так, как человеку, и никто не может пасть так низко, как человек». Понятен ли тебе, Акико, зловещий смысл этих слов? Ведь речь идет не о том, что иногда человек может высоко подняться, а иногда – низко пасть. Нет, весь ужас этого высказывания заключен в мысли, что человек в равной мере наделен способностью опуститься на дно и способностью подняться к высотам нравственного совершенства. Вот в чем чудовищность человеческой натуры.

Пробудившийся было во мне гнев исчез. Я чувствовала упадок сил, как бывает при небольшой температуре. Я сроднилась с этим бессилием, как с ароматами далекого детства. Когда-то, еще во времена занятий в литературном кружке, Сакудзо завораживал всех нас потоками своего красноречия. Выглядел он тогда героем. Сейчас у него был точно такой же победоносный, самодовольный вид.

– Послушай еще, Акико. Сейчас все разглагольствуют: «Банкротство, пожалуй, оказалось полезным лекарством для Сэги». Однако на самом деле никаких лекарств не существует!

Неужели он так быстро ожил? А может быть, он и не умирал? В памяти всплыло видение: вот он со скрипкой в руках бредет по предновогоднему городу.

– Я не согласен с мнением, что после банкротства нужно махнуть рукой на долги. Я считаю, что следует выплатить все до последней иены. Но в теперешнем моем состоянии это мне не под силу. Вот и все.

Я представила себе, что он, наверно, легко и просто разведется со мной, будет невозмутим и спокоен, оставаясь по нескольку дней без еды, и, наверно, как ни в чем не бывало переночует где-нибудь под мостом. Он ни капельки не изменился. Взвалив на меня двадцатичетырехмиллионный долг, он бросает все и уходит.

– Ты не человек. Ты философствующий червяк!

У меня вырвался вздох. Меня злило, что, невзирая на все случившееся, его взгляды нисколько не изменились. Но с другой стороны, именно в этом я находила для себя какое-то утешение.

 

8

На следующий день мы с Момоко отправились на прогулку. Стоял теплый апрельский вечер. Над мозаикой из ветхих и еще совсем новеньких крыш нашего квартала раскинулся вечерний небосвод, окрашенный в мутно-розовые и серо-голубые тона. Когда-то здесь был лесистый холм, теперь об этом напоминали лишь кое-где уцелевшие высокие, темные стволы гинкго и пильчатой дзельквы. Миновав живую изгородь, из-за которой доносился запах жареной рыбы, мы подошли к следующему забору, и в воздухе повеяло жареным мясом.

– Мама, чего ты боишься больше всего на свете?

– Твоя мама ничего не боится, она сильная и смелая. Вот маму твою кое-кто побаивается. Для мамы же ничего страшного нет.

– Ох, какая ты… Опять сразу начинаешь задаваться… А я больше всего боюсь живодеров-собачников. Потом похитителей… Мама, а что ты будешь делать, если меня вдруг похитят?

– Вот это вопрос. Ну что же. Дам объявление в газете – «Инструкция для похитителей»: «Пишите с Момоко диктанты. По арифметике давайте ей упражнения на умножение. Например: 99 умножить на 7,99 умножить на 8…»

Внезапно перед нами открылся вид на окружную дорогу. Мы много раз приходили сюда, и каждый раз этот момент был неожиданным. Это объяснялось тем, что наш путь пролегал по запущенной, извилистой тропинке, в самом конце которой стоял деревянный коттедж. Он и скрывал автостраду.

Небо начинало понемногу темнеть, а внизу, словно горный поток, неслась вереница машин. Мы поднялись на виадук и стали лицом к югу. Город уже погрузился в темно-серые сумерки. С окраины одна за другой выскакивали автомашины с зажженными фарами. Казалось, в кабинах машин не было водителей – они стремительно мчались, словно автоматы, управляемые на расстоянии. Еще мгновение – и машины исчезали под нами. Не слышно было ни сигнальных гудков, ни человеческих голосов – единый мощный гул стоял над автострадой.

– Че-го шу-ми-те? Ду-ра-ки!.. – вдруг крикнула я с моста. – Момоко, попробуй-ка теперь ты.

Девочка радостно повторила за мной:

– Ду-ра-ки… Че-го шу-ми-те?… – Наши голоса потонули среди гула и грохота.

– О, если б воспрянуть!.. Если бы снова… – воскликнула я.

Автомашины все шли и шли. Вдоль шоссе зажглись огни люминесцентных светильников. Мы с Момоко стояли над рекой с грохотом мчавшихся машин и смотрели на юг.