Но что же это за новое сознание, внезапно появившееся в благодатный 1969 год нашей эволюции (остается выяснить, не было ли других благодатных лет, исчезнувших под обломками других цивилизаций и других человеческих циклов, достигших такого же уровня, как мы, уничтоженных, может быть, по тем же самым причинам, которые угрожают нам сегодня; не являемся ли мы последним гребнем большой эволюционной волны или повторением на «N-ном» количестве экземпляров попытки, которая много раз имела место быть здесь или в других мирах?).

Это новое сознание не настолько уж ново, но оно стало новым для нас и оно вошло в область практических реализаций в тот самый день, когда мы смогли войти с ним в контакт, можно сказать, в новое отношение. Потому что вечно, с того момента, когда начался счет времени, здесь или в других землях, речь идет, может быть, об установлении отношений с одной и той же вечной Вещью, в зависимости от степени нашей подготовленности.

То, что казалось далеким и божественным для орангутанга, уже близко и менее божественно для нас, но божества будущего еще будут распознаваться, их останется всегда на одного больше для воплощения. Это «всегда больше» и есть смысл эволюции и «Бог», которого мы исповедуем в форме орангутанга, в научной или религиозной форме, и если мы никак не окрестим Его, так, возможно, это будет лучше и для Него, и для нас самих.

Но это одна и та же вещь, которая все время здесь; только есть точки прорыва внутри видов, моменты приобщения к другому состоянию или другому отношению; совершенно очевидно, что хамелеон, предоставленный самому себе, не сможет вообразить ничего другого (допустим, что у него есть воображение), кроме суперхамелеона, наделенного более яркими красками и более выраженными возможностями хищника; точно так же как королева кротов лишь расширяла бы свой склад и свои ходы – это то, что мы как раз делаем на свой человеческий манер.

Что же это за «ускользающая точка», этот «момент представления», когда мы выходим в другое место, которое все время здесь, в другую вещь, которая является той же самой вещью, но только увиденной и приспособленной к другому?

Если верить материалистической доктрине, то из системы не может получиться ничего, кроме того, что в ней уже содержалось, речь идет только о совершенствовании того, что находится там, в этом маленьком шаре. В некотором смысле они правы, но можно тогда спросить, сможет ли когда-нибудь усовершенствованный осел дать что-то другое, кроме осла? Похоже, что замкнутая система материалиста обречена на окончательную обедненность, и что, доводя ее до определенной степени развития хромосом и совершенствования серого вещества, они придут к супермеханизации того механизма, от которого они оттолкнулись (из механизма может выйти только механизм); но как раз то же самое делают обезьяна, крот, хамелеон – они не делают ничего другого, они складывают и вычитают, и наш механизм не намного больше, чем их, продвинулся вперед в своей основе, даже если он посылает ракеты на Луну.

В итоге мы – усовершенствованная протоплазма со всеохватывающими, более широкими способностями, с более ухищренным тропизмом (?), и вскоре мы вычислим все, что нужно, чтобы производить биологических Наполеонов и Эйнштейнов в пробирках.

И тем не менее наша Земля не будет более счастлива с миллионами классных досок и легионами супергенералов, которые не будут знать, куда применить свой ум – они пойдут захватывать другие земли... и заполнять их классными досками.

Отсюда не выбраться по определению, потому что система замкнутая, замкнутая, замкнутая.

Мы предлагаем идею лучшего материализма, менее обедненного. Но сама материя не столь глупа, как мы о ней думаем. Наш материализм является преемником религиозных воззрений, даже можно сказать, его неизбежным напарником, как добро и зло, белое и черное, и любой дуализм, идущий от линейного видения мира, которое воспринимает один пучок травы за другим, камень за впадиной, горы после долин, не понимая, что все это вместе одинаково и полностью истинно и создает совершенную географию, где нет ни одной щели, которую нужно заполнить, ни одного камня, который нужно убрать без того, чтобы не нарушить все остальное.

Нет ничего, что нужно устранить, и все следует рассматривать в глобальной истине. Противоречий нет, есть только узкий кругозор.

Мы считаем, что материя способна на гораздо большие чудеса, чем чудеса нашего механизма, которые мы пытаемся вырвать из нее силой.

Материя не позволяет безнаказанно насиловать себя, она более сознательна, чем мы о ней думаем, менее замкнута, чем наша ментальная крепость, и она позволяет какое-то время себя насиловать, потому что она медлительная, а потом безжалостно мстит. Нам лишь нужно знать рычаг. Мы попытались найти его, очищая материю от религиозной шелухи; мы изобрели скальпели и микроскопы, совершенствуя их все более, чтобы идти вглубь, видеть более крупным планом и открывать наимельчайшую частицу после наимельчайшей и следующую, которая все время кажется вожделенным ключом, но открывающим дверь только к следующему наименьшему, без конца отодвигая пределы, которые заключаются в других пределах, и так без конца.

И ключ все время ускользает от нас, иногда даже подкидывая нам по дороге некоторых монстров.

Мы начинаем видеть все более и более огромного муравья, который так же вечно имеет шесть лапок, невзирая на сверхкислоты и сверхчастицы, которые мы обнаруживаем в нем. Может быть, мы сможем изобрести других и даже с тремя лапками – прекрасная перспектива! Но нам не нужен другой муравей, даже усовершенствованный: мы нуждаемся в чем-то другом.

С религиозной точки зрения, мы также хотели снять шелуху с этой материи и свести ее до божественного вымысла, до царства плоти и дьявола, до тысячи и одной частицы наших теологических телескопов. Мы видим все выше и выше, все божественнее и божественнее, но у муравья все равно остается шесть лапок или три (к несчастью) между одним и другим вечно подобным рождением.

Нам не нужно заниматься спасением муравья, нам не муравей нужен, а что-то другое. И, в итоге, нам не нужно видеть ни более крупным планом, ни выше, ни дальше, а просто-напросто здесь, у себя под носом, в этом маленьком живом агломерате, который содержит свой собственный ключ, как зерно лотоса в грязи, и следовать третьим путем, который не является ни научным, ни религиозным; и, как знать, возможно, когда-нибудь он объединит своей законченной истиной все наши белые цвета с черными, добро со злом, небеса с адом, выпуклости со впадинами в новую человеческую географию, а может быть сверхчеловеческую, которую тщательно готовят все эти выпуклости и впадины, добро и зло.

Этот новый материализм имеет очень мощный телескоп: это луч истины, который не может быть остановлен никакой видимостью и который проникает очень глубоко, далеко, повсюду, ухватывая одну и ту же «частоту» истины во всех вещах, во всех существах, под любым прикрытием и взаимодействием, которые все путают.

Этот телескоп безошибочный: это взгляд истины, которая повсюду встречает сама себя, и знает, к чему она прикасается, потому что она сама и есть все. Но эту правду надо вначале найти в себе, чтобы смочь находить ее повсюду; если среда чистая – все вокруг чистое. Мы говорили, что у человека есть огненное «Я», маленькое пламя в центре его существа, крик чистого существа под обломками механизма. Именно этот огонь и очищает. Именно этот огонь видит. Потому что это огонь истины в центре существа, и это тот же самый Огонь повсюду, во всех существах, во всех вещах, во всех движениях мира и звезд, в этом камне на обочине дороги и в этом крылатом зерне, которое уносит ветер. Пять тысяч лет назад ведические риши воспели его: «О, огонь! Твой блеск в небесах и на Земле, и в растениях, и в воде... является живым океаном света, божественным видением... Ты сын лесов, сын вещей неподвижных и тех, что движутся. Даже в камне присутствуешь ты для человека, и ты посреди его дома... О, огонь, ты пуповина всех земель и всех ее жителей».

Этот огонь риши обнаружили на пять тысяч лет раньше ученых. Они его обнаружили даже в воде и назвали «третьим огнем», тем самым, который не из пламени и не из молнии: солнечный огонь, это «солнце во тьме». И они его открыли только с помощью прямого видения Истины, без инструментов, через знание их собственного внутреннего Огня – от идентичного к идентичному.

Но ученые в своих микроскопах обнаружили только материальное атомное покрытие этого фундаментального Огня, который лежит в основе вещей и в началах миров. Они нашли результат действия, а не причину. И поскольку ученые нашли только результат, то они не получили ни истинной власти, ни ключа, который смог бы преобразовать материю – нашу материю – и заставить ее вернуть истинное чудо, которое является целью всех эволюций, «точкой чего-то другого», которое откроет дверь нового мира. Этот Огонь и есть власть над мирами, первое воспламенение эволюции, сила камня, зерна, сила «посреди дома».

Это именно он является рычагом. Он, всевидящий, он, способный разорвать круг и все эти последовательные заколдованные круги рабства, в которых мы находимся: материальный, животный, витальный, и ментальный.

Ни один вид – ни хамелеон, ни обезьяна, ни человек, – даже доведенный до максимума эффективности, разумности и света, не имеет власти перейти эти границы просто через волевое усилие своих улучшенных хромосом. Это может сделать только Огонь. Это точка другой вещи, момент наивысшего воображения, который устанавливает огонь в пределах старых границ, как в тот день, когда тот же самый момент наивысшего воображения установил тот же самый огонь в сердце миров и бросил в воды времени этот солнечный посев; и эти волны, эти круги образовались для того, чтобы каждый волосочек, каждая веточка, каждый росточек великого расцвета могли достичь своей бесконечности, освобожденные собственным величием.

И снова возвращаемся к нашему вопросу: что же такое это новое сознание, откуда оно взялось, если оно не продукт нашего драгоценного мозга?

В принципе, навязчивой идеей материализма является стремление оказаться сразу же, немедленно и без предупреждения перед Богом, которому поклоняются, и мы их хорошо понимаем, когда смотрим на наивные изображения, которые нам заготовили религии. Обезьяны тоже, если бы у них возникла подобная мысль, создали бы себе, вероятно, совершенно по-детски наивный образ сверхъестественных и божественных сил человека.

Мы обожаем то, что делает нас более красивыми, могущественными, наполненными Солнцем; и в итоге эти широта, красота и лучезарность доступны нам только потому, что они уже здесь, в нас, в противном случае мы никогда бы их не узнали – признается только себе подобное. Это все возрастающее подобие является единственным божеством, к которому стоит стремиться. Но мы хотим верить, что оно не останавливается на позолоченной бедности наших научных чудес так же, как оно не остановилось на храбрости питекантропов.

Это «новое» сознание далеко не ново: новым является наш взгляд, подобие становится более точным (возможно, нам следует говорить о нарастающей точности мира).

Этот мир не таков, каким он нам кажется: эта материя, такая прочная, как мы ее воспринимаем, эта прозрачная вода, эта очаровательная роза исчезают и становятся другими, и роза никогда не была розой, и вода кристальной водой: эта вода течет и кипит так же, как этот стол или камень, и ничто не является неподвижным. Мы расширили наше визуальное поле. Но куда девалась роза? Чему верить, микроскопу или собственным глазам? И тому, и другому, разумеется, и ни одному из них полностью. Микроскоп не аннулирует и не опровергает наше видение поверхности. Просто он касается другого этажа реальности, другого уровня одной и той же вещи. И поскольку микроскоп видит по-другому, он и может по-другому, и сообщает нам целую гамму лучей, которые изменяют нашу поверхность. И может быть, существует третий, неисследованный никем уровень одной и той же неизменной Вещи; другой взгляд, так как что может быть нового под звездами, если не наш взгляд на звезды?

И вероятно, существуют еще и другие уровни, бесконечно много других уровней, ждущих нашего открытия, поскольку кто же может поставить конечную точку на этом Великом расцвете? Нет конечной точки, нет отдаленной цели, есть наш взгляд, который расширяется; и Цель – здесь, каждое мгновение.

Есть всеобщий расцвет, постепенно обнаруживающий свое чудо, лепесток за лепестком. И каждый новый взгляд изменяет наш мир и все законы поверхности так же основательно, как законы Эйнштейна преобразовали мир Ньютона.

Видеть по-другому – это и мочь по-другому. Этот третий уровень и есть новое сознание. И оно аннулирует розу не более, чем микроскоп, в итоге ничего не аннулируется, кроме нашей глупости: это сознание лишь соединяет розу со всеобщим великим расцветом, и эти легкие воды, этот случайный камень, это маленькое, совсем одинокое в своем углу существо с великим ритмом одной и той же единой власти, которая мало-помалу создает нас по золоченому подобию всевидящего внутреннего Взгляда. И может быть, новое сознание откроет нам дверь к чудесам менее уродливым: совсем маленьким естественным чудесам, которые заставят великую Цель раскрываться ежеминутно и обнаруживать тотальность чуда в каждой точке.

Но где же этот таинственный ключ к третьему уровню?

В действительности он совсем не таинственный, хотя и полон тайн. К нему не надо подбирать сложные инструменты, он не скрывается в секретных знаниях и не падает с неба для избранных; он здесь, почти невидим невооруженным взглядом, он совсем простой и естественный. Этот ключ был здесь с самого начала, в этом поселении, в котором начал тлеть огонь – потребность разрастаться и брать; он был там, в этой огромной туманности, накапливающей свои зерна атомов – потребность увеличиваться и существовать; в этих уснувших водах, но в которых уже кишел огонь нетерпеливой жизни – потребность воздуха и пространства. И все пришло в движение под напором того же самого огня; гелиотроп потянулся к Солнцу, голубка к своей паре, а человек неизвестно к чему.

Необъятная необходимость в сердце миров, которые обхватили друг друга смертельным объятием гравитации до самых галактик, туда, где кончается Андромеда. Эту необходимость мы видим на нашем уровне, она велика или менее велика, она требует воздуха и солнца, она требует себе пару и детей, книг, искусства или музыки, предметов, но в действительности она нуждается только в одной музыке, одном Солнце, и одном воздухе – это потребность в бесконечности, потому что она родилась от бесконечности. И до тех пор, пока она не завладеет своим единственным предметом, она не прекратится, галактики не престанут пожирать друг друга, люди не перестанут сражаться и трудиться для того, чтобы ухватить единственную вещь, которой, как они полагают, они не имеют, и потребность в которой растет и растет внутри и раздувает огонь неудовлетворения до тех пор, пока не будет достигнуто последнее удовлетворение и владение одновременно миллионами ненужных вещей – и этой недолговечной розой и этим маленьким никчемным жестом.

Именно этот Огонь и является ключом, потому что он родился от верховной Власти, посеявшей в мире этот огонь; именно этот Огонь видит, потому что он родился от верховного Видения, которое зачало этот посев; именно этот Огонь знает, потому что он находится везде: и в вещах, и существах, и в камнях, и в звездах. Это Огонь нового мира, который пылает в сердце человека. «Это он бодрствует в тех, кто спит», – говорится в Упанишадах. И он не прекратится, пока все не восстановится в своей истине, в мире радости, потому что он рожден от Радости и для Радости.

Но поначалу это новое «я» смешано со всеми своими смутными заботами: оно трудится и желает, борется и стремится, оно карабкается как червь и ловит запах своей добычи на ветру. Оно должно сохранить себя и выжить. Оно ощупывает мир своими маленькими антеннами, оно видит лишь фрагменты и только то, что ему нужно. В человеке – сознательном животном – оно расширяет свой круг, оно щупает, складывает эти фрагменты, систематизирует данные: оно создает законы, сборники знаний, евангелия.

Но позади есть это огненное «я», которое растет; оно не терпит законов, систем, евангелий; оно чувствует стену за каждой понятой истиной, за каждым зародившимся законом, оно чувствует, что ловушка захлопывается за всеми открытиями, как если бы ухватить – значило быть схваченным, попасть в западню; есть нечто, что направляет эту антенну, но что не терпит даже этой антенны, не терпит рычагов и всей этой механики для изучения мира, как если бы эта механика, антенна и этот взгляд набрасывали последнюю пелену на мир и мешали прикоснуться к его оголенной сути.

Есть этот крик бытия внутри, который хочет видеть, который так хочет видеть истину и, наконец, выплеснуться на свободу: это хозяин антенны, а вовсе не ее раб. Как если бы действительно хозяин всегда был заключен там и, выпустив свои ложноножки, щупальца и все свои многоцветные сети, он пытался бы воссоединиться с внешним миром. Потом, однажды, под давлением этого огня необходимости, весь механизм начинает трещать. Все трещит: законы, евангелия, знания и все мировые юриспруденции – мы не хотим даже самого лучшего из всего этого, это все еще тюрьма, все еще ловушка – мысли, книги, искусство и бог-отец; нужно что-то другое, другое! Что-то такое, в чем мы так нуждаемся и что не имеет никакого названия, кроме своей слепой нужды...

И начинается демеханизация с таким же пылом, с каким начиналась механизация. Все горит, и не остается ничего, кроме этого чистого огня. Этот чистый огонь ничего не знает, ничего не видит, совсем ничего, даже мелких кусков тех фрагментов, которые он ранее так тщательно собирал. Этот огонь почти болезненный, он тянется, трудится, ищет, ушибается – он хочет правды, он хочет другого, как раньше он хотел миллионы предметов и тянулся, чтобы схватить их. И постепенно все поглощается огнем. Даже желание другого, даже надежда когда-нибудь сжать в объятиях и эту невозможную чистую правду, даже усилие исчезает, и все утекает сквозь пальцы.

Остается только одно чистое пламя. Пламя, которое не знает, не видит, но которое чувствует и существует. И это восхитительное чувство просто быть пламенем без предметов – оно есть, оно есть просто и в чистом виде. Можно даже сказать, ни в чем другом оно не нуждается. Внутрь его втекаешь, живешь внутри; это как любовь ни к чему и ко всему. А иногда погружаешься очень глубоко внутрь; тогда там, на краю этого спокойного огня – такого спокойного – есть нечто похожее на улыбку ребенка, что-то, что смотрит на мир своим прозрачным взглядом и затем, если не прилагать усилия понять, этот взгляд распыляется, течет в вещах, дышит в растениях, уходит в бесконечность, повсюду, улыбается в этом и в том, – все одновременно и немедленно. Нечего больше предпринимать, нечего хватать, нечего хотеть. Все здесь, абсолютно все здесь! Это здесь повсюду. Это взгляд без стены, видение, которое ничто не сковывает, знание, которое ничего не берет – все известно, все немедленно известно, и все это проходит насквозь, скользит, как угорь, легкое, как пыльца, свободное, как ветер, это улыбается повсюду, как если бы это было одно и то же везде. И вот это маленькое пламя начинает узнавать мир: новая география начинает обретать рельеф, свои краски, свои варианты. Это одна и та же вещь.

И, однако, каждая вещь как бы уникальна. Это тот же самый огонь, но в каждом он имеет особую интенсивность, специальную частоту, преобладающую вибрацию, свою музыку. Каждое существо имеет свою музыку. Каждая вещь имеет свой ритм, каждый миг имеет свой цвет, каждое событие свой такт, и все начинает соединяться. Все приобретает свой смысл, но это как бы общий смысл, где каждый самый незначительный исполнитель имеет свое незаменимое положение, свое единственное место, свою уникальную ноту и свой необходимый жест. И тогда перед нашими глазами начинает широко разворачиваться чудо.

Мир – это чудо, открытие на каждом шагу, открытие микроскопического, бесконечное путешествие в конечном. Мы находимся в другом сознании, мы ухватили огонь нового мира: «О, Огонь, ты вершина роста нашего существа и его наивысшего расширения, вся слава и вся красота заключается в твоем желанном цвете и в твоем совершенном видении. О, Ширь, ты полнота, которая влечет нас на край пути, ты многообразие богатств, рассыпанных повсюду».

8. ИЗМЕНЕНИЕ ВИДЕНИЯ.

В этом изменении видения нет ничего сенсационного, и оно не происходит мгновенно; оно открывается капля по капле, и только едва-едва можно заметить, что это новое зрение. Мы проходим рядом, не замечая, как может быть, пещерный человек проходил мимо золотого самородка, смотрел на него какое-то время, привлеченный блеском, а потом отводил взгляд, – зачем оно, это золото?

Нужно пройти сотни раз мимо той же самой незначительной точки, которая все же немного блестит и несет в себе я не знаю что, нечто особенное, прежде чем мы поймем, что золото есть золото – надо обнаружить его, открыть целый мир и найти то, что уже есть.

Трудность не в том, чтобы выявить таинственные скрытые секреты, а в том, чтобы обнаружить видимое и неожиданное золото среди банальностей – но на самом деле банальностей нет, есть только несознательность. Есть вековая привычка видеть мир исходя лишь из наших потребностей и по отношению к нам; как геолог в лесу видит лишь розовое дерево и только розовое дерево. Чтобы сделать это открытие, необходима некоторая доля «эксцентричности»; и в итоге замечаешь, что эта эксцентричность является первым шагом к более правильной центричности и ключом к совершенно другому миру отношений. Наш лес наводнен неизвестными породами, и все является открытием.

Нас ввело в заблуждение то, что можно назвать «традицией мостика». Нам всегда казалось, что привилегированными людьми были те, кто имел «видения»; тот, кто мог видеть в розовом, зеленом или голубом цвете серый пейзаж нашей повседневной жизни; видеть привидения, сверхъестественные явления – нечто вроде частного суперкино, которое можно бесплатно посмотреть в комнате, нажав на психическую кнопку.

Все это очень хорошо – нечего сказать, но опыт показывает, что подобное видение ничего не меняет: завтра миллионы людей, если на них снизойдет благодать, будут тоже наделены возможностью видения и будут крутить туда-сюда их маленький психический телевизор и, возможно, увидят богов, покрытых золотом (а может быть, и ад, больше соответствующий их сути), цветы, более великолепные, чем самая прекрасная роза (и несколько страшных змей), летающих существ с ореолами (но дьяволы очень хорошо имитируют ореолы, они более «заметны», чем боги, и они любят напыщенность), «пейзажи», «мечты», роскошные фрукты, хрустальные дома, но в итоге на сотый раз они одуреют так же, как и в начале, и жадно набросятся на повседневные новости.

Во всем этом сверхъестественном шуме чего-то не хватает. И на самом деле это что-то находится здесь. Если наше естество не станет более истинным, никакое сверхъестество не сможет ему помочь; если наш интерьер уродлив, никакой чудодейственный кристалл не прояснит наши дни, никакой фрукт не утолит нашу жажду. Рай нужно создавать на Земле, иначе его не будет нигде, ибо мы берем себя с собой везде, куда бы мы ни пошли, даже в смерть; и до тех пор, пока этот «глупый» момент не будет наполнен небом, никакая вечность не запылает звездой. Именно в теле и в повседневной жизни нужно изменяться, иначе никакое золото не заблестит ни здесь, ни в других мирах во веки веков.

Речь не идет о том, чтобы видеть все в розовом, зеленом или в золотом цвете, а речь идет о том, чтобы увидеть истину мира, которая намного более прекрасна, чем все раи, искусственные или нет.

Потому что Земля, эта маленькая Земля среди миллионов планет, является местом эксперимента, которое наивысшая Истина всех миров выбрала для воплощения в том, что кажется ее противоположностью, и в силу этой противоположности она превратится в абсолютный свет во мраке, в абсолютную ширь в малости, в бессмертие в смерти и в жизненную полноту в каждом атоме и в каждом мгновении. И нам необходимо сотрудничать.

Искатель земной истины встречает эту «противоположность» на каждом шагу. Это и есть ключ к новому видению. Он сталкивается с этой противоположностью в самом себе и в других, в разных обстоятельствах: ничто не «идет» так, как должно быть. Где же правда в этом хаосе, в этой путанице, в этой лжи? Конечно, она не здесь, и нужно биться, отбрасывать, очищать обстоятельства и стремиться к тому, что там, дальше, в завтра или послезавтра. И истина от нас ускользает, полностью – другие до нас уже исправляли обстоятельства – в Вавилоне, в Тибете, в Капилавасту – вот уже десять тысяч лет мы переходим от одной цивилизации к другой; и, несомненно, будет иллюзией верить, что наша цивилизация не исчезнет и что Европа со всеми ее научными или культурными ценностями навсегда останется центром мира. Потому что в действительности завтра или послезавтра – это НИКОГДА. Если истины нет в эту секунду, ее никогда не будет. Это самая простая математика в мире.

Истина совершенно естественна, и именно поэтому мы ее не замечаем. Более того, это единственная вещь в мире, которая естественна. Она была здесь с самого первого взрыва атомов, иначе откуда бы ей появиться, в какую дату Андромеды, или Краба, или нашей галактики, какой пророк ее принесет, какое чудо или открытие? Пророки приходят и уходят, открытия добавляются одно к другому, и сегодняшние чудеса становятся завтрашним археологическим слоем для жителей следующей эпохи. Мы еще не там, и все же мы всегда были там, посреди чуда. Только есть момент, когда открываешь глаза на чудо. И это единственный момент мира, Великий Момент всех веков и всех земель, потому что все едино, есть только одно тело и один взгляд для всех вселенных. Невозможно изменить ни одну точку мира, не изменив всего; невозможно открыть взгляд здесь, не открыв его там; невозможно коснуться Центра истины, не коснувшись всех центров, мгновенно и без расстояний, потому что существует только одна Правда и только один центр.

Значит ли это, что никто никогда не касался этой Истины? Конечно, ее касались – на высотах ментала, в моменты редких озарений, которые оставили следы здесь и там, на лице Будды в Индонезии, Афины в Парфеноне, в улыбке ангела Реймса, в некоторых чудесных Упанишадах, в некоторых благодатных словах, выплывающих как желанный и золоченый анахронизм, почти нереальный среди наших бетонных сооружений и цивилизованной дикости; ее касались в глубинах сердца, прошептали Святым Франциском или Шри Рамакришной; но воды текут, и мы все теперь знаем, что последнее слово остается за бомбой и триумфом последнего демократического героя, который вскоре присоединится к другим в той же тщетности усилий. Но этой Истины никогда не касались в материи, ее никогда не касались здесь; и она остается тем, чем всегда была – сверкающей мечтой в хаосе веков; и мир продолжает напрасно вращаться, добавляя открытия, которые ничего не открывают, и псевдознания, которые в конечном счете задушат нас.

Поистине, странная иллюзия заставляет нас действовать: мы исправляем одну несправедливость здесь, чтобы вызвать другую там, мы затыкаем трещину здесь, чтобы там возникла другая рана; но это одна, всегда одна и та же рана – есть только одна рана в мире; и пока мы сами не захотим вылечить этот недуг, все наши медицины, парламенты, системы и законы – миллионы законов от всех уличных углов до коврика у нашей двери – не вылечат ничего ни в нас самих, ни в мире. Мы занимаемся благотворительностью и полны альтруизма, мы распределяем, делим, уравниваем; но наши благодеяния идут в паре со злодеяниями, и страдание, огромное страдание мира, просачивается повсюду и подтачивает тайком наши благосостоятельные квартиры и наши пустые сердца; наше равенство – это гигантское серое однообразие, которое опускается на Землю и равным образом душит и хорошее, и менее хорошее; богатство с бедностью, толпы здесь и толпы там – великая механизированная человеческая толпа, бесплотная, манипулируемая тысячами радиостанций и газет, горланящих и вопящих последние новости почти до самых деревень в Гималаях. И ни одной новости! Нет ни на один су новинок под этими звездами: люди страдают и умирают в своих супербольницах, которые не лечат ничего, и в своих супергородах, переполненных душевнобольными.

Но завтра, как полагают, будет лучше – с лучшими машинами, медикаментами, красными крестами (или зелеными, голубыми), законами и еще раз законами, призванными покончить с мировой опухолью. И мы будто слышим, как раздается оттуда, издалека, шесть тысяч лет назад, волнующий голос Лопамудры, жены риши Агастьи: «Я копаю, копаю... осень за осенью тружусь я днем и ночью, и с каждым рассветом старость все ближе и ближе, она уменьшает славу наших тел...» И жена Майтрейи вторит ей: «Для чего все это, если я не найду нектар Бессмертия?»

Означает ли это, что мы не прогрессировали? Если и прогрессировали, то точно не в том смысле, в каком мы это понимаем. Мы не стали более человечными, чем тибетцы или афиняне, мы недалеко от них ушли, несмотря на всю нашу механику. Как сказал Шри Ауробиндо: «Современному человечеству нужны машины в силу его неизлечимого варварства». Мы полагаем, что становимся хозяевами, но мы вовсе ничего не покорили. Наша механизация – это признак бессилия, многочисленные аппараты слепо-глухо-немого паралитика, чтобы заменить нашу неспособность дальше видеть, лучше слышать, проникать в суть вещей и постигать прямо и непосредственно; мы умеем не больше, чем десять тысяч лет назад (возможно, тогда мы умели это лучше) изменять материю по желанию, прояснять ее сознанием, понимать ее взглядом. С нашей аппаратурой мы продвинулись меньше, чем животное с его шестым чувством или пигмей Центральной Африки. Наши машины видят лучше, чем мы, чувствуют лучше, чем мы, считают лучше и, возможно, они в итоге и жить будут лучше, чем мы.

Материя полностью ускользает от нас. Достаточно какой-нибудь аварии с электричеством, чтобы мы оказались в пещерном веке. Поскольку прогрессировать – это не значит улучшать существующее или открывать новые средства его использования, это – изменять сознание и видение.

По крайней мере, в одном направлении мы совершили прогресс, но не в том, в каком мы думаем. Мы завершили цикл обезьяны, мы довели до крайности ее простой жест, соединивший лиану с палкой, чтобы сделать лук; мы раздули наш ментальный шар до той точки, когда он готов взорваться, и тем самым намерение Природы было выполнено – а оно заключалось не только в том, чтобы накопить всего побольше, но и в том, чтобы довести весь вид до той предельной точки, того всевышнего момента, когда больше не останется девственных лесов, неисследованных морей, непокоренных Гималаев, когда не останется ни одного акра земли для наших бетонных и стальных сооружений, когда даже сами боги отдали все свои соки и теперь добавляют только слои пыли в наших библиотеках, когда жизнь рушится под своей собственной тяжестью и оставляет нас, как первобытного человека, под звездами, один на один с тайной Земли, чтобы мы смогли найти названия вещам, понять их власть, истинную вибрацию, которая наполняет нас и связывает с миром: оголенную тайну этого момента и первую музыку вещей, которая, возможно, является их последней истиной и властью, первым видением, которое становится зарождением нового мира и, может быть, обещанием его трансформации. Мы находимся в конце ментального цикла.

Мы перед оголенной материей. Мы в периоде коренного Изменения. А мы настолько ничтожны для такого великого события! Что у нас есть? Маленький огонь внутри, цели которого мы даже не знаем, но который горит вместе с нами, сопровождает наши шаги, тысячи шагов в огромном пустом механизме: маленькая прогалина, которая иногда кажется такой очаровательной и легкой, и такой хрупкой в этой огромной пустой сутолоке – это все, что мы имеем; и это наивно, прозрачно и почти смешно на фоне тяжелой поступи колоссов ментала. И что мы обнаруживаем? Ничего, вдох, золотое зерно, которое «блеснет на мгновенье и исчезнет». В нем нет ничего сенсационного, оно противоположно сенсации, – микроскопическое, совсем незаметное, это, может быть, ничто, и это все. Это так же текуче, как первая река в мире, над которой склонился человек и посмотрел на эту соломинку и в эту даль, откуда она приплыла, и туда, куда ее понесет, как если бы все уже произошло и как если бы ничего не случилось, ничего не происходило в действительности: вечное отражение этой розовости неба, этого биения сердца, этой хрупкой былинки. И могут приплыть другие былинки, и прийти розовое, голубое или черное, но всегда одна и та же вещь встречает себя в одной и той же точке под разными лицами и разными именами. Тогда нечто начинает быть в этой точке пересечения миров, как если бы один и тот же взгляд смотрел на одну и ту же историю. И все спокойно, подобно и ясно: нет стремления к будущему, нет стремления завладеть этим розовым или голубым, этой или той былинкой; и нет других точек, или это одна и та же точка, встречающаяся сама с собой; есть только одна точка в каждое мгновение, и весь мир проходит через нее вместе со Стрельцом, и Бетельгейзе, и этой былинкой. Все содержится здесь во веки веков. Нужно только услышать музыку этой точки, и там будет вся остальная музыка, нужно только быть там, и там будут все существа в мире из прошлого, настоящего и будущего – в мире есть только одна история, только один момент и только одно существо. Это здесь, и мы в нем. Не будет ничего другого и через три тысячи лет, и через сто тысяч.

С этого момента все СУЩЕСТВУЕТ, просто и абсолютно. Мы находимся в этой точке пересечения бытия, и мы смотрим на огромный мир, совершенно новый. Не нужно надеяться на что-то другое, не нужно ждать, сожалеть, желать – если этого нет здесь в данную секунду, то этого никогда здесь не будет! Все здесь, тотальная тотальность всех возможных вариантов будущего. Катящиеся воды, лица, мировые раскаты грома, минутные наряды, крик прохожего, летящее по ветру зерно; огромный калейдоскоп переворачивается и распыляет существа, события, страны и их королей, и эту уходящую секунду, окрашивая их в синие, красные, золотые цвета, – но это точка пересечения всегда одного и того же взгляда, одной и той же секунды, одной и той же вещи в других цветах, одних и тех же существ с их трудностями, будь они белые или чернокожие, в этом или другом веке.

Нет ничего нового под звездами, и нечего ждать! Есть только эта секунда, которую надо копать, углублять, проживать ее полностью во веки веков; существует только эта, единственная проживаемая вещь, единственное существо, щепотка пыльцы или пыли, единственное событие в мире. И тогда все начинает наполняться таким завершенным смыслом, так продлеваться, разветвляться на четыре стороны света, вибрировать в одном общем ритме, как если бы это лицо, эта случайная встреча, это внезапное препятствие под нашими ногами, это пролетающее перышко приносили нам послание, потому что каждая вещь – это послание, указатель нашего положения или положения всеобщего целого.

И отныне все существует не по отношению к этой маленькой тени, к ее потребности, желанию, ожиданию вещей или существ – отныне все ясно, все проходит через нашу прогалину так, как оно есть, без более, без менее, без хорошо и плохо, без отвергания и без выбора, предпочтений и желаний чего бы то ни было: разве остается что-либо желать? Ведь у нас есть уже все и навсегда, а что еще! Итак, каждая проходящая вещь вручает нам свой ключ, свою чистую музыку, свой интимный смысл, без добавлений и вычитаний, без ложных цветовых видимостей; через существа и вещи мы смотрим на одну и ту же спокойную вечность, которая разворачивается перед нами. Мы в нашей точке вечности, мы – во взгляде истины. Мы в этой точке пересечения бытия, и эта точка на мгновение, как кажется, неисчислимо раскрывается повсюду. Маленькая наполненная секунда. И где недостаток, тщетность, отрицание? Где великое, бесконечное, полезное, бесполезное? Мы здесь, прямо посреди ВЕЩИ. Больше нет «поиска розового дерева» в лесу огромного мира: все – розовое дерево, и каждая вещь – это единственная порода. Как будто горячее расплавленное золото начинает сверкать повсюду.

И ищущий загибает палец на четвертом золотом правиле перехода: каждая секунда, ясно и полностью.

* * *

Но каким образом эти маленькие чистые секунды помогут изменить мир? Может быть, таким же образом, каким эти секунды отвлекали обезьяну от ее сиюминутных потребностей, тем самым помогая родиться первой мысли. Ибо целый мир начинает вливаться в эту прозрачность, но через крохотные незаметные дыхания, через маленькие капли ничто – в действительности, «бесполезность» вещей, это ужасная западня, ежеминутная ловушка, старая оплошность, ввергающая мир в его мрачное фальшивое видение. Искатель ежесекундно должен бороться против прежней манеры восприятия, должен спохватываться, ловить себя за руку. Это длительное обучение новому восприятию, и неизвестно, куда оно выведет и для чего оно нужно. Для чего нужно было обезьяне самонаблюдение, если не для того, чтобы расстраивать ее привычные занятия? И однако, искатель возвращается к этому снова, как бы подталкиваемый против своей воли; он получает маленькие знаки, фактические демонстрации: как если бы кто-то или что-то, находящееся там, следило и овладевало малейшими промахами прежнего механизма, чтобы внести в него капельку света – нужна щель, нужен дефект в панцире, нужно ослабление старых привычек бытия, чтобы туда смог войти новый мир! И мало-помалу искатель уступает. Он отдается воле событий, он останавливает свой взгляд на тысячах ежедневных бесполезных вещей, происшествиях, лишенных смысла, на встречах без повода, множестве микроскопических «несвязанных» событий. Он находится в своем огне бытия и смотрит, смотрит на каждую вещь, как на откровение, которое ждет, чтобы его увидели, как на правду, которая прячется. И если ничто не показывается, он настаивает, он наблюдает за всем, он замечает все: напрасные шаги, бесполезные повороты, замкнутые лица, беспричинные происшествия. Вместо того, чтобы схватить желаемое, он наблюдает за его движением, как оно следует своим курсом и достигает своей цели; вместо того, чтобы отклонить эту неприятную встречу, он смотрит, как она надвигается, принимает ее, позволяет ей выложить капельку своей правды, свое послание под прикрытием лжи или хаоса; вместо того, чтобы избежать мрака, зла, отрицания, которые набрасываются на него, он спокойно ждет, чтобы этот мрак обнаружил заключающийся в нем урок, зло – свою каплю добра под ядом, отрицание – более широкое утверждение, ждущее своего часа. И в конце концов он обнаруживает повсюду ДА, повсюду добро, повсюду смысл, и что все взрастает, все движется в Великом Смысле, под прикрытием хорошего и плохого, черного и белого, полезного и вредного. Мало-помалу мир начинает кишеть тысячами маленьких истин, мерцающих здесь и там, заполняющих этот вакуум, затыкающих бесполезные пустоты, соединяющие одну вещь с другой, восстанавливающие недостающую деталь в головоломке, и все соединяется в непрерывную цепь послания – ежесекундно сами вещи шепчут нам на ухо, и судьба пишет пером улетающей голубки.

Но еще раз та же самая особенность поражает нас. То, что мы обнаруживаем, – это вовсе не вечные и высшие истины, не триумф геометрического ментала, который умещает мир в одном уравнении, не посев догмы или откровений о Синае мира, а маленькие микроскопические проявления правды, живые, легкие, истинные улыбки на краю дороги и в проходящих банальностях, маленькая заразительная правда, которая, кажется, загорается все ближе и ближе и заставляет сверкать даже камни, – истина Земли и истина материи. И когда мы захватываем в ловушку одну из этих маленьких фантастических улыбок, мы переполнены куда больше, чем все мудрецы, вместе взятые со всеми своими озарениями, потому что мы коснулись истины нашим телом, и широко открытыми глазами; может быть, потому, что наивысшая Истина заключается как в малой былинке, так и в тотальности всех эпох.

Но за пределами всех смыслов, освобожденных из их тайников, искатель прикасается к еще более великой мистерии, чему-то столь неуловимому и столь мощному, что заставляет его сердце учащенно биться всякий раз, когда он думает, что уловил ее, – о! нечто хорошо скрытое, что не дает себя поймать и запихнуть в мысль или в ментальный код: Верховный Код, который расшифровывает все и который как бы является ключом к новому миру. За всеми своими нащупываниями и спотыканиями и дюжинами каждодневных ложных движений и поворотов, своих криков во тьме, он чувствует нечто вроде Помощи – что-то, что отвечает ему... И действительно, нужно долго идти в темноте, чтобы оценить чудо этого конкретного ответа. Нечто отвечает, движет, слышит, знает, куда мы идем! Как если бы новый мир был полностью здесь, уже готовый, бесчисленно отображающийся под нашими шагами и под каждым шагом каждого из существ в каждом миге – и мало-помалу мы постигаем его географию. И это реально знак нового мира: он здесь, нет расстояний, которые нужно преодолевать, никаких ожиданий в молитвах, никаких криков, отзывающихся эхом в пустом пространстве в попытках обольстить божество, скрытое в облаках, никакой интенсивной концентрации, долгих лет, усилий, пылких повторений в попытках расшевелить глухую Силу, – она здесь, она мгновенно отвечает, на фактах демонстрируя исполнение просьбы, подает живой знак, живое проявление. Достаточно простого зова. Достаточно маленького возгласа чистой правды. На самом деле не мы ищем: ищут нас, не мы зовем: нас зовут. И мы так долго бредем на ощупь только потому, что хотим все сделать сами. А делать нечего! Нужно просто «ничего-не-делать» и позволить новому миру течь свободно, позволить его неожиданным рекам и дорогам управлять нашими шагами. Один краткий миг самозабвения – и это входит, улыбаясь, это здесь. Все уже здесь! Когда обезьяна, считающая, что она приложила столько усилий, чтобы поймать эту тонкую мелкую вибрацию, случайно ловила мысли, не зная, как и почему, в тот момент, когда ее обезьяний механизм больше не функционировал, возможно, она уже шла по новой ментальной географии и ждала ослабления обезьяньих признаков и секунды самозабвения перед тайной нового мира. Мы считаем, что все является продуктом наших великолепных мозгов, но на самом деле мы инструменты большего «Я», переводчики надвигающегося чуда, передатчики растущей музыки. Но музыке нужно позволить литься свободно; инструмент должен быть чистым. И вполне возможно, что если бы весь мир настроил свои инструменты на эту другую музыку, он бы коренным образом изменился.

9. БОЛЬШЕЕ «Я».

Что же такое это большее «Я»?

На самом деле «Я» всегда было большим. Это как если бы мы спросили: «Что такое большая Луна?» Потому что мы видим сначала ее первую четверть, потом половину, и с нашим геоцентрическим зрением мы говорим, что она увеличивается. Наши глаза видят вещи одну за другой, и для них вещи увеличиваются или появляются – если мы не являемся уже столь наивными, чтобы утверждать, что они падают с неба или их съедают драконы. Мы думаем, что вещи и существа «умирают», унесенные, как Луна, драконом смерти; но они все еще здесь, только укрыты от нашего видения, и ничто никогда не умирает и не исчезает, как и ничто не рождается и не появляется, подобно полной Луне или новой Луне. Есть что-то, что затмевает наше видение – вот и все. И когда мы говорим, что меньшее или большее «Я» есть результат наших меньших или больших способностей, мы так же наивны, как дикарь, который впервые увидев в телескоп звезды и эти огни на краю Вселенной, заявил бы, что они являются результатом наших инструментов. Мир не «приходит», и ничто не приходит: это мы мало-помалу приходим к полному видению. И чем более полно это видение, тем ближе мир к совершенству, которым он на самом деле всегда и был.

Но что же затмевает наше видение? С тем же успехом можно спросить: «Что затмевает линейное видение сороконожки?» Или что затмевает лотос в семени. Для наших глаз Вселенная разворачивается постепенно, но наши глаза в действительности и есть верховный Взгляд, скрытый от самого себя, чтобы видеть миллионами глаз через вечность веков и под миллионами цветов и обликов то уникальное совершенство, которое он видел в свой изначальный вечный белый миг. Мир ЕДИН, это глобальное единство, даже ученые говорят об этом. И они пытаются найти это уравнение. Но чтобы найти это единство, они делят и делят до бесконечности или почти до бесконечности; они коснулись самого ничтожно малого и еще более ничтожно малого, необъятного и еще более необъятного. Но это единство не является ни суммой, ни сокращением до микроскопического, так же, как вечность не есть бесконечное количество лет или неисчислимое количество милей плюс еще одна. Это единство здесь, полностью, в каждой точке пространства и в каждой секунде времени, так же как и во всех сложенных бесконечностях и во всех собранных вместе необъятностях. Каждая точка содержит все, каждый миг – это вечность, которая смотрит сама на себя. И мы, находящиеся в этой точке и в этой секунде, мы вечны и завершенны; и все земли, все галактики встречаются в нашей главной точке, и вечный лотос горит в нашем сердце, только мы этого не знаем. Но узнаем мало-помалу. Однако, недостаточно знать это головой или сердцем – мы должны узнать это нашим телом. Тогда чудо станет действительно полным, и вечный лотос, сиявший на вершинах духа, навечно засияет в нашей материи и в каждой секунде.

Это то самое совершенство, то единство субстанции, сознания и бытия, подобное золотой памяти мира, тот смутный образ, который каждое существо и каждая вещь силятся выделить и ухватить, тот стимул великой Жажды мира, двигатель его гигантской Потребности быть, охватить и расти. Это как навязчивое воспоминание, которое бросает существа и вещи, и даже галактики, в смертельные объятия, которые хотели бы быть любовными объятиями, которые хотели бы все понять, все держать, всем обладать и все охватить в пределах своего круга. Каждая вещь ощупью стремится к этому: актиния своими щупальцами, атом своей гравитацией, а человек – своим интеллектом и своим сердцем. Но наша жажда не может быть утолена до тех пор, пока она не охватит все, не поймет все и пока не останется ни одной частички Вселенной, которая не стала бы нашей субстанцией, потому что на самом деле все всегда было нашей субстанцией, и нашим существом, и нашим собственным лицом под миллионами улыбок или страданий, ищущих свою улыбку, – но которые не улыбнутся по-настоящему до тех пор, пока не найдено то, чем они были всегда. И нет в мире другого страдания, другого разрыва, другой нехватки; и до тех пор, пока эта потребность не будет удовлетворена, мы будем идти и идти, и атомы будут продолжать кружиться, создавая материи все более чистые и светлые, актинии будут хватать добычу, а люди копить свои сокровища, грабить или любить – но только одна вещь может быть любима; и до тех пор, пока они не полюбят все, они ничего не полюбят по-настоящему и ничем не будут владеть, кроме собственной тени.

Но как получилось, что это «Я», это большое «Я», которое есть мы, разделило себя, размножилось, раздробилось на миллионы вещей и существ? Зачем такое долгое путешествие к тому исходному единству, с которого начинали? Но в действительности, «Я» не делилось, оно никогда не распылялось по звездам, разделенным световыми годами, по амебам сознания, разделенным оболочками, пленками или панцирями, по маленьким человечкам, отделенным друг от друга белой или черной кожей или слегка расплывчатыми мыслями. Ничто никогда не было отделено, и наши звезды встречаются в одной маленькой звезде, которая светится в сердце человека, в каждой вещи и в каждом камешке Вселенной. Как бы мы смогли познать этот мир, если бы мы уже не были им? Поскольку знают только то, чем являются сами, и все, что не является нами, для нас просто не существует или невидимо для наших глаз. Мы можем предвидеть завтра, чувствовать надвигающийся несчастный случай, боль или мысль за десять тысяч миль от нас, клад, зарытый в поле, эту маленькую жизнь, которая трепещет на листочке у нас перед глазами, – все это только потому, что мы связаны с этим, мы одно целое, все уже здесь, непосредственно и безраздельно, завтра или послезавтра, здесь и там, перед нами или вдали от нас. Нет разделения, есть только глаза, которые плохо видят. Есть сумма невидимого, которое постепенно становится видимым, от протоплазмы, до гусеницы и человека, и мы просто еще не исчерпали всей гаммы. Возможно, завтра мы увидим, что дистанция между одной страной и другой, одним существом и другим, между сегодня и завтра так же хрупка и иллюзорна, как стебелек травы, отделяющий одну гусеницу от другой на одном и том же поле. И мы перешагнем стенку времени и пространства так же, как сегодня мы перешагиваем стебелек травы, разделяющий гусениц.

В этом огромном неразделимом единстве, в этом круге мира, в этом глобальном «Я» мы вытесали маленькие кусочки, вырезали маленькие частички пространства и времени, частички «я» и «не-я», протон и электрон, плюс и минус, крепко скованные друг с другом, хорошее и плохое, день и ночь, привязанные друг к другу и неполные друг без друга, ибо все дни и ночи вместе никогда не станут завершенными сутками, все сложенные плюсы и минусы, добро и зло, «я» и «не-я» не создадут полной красоты, единого существа. И мы заменили единицу толпой, любовь – влюбленностями, ритм – аккордами, разорванными и снова связанными, но наше соединение не что иное, как сложение, и жизнь рождается из смерти, как если бы нужно было постоянно разрушать, чтобы быть, разделять, чтобы снова соединять, и создавать еще раз видимость единства, которое является только суммой того же самого разделения, тем же самым добром и тем же самым злом, тем же плюсом и минусом, тем же «я», которое является миллионом прошлых «я», но не единой маленькой каплей полноты. Мы начертили маленький круг в громадной нераздельности Жизни, заключили частичку бытия в шарик желатина, отделили от великого ритма одну ноту под панцирем животного или человека и ухватили несколько жестких категоричных мыслей из великого радужного потока, бурлящего над кроной мира. Мы ограничили великий Взгляд в сердце вещей и создали тысячи неустранимых граней. И так как мы больше не можем ничего видеть в огромном, покрытом панцирем, раздробленном и сокращенном мире, мы изобрели глаза, чтобы видеть то, что мы отдалили, уши, чтобы слышать, что шепчут вокруг, пальцы, чтобы коснуться отдельных фрагментов единой Красоты, которую мы урезали, и жажду, желание, голод ко всему, что больше не является нами – тысячи и тысячи антенн, чтобы поймать эту единственную ноту, которая наполнила бы наши сердца. И, поскольку мы не могли больше ничего ухватить без этих искусственностей, без этих глаз, чувств, без этих серых клеток – о! таких серых – то мы поверили, что мир непостижим без них; что постижение мира подобно считыванию показаний с наших маленьких счетчиков и что, возможно, это мы сами были творцами тех переменчивых волн, проходящих через наши антенны. Мы говорили «я», «другие» и еще раз «я» и все время «я» на протяжении веков, под черной или желтой кожей, под панцирем афинским или тибетским, под руинами здесь, там, под теми же самыми старыми руинами маленьких «я», которые умирают не понимая, которые живут лишь фрагментами, радуются, никогда не радуясь по-настоящему, и возвращаются снова и снова, чтобы понять то, чего они недопоняли, и создать, наконец, единый Город великого «я». Когда мы коснемся этой полноты, наше добро больше не будет биться с нашим злом, наши плюсы с нашими минусами, потому что все будет нашим добром и будет течь в одном направлении; наши ночи больше не будут противоположностью наших дней, наша любовь не будет частицей всеобщей любви, наши маленькие ноты – криком, вырванным из великой Ноты, потому что будет только одна музыка, производимая миллионами наших инструментов, только одна любовь с миллионами лиц и только один великий день с его прохладными тенями и радужными водопадами под великим деревом мира. И тогда, может быть, больше не нужно будет умирать, потому что мы найдем секрет жизни, которая возродится из своей собственной радости – умирать будут только от недостатка радости и для того, чтобы обрести еще большую радость.

* * *

Это целое, великое целое, видели мудрецы и несколько редких поэтов и мыслителей: «Все это – бессмертный Брахман и ничто другое. Брахман перед нами, Брахман позади нас и на юге, и на севере, и внизу, и вверху, он простирается повсюду. Все это является единым Брахманом, весь этот великолепный мир... Ты и мужчина, и женщина, мальчик и девочка, старый и изношенный, ты идешь, опираясь на свою палку; ты птица синяя и зеленая, и с алыми глазами... Ты есть То, о-о! Шветакету!» Это великое целое, которое есть мы, сияющее на вершинах человеческих деяний, оставившее несколько иероглифических следов на стенах Фив и давшее пищу посвященных здесь и там, – иногда мы входили в его белое сияние над мирами, вспыхивая, растворяя свое маленькое «я» и погружаясь в космическое сознание... Но это ничего не изменило в мире. Мы никогда не пытались удержать нить, связывающую это видение с Землей и создающую новый мир с новым взглядом. Наши истины были хрупкими. Земля не поддавалась им и была права. Зачем ей склоняться перед озарениями сверху, если этот свет не касается ее материи, если видит и озаряется не она сама? На самом деле Земля очень мудра, и мрак Земли не является отрицанием Духа, как и ночь не является отрицанием дня, этот мрак является ожиданием Света и призывом к нему, и если мы не призовем свет ЗДЕСЬ, то зачем ему утруждать себя спуском со своих вершин? Если мы не повернем наши ночную половину с Солнцу, за счет чего она наполнится светом? Если мы ищем солнечную тотальность на вершинах ментала, то мы обретем эту тотальность там, в одной прекрасной мысли; если мы ищем ее в сердце, то мы обретем ее в сердце, в одном нежном чувстве, если мы ищем ее в материи и в каждом миге, мы обретем эту же самую тотальность в материи и в каждом миге существования материи. Просто нужно знать, куда смотреть. Ведь невозможно найти свет в том, на что не смотришь. Тогда, возможно, мы поймем, что эта Земля не такая уж и мрачная: мрачным был наш взгляд. Неполнота нашего бытия заслоняла от нас вещи. Сопротивление Земли – это наше собственное сопротивление, и обещанием надежной истины являются бесконечные расцветы радуги в мириадах воплощений вместо пустого полыханья на вершинах духа.

Но искатель нового мира движется в своих поисках не по прямой линии, он не закрыл свои двери, не отбросил материю, не изолировал обивкой свою душу. Он продвигается со своим поиском повсюду – по бульварам, лестницам, в толпе и в пустом мраке миллионов бессмысленных жестов. Он вложил бытие во все пустоты, зажег свой огонь в бесцельности, и разжег пламя необходимости даже в самой пустоте, душившей его. Он не стал маленькой обостренной концентрацией, которая уходила прямо к высотам, а потом засыпала в белом покое Духа; он был и этим хаосом, и сутолокой, этим блужданием направо, налево, в ничто, и он все затягивал в свою сеть; взлеты и спуски, падения и новые ошибки, тьму великую и малую, – он пропускал все в свой маленький круг с огнем посередине, с потребностью истины во всем этом хаосе, с криком о помощи посреди этого ничто. Он был запутанным кругом, бесконечным извивом, о котором ничего не знал, кроме того, что он нес свой огонь туда и сюда – огонь ни для чего, и для всего. И он больше ничего не ждал, он был просто жаром огня, как если бы только этот огонь был самоцелью, бытием среди всей этой пустоты, единственным присутствием среди огромного отсутствия. И в итоге становился чем-то вроде спокойной любви, ради ничего, ради всего, здесь и там. И понемногу это ничто озарялось, эта пустота под его взглядом занималась огнем, оживлялась неким крохотным теплом.

И все начинало отвечать. Мир начинал оживать повсюду, в черном, в белом, вверху и внизу. Это как рождение повсюду, но чрезвычайно маленькое, микроскопическое: распыление маленьких правд, танцующих здесь и там, в фактах, жестах, вещах и во встречах – даже кажется, будто они сами идут к нему навстречу. Происходило странное размножение, нечто вроде золотого заражения.

Понемногу он входил во все, но, о!, довольно странное «все», которое не имело ничего общего с космическим, или трансцендентным или озаренным сознанием, и которое, тем не менее, было похоже на миллион золотых растрескиваний или разрывов, ускользающих, неуловимых, почти насмешливых (может быть, следовало бы назвать его микроскопическим сознанием?) – и теплых: внезапная нежность узнавания, взрыв признательности, прилив непонятной теплоты, как если бы это жило, вибрировало, отвечало во всех уголках и во всех направлениях. Странно, когда возникал вопрос, сомнение, неуверенность в чем-то или в ком-то, какая-то проблема, беспокойство о том, что нужно делать, а чего не нужно, то казалось, что ответ приходил к нему в живых ФАКТАХ – ни озарения, ни внушения, ни откровения, ни мысли – ничего подобного: материальный ответ во внешних обстоятельствах, как будто сама Земля и сама жизнь давали ответ. Как будто сами обстоятельства брали его за руку, чтобы сказать ему – ты видишь? И нет больших событий, сенсационных вспышек: совсем маленькие факты, – время только успеть пройти по улице из одного конца в другой. И внезапно вещь приходила к нему – нужный человек, встреча, деньги, книга, неожиданный факт – живой ответ. Или наоборот, когда он так ждал эту новость и надеялся (если он еще не вылечился от болезни надеяться), когда он ждал этого урегулирования, мирного успокоения, светлого решения, вдруг он погружался в еще больший хаос, как будто все двигалось наперекор – люди, вещи, факты – или он заболевал, становился жертвой «несчастного случая», снова открывал дверь старой слабости и, казалось, снова попадал в прежний круг страданий. А потом, спустя два часа или два дня он замечал, что эти отрицательные явления как раз-то и были нужны, что это вело окольным путем к более широкой цели, которую он не предвидел; что это заболевание очищало его субстанцию, обрывало ложный курс и приводило его, облегченного, на солнечную тропу; что это падение обнажало старые логовища и очищало сердце; что эта досадная встреча была совершенством точности, чтобы породить целую сеть новых возможностей или невозможностей, которые надо преодолеть, и что все тщательно подготавливало его силу, широту, предельную быстроту тысячами окольных путей – все готовило его ко всему. И тогда он начинает входить в цепь маленьких невероятных чудес, странных случаев, изумительных совпадений... как если бы действительно, все знало, каждая вещь знала, что она должна делать, и шла прямо к своей микроскопической цели среди миллионов прохожих и ничтожных фактов.

Искатель поначалу не верит, он пожимает плечами и проходит стороной, потом он открывает один глаз, потом еще один и сомневается в собственном удивлении. Это такая микроскопическая точность, такая фантастически невероятная аккуратность посреди гигантского перекрещивания жизней, вещей и обстоятельств, которая просто невозможна – это как взрыв общего знания, которое одновременно охватывает и муравья на большой улице, и тысячи прохожих, и все линии их перемещений, все их особые обстоятельства, прошлые, настоящие, будущие, чтобы создать это единое сопряжение, эту невероятно совершенную маленькую секунду, в которой все согласуется, сочетается, является неизбежным и дает единственный ответ на единственный вопрос.

Потом факты повторяются, «совпадения» множатся – случай мало-помалу раскрывает бесконечную улыбку или, может быть, другое «я», которое знает свою тотальность, каждый фрагмент этой тотальности и каждый миг своего мира так же, как наше тело знает малейший трепет его клеток и эту пролетающую муху, и ритм его сердца. Тогда искатель с широко открытыми глазами начинает входить в бесконечное изумление. Мир – это одно тело. Земля – одно сознание, которое движется. Но сознание тела не сосредоточено в нескольких серых клетках там, наверху: бесконечное сознание повсюду, и оно такое же тотальное, как в этой маленькой эфемерной клетке, так и в этом движении, которое скоро изменит судьбу наций. В каждой точке сознание отвечает сознанию. Искатель покидает маленькие урезанные истины ментала, геометрические и догматические линии мысли: он входит в невыразимую полноту зрения, во всеобъемлющую истину, где каждый фрагмент имеет свой смысл – и каждая секунда – свою улыбку, каждый мрак – свой свет, каждая грубость – свою нежность, которая ждет. Он ощупью обнаруживает «Колодец меда, скрытый в скале». Каждое падение – это следующая степень расширения, каждый шаг – взрыв неизбежного расцвета, каждая противоположность – рычаг будущего. Наша ошибочность – это трещина в нашем панцире, через которую просачивается пламень чистой любви, которая все понимает.