Чао, Вьетнам

Саттаров Эльдар

Документальный роман Эльдара Саттарова посвящен трагическим страницам истории Вьетнама XX века. Впрочем, насколько трагическим, настолько же и героическим. Еще прежде чем перенести все ужасы американского нашествия, мужественный народ этой прекрасной страны отстоял свою свободу и независимость в многолетней и крайне жестокой борьбе с другими империалистами – фашистской Японией и голлистской Францией.

* * *

Революция

Все началось из-за дождя. Дело в том, что у нас в Сайгоне за год сменяется всего два сезона – сухой сезон и сезон дождей соответственно. Поэтому, когда у нас заряжают дожди, то это всерьез и надолго. Ребенком я мог часами глазеть в окно на заливаемый тропическим ливнем асфальт, на уличных торговок, терпеливо переносящих атаки хлестко и часто строчивших с небес пунктирных нитей, сидя на корточках на тротуаре, прикрывая свой нехитрый товар и самих себя кто чем может – кто кусками материи, кто полиэтиленом, кто обрывками мешковины.

В сторону проспекта Катина устремлялись велорикши, привычно крутя педали своими натруженными ногами, перевозя элегантно одетых француженок с огромными зонтами и их кавалеров в щегольских тренчах в сторону увеселительных заведений городского центра или на католическую мессу в Нотр-Дам де Сайгон. Чаще всего я наблюдал за красивой сорокалетней женщиной в традиционном аозае, наряде из белых брюк и длинного цветного платья с высокими разрезами до талии. Она приходила каждый вечер со стороны одного из тех ветхих домов, что до сих пор уживаются в нашем районе бок о бок с фешенебельными колониальными постройками а-ля Осман. О ней говорили, что в прошлом она была дурной женщиной. Она за деньги спала с французскими мужчинами и богатыми китайцами из района Шолон. Однажды под Рождество она привычно вышла на заработки и наняла себе рикшу. Вдвоем они провели всю рождественскую ночь, разъезжая по улицам Сайгона в поисках клиентов. Но в ту ночь ей почему-то не везло, семейным мужчинам было явно не до нее, а всех блудливых гуляк заранее разобрали шустрые конкурентки, так что под конец ей было даже нечем рассчитаться с рикшей, ведь она хотела заплатить ему из денег, заработанных за свои невостребованные услуги. Что же касает ся рикши, то, проведя до этого весь день в напрасном ожидании клиентов, он ухватился за эту проститутку как за последний шанс заработать на угощение и нехитрые подарки для целой оравы полуголодных братишек и сестренок. Под утро, узнав, что он так и остался ни с чем, рикша остановился на набережной Сайгона, отвернулся в сторону реки, насупился и долго молчал. Потом он смачно сплюнул и, постепенно распаляясь, начал высказывать этой женщине все, что наболело за долгие годы жизни впроголодь, все, что лежало у него на душе. В его словах не было ненависти, но они были полны такой неизбывной горечи, такого отчаяния, что всякому стало бы от них не по себе. Когда он резко обернулся, он увидел, что женщина сжалась в комочек на сиденье и беззвучно рыдает. И тогда он взглянул на нее совсем другими глазами, и сердце его открылось новому, неведомому до тех пор чувству. Внезапно ему захотелось увести эту женщину с панели, чтобы заботиться о ней и делать ее счастливой.

С тех пор как они поженились, она каждый вечер выходит на один и тот же угол и может стоять там и ждать его часами. Ближе к ночи рикша приезжает на этот угол после рабочего дня, утомленный, но странно довольный. Говорят, она стала очень верной женой.

Я привык подолгу сидеть у окна и наблюдать за прохожими и жителями квартала, потому что однажды, глядя именно в это окно, я увидел, как к дому, в котором я жил, идет мой отец. Он был в белоснежном костюме и белом канотье из кокосовой соломки с черной шелковой лентой. Он шел медленно, но решительно, слегка помахивая тростью и глядя прямо перед собой. Я уже слышал, что он многого добился в Париже, стал успешным адвокатом и открыл там свое дело, приносившее ему свыше восьмидесяти тысяч франков годового дохода. Я помню, как потом они очень долго о чем-то говорили с дядей Намом на кухне, но, хотя под конец они начали говорить довольно громко, их слова все равно тонули в шуме вентилятора и криках соседей, устроивших в своем дворике петушиные бои. Я различил только последнюю фразу, когда входил к ним. Я четко помню, как дядя Нам не терпящим возражений тоном выкрикнул моему отцу: «Если я позволю тебе увезти Мишеля во Францию, красные из Вьетминя рано или поздно обязательно придут за мной, и тогда мне конец!» Мишель – это я. Нас всех – детей состоятельной прослойки жителей моего района – крестили по римско-католическому обряду и давали французские имена при рождении. Мы ходили во французские школы наравне с детьми из колонистских семей, прибывших из далекой метрополии. Потом мы, как правило, уезжали учиться в парижские университеты и зачастую так и оставались в столице. Как мой отец. Когда он увидел меня, он резко встал, подошел ко мне, присел на корточки, взял меня за руки и долго с какой-то обреченной нежностью смотрел на меня. В его взгляде было что-то пугающее, и мне стало не по себе. Тогда он неловко погладил меня по щеке, всучил леденец, вскочил, нахлобучил свое канотье, подхватил трость и стремительно вышел на шумную и знойную улицу. Дверь за ним захлопнулась, и в доме опять стало тихо. Даже соседи уже угомонились. Я тогда не знал, что больше никогда его не увижу. Он же, я думаю, вполне это осознавал.

Моя мать происходила из старинного землевладельческого рода, чья генеалогия восходит к героям поросших былью сказов о феодальных битвах между кланами Чанов и Нгуенов, поделившими между собой весь Индокитайский полуостров в Средневековье. Она выросла очень красивой девушкой, ярко блиставшей в высших кругах кошиншинского общества, не оставляя равнодушным ни одного из окружавших ее мужчин, совершенно избаловавших ее своим вниманием и комплиментами. Нравы местной аристократии к тому времени уже совсем не отличались от придворных нравов метрополии времен галантного века. Она оставила моего отца ради дяди Нама, точно так же, как теперь она оставила дядю Нама ради видного революционера, одного из лидеров движения Вьетминь, с которым она теперь скрывалась в джунглях. Поэтому сейчас, в этот дождливый день, я и торчу здесь у окна, совсем один, и никому нет до меня дела. В один из таких дождливых дней я сбегу к ней, в джунгли.

Сколько я себя помню, я всегда бредил джунглями. В моих представлениях они всегда были синонимом буйства жизни – ведь там все растет очень густо, цветет очень пышно, размножается очень быстро. Когда я впервые выбрался в джунгли, там все так и оказалось! Бродя по лабиринту еле заметных тропинок, я оцарапал там ногу о куст, и рана не заживала очень долго. Джунгли начинаются совсем недалеко от окраины города, сразу после тянущихся вдоль шоссе рисовых полей и тенистых каучуковых плантаций. Никто из взрослых не знал об этой моей вылазке. Сбежав со школьных занятий, я приехал туда из города утром на велосипеде, с которым никогда не расставался в те дни. И все утро я, зачарованный, бродил среди густых зарослей в одиночестве.

Сегодня, когда мы шли из школы с Софи, моей названной сестрой, и старшеклассником Рене, ее ухажером, я рассказал им по секрету об этой своей вылазке. Рене отругал меня. Он сказал, что я мог попасть на минное поле или под французскую пулю. «Нельзя туда соваться без партизанских проводников, – сказал он мне, – да и нечего тебе там делать, слишком мал ты еще». Я ничего ему не ответил, но про себя подумал, что хоть я и мал, зато у меня хватило смелости выбраться туда одному. Рене – парень серьезный. Он уверен, что когда-нибудь станет партизанским командиром, а сам еще ни разу в джунглях не был, боится. А я был. Там ощущался совершенно особый запах. Пахло победой. Победой жизни над смертью.

«Представь себе, что тебя бы там схватили и отвезли в Сюртэ», – не унимался Рене. Представлять, честно говоря, неохота. «Если тебя забрали в Сюртэ, тебе капут», как любит говаривать дядя Нам, и он прав, тут уж ничего не попишешь. Когда человека привозят в известное желтое здание с наглухо закрытыми ставнями, что в паре кварталов от Нотр-Дам, его уже, как правило, больше никто никогда не видит. Человек после этого либо пропадает в тигриных клетках острова Пуло-Кондор, либо его просто убивают без суда и следствия там же, в застенках желтого здания с наглухо закрытыми ставнями. Отчаявшиеся родственники могут потом годами его искать, а им в ответ, пожимая плечами, твердят одно и то же: отпустили, мол, после допроса на все четыре стороны, а куда он направился, это уж не наша забота.

Рене хочет стать партизанским командиром, мне же всегда хотелось стать таким, как товарищ Ань. Многие из нас тогда мечтали походить на товарища Аня. Это был однокурсник моего отца, который, изучая право в Париже, превратился за годы учебы в убежденного анархиста. Вместе со своим другом Тхе, еще одним товарищем из французской компартии, Ай Куоком, по прозвищу Хошимин, и двумя Фанами, парижскими интеллектуалами старой закалки, они в свое время поклялись стать Пятью Драконами будущей вьетнамской революции. Потом Хошимина и Аня выслали из Франции за подрывную деятельность. Первый по поддельным документам уехал через Берлин в Москву – постигать революционную науку, чтобы со временем стать профессиональным вождем кадровой партии. Второй же отправился в долгие пешие странствия по Италии, откуда и прибыл домой, в Сайгон, на палубе одного из торговых кораблей. Здесь он начал издавать на французском языке либертарную газету «Надтреснутый колокол». Его друг Тхе остался в Париже и стал активистом Межколониального союза, боровшегося за права коренных жителей всех колоний Франции.

В первый раз я увидел товарища Аня в кинотеатре сидящим в первом ряду на показе «Огней большого города» Шарло. Тогда это был длинноволосый денди, одетый по последней парижской моде. Позади него сидели два офицера французской морской пехоты, капитан и лейтенант. В какой-то момент лейтенант схватился за спинку его стула, сильно ее потряс и громко сказал ему:

– Ты мешаешь мне смотреть, не видишь, что ли?

На что Ань со своей рафинированной восточной учтивостью ответил:

– Я не привык, чтобы со мной разговаривали подобным тоном. Если бы вы попросили меня вежливо, я был бы только рад подвинуться, чтобы вам лучше было видно экран.

– Ну так встань и подвинь свой чертов стул.

Ань, помедлив, ответил вопросом:

– Ты все-таки нарываешься на неприятности, морячок?

– Да плевать я хотел на тебя, умник узкоглазый…

Буквально в мгновение ока Ань вскочил на ноги и, с быстротой молнии подняв стул за ножки над собой, ей-богу, готовился обрушить его на череп лейтенанта, в испуге отпрянувшего от него и закрывшегося руками, когда другие зрители остановили его, крепко схватив за предплечья, и силком вывели из зала. Кинотеатр, кстати, был битком набит французами, а вьетнамских парней там была от силы дюжина, не считая нас, детей. Но Ань, похоже, вовсе не думал о том, что возможное побоище будет настолько неравным. Такой уж это был человек.

Пока Анем владела ярость, он как бы не соображал, что делает. Внезапно он словно прозрел и увидел трясущееся лицо лейтенанта, вскинутые в защитном жесте руки над головой и понял, что его крепко держат другие кинозрители. Один обхватил его за спину, другой вцепился в стул, который Ань занес над головой, сжав в стальной хватке, а третий стоял перед ним и ласково, но настойчиво уговаривал его успокоиться и выйти с ними из кинотеатра. Ярость схлынула, и Ань покорно дал себя увести.

Уже на улице, по дороге к ближайшему кафе, он познакомился с молодыми матросами торгового флота Кузнецом, Шлангом и Стрижом. Они были одеты странно: в широченные штаны и длинные пиджаки с накладными плечами. Застенчиво посмеиваясь, они рассказали ему, что не так давно уже были в подобной передряге, но не в Сайгоне, а в Америке.

– Мы как раз посмотрели «Золотую лихорадку» Шарло и только вышли из кинотеатра на Пико-Юнион, в самом центре Лос-Анджелеса… – рассказывал Стриж, паренек небольшого роста, с тонкими, деликатными чертами лица и прической «ежик».

Они расселись за низким столиком уличного кафе на бульваре Боннар, и Кузнец принес каждому по пивной кружке, наполовину наполненной рисовым самогоном.

– …как вдруг нас окружила целая толпа пьяных американцев с других судов, стоявших в порту, – продолжил Стриж, кивком поблагодарив своего друга. – Они ни с того ни с сего начали нас жестоко избивать, осыпая расистскими оскорблениями. Мы настолько опешили, что только и смогли, что присесть на корточки, закрывая головы и крича: «Помогите! Мы ничего вам не сделали!» Но это их только раззадоривало, и они били и пинали нас дальше… Все резко поменялось, когда прибежал Хайфонец. Он отходил в туалет.

– А кто такой Хайфонец? – поинтересовался Ань.

– Это наш друг. Мы уже несколько лет на одних и тех же кораблях вместе с ним ходим, – протяжно объяснил Шланг, долговязый юноша с беглыми вороватыми глазками и длинными, нервными пальцами картежного шулера.

– А где же он сейчас? – спросил Ань.

– Как где, брат? Он в Хайфоне! Где ж ему еще быть?! – расхохотался Шланг, развеселив всю компанию.

– Так что же произошло, когда прибежал Хайфонец? – не отставал Ань.

– Все изменилось, – серьезно ответил Стриж. – Все изменилось, и с тех пор все было по-другому… Хайфонец, как увидел, что нас бьют, сразу побежал в нашу сторону, вклинился в толпу и с ходу, косым коротким ударом в висок тыльной стороной кулака, повалил того, что, смеясь как лошадь, собирался пнуть меня. Когда тот упал на землю, опрокинув стоявших своих, Хайфонец так же быстро ударил второго, здоровенного детину, прямым ударом в солнечное сплетение и, выведя из строя двоих, тут же начал стремительно отбиваться локтями и коленями от набежавших на него со всех сторон гринго. В эту минуту нам стало так стыдно перед Хайфонцем, что, как по команде, мы вскочили и начали вместе, дружно отбиваться от тех, что нападали на него. Завязалась упорная драка, и, если сначала стало полегче, то уже через несколько минут я понял, что снова слабею под градом ударов, сыпавшихся на мою голову буквально со всех сторон. Ведь их было не вдвое или втрое, а впятеро-вшестеро больше, чем нас, человек тридцать, не меньше! Но в этот момент в наш переулок с обеих сторон начали забегать откуда-то взявшиеся мексиканские ребята с 38-й улицы и из Гавайских садов, и наше побоище сразу превратилось в настоящую кровавую баню для гринго. Теперь уже те в панике орали во всю глотку, призывая на помощь и умоляя о пощаде, плюясь кровью и зубами, но их били и били дальше. Большинство американцев просто легло на землю, чтобы показать, что не будут сопротивляться, но мексиканцы все равно пинали их, да так ожесточенно, словно хотели, чтобы их родная мама потом не узнала. Я нашел в толпе того типа, который ударил меня первым, он упал передо мной на колени и начал хватать меня за руки, пытаясь поцеловать их и твердя: «Sorry, sorry».

– И что ты сделал?

– Я сломал ему нос коленом, развернулся и ушел, а когда я оглянулся, один из мексиканцев что-то кричал ему в лицо, схватив за шиворот и приставив к горлу опасную бритву. Как я говорил, с тех пор все изменилось. В память об этом дне мы сшили себе такие же костюмы, как у тех мексиканских ребят, и с гордостью носим их, когда мы на побывке… А тебе, брат, все же надо спокойнее реагировать на провокационные слова. Это ведь просто сотрясение воздуха, не более того, оно ничего не значит в этой жизни.

– Ты пойми, Стриж, я не могу сдержаться, когда со мной обращаются так эти люди. Это мой город, мой район, а кто такой этот лейтенант? Кто он такой? Я ничего не имею против того, что он сидит и смотрит кино в моем городе, но когда он еще и оскорбляет местного только за то, что он местный, – это уже чересчур, вам не кажется?

– Да разве ж это оскорбление, брат? – задумчиво промолвил Кузнец, огромный тяжеловес с руками как кувалды. – Слышал бы ты, какими словами нас осыпа ли те американские матросы. А ведь они тоже были на своей земле, в своем городе. По твоей логике они имели право так с нами обращаться?

– Ну во-первых, это не их земля. Лос-Анджелес – это исконная часть Ацтлана, так что на своей земле там были скорее уж те мексиканские ребята из Гавайских садов. Это если не говорить об индейцах.

– Брат, а ты много всякого знаешь, – сказал Стриж, закуривая папироску «Житан». – Хотелось бы с тобой побольше пообщаться.

– Я тоже на это очень надеюсь, друзья, – с жаром сказал Ань. – Приходите ко мне на Шарнье, 19. У нас с товарищами там небольшая типография, и два-три раза в неделю по вечерам после работы мы собираем всех наших друзей, чтобы вместе обсудить то, что происходит в нашей стране и в мире…

– Мы, наверное, придем, – Стриж вопросительно окинул взглядом своих друзей. Шланг лишь пожал плечами, а Кузнец утвердительно кивнул:

– Придем. Еще и Хайфонца приведем.

Уже находясь в Сайгоне, Ань часто вспоминал о своих пеших странствиях по Франции и Италии. Перед путником зачастую открываются истины, о которых лишь с трудом догадывается оседлый, неподвижный человек. Странствия способствуют озарениям, когда ты знаешь, что озарения эти скрыты в самом тебе. Впервые ему захотелось покинуть ставший душным в те летние месяцы Париж после спора со старым Фаном, во время которого ему до одури захотелось глотнуть хоть капельку свежего морского бриза. Споры с Фаном зачастую порождали у него ощущение безнадежного тупика. Старый Фан был очарован Францией с ее Просвещением и Революцией, он верил в то, что новый свободный Аннам может быть рожден чуть ли не из союза с самими же колонизаторами, ведь в их Конституции записаны такие прекрасные принципы. Эти аргументы заставляли Аня задыхаться от ярости, его бесила упрямая слепота старого Фана.

– Поймите, дядя, ведь демократия – это обман, это ложь, при помощи которой держат в узде французский пролетариат. Свобода, равенство и братство существуют только на бумаге. Оглянитесь вокруг!

– Ничто не совершенно в действительности, – сухо отвечал старый Фан. – Но это не значит, что человек не должен стремиться к идеалу.

Они сидели в «Ротонде» на Монпарнасе. За соседним столиком двое пьяных вдрызг американца обсуждали некую Зельду. Судя по долетавшим до них обрывкам английской речи, обсуждаемая Зельда была женой одного из них и вытворяла какие-то совершенно невероятные вещи. Ань потянул свой галстук и вдруг рывком сорвал его. Столь же порывисто он поднялся из-за столика.

– До свидания, дядя, – сказал он. – Мне надо побыть одному.

Фан рассеянно кивнул, помешивая свой кофе и сосредоточенно рассматривая красные кленовые листья, усеявшие их стол.

Сначала Ань намеревался совершить лишь долгую прогулку по парижским предместьям, но, выбравшись из города через Булонский лес с посохом в руке и дорожной котомкой за плечом, сам того не замечая, он начал уходить все дальше и дальше вглубь провинции. В его сердце звучала грустная музыка стихов Бодлера. «И моя душа надтреснута, словно тот колокол, – думал он. – Она хочет наполнить своими песнями студеный воздух этих ночей. Ее слабеющий голос подобен стонам тяжелораненого солдата. Вот он лежит под горой трупов, на краю озера крови, и борется, борется, до тех пор пока он не умрет… Какие же это прекрасные слова! Как точно они отражают состояние души страждущих этой земли».

Лежа на песчаном каннском пляже, Ань вспоминал о старом Фане с какой-то обреченной жалостью. Сам он не верил ни в какой иной прогресс, кроме прогресса благосостояния правящих классов за счет растущей нищеты обездоленных масс. Размышляя о возможности изменить мир к лучшему, он верил лишь в индивидуальную волю, этот неподвластный рациональному толкованию феномен, способный на самые удивительные и непредсказуемые свершения. Будучи завзятым ницшеанцем, он в то же время абсолютно не разделял выводов философа о том, что индивидуальная воля направлена всегда лишь на завоевание власти над себе подобными. Это казалось ему слишком мелким. Власть над людьми? Увольте! Ведь воля личности сильнее всего именно тогда, когда она направлена к свету свободы, когда ею движет творческий импульс к совершенствованию этого мира. Вот что такое воля. Но воли одного человека слишком мало – это все равно, что добровольно бросаться к молоху истории репрессивного государства.

Неудивительно, что при таком наборе мыслей наибольшим спросом статьи Аня пользовались в анархистской прессе Франции, особенно в газете «Либерте».

«Нужно единство индивидуальных воль – Союз равных, как у Штирнера. Большевики смогли создать союз индоктринированных индивидов, кадровую партию, теперь очередь за нами, еще более свободолюбивыми людьми, теми, кто левее большевиков, – думал он, прислушиваясь к мерному шуму волн, разбивавшихся о берег. – Как же мне не хватает спутников! Не масс для понукания, а равноценных товарищей по борьбе. Видит бог, они мне нужны не меньше, чем философу Заратустре, и, возможно, так же, как и он, я никогда не отыщу таких людей».

Его размышления прервал громкий всплеск. Это девушка, стремительно пробежавшая мимо него по песку, бросилась в море и поплыла навстречу волнам. Странно, как он ее не заметил, погруженный в свои размышления? Он намеревался сделать лишь небольшую остановку в Каннах, как раз чтобы окунуться в море, перед тем как продолжить свой путь к итальянской границе. Еще по дороге из Лиона в Авиньон Ань твердо решил направить свои стопы в Вечный город. Между тем, немного поплескавшись в ласковых средиземноморских водах, девушка уже выходила на берег из пены морской, отжимая свои густые волосы и искоса поглядывая на иностранца. Она подошла к нему и запросто, доверительно спросила:

– Ты из Аннама?

Ань присел на песке и кивнул. Она улыбнулась.

Ее звали Марилу. Из-за нее он задержался на том пустынном пляже еще на неделю. Она приходила ближе к полудню, приносила с собой корзину с едой и запотевшей бутылью холодного белого вина. Она с интересом слушала обо всем, что творилось в голове у загадочного чужестранца, раскрывшего перед ней свою душу. В числе прочего говорил он с ней и о старом Фане, и о своем несогласии с ним.

– Я сам перевел Руссо на язык своей страны, Марилу, но я никогда не поверю в возможность социального контракта между властью и народом. Как можно всерьез утверждать, что избирательный бюллетень, брошенный в урну раз в несколько лет, способен подарить человеку свободу? Это же насмешка над здравым смыслом!

– Ты анархист, иностранец.

– Да, я анархист, если на то пошло! Народное волеизъявление – это не голосование за политических мошенников, нет! Это природное явление, способное перевернуть устоявшийся порядок, это дремлющее цунами творческой энергии.

– Ты мечтатель, иностранец.

– Марилу, да ты оглянись вокруг! Ты только подумай о том, что происходит сейчас в Советской России! Будущее уже здесь, с нами.

Она покачала головой.

– Мир не пойдет за Россией. Франция не пойдет за ней.

Жизнь Хошимина была самой бурной из всех Пяти Драконов. Едва достигнув совершеннолетия, но уже имея за плечами солидный багаж неприятностей с политическим сыском, от отплыл из Сайгона в Марсель, нанявшись прислугой к судовому коку. Поскольку неприятности преследовали его и во Франции, оттуда он спустя пару месяцев тоже отбыл, все так же помощником кока, на корабле, идущем в Нью-Йорк. Жил в Гарлеме, потом в Бруклине. Вскоре поиски работы вынудили его перебраться в Детройт, где он устроился рабочим на автомобильной фабрике. Пожалуй, лишь одному ему из всех остальных кадровых революционеров жизнь индустриального пролетариата была знакома не понаслышке, и, видимо, она ему понравилась не особо, так как уже через два года он опять собрался и пустился в плавание в обратном направлении, в Старый Свет.

Именно в Англии он впервые познакомился с «Капиталом» Карла Маркса, который штудировал долгими ночами, после утомительных рабочих дней в «Карлтоне», где трудился официантом. Эта книга перевернула всю его жизнь. Когда начались неприятности, связанные с разрешением на работу в Великобритании, ему пришлось вернуться во Францию. В Париже он повстречал одного за другим остальных Четырех Драконов. Эти встречи стали судьбоносными не только для него самого, но и для всего народа Индокитая. К тому времени он начал неплохо зарабатывать, сотрудничая с различными парижскими газетами. Именно в качестве репортера он впервые познакомился с главным редактором «Юманите» Марселем Кашеном. Они разговорились во время профсоюзного шествия, по пути с площади Согласия на площадь Республики. Кашен был впечатлен глубоким подходом этого молодого выходца с Востока к теоретическому наследию Маркса.

– Вы не представляете, мой друг, как был бы рад Поль Лафарг, услышав о вас. На днях я выезжаю в Москву, и не удивляйтесь, если у вас будут гореть в это время уши. Потому что я буду рассказывать о вас Ленину, Троцкому, Зиновьеву. Я расскажу о вас товарищу Кобе и товарищу Радеку.

– Вы очень добры, товарищ Кашен, – смутился Хошимин.

В тот же вечер Кашен пригласил Хошимина в «Се-лект», где представил его Торезу, Суварину и Гильбо.

– Жму вашу руку, товарищ, – сказал Суварин, внимательно вглядываясь в глаза революционера. – Марсель рассказал нам о вас.

– Рад встрече, друг, – приветствовал его Морис Торез, молодой рабочий с точно таким же горящим взглядом, как у самого Хошимина.

Анри Гильбо лишь важно кивнул, но его улыбка была чрезвычайно радушной. Тот долгий зимний вечер начался с теоретических вопросов. Разговор новых друзей как-то сам собой завязался вокруг последней работы Ленина, «Детской болезни левизны», затем плавно перешел к партстроительству. Большинство высказывалось в пользу ленинской концепции «демократического централизма». Один лишь Суварин опасался, что такая практика способна привести к излишнему парламентаризму в работе партии и что при вынесении решений оказавшиеся в большинстве примазавшиеся к партии попутчики революции будут способны увести ее вспять. Хошимин помалкивал и внимательно прислушивался к разговору. Внезапно Морис Торез обратился к нему:

– Вот вы, товарищ Хошимин, так же как и я, и Борис, реально работали на фабрике, стояли у станка. Что скажете вы о революционной сознательности рабочих масс?

Хошимин прокашлялся и после непродолжительной паузы, во время которой он обдумывал свой ответ, медленно сказал, словно сделал заявление:

– Я убежден, что рабочие массы не обладают классовым политическим сознанием. Только партия профессионально подготовленных революционеров способна установить диктатуру пролетариата. Только диктатура пролетариата способна преодолеть власть капитала. Что же касается методов борьбы и партийной дисциплины, то пока в эмпирической реальности только большевистской партии удалось установить диктатуру пролетариата. А в большевистской партии рабочим методом является демократический централизм.

Все задумчиво закивали головами. В тот вечер они решили основать Французскую коммунистическую партию.

Я родился в год Тигра, когда у власти в Париже уже не первый год находился Антифашистский народный фронт, широкая коалиция из социалистов, радикалов и коммунистов из ФКП. Рабочее движение развернулось тогда в полную мощь, добившись, после целой волны забастовок и оккупаций, многих важных успехов. У кабинета Блюма были выбиты сорокачасовая рабочая неделя, повышение зарплат от семи до пятнадцати процентов, оплачиваемые отпуска, право заключать коллективные договоры и многое другое. Сайгон по цепной реакции тоже охватили стачки. Бастовали арсенал, портовые грузчики, Трансиндокитайская железная дорога, трамвайные депо, прачечные. Нередко раздавались одиночные револьверные выстрелы – убивали жестоких плантаторов, несправедливых прокуроров, палачей из Сюртэ, как в ночи, так и средь бела дня, в толпе.

Товарищ Ань в то время с головой ушел в проект создания Индокитайского конгресса. Идея зародилась в ходе одного из собраний импровизированного кружка в типографии газеты «Надтреснутый колокол». Темой в тот вечер стало движение Ганди за независимость Индии. Услышав о том, как индийцы добились в свое время от англичан права участвовать в местных выборах, а потом даже смогли ввести своего представителя в британскую Палату общин, где он отстаивал интересы простого индийского народа, присутствующие расшумелись. Новые друзья, матросы, привели в тот раз с собой Хайфонца, очень сдержанного юношу, с непроницаемым выражением лица, который выказывал свой истинный, тигриный нрав лишь изредка, когда злился или был чем-то взволнован. Он и заговорил первым, весьма неожиданно, о том, что организация, схожая с Индийским конгрессом, могла бы стать первым шагом к построению коалиции по типу Народного фронта из метрополии.

– Вы сказали, что ваш друг – важный человек в одной из партий, что находятся у власти в Париже, – сказал он Аню, и, поскольку до этого Хайфонец молчал весь вечер, все повернулись к нему и внимательно прислушались. – Почему бы нам не попробовать открыть свой филиал Фронта, наподобие местного представительства? У вас столько хороших идей, которые вы смогли бы донести до французского правительства, где вас наверняка услышат.

– Это не мой метод, – задумчиво ответил Ань. – Ты знаешь, мне ведь предлагали чин, когда я только прибыл из Европы. Губернатор Коньяк предложил мне должность мирового судьи и земельную концессию. Я отказался. Мне не нужна власть. Лично я никогда не вступлю в партию Хошимина, потому что я не верю и не поверю, что он действительно представляет чаяния простого народа. Но это тема для отдельного разговора…

– Но народ, – подхватил Хайфонец. – Народ мог бы воспользоваться такой властью, чтобы улучшить свои условия. В каждой провинции, в каждом округе, в каждом селе можно было бы организовать народные комитеты, которые прислали бы в Сайгон своих делегатов. Сначала мы бы собрали Индокитайский конгресс, потом мы организовали бы на его основе свой Народный фронт.

– Надо подумать, – согласился Ань. – Можно составить небольшой текст для листовки, отпечатать ее прямо здесь и распространить везде, где мы уже продаем «Надтреснутый колокол», – начать с депо Французской трамвайной компании, цехов табачной фабрики, ликеро-водочного завода в Биньтае, нефтебаз в Ньябе…

– В типографиях города, на вагоноремонтном заводе и на железных дорогах, среди водителей автобусов из Таншоннят, – подхватил главный редактор Эжен де ла Бати, наполовину вьетнамец по матери.

Честно говоря, по-моему, это была довольно оппортунистическая идея, чем-то смахивавшая на попытку выторговать крупицу суверенитета у Парижа для горстки политизированных, анархо-троцкистских активистов. В любом случае охранка из Сюртэ вскоре арестовала всех участников той встречи даже за этот невинный проект, обвинив их в сепаратизме и попытке «раскола и нарушения территориальной целостности нашей общей родины, Французской Республики». Их освободили только после прямого коллективного обращения местной интеллигенции к Леону Блюму. Премьер-министр пообещал провести радикальное обновление колониальной системы. Разумеется, он отнюдь не собирался отказываться от заморских территорий и солидных доходов, приносимых ими в республиканский бюджет, это понимали все. Ребят вроде Хайфонца и других матросов, спонтанно примкнувших к движению, тюрьма лишь закалила и укрепила в их выборе, в революционной борьбе. Они убедились, что демократия с их мнением не считается.

Как говорили в тот год в народе, «год Крысы – неприятности, год Быка – потери, год Тигра – зло». И в самом деле, по словам стариков, если в год Крысы урожаи поедала засуха, то в год Быка начались наводнения, а в год Тигра – репрессии. Именно в год Тигра правительство издало декрет о призыве двадцати тысяч местных стрелков для защиты Отечества от угрозы военной агрессии со стороны фашистской Японии. Но вьетнамцы отнюдь не горели желанием идти под пули по приказу господ Блюма, Муте или Даладье из далекого Парижа. Рекрутские агентства и военкоматы столкнулись с массовым уклонением. Самые отчаянные дезертиры пошли даже на членовредительство. В качестве генерал-губернатора в Индокитай впервые прислали военного – генерала Катру.

К тому времени войска императора Хирохито действительно вплотную сконцентрировались на границах Индокитая, планируя вторжение на остров Хайнань в непосредственной близости от вьетнамских территориальных вод. Сиам, стремившийся присоединиться к оси Рим-Берлин-Токио, в качестве охвостья, также выдвинул свои войска к южным границам Индокитая с другой стороны, надеясь оттяпать лакомые куски территорий Камбоджи и Лаоса. Японской пропаганде в тот период удавалось находить определенный отклик среди местных реакционеров. Они говорили о радикальном обновлении человечества, о счастливых временах, которые наступят с формированием Восточной лиги процветания, свободной и очищенной от западных колониалистов, под неусыпным оком Восходящего солнца. Аннамским националистам пришелся по душе лозунг «Азия для азиатов». Здравомыслящие люди понимали, что в действительности он подразумевает «Азию для японцев», горделивых наследников самураев и шогунов.

Влобовую столкнулись геополитические и экономические интересы разных держав – прибыли американских и британских предпринимателей стремительно падали в Шанхае и Гонконге. На самом деле речь шла о полномасштабной колонизаторской кампании, проводимой двумя старинными кланами, преобразованными в тресты, Мицуи и Мицубиси.

Японская армия показала свое истинное лицо во время Нанкинской резни в Китае. Пресловутая честь самураев, о которой говорилось столько высоких, пафосных слов, была на веки вечные попрана и опозорена в дни оккупации Нанкина. Распоясавшаяся солдатня не просто подвергла тогда безоружное население города массовой, беспорядочной резне, выстраивая мужчин, чтобы оттачивать на них штыковые навыки. Их офицерики с видимым садистским удовольствием расправлялись со стариками, женщинами и детьми на глазах у их же семей, а ведь это противоречит любым мыслимым представлениям о поведении мужчины. Они вспарывали штыками животы беременных женщин и подвергали маленьких детей групповым изнасилованиям в извращенной, немыслимой форме. Насиловали всех девочек старше четырех дней, а тех, что постарше, еще и калечили, отрезая половые губы, истязая, терзая ножами и тупыми предметами, превращая их половые органы в кровавое месиво, перед тем как, облив керосином, сжечь заживо. Ни один народ, ни одна культура, ни один из видов животного мира не допускают ничего подобного хотя бы потому, что такие действия противоестественны. Но орава прыщавых девственников из Японии, свихнувшихся от казарменной муштры и слепого повиновения, в своей нелепой, неуместной, подлой жестокости, казалось, стремилась поразить весь мир симптомами массового психоза, отравившего эту маленькую перенаселенную, милитаризованную страну. В самом деле, они будто бы задались целью доказать, что человеческое существо в своем бесчестье может скатиться гораздо ниже, чем воображали до сих пор. Парадоксальным образом почему-то именно те, кто больше всего одержим идеей сверхчеловека, зачастую претерпевают подобную деградацию, являя миру четкую клиническую картину состояния низшей формы развития, недочеловека. Военные преступники из японской армии потом предстали перед судом и были приговорены к смертной казни, но это произошло лишь через долгих десять лет.

Дядя Нам, мой приемный отец, владел большим заводом по производству черепицы в Кантхо, примерно в сотне километров от Сайгона. В тот год он решил на всякий случай инвестировать кое-какой капиталец из своей заначки в небольшое, но прибыльное предприятие в черте города. Так, на первом этаже дома, в котором мы все жили, открылась курильня опиума «У Нама». В ней дядя Нам и познакомился с одной из своих регулярных клиенток, обворожительной опиоманкой Фын. У нее были зачаровывающие миндалевидные глаза, тонкие руки и густые, длинные волосы. Когда она смотрела, нездоровый блеск ее таинственных глаз словно бы рассказывал тебе о чудесах страны фей, в которой она жила, днями и ночами преследуя сказочных драконов, блещущих чешуей неведомых цветов. С ней дядя Нам впоследствии обручился и провел несколько долгих и, возможно, в чем-то счастливых лет. Специально ради того, чтобы иметь возможность уединиться с ней, он снял комнату на бульваре Галлиени, неподалеку от рынка Бен-Тхань. Они лежали бок о бок сутки напролет на низких кушетках, сдвигаясь с места время от времени только за тем, чтобы приготовить очередную трубку опиума. В каждом движении тети Фын сквозило необъяснимое сладострастие. Она вытаскивала длинной иглой очередной шарик густого и вязкого вещества из фирменной жестяной баночки с изображением черной кошки, размазывала его по чашечке инкрустированной золотом трубки из слоновой кости и торжественно выпаривала его над свечой в свои легкие посредством нескольких благоговейно жадных затяжек. За бизнесом курильни присматривали понемногу все домашние. Дядя Нам только и делал, что валялся под кайфом целыми днями со своей красоткой. По-моему, они даже не занимались любовью, а только курили и валялись, бессмысленно глазея в потолок, на гипсовые орнаменты или на лопасти вращавшегося над ними вентилятора. Такими я их и запомнил. Они казались мне похожими на призраков из иных миров.

Сезон дождей закончился так же внезапно, как и начался. Настали погожие деньки. Ранним утром одного из таких солнечных дней, когда мы шли в школу с Софи и Рене, мы увидели на тротуаре мертвеца. Это был обычный парень, лежавший у стены рынка Бен Тхань в луже крови. Он лежал там, распластавшись как бесформенный куль, в нелепой позе, запрокинув лицо в небо и раскидав руки в стороны. Я успел заметить, что у него вывернуты и переломаны все пальцы, кожа покрыта ожогами, а лицо превратилось в один сплошной лиловый синяк. Вокруг пулевых отверстий темнели пятна подсыхающей крови. Над ним уже роились с назойливым жужжанием мухи.

Я невольно приостановился, но Рене, пугливо озираясь по сторонам, настойчиво потянул меня за рукав, шепнув:

– Пойдем быстрее отсюда. Это, должно быть, коммунист, расстрелянный Сюртэ на рассвете.

В свое время Даладье, сменивший Блюма на посту главы правительства, договорился с Гитлером, что Франция не будет возражать против территориального передела Чехословакии в обмен на призрачные гарантии ненападения, те гарантии, что нацистская Германия не уважала и не соблюдала никогда, как это было известно всем. Французская публика, вместо того чтобы закидать Даладье помидорами, встречала его из Мюнхена цветами. Когда же Молотов заключил схожий пакт о ненападении и разделе Польши с Риббентропом, Франция сочла нужным возмутиться, решив отыграться на собственных коммунистах, запретив их деятельность и подвергнув их самих суровым репрессиям. ФКП была распущена, газета «Юманите» запрещена, весь ее тираж изъят из обращения. Помимо всего прочего, пакт оказался еще и удобным предлогом для того чтобы разделаться с сильным конкурентом внутри правящей коалиции. Вот тогда-то Сюртэ и сорвалась с цепи, начав самую настоящую облаву на коммунистов и у нас, в Индокитае. Правда, местные коммунисты благодаря этому только усилились, уйдя в подполье. Опираясь на низовые комитеты действия, сформированные еще во время движения за Индокитайский конгресс, они начали тихо и упорно, шаг за шагом, плести широкую сеть из подпольных революционных групп, постепенно опутывавшую собой Кошиншину, Тонкин и Аннам. К ним примыкали самые разные люди, от высокообразованной франкоязычной интеллигенции до простых ребят вроде Кузнеца, Шланга и Стрижа.

Прошло не так уж много времени, как наступил черед Франции. Гитлер оккупировал ее в считаные дни. Та самая пацифистская публика, миллионы граждан, побросав свои дома и имущество, в панике устремились в сторону побережий, пока боши, чеканя шаг, входили через Триумфальную арку в Париж хорошо организованными колоннами, попирая подошвами кованых сапог Елисейские поля и тенистые бульвары Первого округа, под победный рев своей тяжелой бронетехники, пантер и мессершмиттов. Что касается Индокитая, то его судьбу решила относительная слабость нацистского флота. Фюрер признался дуче, что он оставил Империю за Францией лишь потому, что не желал отвлекаться на военно-морские операции в дальних водах. Это совсем не вписывалось в стратегию завоевания жизненного пространства на континентальных широтах. На свет божий извлекли престарелого маршала Филиппа Петэна, некогда победившего Германию во время Первой мировой, под Верденом. Тот присягнул на верность победоносным оккупантам и объявил коллаборационизм национальной политикой. Новая Франция должна была стать консервативной, аграрной и католической. К нам в Индокитай новоявленное правительство Виши срочно назначило генерал-губернатором адмирала Деку, верного сторонника Петэна.

Через несколько дней после торжественной инаугурации адмирала агенты Сюртэ арестовали на одной из сайгонских улиц некоего товарища Биня, расклеивавшего листовки с призывами к «вооруженной борьбе против французского нацизма, не менее беспощадной, чем против японских фашистов». В тот же день в желтое здание с наглухо закрытыми ставнями привезли еще одного арестанта – Та Уэна, за месяц до этого бежавшего с каторги. При нем была обнаружена депеша с детальными указаниями от центрального комитета партии всем местным ячейкам. В частности, в депеше были обозначены адреса в центре Сайгона, по которым должен был быть обеспечен транспорт для перевозки людей, а также требующееся количество автомобилей.

Красными крестиками были помечены узловые пункты для возведения баррикад вроде рю Верден. Ниже прилагался список арсеналов, где следовало произвести экспроприации, с точными данными о количестве единиц стрелкового оружия и массе взрывчатых веществ, за которыми следовали адреса офицеров Сюртэ, шпиков, палачей, ответственных за убийства и пытки революционеров. Этих людей предписывалось ликвидировать на месте.

Два этих успешных ареста помогли Сюртэ срочно принять меры по усилению безопасности в центре Сайгона. Тем не менее хорошо подготовленное вооруженное восстание не замедлило вспыхнуть в десять вечера того же дня на окраинах Сайгона и Шолона, охватив собой практически все города и районные центры дельты Меконга. Повсюду были разграблены арсеналы, захвачены главпочтамты и административные здания со всеми их архивами. Казнены десятки шпиков и палачей. Повстанцы попытались перерезать мосты, телеграфные провода, линии коммуникаций.

Адмирал Деку, столкнувшись со столь теплым приемом, поспешил показать, что тоже не лыком шит. Он немедленно распорядился бросить в бой всю колониальную пехоту, части Иностранного легиона, расквартированные вокруг Сайгона, специальные подразделения Сюртэ и авиацию. Бомбардировки и плотный пулеметный огонь на земле накрыли всю Долину Джонок, выкашивая целые деревни, унося жизни тысяч мирных граждан.

– Мы здесь одни на защите Отечества, господа! Нас сорок тысяч против миллионов азиатов. Если мы сможем победить, мы сослужим хорошую службу белой расе! – воскликнул адмирал Деку, принимая докладчиков после завершения операции по подавлению восстания.

– Простите, мой адмирал, – ответил один из присутствовавших, капитан, только что прибывший с Севера. – Но у меня чрезвычайно срочное донесение. В ответ на ваш отказ выполнить условия ультиматума японцев части квантунской армии вторглись в пределы Французского Индокитая в Тонкине и нанесли поражение нашим военным в Лангшоне. Наши славные войска понесли большие потери и были вынуждены капитулировать.

Деку внезапно помрачнел и отвернулся к окну, выходившему на автосалон Бенье. Он оперся обеими руками на подоконник, мрачно разглядывая оживленную сутолоку на углу бульваров Боннар и Шарне. Кипя от негодования, он вдруг поймал себя на мысли, что невольно любуется Сайгоном. Да, это было прекрасное творение французских рук, имперской эстетики, пересаженной на чуждую почву, в субтропики. «Как смеют аборигены претендовать на то, что мы уйдем и оставим им свою же собственность? – думал он. – Не они создали этот город, да и земля-то ведь не вьетнамская. Если на то пошло, они сами отняли эту землю в свое время у кхмеров, этого древнего народа, поклонявшегося индийским богам. Теперь вот япошки, новая напасть». После долгой паузы, проведенной присутствующими в напряженном молчании, он жестом подозвал адъютанта и буркнул:

– Что там у нас из Виши, Жак?

– Приказ маршала Петэна, мой адмирал. Вам предписывается немедленно заключить соглашение с дружественной Японией о признании ее привилегированной роли и права на отстаивание своих интересов по всему Дальнему Востоку.

Толпы плохо вооруженных и безоружных французских колонистов маршировали по бульвару Боннар, сте ны домов которого были увешаны триколорами с гербами, изображавшими обоюдоострый топор древне германского племени франков и портретами маршала Петэна. Они вразнобой скандировали: «Родина! Труд! Семья!» Лучше всего им удавалось дружно орать в тысячи глоток: «Маршал, мы здесь!»

За ними стройными рядами следовали вьетнамские подростки. Это были отряды так называемой «Авангардной молодежи», собранные из отпрысков лояльных Франции богатых католических семей. Учившиеся во французских школах и посещавшие французские секции по футболу и регби, они не менее слаженно выкрикивали своими ломкими голосами: «Маршал, мы здесь!»

Деку вышел на балкон и в стиле Муссолини поприветствовал марширующие колонны римским салютом. По бульвару прокатился восторженный рев: «Адмирал, мы здесь!»

Деку не обманывался на их счет. При ближайшем рассмотрении, имея дела с местными французами, он не мог отделаться от брезгливого ощущения, что в Индокитай в свое время были слиты наиболее никчемные представители французской нации, люди без чести и достоинства, завистливая и агрессивная чернь. Но что делать – это был весь имевшийся в наличии человеческий материал, его материал, и с ним надо было работать. Мысленно он сравнивал себя с Огюстом Роденом – ведь работа с человеческим материалом требовала усилий, схожих именно с трудом скульптора. Народ, инертные массы, во всем подобен бесформенной глыбе мрамора или гранита. Молоточком и скарпелем, ножовкой и рашпилем, с ним надо работать кропотливо, на износ, чтобы в итоге создать прекрасное изваяние, живущее волей своего создателя. Деку подошел к своему массивному столу из мореного дуба, уселся в мягкое кожаное кресло и вернулся к работе над документом, подробно изучая каждую его строчку и сверяясь с наваленными тут же в кипу досье, полученными от отборных следователей Сюртэ. Закончив к вечеру, он позвонил в колокольчик и передал бумагу адъютанту.

– Помеченных галочками – депортировать. Помеченных крестами – в Пуло-Кондор.

Это был список евреев и масонов, выявленных в колониальной администрации. Когда адъютант Жак Коллу, молодой человек из хорошей нантской семьи, щелкнув каблуками, удалился, Деку откинулся в кресле и плеснул себе коньяку. Смакуя выдержанный напиток с далекой родины, с чувством выполненного долга он закурил крепкую сигарету «Голуаз» и глубоко затянулся. Предстояла тотальная чистка местного французского населения, среди которого Сюртэ все чаще раскрывала инакомыслящих, сторонников голлистского Сопротивления или лиц, симпатизирующих коммунистическому движению. Нельзя сказать, что мероприятия по подобным репрессиям были как-то очень приятны адмиралу. Деку считал себя человеком высокой культуры и тонкого вкуса. Он понимал музыку Клода Дебюсси, ценил живопись импрессионистов, восторгался архитектурой Османа. Ему претила гитлеровская зоологическая политика целенаправленных, псевдонаучно обоснованных этнических чисток. Свою миссию в Индокитае он считал цивилизационной – не сомневаясь в превосходстве своей культуры над местной, он рассматривал постепенное офранцуживание местной элиты как благо для всего населения Индокитая.

Его мысли были прерваны бесцеремонным стуком в дверь. Жак Коллу буквально ворвался в кабинет генерал-губернатора, все еще стискивая в деревенеющих пальцах вверенный ему документ с еврейскими фамилиями. Вытянувшись в струнку напротив стола, он возбужденно отрапортовал:

– Мой адмирал, мы атакованы. Сиамские войска вторглись в пределы Франции на индокитайской границе.

Деку поперхнулся коньяком. Это было уже чересчур. После поражения, понесенного французами в Лангшоне, тайцы сочли их войска настолько слабыми, что без объявления войны бесцеремонно приступили к переделу южных территорий, на которые Франция имела безраздельные права.

Деку хорошо ориентировался в идеологическом наследии своих предшественников, постепенно осваивавших эти территории, начиная со времен Второй империи. Около полувека назад Огюст Пави, французский исследователь и этнолог, отправившись в экспедицию по Лаосу и столкнувшись там с китайскими тайпинами из армии Черного флага, безнаказанно громившими и грабившими лаосские города, организовал эвакуацию королевской семьи по Меконгу и, призвав части Иностранного легиона, выбил пиратов из городов. Лаос ский король тогда присягнул на верность Империи, а Пави предъявил тайскому королю Раме V ультиматум, по условиям которого тот вынужден был признать французский протекторат над Лаосом.

Теперь тайский генерал-майор Пибун, при молчаливой поддержке своих союзников из Японии, развернул боевые действия не только в Лаосе, но и в Камбодже, которая отошла к французам еще при Напо леоне III.

– Терро ко мне! – выкрикнул побагровевший адмирал.

Уже через полчаса порог приемной степенно переступил контр-адмирал Жюль Терро при полном параде.

– Жюль, нас атаковали с земли и с воздуха, – пожаловался Деку. – Их ВВС прекрасно вооружены и обучены японцами. Необходимо дать им достойный ответ на море.

Терро кивнул.

– Какими силами мы располагаем на данный момент?

– Я организую оперативную группу из крейсера и четырех шлюпов. Думаю, мы способны полностью уничтожить флот противника, мой адмирал.

– Отлично! Одновременно мы начнем мощное контрнаступление на суше.

Но французское контрнаступление на суше в тот раз захлебнулось и утонуло в шквальном артиллерийском огне.

Внимательно наблюдавшая за конфликтом Япония тут же поставила обеим сторонам ультиматум о немедленном прекращении боевых действий. Скрепя сердце и стиснув зубы, паладин расового превосходства Деку подписал соглашение об уступке спорных территорий в пользу Сиама. Генерал Накамура, лицемерно выражавший на церемонии примирения сожаление о «досадном недоразумении при Лангшоне» от имени микадо, буквально продиктовал сторонам условия заключения мира, после чего телеграфировал в Токио, что дорога на Индию открыта. Заручившись верноподданническими заверениями в союзничестве уже произведенного в фельдмаршалы Пибуна, он действительно обеспечил Японии беспрепятственный путь по бирманской железной дороге в сторону Малайзии и главных жемчужин британской и нидерландской колониальных корон Индии, Малайзии и Индонезии, считавшихся, наряду с США, принципиальными врагами Империи. Закрепив за собой власть, тайские фашисты переименовали древнее многонациональное королевство Сиам в Таиланд – по имени правящей этнической группы – и запустили маховик планомерных притеснений и репрессий этнических меньшинств.

В декабре, уничтожив на Гавайях восемь американских крейсеров, половину ударной силы военно-морского флота США, а также базу ВВС США в Маниле – другой американской колонии, Япония развязала себе руки для полномасштабной агрессии по всему Восточному полушарию.

Адмирал Деку по приказу маршала Петэна предоставил японским войскам коридор для беспрепятственного прохода и базирования в Индокитае в обмен на возможность сохранять видимость власти Вишистского режима. Так расовому тамплиеру пришлось превратиться в марионетку в безжалостных руках Накамуры и Хирохито. Французский Индокитай стал не только перевалочной базой для победоносных императорских войск, но и обязался снабжать Японию рисом, маисом, каучуком, углем и другими полезными ископаемыми в обмен на текстиль и промышленную продукцию.

Дождь уже пятые сутки стучал по густому покрову ползучих, хватких лиан с их клейкой листвой, по естественному широковетвистому навесу мангровых деревьев над землянкой Хошимина. Товарищи, отбывшие на встречу с гоминьдановскими генералами в Гуанси, запаздывали. Он лично выдал им пятьсот долларов, полученных от Коминтерна из Москвы, на банкет с китайскими генералами. В этом его убедил товарищ Хоанг, доказывавший, что после такого банкета «нас будут больше уважать, и мы добьемся большей помощи». Хошимин с непонятной ему самому тоской думал о том, как же давно он не видел своего друга Аня, этого искреннего романтика революции. Он вспоминал споры, длившиеся до рассвета в Латинском квартале, которые прерывались внезапно охватывавшими их приступами безудержного веселья, когда молодая кровь брала верх над политической риторикой и они начинали куролесить по всей столице.

Последнее, что Хошимин слышал о своем товарище: Ань обрил голову на манер буддийского монаха, оделся в традиционное черное рубище крестьянина и странствует по отрезанным от колониальной цивилизации деревушкам Долины Джонок, добывает пропитание своим трудом и пытается пропагандировать анархистские идеи в селах простому народу. Сам Хошимин уже не первый год обретался в густых чащах Юннани – он был командирован сюда из Москвы комиссаром Восьмой армии. В год Тигра отбыл он из далекой Алма-Аты, чтобы через безжизненные пески Гоби, обширные незаселенные пустоши Синьцзяна и зеленые нагорья Сычуани добраться сюда, к партизанским базам Южного Китая. В последние несколько месяцев в приграничные с Тонкином провинции Китая шли потоки вьетнамцев, горевших желанием бороться против фашизма. Гоминьдановцы, чьи руки были по локоть в крови рабочих, бастовавших в Шанхае и Кантоне чуть больше десятка лет назад, заключили немыслимый до того альянс с китайскими коммунистами, так называемый Второй Объединенный фронт. Они вынуждены были пойти на это во второй раз перед лицом несокрушимого врага с далеких островов, уже оккупировавшего всю Азию. Теперь они все чаще обращали свои взоры на Индокитай. Если японцы довольно успешно вербовали себе там последователей из числа реакционеров, националистов и приверженцев эзотерических религиозных сект, вроде Каодай или Хоахао, то Гоминьдан стремился максимально использовать в своих целях ресурс антияпонского сопротивления.

Хошимин, как революционер, прошедший большевистскую кадровую школу в Москве, знал, что все, что требуется этим массам, – это направляющая их стальная рука. С наивными мечтаниями товарища Аня можно было веками и даже тысячелетиями ожидать великого массового движения, наподобие «желтых повязок», тайпинов или тэйшонов, способного на прыжок в небеса, в народную утопию. «Нет, – думал Хошимин. – Мы пойдем другим путем. Колоссальной силе машины японского милитаризма, во всем схожей с железом и сталью, можно противопоставить только железную дисциплину и стальную организацию большевистской партии».

Хошимин хорошо знал историю своего народа и очень гордился ею. «Монголо-татары подчинили себе просторы Евразии, надели ярмо на Русь и Китай, привели в ужас Японию, спасшуюся чудом, благодаря вмеша тельству божественного ветра „камикадзе“. И именно мы, вьетнамцы, стали единственными, кто нанес военное поражение их ужасной орде, причем неоднократно, трижды. Хитрость, решительность, сплоченность. Иначе каждый будет думать только о себе, и мы навсегда останемся в рабстве». Подобные размышления неминуемо приводили Хошимина к моральной поддержке сталинских процессов тридцать седьмого года и директив о политическом искоренении троцкизма. По доходившим из далекой Кошиншины сведениям, троцкисты и анархисты продолжали свою отчаянную, безумную и дерзкую борьбу в подполье Сайгона. Но эти элементы следовало выкорчевать, как это делал товарищ Сталин. «Когда-нибудь народы поймут эту оправданную жестокость. Без этой кристально-чистой, алмазно-твердой, совершенной воли, без этого безжалостного отсечения сомневающихся и попутчиков мы никогда не сможем стать сильнее, чем наш чудовищный враг, мы никогда не выстроим партию как единый, целостный, могучий организм. Партия – это организм, состоящий из множества взаимосвязанных между собой клеток, причем связанных нерасторжимо, пусть даже связью на данном этапе может быть только тотальный террор. Террор – это лишь инструмент власти, а власть – это инструмент революции. Моей революции, такой, какой ее вижу я, народный вождь. В том, что я народный вождь, не сомневаюсь ни я сам, ни мои последователи, ни Москва. Народ пока еще не знает об этом, и поэтому мне так сильно нужна власть. Без власти все эти теории, весь этот гуманизм, коммунизм, марксизм – ничто, пища для досужих игр интеллектуалов».

Не мог Хошимин согласиться и с основателем итальянской компартии Амадео Бордигой, с которым встречался на V конгрессе Коминтерна. Бордига проводил знак равенства между фашизмом и демократией и поэтому отвергал тактику создания рабочих правительств, народных фронтов и вообще любой политической, парламентской деятельности. Он выступал за мировую революцию рабочего класса во главе с мировой же коммунистической партией, в которую должен трансформироваться Коминтерн. Хошимин в этом вопросе опять же отдавал предпочтение линии Зиновьева – Сталина. Он уже решил для себя, что будет пользоваться любыми альянсами – с демократами, националистами, голлистами, китайцами, американцами, хоть с самим чертом, но он непременно добьется обретения национального суверенитета, а затем и конституционной и международной легитимации своей личной власти. Подход товарища Бордиги к освобождению пролетариата при всей своей искренности требовал тысяч лет ожидания, а таким количеством времени Хошимин не располагал. Он внесет свой вклад в построение социализма тем, что возьмет власть в свои руки, как бы она ни называлась – диктатурой пролетариата или демократической республикой.

У входа в землянку что-то зашуршало, затем внутрь просунулась голова товарища Фам ван Донга. Он усиленно щурил глаза, пытаясь отыскать во тьме силуэт своего вождя. Быстро привыкнув к темноте, он разглядел Хошимина и пробрался в землянку. Фам ван Донг не мог скрыть своей радости:

– Гоминьдан согласен признать нашу организацию, Вьетминь, в качестве лидера Сопротивления и революции, если мы вступим во Вьетнамскую революционную лигу, где нам отводится большинство руководящих постов. Китайские генералы ссылаются на завет Сунь Ятсена о долге помогать угнетенным народам и готовы оказывать материальную и военную поддержку на определенных условиях. Эти условия оговорены в проекте резолюции, которую вам, дорогой товарищ Хо, предлагается подписать и издать для всенародного движения от своего имени.

Фам бережно вытащил из-за пазухи сложенный вчетверо листок и, склонив голову в почтительном поклоне, двумя руками протянул его Хошимину. Тот, чиркнув спичкой, зажег керосиновую лампу и начал внимательно вчитываться в строчки, специально для него составленные на вьетнамской латинице:

«Возможно, китайским войскам придется перейти границы нашей страны в целях ведения боевых действий против Японии; наша тактика заключается во временном альянсе с китайскими войсками, направленном против Японии и Франции и основанном на принципе взаимопомощи между равными».

– Мишель, держи расчет! – Это сосед Ви тяжело поднялся с кушетки.

Когда я подскочил к нему, он всучил мне смятую банкноту и тяжело заковылял к выходу. Двадцать пять лет, молодой еще парень, а уже пристрастился к курению опиума. На пороге он, словно вспомнив о чем-то, обернулся и швырнул мне монетку на чай. Но как только дверь затворилась, снаружи взревел мощный мотор. Я быстро выбежал на улицу, как раз чтобы успеть увидеть, как Ви, нависнув левым коленом над землей, на всей скорости совершает лихой поворот налево с улицы Массиж в сторону рынка Бен Тхань на своей «Яве». Мотоцикл у него просто дивный, доставленный прямиком из Чехословакии, и чего бы я только не отдал, чтобы прокатиться на таком! Когда Ви начал гонять под нашими окнами, даже дядя Нам пробудился на пару минут от своей спячки и выбрался на балкон, чтобы поглазеть на «Яву». Одурманенный парами опиума молодой сосед просто преображался на мотоцикле. Он становился настоящим лихачом. Дядя Нам тогда выписал себе из Франции «Пежо-402», да еще и нанял шофера, чтобы не ударить лицом в грязь перед соседями. Теперь, чтобы хоть как-то использовать свой автомобиль, дядя Нам стал выезжать вместе со своей компаньонкой тетей Фын по вечерам на рю Катина – пропустить аперитив-другой.

Как-то раз мы с Софи и Рене отправились с ними. Мы сидели за столиком на открытой террасе у Оперного театра. Несмотря на оживленную атмосферу, щебет кокоток, остроты денди и целый парад европейских мод, дядя с подругой целый час клевали носами перед своими полными стаканами с пастисом, вяло здороваясь со знакомыми, чуть ли не засыпая на ходу и постоянно почесываясь. Казалось, что их нещадно терзал какой-то сильный вид крапивницы. Потом они просто упали со стульев. То есть сначала соскользнула на землю тетя Фын, и дядя Нам ее поднял, усадил на плетеное кресло, а через некоторое время он сам начал потихоньку крениться вбок и вскоре рухнул на пол прямо с зажженной сигаретой во рту. Фын хихикнула и вновь погрузилась в изучение своего мутного, клубящегося аперитива. Мы с Софи бросились поднимать дядю. Рене побежал за шофером. Вот так и прогулялись. Хорошо хоть, успели доесть наше мороженое. Зато в гараж под домом мы вернулись с помпой, шофер поминутно нажимал на клаксон, и все жильцы соседних домов так и повысыпали на балконы.

Но все же соседская «Ява» казалась мне круче, чем наш «Пежо». Тогда я только и мечтал о том, что, когда вырасту и в Сайгоне наступит мир, я сменю свой велосипед на «Яву» и буду гонять по ровным проспектам родного города, с их срезанными углами и красивы ми видами, по разбегающимся в разные стороны от них улочкам без трупов и воронок от бомбоударов. Я вернулся в курильню и стал усердно начищать трубку, которой пользовался Ви. Это было одной из моих обязан ностей. Соскоблив весь нагар, я вынес его и отдал бро дяге, скрючившемуся на тротуаре, – он дожидался этого еще с ночи. Эти бедолаги, нищие наркоманы, подсевшие на зелье, не будучи в состоянии финансировать такой дорогой порок, частенько проводили так целые сутки. Распластавшись напротив курилен опиума, они выпрашивали «вторяк», то есть нагар с опиумных трубок.

Когда я вернулся в салон, место Ви уже было занято новым завсегдатаем, французом. Я подошел, чтобы принять заказ. Не замечая меня, он не отрываясь глядел на дамочку, развалившуюся на подушках вместе со своим мужем на кушетке прямо напротив него. Перехватив ее взгляд, он расстегнул ширинку, вытащил член и потряс им перед ней. Женщина в кокетливой шляпке, отбросив вуаль, обернулась к мужу и, удостоверившись, что тот мирно дрыхнет, одурманенный несколькими затяжками опиума, медленно, с вызовом отвечая на взгляд эксгибициониста, подняла вверх свои ноги, задрав юбку. Трусов на ней не было. Они широко и похотливо оскалились друг на друга. Внезапно дверь распахнулась и через порог переступила неприятная компания – бритый наголо японский офицер с самурайским мечом на поясе в сопровождении двух пехотинцев с винтовками, под дулами которых были насажены до блеска вычищенные, свежезаточенные штыки. Офицер медленно обвел каждого из присутствующих не выражающим абсолютно никаких эмоций взглядом. У меня было такое впечатление, что он вот-вот стремительным движением выхватит свой меч и начнет срубать головы французских наркоманов, как капусту с грядки. Но он ничего не сделал. На его узких губах заиграла пренебрежительная усмешка. Он медленно развернулся и, кивнув солдатам, вышел на улицу. Троица растворилась так же внезапно, как и появилась.

Я посмотрел на нового клиента – он побледнел, его лоб покрылся испариной. Впрочем, из всех присутствовавших страх испытали только мы с ним. Остальные посетители, уже получив по своей дозе опиума, наблюдали за всей этой сценкой глазами не менее бесстрастными, чем у японского офицера. Полулежа на кушетках, посасывая трубки, они бессмысленно рассматривали японцев, пока те не ушли. Казалось, им было бы абсолютно безразлично, если бы их тут же начали убивать. Когда же японцы наконец скрылись, курильщики продолжили тупо таращиться на закрывшиеся двери. Я приготовил французу трубку, отошел за прилавок и включил радио. Новости, как всегда, начинались с фронтовых сводок. Немцы потерпели сокрушительное поражение под Сталинградом. После блока новостей из радиоприемника полился залихватский фокстрот. Новый посетитель вскочил со скамейки, подмигнул мне и начал быстро и ловко двигаться под музыку. Я тоже начал двигаться за прилавком, стараясь в точности повторять его движения. Мы засмеялись. Остальные отвлеклись от созерцания входных дверей и теперь вопросительно пялились на нас.

Нехожеными тропами пробирался товарищ Хошимин в Гуанси. Две недели он шел пешком, питаясь дикими плодами манго, авокадо и водой из лесных родников. Он старательно прятался от гоминьдановских патрулей, но в городе Тук Винь его все-таки арестовали. Зорко следивший за ним генерал Чжан Фагуй разгадал его замысел – встретиться с Мао Цзэдуном или даже с самим генералиссимусом Чан Кайши напрямую, перепрыгнув через его, Фагуя, голову.

Хошимин в тот период все больше вдохновлялся идеями Мао о насильственном захвате власти через революционную войну крестьянства. Все-таки говорить о диктатуре пролетариата в Индокитае было рановато, а значит, с точки зрения борьбы за власть, бесполезно. Почему бы не воспользоваться идеями о совместной диктатуре нескольких общественных классов? Установить такую форму правления можно было, лишь подтолкнув в пекло вооруженной борьбы массы самого многочисленного класса, крестьянства, а в данных условиях – через партизанскую войну. Генерал Фагуй не мог знать о том, что в верхних регионах Тонкина неким Зиапом Нгуеном были уже сформированы повстанческие партизанские ячейки Вьетминя.

Еще в сороковом Фам ван Донг и Зиап Нгуен, два опытных революционера, закаленных подпольем, первыми отправились на партизанские базы Юннани для прохождения боевой и политической подготовки. На пути их почти настигли специальные агенты Сюртэ, но подпольщики спрыгнули с поезда на полном ходу и, переплыв через Красную реку, добрались до места назначения невредимыми. Здесь они встретили Хошимина, только что притопавшего пешком из Алма-Аты. Узнав о взятии Парижа немцами, он приказал им немедленно возвращаться в Тонкин и, не проходя ни политической, ни боевой подготовки у китайцев, самим создать партизанскую базу для истинных патриотов в приграничных районах Вьетбака, наладить там агитационно-пропагандистскую работу и запустить в работу учебно-тренировочный центр. На базе первоначально собралось ядро приблизительно из тридцати человек. Это были самые настоящие оборванцы, обутые в сланцы, сделанные из автомобильных покрышек. Но Зиап видел в них основную мышцу – сердце своего будущего войска – и принялся эту мышцу упорно тренировать. По утрам они совершали пробежки на вершину холма, где оттачивали навыки боевых искусств вьет-водао. Сначала, после короткой разминки, они занимались дыхательными упражнениями вроде «Круговорота энергии», потом переходили к силовым кюйенам. Напоследок они устраивали вольные спарринги между собой и медитировали, а по вечерам, приведя тело и дух в нужное состояние, достигнув баланса сил жара и холода в сердце, выходили на дело.

Зиап лично взялся за стрелковые дисциплины, отобрав нескольких самых решительных и по-боевому настроенных товарищей, которые пришли к нему с оружием. Они вооружились во время первого японского вторжения, когда вишистские солдаты бежали, в панике побросав там и сям довольно большое количество винтовок и пистолетов. Поскольку на повестке дня стояло в первую очередь революционное самовооружение, боевая группа Зиапа сразу занялась борьбой на два фронта, организовав регулярные налеты как на французские, так и на японские дозоры с целью пополнения боевого арсенала и ликвидации врагов. Вдобавок они развернули кампанию финансовых экспроприаций, сконцентрировав ее на банках, сберкассах и почтовых отделениях приграничных городков и населенных пунктов. Но это была лишь прелюдия к настоящей герилье. Прекрасные густые леса и зеленые крутые отроги известняковых массивов Вьетбака были словно созданы для упорной и продолжительной борьбы против захватчиков.

Генерал Фагуй понял, что просчитался в своих попытках создать вьетнамский аналог Гоминьдана без участия коммунистов из Вьетминя, объединив и смешав в Революционной лиге все оппозиционные элементы, жаждавшие поучаствовать в переделе будущей власти, от крайне правых до умеренных либералов. Так, например, он настойчиво рекомендовал включить в предполагаемое Временное правительство Тама Нгуена, лидера вьетнамских национал-социалистов, открыто опекаемых японской военщиной в Тонкине. Кроме того, он лоббировал кандидатуру другого националиста Хай Тхана в президенты Исполнительного комитета и даже назначил ему ежемесячные ассигнования в размере ста тысяч юаней на организацию шпионажа и подрывной деятельности против японцев в Ханое и Хайфоне. Тем не менее ни одна из входивших в Лигу организаций не могла ни предоставить достоверных сведений, ни по хвастаться успешными операциями против японцев, кроме все тех же ненавистных Фагую коммунистов из Вьетминя.

Так что Фагую пришлось пойти на послабления тюремного режима для Хошимина, сначала разрешив ему свободно выходить на связь со своими товарищами, находившимися на свободе, потом временно освобождая его для участия в мероприятиях Лиги. Следуя неумолимой логике войны, в августе сорок четвертого, когда уже был освобожден Париж, он пригласил Хошимина к себе в штаб, чтобы дать ему полную свободу и договориться об условиях дальнейших совместных действий.

Генерал Фагуй внутренне смирился с тем, что Хошимин будет держаться нагло и самоуверенно, и был даже слегка удивлен его манерами. Хошимин разговаривал спокойно, ничем не показывая каких-либо обид.

– Надеюсь, вы не станете возражать против вхождения наших войск на территорию Индокитая в случае необходимости? – сразу поинтересовался генерал. – Концепция военной помощи подразумевает это.

Хошимин отрицательно покачал головой:

– Нет, не стану. Принципы военной помощи между равными действительно не противоречат этому. У нас общие враги.

– Каковы ваши ближайшие планы, если мы немедленно выпустим вас на свободу? – Фагуй пытливо посмотрел на коммуниста. Тот лишь слегка сощурился и едва заметно погладил свою бородку:

– Я берусь организовать как минимум две партизанские базы на той стороне границы.

Фагуй нервно побарабанил пальцами по столу – первым о помощи должен был попросить вьетнамец. Ладно, черт с ним.

– Что для этого вам потребуется от нас?

Хошимин ждал этого вопроса.

– Мне нужно до тысячи винтовок и хотя бы пятьдесят тысяч пиастров на первые два месяца.

– Я дам вам двадцать пять тысяч.

– Согласен.

Фагуй довольно потер руки. Парень оказался сговорчивее, чем он думал.

– Насчет оружия – без проблем.

– Отлично. Кроме того, мне нужен заверенный лично вами, генерал, перманентный пропуск и мандат о том, что я уполномочен Революционной лигой осуществлять в Индокитае все действия, которые сочту необходимыми.

Генерал слегка побледнел: Хошимин застал его врасплох.

– На это я пойти не могу, – недовольно протянул он.

– Генерал, я, как и мои товарищи, хорошо осознаю, что мы не сможем ввести социалистический режим сразу после освобождения. Мы стремимся к установлению антифашистской народной демократии. Даю вам слово.

В такие исторические моменты особо одаренные политики и революционеры запросто торгуют социально-экономической формацией, как неким особо ценным бизнес-активом или инвестиционной гарантией. И неважно, каковы их идейные пристрастия. Если такой революционер – не оторванный от жизни, неисправимый идеалист, то обязательно будет торговаться всем: названием, геополитической ориентацией, будущим строем своей страны. Только так одаренный революционер может прийти к истинному успеху. А истинный успех любого политика – это власть. Голос Хошимина звучал в этот момент еще тверже, чем в начале разговора. Немного подумав, Фагуй решил согласиться. Все равно решаться это будет не на их уровне, пусть тешит себя иллюзиями, если угодно.

– Мы все равно должны будем защищать вашу демократию. Когда вы готовы отбыть в Тонкин?

– В течение месяца. Я сам должен буду отобрать товарищей из Вьетминя, которые будут меня сопровождать.

Фагуй кивнул.

– Хорошо. Что-нибудь еще?

– Хорошо бы мне еще личное оружие для самообороны.

– Револьвер получите перед отбытием. В течение месяца – остальное.

Товарищ Хошимин резко поднялся. Идейные враги скрепили свой уговор крепким рукопожатием, твердо глядя друг другу прямо в глаза.

Всю свою долгую жизнь Зиап не забывал того стремительного прыжка с поезда на полном ходу. Удушающие руки охранки Сюртэ почти сомкнулись на горле революции, когда он пинком вышиб дверь тамбура и ему в лицо дохнуло прохладной пустотой. Он шагнул в эту темную бездну без оглядки, и, только когда тренированное тело, верно сгруппировавшись, катилось по откосу, он понял, что удача дала ему уникальный шанс спасти дело революции. «Кто если не я, если не каждый из нас?» – часто думал он. Так же решительно за Зиапом прыгнул Фам ван Донг, и это его спасло. Уже потом был стремительный бег через хлещущие по лицу колючие кусты и прыжок в холодные воды Красной реки. Зиап не мог знать, что его жена, его нежная Минь Тай, едва успеет спрятать у родителей дочь, их маленькую Королеву Красных Цветов, перед тем как за ней самой придут жестокие, обозленные жандармы.

Зиап и его люди прятались в пещерах под шумными потоками водопадов, выныривая лишь в ночи, чтобы выйти в очередной рейд за оружием, провиантом и деньгами. «Кормиться в период войны надо за счет врага», – гласил канон, которому Зиап неуклонно следовал с самого начала своего воинского пути.

Когда ему передали весточку о жене, она была уже мертва, а ее изувеченное пытками тело впервые за годы мучений в застенках обрело вечный покой. Узнав о ее гибели, он почувствовал, как земля уходит у него из-под ног, и поначалу ему даже показалось, что это сломает его навсегда. Но уже на следующий день он понял, что именно на это и рассчитывали его враги, и с кристальной ясностью ощутил, как укрепляется его решимость мстить угнетателям своего мирного народа.

Ненависть к французскому капитализму жила в нем давно, как бы на уровне кровной мести. Ведь сначала они пришли за его отцом, давшим ему жизнь и достойное образование. Его скрутили на глазах у детей и замучили насмерть в местном отделении жандармерии. Зиап навсегда запомнил формулировку «за подрывную деятельность». Он не знал, что это значит, но уже тогда понял, чем займется, когда вырастет, – подрывной деятельностью.

Со своей женой, со своей сладкой Минь Тай, он познакомился в девятнадцать лет, когда отмотал свой первый срок за подрывную деятельность. И вот теперь ее нет, а он медитирует, привалившись спиной к отвесной скале, скрытый в глубине пещеры от посторонних глаз бурным каскадом ледяной горной воды. Мысли его плавно текли под шум водопада:

– Мой враг намного сильнее меня. Я не могу позволить себе роскошь наброситься на него с голыми руками и дать ему растерзать себя. Во имя моего отца, во имя незабвенной Минь Тай, во имя Королевы Красных Цветов я должен идти к победе и торжеству справедливости. Небо и земля стонут, когда гармония нарушена несправедливостью злого человека, тирана и самодура. Мне помогут Доктрина, Чувство Времени и Знание Пространства, Справедливость и Дисциплина. С Доктриной я впервые повстречался еще в лицее, когда она открылась передо мной в виде агитационного листка, подписанного дядюшкой Хо. Благодаря товарищу Хошимину у нас есть Доктрина, способная поднять весь народ от мала до велика и сплотить его в титанической борьбе. Но пока… Пока я должен предельно четко осознать силу и слабость этих людей, которые пришли сюда со мной и готовы погибнуть в борьбе. У Кузнеца сильные руки, кулаки как кувалды, но он неповоротлив и добродушен. У Хайфонца посредственные физические данные, но высокие моральные качества, чувство достоинства и ответственности за своих товарищей. Такой не отступит в драке, он способен противостоять и пяти Кузнецам. Шланг хитер и ловок, воровская сноровка позволит ему обходить врага в самых неожиданных местах, появляться, где его никто не ждет, и заставать врасплох. Каждый раз, когда мы нападали на посты гвардии Виши, на полицейские участки и на банки, враг нес потери, из моих же не пострадал никто, кроме меня. Я заработал пулю в ногу, но и уверенность в своем полководческом призвании, в своем воинском пути. Теперь пора перейти к изучению врага. Главное наше преимущество – неожиданность. Японские фашисты не считаются с нами, они манипулируют доверчивыми французами и делают ставку на местных из правых марионеток. Им и в голову не придет догадаться о нашем альянсе с американцами.

Зиап окинул взглядом солидный арсенал, складированный у стены. Новенькие, пахнущие заводской краской пулеметы с маркировкой лучших оружейных заводов США, гранатометы с аккуратно разложенными по ящичкам гранатами, внушающие благоговейный трепет ранцевые фугасные огнеметы. Он едва заметно усмехнулся:

– Фашисты думают, что если мы нападем на них, то с набором кухонных ножей, вилами и цепами для молотьбы риса, и тогда они преподадут нам урок кендо. Об этом хорошо знает и прагматичный американец Архимед, доставивший ценный груз. Он ведь не пошел к правым, а значит, в этом заключается его трезвый расчет. Он даже намекнул, что представляет только «Оленей», команду разведчиков и контрабандистов оружия, работающих на правительство, но если наши операции будут успешными, за «Оленями» придут «Летучие Тигры», которые окажут нам поддержку с воздуха. «Когда он обороняется, он прячется в глубины ада, когда он атакует, он нападает с высоты небес», – Зиап с шумом втянул в ноздри пещерную сырость и глубоко выдохнул. – Потом Архимед, не теряя времени, провел грамотный технический инструктаж и практические занятия, позволившие мне лучше распределить оружие и даже наметить стратегическую диспозицию для каждого из моих бойцов.

Зиап вытащил из-за пазухи тончайший листок рисовой бумаги, на котором нетвердая рука мальчишки из племени нунг грифелем вывела план дислокации ближайшего гарнизона армии Ямато. Он углубился в изучение рисунка.

Рассвет тускло бледнел среди мангровых зарослей, когда Зиап выстроил «Бригаду вооруженной пропаганды» на зеленом плато над водопадом.

– Товарищи, – сказал он. – Сегодня великий день. Мы объявляем войну оккупантам из милитаристской Японии. От имени борющихся народов всей земли, от имени всего прогрессивного человечества мы будем бить и гнать прочь фашистскую гадину, как из армии маршала Петэна, так и из армии императора Ямато, до тех пор пока не очистим от этой скверны нашу родину. Мы будем мстить за слезы матерей и кровь невинных жертв без пощады и без страха. Вперед, товарищи, к победе коммунизма!

Босые партизаны молча вскинули сжатые кулаки. Потом гуськом они углубились в густые джунгли, следуя по невидимым постороннему глазу тропкам за мальчишкой из местного племени нунг.

Прибыв на место, каждый начал занимать те позиции, которые ему заранее указал на карте товарищ Зиап. Партизаны постепенно и планомерно окружили японскую базу, окопались и застыли в полной боевой готовности.

В это время Шланг уже змеей скользил в сторону деревушки. Метрах в двадцати за ним полз Стриж с тяжелым гранатометом на спине. Хайфонец с Кузнецом построили редут из валунов. Дуло их пулемета смотрело в сторону базы прямо над бритой головой Стрижа, едва видневшейся в высоких травах.

Шлангу не составило труда быстро вычислить, за каким из окон находятся командующие базой офицеры. Подкравшись под это окно, он довольно долго прислушивался к доносившемуся из открытой форточки равномерному чавканью и постукиванию палочек о дно чашек. Офицеры в гробовом молчании доедали свой ужин, когда за окном наконец мелькнула долговязая тень и в форточку влетела граната. Лейтенант Негири мгновенно бросился на гранату животом, чтобы спасти соратников, а капитан Такаси после взрыва молниеносно подбежал к окну и успел сделать выстрел вслед стремительно скользившему прочь Шлангу. Вспышка от выстрела ярко очертила траекторию улетевшей в заросли пули, и Стриж, прицелившись, уверенно нажал на спусковой курок. После двух взрывов из всех окон началась беспорядочная пальба по трепетавшим от летнего ветерка листочкам окружавших деревню мангровых зарослей. Она продолжалась до тех пор, пока выстрелы не были прерваны отрывистыми, гавкающими командами. Видимо, определился старший, и вот уже японские солдаты, кто в зеленой униформе, кто в домашних тапочках и белых халатах, перепоясанных у некоторых мечами в ножнах, выбегали и спешно выстраивались на плацу. Только собрав всех до единого, временный командующий гарнизоном отдал команду к бою.

– Стреляй, – прошептал Кузнец, но Хайфонец лишь отрицательно покачал головой. Кузнец напряженно следил, как ползут в сторону леса Шланг со Стрижом. Они двигались очень ровно, как на учениях, Шланг впереди, Стриж в двадцати метрах сзади, даже выползая на открытые проплешины среди зарослей, они продолжали свои отработанные на учениях движения, помогая руками и ногами своему телу скользить, не поднимая головы или корпуса и не допуская резких движений.

Ощетинившись штыками и мечами, отряд противника перешел в атаку.

– Стреляй же! – взмолился Кузнец, но Хайфонец оставался непреклонен. Кузнец выхватил из кобуры свой пистолет и щелкнул затвором, но Хайфонец положил ему руку на плечо и одним этим жестом остановил и успокоил его. Когда Шланг прополз мимо них, Стриж развернулся, присел на колено и снова уверенно нажал на курок. Снаряд врезался в наступавшую массу, и, пока Стриж падал на землю, чтобы ползти дальше, Хайфонец открыл прицельную стрельбу по врагу. Теперь со стороны японцев раздался залп, другой, третий. Били по позиции Хайфонца. Когда ответа не последовало, раздалась новая отрывистая команда к наступлению. Хайфонец с Кузнецом тем временем уже отползали среди зарослей в двадцати метрах от Стрижа, вслед за ним. Достигнув позиций на окраине леса, они развернули пулемет, установив его в одном из просветов. Японские солдаты перешли на бег. Они уже почти достигли пределов терпения Кузнеца, как вдруг со всех сторон из мангровых зарослей застрекотали пулеметы, а на авангард японцев хлынул всепожирающий фугасный огонь.

Хошимин сдержал слово. Уже двадцатого сентября, получив из рук генерала Фагуя семьдесят шесть тысяч юаней и именной револьвер, он немедленно отправился в сторону границы в сопровождении восемнадцати отборных товарищей, включая Фам ван Донга, в сторону баз Зиапа Нгуена.

В октябре по всему Тонкину было распространено его «Обращение к соотечественникам», в котором, к полному удовлетворению Чжана Фагуя, в частности, выражалась уверенность в братской «помощи Китая нашей национально-освободительной борьбе». При этом Хошимин вовсе не отказался от идеи обойти Фагуя и переиграть Гоминьдан. Он не одумался, как могло показаться Фагую, за те два года, что провел в чанкайшистских застенках. В тюрьме он слышал по радио обращение де Голля. Голос вождя Французского Сопротивления, то и дело прерываемый помехами, долго и пространно вещал с далеких североафриканских берегов о будущем свободной Франции, о создании нового франкофонного сообщества на федеративной основе, о придании нового статуса индокитайским народам. Хошимин захотел узнать побольше о том, что именно мог иметь в виду де Голль. У него зародились новые идеи. Он никогда не забывал о цели всей своей жизни – контроле над национальным суверенитетом. И неважно, от кого придет эта власть – дадут ее ему Париж, Москва, Вашингтон или он сможет захватить ее сам.

Как только Фагуй пошел на послабления тюремного режима, разрешив ему беспрепятственное сообщение с волей, он немедленно направил двух связных Вьетминя в столицу Юннани, город Куньмин, на встречу с консулом свободной Франции Руайером. Там те от его лица предложили голлистам создать совместный антифашистский фронт и немедленно начать вооруженную борьбу. Ответ де Голля пришел лишь три месяца спустя – он был согласен на сотрудничество с коммунистами, но в обмен обещал предоставить Индокитаю лишь определенную автономию в рамках новой Французской Федерации, которая «объединит все французские земли». На самом деле эта формулировка принадлежала Франклину Делано Рузвельту. Президенту США от Демократической партии был неприятен термин «империя», столь дорогой сердцу де Голля, и он недвусмысленно запретил ему любое его использование в политической документации.

Хошимин не знал об этом, но ему было бы все равно. Последовательный приверженец древнекитайской материалистической философии, он был убежден, что от смены названий вещи не изменяются. Отдельное явление могло получить сразу несколько новых имен, но при этом суть его оставалась бы прежней. А здесь речь шла о таком щепетильном явлении, как власть над людьми. В тот раз он промолчал. Уже перейдя границу, он узнал о формировании де Голлем Временного правительства Французской республики в Париже. Одним из первых решений генерала в качестве главы Временного правительства была организация Экспедиционного корпуса для отправки в Индокитай. Причем товарищи Хошимина из ФКП горячо поддержали это решение. По сведениям, доходившим из Москвы, СССР был готов признать правительство де Голля. Проявляя чудеса дипломатии, последний как мог лавировал между Рузвельтом, уже не принимавшим его в расчет, и Сталиным, которого он сам считал кровавым большевистским тираном. Несмотря на это, добившись приема у Сталина, генерал не только смог заключить альянс с альтернативной сверхдержавой, но и сумел выпросить у генералиссимуса статус одной из стран-победительниц для Франции, что, на его взгляд, возвращало ей величие по умолчанию. Хошимин задумался: какую-никакую сделку в принципе можно было бы заключить, но по условиям стоило еще поторговаться. И вопрос упирался лишь в сроки.

– Пока можете сказать их представителям, что мы согласны терпеть временную власть генерал-губернатора Индокитайской Федерации на срок от пяти до десяти лет ради последующей передачи полноты власти, то есть я хочу сказать – национального суверенитета – в наши руки. На самом же деле, когда Германия потерпит окончательное поражение, Япония уже не выдержит общего натиска союзников. Тогда здесь не останется ни японцев, ни французов, а наши партийные ячейки будут повсюду. Американцы хотят только торговать. Нам останется лишь объявить нашу власть, – медленно сказал он связному, доставившему сведения из Франции.

– Дядя Хо, вишисты сбили американского летчика над джунглями. Наши его отыскали и выходили, – сообщил другой связной.

– Из «Летучих тигров»?

– Так точно. Бомбил Трансиндокитайскую.

– Приглядывайте за ним. Мы переправим его в Юннань в полной безопасности. У меня есть идея.

На следующее утро, вооружившись револьвером и перманентным мандатом от Фагуя, Хошимин пустился в путь. Нехожеными тропами, известными лишь местным партизанам, он вновь благополучно добрался до Юннани. На этот раз гоминьдановцы не смогли помешать ему встретиться с генералом Шеннолтом из ОСС-ЦРУ и провести с ним сепаратные переговоры. Как он и ожидал, американские союзники по антифашистской коалиции были впечатлены наглядным доказательством присутствия партизан Вьетминя как реальной силы в регионе, с которой следовало считаться. Спасенный американский летчик стоил многого. Шеннолт лично преподнес известному представителю Коминтерна шесть пистолетов, двадцать тысяч патронов и толстую пачку зеленых банкнот. Хошимин мягким жестом отодвинул доллары в сторону генерала. Чем-чем, а своим фирменным стоицизмом революционер умел козырнуть в подходящий момент.

– Ваши деньги нам не нужны. Но мы были бы признательны за скорейшую военную поддержку США, – тихо сказал он американцу.

– Вы можете на нее рассчитывать, – пообещал Шеннолт. Это был высокий, сухощавый человек, одетый в летную кожаную куртку «бомбер» с гоминьдановской нашивкой на рукаве – белым солнцем на синем фоне. Американское правительство на той стадии не желало, чтобы ему приписывали военное вмешательство в дела азиатских государств. Формально эскадрилья «Летающие тигры» была набрана из американских добровольцев, якобы сочувствующих идеям Чан-Кайши. Как бы там ни было, вскоре после этого разговора на базы Вьетминя начали регулярно поступать хорошо упакованные ящики с «кольтами-45», пистолетами-пулеметами Томпсона и портативными рациями американского производства. Разумеется, собеседники тогда не могли догадываться, каких масштабов достигнет военное вмешательство США в дела Вьетнама всего два десятка лет спустя.

В июле сорок четвертого, проведя скрупулезную рекогносцировку местности в трех приграничных областях Северного Вьетнама, Зиап посчитал, что его отряды самообороны готовы к полноценному восстанию. Он собрал большинство лидеров движения на базе, где уведомил их о предстоящем начале полномасштабной антифашистской войны на два фронта. Хошимин успел отменить это решение запиской, отправленной с курьером, добравшимся до базы до начала предполагавшихся боевых действий. Тем не менее Зиап все же объявил в этих трех провинциях партизанскую «зону безопасности», открытую для всех коммунистов и антифашистов страны. Начался приток людей, на который рассчитывал Зиап. После первых операций он уже не сомневался в идейной стойкости и качестве человеческого материала, находившегося в его руках. Теперь ему позарез нужны были массы – настало время противопоставить врагу помимо качества еще и количество.

В ноябре партизаны дядюшки Хо напали сразу на несколько аванпостов вишистской гвардии, завладев их арсеналами огнестрельного оружия, снаряжения и взрывчатых веществ. Реакция адмирала Деку была молниеносной. В регионе начались массовые расстрелы местного населения, заподозренного в пособничестве коммунистам. Вооруженные отряды колонистов прочесывали местность, намеренно и целенаправленно уничтожая зерновые запасы местных крестьян, сжигая целые деревни, убивая мирных жителей.

– Только за последние две недели чрезвычайными судами Верхнего Тонкина к смертной казни было приговорено свыше трехсот человек, мой адмирал, – докладывал Жак Коллу.

– Прекрасно! Так держать! Мы сотрем коммунистическую заразу с лица этой земли! – орал Деку, стуча обоими кулаками по столу и яростно пыхтя своей неизменной «житаной», прилипшей к нижней губе.

– Тем не менее, мой адмирал, – Жак смущенно кашлянул, – эти показатели никак не отразились на масштабе партизанских действий красных и статистике нападений на оружейные склады.

– Готовьте приказ от моего имени генералам Сабатье и Алессандри: я назначаю проведение новой карательной экспедиции на двенадцатое марта! – выкрикнул адмирал вне себя от гнева. Он просто взбеленился. – Франция потерпела поражение везде где только можно, но только не здесь. Здесь Франция не сдается! Здесь Франция не проиграет! Мы ее последний оплот, и мы ее отстоим.

О да, он отомстит красным за все – и за горечь поражения национальной революции, и за бегство маршала Петэна в Зигмаринген, и за расовое унижение от японцев. Жак Коллу поклонился и вышел.

Девятого марта, после ночи взрывов, бомбардировок и зенитного огня, в курильне «У Нама» было необыкновенно пусто. Я вывел наружу свой верный велосипед и быстро покатил по рю де ла Помм. На городских улицах царило странное затишье, лишь издали слышался возбужденный гул толпы, изредка прерываемый отрывистыми выкриками команд на японском, так сильно похожими на собачий лай. Когда я выехал на бульвар Шарне, моим глазам предстало странное зрелище. По обеим сторонам тротуара столпилось невероятное количество зевак. Движение было перекрыто, и вдоль всего бульвара в сторону парка Мориса Лонга японские солдаты прикладами и штыками гнали целые толпы французов и других европейцев. В самом парке японская пехота выстроилась в каре, ощетинившись рядами поблескивавших на солнце тщательно отточенных штыков.

В центре каре находилось несколько огромных клеток для крупных зверей из зоопарка. Вот в эти-то клетки японцы и сгоняли белых колонистов, попеременно потчуя их точечными, явно болезненными ударами прикладов и бамбуковых дубин. Там же взад-вперед неспешно прохаживался офицер с катаной на поясе. Я его узнал – это он заходил к нам в курильню с патрулем. Кто-то из французов начал вопить из клетки: «Проклятые япошки, да что вы себе позволяете! Что вы о себе возомнили, сукины вы дети?!» Офицер остановился и знаком приказал солдатам вывести француза. Беднягу мигом выволокли из клетки, подтащили к офицеру и натренированным ударом прикладов сзади по ногам поставили на колени перед офицером. У меня было такое ощущение, что я и мигнуть не успел, как японец, выхватив меч, молниеносно, одним стремительным движением правой руки, отсек лысую голову бессвязно бормотавшего проклятия француза и пнул ее своим начищенным до блеска хромовым сапогом, так сильно, что она остановилась, лишь докатившись до клетки и уставившись своими удивленными, недоумевающими глазами на пленных. Толпа зевак вокруг ахнула, а в клетках все как-то разом смолкли, так что над парком нависла гробовая тишина, в которой, казалось, было слышно мух, сразу же зажужжавших над телом казненного. А офицер, вытерев меч о гимнастерку одного из солдат и вложив его в ножны, продолжил неспешно прохаживаться взад-вперед. Позже я узнал его имя. Это был капитан Ичигава, который в тот же день возглавил Сюртэ Кошиншины и перебрался в желтое здание с наглухо закрытыми ставнями на Катина.

В ту же минуту посол Мацумото в сопровождении конвоя стремительно распахнул входные двери и, не обращая никакого внимания на вытянувшегося перед ним в струнку адъютанта Жака Коллу, вошел в кабинет генерал-губернатора, положил перед набычившимся, побагровевшим Деку бумагу на японском и не терпящим возражения, гавкающим голосом потребовал немедленного перехода всех французских сил, расквартированных в Индокитае, под высокое командование микадо. Задыхающийся от шока адмирал оказался в состоянии лишь отрицательно помотать головой, после чего был под руки, тычками прикладов в спину, выведен из кабинета и препровожден в один из казематов желтого здания с наглухо закрытыми ставнями. Под неусыпный надзор безжалостного капитана Ичигавы.

Когда Деку оказался за решеткой, его вразнобой приветствовали голоса французов из соседних камер. Из их обрывочных реплик перед адмиралом постепенно вырисовывалась ужасающая картина. Сначала в Лангшоне весь офицерский состав был приглашен японцами на праздничный банкет, после которого все до единого французы, присутствовавшие на обеде, были коварно обезглавлены молниеносными ударами острых как бритвы самурайских мечей. Во всех других частях Индокитая французские казармы были одновременно атакованы формированиями армии Ямато, а их обитатели немедленно расстреляны и перерезаны. Лишь трем генералам удалось спастись вместе со своими воинскими частями благодаря паническому бегству в сопредельные области Китая и Лаоса. Но перед тем как бежать, они тщательно и методично расстреляли всех до единого пленных коммунистов. Особенно отличился Алессандри.

На следующий же день молодой император Бао Дай объявил из Хюэ об отмене договора о протекторате с Францией и распорядился начать формирование марионеточного правительства под покровительством Японии и новых структур местной исполнительной власти из числа активистов вьетнамских национал-социалистических организаций. Минода, сменивший Деку в кресле генерал-губернатора Кошиншины, назначил своего давнего боевого товарища Ииду комиссаром «Авангардной молодежи». Собрав на крупной манифестации в Шолоне членов этой организации, одетых в униформу и вооруженных заточенными бамбуковыми кольями, Иида зачитал им свое обращение на вьетнамском, в котором объявил о конце колониального рабства и о начале новой эры, во время которой каждый из присутствующих будет обязан служить делу процветания Великой Восточной Азии. «Каждый вьетнамец старше тринадцати лет, любящий свою родину, обязан вступить в ряды „Авангардной молодежи“, чтобы служить интересам своей страны!» – воскликнул он, и его речь потонула в аплодисментах. У этих людей уже сформировалась устойчивая привычка к овациям и громкому выражению согласия – они подчинились микадо так же, как до этого маршалу Петэну, в конце концов – какая разница? Отныне «Авангардная молодежь» была обязана помогать японцам в очистке территории после союзных бомбардировок, оказывать неотложную помощь пострадавшим, убирать трупы.

Рене и мне очень повезло в том, что тогда нам еще не было тринадцати.

Из тревожных перешептываний взрослых нам, детям, становилось ясно, что грядут большие перемены. Индокитай был заочно поделен лидерами союзных государств антифашистской коалиции на конференции в Потсдаме. По настоянию Сталина, капитуляцию японцев в Тонкине и Аннаме до шестнадцатой параллели должны были принять китайские националисты из армии Чан Кайши. В обмен советский генералиссимус согласился на то, чтобы аналогичные действия у нас в Кошиншине были предприняты войсками вице-короля Индии, графа Маунтбаттена Бирманского. Особенно беспокоился дядя Нам. Он почему-то думал, что англичане, придя из Бирмы, прикроют торговлю опиумом, несмотря на то, что при французах она приносила в национальный бюджет четверть всех доходов. Потихоньку он сплавил тетю Фын в лечебницу для душевнобольных. К тому времени от ее былой красоты уже не осталось и следа. Она вся как-то высохла, выцвела, пожелтела, ее скулы заострились, а выразительные некогда глаза, пленявшие дядю, помутнели, утратили всякое выражение и провалились в темные впадины глазниц. По утрам, до получения очередной дозы опиума, она поминутно ежилась, кутаясь в шерстяное одеяло, и то и дело потряхивала головой, словно бы подзывая нас к себе. На нее было жутко смотреть, и, откровенно говоря, я испытал облегчение, когда ее увезли в карете скорой помощи.

Дядя Нам продолжал покуривать трубку-другую в сутки, но употреблял теперь гораздо меньше, в строгом соответствии с предписаниями врача, заходившего к нам два раза в день и коловшего дяде в задницу витамины. Когда я заносил ему в спальню лекарства и оставлял их на столике у массивной резной кровати, заставленном термосами, чайничками и чашечками, он снова узнавал меня, иногда гладил по голове и обещал, что, мол, «когда это все закончится», я наконец встречусь с моей мамой. «Бедный малыш», – вздыхал он, но, как мне казалось, слегка притворно. Освободившись от своих обязанностей по курильне опиума, я дни напролет бесцельно катался по центральным улицам на своем любимом велосипеде, вплоть до наступления темноты и комендантского часа.

Японцы готовились к обороне. Привычным стало зрелище полуголых пленных французов, сбитых летчиков ВВС США, загорелых до красноты, подобно вареным ракам, которые день и ночь неустанно рыли траншеи для японцев под их неусыпным присмотром. Им запрещали прерывать работу даже во время бомбардировок, что превращало их в живые мишени для союзников. Союзники в те дни бомбили ежедневно. Над городом повис густой, плотный смог от дыма пожаров. Наше бомбоубежище находилось довольно далеко от дома, в публичном доме в нескольких кварталах от нас. По иронии судьбы, у проституток было гораздо больше шансов на спасение и выживание. Так как сирены, возвещающие о налетах, взвывали порой десятки раз в день, мы не всегда успевали туда. В этих случаях мы прятались дома под кроватями и столами, накинув на себя для надежности еще по несколько матрацев.

Когда мне удавалось улизнуть из дома, чтобы поколесить по городу, перед моими глазами раскрывались картины настоящего ада. Всюду валялись трупы. Их собирали коммунальные мусороуборочные машины, чтобы отвезти на общее кладбище – земли под могилы уже не хватало.

Однажды проезжая мимо Ботанического сада, я заметил, что он буквально переполнен японскими солдатами и офицерами. Мне почему-то показалось, что они опять решили устроить массовую казнь французов. Весь центр города тогда словно бы затих, и эту недобрую тишину прорезал лишь резкий, гавкающий голос какого-то высокопоставленного офицера. На удивление, парк не был оцеплен ощетинившимся штыками каре, и, оставив велосипед у оградки, я кустами прокрался поближе. Все фонарные столбы по периметру парка были оборудованы новенькими репродукторами, и надменный, отрывистый голос доносился именно из них. Говорящего не было видно нигде, но сад был переполнен стройными рядками офицеров, стоявших на коленях и покорно склонивших головы в белых повязках. В центре сборища в кругу офицеров находилось пятеро вельмож, одетых в традиционные белые кимоно. Среди них я узнал капитана Ичигаву Я решил, что они молятся какому-то японскому богу, а по радио к ним обращается какой-то хитрый дядя, решивший их разыграть и заставивший их поверить, что он и есть этот бог. Когда голос умолк, те пятеро в белом как ни в чем не бывало в наступившем гробовом молчании прокричали: «Да здравствует император!», после чего быстро выхватили свои мечи, воткнули их себе прямо в пузо и начали разрезать себя как бы напополам – я был уже на расстоянии вытянутой руки и видел это лично, клянусь! Особенно мне запомнились вылезающие из орбит глаза Ичигавы, находившегося ближе всех ко мне, потому что, еще продолжая резать самого себя как бы на две половины, он обернулся в мою сторону и сразу же привычно, наметанно и цепко перехватил мой испуганный взгляд из-под сени трепетавших листочков кустарника. Он открыл было рот, и я решил, что он сейчас же распорядится схватить и увезти меня в желтое здание на Катина, но из него лишь хлынула черная кровь, и в этот момент другой дядя в форме рядового отрубил ему голову. Я помню, что сразу же пополз назад, подобно раку, но не помню, как добрался до своего велосипеда.

На следующий день новости начали поступать и из транзистора дяди Нама. Оказывается, японцы капитулировали, и голос, вещавший вчера по радио, принадлежал самому императору Хирохито. Они передали полномочия генерал-губернатора Индокитая делегату марионеточного правительства Бао Дая, но уже на следующий день его имперский желтый флаг с тремя красными линиями, похожими на червей, ползущих по песку, был сорван коммунистами из Вьетминя. Они появились из ниоткуда, вынырнули сначала из подпольных явочных квартир в городах, потом из глухих лесов, но как только они показались на балконе ханойского муниципального театра, чтобы вывесить над ним свой собственный красный флаг с золотой звездой, их приветствовала двадцатитысячная толпа манифестантов. Никто этого не ожидал – ни китайцы, ни японцы, ни союзники. Вооруженные отряды сил самообороны товарища Зиапа постепенно занимали все стратегические узлы Тонкина. В тот же день, словно в одночасье, красными флагами украсились окна и балконы всего города.

Солдаты Освободительной армии Бао Дая, вступившей в город лишь днем позже, не успевшие толком никого ни от кого освободить, чувствовали себя так, словно находятся на вражеской территории. Пока имперский делегат Фан Тоай направлялся на переговоры в штаб Вьетминя в представительском кабриолете, его не покидало чувство горечи и обиды. Вместо праздничных толп, юных девушек в нарядных аозаях и лавров освободителя его встречали внимательные, недружелюбные взгляды горожан из-за жалюзи на окнах, украшенных коммунистической символикой, либо абсолютно равнодушные, погасшие и пустые взоры японских солдат, устало куривших под навесами на полупустынных тротуарах или в скудной тени своих танков, порой все еще грохотавших тут и там, рутинно передвигаясь с места на место по улицам Ханоя. В небе угрюмо гудели моторы убиравшихся восвояси накадзим. Встреча с партизанами и выяснение отношений не принесли и доли облегчения, на которое законно рассчитывал Фан Тоай. Из их скупых реплик он понял, что красные уже практически завладели всем городом. Японцы сдали им не только все административные здания, но и оружейные склады, не пуская их пока только в Индокитайский банк.

Имперский посланник был не одинок в своих тяжелых чувствах. Генерал Фагуй при первом же донесении о действиях хошиминовской армии в Тонкине в сердцах разбил любимый фарфоровый чайник одним ударом своего тяжелого кулака. Потом он велел докладчику собрать осколки, забинтовал руку носовым платком и больше уже никак не проявлял своих эмоций.

С тех пор товарищ Зиап считал бескровную Августовскую революцию одной из своей лучших побед, ведь канон гласит, что «лучшее из лучшего – одержать победу не сражаясь».

У нас в Сайгоне Минода и Иида начали спешно передавать свои полномочия избранным местным реакционерам. В частности, «Авангардную молодежь» возглавил доктор Фам, известный представитель националистической интеллигенции. Проезжая на велосипеде по своим обычным маршрутам в эти дни, я не мог не заметить, что город скатывается в стадию невиданного до сих пор лихорадочного бурления. Растущие группы разгоряченных новыми идеями и рисовым самогоном людей с красными флагами заполняли то бульвар Нородома за собором, то лужайки в Ботаническом саду, то площадь прямо за автосалоном Бенье. Со стороны джунглей приходило все больше заросших щетиной сторонников Вьетминя, зачастую вооруженных револьверами и автоматами, не обращавших никакого внимания на японские патрули, все еще охранявшие практически весь периметр старого центра. Эти, казалось, полностью переключили свое внимание на пленных французов и других европейцев. Столкновений с вооруженными партизанами у них не было, так что те преспокойно заняли здание ратуши под свой штаб. Они сформировали отряды собственной милиции, которая присоединялась на ежедневных уличных манифестациях к толпам «Авангардной молодежи» в белых пилотках, каодаистам под имперскими стягами с красными полосами и троцкистам из Лиги за IV Интернационал, митинговавшим под своим неизменным знаменем мировой революции с пронзенным молнией земным шаром. То и дело со своего постамента с грохотом свергался какой-нибудь памятник очередному французскому колонизатору. Я отмечал по утрам лежавших в уличной пыли Франсиса Гарнье перед муниципальным театром, Риго де Женуи на набережной Сайгона, Пиньо де Беэня перед Нотр-Дамом. Затем кто-то залил красной краской монумент героям Первой мировой, а бульвар Нородома спонтанно переименовали в бульвар Парижской Коммуны.

Однако не успел новый префект подписать свой первый указ о формировании единого Национального фронта, как его постиг коварный удар в спину – доктор Фам переметнулся к коммунистам. С собой он, ясное дело, увел двести тысяч голов «Авангардной молодежи», самой организованной, массовой и дисциплинированной местной политической силы. «Авангардная молодежь» встретила новое решение доктора Фама привычными продолжительными аплодисментами. Более того, он же заручился личным обещанием маршала Тераучи, Верховного главнокомандующего войск микадо в регионе Юго-Восточной Азии, о невмешательстве японцев в дела Вьетминя. Коммунистическая верхушка сочла эту услугу крайне ценной и гарантировала доктору Фаму стремительный карьерный рост в рядах своей партии. Сразу же после этого наспех вооруженные винтовками и револьверами группы «Авангардной молодежи» под командой кадровых комиссаров Вьетминя начали захватывать район за районом, административные здания, пожарные депо, казначейство, главпочтамт, электростанции, водопроводные распределительные станции и, наконец, желтое здание с наглухо закрытыми ставнями на Катина. На аэродроме Таншоннят, в порту, в Арсенале и в Индокитайском банке по-прежнему хозяйничали японцы.

Меня это городское бурление очень развлекало – в город стекались толпы крестьян со всех концов провинции, было похоже на народное празднество, на веселый и шумный карнавал. Однажды, например, со стороны бульвара Нородома всю ночь доносилось бодрое постукивание молоточков по дереву. Грешным делом я решил, что возводят эшафоты, как в романах Гюго или Дюма, которыми я зачитывался перед сном, и что завтра японцы гильотинируют всех французов. После всех происшествий с капитаном Ичигавой мне такое зрелище было бы уже нипочем, так что с утра я пораньше пробрался в гараж и вывел на улицу свой велосипед. Но людское кишение на бульваре было таким плотным, что пробиться сквозь толпу мне не удалось. Я пошел на объезд и издали увидел, что за собором возвели деревянный помост, задрапированный огромным кумачовым полотнищем с золотой звездой. Ведя велосипед за руль, я пешком пробрался поближе к сцене.

Комиссар Вьетминя с маузером на поясе, потрясая сжатым кулаком, истошно вещал толпе что-то о национальной независимости, территориальной целостности и грядущем торжестве коммунизма. Это был товарищ Чанг, я уже слышал о нем от Рене. В свое время, когда его увезли в желтое здание с наглухо закрытыми ставнями, он сразу же, не раздумывая, заложил Сюртэ десятки подпольных ячеек, выдал их имена и явки, поэтому вроде бы и выжил. Говорят, потом на каторге он оправдывался тем, что в его лице революция потеряла бы ценного лидера, ради которого вполне оправданно было принести в жертву несколько ячеек рядовых активистов. Сейчас его охраняла банда хмурых, полуголых типов с вороватыми, бегающими глазками, чьи тела и лица были разукрашены синими татуировками. Это были пираты Бай Вьена из Шолонского пригорода. Они тоже перешли на сторону Вьетминя, раскрыв перед красными двери своих арсеналов, битком набитых наворованным у японцев за годы оккупации оружием.

«Землю – крестьянам! Заводы – рабочим! Вся власть Вьетминю!» – надрывался товарищ Чанг со сцены. «Нет! Никакой власти никому!» – раздались было разрозненные крики. Это решили отличиться молодые парни в белых канотье и черных зутах, костюмах из широченных штанов и длинных пиджаков до колен с накладными плечами, давние друзья товарища Аня, уже умершего в заполненной водой яме тигровой клетки на Пуло-Кондор. «Вся власть народным комитетам!» – кричали здоровенные рабочие мужики, стоявшие слева от меня под флагом с пронзенным молнией земным шаром. Но их голоса утонули в единодушном реве толпы: «Да здравствует революция! Да здравствует Вьетминь! Урра-а-а-а!»

Под конец митинга товарищ Чанг предложил толпе манифестантов спеть хором «Интернационал». Над бульваром Парижской Коммуны зазвучал на удивление стройный хор множества страстных голосов. Люди поднимали над головами сжатые кулаки в знак солидарности. Солидарности друг с другом и с коммунистами других стран, победившими и к тому времени почти добившими реакционеров всей Земли.

Когда маршал Петэн пожимал руку Гитлеру, чтобы спасти уцелевших французов от кровавой бойни и планомерного, методичного и систематического уничтожения в концентрационных лагерях, один из его бывших подчиненных, в свое время даже назвавший сына Филиппом в честь маршала, внезапно понял, что судьба преподнесла ему уникальный шанс. Подобно Людовику XIV из династии Бурбонов, этот французский генерал, пораженный алмазной пулей озарения прямо в лоб, вдруг заговорил от лица всей нации, отождествляя себя с самой Францией. Оставив маршала ради берегов продрогшего Альбиона, он воззвал с них к французскому народу по радио, с неохотно данного лордом Галифаксом дозволения, на волнах Би-би-си, и даже вроде бы был небольшой горсткой людей из этого народа услышан. Он громогласно заявил тогда, что Франция не одинока, потому что «за ней осталась Империя», которая, дескать, может опереться на другую империю, Британскую, безраздельно царившую на морях, а также на промышленную мощь ее бывшей колонии, Соединенных Штатов. Нет, Франция была не одинока, потому что не чувствовал себя одиноким в тот момент сам де Голль, весьма радушно и со всяческими признаками понимания принятый в стране туманов как пронырливым Уинстоном Черчиллем, так и напыщенными инфантильными пэрами. Поэтому он и отказался в августе сорок пятого объявить республику с балкона парижской ратуши, несмотря на просьбы лидеров Сопротивления.

– О чем вы говорите? – возмутился де Голль. – Республика никогда не прекращала своего существования.

– Но мы же победили вишистов и отобрали у них власть, почему бы вам, генерал, не сообщить об этом ликующему народу? – взмолились лидеры.

– Правительство Виши никогда не было ни чем и остается ничем, – отрезал генерал. – Виши вообще не было. Что такое Виши? Была сражающаяся Франция, была свободная Франция, был Комитет национального освобождения под моим командованием, и он себе ее, так сказать, постепенно вернул.

– Так вы не будете объявлять республику? – переспросили на всякий случай лидеры.

«Я и есть Республика», – подумал де Голль, но, сделав благоразумную паузу и молодцевато дернув себя за козырек, он ответил лидерам более уравновешенно:

– Я и есть президент этой Республики. Мне незачем ее объявлять.

Республика между тем, перебиваясь американским пайком, все глубже увязала в долгах и послевоенной разрухе. Разумеется, при таких обстоятельствах лишь полный болван или искренний, неисправимый идеалист отказался бы от заморских владений, кормивших национальный бюджет этой самой Республики. Пока товарищ Чанг, выложив маузер на стол и развалившись в кресле генерал-губернатора, внимательно изучал адмиральские бумаги, мелко и часто испещренные галочками и крестиками, британские королевские ВВС уже высадили в окрестностях Сайгона полковника Седиля, которому лично де Голль наказал передать товарищу Чангу сотоварищи несколько туманных, многообещающих, но в то же время внушительных во всем, что касается «наших владений», слов. Когда небритый и взмокший от пота полковник ввалился к нему в кабинет для соответствующего разговора, товарищ Чанг чутьем угадал, что с этими людьми придется считаться, и поэтому мгновенно с чисто восточной хитростью попробовал отделаться столь же велеречивыми и кружевными заверениями в лояльном антифашизме.

– О да, месье Седиль, конечно, месье Седиль, – залебезил он в завершение разговора. – Индокитайская федерация в рамках Французского Союза – это совершенно замечательная идея, месье Седиль. Мне самому очень нравится! Очень! Но генералу де Голлю следовало бы напрямую обсудить это с Хошимином, месье Седиль, главой нашего государства, Демократической республики Вьетнам, не менее легитимным, чем сам де Голль.

– Погодите, месье Чанг, можно я запишу, говорите помедленнее…

– О да, месье Седиль… Но не хотите ли выпить, полковник?

– Очень хочу, – сразу же оживившись, закивал Седиль.

Товарищ Чанг прогулялся до шкафчика и вынул оттуда пузатую бутыль, остававшуюся там еще со времен адмирала. Разлив коньяк, он двумя руками поднес бокал Седилю. Тот дождался, пока Чанг пригубит первым, и с видимым наслаждением начал хлебать свой, запрокинув голову и выставив напоказ жадно прыгающий кадык. Товарищ Чанг стоял у окна, выходившего на автосалон Бенье, и, прижавшись лбом к стеклу, мрачно разглядывал сутолоку на углу бульваров Боннар и Шарне. Он находил Сайгон прекрасным и очень хотел властвовать над ним, но понимал, что уже, скорее всего, не получится.

– Налейте себе еще, полковник, – сказал он гостю, не оборачиваясь. – Это добрый коньяк.

– Премного благодарен, – с готовностью отозвался Седиль и наполнил свой бокал до краев. Он от души хлебнул еще, высоко поднял бокал над собой, удовлетворенно разглядывая темно-янтарную жидкость в лучах заходящего тропического солнца, и уже заметно заплетающимся языком торжественно воскликнул: – Да здравствует Франция!

На следующий же день товарищ Чанг и полковник Седиль дали совместную пресс-конференцию. Все население Сайгона и Кошиншины, разумеется, интересовало политическое будущее страны, проще говоря, кому на этот раз достанется власть над нами. Итоги пресс-конференции наутро были опубликованы в местной печати, и, когда дядя Нам, выкурив свою утреннюю трубочку, забылся мертвецким сном, Софи принесла мне из его комнаты целый ворох газет. Один известный журналист, Хай Чынг, писавший в «Курьер де Сайгон» под псевдонимом Очевидец, в частности, сообщал следующее: «Среди прочих присутствовавших представителей СМИ выделялся бледный молодой человек в пижонистом черном костюме из широких, мешковатых брюк на подтяжках и пиджака с полами до колен и с накладными плечами. Именно он больше других заставил нервничать уважаемого представителя Вьетминя, когда напрямую спросил его, кто же именно избрал Исполнительный комитет Вьетминя в Кошиншине и чем была легитимирована его власть. Ответ господина Чанга был примерно таков: „Мы лишь временно заполнили вакуум власти в Сайгоне и собираемся постепенно передать всю ее полноту народным комитетам районов и предприятий… Что же касается моего политического ответа, – при этих словах он вынул из кобуры свой увесистый маузер и положил его прямо перед собой на стол, – то я тебе его дам в другое время и в другом месте“. Думаю, не стоит и упоминать о том, какое впечатление о моральном облике новой власти вынесла почтенная публика из этого ответа».

«Впрочем, – продолжал Очевидец, – не совсем ясным остался окончательный ответ на вопрос, волновавший всех присутствовавших, а именно – кому же все-таки окончательно достанется власть над нами в этот раз? Присутствовавший на пресс-конференции делегат Сопротивления, или, если угодно, так называемой „сражающейся Франции“, некий полковник Седиль и глазом не моргнув, без всякого стеснения утверждал, что якобы многое зависит от способности Вьетминя поддерживать порядок и пресекать факты грабежей и мародерства на территориях „наших владений“ (sic!), что, мол, только тогда, когда будет окончательно установлен порядок, можно будет приступить к формированию нового правительства Кошиншины и полнейшей реализации положений алжирской Декларации генерала де Голля. Надо отметить, что, хотя слова его звучали туманно и многообещающе, вид у полковника был весьма внушительный».

Пока я читал «Курьер» и прочие газеты, в центре города послышалась беспорядочная стрельба. Поскольку дядю Нама после трубки не разбудил бы и артиллерийский обстрел, а Софи испуганно пряталась под кроватью в детской, я смог спокойно и беспрепятственно улизнуть на улицу в самый драматичный момент. Я уже знал, что уберечься от шальной пули было легче без велосипеда, и поэтому короткими перебежками, то и дело поворачиваясь бочком, я уже вскоре добежал до места основных событий. На бульваре Республики, еще совсем недавно называвшемся бульваром Парижской Коммуны, он же в прошлом бульвар Нородома, из всех репродукторов крутили речь Хошимина, в которой он объявлял всему миру о национальном суверенитете Демократической Республики Вьетнам. На деревянных подмостках, возведенных за собором пару недель назад, положив руку на рукоять своего маузера, торчавшего из огромной деревянной кобуры, как всегда залихватски свисавшей с пояса, придав себе величественную, по его представлениям, позу, возвышался над толпой кривоногий, пузатый товарищ Чанг с избранными участниками Исполнительного комитета. Толпа была организована в четыре стройные колонны, явно готовившиеся торжественно промаршировать перед Чангом сотоварищи после окончания выступления дядюшки Хо. Голос вождя потрескивал в эфире, и, если бы не родная речь, я бы принял его за японского императора. Интонации в любом случае были не менее сановитыми, тем более что в данном случае речь шла о победе, а не о поражении. Это были интонации человека, облеченного властью.

Самой крупной и лучше всех вооруженной была колонна Вьетминя, чьи ряды были раздуты «Авангардной молодежью» и татуированными пиратами, самоназвавшимися «Комитетом налетчиков». За ними следовала колонна националистов, чьи ряды также были существенно раздуты за счет солдат капитулировавшей японской армии. Этим на все наплевать, они хотели только сражаться и умирать, и борьба Вьетминя против западного колониализма показалась им самым достойным выбором. Кроме них здесь же присутствовали каодаисты и приверженцы другой небольшой секты Хоа-хао, вооруженные до зубов. Их вел Безумный Бонза, длинноволосый шизофреник, то и дело хватавшийся обеими руками за голову, потому что его посещали пророческие видения. Именно пираты стреляли в воздух в ответ на призывы и лозунги Хошимина. Марш мне понравился. Но сразу после него начался погром. Не помню, отдавал ли товарищ Чанг такие приказы, но толпа как-то спонтанно хлынула в сторону желтого здания на Катина в поисках членов голлистского Экспедиционного корпуса, по слухам уже занимавшего все бюро вишистской администрации. Повсюду слышались дружно подхватываемые толпами крики: «Смерть французскому империализму!» Попадавшимся под горячую руку французам приходилось несладко – их жестоко избивали, к тому же там и сям опять слышалась беспорядочная стрельба. Стреляли на бульваре Боннар, стреляли на Центральном рынке, и лишь когда вместе с кромешной тьмой на Сайгон хлынул очередной тропический ливень, стрельба утихла.

Я вернулся домой поздно вечером, крича: «Смерть французскому империализму!» на всю улицу, пряча в кармане свой первый трофей, складной кнопочный нож, и застал здесь лишь свою испуганную, заплаканную сестренку Софи и дядю Нама, после вечерней трубки храпящего, как слон. Потом во всем нашем квартале наступила мертвая тишина.

Когда в кабинет генерал-губернатора спокойно и деловито вошли товарищи Вьет и Лан из ханойского ЦК, присланные лично Хошимином, у товарища Чанга по спине пробежал неприятный холодок. Их суровые лица, задубевшие от многолетней подпольной деятельности и военных сражений, не сулили легких переговоров. «А не предложить ли им тоже трофейного коньячку?» – стремительно пронеслось у него в голове. Они дружно уселись в кресла напротив и выложили свои изящные черные пистолеты TT на стол, как любил делать он сам. «Пожалуй, лучше не предлагать», – решил Чанг, расплываясь в лучезарной улыбке.

– Партийное руководство крайне раздосадовано действиями сайгонских товарищей, – сказал Вьет.

– Вместо того чтобы бороться против японских фашистов и французских империалистов, вы пользуетесь их поддержкой и устраиваете вооруженные провокации на улицах города, который мы все любим, – пояснил Лан.

– Мы приказываем вам от имени ЦК немедленно расформировать «Авангардную молодежь» и набрать из ее рядов «Молодую гвардию», – отчеканил Вьет. – И привести ее к присяге на верность товарищу Хошимину.

– Всенепременно будет сделано, товарищи, – елейным голоском пропел Чанг и подумал: «Делов-то. Переименуем сейчас же».

– Временный исполнительный комитет так же распустить и сформировать на его основе расширенный Народный демократический комитет, – приказал Лан, и Чанг подумал: «И его переименуем. Какие проблемы?» Но Лан строго добавил: – В частности, включить в его состав Безумного Бонзу из Хоа-хао.

– Есть, товарищ Лан, – ответил Чанг со значительно убавившимся энтузиазмом и мрачно подумал про себя: «Только не Бонзу, черт бы его побрал».

На первом же заседании Народного комитета посреди дебатов Бонза затряс головой, схватил ее обеими руками и, непритворно вытаращив глаза, ткнул указательным пальцем в Чанга.

– Было мне видение – на этом человеке кровь!

«Ну вот, начинается», – тоскливо подумал Чанг и обернулся к присутствовавшим здесь же товарищам из ЦК. Те угрюмо рассматривали обоих, ожидая, что будет дальше. Чанг поднял было обе руки в примиряющем жесте, но Бонза крикнул:

– Здесь! Здесь распивал он коньяк с французским полковником, а потом рассказывал журналистам об их уговоре!

«Неужели его никто не заткнет? – подумал Чанг и опять обернулся к Вьету и Лану Оба продолжали внимательно наблюдать за ними. – Что ж, хорошо, псих, дам я тебе мой политический ответ», – сказал про себя Чанг и невольно положил руку под столом на деревянную кобуру своего допотопного маузера.

– О-о, вижу, чую – недоброе ты задумал! – выкрикнул Бонза, вскочив и сжигая его уже абсолютно сумасшедшим взглядом. Чанг невольно вжал голову в плечи. Бонза рухнул на стул и, положив голову на свои руки, впал в прострацию. Вьет и Лан переглянулись и вышли, не проронив ни слова.

Товарищ Чанг почему-то решил, что из неприятной ситуации он на этот раз сможет выкрутиться при помощи англичан, чье прибытие ожидалось со дня на день. Именно англичане должны были принять капитуляцию у японского командования в соответствии с потсдамскими решениями. Когда товарищи из ЦК отбыли на Север, Чанг распорядился нарисовать приветственный баннер на английском «Добро пожаловать, наши дорогие союзники!» и растянуть его на фасаде генерал-губернаторского дворца вместе с флагами коммунистического Вьетминя и «юнион Джеками», древко к древку.

Однако когда полковник Грейси во главе Союзной комиссии и батальона непальских гурков подъезжал к резиденции на видавшем виды додже, приветственные растяжки и особенно странное сочетание знамен сильно озадачили его. Он велел шоферу остановиться и подробно расспросил его о том, кто занял дворец индокитайского генерал-губернатора. Узнав, что там засел некий Чанг из Вьетминя, бывший каторжник и стукач, генерал удивился еще больше и спросил водителя, где же находится штаб японского командования. Тот лишь пожал плечами. Тогда он велел шоферу немедленно доставить его к японцам, где бы они ни были. Объехав улицы с разграбленными продовольственными лавками и модными магазинами, порт и аэродром, заглянув в Арсенал и Индокитайский банк, генерал нашел японский штаб во дворце губернатора Кошиншины. Это были остатки офицеров императорской армии из тех, что еще не вспороли себе животы и не ушли в джунгли сражаться за Вьетминь. Они сидели в столовой, одетые в белые домашние халаты, и задумчиво ели рисовые колобки. Сэр Грейси обратился к ним в возвышенных выражениях и, взывая к их воинскому долгу и офицерской чести, упрекнул в том, что они не смогли передать ему вверенные территории в состоянии полной законности и правопорядка. Японцы внимательно слушали его, продолжая жевать и рассматривая англичанина со смесью искреннего любопытства и немого восхищения перед победившей стороной. Они никак не отреагировали на его морализирующие доводы, но, тем не менее, согласились сопроводить его, чтобы «побыстрей выкинуть этого проходимца из Дворца».

Вопреки его ожиданиям, товарищ Чанг очистил помещение без особых возражений. Он угодливо расшаркивался и поминутно раскланивался с самим сэром Грейси, японцами и гурками. Вместе со своим окружением он перебрался в здание ратуши. Чанг все еще надеялся со временем договориться с англичанами.

Приняв у японцев аэродром Таншоннят, Грейси наладил бесперебойную доставку снаряжения, продовольствия и вооруженных сил – как англо-индийских войск, так и французской морской пехоты из Джибути. Начинала сбываться мечта де Голля сорокового года – британские штыки расчищали дорогу Франции, то есть ему, де Голлю, к утраченным было богатствам Империи. Одновременно полковник Грейси со своими гурками начал потихоньку, квартал за кварталом, район за районом отвоевывать город, действуя осторожно, в обход как Вьетминя, так и анархистствующих элементов, мародеров и «вооруженных провокаторов из IV Интернационала», от которых столь старательно открещивался при первой встрече «мистер Чанг», безуспешно пытаясь придать себе респектабельности. Сначала гурки заняли несколько остававшихся без присмотра или под скудным контролем полицейских участков, с их разгромленными кабинетами и кострищами от сожженных без разбора досье. Бойцы Вьетминя, которые стояли бы до конца, если бы к этим участкам приблизились французы, по устному распоряжению товарища Чанга, мирно передавали их гуркам. Затем Грейси при помощи рассеянных, задумчивых японцев прибрал к рукам казначейство и Индокитайский банк, установил контроль за водоснабжением и подачей электроэнергии городу.

Все те же печальные японские офицеры, следуя его четким указаниям, передали французам Арсенал и пороховой склад. Несмотря на это, хорошо вооруженные бойцы Вьетминя и банды «Комитета налетчиков» не подпускали гурков ни к ратуше, ни к окружавшим ее полицейским участкам, заняв круговую оборону. Однако сэр Грейси был очень упрямым человеком и, задавшись целью покончить с царящей в городе анархией и распространением коммунистической заразы, он осуществлял все свои планы. Отбив Центральную тюрьму, он освободил несколько тысяч французских солдат, среди которых были не только десантники, взятые в плен Вьетминем, но и морские пехотинцы, томившиеся в заточении еще со времен японского путча. Французские колонизаторы продолжали целыми толпами прибывать в освобожденный Сайгон, и Грейси охотно их всех вооружал. Каждое утро из Арсенала отбывали несколько под завязку загруженных грузовиков, развозивших оружие и амуницию по всему городу. Тогда Народный демократический комитет призвал жителей города к всеобщей забастовке. Уже на следующий день новоприбывшие колонизаторы оказались без поваров, прачек, грузчиков, носильщиков, портовых рабочих, водителей. Встал весь общественный транспорт, закрылись все продовольственные и модные магазины. Взбешенный сэр Грейси в ответ ввел комендантский час и объявил о расстреле на месте за любые акты саботажа, грабежей или вооруженного сопротивления. В четыре часа утра начался кровавый реванш. Толпы вооруженных французов, солдат и гражданских неожиданно напали на бастионы Вьетминя, перестреляв застигнутых врасплох часовых. Потом весь центр Сайгона начал захлебываться и стремительно тонуть в яростных, ожесточенных перестрелках. Они, конечно же, перебудили всех окрестных жителей, кроме дяди Нама.

Мы с Софи затаив дыхание наблюдали за нашей улицей, то и дело прочерчиваемой цветными пляшущими кардиограммами трассирующих пуль, и прислушивались к ставшим уже привычными перехлестам пулеметных очередей, минометной канонаде и мелкому дождику летящих во все стороны осколков штукатурки. Прямо у нашего порога застыла сидя, привалившись к стене нашего дома, красивая сорокалетняя женщина в аозае, с простреленным виском. Ее муж, местный рикша, лежал, распластавшись на асфальте, истекая кровью, и голова его покоилась на коленях оплакавшей его жены, которую шальная пуля настигла в этом положении. А на рассвете мы своими глазами видели, как группу рассаженных у стены коммунистов, связанных по рукам и ногам, безоружных и беззащитных, в упор расстрелял из блестящего, новенького «вальтера» какой-то неопрятный проходимец бомжеватого вида. Он убивал их выстрелами в голову, а они смеялись ему в лицо, плевали под ноги и осыпали его оскорблениями. Не выдержав этого зрелища, Софи зажмурила глаза и заткнула уши, заливаясь слезами, но, когда я в бешенстве схватил свой трофейный ножик, нажал на кнопку, одним щелчком выбросив наружу острое лезвие, и собирался выбежать на улицу, чтобы наброситься на гада, она упала передо мной на колени и, крепко обняв за ноги, не пустила, повторяя в слезах: «Пожалуйста, не надо, Мишель, пожалуйста, не надо, Мишель, пожалуйста, не надо, Мишель, Мишель, Мишель». Сердце мое дрогнуло, и я остановился.

Пользуясь милостивым дозволением сэра Грейси вершить линчевание и самосуд, французы в ту ночь попытались уничтожить всех до единого нарушителей комендантского часа из местных. Под утро, под защитой все тех же непальских гурков, французские солдаты уже завладели центральными участками полиции, казначейством, ратушей, главпочтамтом и, кто бы сомневался, конечно же, желтым зданием на Катина.

Весь следующий день мы с Софи, тщательно забаррикадировав входные двери, отпаивали и выхаживали бедного дядю Нама, потому что у него закончился опиум, а Опиумная мануфактура была закрыта, как и большинство курилен. Доктор с обезболивающими и витаминами прийти отказался, несмотря на обещанное ему тройное, а затем и десятикратное вознаграждение. «Да хоть стократное», – сказал он и бросил трубку. Так что на следующую ночь мы бодрствовали уже втроем. С наступлением темноты возобновилась отчаянная стрельба – основные части Вьетминя вышли из лесов, чтобы дать свой ответ. По всему городу выросли баррикады из поваленных деревьев, угнанных, перевернутых, а иногда и подожженных автомобилей. Взлетел на воздух полицейский участок в порту, еще через полчаса там же занялись веселым пламенем нефтехранилища. Центральную часть Сайгона освещало жутковатое зарево, его отблески так и плясали в наших окнах, скакали по стенам, как солнечные зайчики.

Утром дяде, слушавшему радио, чтобы хоть как-то отвлечься отломок, удалось настроиться на волну франкофонной радиостанции, передававшей последние сводки с места событий. Оказывается, спустившись за ночь по реке на своих канонерках и сампанах, банды пиратов из «Комитета налетчиков» заняли целых шесть районов вокруг порта в южной части города. Каодаисты тем временем оккупировали и удерживали Тайниньское шоссе и подступы к аэродрому Таншоннят. Северная часть города перешла под совместное управление пиратов и Вьетминя. В восточной части города «Молодая гвардия», отбив атаки французов, длившиеся всю ночь, смогла под утро воссоединиться с основными партизанскими частями. Уже в четыре часа дня мы могли слышать разухабистые пьяные песни пиратов в нашем районе. Приплыв по каналам, они буквально ворвались в центр города, взяли под плотный обстрел рю де Верден, бульвар Боннар, проспект Катина и заняли весь участок от бульвара де ла Сомм до Центрального рынка. Ближе к вечеру они заложили динамитом и взорвали местную водопроводную станцию и электростанцию. Мы остались без воды и света, но нас с Софи это почему-то только радовало.

Дядя Нам считал, что нам надо было уйти из города на несколько дней раньше, и тогда мы смогли бы прорваться к маминому родовому поместью, где было намного безопаснее. Но теперь, по словам дяди Нама, пытаться выбраться из сайгонского котла живыми было практически невозможно. Для этого пришлось бы пробиваться на дядиной пежо с полупустым бензобаком, ведь поместье находилось в двухстах километрах к югу от Сайгона, и этот вариант отпадал, как практически невыполнимый. Сегодня утром, например, та же радиостанция передавала, что по пути в аэропорт, на контролируемом каодаистами шоссе, был убит полковник ОСС-ЦРУ, принимавший участие в репатриации американских военнопленных. Чуть позже японские наемники арестовали в ничейной зоне советского чекиста, об этом тоже передавали по радио. Он разделил судьбу местных революционеров, навеки сгинув в желтом здании с наглухо закрытыми ставнями на Катина.

Прислугу в те дни словно ветром сдуло, и мы с Софи начали помогать дяде Наму потихоньку готовить рис, жарить рыбу кахо, мыть посуду, стирать и убирать дом. Слава богу, в отношении риса дядя Нам оказался куда более запасливым, чем в отношении опиума: его кладовая была заставлена плотно набитыми мешками. Полагаю, что менее предусмотрительным соседям из французов приходилось похуже – из наших окон хорошо было видно, как сначала загорелись рисовые склады Центрального рынка, подожженные пиратами, потом заполыхали пакгаузы в порту, те самые, в которые стекался рис со всей провинции. Французы очень рассчитывали на экстренную поставку провианта из региона Митхо, считавшегося лояльным, но экипажи обоих сухогрузов самовольно затопили их на подходе к Сайгону.

Так было уничтожено еще около шестисот тонн риса, предназначавшихся для новых колонизаторов. Изголодавшиеся французы под громкое урчание своих желудков решили перейти в контрнаступление на «красный пояс» сайгонских пригородов, но, столкнувшись с ожесточенным сопротивлением местной народной милиции, были вынуждены отступить. Костяк милиции состоял из работников трамвайных депо, самовооружившихся, организованных и идейно направляемых троцкистскими активистами. На их стороне было замечено также большое количество японских дезертиров, в связи с чем полковник Грейси отдал особое распоряжение: японцев живыми в плен не брать. Более того, он приказал освобождать японских военнопленных, согласных сражаться на стороне англичан. Почти все японцы, поставленные перед выбором плена или смерти в бою, выбирали смерть.

Сэр Грейси решил, что прорвать блокаду можно было при поддержке с воздуха, но к его досаде лорд Маунтбаттен Бирманский категорически отказывался согласовывать использование военной авиации против гражданского населения. Тогда англо-французские силы выбросили белый флаг и срочно запросили Вьетминь о перемирии. За стол переговоров сели Грейси и Седиль с одной стороны, доктор Фам, товарищ Чанг и товарищ Вьет из ханойского ЦК с другой. Грейси и Седиль просили у коммунистов риса и освобождения заложников, но товарищ Вьет требовал от союзников национального суверенитета для единого Индокитая и признания контроля Вьетминя над ним. В конце концов Грейси и Седиль переглянулись, дружно втянули животы, затянули пояса еще на одну дырочку и энергично покачали головами, отрицая саму возможность немедленной деколонизации. Товарищ Вьет хлопнул дверью, доктор Фам и товарищ Чанг, неловко помявшись, побежали за ним вдогонку. Сделка не состоялась.

Меньше чем через неделю в одном из районов сайгонского «красного пояса» патруль из английского офицера, трех индусов и гурков попал в засаду и был безжалостно перебит. Хрупкое перемирие разлетелось вдребезги, и англичане, как по сигналу, бросили своих верных гурков и печальных японцев под партизанские пули во всех направлениях, пытаясь прорвать плотное удушающее кольцо блокады хотя бы на одном из них. Завязались упорные бои, и наши ночи снова окрасились вспышками гранатных взрывов, канонадой минометов и стрекотом автоматных очередей. Партизаны перевели все свои силы в контратаку. Несмотря на выкашивавший их ряды огонь, они все равно перебирались на утлых джонках через реку Сайгон, и те из них, кто избежал смерти от пуль, прорывались к Центральному рынку, чтобы убить или вывести из строя хотя бы одного врага. Здесь, на улицах нашего района и чуть поодаль, у стен рынка, завязывались жестокие рукопашные драки с гурками на ножах, то и дело прерываемые выстрелами постоянно прибывавших французских подкреплений. Лавки и продовольственные склады в районе рынка вновь охватывали языки пламени поджогов, и вновь пожарники тушили их под перекрестным огнем.

Дядя Нам уже совсем выздоровел и тоже постоянно подбегал к окнам, чтобы отогнать нас и поглазеть на происходящее.

В последующие дни атаки Вьетминя росли в геометрической прогрессии, впрочем так же, как и его потери. Волны слепого и отчаянного героизма повстанцев разбивались о рифы отпора карателей, отлично вооруженных и подготовленных. Трижды коммунисты кидались на занятый вражескими спитфайрами аэродром, на радиостанцию, портовые доки, электростанцию, точки системы водоснабжения и трижды покрывали подступы к вражеским редутам своими телами. Первыми под пули зачастую шли японцы, освобожденные с одной и дезертировавшие с другой стороны. Осознавая, что интервентов не победить голыми руками и энтузиазмом, командиры Вьетминя наконец отдали приказ отступить и сосредоточиться на блокаде города. Тогда Грейси возобновил попытки прорвать окружение. На сайгонских окраинах, на самых подступах к «красному поясу» индусы и гурки по приказу английских офицеров дотла сожгли несколько трущобных районов из соломенных хижин и глиняного самостроя, в которых, они считали, могли укрываться коммунисты. Уцелевшие семьи, бежавшие из охваченных огнем гетто, побросав свои убогие жилища и нехитрый скарб, были интернированы под дулами винтовок для последующей отправки на каторжные работы в дальние лагеря.

Когда британцы были уже близки к завершению грязной работы, в Сайгон с помпой прибыл голлистский генерал Леклерк. По Катина триумфально залязгали французские танки и броневики, торжественно встреченные лояльной публикой, ну ни дать ни взять «тигры» и «пантеры» на Елисейских полях! Когда французская бронетехника форсировала переправу в Шолон и сэр Грейси бросил на зачистку района отряды верных гурков, пираты из «Комитета налетчиков» взорвали на прощание столбы телеграфной станции и рассеялись в южном направлении, чтобы залечь на дно в селах, затерянных среди водных гладей Долины джонок. Точно так же, когда англо-индийские войска занимали после этого ключевой треугольник «красного пояса», партизанская основа беззвучно и бесследно растворилась в окружающих Сайгон густых джунглях с их буйным цветением жизни, никогда не сдающейся, неунывающей и непобедимой.

Наконец, когда на северном направлении отступили воины из каодаистской секты, в изголодавшийся город хлынули щедрые потоки провианта. Французские войска, чиновники, служащие тем временем продолжали прибывать и прибывать – по морю, по воздуху, по суше. Сэр Грейси, передав Леклерку соответствующие полномочия, вылетел в Лондон с чувством выполненного долга. Вслед за ним отбыли верные гурки. А французские колониальные войска продолжили беспрепятственно занимать территории Кошиншины, углубляясь все дальше на Север, вплоть до лаосской границы и курортного Ньячанга, где отсиживался на своей вилле бывший император Бао Дай, ныне ставший простым гражданином. Леклерк телеграфировал де Голлю с тонкинской границы. Но великому Шарлю было уже не до этого.

Лидеры Сопротивления, а за ними и французский народ, еще не догадываясь о том, что Франция – это и есть де Голль, все настырнее противоречили ему. Сначала всенародный референдум, а за ним и выборы в Учредительное собрание неожиданно привели к временной власти левую Трехпартийную коалицию, с преобладанием марксистов. В соответствии с волеизъявлением французского народа, не желавшего иметь более ничего общего с позором Третьей республики, все три партии тогда уселись за разработку новой Конституции. Де Голль в тот раз подумал, что это будет потеха, и решил выждать. Но, к его раздражению, проект, разработанный коалицией, метил явно в него самого, так как подразумевал ограниченную и формальную президентскую власть. По существу, лидеры Сопротивления предлагали ему исключительно представительские функции. Более того, коммунисты настойчиво продвигали идею однопалатного парламента. Это было так похоже на них! Сама по себе эта концепция была вульгарным упрощением аппарата государственной власти. Без Сената, без Верхней палаты, без профессиональной, хирургической безжалостности институтов косвенного представительства исчезала проверенная веками система сдержек и противовесов, позволявшая тормозить, запрещать и отклонять тысячи популистских поползновений, исходящих от неразумных масс.

Но самый болезненный личный выпад против национального лидера совершили социалисты, когда выдвинули требование об урезании военных расходов на двадцать процентов в пользу мирного строительства. Де Голль картинно подал в отставку и воззвал к народу из Байе, того городка, куда, как только его освободили англичане, генерал триумфально высадился на французскую землю во время войны. Лидер попытался объяснить своей наивной нации, зачем ей нужны Сенат и президент, то есть он сам. Потом он начал лавировать между тремя партиями, выбрав себе в естественные союзники христианских демократов, которые все же вынудили марксистский блок пойти на новый референдум по принятию Конституции. При помощи этого маневра первый проект удалось отклонить, и партии вновь засели за работу. Генерал больше не усмехался и с растущей тревогой ждал результатов интеллектуальных усилий новоявленных законодателей. В итоге на очередном референдуме народ утвердил второй проект с двухпалатным парламентом, но со слабой президентской властью. На национальный суверенитет прочно наложила свои лапы Всенародная ассамблея. Уязвленный в самое сердце де Голль, воображая себя недопонятым Наполеоном, удалился в «изгнание» на шикарную виллу Буассери, окруженную двумя с половиной гектарами благодатных шампанских земель.

После отставки де Голля полнота исполнительной власти перешла к председателю первого Учредительного собрания, социалисту Феликсу Гуэну. Он и поручил Жану Сантени, своему товарищу по Сопротивлению, уладить конфликт с Индокитаем. Как только последний гурка покинул землю Кошиншины, Сантени от имени Временного правительства новой Франции заключил с Хошимином договор о признании независимости Северного Вьетнама и официально пригласил лидера коммунистов в Париж для дальнейших переговоров.

Война

В хрустящей белой рубашке и отутюженных черных брючках я торжественно шествовал по проспекту Катина, чувствуя себя самым настоящим солдатом любви и милосердия. Улыбчивые прохожие приветствовали меня, приподнимая шляпы, и солнце ярко светило над моей головой. В погожий пасхальный полдень я прошел конфирмацию и получил первое причастие в Нотр-Даме, а дядя Нам обещал «достойно отпраздновать сие знаменательное событие».

Настроение мне, да и завсегдатаям открытых летних террас, подпортили лишь двое десантников с автоматическими винтовками наперевес, которые с нарочито воинственным видом вели молодую француженку в сторону желтого здания с наглухо закрытыми ставнями. Ее каштановые волосы, аккуратно подстриженные под каре, трепал нежный ветерок, а тяжелые очки в роговой оправе были не в силах скрыть очарования наивной и искренней молодости. С ее длинной шеи свисала табличка с надписью «Я подписывала марксистскую петицию». Имелась в виду петиция французских марксистов Сайгона о предоставлении Индокитаю национального суверенитета. Колониальное военное командование, лояльное де Голлю, видимо уже совсем не считаясь с парижским правительством, дожидаясь, когда пробьет их собственный час, вводило собственные порядки.

Я вышел к дальнему концу проспекта Нородома Сианука, откуда открывался вид на один из каналов широкого синего Сайгона. Заприметив плескавшихся в воде Рене с Софи и еще нескольких ребят из нашей школы, я быстро скинул под деревом рубашку, туфли и брючки, вскарабкался на дуб и ласточкой прыгнул в воду с одной из его ветвей. Девчонки завизжали, а Рене плеснул в меня горстью воды. Я крикнул: «Наперегонки!», – и мы поплыли до противоположного берега и обратно. Софи хлопала в ладоши и болела за Рене, но я пришел первым.

В послеобеденные часы накупаться вдоволь было сложно, уроки потом приходилось доделывать поздно вечером. Когда со стороны проспекта показался торговец рисовыми блинчиками, фаршированными свининой, грибами и креветками, мы также быстро, наперегонки, поплыли к берегу. После купания и плавания аппетит разыгрался безумный. Надо признать, что после того как в Париже была объявлена Четвертая республика, жизнь в Сайгоне начала постепенно налаживаться и входить в мирное русло. Лишь на Севере еще продолжались кое-какие изменения. Жан Сантени продержался в ханойском дворце тонкинского генерал-губернатора всего три недели, после чего, в соответствии с волей Иосифа Сталина, для принятия японской капитуляции туда въехал штаб китайского генерала Лу Ханя, сопровождаемый двухсоттысячным войском верных чанкайшистских солдат и вьетнамских националистов. Это подстегнуло внутреннюю борьбу за будущую власть между правыми и Вьетминем. Во время празднования годовщины Сунь Ятсена нанятые националистами головорезы из военизированных группировок вдруг принялись, разъезжая по городским улицам на мопедах, в упор расстреливать коммунистические патрули. В тот же день они похитили и несколько часов удерживали в плену самого товарища Зиапа, военного лидера Вьетминя. Но, несмотря на все эти провокации, коммунисты добились подавляющего перевеса на выборах в Национальное собрание. Только в Ханое Хошимин собрал девяносто восемь процентов голосов. Он все-таки добился своего и убедился: массы слепо следовали за ним. Еще не зная наверняка, у кого и как ему придется выторговывать себе долю контроля за национальным суверенитетом, он преподнес Лу Ханю в подарок сервиз для курения опиума, выполненный из массивного золота, и на всякий случай отправил несколько коллекционных древнекитайских золотых монет в Гонконг «гражданину» Бао Даю. Однако неожиданно ветер подул совсем в другую сторону.

Гарри Трумэн, сменивший на президентском посту Франклина Д. Рузвельта, вдруг отправил недвусмысленный сигнал Чан Кайши: приказал пустить в Тонкий французов и поскорее убираться восвояси. В обмен Франция отдавала националистам Китая свои концессии в Шанхае и Кантоне, а также согласилась продать Юннаньскую железную дорогу. Правда, адмирал д'Аржанлье, едва прознав об этом, слегка поторопился и, попытавшись днем раньше условленного срока войти в порт Хайфона, был встречен прицельным огнем чанкайшистской артиллерии.

Адмирал, бывший католический монах, вернувшийся в этот мир, воинственно бряцая оружием, благоразумно развернул крейсеры «новой Франции» и вознес к небу жаркие молитвы об успехе французского оружия. И вот уже на следующий день войска французского Экспедиционного корпуса без единого выстрела заняли все крупные города Северного Вьетнама. По пятам за отступающими чанкайшистами, оставлявшими власть в руках местных националистов, шли части Зиапа, зачищавшие города от правых, отбиравшие у них влияние на улицу.

Когда во Вьетнам прибыл лояльный де Голлю генерал Леклерк, Хошимин отправил ему навстречу Зиапа с поручением известить Леклерка о поддерживаемом советскими друзьями желании вьетнамского народа оставаться в Индокитайской Федерации Французского Союза. Поначалу Зиап хорохорился, твердя, что никогда не пожмет руки французу, но под тяжелым взглядом вождя постепенно успокоился и в итоге послушно отправился на аэродром. Досадуя на собственную мягкотелость с Хошимином, Зиап решил, что разговор с генералом на равных исправит унизительную для него ситуацию. Леклерку он сказал, что рад встрече между боевыми лидерами вьетнамского и французского Сопротивления. Тот согласно закивал и, пожимая Зиапу руку, заверил его, что рад не меньше. Он уже знал, что именно советские друзья порекомендовали вьетнамскому народу, и встреча с Зиапом в аэропорту только подтвердила его сведения.

Обрадованный новостями де Голль наконец-то ответил на телеграммы Леклерка, отписав ему из своего шампанского «изгнания»: «Мы вернемся Индокитай зпт ибо мы там сильнее всех тчк».

Хошимин тем временем успокаивал разбушевавшуюся толпу ханойцев, собравшихся на митинг у ратуши. «Я вас не продал! Клянусь вам, я, как всегда, остаюсь с моим народом! – непривычно громко кричал он, почти срывая голос. – Неужели вы не видите, что для нас лучше десять тысяч французских солдат, чем двести тысяч китайских? С ними-то нам уж, наверное, будет полегче справиться!» – в отчаянии крикнул он на вьетнамском, и толпа немедленно начала успокаиваться, а спустя немного времени и вовсе разбрелась по домам. «А молодец все-таки наш дядюшка Хо, так хитро все придумал», – говорили ханойцы друг другу.

В это время дядюшка Хо с нескрываемым облегчением утирал пот, обильно струившийся по его высокому лбу. Пора было вылетать в Париж на переговоры, как было условлено с Сантени.

Глубоко задумавшись, стоял товарищ Хошимин на одной из прибрежных дюн, наблюдая за разбивавшимися о каменистый берег бушующими волнами Атлантического океана и пронзительно кричащими чайками.

Уже вторую неделю правительство «новой Франции» держало его в курортном Биаррице в полном неведении, в тягостном, полном сомнений и тревог ожидании решения судьбы далекой родины. За это время его успели навестить несколько проверенных товарищей из ФКП. Морис Торез после традиционных по-товарищески крепких объятий сразу же начал хвастаться достижениями коммунистической партии в составе правительства Четвертой республики. Так, по его словам, национализации подверглись не только все стратегические отрасли промышленности – от автомобилестроения до авиации, – но и крупнейшие банки и страховые компании. Были законодательно оформлены многие давнишние требования профсоюзов о введении социальных льгот на предприятиях. В какой-то момент Торез даже начал перечислять свои достижения по пальцам: страхование по социально-профессиональному признаку, повсеместное распространение бессрочных контрактов, усложненная для работодателей процедура увольнения, социальные пособия, гарантии найма для различных категорий государственных служащих. На этой стадии, считал он, можно было уже задумываться о введении в экономику элементов планового хозяйства. Но когда товарищ Хошимин начал всерьез расспрашивать его о возможности ФКП повлиять на судьбу Индокитая, Морис Торез сразу же поник, начал тяжело вздыхать и мяться. В конце концов в довольно туманных выражениях он признался Хошимину, что христианские демократы постепенно обходят марксистский блок по всем направлениям и что сам марксистский блок близок к окончательному расколу, а социалисты готовы с потрохами продаться дядюшке Сэму за паек, предусмотренный щедрым планом Маршалла. В общем разом поскромневший Торез отбыл в Париж вечером того же дня, и прощальные объятия его были уже не столь крепкими.

Однако больше всех достал Хошимина известный левацкий репортер Даниэль Герен. За ужином он сначала пустился в пространные разглагольствования о том, что все свободолюбивые люди планеты должны поддерживать в холодной войне демократию американского образца, что западный капитализм гораздо предпочтительнее, чем сталинский тоталитаризм. В ответ товарищ Хошимин лишь пожимал плечами, старательно выковыривая многочисленные мелкие кости из нежного мяса атлантических сардин. Никакого откровения в этих рассуждениях не было, потому что эту позицию тогда разделяли большинство анархистов Франции. Но, начав интервью, Герен стал все назойливее и назойливее расспрашивать о сайгонских подпольщиках, казненных вьетнамскими сталинистами в ходе чисток во время августовского восстания. Не подавая вида, что взбешен, Хошимин спокойно и твердо ответил ему: «Это были достойные люди, и мы скорбим о них. Но любой, кто пойдет против моей линии, будет сломлен и разбит». В принципе, поостыв, он понял, что остался вполне доволен своим ответом. Иосиф Виссарионович, наверняка, сказал бы на его месте что-нибудь в том же духе.

– А ведь меня в своем роде вдохновляли ваши статьи в Populaire, – сказал Хошимин, когда они перешли к фруктам. – Вы так красноречиво описывали страдания вьетнамского народа, помните? Вы рассказали, как Базен, начальник главного управления Сюртэ с Катина, заставлял политических заключенных прыгать босыми на острой гальке, вскидывая руку в фашистском салюте.

– Помню, помню, – подтвердил Герен. – В той же статье я писал о казненных вашими товарищами троцкистских редакторах газеты La Lutte, которых Базен тогда бросил в каталажку на два года.

– Вы рассказывали также о ста лицеистах, которых исключили из школ за участие в несанкционированной манифестации в поддержку французского Народного фронта, – продолжал Хошимин, словно не слыша Герена.

– Что интересно, Народный фронт тогда был у власти, – заметил Герен. – Вы не находите любопытным, что Мариус Муте был тогда министром по делам заморских территорий точно так же, как и сейчас?

– Помнится, вы его косвенно оправдывали, – сказал Хошимин. – Ведь вы писали, что этот социалист в кресле министра не мог справиться с бюрократической машиной своих же подчиненных, что он просто вынужден был выдать карт-бланш всем этим проконсулам и Базенам.

– Да, это так, – Герен сделал паузу и, заказав кофе, дождался, когда внимательно слушавший их официант удалится. Понизив голос и доверительно склонившись к Хошимину, он сказал: – Не верьте месье Муте, товарищ Хошимин, он вас надует, подведет и на этот раз. Не верьте ни одному французскому политику. Не верьте уловкам французской дипломатии. Это я вам говорю с искренней симпатией.

Воспоминания и размышления вьетнамского лидера были прерваны шумом двигателя приближающейся машины. Услышав долгожданный звук клаксона, дядюшка Хо развернулся и бодрой, несмотря на возраст, походкой зашагал к присланному за ним ситроену. Уже в машине по пути в аэропорт он ознакомился с секретным докладом товарища Фам ван Донга, возглавлявшего делегацию Вьетминя на конференции в Фонтенбло. В скупых строчках доклада Хо узнавал порывистый характер Фама: «Председатель французской делегации Макс Андре недвусмысленно заявил нам: „Если вы не будете вести себя разумно, мы сметем все ваши силы в течение двух дней“. После этого они предложили нам подписать временную конвенцию, условия которой лично я счел унизительными». Делегация под руководством Фам ван Донга хлопнула дверью и спешно отбыла в Тулон, чтобы немедленно отплыть на палубе лайнера «Пастер» в Тонкий. А в Ханое вооруженные отряды самообороны под командованием разъяренного товарища Зиапа, едва освободившегося из плена, уже громили офисы правых партий и редакции издававшихся ими газет, вынуждая уцелевших националистических лидеров бежать в Китай под защиту чанкайшистов. Национальное собрание разваливалось на глазах. Дядюшка Хо вздохнул и принял очередное тяжелое решение: он пожмет руку Муте и подпишет временную конвенцию с правительством Жоржа Бидо, какой бы унизительной она ни была. Он не уступит французской дипломатии в маневрах, очевидно направленных на то, чтобы выиграть время и собраться с силами. Он будет гнуть свою линию, пока не получит все прерогативы настоящей, а не фиктивной власти над народом своей земли.

Дядя Нам, как и обещал, устроил пир. Он созвал на грандиозное празднование моей конфирмации большинство соседских семей. На грилях жарились свежайшие тигровые креветки, а за столами в патио гости литрами заливали в свои ненасытные глотки ледяное шабли. Мы с Рене улизнули под шумок и со связкой креветок и пакетами, набитыми фруктами и рисом, отправились на велосипедах в сторону окраин Шолона, где ютилась наша подруга Мари. Только мы поддерживали тогда связь с Мари, старшей дочерью дяди Нама, которую он проклял и публично отрекся от нее на страницах «Вечернего Сайгона». Он отказался от собственной дочери из-за того, что она вопреки его воле, тайком вышла замуж за человека из бедной семьи. Сейчас, правда, дела у мужа Мари пошли в гору. Он записался в марионеточную Национальную армию и неплохо наживался на взятках и открытых грабежах прокоммунистических семей во время карательных рейдов по «красному поясу» сайгонских пригородов. Тем не менее дядя Нам до сих пор считал себя оскорбленным до глубины души и, когда разъезжал по улицам Сайгона на своем роскошном автомобиле, всегда держал наготове в бардачке заряженный люгер.

«Если увижу ублюдка, пристрелю без разговоров», – серьезно говорил он своему шоферу, вставляя обойму и щелкая затвором. Я нисколечко не сомневаюсь в том, что дядя Нам обязательно привел бы свою угрозу в исполнение, и Мари крупно повезло, что ее муж так и не попался ему на глаза. Она всегда открывала нам только на условный стук и, высунув голову в дверь, сначала с опаской оглядывалась по сторонам, словно опасалась, что нас могли выследить. Но потом, получив очередную передачку, она долго-долго благодарила, гладила нас по головам, приговаривая, что за доброе сердце нам воздаст Господь. Она казалась нам такой запуганной и одинокой, что мы всякий раз клялись ей, что никогда ее не оставим. Впоследствии я слышал от общих знакомых, что они стали одной из богатейших семей вьетнамской общины Парижа и живут там припеваючи, наслаждаясь статусом рантье после крайне выгодных первоначальных инвестиций награбленного добра.

Французская колониальная администрация создала Национальную армию в тщетной попытке превратить свою затяжную войну с Вьетминем в чисто гражданский внутренний конфликт между вьетнамцами.

Войну самовольно развязал все тот же д'Аржанлье, и началось все из-за контроля над хайфонским портом, тем самым, в который его в свое время столь бесцеремонно не пустили чанкайшисты. Проведав, что местное население проворачивает в портовой зоне крупные сделки – меняет у китайских моряков рис на оружие, сырье, технику и запчасти, которые потом шустро переправлялись в партизанские джунгли Вьетбака, – адмирал, истово попросив Матерь Божью о защите от вражеских пуль и трижды прочитав «Pater noster», без всякого предупреждения открыл с крейсеров шквальный огонь по беззащитным портовым районам города. Потоки мирного населения устремились прочь из портовых районов. В основном это были старухи, увозившие свои нехитрые пожитки на велосипедах, и молодые матери, бежавшие от огня с грудными детьми на руках. Разглядывая их в бинокль, д'Аржанлье вдруг приказал перевести огонь прямо на беженцев и бить по ним прямой наводкой. Ему вдруг невыносимо захотелось увидеть тот самый круг Ада, в который он обречен был попасть после своей кончины. Уничтожив шрапнелью почти шесть тысяч обитателей Хайфона, он уже без опаски, храбро высадился на берег и занял все таможенные посты порта. Таким образом он схватил за горло правительство молодой ДРВ – под контролем д'Аржанлье оказались едва ли не все независимые торговые операции революционного Вьетминя. Правительство Четвертой республики узнало об инициативе адмирала последним, в том числе из гневных телеграмм Хошимина. Фактически д'Аржанлье сорвал уже наладившийся процесс мирного урегулирования и поставил свое правительство перед свершившимся фактом. Кровь тысяч вероломно убитых невинных людей взывала о возмездии, и наступление войны стало неотвратимым. Получив очередную телеграмму от Хошимина, Леон Блюм озадаченно почесал в затылке и сказал своему секретарю Пьеру Коллу: «Ты лучше не говори никому, что мы получали эти телеграммы». Блюм опять надеялся сохранить хорошую мину при помощи детских отговорок. Но общественность трудно было провести. Жан-Поль Сартр в очередном номере своего журнала Les Temps Modernes жестко и точно сравнил действия флота д'Аржанлье в Хайфоне с силовыми акциями нацистской армии против мирного населения в период оккупации Европы. А в это время Хошимин совещался с глазу на глаз с товарищем Зиапом. В ответ на вопрос о реальных силах Вьетминя тот честно признался, что даже в лучшем случае Ханой удастся удерживать не больше месяца. «Что ж, тогда мы вернемся в джунгли и возглавим Сопротивление оттуда, нам не впервой», – подумал Хо и сказал вслух:

– Так пусть удерживают его столько, сколько смогут, мы же призовем наших сторонников к всенародной войне.

– Есть, дядя Хо! – радостно ответил Зиап, мысленно потирая руки. Он уже давно соскучился по реальному делу. Долгие часы размышлений о военной стратегии и доскональное изучение кампаний Наполеона должны были, как усвоенные уроки, материализоваться в реальности. Зиап считал, что для вхождения в пантеон величайших полководцев истории ему теперь недоставало всего лишь нескольких легендарных битв, и он был, по сути, прав.

В считаные дни он сформировал из отрядов самообороны рабочих, рикш, окрестных крестьян «столичный полк», который дал французам яростный бой, не успели те вступить в Ханой. С безопасного расстояния из глухих массивов Вьетбака Хошимин по радио призвал народ к повсеместной, бескомпромиссной войне против французского империализма. Он обрисовал свое видение будущего Сопротивления, уподобив его тигру. «Тигр, затаившийся в джунглях, будет терзать неповоротливого слона, – вещал по рации Хошимин из своей пещеры, в свете керосиновой лампы. – У кого есть винтовка, тот пусть возьмется за винтовку, у кого есть тесак, пусть воспользуется тесаком, у кого нет ничего, кроме садовых инструментов, тот пусть берет в руки лопаты, грабли, рукоятки от жерновов и ими бьет и гонит врага. Вместе мы одолеем слона, вместе мы непобедимы!»

Когда радист отключил связь, вождь коммунистов привычным жестом вытер пот со лба. Он был доволен собой, чувствуя, что нашел верные слова, способные побороть инерцию масс. Все, что нужно, чтобы привести массы в движение, – это задать им верное направление, подтолкнуть их, с тем чтобы их лавинообразный ход смял твоего противника и не затронул тебя самого.

Стриж ждал Кузнеца в одном из темных переулков на окраине Ханоя, сидя на корточках напротив тускло освещенного товарного магазина. Сердце часто стучало и сжималось от дурных предчувствий. Лишь когда запряженная волами тяжелая повозка показалась из-за поворота, он выдохнул с облегчением. В сумерках отчетливо вырисовывалась знакомая могучая фигура Кузнеца, правившего волами. Стриж начал жестами командовать, указывая тому дорожку в служебный двор магазина, и Кузнец, соскочив с повозки и схватив обоих волов за кольца, продетые в их носы, потащил повозку во двор. После того как повозка окончательно встала, из-под мешков выбрался вооруженный наганом Шланг, и друзья начали разгружать телегу. Когда мешки уже стояли в рядок на земле, Стриж аккуратно потянул за тесьму, которой был обвязан один из мешков. Как он и ожидал, вместо риса мешок был забит мельчайшей белой мукой.

– Первоклассный диолактон, – шепотом выдохнул он. Кузнец и Шланг довольно кивнули.

Стриж дважды ухнул совой, и из соседнего двора за стеной тотчас же послышался рокот заведенного мотора. Спустя пару минут Хайфонец уже задним ходом въезжал во двор на грузовике с номерами французского госучреждения, угнанном этим утром. Погрузка заняла не более десяти минут. Друзья пожали Хайфонцу руку и пожелали удачи, и он снова полез в кабину. Заведя мотор, он выехал из переулка на рю де л'Эглиз Руж и спокойно покатил в сторону Центральной электростанции. Следом за ним по той же улице, подняв воротники своих тужурок и надвинув козырьки своих картузов на глаза, заспешили три товарища. Они прошли пешком уже пару периферийных районов города, когда на Центральной электростанции прогремел мощный взрыв и весь город немедленно погрузился в темноту, постепенно заполнившуюся тревожным шушуканьем и топотом босых ног по мостовой.

Они уже почти вышли к побережью Красной реки, когда услышали за своей спиной резкий свисток квартального и грубый окрик: «Эй вы, кто такие, куда следуем?» Шланг выпалил: «Бегите, я задержу их», и Кузнец со Стрижом мгновенно нырнули в ближайшую подворотню. Шланг тем временем развернулся, выстрелил в сторону патруля и пустился наутек в другую сторону. Ему вслед тоже пальнули из карабина, а потом за ним в погоню сорвались трое солдат. Пробежав полтора квартала, Шланг снова развернулся, произвел несколько выстрелов вслепую и попытался скрыться в ближайшем подъезде, но его заметили. Миновав пару этажей, он замер в пролете. Когда солдатня ворвалась в подъезд, он сразу выстрелил в просвет между перил и побежал выше по ступеням. Взобравшись еще на этаж, он трясущимися пальцами вставил еще три патрона в барабан, рывком вставил его на место, крутанул и прислушался. Темноту прорезал хриплый крик:

– Стойте, олухи. Сукин сын убил меня! Я умираю.

– Мой капрал, что с вами? Вы ранены? – отозвались солдаты.

– Говорю вам, я убит, кретины.

– Не двигайтесь, надо сделать перевязку, – залопотали солдаты.

– Воды, найдите мне воды, – хрипел капрал. – Я пить хочу.

Шланг начал на цыпочках спускаться вниз. Дойдя до первого этажа, он различил маячивших над умирающим капралом во тьме двух солдат. Молодые парни… Он выстрелил два раза и расчистил себе путь.

– Пристрели меня, сукин сын, – взмолился капрал, зажимая руками пулевую рану в животе, из-под которой сквозь пальцы обильно струилась кровь.

Но Шланг лишь покачал головой, отобрал его карабин, козырнул капралу и был таков. Выбравшись из подъезда, он рысцой побежал сквозь тьму в сторону центральных озер, где они с товарищами условились о встрече, угадывая направление по смутным очертаниям домов в тусклом свете новолуния. Когда он достиг улицы Ожерелий, его там встретили радостные возгласы и даже аплодисменты. Его друзья вместе с ханойскими повстанцами уже соорудили поперек проезжей части баррикаду от здания к зданию, в центре которой красовался угнанный Хайфонцем грузовик с установленным в кузове на мешках станковым пулеметом. В эту минуту Стриж, взобравшись по водосточной трубе, закрепил на карнизе древко с красным стягом. Толпа снова взорвалась буйными, возбужденно-радостными криками и аплодисментами. Все они готовы были стоять здесь до конца, сражаясь за победу коммунизма. А неприятель тем временем уже рассредотачивался по центру города.

В течение часа вдоль всей улицы Ожерелий, на подходах к озеру Возвращенного меча и особенно у дворца Бакбофу завязались ожесточенные перестрелки, которые не смогли погасить даже танки и тяжелая бронетехника, брошенные французами в атаку. Блицкриг д'Аржанлье и Леклерка захлебнулся в потоках крови.

Очень важно знать свои собственные ресурсы и использовать их правильно. После двух месяцев городской герильи товарищ Зиап дал приказание закаленному в боях столичному полку отступать в горы. За повстанцами постоянно следовали отряды Французского Союза, но каждый раз они находили только следы стоянок, опаздывая то на сутки, то лишь на пару часов. Ханой, Лангшон, Каобанг – город за городом Франция занимала жизненное пространство вдоль китайской границы, оттесняя воинов Сопротивления в сторону неприступных скал и непроходимых чащ Танчао посреди массивов Вьетбака. Постоянно ведя учет своих сил и войск соперника, доступности провианта, изучая местность возможных сражений, Зиап полностью осознавал свою текущую задачу: ускользать, подобно змее, исчезать, подобно призраку, уклоняться от лобового столкновения всеми способами, беречь свои малые силы перед лицом абсолютного численного и технического превосходства. И постепенно, по кусочкам, собирать свою Армию, истово обращая народ в свою жаркую веру.

Совсем иным складом характера обладал генерал Жан-Этьен Валлюи. Нисколько не сомневаясь в своем превосходстве, он так и лез в драку, желая проучить врага, задать ему показательную трепку и увенчать ее зрелищной казнью Хошимина и Зиапа. Избавившись от этих смутьянов, он обезглавит движение инертных масс, обезвредит целый народ. Лавры будут потом.

«Лавры подождут, – думал Валлюи, сурово играя желваками перед зеркалом. – Сначала я задам им жару и преподам им урок». С тех пор как немцы отпустили его улепетывать в Дакар, продержав год у себя в плену, Жан-Этьен не знал поражений и привык побеждать, как правило благодаря абсолютному численному и техническому превосходству. Он одолел армии таких могущественных африканских держав, как Сенегал, Марокко, Алжир, – одним словом, лавров у него вполне хватало, и он привык мнить себя героем и бывалым воякой. Посоветовавшись с Сованьяком, первым десантником Франции, он живо набросал в уме план того, как провести блицкриг в джунглях Танчао, выманить неуловимого врага из укрытий, зажать его в клещи и сжечь дотла в импровизированном лесном котле. Потом уже будут лавры.

В назначенный день, утром, три десятка самолетов с вооруженными до зубов десантниками взмыли в воздух и взяли курс на джунгли Танчао. Одновременно части регулярной армии выдвинулись из Ханоя – напрямую – и из Лангшона – в обход с севера. Клещи смыкались – смыкались, образуя запланированный Валлюи котел, но… Тысячи сторонников Зиапа непостижимым образом, надежно спрятав свои арсеналы, просачивались сквозь кордоны и снова оказывались на насиженных местах. Тут и там вспыхивали бои, и обе стороны несли незначительные потери, не имея при этом возможности добиться морального преимущества или переломить течение войны в свою сторону.

– Как идет продвижение северной группировки? – спрашивал Валлюи по рации, нетерпеливо дожидаясь новостей о первых успехах.

– Мы пока еще живые, мой генерал, но это благодаря чуду и Божьей помощи, – отвечали ему сквозь помехи, такие же густые, как окружавшие солдат заросли.

– Что вы имеете в виду? Где вы находитесь?

– Мы почти на полпути к Каобангу, мой генерал.

– Вы не прошли и пятой части из положенных двухсот километров, – холодно отмечал Валлюи.

– Не прошли, мой генерал, – подтверждал голос сквозь помехи. – Но здесь нет той дороги, о которой вы говорили.

– Потрудитесь объяснить.

– Мы только и делаем, что расчищаем тяжелой техникой завалы и сооружаем понтоны вместо взорванных мостов. Кроме того, наш авангард обстреливают каждые полчаса, и мы несем потери.

– Почему авангард не расчистит себе путь раз и навсегда?

– Мы пытаемся, мой генерал, мы заливаем джунгли огнем, но лишь тратим снаряды и пули впустую. Потом мы не находим ни одного трупа, ни одной капли крови. Мы палим по зарослям вслепую. Они исчезают, как фантомы, но ровно через полчаса вновь начинают нас обстреливать.

Валлюи задумался. Он никак не мог понять, что именно происходит, почему все идет не так. Южная группировка непостижимым образом застряла на двое суток из-за паводка. Может быть, здесь замешано колдовство вроде вуду? Некоторые тонтон-макуты из Легиона, ребята с Гаити, рассказывали его офицерам нечто подобное, но Валлюи никогда в это не верил….

Когда Хошимин, задрав голову, ошарашенно наблюдал за парашютным полетом первых десантников, показавшихся в небе над Бак-Каном, Зиапу больше всего хотелось провалиться под землю от стыда за то, что он не удосужился защитить штаб хотя бы одной захудалой зениткой. Через минуту он так и сделал – подобно Фантомасам, они скользнули вместе с Хошимином в специальные колодцы, плотно закупорив их люками из утоптанной земли и дерна. Много горьких мыслей пронеслось у них в головах, пока французские десантники бегали прямо над ними, возбужденно крича: «Они должны быть где-то здесь!»

На следующий день, сидя в любимой пещере Зиапа под водопадом, Хошимин грустно спросил его:

– До каких пор, младший брат, мы будем скрываться с тобой и прятаться в родных же краях?

– Недолго, старший брат, обещаю вам, ведь мы уже достойно вступили в бой. Дайте мне немного времени на то, чтобы собрать армию, – ответил Зиап. – И тогда мы обрушим на французов всю мощь народного гнева.

Сквозь прозрачные потоки воды, низвергавшейся со скал над головой, они наблюдали, как усталые партизаны выбираются из тоннелей и разбредаются по своим пещерам – кто чистить оружие, кто писать письма, кто просто спать. Это были опытные бойцы, зарекомендовавшие себя в боях столичного полка, которые повели за собой новобранцев в неравную схватку с силами Валлюи. Сохранив свои силы в этот раз, товарищ Зиап, благодаря успехам, смог многократно приумножить их. Тогда же он начал формирование полноценной рабоче-крестьянской армии, разделив повстанческие силы на тридцать батальонов и сформировав из них двенадцать полков. Он предупредил Хошимина, что победа будет нелегкой и прольются потоки крови. Вождь понимающе кивнул.

Что бы там ни было, а у нас начались летние каникулы! Это были самые долгие каникулы в году. Можно было месяцы напролет купаться, загорать, играть в пинг-понг и танцевать фокстрот по вечерам. В последний день учебы наш хор мальчиков отправили на Центральную радиостанцию Сайгона. Поскольку в том же году нас приняли в «скуты», то есть в бойскауты, мы должны были явиться на мероприятие в униформе. Мы шли по улицам стройной колонной – во французских беретах, черных матросских куртках и шортах, белых гольфах и начищенных коричневых ботинках, со старательно повязанными черными фулярами на шеях и с обязательными лотарингскими крестами, нашитыми на рукавах. Потом нас транслировали в прямом эфире. Мы пели «Марсельезу». Каждый из нас придавал собственное значение торжественным словам гимна. Лично я вкладывал всю душу в эту славную песню о борьбе против кровавых знамен тирании.

Когда я вернулся домой, дядя Нам на кухне уже переключился с официальной радиостанции и тайком слушал партизанскую волну «Голос Вьетнама». «Нет ничего дороже свободы и независимости! – глухо вещал Хошимин из сырых пещер далекого и сумрачного Вьетбака. – Наша война – это война тигра со слоном, помните? Притаившийся в джунглях тигр продолжает истощать и терзать грузного и неповоротливого слона своими молниеносными нападениями». Тигр и слон готовились к решающей схватке. Инертные массы постепенно начинали приходить в движение. Дядя Нам обернулся и, увидев меня, велел мне помогать сестре готовить передачку со съестным и лекарствами для моих отчима и матери – вечером придет связной, и я могу передать ему записку. Что я мог написать своей матери в партизанские джунгли – чтобы она забрала меня к себе?

Французское командование тогда объявило охоту на дядюшку Хо и даже назначило баснословную цену за его голову, равно как и за головы его сподвижников, входивших в состав ЦК партии и правительства ДРВ. Генералы продолжали высаживать в Танчао многочисленный десант, тщательно, метр за метром, прочесывавший лесистые горные массивы, но неуловимый враг всякий раз ускользал и растворялся в чащах, среди непролазных зарослей, под землей, под водой, на деревьях, ловко избегая неравного прямого столкновения. Партизаны умело пользовались климатическими и сезонными переменами, разливами рек, естественными преимуществами местных гор, и батальоны французских десантников, охотившиеся на них, то и дело попадали в засады, где их безжалостно и хладнокровно уничтожали. С большими потерями колониальным войскам всякий раз приходилось отступать к укрепленному Ханою. А через пару лет они были вынуждены практически полностью перейти к оборонительным действиям. В сезон сбора урожая в дельте Красной реки между противоборствующими сторонами то и дело вновь вспыхивали яростные бои за рис. Вот тогда-то французы и решили превратить эту войну в гражданскую – вызвали из Гонконга «гражданина» Бао Дая, наделили его «президентскими» полномочиями и снабдили собственной «Национальной армией», которой было позволено «охранять» мирные районы, то есть беспрепятственно мародерствовать в них, в то время как на всех боевых направлениях продолжали концентрироваться силы Экспедиционного корпуса. Интересно, что одним из виднейших генералов Национальной армии стал бывший лидер «Комитета налетчиков» Бай Вьен, вконец рассорившийся с местной коммунистической верхушкой, возглавляемой, как и прежде, предателем Чангом. Ближе к концу войны французы даже произвели бывшего пирата в кавалеры Ордена Почетного легиона. Банда Бай Вьена сеяла ужас среди населения бедных районов: они безнаказанно нападали на частный бизнес, магазины, насиловали женщин. Что и говорить, они нападали даже на французов и отбирали у них оружие, из которого потом убивали коммунистов. Отпор бандитам и французским солдатам в то время могли дать лишь вооруженные формирования Одноглазого – генерал-лейтенанта Биня Нгуена. Они скрывались на болотах под Сайгоном и регулярно устраивали засады и вылазки в Сайгон – ликвидировали вражеских солдат и пиратов, забирали их оружие. Одноглазый командовал четырьмя из семи партизанских зон Кошиншины. Когда каратели пытались устраивать облавы среди болот и озер Долины джонок, немногочисленные партизанские отряды ныряли под воду в камышовых зарослях и часами скрывались там, дыша через тростниковые трубочки.

Колониальные власти, признав Южный Вьетнам, Лаос и Камбоджу независимыми государствами Французского союза, приступили к постепенной реализации имперских планов де Голля. За собой французская администрация оставила и внешнеполитические дела, и дипломатические отношения новообразованных государств Индокитайской федерации. Помимо Франции эти потешные, марионеточные образования признала только одна страна – США Трумэна.

Американцы уже тогда осознали, что, разделив Европу со Сталиным, не должны уступать социалистическому лагерю ни пяди земли в пробуждающейся Азии, в которой они видели громадный потенциал экономического развития. Они полным ходом готовились к прямой военной интервенции в Корее. А в это время в огромном соседнем Китае Народная освободительная армия Мао Цзэдуна, союзника Хошимина, окончательно выбила правые националистические силы на Тайвани, прочно взяла национальный суверенитет в свои руки, объявив Поднебесную Народной республикой. Таким образом партизаны Вьетминя неожиданно получили надежный канал бесперебойных поставок оружия, продовольствия и медикаментов из СССР.

Генерал Зиап поставил перед собой задачу сформировать пять дивизий, по десять тысяч пехотинцев каждая, до окончания сезона дождей. В его воображении уже вырисовывались контуры будущей полноценной рабоче-крестьянской армии Вьетнама. С каждой новой победой эта задача становилась все проще, потому что каждая новая победа приводила к нему все новые и новые слои инертных масс. Если вначале с ним был лишь его авангард, беззаветно преданная и идеологически убежденная гвардия пролетариата, то после каждой новой победы его армию пополняли все те, кто прежде колебался, сомневался, боялся; все те, кто вдруг почувствовал, что близится некий новый передел, при котором им может ничего не достаться; все те, наконец, кто приходил к нему лишь потому, что так уже сделали другие, лишь потому, что так делают все.

Когда в партизанских джунглях появились первые цеха, Кузнец вспомнил навыки семейного ремесла, передававшиеся из поколения в поколение, того самого ремесла, которое он забросил, когда ушел в торговый флот. Он с радостью взялся за обучение добровольцев и за контроль над растущим количеством цехов, помогая армии Зиапа наладить массовое производство собственного оружия – от пуль до минометов.

Он как раз заканчивал шлифовку жерла тридцатисемимиллиметровой пушки, когда за окном мастерской раздался знакомый свист. «Друзья!» – обрадовался Кузнец, выглядывая в окно и обтираясь полотенцем. Действительно снаружи, на полянке, его поджидала дружная троица – Шланг, Стриж и Хайфонец – в новеньких гимнастерках Главных сил Народной армии. Они сели в круг и после непродолжительного обмена новостями Шланг пустил по кругу фляжку с самогоном. Когда очередь дошла до него самого, он от души хлебнул и, довольно крякнув, выудил из кармана пачку трофейных «Голуаз». Смущенно заулыбавшись, друзья взяли по сигарете и закурили. В их разговоре наступила пауза, заполнившаяся стрекотом цикад. Каждый невольно задумался о том, что будет завтра. Они знали, что на следующий день могут встретить свою смерть в любой момент. Спозаранку они выдвинулись вместе со своим взводом в направлении линии вражеских укреплений. Подступы к Колониальной дороге № 3 ощетинились укрепленными фортами, укомплектованными головорезами Иностранного легиона. Эта дорога стала последней линией фронта для многих эсэсовцев, вишистских коллабо и усташей.

Несколько человек впереди бегом катили по узкой тропинке среди мангровых зарослей и бамбуковых рощиц новую пушку Кузнеца, остальные, разбившись на пары, так же бегом несли ящики со снарядами. Время от времени они менялись, чтобы сохранить силы перед боем. Генерал Зиап решил предпринять фронтальную атаку на форты, расположенные в непосредственной близости от партизанской зоны в джунглях.

«Бедный, глупый Валлюи, – думал он про себя. – Поле боя здесь буду выбирать я, а не ты. Там, где ты построил укрепления, там нанесу я по тебе удар, и обороняться вынужден будешь ты, потому что ты захочешь отстоять свои позиции… Ведь Валлюи не знает, где он будет сражаться со мной, а я это знаю, и в этом мое преимущество. В каждом форте вдоль трассы солдат противника мало, в сотни раз меньше, чем тогда, когда он рыщет за мной по пятам, преследует по суше, по воде и с воздуха. Сейчас он должен быть наготове повсюду, и в итоге он не готов нигде… Тончайшее искусство! Мои люди закалены в боях и стоят многого, и с этими людьми я низвергну на тебя всю мощь народного гнева. С самой высоты небес!»

Когда пушка была приведена в боевое положение, Кузнец загнал стальной снаряд в ствол и стал дожидаться условного сигнала. Стриж внимательно следил в подзорную трубу за базой противника. Там все было тихо. Эту мертвую тишину внезапно прорезал сигнал к бою, изданный в условленную минуту полковыми трубачами. «Пли!» – крикнул Стриж, они оба зажали уши, открыли в немом крике рты, и Кузнец дернул за шнур. Одновременно послышался залп с северной стороны укрепления. «Пли!» – снова крикнул Стриж, и Кузнец снова дернул за шнур. Стены форта дрогнули и начали рассыпаться на глазах. В считаные минуты в них появились зияющие бреши, а снаряды все сыпались и били – по штабу, по казармам, по кухне, по радиоточке. После должного количества залпов трубы вновь подали сигнал к нападению, и из бамбуковой рощи, окружавшей форт, в зияющие бреши ринулись красные бойцы. Иностранный легион успел сгруппироваться и принять штыковую атаку. Более того, легионеры, оставшиеся в тылу атаки, быстро установили на плацу миномет и открыли ответный огонь, довольно точно наводя его по обеим точкам артиллерийской атаки Вьетминя.

Когда Стриж, поднявшись из-за бугорка, увидел, как вражеской миной разбило лафет, а Кузнецу снесло полчерепа, когда он увидел, как его товарищ пал, обливаясь кровью на сырую, бурую землю и лежит в рыжеватой луже из собственных мозгов, он, повинуясь слепому инстинкту, бросил разбитое орудие, схватил свою винтовку и, не помня себя от ярости, ринулся вслед за своей ротой в штыковую атаку. Когда он достиг бреши в стене форта, ему навстречу выбежал сержант Легиона, вскинувший винтовку, но не успевший прицелиться. Стриж подскочил к нему буквально в два прыжка и изо всех сил ударил штыком в сердце. Выронив винтовку, сержант начал отступать. Он подтягивал рубашку левой рукой, пытаясь заткнуть хлещущую из сердца горячую струю, и, вытянув правую руку ладонью вперед, только лишь пролепетал слабнущим голосом: «Не убивай!», но тут же свалился замертво. Стриж отошел к полуразрушенной стене, уперся в нее лбом и изо всех сил саданул по ней кулаком, который мгновенно распух и позеленел. Внезапно он почувствовал жесточайшее отвращение к войне и кровопролитию. Но это наваждение сразу прошло, как только он услышал сигнал труб к отступлению.

В этот раз генерал Зиап не ставил перед своими бойцами задачу взять форт любой ценой. Когда к базе подлетели юнкерсы из Ханоя, партизаны успели раствориться в лесной чаще, а легионеры уже хоронили своих погибших.

На следующий день во французском штабе было принято решение начать эвакуацию с аванпостов, расположенных на Колониальной дороге № 3. В скором времени из Парижа подоспел и приказ о переводе Валлюи в метрополию на повышение.

Проснувшись с утра пораньше, я слушал дождь и все ждал, сам не знаю чего. Может быть, того, что все это окажется дурным сном и я проснусь в своем давно утерянном счастливом детстве? Но каждая капля дождя словно бы упорно отказывала мне в этом.

В эти предутренние часы по улицам уже ходили продавцы говяжьей похлебки, время от времени напоминая о своем присутствии тоскливым и протяжным звоном своих небольших гонгов.

Дождь все не прекращался. Отбивая мерную капель по крышам домов, он создавал отчетливое ощущение своей неизбывности. Казалось, он уже не кончится никогда. Я думал о том, каково должно быть детям в полных семьях, тем детям, у которых есть отец и мать.

В это же время в Париже мой отец ассистировал акушеркам. Он во что бы то ни стало хотел присутствовать при родах первенца своей новой семьи. По тем временам это было редкостью. Он смачивал лоб своей жене прохладной водой и заботливо отирал пот с ее лица.

С чем я могу сравнить эти беспрестанные потоки воды?

Моя мать в предрассветной мгле пробирается нехожеными тропами за своим мужчиной, сухопарым сорокалетним человеком со стальной волей, в выцветшей от субтропического солнца гимнастерке. Отчим регулярно присылал к дяде Наму связного, который всякий раз справлялся обо мне и уходил, унося с собой очередной груз материальной помощи Сопротивлению – медикаменты, одежду, провиант. Когда-нибудь я обращусь к этому связному и попрошу увести меня в джунгли, к партизанам, к матери и отчиму. Пока же они идут во главе небольшого отряда, пробираясь сквозь ярко-зеленые колючие кусты, растянувшись индейской цепью, дыша друг другу в затылок. Но ее мысли в этот момент далеко оттуда.

Она вспоминает Жозефа, моего отца, в тот день, когда он приходил просить ее отпустить меня с ним в Париж.

Это был симпатичный человек двадцати семи лет, с открытым, честным лицом, чьи умоляющие глаза блестели под хорошо очерченными, правильными дугами бровей. Она запомнила его веселым, с этакой широкой, беспечной улыбкой, не сходившей с его открытого лица. Конечно же, он не улыбался в тот день, когда пришел просить ее о Мишеле. Но память сыграла с ней злую шутку – вспоминая его лицо, она никак не могла представить его себе без этой радостной улыбки. Она помнила его пропитанные горечью уговоры, но его лицо оставалось все таким же улыбчивым, как и в лучшие дни их взаимной страсти. Одевался он стандартно, как все молодые адвокаты тех лет: в тщательно отутюженном белоснежном костюме, накрахмаленной рубашке с жестким воротничком, черном галстуке-бабочке. Он долго стоял перед ней и все мял белое канотье из кокосовой соломки с узкой шелковой ленточкой над тульей.

– Вы, наверное, опять проигрались в покер, – насмешливо сказала моя мать, намеренно преувеличивая масштабы одного из немногих числившихся за ним грешков. – Вы, может быть, хотите занять денег?

Но его неловкое молчание от этого не прервалось, напротив, оно стало еще более тягостным. Он только помотал головой, продолжая мять свою шляпу, неуклюже ссутулившись перед массивной кушеткой вычурной формы, обтянутой аляповатым бирюзовым сукном в мелкий цветочек, на которой томно возлежала бывшая женщина его грез. Она знала, что он пришел говорить о сыне, но ни за что не призналась бы в этом даже себе самой. Именно в этот момент затянувшегося молчания она поняла, что больше не любит этого человека и что, возможно, не любила его никогда. Впервые встретив его в фойе Театра оперы, когда давали «Аиду», она оценила его добродушную открытость, которую молодость превращала в привлекательность. Он улыбнулся ей, встретив ее оценивающий взгляд, и она мгновенно захотела владеть им, она захотела, чтобы этот человек с широкой, добродушной улыбкой обращал внимание на нее одну, был всегда рядом, говорил ей искренние и восторженные комплименты, принадлежал ей безраздельно – словом, ею овладела та жажда утверждения своих неотразимых чар, которую женщины часто принимают за любовь.

– Мадам, вы наверняка согласитесь со мной, что самое большее, что мы можем дать нашим детям, – это образование. Отпустите Мишеля со мной, он будет учиться в одной из лучших частных школ Парижа, я вам обещаю.

Она слегка удивилась, но не подала вида:

– Вы выиграли в лотерею? – поинтересовалась она тоном чересчур равнодушным, для того чтобы звучать натурально.

– Можно сказать и так, – признал он и невольно расплылся в своей добродушной, широкой улыбке, очень искренне и естественно.

Она колебалась лишь пару минут, хотя им обоим эти колебания показались слишком долгими, каждому по-своему. Пару самых роковых минут моей жизни.

– Я ничего не решаю, – мягко, но твердо отрезала она, исповедальным, как ей казалось, тоном. – От меня ничто не зависит… Послушайте!

Последнее восклицание было настолько же автоматическим, насколько ненужным. Он резко развернулся и порывисто зашагал прочь, ни разу не оглянувшись вплоть до того самого момента, когда он громко и зло хлопнул дверью. Мать вздрогнула, но спустя мгновение пожала плечами.

Отец в этот же момент топтал свое канотье перед крыльцом. В свои неполные двадцать семь лет он впервые, как никогда, чувствовал себя отцом; у него саднило сердце от мыслей о том, что же станет теперь с ребенком, который, судя по всему, не был нужен никому.

Стриж любил последние минуты затишья перед боем. В эти мгновения перед его глазами словно бы проносилась вся прожитая до сих пор жизнь. В последнее время его воспоминания все больше обращались к родной деревне, затерянной среди лесистых холмов в северной части Центрального побережья, из которой они с Кузнецом еще подростками убежали в поисках приключений. Теперь он был склонен признать верность старинной вьетнамской пословицы: «Истинно счастлив тот, кто родился, всю жизнь прожил и умер в родной деревне». Он все больше обращался мыслями к простым радостям сельской жизни. Он вспоминал, как по рисовому полю по колено в воде шел за волом его отец, как мать возилась у печурки на кухне. В этом размеренном, веками устоявшемся укладе поводом для неподдельной, глубокой радости могла стать любая мелочь: дуновение ветерка в знойный день, закат в летнюю ночь, красочное цветение бугенвиллей в джунглях за деревней по весне. Что ему дали скитания по всем этим морям и океанам? Каторжный труд и морскую болезнь. Огни больших городов бесследно таяли в прошлом как дым. После судьбоносной встречи с товарищем Анем его поглотила революция, подполье, а вслед за революцией и война.

Но с тех пор как он зарезал того французского сержанта, в ушах Стрижа постоянно звучали отголоски его слабой мольбы о пощаде, и в нем росло отвращение ко всякого рода кровопролитию. «Зачем все это нужно? Стоит ли оно того?» – постоянно спрашивал он сам себя. Вопреки тому, что говорили батальонные комиссары на пятиминутках, тому, что заученно пересказывали бойцы друг другу, что-то подсказывало ему, что если уйдут французы и вместо них армия Зиапа приведет к власти партию Хошимина, то старый крестьянин так и будет устало брести за волом по рисовому полю, и ничего от этого в его жизни не изменится.

Услышав сигнал «К бою!», Стриж схватил винтовку и побежал в сторону французского форта, бок о бок со своими товарищами. Он стрелял по силуэтам врагов, маячившим в брешах полыхавшего форта, уворачивался от их пуль, падал лицом в сырую пахучую землю, вставал и вновь бежал в атаку. А в голове его мерно струились воды Меконга на окраине родной деревни и звучала слабая мольба о пощаде. Когда они заняли форт, он понял, что у него поднялась температура.

Выйдя вечером в караул и вглядевшись в темноту, он вдруг увидел французского солдата, который крадучись пробирался вдоль северной стены форта, неловко неся винтовку за ствол у самой земли. «Стой, стрелять буду!» – крикнул Стриж, взяв француза на прицел. Тот сразу бросил оружие и поднял руки. Когда Стриж сделал к нему пару шагов, тот попятился. Это был молодой, безусый солдатик с непритворным испугом в глазах. Они оба так и застыли, молча разглядывая друг друга. «Убирайся отсюда, – процедил сквозь зубы Стриж. – Вали в свою Францию». Но солдат не двигался с места. Не опуская рук, он таращился на Стрижа. Ужас словно бы парализовал всю его психомоторную систему. Стриж со всей силы воткнул винтовку штыком в землю и гаркнул: «Быстро! Vite!» Солдат побежал, сначала с трудом переставляя непослушные ноги, то и дело оглядываясь на Стрижа, потом все быстрее и быстрее, по мере того, как он пересекал лощину в сторону спасительных зарослей зеленеющего бамбука. Он уже бежал со всех ног, когда в ночной тишине прозвучал сухой щелчок меткого выстрела, и солдатик рухнул навзничь. Высокие кусты по левую руку от места, где стоял Стриж, заколыхались, и оттуда вышел Хайфонец. Он наблюдал за происходившим из укрытия и по-своему решил поставить точку в этом деле. Пристально взглянув на Стрижа, он лишь покачал головой, развернулся и пошел в сторону занятого партизанами форта.

Растерянный Стриж повесил ружье на плечо и медленно побрел в другую сторону. Ему захотелось взглянуть, не выжил ли француз. Тот, казалось, спал с открытыми глазами, распластавшись на земле, раскидав руки в высокой траве, уставившись безжизненным взглядом прямо перед собой. Изо рта его стекала струйка крови. Долго стоял над ним Стриж, опираясь на приклад. Внезапно в его воспаленном мозгу раздался глуховатый звон надтреснутого колокола. Зревшее в нем неделями решение волнами эмоций пробивалось сквозь слои обычных мыслей. Он резко швырнул винтовку на землю и зашагал в сторону спасительных зарослей зеленеющего бамбука. Стриж чувствовал, что с каждым шагом ему становится легче. Он углубился в чашу, из которой они вышли только вчера, вошел в ручей и решительно пошел вдоль русла по колено в воде. Он точно не знал, в какой стороне находился его отчий дом, но был уверен, что непременно доберется до родной хибары, как бы ни сложился его путь. Он шел в родную деревню в провинции Нгеан, и ничто уже не могло заставить его отказаться от этой идеи.

Хайфонец тем временем стоял на вышке форта, прислонив свою винтовку к деревянным перилам, и наблюдал за Стрижом в бинокль. Когда он догадался, что Стриж, бросив оружие, уходит в лес вовсе не за грибами или ягодами, он повесил бинокль на грудь, полез в нагрудный карман гимнастерки за трофейной «житаной», закурил короткую крепкую сигарету и глубоко задумался. Мы все размышляем о причинах, по которым из нашей жизни исчезают люди, еще вчера казавшиеся верными друзьями.

Из состояния задумчивости Хайфонца вывели крики Шланга, уже десять минут бегавшего в его поисках по всему форту. По штабной рации передали приказ Зиапа оставить форт и отступать в сторону партизанских баз Танчао, принимая бой с противником по мере необходимости лишь из засад в случае преследования.

Уже вечерело, когда через одну из хорошо знакомых подворотен я выбрался на Катина. В кармане форменной куртки у меня была новенькая рогатка из тисового дерева. С самого начала каникул я тренировался в меткости и набивал руку на уличных фонарях, постоянно нанося врагу материальный ущерб, пусть и незначительный. В районах, заселенных французами, я вычислял в первую очередь жилища работников администрации и военных. Вот и сегодня я выбрал квартиру подполковника Иностранного легиона с широко распахнутой ради вечерней прохлады балконной дверью, из которой мягко струился уютный домашний свет. Подобрав камушек, я расположил его по центру, прищурил левый глаз, натянул резинку, нацелился и… клац! трям! – сразу несколько лампочек в люстре полковника посыпались вдребезги, свет погас, а я пустился наутек. Даже одна разбитая лампочка в те дни считалась вкладом в дело революции. Так рассуждал практически весь вьетнамский народ – от мала до велика.

Несчастный подполковник Курт Пфальц выскочил на балкон, погрозил кулаком в темноту и разразился отборными проклятиями на немецком языке. Он лишь недавно вернулся с Севера, где принимал участие в отступлении французских войск, сдавших Вьетминю Колониальное шоссе № 4. Элитный батальон Пфальца, укомплектованный бывшими эсэсовцами, перебросили в зону боевых действий, как последнюю надежду на спасение французских солдат. «Железная дивизия» Зиапа неожиданно обрушилась и с наскока начала брать один за другим французские форты вдоль трассы № 4, подчистую уничтожая их гарнизоны. Брошенные на выручку французские десантники попали в клещи, из которых удалось выбраться лишь пятой их части. Французский командующий Карпантье распорядился эвакуировать гарнизон главной цитадели Каобанг, но при этом зачем-то одновременно бросил свои основные войска на штурм деревни Тай-Нгуен, находившейся в двухстах километрах к югу. Зиап не поддался на отвлекающий маневр. Он просто вывел немногочисленные вспомогательные службы, расквартированные в Тай-Нгуене, и оставил деревню французам.

Солдаты Пфальца высадились с воздуха в районе деревушки Тат-Ке, где предполагалось, что гарнизон, отступавший с западного направления, из Каобанга, встретится с подкреплением, выступившим с востока, из Лангшона. Немцы ввязались было в схватку, но после часа боя марокканцы, прикрывавшие их тылы, разбежались, и силы Пфальца внезапно оказались атакованными со всех сторон.

Отступление французов к дельте Красной реки превратилось в кровавую мясорубку. Форт, находившийся между отступавшим гарнизоном и немецко-марокканским подкреплением, был взят бойцами «Железной дивизии». Гарнизон из Каобанга попытался обойти этот форт слева, в попытке соединиться с подкреплением, но легионеры ушли вправо. Обе колонны увязли в непроходимых зарослях, сквозь которые невозможно было прорубаться быстрее, чем по несколько метров в час. В этой чаще их накрыл огонь партизанских частей. Остатки легионеров, прорвавшиеся на трассу, подвергались беспрерывным атакам из небольших засад, рассеянных, казалось, по всем джунглям, обступавшим региональные дороги. Джунгли дышали угрозой, были окутаны враждебным ядовитым полумраком, таившим в себе поражение. Солдатам казалось, что неминуемая смерть поджидала их повсюду, куда бы ни ступал их кованый сапог, на этой проклятой земле, окрещенной ими «Дорогой слез». Подполковник и в самом деле потерял сотни отборных бойцов, с которыми в прошлом форсировал переправы не только Нигера, но и Дона. Сегодня по шоссе № 4 повстанцам беспрепятственно поставлялось самое современное советское оружие.

И вот какой-то уличный пацаненок добрался до чудом уцелевшего герра Пфальца даже в Сайгоне, лишил отдыхавшего от северной бойни воина заслуженного отдыха со свежим номером «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг». Улицы вечернего города огласились свистками городовых. Хлынул дождь. На бегу я вспомнил, что одна из знакомых мне партизанских явок была ближе, чем дом дяди Нама.

Лишь на пороге явочной квартиры я перевел дух. Дверь на условный стук мне открыл здоровенный детина, похожий на бывшего налетчика. Услышав пароль, он отозвался и пропустил меня в квартиру. В передней на раскладушке спала девушка. В гостиной два партизана сидели на полу, склонившись над картой Сайгонской провинции, и оживленно о чем-то спорили. Увидев меня, старший из них, Тхо, властно поднял руку, заставив своего товарища замолчать. Я хорошо его знал, потому что он несколько раз приходил к дяде Наму с поручениями от отчима и уносил с собой посылки и мои письма матери.

– Привет, Мишель, – сказал он мне, подзывая подойти. Когда я присел рядом с ними, он ткнул на отмеченный звездочкой квадрат на карте. – Тебе знаком аэропорт Таншоннят?

– Конечно, – кивнул я.

– Я хорошо помню, о чем ты меня просил в прошлый раз. Мы готовы принять тебя в наш отряд. Это Чай, проводник, – представил он своего товарища. Мы поклонились друг другу. – Со временем он отведет тебя на нашу базу.

Я слушал его с замиранием сердца, смотрел на них и на карту во все глаза.

– Но сначала ты должен проявить себя. Доказать, что ты достоин присоединиться к партизанскому движению. Пройти проверку.

У меня пересохло в горле и засосало под ложечкой.

– Я готов, – сказал я. – Что я должен сделать?

Тхо удовлетворенно кивнул, Чай продолжал подозрительно разглядывать меня.

– Твоим первым заданием будет провести разведку аэропорта Таншоннят. Этот объект очень важен для нас. Ты должен будешь начертить его схему, пересчитать самолеты и обозначить их расположение…

Рано утром на следующий день я вывел на улицу свой велосипед и покатил в сторону Таншоннята. Дорога не заняла много времени, настолько резво я крутил педали. Быстро сориентировавшись на месте, я выбрал себе небольшую возвышенность с удобным обзором, с которой я немедленно приступил к своим зарисовкам. Я настолько увлекся своей работой, что было уже слишком поздно, когда я различил угрожающе маячившие в предрассветных сумерках силуэты, направлявшиеся в мою сторону. Это были алжирцы из Иностранного легиона. Когда они поняли, что я их заметил, один из них направил в мою сторону дуло автомата и крикнул мне на ломаном вьетнамском, чтобы я встал и поднял руки. Едва заметив их, я успел затолкать карту в рот и, подчинившись, встал, жуя бумагу и вздернув руки над головой.

Четверо алжирцев закончили копать глубокую общую могилу и теперь волоком тащили с обочины и сбрасывали туда трупы каодаистов, убитых в перестрелке и казненных накануне. Я сидел прямо на земле, привалившись спиной к фонарному столбу, со связанными руками, переваривая свой завтрак из бумаги, и перед моими глазами стремительно проносилась вся моя недолгая жизнь с ее невинными радостями и недетскими огорчениями. Напротив меня на походном брезентовом табурете устроился стороживший меня иссиня-черный сенегалец с автоматом MAS-38 на коленях. Он неотрывно следил за мной, изредка страшно вращая налитыми кровью белками своих выпученных глаз. Алжирцы, сбросив последнее тело, взялись было за лопаты, чтобы засыпать яму, но сенегалец громко крикнул им на своем гортанном диалекте: «Подождите, не закапывайте. Сейчас, наверное, еще один жмурик будет. Маленький. Надо только дождаться командира». И он смерил меня с головы до ног своим жутким взглядом.

Когда на зеленом бьюике прибыл командир, я уже знал, что нельзя было терять ни секунды.

– Месье, месье, произошло недоразумение! – отчаянно закричал я, как только офицер оказался в поле слышимости. Нижняя челюсть сенегальца отвисла от удивления, и он еще больше вытаращил свои красные глаза. Ему и в голову не приходило, что я могу говорить по-французски. Офицер остановился, вопросительно переводя взгляд с меня на сенегальца.

– Ваши солдаты арестовали меня и хотят убить за то, что я здесь гулял.

– Это красный лазутчик, мой капитан, – придя в себя, сенегалец вскочил и вытянулся в струнку перед своим командиром, выплевывая залетевших в рот мух. – Он чертил карту аэродрома и съел ее, когда мы его застукали.

– Неправда! Неправда! – затараторил я. Из моих глаз заструились слезы обиды на необъяснимую жестокость солдата. – Я писал стихи. Хотите, я расскажу их вам?

– Как ты здесь очутился, сынок? – смягчившись, спросил офицер.

– Я просто катался по окрестностям на велосипеде, мой капитан. И потом, я очень люблю самолеты. Я мечтаю стать летчиком! Я уже состою в скутах, – ответил я, гордо продемонстрировав ему лотарингский крест на рукаве своей форменной тужурки.

– Как тебя зовут, и где ты живешь?

– Мишель, месье, я живу на рю Массиж, 77, мой отчим владеет заведением «У Нама». А учусь я в школе Святой Женевьевы.

– Отвези его домой, Клод, – коротко бросил капитан своему шоферу. Когда я шустро забрался на переднее сиденье, он подошел к дверце и сказал мне через опущенное стекло: – Это не место для велосипедных прогулок, Мишель. Никогда больше здесь не появляйся, пока не закончится война.

Когда мы выезжали на шоссе, я увидел, что сенегалец, перекинув автомат через плечо, ведет в сторону палаточного городка мой велосипед. Вид у него был очень довольный.

В городе, не заходя домой, я запрыгнул на трамвай и отправился в сторону явочной квартиры. Там меня уже дожидались Тхо и Чай. Поначалу казалось, что живые подробности моего рассказа их вовсе не впечатлили и не заинтересовали.

– Так ты не добыл карту? – разочарованно протянул Чай.

– Почему не добыл? Дайте мне лист бумаги, и я восстановлю вам ее во всех подробностях по памяти.

Получив чистый лист бумаги и авторучку, я быстро разлиновал его и начал объяснять условные значки, которые сам же и расставлял:

– На этом участке летного поля сконцентрированы японские накадзимы и аичи. Они уже перекрашены, и на фюзеляжи нанесены французские гербы. Шесть единиц. Две накадзимы и четыре аичи. В северной части аэродрома – три разведывательных самолета «Dauntless», пять бомбардировщиков «Б-26. Мародер», девять хелл-кэтов и семь спитфайров, четыре дакоты. По центру два тяжелых транспортника «Юнкер-52». Наконец, по правому борту от них, вот здесь, построено двенадцать новых ангаров арочной формы. В них запаркована дюжина гидросамолетов нового типа. Больше всего они похожи на «Б-24», но в то же время отличаются от него, выглядят более усовершенствованными. Примерно вот так.

Я набросал эскиз виденного мной нового самолета и продолжил:

– Фюзеляж этого бомбардировщика примерно вот настолько длиннее, чем у «Б-24». Вместимость экипажа примерно десять человек. Он оснащен шестью пулеметными турелями, четырьмя бортовыми, одной носовой и одной хвостовой. Что еще? Да, самолеты уже обслуживает бригада флотилии «8Ф».

Оба слушали меня, слегка оторопев. Наконец Тхо попросил меня изложить на бумаге полное описание новых бомбардировщиков, с деталями их расположения, и пообещал, что уже на следующей неделе Чай отведет меня в джунгли, на партизанскую базу.

– Ты любишь технику, да, братишка? – спросил Тхо.

– Очень!

– Твоя информация очень ценна, и, когда ее мельчайшим шрифтом перепишут наши каллиграфы, она в нескольких копиях будет отправлена на Север, прямо в ставку товарища Зиапа. Что скажешь, Чай, нужны нам такие пацаны, как этот?

Чай важно кивнул и в свою очередь сказал мне:

– Будь готов к следующему вторнику, встретимся в клубе «Осенние колокола» в Шолоне.

– Дядя Чай, а можно взять с собой моего друга Рене? Он тоже давно мечтает стать партизаном.

– Хорошо, если ты за него ручаешься. Но только одного! Двоих я переправлю.

Когда я вернулся домой и увидел играющую с куклами и игрушечным дворцом Софи, до меня стало доходить, что всего через несколько дней этот уютный, домашний мирок, в котором я вырос как у Христа за пазухой, будет потерян мною безвозвратно и навсегда. Ну и пусть! Но мне стало не по себе, в душе поселилась смутная тоска. Из своей спальни, где глухо бормотал транзистор, вышел, пошатываясь и почесываясь, дядя Нам. Кажется, он опять накурился опиума. Увидев меня, он прохрипел севшим голосом: «Скоро вашим партизанам крышка!», прошел сквозь раздвигающиеся стеклянные двери на террасу в патио и растянулся там, на шезлонге, в багровых лучах заходящего солнца.

Я пробрался в его комнату и, пристроившись на ковре, подкрутил громкость, чтобы было слышнее. Как водится, это были фронтовые сводки. Товарищ Зиап упорно бросал революционные войска на Ханой и Хайфон, пытаясь прорвать треугольник французской обороны. Сначала двум дивизиям Зиапа, спустившимся с гор, вроде бы удалось разрезать французский клин и занять высоты к северу от Ханоя, но потом тяжелые бомбардировки с воздуха рассеяли партизан, отступавших в джунгли. Недавно присланный из Парижа генерал де Латтр распорядился применить напалмовые бомбы, предоставленные США. Дышавшие непримиримой угрозой джунгли, окутанные враждебным, ядовитым полумраком, трепетавшим среди листвы, внезапно вспыхнули, обнажив скорчившиеся в агонии тела сожженных повстанцев. По проселочным дорогам с отчаянными криками «Горячо! Горячо!» впервые побежали стайки плачущих навзрыд голых детей.

Генерал де Латтр остался доволен произведенным эффектом. Он саркастически усмехнулся и подправил перед зеркалом свой жесткий, тугой воротничок. «То ли еще будет», – подумал он. Перед отправкой сюда его оповестили о двух вещах: врачи – о том, что он болен раком, а кураторы в правительстве – о том, что американцы твердо обещали выделить от одной до трех атомных бомб специально для борьбы с Рабоче-крестьянской армией товарища Зиапа. Использование ядерного оружия уже было согласовано лично адмиралом Артуром У. Рэдфордом, главнокомандующим Вооруженных сил США. Но проклятые коммунисты, видимо, не горели в огне. Из пылающих напалмом джунглей в атаку вновь устремились нескончаемые человеческие потоки. Эти люди как будто были сделаны из другого материала. Они были перекованы мудрой пропагандистской машиной товарища Зиапа, словно бы изваяны им в один колоссальный трагический барельеф, украшающий стены тоннеля ненависти и языков пламени, сквозь который они направлялись прямиком в пантеон величайших героев. Даже умирая, его люди пытались выстрелить в последний раз и нередко поражали свои цели. Было установлено, что на каждого убитого партизана приходилось где-то по три лишние минуты боя, продолжавшегося уже после получения им смертельного ранения. Склоны холмов зачернели тысячами убитых партизан, оставшихся лежать на обильно пропитанной кровью земле, а тлеющие джунгли продолжали дышать угрозой, тая в своих глубинах всепоглощающую тьму, пропитанную смертоубийственной, непримиримой волей к победе.

Но уже на следующее утро на пожарищах зазеленели микроскопические ростки новой жизни, скрытой от человеческих глаз, а находившиеся в резерве свежие дивизии товарища Зиапа нанесли первые удары по силам Иностранного легиона на подступах к Хайфону, главному транспортному узлу колониальных войск. Марокканцы и сенегальцы, побросав свои веера и оружие, в панике бежали под защитную сень портовых оборонительных фортификаций. После артиллерийской и минометной подготовки повстанческие силы ворвались в город, где завязались жестокие рукопашные бои. Оттесненные к береговой линии французские солдаты, не выдержав бешеного, отчаянного натиска, начали прыгать в море, пускаясь вплавь к крейсерам своего набожного адмирала. Когда они выныривали, на их головы сыпался град пуль, и они навеки скрывались в пучине. Тогда на город с неба обрушился гнев эскадр «Мародеров» и «Приватиров», устроивших огненную бурю на его улицах. Но ничто не было способно сломить стальную волю партизан. Если они и отступали, то лишь затем, чтобы вернуться с новыми силами.

Мы с Рене неплохо знали Шолон как раз потому, что возили сюда продукты для Мари. Так что найти клуб «Осенние колокола» было делом несложным. Мы взяли себе по оранжаду и арендовали столик для пинг-понга. Если бы мы не увлеклись игрой, время бы тянулось слишком долго. Когда я начал проигрывать одну партию за другой, я положил ракетку на стол и вытер вспотевшие ладони о брюки. Мне нужна была передышка.

– Я в туалет, – объявил я Рене.

Тот насмешливо кивнул.

– Смотри, надолго там не застревай.

В ответ я скорчил рожицу и пошел в туалет. Холодной водой я вымыл лицо и потер виски. Надо было сосредоточиться, ведь мне предстояло самое важное событие моей детской жизни. Но когда я приоткрыл дверь, чтобы вернуться к теннисному столу, мне пришлось быстро и резко ее захлопнуть. В клуб как раз заходили шофер, повар, лакеи и телохранители дяди Нама. Нас выследили! Времени терять было нельзя. Запершись в кабинке, я подтянулся на трубе к подоконнику и, обдирая кожу на локтях и коленках, ужом выскользнул через форточку и спрыгнул во двор, заполненный пустыми ящиками и деревянными скидами. Юркнув в проход между зданиями, я закоулками выбрался на тротуар и оттуда, смешавшись с толпой, нырнул в ближайшую подворотню. Из подворотни я наблюдал, как Рене послушно сел в машину, а лакеи тем временем рыскали вокруг клуба и расспрашивали хозяина и официантов. Те лишь пожимали плечами.

Спустя полчаса после того, как увезли Рене, на улице перед клубом наконец-то нарисовался дядя Чай. Я позвал его из подворотни и рассказал ему о том, что произошло. Мы быстро ушли оттуда на одну из местных явок. Там я переоделся в черное крестьянское платье и соломенную шляпу, дядя Чай вручил мне посох. Он строго-настрого предупредил меня, что, когда мы войдем в лес, я должен стараться не оставлять ни единого следа. Вечерело, и, выйдя из дома, мы влились в поток крестьян из близлежащих деревень, которые после очередного изнурительного дня торговли и мелких заработков в Сайгоне устремлялись теперь на ночлег в свои глиняные хижины. Миновав притихшее здание хлопчатобумажной фабрики с ее мини-городком из складов и вспомогательных помещений, мы долго шли по шоссе за одной из повозок, запряженной волами, избегая пытливых взглядов вооруженной охраны, выходившей на караул вдоль границ обширных рисовых полей и каучуковых плантаций, принадлежащих «Мишлен». Внезапно хлынул сильный ливень, который, впрочем, уже через полчаса прошел. Мы продолжали терпеливо шагать по утоптанной дороге. Когда людской поток уже изрядно поредел, мы свернули по проселочной тропе в сторону одной из деревушек. Отойдя на пару километров от деревни и убедившись, что за нами нет хвоста, дядя Чай неожиданно нырнул прямо под стену густых мангровых зарослей справа от нас. На этом месте был скрытый лаз, постепенно выводивший на едва различимую тропинку, змеившуюся вглубь непроходимой чащи. Тихо работая посохом и левой рукой, я старался не отставать от дяди Чая, проворно уходившего в простиравшуюся перед нами темень. Закатное солнце заливало своим холодеющим безжизненным светом лес вокруг нас, и я невольно поежился от недобрых предчувствий. Позади меня безвозвратно оставался цивилизованный мир, а впереди ждала лишь полная опасностей тьма. Она словно бы дышала мне в лицо своим удушливым влажным зноем, готовясь поглотить мою душу, чтобы никогда уже не выпускать ее из своих липких объятий.

Плечи целеустремленно углублявшегося во мрак проводника уже были едва различимы, а тишину летнего вечера постепенно заполнял стрекот цикад, фырканье игуан и отрывистые обезьяньи крики. Приладившись к ритму шагов дяди Чая, я незаметно для себя начал ориентироваться по слуху и инерции, а не по зрению, потому что закат уже сгорел дотла, а переплетающиеся над нами тропические заросли не пропускали вниз слабенький лунный свет. Поэтому, когда дядя Чай внезапно остановился, я буквально налетел на него. Он схватил меня за кисть руки и потащил куда-то в сторону от тропинки. Потом мы как будто спустились по небольшому склону в низину. Дальше были земляные ступени, и наконец дядя Чай меня отпустил. Он чиркнул спичкой и закурил. В полыхнувшем на несколько секунд пламени я различил, что мы стоим посреди землянки с импровизированным столом из огромного плоского валуна по центру и парой утоптанных лежачих мест у стен.

– Привал, – шепнул дядя Чай, жадно затянувшись сигаретой и заполняя тесную землянку едким табачным дымом.

Я с наслаждением улегся у стены слева и сразу же провалился в глубокий сон.

Дядя Чай растолкал меня еще до рассвета, и мы снова пустились в путь. В предрассветных сумерках мы шли через заросли добрых два часа, пока на горизонте наконец не забрезжил солнечный свет. Вокруг нас был настоящий зеленый ад, обступавший нас со всех сторон и все плотнее смыкавшийся за нашими спинами, отгоняя любые смутные мысли о возможности возвращения домой, к привычной жизни. Свой посох я старательно, с силой выставлял перед собой на каждом шагу, потому что из-под ног то и дело с недовольным шипением выскальзывали кобры, вновь бесследно скрывавшиеся в густой траве. Насекомые стрекотали, казалось, еще громче, чем вчера, а прочие лесные обитатели отзывалась уханьем и визгом, от которых меня пробирала дрожь. Я не раз слышал, что по джунглям бродит тигр-людоед, держащий в ужасе все окрестные села. Его любимым лакомством были дети. Говорили, что он мог оставить в живых целую толпу, если в ней попадалась беременная женщина – прижав ее лапами к земле, он медленно, с наслаждением чавкая кровью, выгрызал ее плод, пока крестьяне разбегались в разные стороны.

Дядя Чай не менее проворно, чем вчера, углублялся в этот пышно цветущий зеленый ад. Когда я остановился, наткнувшись на повисший в переплетениях кустарника скрючившийся труп в полуистлевшем обмундировании Национальной армии, он, обернувшись, лишь нетерпеливо мотнул головой, указывая вперед. Надо было все время идти за ним, не останавливаясь ни при каких обстоятельствах. Через частые заросли устремляющегося ввысь зеленого бамбука мы вышли на неприметную полянку. Там дядя Чай, потащив двумя руками за дерн, открыл люк, ведущий в подземный ход. Знаком он приказал мне спускаться. Пробравшись сквозь короткий узкий лаз, я выпрыгнул в просторный коридор, в котором веяло могильным холодом. Когда сюда же впрыгнул дядя Чай, он вновь немедленно устремился вперед, а я заспешил за ним. Это был причудливый лабиринт, целый подземный город со своими улицами в виде узких в ширину человеческого корпуса тоннелей, разбегающимися в разные стороны, в тех направлениях, которые нужны были партизанам для достижения одним им ведомых целей и боевых задач. Косые лучи солнца местами проникали сюда сквозь вентиляционные отверстия, замаскированные на поверхности под термитники и змеиные гнезда. Казалось, мы уходили все дальше от человеческой жизни в потусторонний мир. Полдня мы протискивались сквозь один из таких узких тоннелей, когда к запахам земли начала примешиваться речная сырость. Не пойму, как ориентировался в этих гротах Чай, но без всякого предупреждения он опять рванул наверх через небольшое отверстие, похожее на чердачное слуховое окно. Наружу мы и впрямь выбрались у реки, почти на самом берегу. В зарослях бамбука Чай, деловито порывшись, что-то нашел и опять, мотнув головой, позвал меня на подмогу. Оказывается, под листьями был спрятан небольшой плотик, который мы выгрузили на берег. Найдя припасенное там же весло, Чай столкнул плотик на воду и, тут же вскочив на него, протянул мне руку. Затем он оттолкнулся веслом от грунта, и вскоре мы уже скользили по водной глади. Это был один из бесчисленных рукавов Меконга, испещрявших Долину Джонок. У берегов, покрытых буйной темно-зеленой растительностью, лениво грелись крокодилы. Меня не оставляло ощущение, что из-за частых ветвей за нами следят чьи-то внимательные, недобрые глаза. Однако дядя Чай был спокоен и уверенно греб в направлении, известном только ему. В какой-то момент я обратил внимание, что моя черная рубашка сменила свой цвет на желтовато-бурый – комары и мошкара так плотно облепили материю, что скрыли ее под собой.

За одной из излучин нас нагнала моторная лодка. Я уже нащупывал в кармане свой нож, но дядя Чай едва заметно покачал головой. Это были солдаты марионеточной армии. Разговаривал с нами нагловатый капрал, в то время как один из его подручных на полном серьезе целился из автомата то в Чая, то в меня, словно ему не терпелось дать по нам очередь.

– Кто такие, и куда путь держим, люди добрые? – растягивая слова, поинтересовался капрал.

– Из Лонгшуэна мы, – с готовностью ответил Чай. – Возвращаемся из Сайгона.

– А там что делали?

– Сомов на продажу возили, известное дело.

– Хорошо поторговали?

– Нормально.

– Тогда купите у нас мяса.

– Дома купим.

– Купите у нас, брат, хорошее мясо, не пожалеете. – Он кивнул одному из солдат, и тот продемонстрировал нам часть свежеразделанной туши.

– Цвет какой-то странный, – пробормотал Чай. – Это говядина или свинина?

– Это человечина, брат, – ответил капрал. Чай кисло улыбнулся. – Очень вкусная, тебе понравится. Свежая.

– Свежая?

– Да вот вчера коммуниста убили, ищем, кому продать, мы же знаем, что в деревнях голод. – Он пошарил рукой по палубе и поднял за волосы голову убитого партизана. Его залитое кровью лицо словно бы до сих пор морщилось и скалилось от боли в агонии. – Нашли вас, так что, считай, вам повезло.

– Да уж. Мы не едим человечину, брат.

– Съедите вы его или нет, дело ваше, а мясо вы у нас купите, – отрезал капрал.

Тяжело вздохнув, дядя Чай вытащил деньги и рассчитался не торгуясь. Они вывалили останки на плот и туда же швырнули голову.

Как только они, довольно хохоча, удалились, дядя Чай причалил к берегу. С помощью весла, ножа и собственных рук мы вырыли во влажной земле неглубокую могилу для убитого. Перед тем как продолжить наш путь, мы почтили его память минутой молчания. Чай торжественно поднял над головой левый кулак.

– Спи спокойно, товарищ, ты будешь отмщен, – едва слышно проронил он, и слова его поглотил прожорливый мрак.

Утром мы причалили на окраине города Кантхо. Во дворе одной из портовых лавочек позавтракали супом фо бо с рисовой лапшой. Пока мы прогуливались по набережной в ожидании междугородного автобуса, дядя Чай объяснил, что мы миновали Седьмую зону, самую опасную из всех, и вот-вот переправимся в элитную Восьмую, где находится командование партизанских войск Южного Вьетнама. На автовокзале мы без проблем купили билет до Лонгшуэна и беспрепятственно покатили в полупустом автобусе по шоссе регионального значения. Мы выезжали из города как раз мимо завода дяди Нама – предприятие выглядело заброшенным. После черты города за окнами потянулись необъятные рисовые плантации, их патрулировали вооруженные винчестерами охранники на лошадях. Я подумал, что если бы мы случайно забрели на эту территорию, они скорее всего запросто убили бы нас, приняв за расхитителей риса-падди. В отдалении показалась роскошная трехэтажная вилла, выстроенная полукружием, в версальском стиле, за которой находилось семейное кладбище с причудливыми мавзолеями из рыжего кирпича в кхмерском духе. Дядя Чай пихнул меня локтем в бок и подмигнул.

– А ты знаешь, кому принадлежат эти земли и этот замок? – спросил он. Я покачал головой. – Нет?! Тебе! Это владения твоей матери.

Так вот куда хотел нас отвезти дядя Нам, когда Сайгон был охвачен боями! Впрочем, сомневаюсь, что нам бы удалось сюда прорваться.

– Значит, после революции они будут принадлежать народу, – ответил я.

Чай, слегка оторопев от моего ответа, тем не менее счел нужным согласно закивать головой.

Сойдя в Лонгшуэне под вечер, мы, как и в Сайгоне, незаметно присоединились к разбредавшимся по домам крестьянам из близлежащих деревень. Здесь, конечно же, не было такого большого потока, но люди выглядели менее измотанными и разговаривали веселее. Мы проходили очередную деревню, когда послышались крики: «Ловцы креветок! Ловцы креветок!» Потом прямо у нас на пути выросла возбужденная толпа, в которую все вливались и вливались выбегающие из домов крестьяне. В центре толпы крепкие мужики вели за шиворот безоружного араба в форме Иностранного легиона и тщедушного вьетнамца в шарфике с цветами французского триколора. Их руки были связаны за спиной. Их довели до моста, крича: «Эй вы, наловите нам креветок побольше да пожирнее!» Чай потянул меня за рукав, и мы зашагали в сторону темневших впереди зарослей.

– Дядя Чай, а что происходит? – спросил я.

– Ничего особенного. Поймали одного палача и одного стукача. Сами виноваты. Нечего было шляться, где не следует. В Восьмой зоне рулим мы, и все жители это знают.

Я оглянулся. Несчастной парочке уже связали ноги и, повесив на шею по валуну, пинками столкнули в реку. После этого толпа крестьян мгновенно рассосалась, пожалуй быстрее, чем успели успокоиться круги на воде.

Мы тем временем уже скрылись в джунглях, где ненасытный мрак поспешно отвоевывал себе пространство у последних, слабых лучей солнца, уходившего за край света. По пути то слева, то справа невидимые люди спрашивали у нас из темноты пароль, на который мы давали свой отзыв. Наконец мы выбрели на полную людей полянку, приветливо залитую светом костров. У одного из костров на пледе, расстеленном на земле, сидела, обняв колени и задумчиво глядя в огонь, красивая женщина в маскировочной одежде. Моя мама. Я бросился было к ней на шею, но она мягко отстранила меня:

– Кто ты, мальчик? – она смотрела на меня, не узнавая.

– Мама, это же я, твой сын Мишель!

– Мишель?! – ее удивлению не было предела. – Что ты тут делаешь?!

В этот момент в круг света, отбрасываемого огнем, вступил рослый поджарый мужчина в военной форме с закатанными рукавами. Мой отчим. Один из руководящих политработников штаба партизанской армии Южного Вьетнама.

– У тебя очень способный пацан, Май, – сказал он. – Мы отправим его в кадетскую школу, созданную моим другом, бывшим офицером Иностранного легиона. Там он освоит не только военное дело, но и остальные необходимые дисциплины, даже спорт и музыку.

Вот так я и попал в Девятую зону, на самом Юге Индокитайского полуострова под Баклю. Я решил взять себе вьетнамское имя Туан – я больше не хотел иметь французское имя.

Начались веселые и насыщенные дни. В школе было около сорока учеников от двенадцати до шестнадцати лет, в основном – дети партизанских командиров. Наш детский взвод разделили на три отряда, как в армии, и каждому выдали оружие. У командира был пистолет, у рядовых по автомату или винтовке. Мы учились и играли.

С утра я любил наблюдать, как заместитель комбата, наш инструктор по вьет-водао, упражнялся с трофейным японским мечом. Он очень плавно скользил между частых ветвей, произвольно меняя боевые стойки, играя с центром тяжести, меняя баланс, как бы примеряясь к жизненно важным центрам незримого врага. Заканчивал разминку он зачастую одним молниеносным ударом меча по банановому дереву, рассекая толстенный ствол одним движением, да так, что разрубленное надвое дерево продолжало стоять как ни в чем не бывало. Меч проходил сквозь древесину, как сквозь масло. Потом, правда, он учил нас, что вовсе не обязательно владеть трофейным мечом или автоматом, для того чтобы практиковать искусство самообороны. Любой предмет способен превратиться в грозное оружие, будь то заостренный бамбуковый ствол, кирпич или обрезок трубы, который можно спрятать в рукаве. Центральной концепцией его учения было восстановление справедливости и гармонии в мире. Страдания невинных, злоупотребление властью, физическое и моральное насилие над личностью были порождением помутненного сознания, темных сил эпохи раздора. Путь воина заключался в постоянном самосовершенствовании, потому что воин должен пройти сквозь эру раздора незапятнанным и всегда стремиться восстановить природный баланс между светлым и темным, исцеляя раны, нанесенные гармонии помутненным сознанием хозяев этого мира.

Для того чтобы мы не расслаблялись, он нередко нападал на нас в самых неожиданных местах. Бывало, идем мы на занятия или с занятий, как вдруг выскакивает из непроходимых джунглей инструктор и с отчаянным криком валит одного, а то и сразу нескольких из нас на землю. Главным объектом нападения для него почему-то стал добродушный здоровяк Лап, которого он особенно любил ронять на землю, обхватив ногами за шею, – этим он как бы показывал нам, что рост и вес противника, равно как и их количество, никогда не должны становиться препятствием для поединка с ним.

Большая часть уроков в школе была посвящена военному делу: мы изучали различные виды вооружений, применявшихся на войне, основы сбора разведывательных данных, практиковались в стрельбе и метании гранат, занимались физической подготовкой. После школы мы выполняли свои обязанности по поддержанию чистоты территории, приготовлению пищи, мытью посуды. Не преувеличивал отчим и насчет музыки – занятия вел известный еще с довоенных времен композитор. Человек эмоциональный и творческий, он влюбился здесь в учительницу французского языка, но благосклонности не добился. Позже она вышла замуж за известного в партии полевого командира. В результате появились лирические песни «Голубая река» и «Раненая птица», которые очень любили в народе даже после войны. Когда же наступал вечер, мы все собирались на центральной поляне – обсуждать вопросы марксистско-ленинской теории и слушать последние известия и фронтовые сводки по радио.

На Севере уже тогда намечался перелом. Де Латтр, отстояв французские позиции в Ханое и Хайфоне, решил было перейти в наступление. Зиап знал, что на этот раз имеет дело с очень и очень достойным противником, с лучшим генералом Франции. И был готов к схватке. Войска де Латтра атаковали силы Рабоче-крестьянской армии по земле, по воде и с воздуха – в бой были брошены американские танки «Шерман М-4»; с моря в дельту Красной реки были введены амфибии с морской пехотой на борту, а с воздуха в места скопления партизан посыпались бомбы и десантные батальоны. Наши были вынуждены отступать от Красной реки к Черной. Трижды Зиап бросал свои войска в контратаку и трижды терпел поражение от де Латтра, в первую очередь из-за технического превосходства французской армии. Если Зиап при планировании сражений основывался на прекрасном знании местности, то де Латтр каждый раз умело использовал все доступные ему технические преимущества.

Когда две дивизии Зиапа, выйдя из джунглей, начали наступление по открытой местности на Ханой, стремительно сгоняя французские войска со стратегических высот, де Латтр поднял авиацию и распорядился бомбить коммунистов напалмом. Отступив, чтобы сохранить жизнь своим солдатам, Зиап бросил свежие силы другой, 316-й, дивизии на Хайфон, где густые джунгли и глубокие расщелины известняковых скал позволяли бойцам перемещаться незаметно для авиации противника, но де Латтр воспользовался флотом. В тот момент, когда французские солдаты уже сдали коммунистам все аванпосты на подступах к Хайфону, вверх по реке поднялись три эсминца и два десантных судна, которые открыли по бойцам 316-й дивизии орудийный огонь. Снаряды врезались в массы. Атака была сорвана.

Зиап дождался муссона и, когда с неба хлынули сезонные дожди, предпринял третье наступление, еще южнее, в дельте реки Дай, продовольственной житнице Тонкина. Если авиация обезврежена сезоном дождей, то мелководная река Дай непроходима для эсминцев, считал он. Но как только три дивизии армии Зиапа форсировали реку, де Латтр распорядился поднять легкий речной флот и амфибии. Французы смогли потопить все сампаны и джонки, на которых дивизиям Зиапа должны были быть переправлены боеприпасы.

На отвоеванных территориях вокруг дельты де Латтр возвел целую линию неприступных укреплений. Наши отступили на другой берег Черной реки. Перед следующим контрнаступлением генерал Зиап распорядился провести артподготовку вокруг стратегического аэродрома, с которого взлетали самолеты, барражировавшие над Колониальным шоссе № 6 и Черной рекой. Затем он выдвинул две штурмовые дивизии по центру, разрезавшие напополам как французские войска, так и их линии связи. Пятый десантный батальон французов, например, попал в засаду и был уничтожен подчистую. В эти дни де Латтру стало заметно хуже. Ему поставляли отборный сиамский опиум, но метастазы все равно давали о себе знать. Когда ему доложили о гибели единственного сына Бернара в боях за дельту Красной реки, он лишь проскрипел зубами от невыносимой боли и впервые расслабил свой тугой воротничок. Бернар был не только славным мальчишкой, но и настоящим боевым товарищем: он помог отцу бежать из вишистской тюрьмы. Болезнь вступила в терминальную стадию, и генерала срочно вывезли на родину в госпиталь Нейи.

Он одиноко скрежетал зубами в своей больничной палате, когда к нему зашла медсестра и ввела ему в центральную вену пару кубиков прописанного врачами морфина. В наступивший от укола момент просветления генерал вдруг вспомнил, что так и не воспользовался разрешением американцев сбросить на Тонкий атомную бомбу. «Бомба, чертова бомба», – забормотал он, но боль снова пересилила морфин, оглушила его, и свет начал меркнуть в его глазах.

– Вы что-то сказали, месье? – переспросила медсестра.

Усилием воли он приподнялся, крепко схватил ее обеими руками за ворот халата и притянул поближе к себе.

– Сбросьте на них бомбу, – прошипел он ей в лицо. – Их всех надо… Всех…

– Что-что, месье? Я не разобрала.

– Всеху-ни-что…

Дыхание де Латтра прервалось, и он выпустил ворот медсестры из своих цепких рук. Позже ему было присвоено звание маршала, но он так и не узнал об этом.

Занявший его пост Рауль Салан по прозвищу Мандарин немедленно отдал приказ об организованном отступлении с берегов Черной реки. Таким образом он надеялся сохранить занятые в обороне Хоабиня силы, которые, по его трезвой оценке, в ином случае были бы обречены на верную смерть. При поддержке присланных на подмогу двенадцати дополнительных батальонов, рассеянных по периметру Шестого шоссе, обратно в сторону укрепленной «линии де Латтра» потянулись части регулярной армии. Однако не успел последний из солдат присоединиться к отступающей колонне, как с окружавших шоссе молчаливых склонов на французов обрушился непрерывный огонь хорошо замаскированных зенитных пулеметов и минометов Вьетминя. Войско Салана, охваченное инстинктивным, первобытным ужасом, обратилось в беспорядочное бегство.

«Хальт! Хальт!» – кричал Курт Пфальц, пытаясь остановить хотя бы своих эсэсовцев, но его толкнули и втоптали в жидкую грязь десятки торопливых ног, спешивших убраться восвояси. Без крупных потерь обойтись все же не удалось. Так армия генерала Зиапа практически беспрепятственно завладела Колониальным шоссе № 6, окончательно выбив французские войска из района Хоабиня, упорной борьбе за который де Латтр посвятил последний год своей жизни.

Эти события сильно повлияли на расклад сил в Париже. Сформированная Шарлем де Голлем партия «Объединение французского народа» на очередных парламентских выборах собрала свыше четырех миллионов голосов, придя по итогам голосования второй после коммунистов. В ответ Четвертая республика приняла закон о партийных блоках, благодаря которому власть все же сохранилась в руках Третьей силы, набранной из социалистов, либералов, католиков, радикалов и умеренных. Борьба за контроль над национальным суверенитетом в мирных условиях порой состоит из не меньшего числа интриг и хитросплетений, чем борьба за стратегический перевес на войне. Победитель получает все, потому что победитель получает власть.

Когда я окончил свой полугодовой курс, снова наступил сезон дождей. На первое задание меня отправили с разведывательной группой в Камбоджу. На территории этой страны в дельте Меконга силами вьетнамской армии был потоплен французский корабль, перевозивший оружие для местного режима. Нашему батальону было поручено выделить людей, чтобы на месте извлечь это оружие, поскольку именно у нас было подразделение для боевых действий в водных условиях, включавшее водолазов. Я должен был составить подробную опись оружия с переводом с французского на вьетнамский. Мы беспрепятственно пробрались на моторной лодке через Восьмую зону, но несколько дней плутали по камбоджийским джунглям под проливным ливнем в поисках нашего кхмерского проводника. Разобрать что-либо среди густых зарослей в муссонный период очень сложно, однако дядя Тхо, командовавший разведгруппой, в конце концов вывел нас на нужные координаты.

Когда я впервые увидел проводника, я чуть не вскрикнул от неожиданности. Это был рикша с нашей улицы, которого я видел умирающим на руках у своей жены утром после резни, устроенной французами во время комендантского часа. Он сильно постарел, сгорбился и был одет в традиционное черное платье местных крестьян. Всю дорогу он молчал и вел себя отрешенно во всем, что не касалось обязанностей проводника для нужд экспедиции. Как-то вечером, улучив момент, когда все были заняты, я подсел к нему поближе. Он размеренно греб, направляя лодку по течению узкого рукава реки, среди густо-зеленых мангровых зарослей, в нужном направлении, но при этом смотрел только на некую точку прямо перед собой. Он как бы смотрел в пустоту.

– Дядя, а ведь я вас узнал, – сказал я. Он поднял на меня непонимающий взгляд. Я пояснил: – Я жил на улице Массиж.

Его лицо скривилось, словно от зубной боли. На мгновение мне показалось, что он вот-вот разразится рыданиями. Когда я добавил, что мы сочли его убитым в то утро, он, заскрипев зубами, подавил звериное рычание в своей груди и медленно, глухо заговорил:

– Нет, меня тогда не убили. Пуля прошла навылет и повредила позвоночник. Другая разбила коленную чашечку. С тех моя левая нога высохла, и, как видишь, при ходьбе я волочу ее за собой. Когда я очнулся в лазарете, моей жены уже нигде не было. Мне не сказали, где она похоронена, в каком месте находится тот ров, в который они сбросили ее тело вместе с другими. От нее мне остались только воспоминания. За всю свою жизнь я ничего не сделал французам – за что же они убили мою жену и разрушили мою жизнь? Она была всем для меня. Охромев, я не смог больше кормить своих братьев и сестер трудом велорикши. Нам пришлось покинуть Сайгон и вернуться в родную деревню в Камбодже. Месть французам оставалась моим единственным желанием, единственной страстью, удерживавшей меня в этой жизни. Когда Нгуен Бинь начал против них войну в Кошиншине, я понял, что ждал этого часа. Теперь, если я действительно хотел отмстить французам, я обязан был помочь вашей борьбе всем, чем могу. Так я стал проводником для вьетнамских партизан. Помимо всего прочего знание джунглей в родной Камбодже принесло небольшой заработок от ваших для моей семьи. Мы тогда жили впроголодь вместе с престарелыми родителями, питаясь в основном пауками а-пинг, кузнечиками и личинками жуков. За ваши деньги я смог разжиться рисом, мы даже начали его запасать. Но однажды в нашу деревню нагрянули французские каратели, которыми командовал агент из Сюртэ с хриплым, прокуренным голосом, вдрызг пьяный. Я знал, что они ищут меня. По примеру партизан из Вьетминя я заранее оборудовал в земляном полу дома тайный люк с подземным укрытием. Буквально за минуту до того, как каратели вломились в наш дом, я скользнул в свое укрытие и плотно закрыл его люком из утоптанной земли. Моя самая младшая сестра, увидев карателей, так испугалась, что начала плакать навзрыд и громко кричать. Агент Сюртэ, не говоря ни слова, застрелил ее из своего пистолета. Старуха мать заголосила, и ее начали бить. Моему дряхлому отцу приставили штык к горлу и заставили смотреть, как четверо молодчиков зверски избивают мою мать, как ее таскают за волосы и пинают в живот носками тупых армейских ботинок. Они все допытывались, где я, но мать лишь продолжала причитать в голос, а отец немо наблюдал за ней. Ему перерезали горло, но не смогли добиться ничего ни от матери, ни от братьев с сестрами. Дети собрались вокруг Чанту, самой старшей девочки, они окружили ее, уткнулись ей в подол, она гладила их по головам, но сама не могла оторвать взгляда от матери, которую убивали ударами прикладов по голове. Старуха перестала кричать, лишь когда ей размозжили череп. Потом они принялись за Чанту, но девочка продолжала твердить, что не знает, где я, что не видела меня уже месяц. Она твердила это даже тогда, когда одного за другим детей стали обливать бензином и поджигать у нее на глазах. Дети смотрели на нее умоляющими глазами, плакали, метались по хибаре, а она кричала им, чтобы они не боялись, что сейчас все пройдет, что мы вот-вот встретимся в чертогах небесного Ангкора, где жизнь будет намного лучше, чем здесь, и что в первую очередь мы устроим пир, на котором будет много-много сладостей и конфет. Ее душили рыдания, но она продолжала сквозь всхлипы говорить про сладости и конфеты. Я всегда был добр к своим братьям и сестрам, но я знаю, что никогда не заслуживал такой их любви. Чанту была последней, и я просто не могу говорить о том, что они с ней сделали. Она умерла в грязных объятиях пьяного агента Сюртэ – я знаю об этом, потому что все это происходило над моей головой. Да, братик, я слышал все это, и мне стоило нечеловеческих усилий оставаться все это время в укрытии. Я знал, что, если я выйду наружу и сдамся, они начнут пытать меня и я им все расскажу и про вас, и про вашу дислокацию, и про все ваши операции, и про все ваши планы. Мою семью от жуткой участи это бы не спасло, а вашей войне против французов это нанесло бы смертельный удар. Никому и ничьим знаниям здесь вы не можете доверять так, как мне. Поэтому я прошу тебя, братик, заклинаю тебя всем, что осталось святого в этом мире, ты борись, борись против них, борись вместе с Зиапом, пока вы не перебьете их всех. Это великий воин, который способен воздать должное этим чудовищам, чтобы души страждущих на том свете успокоились. Тогда, если будет угодно небу, успокоится и моя душа, ведь с тех пор я не спал ни одной минуты. Уже больше года мне мешают уснуть предсмертные детские крики…

Эта ужасная исповедь, эта страстная мольба навсегда поразили мое воображение. Я пообещал ему, что буду бороться против французов, гнать и даже убивать их до победного конца.

По реке вместе с плавающими растениями лук-бинь тут и там несло по течению разбухшие и посиневшие трупы во французской военной форме. Именно здесь, по словам нашего проводника, под стремительными водами Меконга, находился затопленный корабль, трюмы которого до отказа набиты современнейшим западноевропейским и американским оружием. Вскоре мы убедились, что так оно и было. На месте мы соорудили жилье из бамбука и кокосовых листьев. Мы принялись за работу засучив рукава. Взрослые разбились на пары: двое водолазов искали оружие на дне реки, двое – качали кислород на лодке вручную. Вниз уходило по три кабеля – один для кислорода, второй дергал снизу водолаз, чтобы поднять груз, третий кабель дергал дежурный с лодки в случае появления самолетов. В число моих задач входило оповещение в случае воздушной тревоги. Для этого у меня был гонг, сделанный из гильзы от пушечного снаряда. Если самолеты летели слишком низко, лодку бросали и спасались вплавь, глубоко ныряя, чтобы спастись от пуль. Кхмерский проводник всегда дежурил со мной на берегу, и всякий раз он показывал мне надежное место для укрытия, где мы оставались неуязвимыми для вражеских пуль и осколков от бомб. Я заметил, что он действительно никогда не спал. Стоило мне проснуться в своей джутовой плащ-палатке среди ночи, я всегда видел его привалившимся к дереву в безжизненной позе, с его потухшим взглядом, словно бы искавшим что-то в пустоте прямо перед собой. Иногда он срывался с места, убегал в чашу и оттуда раздавались такие леденящие кровь стоны, что их нельзя было назвать ни человеческими, ни звериными.

Когда рассветало, взрослые снова и снова начинали перетаскивать ящики с трофейным оружием и сортировать его, а я, пристроившись под своей плащ-палаткой, с фонариком составлял подробный каталог, вводя в него данные о модели, стране происхождения, производителе и текущем состоянии каждой единицы. Целыми сутками с неба лилась принесенная юго-западным муссоном вода. По вечерам мы ужинали чем бог пошлет. Рис мы покупали у кхмерских крестьян. Рыбы в реке было много, особенно после французских бомбежек. Креветки в местных водах водились крупные, с нежнейшим мясом. На десерт мы ели мелкие лесные бананы, очень сладкие и богатые калием. Мы провели там два или три месяца, прежде чем вызвать катер, чтобы загрузить его под завязку и отплыть в сторону Восьмой зоны с ценнейшим грузом для наших братьев по оружию из Сопротивления Кошиншины.

На Севере в ту пору как раз наступили жаркие деньки. Генерал Зиап долго думал, как лишить французов возможности пользоваться техническими преимуществами вроде напалма, и принял очень важное стратегическое решение – вторгнуться в пределы Лаоса, самой лояльной французам колонии Индокитая, чтобы оттуда начать пробиваться к Сайгону. Таким образом он выманивал армию Салана на более выгодное для себя поле битвы, недоступное для авиации с тонкинских аэродромов, эсминцев и амфибий. Глухой ночью, когда в небе едва серебрился узенький серп Луны, революционная армия товарища Зиапа выдвинулась на Лаос. Как только закончился сезон дождей, солдаты Зиапа выбили французов сразу с нескольких стратегически выгодных высот между Черной и Красной реками. Начав свой натиск, подобно шквалу, повстанцы прорвали линию французской обороны.

Хитроумный Мандарин почему-то решил, что это был лишь отвлекающий маневр, и стянул все свои силы к «линии де Латтра», дожидаясь неминуемого нападения. Он решил любой ценой навязать решающее сражение на своих условиях. Когда такового не последовало, он сам атаковал занятые партизанами массивы Вьетбака, в надежде выманить красных с лаосского направления для защиты Танчао. Вопреки его ожиданиям, Зиап не тронулся с места, и воодушевленным французам удалось сразу углубиться в направлении коммунистического тыла. Однако там они вскоре застряли, столкнувшись с сопротивлением целой сети засад малочисленного, неуловимого противника. Зиап отправил на поддержку партизан Вьетбака лишь пару резервных полков, взявших основные центры тылового снабжения под надежную охрану, при которой расположение на высотах позволяло отражать атаки врага в соотношении от одного к пяти до одного к пятнадцати. Командирам полков Зиап приказал стоять насмерть, предупредив, что поддержки от основных сил не будет. Впрочем, боевая репутация каждого из этих полков была настолько высокой, что, даже пробившись на дорогу, ведущую прямиком к тыловому центру снабжения во Вьетбаке, Салан не решился отдать приказ к наступлению и провел свои войска стороной. Убедившись, что атаки на тыл не будет и операция французских войск носит характер отвлекающего маневра, генерал Зиап продолжил натиск на Лаос. Коммунистическое подполье этой страны начало поднимать голову.

Салан понял, что просчитался, и вновь приказал отступать. И вот, именно во время отступления, только вступив в узкую лощину Чан-Муонг, едва позволявшую бронетехнике и пехоте потихоньку продвигаться вперед гуськом, французские войска попали в самые настоящие огненные тиски, безжалостно закрученные людьми Зиапа. В полной боевой готовности на холмах французов уже давно поджидал один из лучших полков «Железной дивизии». Танк и несколько грузовиков, двигавшихся в авангарде отступавшей армии Салана, были уничтожены несколькими прицельными выстрелами из базук в считаные мгновения. После этого со склонов хлынули в штыковую атаку бойцы Вьетминя. Французы, рассыпавшись по канавам и забравшись под грузовики, пытались отстреливаться от партизан, но им все-таки пришлось вступить в рукопашную схватку. В этом бою они в одночасье потеряли тысячи бойцов, пока на выручку не подоспела поднятая по тревоге авиация, которая нанесла точечные удары. Партизаны мгновенно растворились в джунглях, но их продолжали убивать по несколько человек в день по всему пути следования отступающей колонны. «Мы наступили на те же грабли, черт побери. Без авиации я бы потерпел полное поражение в этом сражении!» – воскликнул Мандарин, когда ему доложили о случившемся.

Вскоре коммунисты оккупировали практически весь север Лаоса, создав расширенное стратегическое пространство, объединенное с Тонкином и неподконтрольное французам. Мы в это время продолжали поддерживать их как боевыми действиями, так и разведывательно-диверсионными операциями на Юге. Наша борьба была единой как никогда, наши сердца бились в унисон.

Еще подростком-беспризорником Шланг начинал свою карьеру на подхвате у братьев Беллаэра, знаменитых корсиканцев, контролировавших подпольный бизнес, азартные игры и проституцию доброй половины Сайгона и окрестностей. После одного из нашумевших мокрых дел Рокко Беллаэра сорвался с крыши пятиэтажного дома, убегая и отстреливаясь от жандармов. А Чезаре угодил в желтый дом на Катина с глухо закрытыми ставнями. Шланг скрывался в одном из сайгонских портов и при первой же возможности отбыл юнгой за океан. Учитывая его прошлое, штабная разведгруппа отобрала его кандидатуру для отправки в Сайгон, когда политическая борьба там накалилась, вылившись в серию терактов с использованием бомб, замаскированных под велосипедные насосы.

Никто, включая руководство Народной армии, не понимал, кто стоит за этими взрывами. Меня включили в состав разведгруппы, сформированной для участия в антитеррористической операции.

Я познакомился с дядей Шлангом в доме у сапожника из района моста Тан Тхуан, где он обустроил свою резидентуру. Он лично давал мне и другим мальчишкам задания, когда, за кем и сколько следить. Днем и ночью я мог часами просиживать под видом беспризорника на улице, например напротив отеля «Мажестик», наблюдая и подмечая самые странные встречи и контакты, завязывавшиеся на моих глазах. Один раз я видел нарядно одетую Софи, возвращавшуюся с вечеринки, организованной Департаментом образования для старшеклассников католических школ. Когда она вышла с подружками на тротуар, я успел надвинуть картуз на глаза и притвориться спящим, но они даже не взглянули в мою сторону.

Дядя Шланг подключил свои разветвленные связи, и постепенно наша небольшая ячейка начала прозревать, догадываться, что ниточки вели к одной из групп каодаистов, на тот момент легализовавшихся и пользовавшихся определенной благосклонностью французских государственных чиновников. Но это не все. По моим наблюдениям, высокопоставленный офицер группировки регулярно встречался с работником одного из благотворительных американских фондов. Можно было предположить, что речь идет не только о финансовой помощи, но и о своего рода координации боевых и политических действий. Учитывая тот факт, что теракты нередко были направлены как против гражданского населения, так и против французских военных, сея ужас и панику, мы предположили, что здесь шла какая-то многосторонняя, многоходовая игра.

Большинство марионеточных печатных изданий склонялось к тому, что взрывы были организованы коммунистическим подпольем. Французы комментировали теракты крайне сдержанно, время от времени ограничиваясь краткими заявлениями Сюртэ о том, что ведется самое тщательное расследование, определен круг подозреваемых, который постепенно сужается, и что вскоре будут обнародованы имена зачинщиков и организаторов, которые непременно предстанут перед правосудием. Но этим все и заканчивалось, потому что через несколько дней после таких заявлений в одном из районов города снова гремел взрыв. Самым удивительным в этой ситуации было то, что посол США, формально нейтральной стороны в конфликте, в своих публичных выступлениях, в отличие от французов, недвусмысленно взваливал всю ответственность на Вьетминь, каждый раз впрочем оговариваясь, что его точка зрения не является официальной позицией американского правительства.

После очередного взрыва в районе рынка Бен Тхань, во время которого пострадали десятки гражданских, начались аресты наших товарищей, действовавших в городе. Дядя Шланг объявил о начале операции возмездия «Велосипедная цепь» по ликвидации тех преступников, чья причастность к взрывам была точно установлена. В их число входил и американец Олден Пайл, которого несколько недель вел я. Именно поэтому Шланг, чье доверие я к тому времени уже заслужил, поручил мне одну из ключевых ролей в операции. По его плану, я должен был подкараулить Олдена Пайла на мосту Y. Этот мост через реку Сайгон назван так, потому что своей формой он напоминает эту букву. По информации Шланга, Пайл должен был проходить по этому мосту в сторону городского центра в час X. Мне нужно было остановить Пайла под каким-либо невинным предлогом, например узнать время или попросить сигарету. В случае необходимости я должен был задержать его подольше, попытаться отвлечь разговором – в этом Шланг рассчитывал на мой хороший французский. Такая уловка позволила бы снайперу, засевшему на ближайшей электростанции, справиться с ликвидацией американца за два-три выстрела.

Конечно же, я нервничал, дожидаясь Пайла на пустынном мосту в темноте поздно вечером. Сам не зная зачем, я подобрал на ближайшей стройке кусок арматуры и спрятал его в рукаве. Когда Пайл наконец появился на мосту, заметно спеша и глядя прямо перед собой, мою нервозность как рукой сняло, потому что в этот момент я вдруг отчетливо увидел перед собой бездонные черные глаза кхмерского проводника, постоянно устремленные в пустоту, и меня накрыло нечто, схожее с творческим вдохновением. Человек, шедший по мосту, нес с собой зло, горе и смерть окружающим людям, я был достаточно наслышан о невинных жертвах бесчеловечных взрывов, о характере их ран, несовместимых с жизнью, об их осиротевших детях. Он шел стремительной походкой и смотрел только себе под ноги, поэтому он не сразу заметил меня. Мне пришлось буквально преградить ему путь.

– Простите, месье, вы не скажете, как можно отсюда попасть на улицу Массиж? Видите ли, я слегка заблудился в этом районе…

– Я плохо понимаю по-французски, – быстро оглядев меня с головы до ног, ответил он с ужасным акцентом и, резко обойдя меня, начал уходить.

Растерявшись и не зная, как верно поступить, я автоматически обогнал его и вновь встал перед ним, не успев даже придумать, о чем мне его еще спросить. Пайл выхватил из внутреннего кармана пистолет и крикнул:

– Fuck off, little gook!

Опять же машинально я отшатнулся от дула, изогнув корпус вправо, и, не соображая толком, что делаю, одновременно резко махнул правой рукой перед собой, как бы отгоняя от себя опасного ядовитого жука. При этом я, конечно, попал ему по руке куском арматуры, спрятанной в рукаве моей рубашки. Удар пришелся на внутреннюю часть кисти непосредственно под ладонью, в которой был зажат пистолет, который вылетел из его руки и, ударившись о парапет, громко плюхнулся в воду. Американец замычал от боли и начал растирать левой рукой вероятно отнявшуюся правую кисть и ошарашенно выпучился на меня удивленным, непонимающим взглядом. Арматура плавно выскользнула из рукава, как бы сама собой легла в ладонь, я сжал ее и изо всей силы ударил его по темени один раз, второй, третий… Когда я понял, что он валяется у меня под ногами, уже не представляя смертельной опасности, я схватил его под мышки и, подтащив к краю моста, вытолкнул его тушу в зазор между перилами. Крупного всплеска воды я не услышал и решил, что, скорее всего, он упал в камыши у самого берега. Времени добивать его не было, и я стремглав помчался прочь от этого проклятого места. Задыхаясь от быстрого бега, я достиг электростанции, обежал ее кругом и, отыскав пожарную лестницу, начал прыжками взбираться по ней. На смотровой площадке не было снайпера, но, разворошив опавшую листву у стены, я нашел аккуратно запакованную в черный футляр винтовку. Догадавшись, что снайпер по какой-то причине был арестован, возможно в ходе большой облавы, я принял самостоятельное решение – выбираться из города в сторону ближайшей партизанской базы – триста седьмого батальона. Винтовку я захватил с собой.

Комдив Ши Тань, чья ставка располагалась на тот момент на базе триста седьмого батальона, увидел во всей этой истории перст судьбы. Ши Тань был легендарным революционером-подпольщиком: в свое время он совершил побег из тюрьмы Пуло-Кондор – практически невозможный акт героизма. Говорят, когда он достиг материка на утлом камышовом плоту, спасшие его рыбаки так и не поверили, что он приплыл с того самого острова. За время войны он переквалифицировался в настоящего кадрового военного. Весело подмигнув, он сказал мне:

– А ведь винтовка теперь принадлежит тебе по праву, пацан. Мне кажется, из тебя выйдет неплохой снайпер. Пайла твоего нашли у берега под мостом – согласно экспертизе, он захлебнулся в бессознательном состоянии. Хорошая работа.

После того как комдив решил временно оставить меня на триста седьмой базе, я практически сразу же приступил к занятиям по теории и практике снайперской стрельбы. Дело действительно пошло у меня весьма неплохо с самого начала. Патроны были большой роскошью, поэтому, например, к стрельбе по движущимся мишеням я смог перейти только тогда, когда уже выбивал десять мишеней из десяти на статичных. Боевые действия в Кошиншине велись тогда довольно интенсивно, и после первых же успехов в стрельбе по движущимся мишеням меня отправили на первую вылазку в составе диверсионной группы, которую возглавлял партизан дядя Хой.

Мы организованно выдвинулись в город, всякий раз умело, незаметно обходя кордоны и блокпосты врага. В городе, смешавшись с толпой, мы разбились на группы по двое, по трое, не теряя из вида худосочную спину дяди Хоя, нашего проводника и командира. Когда начался комендантский час, он повел нас одному ему известными путями по безлюдным кварталам и опустевшим дворам, где скрытые лазейки вели в соседние дворы, так чтобы миновать освещенные электрическими фонарями улицы, на которых безраздельно властвовали хорошо вооруженные патрули.

В итоге дядя Хой вывел нас к одному из популярных дансингов, где, по его сведениям, в завсегдатаях числились не только шумные компании армейских офицеров, но и наиболее одиозные агенты Сюртэ из желтого здания на Катина. В схроне на стройплощадке мы нашли тщательно замаскированное оружие, приготовленное для нас городскими подпольщиками. Хой приказал мне расположиться в небольшом переулке на задворках продуктового магазина, выходившего с южной стороны на пожарный выход сверкавшего всеми огнями дансинга. В случае использования этого выхода мне было велено стрелять по всем без исключения движущимся целям, появляющимся из него. Мне показалось, что на меня он потратил больше времени, чем на других. Остальные участники группы, следуя его командам, живо рассредоточились, взяв дансинг в оцепление. Помещение было обтянуто металлической сетью – хозяева и посетители за последнее время привыкли быть настороже, опасаясь внезапных атак патриотически настроенных диверсантов.

Поставив один из сложенных здесь же деревянных ящиков на попа, я уселся на него и занял выжидательную позицию. Передо мной открывался неплохой обзор на объект и действия группы. Несколько партизан, включая самого дядю Хоя, ловко, по-обезьяньи взобрались на мощные стволы раскидистых дубов вокруг дансинга. Вооружившись кусачками и секаторами, они разрезали сетку, которая с неприятным металлическим шелестом тут же заскользила вниз, на землю. Изнутри раздались встревоженные крики, звон бьющегося стекла и женский визг. Влетев в окна, по танцполу, подобно неуклюжим теннисным мячикам, поскакали гранаты. Началась стрельба. Я спрыгнул с ящика, положил его плашмя и лег на землю, поставив на него локти. Взяв в оптический прицел дверь пожарного выхода, я сосредоточился, стараясь достичь полного отсутствия мыслей в голове, как меня учили на триста седьмой базе. Когда показался первый солдат с автоматом наперевес, мне оставалось просто нажать на спусковой курок. Правда, офицер, вышедший вслед за ним, вел с собой вьетнамскую женщину. Как только рухнул скошенный мной солдат, он крепко схватил ее за плечи и выставил перед собой в качестве живого щита. Я прицелился, но опустил винтовку. В этот момент зазвучали пистолетные выстрелы, и они оба упали на асфальт, обливаясь кровью. Это наши прибежали со стороны главного входа. Повернувшись в мою сторону и близоруко сощурившись, Хой громко свистнул и махнул мне рукой. Я вскочил и побежал за товарищами. Мы уходили совсем в другую сторону и на этот раз большую часть пути проделали вдоль берега реки. Оказавшись в районе Тан Тхуан, мы остановились перед воротами большого дома, который я сразу узнал. Здесь находилась конспиративная явка и перевалочная база партизан, перемещавшихся между городом и джунглями. Хой постучал условным стуком, и мы вошли.

Помню, как я проснулся за полночь и посмотрел на часы – не хватало где-то двадцати минут до моего дежурства. Я на цыпочках выбрался в гостиную, где, притулившись под керосиновой лампой, дядя Хой усердно изучал французский перевод «Манифеста коммунистической партии» Маркса и Энгельса.

– Дядя Хой, – сказал я. – У меня из головы не выходит, мне даже снится… Там ведь были и женщины…

– Ну и что? Война не знает различия полов, – пожал он плечами. – К тому же это были проститутки, которые всю жизнь спят с оккупантской солдатней.

– Понятно.

Я кивнул, стараясь придать себе действительно понимающий вид, и пошел на чердак дежурить.

На рассвете, когда мои веки начали наливаться свинцовой тяжестью, я заметил в оптический прицел подозрительное шевеление в конце улицы. Мгновенно встряхнувшись, я обвел взглядом всю доступную для обозрения площадь и убедился, что случилось самое худшее. Тут и там виднелись пробковые шлемы передвигавшихся гуськом вооруженных людей, вьетнамцев и французов. Я попытался ухнуть совой, но со сна у меня осипло горло, и ничего не получилось. Тогда я выстрелил в сторону пробковых шлемов и что есть мочи закричал: «Нас окружают! Подъем!!!» Внизу мгновенно зашевелились наши, которые, кто в чем был, немедленно приняли атаку и открыли огонь. Видимо, враг не до конца окружил дом, потому что инициатива сразу перешла в наши руки. Мои точечные выстрелы на поражение достигали цели в хорошем, выгодном соотношении к бесполезной трате пуль врагами. В каждом из этих солдат мне виделся каратель из камбоджийской деревни, участник расправы над семьей кхмерского проводника. Он говорил мне, что, уходя, они не погнушались утащить с собой скромные запасы риса, рассчитанные на семью. Точно так же в районе Тан Тхуан каратели, как правило, не только расстреливали и угоняли в лагеря семьи, заподозренные или облыжно обвиненные в пособничестве коммунистам, но и делили между собой их нехитрое имущество. Так происходило здесь, так происходило во всех пригородах «красного пояса». Отбившись от врага, мы сразу же начали отступать. Помню, когда мы перешли границу города и оказались в чаще, Хой догнал меня, положил руку мне на плечо, и сказал: «Вот теперь подумай и представь себе, что ждет женщин и детей района Тан Тхуан».

Когда мы добрались до базы, нас с Хоем вызвали в землянку к комдиву. Мы застали его нервно расхаживающим вокруг настенной карты окрестностей Сайгона со стаканом горячего крепкого чая в руке. Увидев нас, он кивнул, жестом пригласив садиться на плетеные стулья.

– Как проявил себя братец Туан? – сухо, без лишних предисловий, спросил он у Хоя.

Тот посмотрел на меня и также лаконично ответил:

– В целом хорошо. На высоте.

Комдив удовлетворенно кивнул, подсел к нам за стол и, допив в несколько жадных глотков свой чай, поведал, зачем он нас на самом деле вызвал. Оказалось, что Шланг, обосновавшись в Сайгоне, все-таки вернулся к своим старым привычкам и связям и наладил контрабанду опиума в особо крупных размерах, видимо в целях личного обогащения, хотя он потом и утверждал, что пытался добыть деньги для партии. Как бы там ни было, на этом он попался. Судя по имеющимся данным, французская полиция пока даже не догадывалась о его революционной деятельности и связях с красным подпольем, но сам по себе факт его задержания уже вызывал серьезные опасения на самом верху. По словам комдива Ши Таня, в скорейшем освобождении Шланга был живо заинтересован сам генерал Зиап.

Я отправился к условленному месту на рассвете, на велосипеде. Это было на выезде из города в южном направлении. Отсчитав должное количество мостов, перекрестков и сторожевых башен, я увидел замаячившую вдали фигуру координатора операции. Когда я приблизился, я его узнал – это был дядя Чай из родного триста восьмого батальона! Он сидел на невысоком пригорке и, что-то напевая, надраивал пучком травы длинный острый штык-нож. Приветливо помахав мне, он расплылся в широкой улыбке.

– А вот и наш Мишель, то есть, прости, Туан. Ты, я вижу, стал настоящим снайпером?

– Ну, я стараюсь. Боевое крещение, во всяком случае, уже прошел.

– Да уж понятно, иначе разве прислали бы тебя на такое важное задание, – заметил он и, чуть помолчав, добавил: – Ты вот что: иди, полезай на вышку, – он махнул рукой, указывая на глиняную сторожевую башню за своей спиной. – Там амбразура выходит как раз на дорогу. Как увидишь черный ситроен, стреляй. Можешь стрелять по радиатору, можешь по шинам, но лучше всего было бы попасть в шофера. Короче, твоя задача – остановить автомобиль. А дальше уж наше дело – у меня тут ребята по кустам в засаде…

– Но, дядя Чай, а что мне делать с солдатами марионеток, что сидят в башне?

– Ничего не надо. Нет там никого. Можешь лезть наверх спокойно, – Чай, прищурившись, еще раз сверкнул штыком на солнце и, заметив бурое пятнышко, сорвал новый пучок травы.

Я вскарабкался в башню – там царил прохладный полумрак, были видны следы беспорядочной борьбы, повсюду была раскидана нехитрая утварь. Дальше все шло как по нотам. Шланга должны были перевезти в южный порт Вунг-Тау, где следствие уже две недели не могло отыскать крупную партию его контрабандного опиума, несмотря на тщательный досмотр грузов всех отплывающих судов. Когда из-за поворота показался черный ситроен, он ехал так медленно, что мне не составило труда попасть прямо в грудь водителя. Машина осталась без управления, ее занесло набок, и, выехав за обочину, она перевернулась. Откуда ни возьмись, словно из-под земли вырос Чай с бойцами, которые окружили и просто в упор расстреляли сквозь стекла агентов охранки. Помню, как забавно выглядел дядя Шланг, когда его вытащили из машины. Цепи были у него на руках и на ногах, и ему пришлось прыгать на обеих ногах туда-сюда какое-то время, пока мы не перевернули машину и не отправились восвояси.

Всего за несколько лет, с тех пор как коммунисты перешли к вооруженному сопротивлению, Зиап совершил, казалось бы, невозможное. Армия Вьетминя, гибкий и мощный инструмент его непреклонной воли к победе, заняла очень удобные для себя позиции, обложив противника со всех сторон. Всеобщее контрнаступление могло начаться как в Тонкине, так и в Лаосе. Партизанские отряды ежедневно продолжали давить на колониальные власти в Кошиншине, Аннаме и Камбодже. Французское командование теперь уже отлично сознавало, что в любой момент ситуация может взорваться и обернуться тотальной войной на всей территории Индокитая, в то же время не было способно предугадать, где может быть нанесен основной, смертельный удар.

В один прекрасный день командующему французскими силами генералу Наварру доложили о крупномасштабном наступлении дивизий Зиапа в Центральном и Южном Лаосе одновременно. В Аннаме завязалась отчаянная борьба с силами Наварра, выступившими против местных партизан из Ньячанга. Здесь увязли основные силы французов. Воспользовавшись этим, Зиап нанес два стремительных удара в разных концах Индокитая, на вьетнамском Центральном плоскогорье и в Северном Лаосе. Когда Наварр перебросил свои силы туда, ослабив знаменитую линию де Латтра, Зиап одной мощной атакой прорвал ее, освободил часть Тонкинской дельты и перерезал сообщение между Ханоем и Хайфоном.

Окрыленный успехами армии своего названого братишки Зиапа, летел дядюшка Хо в Москву. По тону, которым с ним говорил товарищ Сталин, он понял, что не ошибся в выборе главнокомандующего для своей народной армии, претворявшей в жизнь его партийную программу. Сталин сообщил ему, что СССР признает суверенитет ДРВ и что они подпишут соответствующие бумаги в ходе визита Хошимина.

– А вы не могли бы в таком случае устроить официальную церемонию приема для меня как для главы суверенного государства? – попросил Хошимин.

– А зачем? Вы-то уже здесь, – искренне изумился Сталин.

– Я мог бы дать круг на одном из ваших самолетов и приземлиться на Ходынке заново, – предложил Хошимин.

Сталин усмехнулся, в его желтых глазах полыхнули недобрые огоньки.

– Нет! – сказал он.

Дядюшка Хо понял, что спорить бесполезно, и тут же полез в свой портфель. Сталин недоуменно следил за ним. Порывшись в бумагах, Хошимин выудил из портфеля свежий номер журнала «СССР на стройке» и протянул его Сталину.

– Иосиф Виссарионович, подпишите, пожалуйста, на память.

Сталин, оторопев, послушно поставил на обложке журнала свою всемирно известную подпись. Хошимин, оставшийся без президентского приема, но с автографом великого вождя, казался вполне удовлетворенным. Когда он ушел, Сталин поднял трубку особого телефонного аппарата.

– Лаврентий Павлович, мне нужно, чтобы вы послали парочку ловких ребят выкрасть у нашего дорогого друга, товарища Линова, последний номер журнала «СССР на стройке» с моей росписью. Я передумал, ведь мало ли как он может его использовать, – генералиссимус расхохотался в трубку. В этот день у него было славное настроение. – В конце концов, товарищ Линов всегда может вернуться в Москву, чтобы поискать его.

Хошимин очень расстроился, когда, придя в номер, не нашел свой журнал с автографом. Он поднял на ноги всю администрацию отеля «Украина», но поиски ни к чему не привели. Несмотря на этот небольшой казус, все документы о признании ДРВ Советским Союзом были подписаны – настолько убедительной была слава оружия победоносной армии генерала Зиапа.

Части Рабоче-крестьянской армии к тому времени осадили Луанг-Прабанг, королевскую столицу Лаоса, в которой под защитой марокканцев из Иностранного легиона засел тамошний король, а также Долину Кувшинов, где был расквартирован основной французский гарнизон в этой стране. Большую часть своих трех ударных дивизий Зиап двинул дальше на Юг, в сторону Вьентяна. Таким образом, под контролем коммунистов оказалось обширное и прибыльное производство опиума Французского Союза, практически вся цепочка его цикла – от сбора и переработки до торговых путей. Кроме того, из Южного Лаоса Зиап мог угрожать колониальным войскам из Хюэ и Сайгона одновременно.

Как раз в это время усилилась партизанская диверсионная деятельность неуловимого девяносто пятого полка в Центральном Вьетнаме вдоль стратегической общенациональной автомагистрали 1-А. Ну а наши силы в Кошиншине не прекращали упорной работы по подготовке фронтального наступления на Сайгон, в неминуемый момент переноса боевых действий на Юг. Наши люди также вели постоянную подрывную борьбу, то и дело совершая вылазки на территории, занятые врагом. Меня к тому времени перевели на штабную работу, адъютантом командира 308-го батальона Чан Ван Ча, и тот факт, что наш батальон носил тот же номер, что и легендарная «Железная дивизия», наполнял меня гордостью.

Я ежедневно трудился над переводом и составлением подробных сводок из донесений фронтового радио, перехватов французских станций и разведданных. Поэтому я был, возможно, одним из самых информированных людей во всем Индокитае. Мандарина тогда перевели в Париж и представили к государственной награде за боевые достижения. На посту главнокомандующего его сменил генерал Анри Наварр, бывший начштаба сухопутных сил НАТО в Западной Европе. Он считался доверенным лицом премьер-министра Рене Майера, поспособствовавшего его назначению. Сам Майер, судя по всему, готов был даже искать компромисс с индокитайскими коммунистами и поручил Наварру выискивать возможности для «почетного политического разрешения» кризиса. Наварр явно казался человеком еще более трезвомыслящим и считал Францию обреченной на поражение. В лучшем случае Наварр гарантировал своему другу затягивание этой кровопролитной войны. Приоритетом поэтому он объявил преемственность «дикобразьей» тактической линии. Так, для противодействия лаосской кампании Зиапа он отдал приказ о создании неприступного бастиона, оборудованного надежным аэродромом, в Дьенбьенфу. Отсюда он намеревался развернуть крупномасштабную диверсионно-подрывную кампанию против армии Зиапа, оккупировавшей Лаос. Аэродром призван был обеспечить боевые действия авиации в регионе, куда не долетали самолеты из Ханоя и Сайгона.

Свинцовые тучи густо заволокли небо. Подполковник Курт Пфальц потянулся и довольным взглядом обвел толстостенные укрепления из железобетонных блоков, окруженные сотнями метров колючей проволоки и минными полями. Все-таки крепость Дьенбьенфу была неприступной твердыней, самым безопасным местом на этой проклятой земле, погрузившейся уже сейчас, в пять часов дня, в тревожный сумрак из-за низко нависших туч.

Краем глаза он заметил вспышку среди зарослей на одном из холмов, но не успел обернуться, как смерч артиллерийского огня обрушился на передовую базу «Беатрис». Пока череда оглушительных взрывов уничтожала хеллкэты, находившиеся в полной боевой готовности на летном поле, загорелись склады горючего и боеприпасов, минометные батареи. Прямо на глазах у ошеломленного Пфальца двум-трем самолетам все-таки удалось подняться в воздух, но они были тут же сбиты точными ударами невидимых, надежно скрытых зениток. Воздушные мосты были перерезаны. «Откуда у них столько пушек? Неужели они их закопали в землю?» – пронеслось в голове у Пфальца, когда в воздухе вдруг послышалось до боли знакомое пение реактивных снарядов «катюши».

– О майн готт! Дас ист Сталинградише фойе!!! – не своим голосом истерически завопил он и спрыгнул в траншею. Туда же за ним попрыгали испытанные в боях соратники, Ганс и Фриц, узнавшие коварный напев. Они съежились, сидя на корточках на дне траншеи и закрывая головы. В этом положении их и накрыл один из залпов, выпущенных «катюшей» из убийственного полумрака джунглей.

В сумерках из лесов с могучими криками «ура» в наступление перешли штурмовые части 312-й дивизии. Они без колебаний шли вперед и только вперед, по минным полям и колючей проволоке, навстречу пулям и осколкам, смеясь смерти в лицо. Тренированные кадры, уверенные в победе своей армии, готовые в любую минуту положить собственную жизнь ради этой победы, сминали всяческое сопротивление. Алжирские легионеры, вышедшие было навстречу, через несколько минут недоуменно ретировались за стены укрытий «Беатрис» и попытались занять оборонительные позиции для ответной стрельбы. Им казалось, что на них надвигались не люди, не солдаты, а что-то большее – непостижимая и оттого жуткая, сверхъестественная, апокалипсическая сила, которую невозможно было одолеть при помощи обычного оружия. Две их роты были тут же уничтожены гранатами и штыками, но осатаневший от ужаса пулеметчик в последнем доте косил ряды нападавших, не подпуская их к крепости. Командир вьетнамской штурмовой группы не раздумывая бросился грудью на амбразуру, и пулемет смолк, придавленный изрешеченным телом героя. Ночью коммунисты, хорошо ориентировавшиеся при слабом свете, отбрасываемом тонким серпом новой луны, продолжили упорное наступление, не щадя себя и не сбавляя усилий, и под утро «Беатрис» пала. Уцелевшие алжирские стрелки перебрались за стены «Габриэли».

В пять часов дня, спустя сутки после первого удара, раздались первые залпы нового артобстрела, и пехота опять ринулась на штурм. Хайфонец лично вел в бой свой полк, бежал вперед, стараясь быть всегда на пару метров впереди своих солдат. Раздалась очередная автоматная очередь, пули взвизгнули вокруг него, и, обернувшись, он увидел, как падает лицом в грязь знаменосец роты. «Убит», – понял он, когда увидел пробитую на груди гимнастерку, и прямо на ходу выхватил из слабеющих рук красное знамя пролетарской революции. Вскинув вверх правую руку с именным ТТ-33 и полуобернувшись к своим солдатам, он закричал: «Вперед, ребята! Сегодня мы их сделаем. Ура-a-a!!!» Он никогда не страшился смерти, и ему легко было вести людей за собой, как уже давно верно подметил Зиап. Они мужественно отвоевывали пядь за пядью, несмотря на значительные потери. Раненые умирали в мучительной агонии, без медицинской помощи, но все их помыслы были обращены лишь к великой победе над превосходившим их силы врагом, свершавшейся на их глазах.

Долина, покрытая пунцовым цветением диких орхидей, застонала, придавленная массой неподвижных человеческих тел в гимнастерках цвета хаки, пропитанная горячим багрянцем их крови. К полуночи наступление было остановлено, и солдаты революционной армии начали перегруппировываться, окапываться на занятых позициях, реорганизовывать расположение гаубиц и минометов. Французской артиллерии никак не удавалось подавить партизанские огневые точки, несмотря на все усилия, предпринятые разведкой, – минометы и орудия были надежно скрыты в заранее подготовленных гротах, рассеянных по всей окружности казавшихся живыми зеленых холмов, хищно нависших над Дьенбьенфу. После того как под градом мин и снарядов исчезли аэродром и радиоточка французов, в течение двух суток пали сначала «Габриэль», за ней и «Анн-Мари».

Партизаны снова начали теснить и постепенно сбрасывать противника в безнадежный котел тотального истребления, прокопав в течение двух недель свыше ста километров траншейных путей вокруг «Элианы» и «Доминик» – очередных укрепрайонов, стоявших на пути. Осажденным французам пытались сбрасывать припасы с самолетов, которым едва хватало топлива долететь до зоны боевых действий на пятнадцать минут и, развернувшись, домчаться обратно. Зиап приказал силам ПВО бить по врагу, не жалея снарядов, и в итоге добился того, что осажденные остались отрезанными даже от этой минимальной помощи с воздуха. Тщательно подготовившись к новой атаке, бойцы Вьетминя за один вечер завладели «Доминик» и взялись за «Элиану».

Во время атаки своего полка Хайфонец не щадил ни себя, ни своих ребят. Его полк упрямо шел в наступление по минным полям и под перекрестным огнем. Сойдясь с французскими солдатами в рукопашной в одной из окопных галерей, он лично задушил алжирского легионера голыми руками. Низко нависшие над долиной свинцовые тучи разразились тропическим ливнем. Битва за «Элиану» превратилась в перетягивание каната. По болотам из грязи, щепок и разрушенных блиндажей бойцы под командой Хайфонца наступали и отходили, но лишь за тем, чтобы всякий раз возобновлять свое наступление вновь и вновь. Он сам продолжал идти вперед, ровно и легко, словно бы по тонкому весеннему льду, и его тренированное тело просачивалось сквозь град пуль и разрывы гранат, как сквозь утренний туман. Его верные солдаты шли вслед за ним через траншеи по горло в дождевой воде и через насыпи, покрытые фиолетовыми от гангрен трупами. Саперы, самоотверженно работавшие под огневым прикрытием пехоты, провели под «Элиану» минные галереи и заложили массивные тротиловые заряды. После того как «Элиана» взлетела на воздух, сдалась и «Гюгетта». Спустя еще несколько дней интенсивного состязания в огневой мощи французы, хорошенько поразмыслив, выбросили белые флаги и над «Изабель», своим последним оплотом.

Дьенбьенфу стала настоящим Сталинградом Первой Индокитайской войны. Генерал Зиап, аккуратно переступая через тысячи корчащихся в агонии солдат, безжалостно брошенных им к алтарю воинской елавы, наконец вступил в пантеон великих героев. Правда, он еще не знал, что ему только предстоит окончательно обессмертить себя, когда он победит армию самой могущественной в мире страны. Хайфонец с мрачным восторгом наблюдал за своим кумиром из той тени, в которой всегда находятся подручные великих героев, залог их легендарных побед. Мне в те дни исполнилось шестнадцать, и я упрашивал своего начальника Чан Ван Ча разрешить мне отправиться на фронт, приводя все мыслимые и немыслимые доводы. Комбат Чан Ван Ча лишь отрицательно качал головой.

Помню, что в день победы мы втроем с товарищами по отряду уже второй месяц путешествовали на джонке по городам и селам Триста восьмой зоны. Мы тогда проводили серию просветительских лекций среди местного населения о Великой Октябрьской революции 1917 года в России. Лекции читал товарищ Хай Чынг, известный писатель, один из первых редакторов партийного органа «Нян-Зан». Товарищ Хо Ниен, будущий председатель союза кинематографистов, крутил «Октябрь» Сергея Эйзенштейна на кинопроекторе, а я отвечал за стенды с фотографиями. Объявление о победе над Францией было зачитано бесстрастным голосом диктора в нашем транзисторе, когда мы возвращались на базу. От радости мы прямо в одежде попрыгали в реку, наша лодка перевернулась, материалы о Советской России поплыли по воде.

Во время празднования победы на базе я подошел к Чан Ван Ча, чтобы поздравить его. Он пожал мне руку и промолвил:

– У меня для тебя есть задание, Туан. Последнее…

Через несколько дней я снова оказался в Сайгоне, на смотровой площадке той самой электростанции, что в районе Тан Тхуан. Я внимательно рассматривал передвижение каодаистских отрядов по мосту Y в оптический прицел. Наша разведка выяснила имя человека, ответственного за взрывы велосипедных бомб. Генерал Чинь Минь Тхе, возглавлявший вооруженное крыло каодаистской секты, оказался ставленником Лэнгли. Это он, под руководством Олдена Пайла, отдавал приказы о терактах против мирного населения Сайгона. Его целью было обвинить во взрывах коммунистическое движение, с тем чтобы самому возглавить антикоммунистический фронт, обойти профранцузские круги и возглавить Южный Вьетнам, лояльный в первую очередь США. Планы провалились, в немалой степени благодаря ликвидации Олдена Пайла. Это произошло как раз на этом самом мосту, и это было мое первое задание. Сейчас я думаю, что, скорее всего, я бы не справился с ним, если бы не история кхмера. Сегодня генерал Тхе возглавил карательную операцию по зачистке красного района Тан Тхуан, того самого, где у нашего батальона было немало надежных пристанищ и складов, размещенных в домах мирных семей.

Мне снова вспомнился потусторонний взгляд кхмерского проводника, обреченного всю жизнь жить без сна, беспрестанно всматриваясь в самое сердце тьмы. Когда на мосту остановился джип и в перекрестье оптического прицела появился затылок человека в генеральской пилотке, я ни секунды не сомневался. Я нажал на курок. Круг замкнулся…

– Когда-нибудь ты поймешь, Туан, что то, чем мы заняты здесь, может оказаться еще важнее для нашей победы, чем Дьенбьенфу, – сказал мне Чан Ван Ча, когда я вернулся на базу. Он закурил папиросу и пытливо посмотрел мне в глаза. – Когда-нибудь, когда мы возьмем Сайгон! Сайгон обязательно будет нашим, вот увидишь, и возьмем его мы с тобой.

Легендарная победа в Дьенбьенфу окончательно подорвала моральное здоровье Четвертой республики. После военного поражения и капитуляции во Вьетнаме очередной премьер-министр Пьер Мендес-Франс подписал Женевские соглашения с ДРВ, в которых наконец был признан национальный суверенитет последней. Правда, в Южном Вьетнаме временно сохранилось марионеточное государство Бао Дая, входившее в Индокитайскую Федерацию Французского Союза.

Сама же Четвертая республика начала трещать по швам. Упреждая события, она по своей инициативе начала готовиться к передаче контроля над суверенитетом элитам Туниса и Марокко, повсюду отыскивая «почетные политические решения», во имя спасения лица и чести Франции. Казалось, мы нанесли Республике смертельный удар, от которого ей уже было не оправиться. Справа взбунтовались лавочники и мелкие предприниматели, оформившие свое недовольство в пужадистское движение. Слева начал выходить многотиражный журнал «Экспресс», сразу же добившийся внушительных масштабов влияния. На его страницах такие почтенные интеллектуалы, как Сартр, Камю и Мориак, каждую неделю подвергали самой едкой критике свое правительство, не оставляя камня на камне от его экономических, законотворческих и внешнеполитических инициатив. Давал журнал высказаться и своим оппонентам вроде молодого пужадиста Жан-Мари Ле Пена, вернувшегося после позорной капитуляции из Индокитая в чине младшего лейтенанта и заявившего на тех же страницах, что «Францией правят педерасты – Сартр, Камю и Мориак».

Но больше всех в борьбе против собственной Республики преуспел знакомый нам генерал Салан по прозвищу Мандарин, занимавший тогда пост главнокомандующего вооруженными силами в Алжире. Сговорившись с тремя генералами, разделявшими ультраправые взгляды, он захватил Корсику, высадив там своих верных десантников, после чего недвусмысленно проинформировал парижское правительство: «Как только над всей Францией будет безоблачное небо, я готов подвергнуть столицу атаке с воздуха, если контроль над национальным суверенитетом не будет немедленно передан генералу де Голлю». Напуганное решительностью правых генералов правительство, считая де Голля меньшим злом, взмолилось о его согласии. Де Голль, дожидавшийся этого момента двенадцать долгих лет, нисколько, однако, не сомневаясь в том, что он наступит, позволил себя поуговаривать и в конце концов важно кивнул головой. Но у него были заготовлены свои условия.

– Предавшая меня Четвертая республика будет упразднена и предана забвению. Я хочу, чтобы была учреждена Пятая республика, основанная на сильной президентской власти, если нужно – как в данный момент – исключительной. Президент в свою очередь будет опираться только на свой народ, который может прямо изъявлять свою волю через референдумы и плебисциты. Предлагаю вынести этот вопрос на всенародное голосование.

Министры с готовностью закивали, а французский народ с энтузиазмом проголосовал за принятие новой конституции. Массы зашевелились. Законодатели вновь уселись за работу. Хорошо зная, кому он обязан возвращением к власти, де Голль торжественно дал Мандарину сотоварищи слово чести, что Алжир останется за Францией, а собственность алжирских французов, нажитая непосильным, честным трудом, нетронутой. Все на тот момент были довольны.

У нас же в Сайгоне премьер-министр Нго Динь Дьем подсидел Бао Дая и в удобную минуту сбросил его с императорского трона. Он учредил Вьетнамскую Республику. В тылу этого марионеточного образования мы продолжали наш неутомимый труд, прокладывая выходы на будущую Тропу Хошимина, обустраивая зону нашей ответственности всем необходимым для предстоящих боевых действий. Мы еще не догадывались о том, что созданная нами инфраструктурная сеть послужит войне против куда более могущественного и жестокого врага, хотя мы и знали о том, что в Сайгон уже прибывают пачками целые толпы военных советников из США. Но к нам поступил личный приказ дядюшки Хо – перейти к мирным политическим действиям и отойти от вооруженной борьбы. Началась массовая репатриация офицерского состава в Северный Вьетнам, на освобожденные территории ДРВ.

Уже в чине лейтенанта, в один из солнечных дней лета пятьдесят пятого, я бодро отправился по Тропе Хошимина на Север – в Ханойскую школу революционных офицеров, по направлению комбата Чана.

В школе офицеров каждому студенту было подобрано мирное призвание в народном хозяйстве, потому что молодая республика вступала в период мирного строительства. Мне предназначалось стать налоговым инспектором, и, как и другим, мне уже во время учебы платили полную заработную плату, соответствующую реальным ставкам налоговых инспекторов, уже трудившихся на благо страны. Это было радостное, созидательное время для всех нас. Как можно было не радоваться наступившему миру, когда ты пережил ужасы войны? По выходным мы с другими студентами путешествовали по Тонкину, посещая места боевой славы и культурно-исторические достопримечательности. Мы могли за полночь засидеться за чаем, обсуждая животрепещущие философские вопросы, или просто дурачась, или же мечтая о великом и светлом будущем.

Летом пятьдесят шестого в составе группы из семи офицеров налоговой инспекции меня направили на практику. Мы выехали в деревушку Фу Лок в окрестностях города Хайзыонг в одноименной провинции. Разместившись в одном из сельских домов, мы приступили к исполнению обязанностей. В пять утра я в форме налогового инспектора выходил с напарником на одну из трех тропинок, ведущих из Фу Лока, расположенного на островке посреди реки Тхайбинь. Здесь мы останавливали крестьян, которые шли с бидонами, подвешенными на коромысла, и собирали с них налог. Сложив деньги в переносную кассу-саквояж, мы выдавали торговцам квитанции из отрывной книжки. Бидоны были полны рисового самогона рыу-дэ – практически вся эта деревня жила с самогоноварения, ничем другим здесь особо не занимались. Налог на торговлю составлял целых пятьдесят процентов! Конечно, местные быстро сориентировались и начали проносить товар по труднодоступному бездорожью, среди отвесных скал. Гоняться за ними, рискуя жизнью, как-то не хотелось, и мы с напарником смотрели на это сквозь пальцы. Однажды утром, когда мы в очередной раз сменили участок и дежурили на узкой тропинке, змеившейся между двух гладких скал, мой напарник, понизив голос, предупредил меня, что мы должны вести себя осторожно, потому что среди крестьян работает внедренная группа особистов.

Дело в том, что в тот год товарищ Чыонг Тинь, генеральный секретарь политбюро ЦК партии, объявил о начале реализации программы земельной реформы. Целями были раскулачивание помещиков, национализация и раздача земли крестьянам, коллективизация сельского хозяйства. Когда программа была представлена политбюро, генерал Зиап возмутился. «Эта программа неприменима к вьетнамскому народу!» – заявил он, но Хошимин в то время ценил Чыонг Тиня и прислушивался к нему. Вождь считал Зиапа менее сведущим в деле мирного строительства, чем в ведении войны. Зиап отошел на второй план, и эта борьба за влияние на вождя между Зиапом и Чыонг Тинем уже тогда начала постепенно перерастать в борьбу между просоветской фракцией Зиапа и прокитайской Чыонг Тиня.

На местах реализация земельной реформы обернулась кошмаром. Группы особистов из Национального комитета безопасности были направлены буквально во все деревни Тонкина. Агенты должны были селиться среди беднейших крестьян и жить их жизнью. Если крестьяне голодали, они должны были голодать вместе с ними, если крестьяне жили в грязи, то агенты должны были жить в грязи вместе с ними, если крестьяне не брезговали помоями, то же самое должны были делать и агенты. Цель – выстраивание доверительных отношений с беднейшим крестьянством и сбор данных. Агенты кропотливо записывали и отсылали в центр собранные сведения: кого можно считать помещиком, кого зажиточным, с кого было нечего взять, кто как жил, кто как наживал добро, кто был замечен в связях с французами, кто не был лоялен коммунистической власти.

Когда начинается передел собственности и имущества, никогда нельзя рассчитывать на объективность и справедливость. Любые наговоры, мелочное сведение счетов, наветы в корыстных целях теперь превращались в смертельное оружие. Центр, находившийся на тот момент под неограниченным влиянием генсека партии Хошимина, реагировал на донесения быстро и жестко. Под конец нашей вахты в Фу Локе мы стали свидетелями леденящей кровь сцены «народного суда» на центральной поляне села.

Судьей был глава группы особистов, хотя, как я понял из разговоров с ним, ни юридического образования, ни даже школьного аттестата у него не было. В качестве обвинителей выступали жители деревни, целые семьи. Они перечисляли преступления обвиняемых, от которых они якобы пострадали во время оккупации и колониального режима. Защита отсутствовала в принципе. В завершение суда трех несчастных подсудимых привязали к столбам с мешками на головах и просто, по-будничному расстреляли. Трудно было поверить, что эти трое рядовых, ничем не примечательных самогонщиков были действительно повинны в вымогательствах, изнасилованиях и издевательствах над малолетними, в которых их обвиняли. У меня почему-то складывалось впечатление, что они просто пали жертвой коллективной антипатии селян, оказались не в то время и не в том месте. Я был глубоко потрясен – война закончилась, но ее ужасы продолжались при свете белого дня, на освобожденной земле.

Когда мы вернулись в Ханой, мы услышали о событиях в провинции Нгеан, на родине наших вождей Хошимина и Зиапа. Группы особистов были подвергнуты местным крестьянством самосуду за подстрекательство – их отправили «искать креветок» в Меконге проверенным способом. Местные жители увидели в них агентов новой тирании, ничем не отличающихся от французской Сюртэ. Когда Центр направил туда спецотряды, чтобы выявить и наказать виновных, нгеанские крестьяне вооружились и отбили атаку. Мятежная провинция больше не признавала власть Ханоя. Центр забил тревогу. Хошимин внезапно представил себе, что должны были чувствовать люди вроде Жана Деку, последние генерал-губернаторы, префекты, высшие комиссары Четвертой республики в Индокитае, главы марионеточных правительств, когда они вдруг понимали, что их контроль над суверенитетом страны ослаб и пошатнулся, что власть, которой они пользовались еще час назад, ускользает из рук по вине обстоятельств непреодолимой силы.

Как определить этот щепетильный момент заранее, чтобы упредить его и избежать потери власти, которая столь часто влечет за собой печальный конец? Хошимин вызвал к себе проверенного годами тяжких испытаний товарища, генерала Зиапа. Никогда еще Зиап не видел своего старшего друга и вождя в такой панике. Ему показалось, что Хошимин гораздо больше боится потерять власть сейчас, чем он боялся потерять жизнь тогда, когда они скрывались под землей, а над их головами бегали французские десантники, возбужденные от того, что нашли на столе письменные принадлежности вождя и стаканы с неостывшим чаем.

– Чертов Чыонг Тинь подставил меня, братишка, – сказал Хошимин. – Делай с ним, что хочешь. Мне нужна твоя помощь.

– Я хочу выступить на ближайшем съезде партии, – поставил свое условие Зиап. – И сказать там все, что я думаю о Чыонг Тине и его аграрной программе.

– Поступай, как знаешь, но останови нгеанских крестьян. Это движение очень опасно для завоеваний революции и моей молодой демократической республики.

Получив карт-бланш, Зиап задумался, как ему следовало поступить, чтобы справиться с возложенной на него задачей. Хорошо зная суровый нрав своих земляков и их представления о справедливости, он осознавал, что договариваться о чем-либо было уже слишком поздно, что их можно было остановить только превосходством в физической силе. Он считал, что времени на переброску войск не было. На подавление было необходимо бросить 325-ю дивизию, расквартированную в родном городе вождя и укомплектованную из тех же земляков. Это был крайне рискованный шаг: если 325-я перейдет на сторону повстанцев, молодую демократическую республику может постичь бесславная участь колонизаторов. Кому доверить столь щепетильную задачу? Зиап вызвал к себе проверенного годами тяжких испытаний товарища, комбрига по прозвищу Хайфонец…

Получив напутствия от своего кумира Зиапа и повышение до комдива, Хайфонец немедленно вылетел в город Винь, на родину вождя. Восстание было подавлено в считаные дни, и в штаб Хайфонца, устроенный им по-спартански в одной из местных лачуг, вскоре втолкнули связанного по рукам и ногам лидера повстанцев, возглавлявшего нгеанское ополчение и руководившего боевыми действиями. Хайфонец писал личное донесение генералу Зиапу за чистым, без пылинки кухонным столом. Завершив его росчерком пера, он поднял глаза и невольно вздрогнул, потому что узнал в пленном Стрижа, своего старого друга. Он приказал солдатам развязать его и оставить их наедине.

Беседовали они долго. Хайфонец рассказал Стрижу, что видел, как тот дезертирует, бросив винтовку на землю рядом с трупом французского солдата. Стриж не счел нужным оправдываться или объяснять свой поступок. Он лишь упомянул, как сильно ему тогда захотелось увидеть, как красочно цветут бугенвилли в джунглях за родной хибарой по весне, как по колено в воде идет за волом его отец на рисовом поле, как возится у печурки на кухне мать. У него и в мыслях не было пытаться разжалобить Хайфонца или умолять его о пощаде. Он знал, на что шел, когда снова взял в руки оружие, и пошел на это сознательно. Он лишь сказал своему бывшему другу на прощание:

– Ты борись за светлое будущее, Хайфонец, если оно только по правде будет светлым для простого народа, для всех людей на земле.

– Очень странно, но точно то же самое сказал мне Шланг, когда я навещал его в Центральной тюрьме Ханоя, – задумчиво проговорил Хайфонец.

– А что он там делал? – удивился Стриж.

– Ему дали пожизненное. После победы он набрал каких-то головорезов в Ханое и Хайфоне и наладил с ними контрабанду и сбыт героина. Мало того, банда Шланга занималась вымогательствами, грабежами и даже убивала людей.

На следующее утро, когда Стрижа уже расстреляли и похоронили, Хайфонец заперся в своем новом кабинете, в городе Винь, приставил к виску именной TT и нажал на курок. Пистолет дал осечку. Жизнь давала Хайфонцу еще один шанс продолжить борьбу за светлое будущее по-настоящему, по совести, как завещали ему старые друзья.

Тем временем Зиап выступал на центральном стадионе Ханоя перед бушующей толпой протестующих крестьян, среди которых было немало ветеранов французской войны. Пользуясь карт-бланшем, выданным вождем, он торжественно пообещал восстановить справедливость и вернуть обездоленным землю и имущество, отобранные по произволу комитетами особистов. После этого он отправился по стране, чтобы лично контролировать меры по восстановлению попранной справедливости. Своими действиями он вернул мир в души десяти миллионов тонкинских крестьян, и это стало его очередной бескровной победой.

Что касается меня, то мне показалось, что светлое будущее начало наступать в тот день, когда мне сообщили, что в числе других студентов, отобранных по итогам конкурса, меня посылают в Москву – на учебу в Институт народного хозяйства имени Плеханова.

Отправили нас поездом, и путешествие заняло одиннадцать суток. С Ханойского вокзала мы отбыли по Юннаньской железной дороге до Куньмина, где пересели на пекинский поезд. В китайской столице наш вагон прицепили к транссибирскому экспрессу, и мы покатили по КВЖД через Маньчжурию, миновав Шэньян, Чанчунь и Харбин. В Советском Союзе нас встречали буквально как героев. Во Владивостоке, Хабаровске, Чите, Иркутске, Красноярске, Кемерово, Новосибирске, Омске, Уфе, Куйбышеве, Пензе, Рязани на вокзалах нас дожидалось местное население с музыкой и плясками. Играла гармонь, нам подносили караваи с солью, а где-то и командирские сто грамм, люди плясали, от души веселились.

Вдоль вокзальных стен были вывешены красные кумачовые транспаранты: «Привет мужественным героям Национально-освободительной войны!» Это было очень трогательно.

Москва показалась мне огромной и величественной, но при этом ее величие не подавляло, а, наоборот, придавало веры в могущество человеческого духа, в торжество идеалов доброты и справедливости. Когда мы шли по ее широким проспектам, становилось понятно, что это не просто столица одной большой страны, пусть даже самой крупной на Земле. Нет, это была мировая столица всей прогрессивной половины человечества.

Это впечатление еще более усилилось, когда мы заселились в общежитие. Здесь можно было встретить представителей самых разных стран и народов, которые собрались в Москве с одной-единой целью – учиться, чтобы изменить человечество к лучшему, приложить все свои усилия к тому, чтобы совместно построить новый счастливый мир, в котором справедливость будет распространяться на каждого, а радость жизни будет доступна для всех. Особенно я сдружился здесь с моим соседом Маликом из Казахстана.

О счастливом будущем человечества много говорилось и на занятиях. Об этом вещал герой другой революции, Фидель Кастро, приехавший в Москву специально, чтобы выступить перед нами на Красной площади. Вслед за своим другом Че Геварой он повторял: «Нам нужно два, три, много Вьетнамов», – и его пламенные речи порождали восторженное эхо в наших сердцах.

В тот период наша республика очень заботилась о нас, кормила и одевала. Нам были выданы одинаковые костюмы и японские плащи. В принципе, мы неплохо выглядели, когда отправлялись на танцы. Именно в Москве на вечеринках международного студенчества я хорошо освоил твист. В этом мне помогли навыки фокстрота, которым я владел еще с сайгонских времен. Летом мы ездили в Алушту, в Крым, где ласковое Черное море напоминало нам о далекой родине.

Уже во время учебы я начал проходить практику в Московском Управлении материально-технического снабжения. По разнарядке я был направлен в отдел Главэнерго, где начал обрабатывать заявки из регионов. Здесь, работая по линии Госснаба, я познакомился с Маратом, еще одним стажером из Казахстана, откомандированным в Москву с очередной заявкой на электроснабжение. Именно после того вечера, когда я углубился в работу над расчетом потребностей его республики в киловаттах электроэнергии, забитых в заявку, все вдруг начало стремительно меняться.

Вообще-то на самом деле все начало меняться немного раньше – после XX съезда КПСС. Решения съезда были нам известны по печати, а с содержанием хрущевского доклада, сделанного на закрытом совещании, мы смогли ознакомиться на наших еженедельных сходках. Вьетнамские товарищи изо всех московских вузов собирались тогда каждую неделю для обсуждения марксистко-ленинской теории и текущих событий. Насколько я понял со слов товарищей, из Центра была получена директива, резко осуждавшая решения XX съезда. Хошимин оставался верен памяти Сталина, а «южане», во главе с Ле Зуаном, занявшие тогда лидирующие посты в партии, умудрились записать в «ревизионисты» даже самого генерала Зиапа, легенду нашей революции! Дело было в том, что Зиап и его жена очень любили Советский Союз и были в хороших отношениях с Хрущевым – вся их вина исчерпывалась этим. При этом надо оговориться, что даже сам Хошимин сомневался полгода, прежде чем отстранить Зиапа отдел и объявить «антиревизионизм» генеральной линией партии.

Мне кажется, что борьба с «ревизионизмом» в движении стала лишь очередным идеологическим трендом, сыгравшим кому-то на руку в условиях внутрипартийной конкуренции. И по прошествии лет я вынужден признать, что свои причины у «группировки южан» все же были, хотя я никогда не соглашусь с их методами ведения борьбы против нас и отстаивания своих принципов и никогда не приму их. Причины же были, видимо, следующими. В октябре шестьдесят второго, во время Карибского кризиса, человечество вплотную подошло к порогу ядерного апокалипсиса. Никиту Хрущева вряд ли можно было назвать экспертом в марксистской теории. В качестве лидера половины мира он и в самом деле действовал не столько как убежденный, пламенный революционер, сколько как человек из народа. И он поступил по-человечески, слишком по-человечески.

С точки зрения незавершенной мировой коммунистической революции, он, конечно, поступил как отступник. С человеческой точки зрения, проще говоря «по-людски», он сделал мудрый выбор. И этот выбор ему не могли простить. Особенно там, где все еще шла бескомпромиссная борьба не на жизнь, а на смерть, там, где все еще лилась кровь, в том числе невинная кровь, взывавшая к отмщению и правосудию. Борющийся Вьетнам, над которым нависла грозная тень американского колосса, не мог поддерживать тезис о мирном сосуществовании двух систем, напротив, это ему напрямую вредило. «Южане» могли знать о планах военной агрессии против Вьетнама, которые уже тогда вынашивали круги «ястребов», представлявших интересы ВПК в Вашингтоне.

В любом случае тогда я был слишком молод для подобных аналитических выводов. Когда меня спросили о моем мнении, я честно признался, что не вижу ничего предосудительного в XX съезде, что, напротив, его итоги кажутся мне вполне логичными и разумными. Меня попросили объясниться.

Что ж, я объяснил свое видение подробнее: СССР является родиной социализма и марксистко-ленинской идеологии, Хрущев принадлежит к той же старой большевистской гвардии, что и Сталин, он прошел революцию, Гражданскую, воевал против фашизма. Его выводы о мирном сосуществовании с империализмом выглядят для меня гораздо убедительнее, чем призывы к Третьей мировой, в которой из-за применения оружия массового поражения может сгинуть все человечество. Мы способны догнать и перегнать капиталистический Запад в мирном соревновании, потому что на нашей стороне правда и разум. Когда народы это поймут, они сами придут к нам перенимать опыт социалистического строительства.

– Товарищ Туан невероятно наивен, – высказался студент Нгуен ван Зья. – Хрущев сбивает КПСС с правильного курса. Он ревизионист.

– Вы уверены? А вы знаете, что Хрущева поддержал такой прославленный герой, как маршал Жуков, а значит и вся Советская армия? – ответил я вопросом на вопрос.

– В своих опасных выводах товарищ Туан идет против руководства нашей партии, – заявил молчавший до тех пор угрюмый тип с юрфака МГУ.

– А я согласен с Туаном, – неожиданно поддержал меня Бак, как и я, воевавший на Юге.

– Я тоже, – сказал северянин Тай. – Внимательно прочитав материалы XX съезда, доступные в печати, я полностью принял тезисы этого съезда.

В тот вечер нам троим было объявлено коллективное порицание. В директиве из Центра вьетнамским студентам предписывалось воздержаться от посещения лекций по истории КПСС, марксистско-ленинской теории и прочим предметам, на которые могла наложить свой отпечаток «ревизионистская» линия. Кстати, всех студентов из КНР на тот момент вообще отозвали домой. Мы с Баком и Таем наотрез отказались. Я сказал, что буду учиться и честно зарабатывать свой плехановский диплом.

Через неделю нас с Баком вызвал ректор. В кабинете сидел молодой парень в светло-сером костюме. Ректор представил его: это был товарищ Славин, старший лейтенант госбезопасности. Они вкратце объяснили нам суть дела. Северянина Тая похитили вьетнамские спецслужбы, которые силком вывезли его из страны. Мы признались, что получили на неделе телеграммы из Центра, в которых нас вызывали на родину «для прохождения курса трудового и идеологического перевоспитания» в лагерях Вьетнама. Славин предложил нам остаться в Советском Союзе, но при этом, ввиду грозившей нам опасности, заканчивать вуз не в Москве. В тот период по стране было еще три Института народного хозяйства – в Баку, Минске и Алма-Ате. Нам дали двое суток на размышления и предупредили, что мы должны принять все меры предосторожности, если не хотим разделить участь несчастного Тая.

Когда после работы мы с Маликом и Маратом зашли выпить по кружке пива, я поделился с ними всем, что лежало у меня на душе. Не вдаваясь в подробности, я спросил их, что они думают о внешней политике СССР, о мирном сосуществовании и соревновании двух систем.

– Знаешь, Туан, я ведь служил в ВМФ и был на Кубе во время Карибского кризиса, когда чуть не разразилась Третья мировая, – сказал Марат серьезно. – Правда, мы узнали об этом в самый последний момент операции, когда уже почти были там. Нам, простым матросам, так до конца и не было известно, куда идет наш корабль. Так вот, мне кажется, большинство разумных людей в сложившихся условиях разделяет и поддерживает тезис о мирном сосуществовании.

– А вот скажите, друзья, как вы думаете, если бы я, скажем, вдруг переехал в СССР, но не в Москву… Где бы вы мне посоветовали поселиться: в Баку, Минске, Алма-Ате?

– Если ты говоришь только об этих трех городах, я однозначно рекомендовал бы тебе Алма-Ату. Это очень зеленый город с мягким климатом, – уверенно сказал Малик. – Думаю, он должен быть чем-то похож на твой родной Сайгон.

Его совет определил нашу с Баком дальнейшую судьбу.

Социалистическое строительство

В те дни я часто вспоминал слова моего комдива Ши Таня, который за несколько лет до этого предсказал внутрипартийную чистку. Когда, при встрече в Ханое, я откровенно рассказал ему о расстреле крестьян, свидетелем которого я стал в деревушке Фу Лок, он лишь задумчиво пожевал губами и загадочно сказал мне, что это, возможно, было только начало. Он настоятельно советовал мне уехать на учебу в Москву – он считал, что мое буржуазное происхождение, знание французского языка, биография коренного сайгонца могут когда-нибудь оказаться вескими основаниями для обвинений в госизмене. Он как в воду глядел. Позже я узнал, что именно он похлопотал о моем включении в список кандидатов для отправки в Москву.

Студентами, обвиненными в симпатиях к ревизионизму, овладел настоящий ужас. По сарафанному радио постоянно поступали леденящие кровь новости о судьбе товарищей, попавших в мясорубку антиревизионистской чистки. Конечно, за всем этим стояла борьба местных группировок и фракций внутри партии. Когда органы забирали одного высокопоставленного руководителя, за ним тянулась вереница рядовых соратников, которые считались «его людьми». Так уж вышло, что оба моих наставника – мой бывший комдив Ши Тань и мой бывший комбат Чан Ван Ча – постепенно перешли в оппозицию могущественной группировке «северян» и попали в опалу у лидеров республики. Этот факт, возможно, сыграл куда более важную роль в моей судьбе, чем мои «ревизионистские» заявления. Никто не знал, по каким критериям в КГБ отбирали тех, кому предоставить убежище в СССР. Советские органы госбезопасности руководствовались своей, никому не понятной, непостижимой логикой. Каждый из невозвращенцев превратился в игрушку слепой и не всегда справедливой судьбы. Спаслись единицы.

Холодным сентябрьским утром я поднялся по трапу Ту-104, следовавшего рейсом из Домодедова в Алма-Ату, сжимая в руке голубой билет в один конец.

Так началась моя жизнь под колпаком у КГБ.

Алма-Ата и впрямь оказалась настоящей красавицей. Каждый район был по-своему примечателен и своеобразен – от казачьих мазанок и старинных добротных хат Малой станицы и Татарской слободки, с которых исторически зародился город, до шумящих зеленой листвой парков Горького и 28 панфиловцев, ровной прямоугольной сети центральных проспектов, местами напоминавших Москву в миниатюре, университетских городков у подножия живописных гор и даже промышленных окраин с их необъятными территориями машиностроительных комбинатов. Все здесь утопало в растительности, пусть не такой буйной, как в субтропиках, но не менее живой и по-своему пышной – повсюду склоняли свои густые кроны мощные великовозрастные деревья континентальных семейств, отбрасывая щедрую тень на тротуары, испещренные бликами солнечного света, лениво пробивающегося сквозь листву. Ровные, прямые улицы, отороченные разноцветными клумбами и сочными газонами, разбегались в твоем поле зрения, пересекая на своем пути многочисленные аллеи из плакучих ив и белоснежных акаций, и бежали во всех направлениях. Они бежали ввысь и по горизонтали и терялись среди яблоневых садов в предгорьях альпийского типа на юге, или в кукурузных полях на западе, или же в необъятной степи на севере, бескрайней как море, зеленой летом, белой зимой. Мне очень понравилось это необычайное сочетание такого множества деревьев с асфальтом и бетоном, их мирное и взаимодополняющее соседство. Столетние тополя, символизируя инвариантность и вечность неразрывной связи нашего вида с природой, триумфально зеленели над преходящим, материальным, минерализованным мирком растущего вширь городского сообщества, как бы передавая ему часть своей мудрости.

Говорят, что впервые город вырос здесь, посреди предгорных рощ, вокруг военной крепости, построенной в прошлом веке, в качестве дальнего южного форпоста во время геополитической Большой Игры царской империи против англичан. Отсюда в свое время отбыл покорять Индокитай никому тогда не известный революционер Хошимин. Сюда же он вернется спустя годы в качестве главы суверенного государства на встречу со своим другом Димашем Кунаевым. Во время Великой Отечественной Алма-Ата принимала массовые потоки эвакуированных, и шпана, собравшаяся здесь со всех уголков страны, оставила по себе память в неформальных названиях отдельных районов: Дерибас, Биробиджан, Турчатник, Невский.

Народ здесь живет радушный, любознательный и гостеприимный, время тянется по-южному неторопливо. Весной в алма-атинском воздухе разливается горная свежесть, а осенью улицы утопают в богатейшей палитре тонов и расцветок. Дожди здесь совсем не такие, как у нас в муссонный период, и, возможно, поэтому у меня постоянно ослабевает желание куда-то отсюда уезжать. Ведь именно в сезон дождей на родине мне почему-то всегда нестерпимо хотелось оказаться где-то еще, в каком-нибудь другом месте. Здесь такого желания совсем не возникало, напротив, хотелось остаться, осесть, пустить корни, чтобы иметь возможность лучше чувствовать перемены внутри себя, а не в шатком и неустойчивом внешнем мире вокруг. Особенно отчетливо я ощутил это, когда встретил ее. Женщину своей жизни. Венеру.

Как-то раз Марат, с которым мы случайно встретились в нархозе, пригласил нас с Баком на вечеринку в медицинский институт. Мы с удовольствием откликнулись на приглашение и отправились туда в компании друзей Марата. В вестибюле было шумно, темно.

На крылечке курили стиляги. Как только я появился на танцполе, я услышал, что люди вполголоса говорят обо мне: «Это же тот самый парень, король твиста». Меня тогда уже начинали узнавать на танцевальных вечеринках города из-за того, как я танцевал твист. Разумеется, когда заиграл рок-н-ролл, я был уже в центре круга и люди расступались, уже громко обмениваясь мнениями: «Нет, вы видали? Посмотрите, феноменально! Он двигается, как на шарнирах». Некоторые парни начали, как водится, подражать мне, старательно копируя мои движения. И в этот момент я увидел ее. Женщину своей жизни. Венеру. Она стояла у стены с бокалом лимонада, смотрела на меня, и в ее глазах читалось по-детски наивное, простодушное изумление. В этот момент к ней подошел Марат и поцеловал ее в щечку. Обернувшись, он увидел меня и замахал мне рукой. Я тоже подошел.

– Знакомься, Туан, это моя землячка, Венера.

– Очень приятно, Туан. – Я протянул ей руку, она робко подала свою, и я ее галантно поцеловал. Мне показалось, что она чуть не отдернула руку от испуга.

На следующий день я разыскал Марата, узнал ее координаты и пригласил ее на ужин. Она согласилась, и я отметил про себя, как непритворно и невинно она выражает свою радость. Я отвел ее в кафе «Акку», в одном из центральных парков, там, где под летней террасой по глади бассейна неспешно скользят белые лебеди. В отличие от Москвы, шашлык здесь делали из небольших кусочков баранины, но он был очень вкусным, даже Венера ела с аппетитом, хоть она и ела мало, как птичка, я заметил. К баранине я заказал белое вино «Ркацители».

Потом мы бродили по тенистым аллеям, уютно скрытым за шумными проспектами в самом центре города. Мы говорили обо всем на свете. Больше всего меня поразило то, как много у нас было общего. Бывает такое родство душ, которое угадывается сразу. Наши взгляды были устремлены в одном направлении. Ее глаза обладали удивительным свойством менять свой цвет с серого на небесно-голубой или зеленый в зависимости от настроения. На улице Калинина, которую мы называли Бродвеем, к нам подошли двое парней в брюках-дудочках и цветастых рубашках. Они непременно хотели поздороваться за руку и познакомиться со мной.

– Братан, а ты клево танцуешь твист, – сказал один из них.

– Спасибо! Главное, чтобы музыка была подходящая, а танец приходит уже под нее.

– А мы скоро организуем свою группу, хотим играть рок-н-ролл. Если получится, приходи на наши концерты, – пригласил другой, попыхивая папироской, лихо зажатой в зубах.

– Обязательно, ребята.

Я проводил Венеру до дверей ее общежития, и она сказала мне, что уже сдала последний экзамен и завтра уезжает к себе в Павлодарскую область.

– Почему ты так погрустнел, Туан? – спросила она. – Мы еще обязательно с тобой встретимся, верь мне.

– Хорошо, я буду ждать, – просто ответил я.

Но уже на следующий день я понял, что не могу жить без нее, а через неделю я засобирался в дорогу – за ней. Со мной случилось что-то совершенно новое, до тех пор неизведанное – я вдруг осознал, что если я буду просто сидеть и ждать Венеру в Алма-Ате, то судьба может отнять у меня некий редкий шанс, выпавший на мою долю, что знакомство и дружба с этой девушкой уже стали мне дороже всего на свете. Это была не какая-то прихоть, это была реальность, которая настойчиво и властно диктовала мне необходимость действовать, и действовать немедленно. Магия может пропасть, если не сделать ничего для того, чтобы сохранить ее, для того, чтобы она продолжалась вечно. Все должно когда-то заканчиваться, это известно всем, но некоторые, крайне редкие явления человеческой жизни оказываются порой сильнее времени. Мне предстояло убедиться в том, что в мою жизнь пришло именно такое неувядающее явление, потому что, прислушиваясь к игре жара и холода в своем сердце, я уже тогда понял, что в нем расцветает великая любовь, чувство до тех пор неведомое простому партизану.

Однокурсник, кореец Дима Хен, вошел в мое положение и дал мне свой студенческий билет. Дело в том, что я был под особым надзором органов госбезопасности: покидать Алма-Ату и путешествовать по стране мне было строго запрещено. Тем не менее мое дело было настолько важным, что мне стало наплевать на запрет. По пути на вокзал я трижды менял троллейбус, а от проспекта Абая до гастронома «Столичный», что на Калинина, специально прошел пешком, чтобы убедиться, что за мной нет хвоста. Купив по Диминым документам билет на ближайший поезд, я взял свежий номер «Известий», проткнул его пальцем посередине и скрылся за развернутой газетой в дальнем углу зала ожидания, внимательно наблюдая за публикой, наводнявшей вокзал. На свой поезд я запрыгнул за полминуты до отхода, и мне пришлось пройти по всему составу, чтобы найти свое купе. Хвоста за мной не было.

Поездом до Павлодара, в прицепном вагоне с пересадкой в Целинограде, потом на кукурузнике до Ермака и на попутках вглубь бескрайних зеленых степей – так я добирался к моей любимой. Мотор ЗИЛа, на котором меня подвозили с самого Синегорья, зачихал как раз на нужном мне повороте, где одиноко, посреди степи, раскинул свою роскошную крону могучий многолетний дуб.

– Вон он – совхоз имени Урицкого, – махнул рукой шофер в сторону живописной деревушки из основательных белых домов с голубыми ставнями, раскинувшейся посреди сочных лугов в зеленой пойме Иртыша, необъятного как сама жизнь.

– Спасибо, дядя Нуркен! – крикнул я, уже стремительно удаляясь в сторону села. Он помахал мне рукой.

Миновав водонапорную башню и элеватор, я увидел замаячившую вдали миниатюрную фигурку в белом платье. Сердце екнуло. По мере приближения я убедился: это была она. Женщина моей жизни. Венера медленно шла по тропинке в сторону села от заливных лугов, с букетиком полевых цветов в руке. Ежесекундно усиливавшийся ветер с Иртыша развевал ее кудрявые каштановые волосы. Я шел за ней и думал: «Господи, как жизнь могла сотворить такое чудо!» Разве это не чудо – видеть человека со спины, идущего против ветра, и при этом искренне восхищаться его красотой? Ни одна девушка на свете не могла бы так, как она, идти навстречу этому порывистому ветру прииртышских степей и при этом выглядеть так красиво. В ее походке отражались и ее сильный характер, и ее мягкая грациозность. Все в ней: каждое движение, каждый шаг против ветра, – буквально все в ней сквозило утонченной, неподдельной, чистой красотой. Это была естественная красота движений уникальной, неповторимой и абсолютно неподражаемой девушки. Я шел за ней навстречу ветру и все думал, не обернется ли она. Мне не хотелось звать ее или гнаться за ней. Мне хотелось просто идти за ней куда угодно, сколько угодно, лишь бы это не кончалось никогда. Она обернулась. Я почти ее нагнал. В ее глазах засверкала радость и вместе с тем по-детски наивное, простодушное изумление.

– Венера, ты выйдешь за меня замуж? – Эта фраза далась мне труднее, чем все, что я когда-либо говорил в моей жизни.

– Да, – она кивнула, и взгляд ее глаз, смотревших на меня, был чист, как небо у нас над головой. – Я ведь так тебя люблю.

Этот ответ вызвал в моих сердечных мышцах спазм, похожий то ли на прямой удар шаровой молнии в грудь, то ли на разряд тока у сидящего на электрическом стуле. Ни одно другое событие, никакой другой факт жизни не вызывал в моем организме столь интенсивного физиологического эффекта. Накрывшая меня волна так и не отпускала меня в течение нескольких последующих дней. Полностью овладевшее мной головокружительное чувство чуть ли не шатало меня при ходьбе по пыльным улочкам среди цветущих сиреней села, дыхание поминутно перехватывало, как перед взлетом, гравитация ослабевала, а сердце так и продолжало саднить и неудержимо сжиматься. У меня появилось вполне отчетливое ощущение, что оно вот-вот не выдержит, но мне совсем не было страшно. Что может быть страшно в этой жизни, когда такая девушка сказала тебе такое?

В тот первый вечер я вновь убедился в том, как просто ее натуральное обаяние, ее красота струится изнутри нее, в изяществе ее движений, лучится в ее взгляде, освещает милые черты ее лица. Таких, как она, больше нет. Как хорошо я сделал, что приехал за ней!

Когда мы пришли к ней домой, она представила меня своим родителям. Здесь меня уже поджидал Марат, с которым мы созвонились заранее. Он увел меня к себе. Дома Марат представил меня своей милой супруге Динаре. Они ждали ребенка уже в следующем году. Мне выделили комнату с видом на просторную синеву Иртыша. Мы с Маратом хорошо проводили время – выбирались на рыбалку чуть ли не каждый день и все вспоминали необычайные обстоятельства нашего знакомства. Дома Динара закармливала нас вкуснейшей домашней едой – эчпочмаками, беляшами, чебуреками. Вечера мы проводили на лавочке за воротами в задушевных беседах. За это время Марат стал еще более убежденным приверженцем мирного сосуществования и теперь вдвойне уважал мое решение, изменившее мою судьбу.

– Иногда мне кажется, что мы живем как бы в преддверии конца света, ядерной зимы. Что нам остается лишь благодарить Всевышнего за все, что у нас уже было в этой жизни. Но в чем провинился мой будущий младенец? За что ему такое? Знаешь, я часто думал о тебе, о твоей судьбе и о том, как мы должны ценить то, что живем в мирное время.

– Я очень ценю мир, потому что прошел войну, – ответил я не раздумывая. – Насилие противно человеческой природе, какими бы высокими целями оно ни оправдывалось. Убежден, что мы победим их нашим трудом и нашей правдой. – И, помолчав, я задал ему вопрос, который не давал мне покоя все эти дни: – Скажи, Марат, мне показалось или родители Венеры действительно против нашего брака?

– Не показалось, – он тяжело вздохнул. – Видишь ли, Туан, дядя Маулен, Венеркин батя, – очень религиозный человек, правоверный мусульманин. Сказать по правде, он местный мулла. И отдать свою дочь он уже давно твердо решил только за мусульманина. А Венерка любит тебя, и сама она упрямая, похуже отца. Так что все сложно. Сегодня дядя Маулен зайдет ко мне попариться в бане, ты уж постарайся произвести на него хорошее впечатление, вдруг передумает, кто его знает.

Банька у Марата была что надо. Мы с удовольствием парились, попивая разливное павлодарское пивко. Дядя Маулен не пил, но постепенно присоединился к нашей беседе, особенно после того, как Марат начал расспрашивать меня о том, что я чувствовал во время войны. В ответ я рассказал им историю кхмерского проводника. Дядя Маулен был поражен моим рассказом и сказал, что очень хорошо понимает, почему именно эта история придавала мне мужества и стойкости на войне. Когда же я затронул тему земельной реформы в Тонкине, он совсем уж разволновался и, перебив меня, начал сам рассказывать о годах коллективизации в Советском Союзе. Оказывается, давным-давно все они жили далеко отсюда, в Поволжье. Когда у крестьян начали отбирать землю и их нехитрое имущество, в основном скотину, земляки дяди Маулена собрались на сход и решили откочевать целым селом туда, где земли побольше, а расстрельных команд НКВД поменьше. Так они прибыли в Сибирь, а когда коллективизация добралась и до Сибири, точно так же, целым гуртом, откочевали в Северный Казахстан, где форма совхозов позволяла поволжским крестьянам жить гораздо более привычной жизнью бок о бок с местными родственниками, чем в колхозах нынешнего Поволжья.

– Ты представляешь, Туан, – разгорячившись, доказывал мне дядя Маулен. – Ведь, возможно, мы этим спасли жизнь и себе, и Венере! Там, откуда мы ушли, целые села из тех, что остались, вымерли от голода и репрессий. Тех людей, у кого находили пять колосков, ставили к стенке. Это было очень тяжелое время, и даже в нашей семье умерло несколько детей, уже в Сибири и потом здесь, в Казахстане. А потом пришла война. Вот ты сейчас сравнивал битву за Дьенбьенфу со Сталинградом, а мне твой рассказ напомнил взятие Кенигсберга, в котором я сам принимал участие. На фронт я попал вместе со своими земляками. Ты представляешь, служил с нашими, со всеми теми, с кем мы кочевали из Поволжья в Сибирь да из Сибири в Казахстан. Помню, когда мы брали Кенигсберг, все эти земляки, товарищи по откочевке, бежали в атаку, бок о бок со мной, падали вокруг меня, справа и слева. Они падали, а остановиться, посмотреть, что с ними, было нельзя. Так, когда они падали, ты не знал, убило их или ранило. Если ты их встречал потом, ты испытывал облегчение – значит, они упали и снова поднялись, чтобы идти за тобой на штурм. И вместе гнали мы немца, до самого Кенигсберга…

– Только до Кенигсберга? – спросил я. – А что же было после Кенигсберга?

– А после Кенигсберга меня демобилизовали, дорогой мой. Ты заметил, что у меня не сгибается рука? – он показал мне свой правый локоть. Там не хватало острия, то есть вместо самого локтя там была вмятина. – После того как мне отстрелили локоть, я больше не мог управляться с моим ППШ.

Когда дядя Маулен пришел домой после бани, он сказал своей жене: «А знаешь, Фарида, ведь Туан-то – самый настоящий мусульманин!» И никто не знал, что именно он имел в виду.

Это был единственный раз, когда мне реально удалось ускользнуть из-под неусыпного надзора КГБ. Дима меня не выдал, соглядатаи из общежития разъехались по дачам и рыбалкам, и никто из встреченных мной в пути людей не побежал строчить донос на иностранца.

Эта безумная поездка стоила мне всего лишь нескольких седых волос – не такая уж и высокая цена за брак с любимой женщиной.

Мы с Венерой поженились осенью того же года. Свадьба была скромной, но все остались довольны. Оранжевые, желтые и розовые листья устилали улицы города. Под вечер начал накрапывать мелкий дождик. В то время я уже работал экономистом на швейной фабрике «Красный Восток». Моя фабрика представляла собой структурную часть крупного предприятия, на котором трудилось пять тысяч человек. Я занимался там планированием и вопросами себестоимости. Положение иностранного специалиста даже помогло ускорить процесс внеочередного получения квартиры от государства. Это была относительно просторная трехкомнатная квартира в Восьмом микрорайоне, за магазином «Айдос», что на проспекте Правды, на «пролетарской» окраине города в одном из типовых четырехэтажных домов, которые позже люди начали называть «хрущевками». Дворы утопали в зелени до такой степени, что порой казалось, что микрорайоны были выстроены прямо посреди густого предгорного леса. Особенно мне нравилось наблюдать за цветением урюка, местного сорта абрикосовых деревьев. Теперь здесь был мой дом, и я стал все чаще ловить себя на мысли, что, видимо, уже никогда отсюда не уеду.

Как-то раз я зашел в гости к Баку и заметил его странную рассеянность, ответы невпопад и неестественную сдержанность. Годы спустя я узнал от него, что в тот день у него прятался наш бывший однокурсник, северянин Тай. По каким-то причинам он почувствовал, что КГБ больше не был заинтересован в его защите, и, получив очередное уведомление об отзыве на родину «для исправительных работ», он ринулся из Минска в Алма-Ату, надеясь найти здесь надежное укрытие. В тот раз, когда я зашел к Баку, он прятался у него под кроватью. Это чувство ужаса, овладевшее им, как только он понял, что железная хватка госбезопасности сомкнулась на его горле, было в той или иной мере знакомо каждому из нас. Несколько дней спустя его все-таки задержали за нарушение особого режима пребывания в Советском Союзе и отправили под конвоем в Москву. Мы точно не знаем, выдали ли его вьетнамской госбезопасности напрямую или просто бросили на произвол судьбы. Факт в том, что уже через месяц он вылетал под конвоем вьетнамских спецслужб на родину. Правда, не долетел – его труп вынули из петли в одной из кабинок шереметьевского аэропорта. Бак рассказывал потом, что Тай дал зарок – живым во Вьетнам не возвращаться. Он слишком хорошо представлял себе, что его там ждало.

Другой студент, Зья, столь сурово обвинявший нас в симпатиях к Хрущеву на достопамятном собрании, вскоре после этого был заподозрен в таких же симпатиях, обвинен и отозван. Дело в том, что он начал встречаться с русской девушкой, и это не понравилось его единомышленникам. Соответствующий донос в скором времени лег на стол следователей из отдела, занимавшегося выявлением пораженческих настроений и ревизионизма в среде студентов, обучавшихся за рубежом. В отличие от Тая, его удалось доставить во Вьетнам целым и невредимым. Уж не знаю, надеялся ли он оправдаться, но факт в том, что он не выдержал и года лагерей. Темной тропической ночью, будучи брошенным в карцер, он вынул палочки из ежедневной чашки с рисом, оставленной охраной на полу, вставил их себе в ноздри и со всего размаху опустил голову на поверхность стола, так что палочки впились ему прямо в мозг. В том лагере это был единственный доступный способ самоубийства.

Однажды мне позвонил капитан Славин из Москвы. Требовалась моя помощь на переговорах деликатного свойства на высшем уроне. Конечно, я знал, что США развязали новую войну во Вьетнаме, и догадался, что переговоры должны быть как-то связаны с ней. Оформив несколько дней отпуска на фабрике, я вылетел в Москву. По дороге мне сообщили, что мы едем в Кремль, где я должен буду переводить совершенно секретные переговоры Брежнева с генералом Зиапом. Я пообещал, что предоставлю самый точный перевод.

Славин встретил меня в аэропорту, сел со мной на заднее сиденье черной «чайки» и, пока мы мчались по Ленинскому проспекту, а потом по улице Горького, вкратце проинформировал меня о сложившейся на тот момент политической ситуации. Советско-вьетнамские отношения нормализовались, когда к власти пришли Брежнев с Сусловым и Кремль вернулся к активной поддержке марксистко-ленинских партий и движений в Третьем мире. Выяснилось, что Ле Зуан на деле был таким же промосковским человеком, как и другие партийные чиновники. Борьба с «ревизионизмом», предопределившая мою судьбу, была лишь инструментом в его противостоянии с военно-политической линией Зиапа.

На страницах теоретических изданий ДРВ развернулась дискуссия между сторонниками полномасштабной фронтовой кампании против США и партизанской войны. Мой бывший комдив Ши Тань, вместе с Ле Зуаном, был сторонником отрытой войны. Зиап выступал за герилью. Мой бывший комдив называл Зиапа в печати «достоянием истории», полководцем с «устаревшими взглядами». Но у Зиапа были свои причины: он умел приводить инертные массы в движение, в лавинообразный ход всенародной, тотальной войны, сметающей всех и вся на своем пути. По его мнению, в смертельной схватке с Америкой фронтовой кампании обязательно должна была предшествовать партизанская герилья и городские восстания – в этом он следовал древним канонам искусства войны. В любом случае обе фракции сходились на том, что полномасштабная война неизбежна и что первостепенной задачей является завладение стратегической инициативой. Вести переговоры о поддержке в Москве был выбран Зиап.

Легендарный генерал в жизни оказался человеком довольно низкого роста, с большой головой и высоким лбом мыслителя. У него были замечательные глаза, умные, проницательные, порой ироничные. А когда он говорил, сложно было не испытывать благоговейный трепет. Это был настоящий учитель. Агенты Сюртэ насмерть замучили его первую жену, которая была заодно его боевой подругой, и их маленькую дочь. Спустя годы Зиап нанес сокрушительное военное поражение всей Франции, стоившее ей большинства колониальных владений. Теперь этот генерал, командовавший одной из самых боеспособных армий мира, отважно выходил на поле битвы против еще более опасного, звероподобного врага. Даже Брежнев удивился, когда узнал о намерении Зиапа атаковать армию США.

– Сколько у вас солдат? – спросил его глава КПСС.

– Около трехсот тысяч, – ответил Зиап.

– А сколько солдат у американцев?

– Свыше миллиона.

– Сколько у вас танков?

– В десятки раз меньше, чем у американцев.

– А сколько у вас боевых самолетов?

– В сотни раз меньше, чем у американцев.

– Сколько у вас единиц стрелкового оружия?

– В тысячи раз меньше, чем у американцев.

– И вы намереваетесь перейти в наступление? – Кустистые брови Брежнева поползли вверх. – Вы отдаете себе отчет, что вам противостоит вооруженная до зубов армия самой могущественной и жестокой страны в мире со времен нацистской Германии?

Генерал Зиап твердо, не отрываясь смотрел ему в глаза. Потом он тяжело вздохнул и, отвернувшись в сторону, промолвил:

– Вы рассуждаете по-советски.

– То есть?

– По-послевоенному.

– Потрудитесь объяснить.

– Вы рассуждаете с позиций страны, за плечами которой десятки лет мирной жизни.

– А вы?

– А мы рассуждаем по-вьетнамски. И, приняв наше решение, мы поступим по-вьетнамски, – он сделал небольшую паузу, кашлянул и добавил уверенным тоном: – И мы победим!

Я тщательно переводил каждое его слово. Потом Зиапа в течение его визита еще долго отговаривали, считая его затею абсурдной, но он настаивал на своем. Из Москвы он уехал с высоко поднятой головой. Перед отъездом, в зале ожидания, я успел вкратце рассказать ему о своем деле и спросил, не сможет ли он посодействовать моему возвращению на родину. Я рассказал ему, что воевал на Юге, что это я убил генерала Тхе и участвовал в освобождении Шланга. Я сказал ему, что горю желанием воевать против США. Зиап лишь покачал головой:

– Если вы вернетесь сейчас, молодой человек, после всего, что было, я не дам за вашу жизнь и ломаного гроша.

Больше мы не разговаривали. Он был прав. Для него я был просто одним из людей Ши Таня, южного фрондера. Пусть официальный курс изменился и обвинения в ревизионизме звучали все реже, конкретные следователи в переименованных отделах оставались теми же, и заведенное на меня дело было подшито в архив, но не уничтожено. Обвинение теперь могло звучать по-другому, но наказание было бы тем же. Наказание за то, что хоть раз попал в жернова внутрипартийной чистки и формально заподозрен органами госбезопасности, было и оставалось неотвратимым.

В середине января передовицы «Известий» и «Правды» запестрели заголовками о новогоднем наступлении армии Вьетконга на оккупировавшие Южный Вьетнам силы США. И этот факт вносил полное смятение в ряды врага. Сбывались слова Зиапа о возможности победы над американцами за счет абсолютного морального превосходства.

Как в свое время генерал де Латтр, воевавший против Зиапа, генерал Ши Тань, мой бывший комдив, все искал возможности сойтись с американцами в открытом поле и одолеть их традиционным способом, как говорится, стенка на стенку. Однако, став главным стратегом верховной ставки и добившись своего, первую фронтовую кампанию он проиграл. Между неравными силами двух сторон завязались упорные, кровопролитные бои. Обе стороны несли огромные потери, но коммунисты, не сдаваясь, продолжали свою борьбу. С трудом отбив новогоднюю атаку вьетнамцев, верховное командование вооруженных сил США срочно мобилизовало еще свыше двухсот тысяч солдат. Когда это массовое пополнение прибыло, Ши Тань и Зиап перенесли свои споры со страниц газет и журналов в радиоэфир. Неизвестно, как дальше складывалась бы военная стратегия вьетнамской армии, если бы в один из этих дней мой бывший комдив не скончался внезапно, по официальной версии – от сердечного приступа.

Когда я впервые услышал эту новость, у меня начало темнеть в глазах. Я спешно вышел на улицу, чтобы освежиться, и на берегу большого алма-атинского арыка меня вырвало. Последняя теплившаяся во мне надежда о возвращении на родину угасла вместе с товарищем Ши Танем, моим мудрым, дальновидным наставником. Я хорошо помнил этого жизнерадостного, пышущего здоровьем, крепкого человека. Разумеется, объявленная причина смерти была ложной, ему было едва за пятьдесят. Просто внутрипартийная чистка перешла на новый уровень. Путь назад был мне заказан.

Когда «северянам» удалось временно одержать верх над «южанами», в войне наметился стратегический перелом. Генерал Зиап перешел к старой доброй партизанской тактике затяжной войны и позиционным обстрелам американцев из «градов». Услышав о том, что боевые действия возглавил Зиап, американцы запаниковали. Они ответили тяжелыми ракетно-бомбовыми ударами по тыловым центрам снабжения и мирным населенным пунктам. В целях деморализации и запугивания противника командование вооруженных сил США негласно распорядилось начать геноцид мирного населения, расчистку территорий, заселенных неблагонадежной, инакомыслящей популяцией. Это была тактика выжженной земли, уже опробованная элитными подразделениями СС на славянских территориях во время Второй мировой. Заполыхали мирные деревни, где в сараях живьем сжигали местных женщин, стариков и детей.

Сердце мое обливалось кровью. На самом деле все эти злодеяния были спланированы в рамках программы «Феникс», разработанной в Лэнгли, в целях устрашения и морального подавления Вьетконга с одновременным достижением психологического преимущества и перехвата стратегической инициативы на театре военных действий. Авторы были большей частью уравновешенными, образованными, семейными специалистами низшего звена Управления, и идеи эти рождались во время «мозговых штурмов» в отделах, когда, разбившись на группы за кружкой кофе с упаковкой сладких пончиков, они выискивали творческие, нестандартные решения для проблем американской армии, бессильной сломить Сопротивление. Тексты инструкций для новобранцев по физическому уничтожению «недееспособных», «второстепенных» или «побочных сторонников Вьетконга», иными словами стариков, женщин и детей, писали агенты из отдела пропаганды после дотошных консультаций с экспертами в белых халатах из медицинских и психиатрических отделов. Скомпонованный таким образом документ поднимался наверх – туда, откуда было спущено задание. Вышестоящее начальство, состоявшее из кадровых офицеров, преданных делу, посовещавшись, утверждало проект и передавало его в Объединенный комитет начальников штабов с резолюцией, носящей рекомендательный на словах, но обязательный наделе характер. Комитет через соответствующие штабы спускал бумагу командирам дивизий. Потом гибло мирное население.

Главнокомандующий войсками США во Вьетнаме Уильям Чайлдз Уэстморленд вновь начал обсуждать применение атомной бомбы против вьетнамского народа с президентом Джонсоном.

– Я бы одобрил это, да, боюсь, Советы предпримут адекватные ответные меры, – кисло ответил Линдон Джонсон на доводы первого. – Это та черта, которую мы не можем, к сожалению, перейти во Вьетнаме. Вы слышали об их системе «Периметр»?

– А если мы сбросим бомбу на партизанские базы Вьетбака, вдали от мест скопления гражданского населения? – с азартом поинтересовался Уэстморленд, но Джонсон все с тем же кислым выражением лица лишь помотал головой.

– Все равно боюсь, – честно признался он.

Когда разведка доложила генералу Зиапу об угрозе применения ядерного оружия, он немедленно распорядился отвести штурмовые дивизии, осаждавшие оперативную базу морской пехоты США Кешань. Впоследствии он признался Ориане Фаллачи из «Эуропео», что этот укрепрайон имел лишь символическое, хотя и высокое, значение для врага и уж точно не стоил риска ядерного удара. Легендарная журналистка перебила генерала, начав со свойственным ей пафосом и упрямством доказывать, что Кешань имела все шансы стать вторым Дьенбьенфу. В этом она была, конечно же, отнюдь не оригинальна – печатные издания, новостные агентства, военные специалисты всего мира, включая американцев, – все, буквально все ждали тогда от Зиапа нового Дьенбьенфу. Интервью в этот момент стало очень непростым. Зиап буравил итальянку взглядом, упрекал в непонимании, доказывал ее неправоту. В итоге он взорвался и запретил публиковать интервью.

Интервью было опубликовано сразу по возвращении Фаллачи во Флоренцию. Разложив листки с переводом на столе, со вздохом облегчения, Уэстморленд связался с Линдоном Джонсоном по прямой линии. «Он не планирует второе Дьенбьенфу, сэр!» – торжественно доложил он президенту, но тут же осекся, потому что у обоих мелькнула одна и та же мысль: «А что же он в таком случае собирается выкинуть на самом деле?» – и они оба вздрогнули.

Отступление Зиапа от Кешани не принесло американцам никаких преимуществ. Не успел последний воин его армии скрыться в джунглях, как американцы сами начали процесс отхода на юг, бросив на произвол судьбы базу, за которую столько бились. «Уж больно она уязвима для вражеской артиллерии», – сказал тогда Уэстморленд полевым командирам.

Вскоре после этого знаменательного признания снимки массовых детоубийств, сделанные фотографом из штабного отдела по связям с общественностью, во время операции «Феникс», просочились в прессу. Славная и наивная американская молодежь (так называемые «дети цветов») сумела замечательным образом всколыхнуть волну всенародных протестов против неонацистской по факту политики своего правящего класса. Никто из них не хотел отправляться на фронт умирать и убивать женщин и детей ради подозрительных интересов своего нечистоплотного правительства. Опозоренным перед мировой общественностью американским войскам, которых теперь именовали не иначе, как «убийцами младенцев», было приказано временно свернуть тактику «выжженной земли» и приостановить геноцид. Генерал Уэстморленд был переведен домой с повышением – в качестве начальника штаба сухопутных войск США.

На подлете к мирному городу Ханою молодой летчик Джон Маккейн наслаждался роскошным видом зарева от горящего жилья и бегающих по улицам зареванных полуголых детей. Прицелившись им вслед, он сжал гашетку пулемета, дал очередь и раскатисто захохотал при виде того, как дети шустро нырнули в ближайшие укрытия, руины зданий и канавы. Совершив дерзкий маневр, он взял курс на центральную городскую ТЭЦ. Сбросив на нее несколько бомб, он расхохотался еще громче, представив себе, как эти чумазые, полуголые детишки, прибежав домой, узнают, что остались без света и горячей воды. Было уже поздно, когда он осознал, что попал в поле зрения вражеского радара. В это время внизу летеха Юрец Трушечкин, доброволец из Интернациональной бригады, дал наводку и крикнул: «Пли!» Через несколько секунд самолет Маккейна, оставшись без крыла, начал падать в озеро. Пилот катапультировался.

Когда Маккейна выловили из воды и вытащили на берег, его для начала хорошенько отколотили. Это было худшее, что он когда-либо испытал в жизни. Хотя ему доставались в основном хлесткие пощечины по лицу да несколько увесистых пинков под зад и тычков под дых, он почему-то подумал, что его убивают. Упав на колени и размазывая сажу и грязные слезы по щекам, он протяжно завизжал:

– Не бейте, пожалуйста, не бейте-е-е! Мой папа вам заплатит, много заплатит, он вам очень-очень много заплатит.

– А кто твой папа? – спросил командир, жестом остановив своих ребят.

– Мой папа – адмирал Джон Маккейн! Главнокомандующий вооруженными силами США в Тихоокеанском регионе!

– Этот пленник нам еще пригодится, – подмигнул командир солдатам. – На допрос его.

Вьетнамские бойцы ПВО, сбившие Маккейна, в тот вечер в свободное время перед «тихим часом» сели за письмо в Казахстан своему бывшему инструктору, товарищу Бисанову, в котором с большим юмором и техническими подробностями описали, как был сбит американский летчик, бомбивший Ханой и проливавший кровь мирных жителей.

Когда Маккейна привезли на допрос, он уже поседел как лунь. После допроса коммунисты посадили его в яму и благополучно о нем забыли. Он просидел в разных тюрьмах пять лет, и почти все это время его мучил жестокий понос, потому что он не привык пить натуральную сырую воду.

В мае, перед началом сезона дождей, американские войска предприняли четвертую за год попытку уничтожить знаменитую Тропу Хошимина со всей ее инфраструктурой. Десантный полк, высаженный в долине А-Шау, пошел на штурм высоты номер 937 под прикрытием авиации, вертолетов и артиллерии. Несколько лет назад здесь располагалось три лагеря «зеленых беретов». Партизаны разгромили эти лагеря и прогнали американских спецназовцев. Поэтому для десантников взятие высоты стало делом чести. На защиту холма Зиап направил полк Хайфонца, очень опасного для врагов, уверенного в себе и решительного командира. «Зеленые береты» неожиданно столкнулись с упорнейшим огнем противника, вырывавшимся свинцовыми потоками из траншей, изрезавших собой весь холм вдоль и поперек. Во время «тихого часа» им не давали спать завывающие в ночи залпы «катюш», прекрасно замаскированных в окружающих долину джунглях. Американские десантники отступили. Однако на следующий день после отступления, по приказу недовольного командующего, генерала Абрамса, та же штурмовая группа, подкрепленная остальными подразделениями сто первой дивизии, вновь пошла в атаку на холм, где вновь была встречена плотным огнем из дотов, траншей и «градов».

В последующие дни редеющие силы американцев предпринимали идентичные атаки против редеющих сил коммунистов. Во время одного из таких наступлений целый американский батальон был уничтожен ракетным и пулеметным огнем из собственного вертолета, экипаж которого по ошибке принял своих солдат за вьетнамцев. Лишь через десять дней ценой неимоверных жертв высота была наконец занята, когда дюжина остававшихся в живых вьетнамцев, расстреляв все патроны, отступила в джунгли. Хайфонец лично командовал отступлением последней группы, начавшимся, когда он убедился, что в именном TT, с выгравированной на нем подписью Зиапа, остался один-единственный, последний патрон. К тому времени склоны холма были усеяны трупами американцев. Едва поднявшись на вершину, остроумные американские солдаты уже прозвали эту высоту «Гамбургером», потому что, поднимаясь по склонам, они видели на них массу своих сослуживцев, чьи изрешеченные пулями тела напомнили им свежий фарш, как в мясных рядах родного супермаркета. Еще через неделю американским солдатам почему-то было приказано оставить высоту, взятую ценой стольких жизней.

Репортаж о боях в долине А-Шау, украшенный красноречивыми фото кровавого «Гамбургера», стал темой специализированного номера журнала «Лайф» и в очередной раз всколыхнул общественность. Наиболее прозорливые аналитики уже не сомневались в грядущем исходе – первом военном поражении за всю историю существования Соединенных Штатов. Абраме распорядился отступать на оборонительные позиции и временно воздержаться от преследования партизан и террора против мирных жителей в зоне военных действий.

Но переход к оборонительной тактике мало помог американцам. Все та же сто первая дивизия попыталась было окопаться в долине А-Шау, установив там артиллерийскую базу, но Хайфонец не дремал. Он отлично знал, что прибыл сюда не ерундой заниматься, а бить и гнать врага. Внезапно сто первая снова подверглась минометному и зенитному огню с других окружающих долину четырех высот, густо покрытых джунглями, беспрестанно извергавшими смертельное пламя из своих сумрачных, тернистых глубин. Хайфонец с каменным выражением лица наблюдал в бинокль, как выжившие десантники бегут вслед за спешно улетающими прочь вертолетами, хватаясь руками за их полозья, под непрекращающимся скорострельным огнем. Штабные генералы в отместку выслали тяжелые бомбардировщики, подвергшие всю долину с разбросанными тут и там деревушками ковровой бомбардировке вслепую. Абраме в бессильной злобе мстил мирным крестьянам за то, что они живут неподалеку от этого поля боя и невольно стали очевидцами неслыханного позора американского оружия. Разумеется, поскольку задело взялся Хайфонец, этот плацдарм они себе так и не вернули. После победы в А-Шау в линзы его командирского бинокля попала артиллерийская база, расположенная на участке К-9 Тропы Хошимина, простирающемся по центру полуострова, от Лаоса до морского побережья.

На всем участке К-9 весело чирикали воробушки. Капрал Бен Берне проснулся оттого, что рядовой Холловей слишком шумно и настырно рылся в его тумбочке, в поисках общей заначки.

– Эй ты, Холловей, ты что там, меня продинамить решил? – строго крикнул он со своей койки.

– Никак нет, сэр, – пробубнил Холловей, не поднимая головы. – Просто подлечиться хочется, мочи нет.

Он деловито разжег огарок свечи прямо в полке тумбочки, аккуратно вскипятил две дозы отменного бирманского героина и шустро наполнил оба шприца, которые до этого держал зажатыми за поршни в зубах. Протянув один из них капралу, он встал, одним движением расстегнул штаны, мигом спавшие до татуированных икр, и спустил до колен трусы. Берне брезгливо отвернулся и пробормотал:

– Ты не мог бы в следующий раз уйти в душевую? Все-таки я здесь иногда кушаю.

Но Холловей его не слушал. Отыскав большим пальцем паховую вену по пульсу, он воткнул в нее иглу, поморщившись от боли, взял контроль и начал медленно вводить наркотик. Закончив, он так и застыл в той же позе. Берне в это время чуть ли не плакал, закапав кровью белую простыню и не находя вену с пятого раза, истыкав обе руки и проколов несколько сосудов. Доступных вен уже не было. Ему до смерти не хотелось, чтобы полдозы опять угодило под кожу. Раствор в его шприце уже окрасился в цвет его крови. Как можно вежливее он обратился к Холловею, попросив уколоть его в шею. Холловей, словно очнувшись, нехотя натянул трусы, штаны и подошел к Бернсу Капрал встал на колени, зажал нос и, сделав глубокий вдох, задержал дыхание. Холловей со сноровкой заправского медбрата легким движением почти параллельно коже ввел иглу в толстую, набухшую вену на шее капрала и нажал на поршень. Не вынимая иглы, он сполоснул шприц кровью из той же вены. Раскрасневшийся Берне потихоньку выдохнул и, зажав ранку, что-то промычал, возможно в знак благодарности. Холловей, не слыша его, свернул косяк с едким лаосским гашишем и задумчиво закурил его.

В этот же самый момент группы вьетнамских солдат из полка Хайфонца, просочившиеся на базу К-9 по трое-пятеро, потихоньку продвигались вглубь ее территории. В течение получаса, пока остальные артиллеристы с базы, почесываясь, продирали глаза, шаря по тумбочкам в поисках заначек с утренними дозами, шприцов, свечей, ложек и фольги, пятьдесят вьетнамских солдат, вооруженных автоматами, бутылками с зажигательной смесью и гранатами, беспрепятственно отыскали все склады боеприпасов и гаубицы, в соответствии с пометками на своих картах, и заняли боевые позиции. Как только прозвучал первый залп минометного огня по бункерам американской базы снаружи, они устремились в атаку на огневые точки противника, закидывая их гранатами и «коктейлями Молотова». Разыгралась целая мистерия взрывов, дыма и огня, до которой, впрочем, большинству американцев не было никакого дела. К тому времени, когда все артиллеристы наконец укололись и смогли экипироваться для контратаки, вьетнамцы уже бесследно скрылись в джунглях, не понеся никаких потерь. Весь боевой потенциал базы был уничтожен или выведен из строя.

Командир базы, огромный черный детина, тряся автоматической винтовкой М-16 в сторону джунглей, заверещал тонким голоском: «Ублюдки! Сволочи! Что вы сделали с моей базой, чертовы гуки!» Потом он развернулся к своим солдатам и, едва не плача, крикнул им: «Ну чего вы остолбенели, олухи? Снаряжайтесь в погоню – мы должны найти и уничтожить врага». После этого он отошел к кустарнику, чтобы отлить. Солдаты обменялись многозначительными взглядами. Преследование противника по джунглям подразумевало верную смерть от пули или на острых кольях бамбука в тигровых ловушках, а умирать пока не хотелось. Ведь жизнь была так прекрасна после утренней дозы. Прочитав в глазах друг у друга одну и ту же мысль, солдаты почти одновременно кивнули головами и присели на корточки в круг. Холловей бросил на землю плашмя свою финку и крутанул ее, на манер игры «в бутылочку». Острие клинка остановилось напротив Бернса. Капрал тяжело вздохнул, встал и отцепил от пояса осколочную гранату. Остальные солдаты мигом вскочили и побежали прочь от этого места.

Командир тем временем сосредоточенно стоял над кустами с расстегнутой ширинкой, пытаясь выдоить свой переполненный мочевой пузырь. Его концентрации ничто не мешало, но у него никак не получалось помочиться из-за воздействия наркотиков. Внезапно он осознал, что гробовая тишина за его спиной вдруг взорвалась тяжелым топотом ног целого отряда. С ужасом обернувшись, он успел увидеть только фигуру Бернса, размахнувшегося в его сторону, зажав что-то в правой руке, и успел тоненько выкрикнуть: «Ублюдки!», как вдруг свет погас, и его штаны самопроизвольно и обильно увлажнились. Берне встал из-за укрытия, оглядел разбросанные по служебной территории части командирского тела, почесал лицо и самодовольно сплюнул, сознавая, что помимо обязанности бросить гранату жребий неожиданно принес ему командование над отрядом и карьерный рост. «Надо бы избежать его судьбы», – озабоченно прикинул он в голове свои дальнейшие действия.

Так или примерно так, постепенно сдавая базу за базой, жертвуя гарнизоном за гарнизоном, американские войска продолжали откатываться на юг. Тем временем Линдон Джонсон практически умыл руки, заявив, что не будет баллотироваться на второй срок.

Именно в те дни я совершил большую глупость, напрямую обратившись в посольство ДРВ с просьбой призвать меня на передовую. Письмо было перехвачено КГБ, и мне было сделано настолько серьезное предупреждение, что с тех пор я больше никогда не предпринимал подобных попыток. Новый президент Никсон, твердолобый республиканец и антикоммунист, разумеется, не собирался мириться со сложившимся статус-кво, о чем он без всякой деликатности, не стесняясь в выражениях, уведомил Абрамса. Американские солдаты вновь нехотя покатились в контрнаступление, пересекли на юге государственные границы и вторглись сначала в Камбоджу, потом в пределы Лаоса. План был разрушить максимальное количество перевалочных пунктов логистической системы снабжения вьетнамской армии с многочисленными арсеналами и складами боеприпасов, размещенными вдоль Тропы Хошимина. На Девятом шоссе они лоб в лоб столкнулись с «Железной дивизией», поддерживаемой легендарными советскими «тридцатьчетверками». Танки Т-34 прокладывали теперь путь на Сайгон так же лихо, как в свое время на Берлин. Завязались упорные бои, в ходе которых зенитками коммунистов было сбито свыше ста американских вертолетов. «Полет валькирий», под который, подобно германским нацистам, вылетали в бой американцы, то и дело внезапно захлебывался и тонул в вое ракет и реактивных снарядов. Наступление было успешно отбито. Тропа Хошимина продолжала функционировать в обычном режиме.

В Страстную пятницу генерал Зиап вновь выдвинул из Лаоса и Камбоджи свои войска на штурм Центрального и Южного Вьетнама. 308-я «Железная» и 304-я дивизии выбили врага из Куанчи, освободив этот город, расположенный на самых подступах к Хюэ, древней императорской столице Вьетнама. Завязались ожесточенные бои за Хюэ. Они протекали с переменным успехом. Хайфонец безжалостно гнал своих солдат в атаку, особенно когда шел дождь. Он заметил, что число тактических налетов авиации и вертолетов снижается при дурной погоде, и они теряют в эффективности. Поэтому он стремился отвоевать как можно больше территории, пядь за пядью, именно под покровом субтропического дождя. На подступах к городу, когда к авианалетам присоединилась судовая артиллерия с моря, пришлось отступить. Хайфонец, благодаря простым арифметическим расчетам, хорошо знал, сколько именно людей он может позволить себе потерять, а сколько уже нет. Отступали на голодный желудок – скудное тыловое снабжение беспрерывно нарушалось авиацией врага, не жалевшей боеприпасов.

То же самое происходило на Центральном и Южном фронтах, где слетевшиеся над головами вьетнамских солдат сотни «Небесных крепостей Б-52» превратили сражение между равными силами в сущий напалмовый ад. Поля боя по всей стране превратились в одну сплошную область смерти. Живые факелы метались среди горящих танков с жуткими стонами. После того как очередная атака вьетнамских T-S4 на административный центр Контум была отбита благодаря интенсивной бомбежке, в самом центре этого города, напротив главной аптеки, резко затормозила, поднимая клубы рыжеватой пыли, целая колонна джипов, оборудованных переносными ракетными комплексами. Из джипов вылезли солдаты с автоматическим оружием, немедленно взявшие аптеку в оцепление. Холловей и Берне вальяжно прошествовали сквозь оцепление и ввалились внутрь с М-16 наперевес. Аптекарь в белом халате, отвешивавший корень женьшеня какому-то местному старичку, поднялся с места и поправил очки на носу. Берне козырнул:

– Капрал Берне. Доношу до вашего сведения приказ о готовящейся эвакуации местного населения. В город со дня на день войдут красные танки. В целях недопущения попадания обезболивающих средств в руки врага для лечения тяжелораненых бойцов Красной армии, мы конфискуем все имеющиеся запасы морфина, кодеиновых таблеток и ректальных опиумных суппозиториев. Прошу ознакомиться с соответствующим мандатом.

Он протянул руку назад, и Холловей, стоявший за спиной, вложил ему в ладонь измятый, замусоленный листок, сложенный вчетверо. Развернув листок, Берне сунул его под нос аптекарю. Это был приказ от комвзвода о прохождении обязательного медицинского осмотра на гербовой бумаге с печатью, но аптекарь все равно не понимал по-английски. Он удалился в подсобное помещение и вышел оттуда с заранее припасенным для этого случая картонным ящиком лекарств и многоразовых стеклянных шприцов. Он поставил его на прилавок перед Бернсом и, широко улыбнувшись, сказал ему на вьетнамском:

– Чтобы вас всех поскорее красные укокошили, вонючие янки!

– Спасибо, сэр! – козырнув, ответил ему Берне. – Соединенные Штаты благодарят вас за понимание и содействие.

На улице за раздачей препаратов солдатам Берне и Холловей провели небольшой блиц-опрос на тему «куда двинуться дальше». Один из рядовых видел большую аптеку в городке Плейку, что в полусотне миль к югу от Контума. Решено было немедленно выезжать в Плейку под предлогом, что координаты были приняты ошибочно. Усевшись за руль, Холловей, поправляя зеркало заднего вида так, чтобы хорошо было видно шейную вену, предложил уколоться на дорожку, и Берне важно кивнул. Он вовсе не хотел быть разорванным гранатой, как предшественник, и вовсю старался быть мировым и компанейским командиром роты. Пока у него все хорошо получалось.

Муссонный ливень, хлынувший из свинцовых туч, капля за каплей падал на полыхающее пламя, но оно почему-то не гасло. Генерал Зиап решил дать полугодовую передышку усталым солдатам. Вскоре его впервые отстранили от командования армией, переведя на почетный пост министра обороны. Бывший начальник штаба, генерал Ван Тьен Зунг, принял у него бразды правления войсками. Тем не менее, пусть ценой огромных потерь, но армии Зиапа в ходе пасхального наступления удалось добиться больших успехов. Они выгнали американцев из четырех провинций Южного Вьетнама, продолжая оттеснять их все дальше и дальше на юг, отнюдь не собираясь сбавлять ход в своем движении на Сайгон. Развернув борьбу одновременно на трех фронтах, Зиап следовал древним канонам искусства войны. Американцам, не знавшим, где ждать удара, пришлось задействовать всю свою технику и всю живую силу своего огромного контингента, чтобы отбиться от Зиапа, владевшего инициативой на всех фронтах. Добиться поставленных задач на всех трех фронтах он не смог практически из-за одного-единственного фактора – из-за полного и безраздельного господства американских ВВС в воздухе и массированных напалмовых бомбардировок. Он был бы никудышным полководцем, если бы не отдал приказ об отступлении ввиду этого непреодолимого препятствия и даром растерял бы свою живую силу, залог своих будущих побед. Сейчас, когда он вел в бой сотни тысяч человек, он относился к ним так же бережно, как к своему первому отряду из тридцати солдат, с которым впервые выходил на боевые операции против японцев и вишистов. Только поэтому он сумел обеспечить организованное отступление, не дав ему скатиться в беспорядочное бегство из напалмового ада, которое могло бы быстро привести к поражению в войне.

Когда дождь кончился, коммунисты вновь перешли в полномасштабное наступление. Полк Хайфонца занял легендарную крепость Кешань. Посоветовавшись по прямой линии с министром, он распорядился начать здесь работы по обустройству взлетно-посадочной полосы. Они с Зиапом к тому времени слишком хорошо осознали решающее значение авиации в этой войне. Хайфонец уверенно смотрел в будущее – недалек тот день, когда аэродром Кешани будет служить будущей вьетнамской авиации, которая обязательно поддержит победоносную армию с воздуха при освобождении Сайгона.

Тем временем генерал-полковник Чан Ван Ча, мой бывший комбат, сосредоточился на непосредственном окружении самого Сайгона, постепенно перебрасывая войска из Камбоджи в Долину Джонок, занимая стратегические позиции, сжимая кольцо все плотнее вокруг южной столицы. Он все больше и больше игнорировал указания от «северян» из всемогущего Центра, руководствуясь собственными тактическими соображениями. В Центральном Вьетнаме войскам Первого корпуса удалось точно так же отрезать Хюэ, приблизившись к этому городу на расстояние артиллерийского выстрела. Они предприняли несколько стратегических рейдов с Центрального плоскогорья к курортным морским городам Дананг и Ньячанг, где находилась основная база ВВС США с сотнями «Летающих крепостей» и «Фантомов» и где был складирован их смертоносный, зловещий, человеконенавистнический груз. Упорные сражения продолжались в этом году даже на протяжении всего сезона дождей. В итоге войска моего бывшего комбата смогли перенести поле решающей битвы в Долину Меконга.

На всех предприятиях СССР существовал так называемый «Первый отдел», в котором денно и нощно трудились сексоты госбезопасности, следившие за остальными сотрудниками и регулярно строчившие соответствующие отчеты. Например, в НИИ Систем Первым отделом руководил Гриша Маречек. Помню, он целыми днями сидел у себя в кабинете, читал журналы вроде «Искателя» или «Роман-газеты» да ошивался в институтской курилке, общаясь по душам с научными сотрудниками. Я перешел со швейной фабрики в Научно-исследовательский институт по разработке и внедрению автоматизированных систем управления на предприятиях Казахской ССР весной шестьдесят восьмого. Внедрение автоматизации управления производственными процессами показалось мне более интересным и перспективным направлением, чем моя прежняя работа. Венера трудилась в поликлинике Советского района. У нас родилась дочь Сабина. Накопив солидный опыт в процессах планирования народного хозяйства, я начал писать в свободное время кандидатскую диссертацию на русском языке, которым овладел даже лучше, чем французским. Время от времени я брал отпуск за свой счет и дни напролет проводил за научными изысканиями в Ленинской библиотеке в Москве.

Как-то раз наш НИИ выиграл тендер и удостоился коллективной премии, для получения которой мне необходимо было сдать отчет и собрать соответствующие подписи в Перми. Сложность заключалась в том, что Пермь была закрытым городом из-за размещенных там предприятий оборонной промышленности, а у меня сохранялось иностранное гражданство. Для того чтобы получить разрешение на выезд, я должен был сначала представить справку за подписью директора института в ОВИР, со сроком рассмотрения до десяти дней. Это было очень неудобно, когда меня вызывали на научные конференции в Москву или в другие города. Премия была большая, защищать ее надо было в Москве, и я решил рискнуть ради коллектива. Купив авиабилет у знакомой кассирши из алма-атинского аэровокзала, я без препятствий добрался до Перми с пересадками и управился со всеми делами. Однако на пути в Москву, в пермском аэропорту, ко мне подошли два серьезных человека, одетых в одинаковые светло-серые костюмы. На самом деле, я думаю, что органы госбезопасности все знали заранее. Постарался Гриша из Первого отдела. Меня сняли с рейса и всю ночь допрашивали в специальном номере близлежащей гостиницы. У них это называется конспиративным помещением для допросов. В конце концов на рассвете, после долгого допроса, меня отпустили в Москву. Разумеется, они знали, зачем я здесь, и не подозревали меня в подрывной деятельности, но таков был порядок – ведь я нарушил установленный режим, и не важно, в каких целях я это сделал. Составили протокол и объявили строгий выговор директору института. В душе остался неприятный осадок.

И весной, и осенью меня навещал Виктор, он же Ваке, работник алма-атинского управления госбезопасности. Эти его контрольные визиты носили формальный характер, мы с ним даже сдружились. До такой степени, что, когда мой сосед Борис купил черно-белый телевизор с крохотным экраном, мы вместе с Виктором вместе отправились к нему смотреть чемпионат мира по футболу, проходивший в Мексике. Каждый раз, когда игроки советской сборной закатывали очередной гол в ворота бельгийцев, раскрасневшийся Ваке, захмелевший от распитых нами двух трехлитровых банок «Жигулевского», подбегал к телевизору и обнимал его. Он выглядел таким счастливым. Помимо Виктора мной регулярно интересовались то участковые инспекторы, то обычные сексоты с красными повязками дружинников. Они бесцеремонно стучались в двери моих соседей и сослуживцев и, ссылаясь на некое спецзадание, подробно расспрашивали их обо мне, моем поведении, моей семье.

Чтобы избавиться от неприятного осадка в душе и от косых взглядов начальника, я ушел из НИИ в проектно-конструкторское бюро по разработке новых видов оборудования для использования в шахтах и рудниках Казахской ССР, заместителем директора. С не меньшим энтузиазмом я занялся проектированием тяжелого шахтного оборудования. Цветная металлургия СССР испытывала растушую потребность в передовых технологиях такого типа.

Когда я защитил диссертацию в Москве, у нас родился сын Алик. Помню, как приехал за Венерой в родильный дом на Басенова, а она уже стояла с малышом на крыльце, в своем легком халатике. Весь двор больницы белел от нарядов из тысяч молочных лепесточков, в которые оделись цветущие абрикосовые деревья. Я подумал о том, что, когда дети подрастут, мне хотелось бы отвезти их на море – возможно, шум морских волн поселится в их сердце так же прочно, как в моем, ведь я с детства мечтал стать капитаном морского судна дальнего плавания. Наверное, я стал бы им, если бы не война. Впрочем, тогда у меня не было бы моей Венеры и моих детей.

В тот год армия США потерпела сокрушительное военное поражение во Вьетнаме. В Париже делегациями двух сторон было подписано «мирное соглашение», но оно было таковым только по названию. Даже беглое знакомство с этим документом позволяет любому здравомыслящему человеку сделать адекватный вывод о его содержании – полная безоговорочная капитуляция проигравшей стороны, представленной правительством США. Отслужившему свое марионеточному правительству Южного Вьетнама была уготована незавидная участь всех других друзей Америки, которые ее больше не интересуют. Президент Никсон любезно сервировал стол и поднес блюдо с марионетками на съедение генералу Зиапу В обмен ему удалось выторговать незначительные подачки вроде репатриации части американских военнопленных.

На участке, занятом дивизией Хайфонца, список высших офицерских чинов, подлежавших отправке на родину, по введенному им же распорядку утверждался лично комдивом, то есть им самим. Ознакомившись с делом полковника морской пехоты Джорджа Смита, он решил взглянуть на него лично. Смит в свое время отвечал за некоторые участки, где, согласно скупой фронтовой хронике, были отмечены неоднократные факты спланированных акций геноцида в рамках тактики «выжженной земли», применявшейся американцами до утечки в прессу кадров с убийствами младенцев в мирных селах. Когда полковника ввели, его лицо, с курьезно изогнутым налево носом, показалось Хайфонцу смутно знакомым, особенно его глаза. Говорят, что с годами у человека не меняются глаза и улыбка. У Смита были пустые, равнодушные и нагловатые глазки изувера. Хайфонец подошел к нему, пытаясь нащупать в памяти смутный образ, размытый безвозвратно утекающим временем. Вблизи лицо молодого некогда Смита плавно проступало все четче и четче из-под маски «этиловых» морщин, характерных для сильно пьющего мужчины. Образ распоясавшегося молодчика из жаркой калифорнийской ночи рвался наружу из подсознательных, ассоциативных слоев памяти Хайфонца.

– А ведь мы с вами где-то уже виделись, мистер Смит, – сказал Хайфонец на своем ломаном английском, пытливо всматриваясь в лицо американца.

– Со мной? – расплылся в глупой улыбке Смит. Его верхняя губа невольно обнажила выдающуюся вперед лошадиную челюсть. До отъезда домой после этой последней протокольной формальности оставались считаные часы. – Это вряд ли, мистер.

– Лос-Анджелес, Пико-Юнион, сорок третий год, «зуты», – сказал, как отчеканил, Хайфонец. Он окончательно признал Смита по его запоминающейся ухмылке. Когда тот пинал лежачего Стрижа, он ухмылялся точно так же. – За что ты ударил моего друга Стрижа?

– Ты был там?! Это ты?! – в глазах Смита промелькнул неподдельный ужас.

Хайфонец снял фуражку и, коротко размахнувшись, от души припечатал Смита лбом в переносицу. Американец упал на колени, отчаянно пытаясь вправить руками изогнувшийся вправо нос. Отвернувшись, Хайфонец надел фуражку и бросил охранникам через плечо:

– В Пуло-Кондор его. В яму с водой. Пусть еще посидит.

На пути в Пуло-Кондор Смит попал в ханойскую тюрьму для американских пилотов, известную среди них под названием «Ханой Хилтон». В тот момент, когда решетчатая дверь камеры с лязгом захлопнулась за ним, мимо проводили освобожденного по «мирному соглашению» пилота Маккейна. Заглянув в камеру и узнав Смита, выигравшего у него тысячу баксов в блек-джек в сайгонском казино «Мажестик», Маккейн громко присвистнул и, удаляясь, крикнул ему:

– Эй, Смит! Передавай мой пламенный привет узникам Пуло-Кондор! А я передам привет твоей жене, – и он раскатисто расхохотался, громко и благодушно.

Смит обернулся. Обе нижние шконки были заняты. С них его рассматривали две пары безучастных глаз. Это были довольно молодые люди, в плену ставшие похожими на хиппи, с длинными беспорядочными патлами и многодневной щетиной, покрывавшей их изможденные лица. Он поприветствовал их и представился. Тот, что справа, ответил ему кивком головы. Когда полковник осторожно попробовал поинтересоваться, кто они такие, в каких частях и под кем служили, ему опять же ответил тот, что справа:

– Это не имеет абсолютно никакого значения. Здесь тебе не казарма, Смит, и не передовая. Здесь каждый сам за себя. Верно я говорю, Холловей? – обратился он к тому, что лежал слева. Холловей, ничего не отвечая Бернсу, отвернулся к стенке и уставился в одну точку.

Пока американские войска позорно бежали из Вьетнама, бросая на произвол судьбы своих послушных местных марионеток с их напыщенными порядками, инженерно-технические подразделения армии США методично и целенаправленно травили плодородную почву этой многострадальной страны химическим оружием – смертоносной смесью дефолиантов и гербицидов, предназначенной для распространения врожденной инвалидности, рака и генетических мутаций среди местного населения на поколения вперед. Проигрывая на поле боя, американцы словно бы решили объявить войну на уничтожение самой экологической системе этой страны, джунглям, десятилетиями по-матерински заботливо укрывавшим героев партизанских войн. Кроме того, испытывая перед мировым сообществом нестерпимый стыд за свое военное поражение, отказываясь его признать перед лицом неумолимых фактов, Америка мелочно мстила победителям, объявив эмбарго и взяв их страну в тиски экономической блокады. Проигрывать надо уметь. Во всех этих действиях отчетливо просматривалась одна и та же логика, внушенная протестантской этикой, впитанной правящими элитами США с молоком матерей: проигравших не любит Бог, а значит, свой проигрыш признавать нельзя никогда и ни при каких обстоятельствах, вопреки безжалостной очевидности.

Но я-то знал, что не пройдет и двух десятков лет, как спаленные напалмом джунгли восстанут из пепла, подобно бессмертному Фениксу, и зазеленеют вновь, даже еще гуще. Ведь я там был.

Новости с далекой родины доходили до нас, двух алма-атинских вьетнамцев, благодаря подписке на журнал «Нян-Зан», официальный орган компартии. Более того, ко мне нередко обращались из Москвы за переводом статей о борющемся Вьетнаме из АПН, из ТАСС, из печатных изданий вроде серьезного глянцевого журнала «Советский Союз». В живых, эмоциональных и хлестких материалах я нередко узнавал неутомимое, острое перо своего товарища Хай Чынга, который продолжал трудиться редактором в партийном журнале.

Идея взятия Сайгона в том же году принадлежала моему бывшему комбату Чану Ван Ча, который лелеял ее еще с Французской войны. При первой же возможности он представил свой план Военному комитету в Ханое, кое-как сумев заинтересовать высшее командование своей дерзкой схемой. Дело в том, что в отсутствие генерала Зиапа в командовании армией начали расти разногласия между отдельными генералами и поддерживающими их группировками. Товарищу Чану было довольно трудно отстаивать свои позиции, но, будучи урожденным южанином, он обладал естественным преимуществом в стратегическом планировании. Видимо, поэтому он смог отстоять свои позиции сначала перед штабом, а потом перед министром Зиапом, главнокомандующим Зунгом и партийным вождем Ле Зуаном. Более того, лично Зиап в итоге приказал ему освободить Сайгон от марионеточного режима до начала сезона дождей.

Надо сказать, что мой бывший комбат всегда отчаянно сражался за наш город. Во время новогоднего наступления в качестве командующего фронтом, еще под руководством Зиапа, он предпринял попытку вернуть Сайгон. Две недели его люди вели упорные бои в самом сердце города, освобождая и теряя наши улицы снова и снова. Никто из этих бойцов, коренных сайгонцев, не отступил – они так и остались лежать со смертельными ранениями, сжимая свое оружие в коченеющих руках, в саду посольства США, у башни центральной городской радиостанции, на улицах Шолона, под трибунами ипподрома.

Командуя Южным фронтом во время пасхального наступления, уже под руководством Зунга, Чан Ван Ча пытался пробиться к Сайгону из Камбоджи. Свыше двух месяцев его бойцы бились за Ан-Лок, главный бастион американцев между камбоджийской границей и Сайгоном, все это время выдерживая самый настоящий ураган из ракет, бомб и напалма от зари до зари. Здесь им также пришлось отступить.

Поэтому ему необходимо было очень хорошо постараться, чтобы получить одобрение на третью попытку. К тому времени он в ходе нескольких рейдов смог перерезать несколько стратегических шоссе, захватил важный центр транспортной развязки и окружил южную столицу, пусть издалека, но со всех сторон.

Вскоре после презентации в Военном комитете его вызвали к товарищу Ле Зуану, руководившему партией после смерти Хошимина. После разговора с ним Чан Ван Ча получил в свое распоряжение, помимо трех дивизий пехоты, еще и артиллерийский и танковый полки. По отдельному ходатайству он получил также полк ПВО, оснащенный советскими зенитно-ракетными комплексами, который должен был сыграть одну из решающих ролей при штурме Сайгона.

Настояв на своем, для начала он вторгся из Камбоджи в провинцию Дарлак, где немедленно освободил город Бан-Му-Туот, застав полностью врасплох противника, дожидавшегося его на местах сражений прошлого года, в Шейку и Контуме. Это открыло его дивизиям путь на юг и юго-восток. После первой победы войска Чана выбили противника с горы Черная Дева, что над Тайниньской равниной, служившей узловым центром радиорелейной связи на Юге. Спустя непродолжительное время бойцы Второго корпуса в Центральном Вьетнаме освободили Хюэ, важный порт Камрань и Дананг с его богатыми месторождениями нефти. А когда был взят Ньячанг с крупнейшей авиабазой врага, революционная армия наконец-то смогла сосредоточиться на главной цели последних войн против Виши, Японии, Франции и США – на освобождении Сайгона. Впервые в небо над Вьетнамом взмыла революционная, коммунистическая авиация. Части регулярной армии под грохот канонады вступили в Сайгон. Один за другим пали Белый дом марионеточного правительства, аэропорт Таншоннят, тот самый, где я много лет назад чуть не поплатился жизнью за сбор сведений о французских самолетах, штаб Столичной зоны и, наконец, печально известное желтое здание на улице Катина, в застенках которого томились в ожидании публичных расстрелов сотни подпольщиков, партизан и просто случайных людей. Бойцы движения, в котором я участвовал с самого детства, триумфально вступали на центральные улицы моего родного города, соединяясь с отрядами городских повстанцев. Пьяные от великой победы, они стреляли в воздух и ликовали, подняв красный флаг над крышей дома на улице Массиж, где я родился без малого сорок лет назад. Дядя Нам аплодировал с балкона и размахивал заранее припасенным кумачовым флажком. Сбывалось пророчество моего бывшего комбата, товарища Чан Ван Ча, только вот меня рядом с ним не было. Ведь я был обвинен в предательстве и ревизионизме и не мог освобождать улицы родного города вместе с ним. Не было меня рядом с ним и несколько месяцев спустя, когда прибывшие из Северного Вьетнама особисты на заре усаживали моего бывшего комбата в черный воронок. Никто не знает, как сложилась дальнейшая судьба южного триумфатора, легендарного освободителя Сайгона. Его следы теряются за километрами колючей проволоки, протянутой вокруг тонкинских лагерей, разбитых на месте старых французских золотых приисков. Перед своим арестом Чан Ван Ча успел издать книгу, в которой он дерзко высмеивал промахи и недочеты северного командования и открытым текстом писал обо всех уловках, на которые ему пришлось пойти, чтобы обхитрить это командование и добиться своей великой победы. Органы госбезопасности объявили настоящую охоту на остававшийся в обороте тираж книги, но ее текст уже разошелся по рукам в народе, став легендой.

Впрочем, триумф Вьетконга не мог затмить собой той бездны страданий, в которую ввергли мой народ американцы. Скупые цифры в «Нян-Зан» подводили баланс великой победы Вьетнама над США, одержанной в борьбе против хладнокровной тактики геноцида. Миллионы мирных жителей погибли от ковровых бомбардировок. Общее количество бомб, сброшенных на населенные пункты Вьетнама, превысило итоговый тоннаж всех бомбардировок Второй мировой войны, включая Дрезден, Ковентри, Варшаву, Минск, Нагасаки. Еще миллионы погибли от напалма и химического вещества «Агент Оранж». Напалм липнет к коже, к детской коже, и горит в течение как минимум десяти минут при температуре свыше тысячи градусов Цельсия. Напалм невозможно ничем погасить, и он вызывает ожоги пятой степени – прожигает до кости, причиняя смерть в основном от нестерпимой боли. «Агент Оранж» отравляет растения, почву, воду и человеческие гены. В качестве оружия массового поражения он унес во Вьетнаме в сто раз больше жизней, чем атомная бомба в Хиросиме, – около пяти миллионов человек. Свыше миллиона детей родилось с врожденной инвалидностью, и такие дети рождаются до сих пор.

Статьи товарища Хай Чынга, который чаще всего сам был очевидцем описываемых им событий, отдавались болью в моей душе. Я понимал, что с тех пор как в Вашингтоне созрел и сложился консенсус насчет агрессии против моей родины, все эти страдания и мытарства моего народа были неотвратимы. История несчастного кхмерского проводника внезапно начала плодиться и размножаться на глазах, с тех пор как на нашу землю ступил сапог американской военщины, мучая, насилуя, стирая с лица земли миллионы вьетнамских семей. Миллионы глаз теперь были устремлены в самое сердце тьмы, подобно потустороннему взгляду кхмерского проводника, и не было им ни спасения, ни утешения в этом мире. Моя ярость была бессильной, мои руки оставались связанными. Невольно снимая шляпу перед фракцией Ле Зуана и перед моим бывшим комбатом Чаном, я парадоксальным образом ни разу не усомнился в своем выборе, сделанном в тот момент, когда меня обвинили в ревизионизме. Да, мой выбор не был выбором героя, но мне не перед кем оправдываться. Мой выбор был человеческим, пожалуй, даже слишком человеческим. В конце концов, я никогда не стремился стать великим героем, идущим к лучам бессмертной воинской славы, перешагивая через тела умирающих солдат. Все, к чему я стремился, когда померкло солнце моего безоблачного детства и я взялся за оружие, – это бороться за светлое будущее против вездесущих сил тьмы, окутавшей в те годы все пространство вокруг меня.

Когда под окном у меня раздался знакомый свист, я выглянул наружу. Это Бак приехал на велосипеде.

– Туан, айда на Зеленый базар? Там свежую рыбу привезли.

– Не могу, Бак, работы много.

– Ну смотри, как хочешь. – И уже отъезжая, он крикнул мне, обернувшись через плечо: – Приходите вечером накахо!

– Обязательно, – пообещал я и, все еще улыбаясь, вернулся к своему письменному столу.

Он тоже женился, когда к нему приехала невеста из Брянска, и они поселились недалеко от нас. Бак устроился инженером на молокозавод. У них родились сын Рудик и дочь Инга, маленькая помощница, всегда радовавшая нас своей опрятностью.

Вечером мы с Венерой отправились к ним пешком, благо это было совсем недалеко – вверх по проспекту Правды, сразу за улицей Шаляпина, в Одиннадцатом микрорайоне. К рыбе мы взяли пару бутылочек «Гурджаани», но Бак в шутку скорчил недовольную гримасу.

– Ты же знаешь, Туан, вина я перепил в Камбодже.

– И что, теперь признаешь только водку? – Мы дружно расхохотались.

Дело в том, что Баку во время войны довелось охранять одно из поместий, захваченных партизанскими войсками Вьетминя, и там он обнаружил в погребе целый склад коллекционных вин из Франции. Он дегустировал их больше месяца, пока дежурил в поместье, и с тех пор ничего, кроме бордо, не признавал. Мы разговорились с ним, пока жены занялись готовкой и пересудами на кухне, старшие дети ушли в кино на «Легенду о динозавре», а Алик с Ингой увлеченно играли в прятки.

– Слышал, что сейчас в Камбодже происходит? – поинтересовался я.

– Да, я читал об этом в последнем номере «Нян Зан». Я знал этого человека. Пол Пота.

– Да ну, правда, что ли?

– Он приезжал в штаб Девятой зоны незадолго до конца войны, и звали мы его тогда товарищем Салотом Саром.

– Ну-ка, расскажи подробнее.

– Это был очень тихий человек, довольно светлокожий для камбоджийца с несколько женоподобными чертами лица. Он тогда только вернулся из Парижа и представился как «товарищ из ФКП». Он неплохо знал Маркса и Ленина, но больше всего в то время восторгался Кропоткиным, особенно идеей о том, что революцию во Франции, как предшественницу российской, на деле совершили крестьянские классы. Пока он пробирался к нам, ему довелось погостить у одного из горных племен то ли Мяо, то ли Чамов, и он утверждал, что эти кланы с их родоплеменной структурой на самом деле гораздо ближе к коммунизму, чем промышленные страны социалистического блока. Один из присутствовавших там комиссаров Вьетконга назвал его идеи «анархо-примитивистскими», но Салот считал их подлинно коммунистическими. Ссылался он и на «Происхождение семьи и частной собственности» Энгельса, отстаивая свой тезис о том, что капиталистическая цивилизация – это и есть самое настоящее варварство и что первобытнообщинный строй, с его вегетарианским образом жизни собирателей, еще до появления охоты и сельского хозяйства был настоящим, беспримесным, чистым коммунизмом. Мы тогда пошутили, что он никогда не сможет превратить современного человека в неандертальца, но Сар очень серьезно вскинулся: «А почему бы и нет?» И продолжил: «Прийти к истинному коммунизму можно постепенно, начав беспощадную войну против ложной концепции прогресса, против довлеющей над свободой личности системой промышленного рабства и наемного труда. Можно совершить большой скачок назад, к обществу без рынка и производства прибавочной стоимости, без меновых операций, без таких атрибутов цивилизации, как часы и время. Время, о проклятое время! Вы никогда не задумывались, зачем нам вообще нужно время? Почему мы находимся в рабстве у времени, считая, что оно тикает, уходит, утекает от нас? А я скажу вам, зачем и почему. Время – это порождение разделения труда, разрушившего гармоничную жизнь первобытной общины. Время породило антикоммунистическое отчуждение и дисгармонию однообразия. Время – это инструмент капиталистической эксплуатации, измеряющей рабочую силу часами, тикающими у фабричной раздевалки, или гонгом рабовладельца на плантации. Куда течет время и зачем? Бессмысленное время – это зеркальное отражение самой власти, это та питательная среда, в которой развивается общество отчуждения и эксплуатации. При первобытном коммунизме не было времени, были лишь биологические ритмы. Когда появилось время, мы начали оперировать знаками и мерами, что уже само по себе вело к появлению меновой стоимости. Так сформировалось овеществленное, отчужденное, эксплуататорское общество. Когда мы, красные кхмеры, возьмем контроль над национальным суверенитетом в свои руки, мы отменим время и уничтожим все часы, равно как и деньги с другими формами обмена. В банках мы устроим склады для сельскохозяйственных удобрений. Если для начала мы сможем хотя бы организовать самодостаточное общество без денег, семьи и частной собственности – оно уже имеет все шансы стать прототипом будущего царства свободы на Земле. Как только мы победим промышленность, мы сможем постепенно перейти к отмиранию сельского хозяйства и со временем достичь благословенных времен охоты и собирательства. Тогда мы сможем отказаться от такого инструмента угнетения, как речь, и добиться полной ментальной и сексуальной свободы. Речь, о проклятая речь! Зачем нам нужна речь, вы подумайте, товарищи, ведь только речью можно описать такие бесполезные вещи, как власть, труд или время. Время, например, никак невозможно объяснить, если у вас нет речи и вам заранее не навязано чувство тикающего времени. Как только начала развиваться речь, так начало развиваться и время. У животных нет времени, как у них нет речи. Зачем нам понадобилось все систематизировать, считать и называть именами существительными все вещи? Ладно еще глаголы, описывающие спонтанность, но имя, проклятое имя существительное! Тысячи лет мы живем при империализме имени существительного, расчленившего нашу биосферу. Вместо процессов жизни мы фокусируемся на вещах и на целях, выраженных именем существительным. После того как мы, красные кхмеры, победим время, мы победим и речь! Мы запретим называть вещи своими именами! Вы только представьте себе это вольное, внеречевое существование на просторах вновь покрытой девственными лесами Матери Земли в гармонии со всеми животными и растительными видами – это же будет возвращение золотого века! Вы знаете, что наши предки жили при коммунизме миллионы лет и что только разделение труда сорок тысяч лет назад, а за ним время и речь разрушили этот рай?»

Нам все это, конечно, показалось бредом несусветным, но кто-то шутки ради спросил: «Салот, а где же ты возьмешь эти просторы с лесами, когда нас уже и так четыре миллиарда и еды не хватает на всех?» Но тот недолго думал над ответом: «Человечество нужно радикально очистить от элементов гнилой цивилизации. Разумеется, во время чистки оно должно будет сократиться. Для гармоничной жизни на лоне природы достаточно одной седьмой процента от нынешней численности мирового населения, я уже подсчитывал, на калькуляторе. Это будут вольные племена собирателей, наших потомков, которые наконец-то будут жить при подлинном коммунизме». Мы тогда только посмеялись над чудаком, но сейчас мне становится жутко. Он ведь после этого ездил в Пекин, когда там разрешили молодежи издеваться над стариками, помнишь?

Еще бы мне не помнить. Именно из-за таких твердолобых доктринеров, мнивших себя ядром мирового коммунистического движения, бесповоротно изменилась наша судьба.

По иронии судьбы, те, кто больше всех порицал хрущевскую идею мирного сосуществования как «ревизионизм», теперь сами пошли на внешнеполитический коллаборационизм с республиканской администрацией Никсона, открыто предав коммунистическое движение и рабочие классы. Великие шахматисты вдруг увлеклись настольным теннисом, и вот силы империалистической реакции уже перетянули на свою сторону вчерашних непримиримых революционеров. Благодаря этому Пекин смог присоединиться к клубу держав-победительниц в Совбезе ООН, время от времени выполняющему функции мирового правительства. Холодная война стала трехсторонней. Теперь мне довольно часто приходилось успокаивать детей, боявшихся неминуемого нападения китайцев на наш город. Слухи эти распространяли по всей Алма-Ате старушки с дворовых скамеечек, но появлялись они тоже не на пустом месте. Тысячи уйгуров и дунган, бежавших от Великого китайского голода, расселялись тогда по Казахстану, в том числе под Алма-Атой, в «Заре Востока».

Все у них там началось именно из-за паранойи одного человека, когда пособников ревизионизма видели повсюду, где хоть в чем-то пытались возразить агрессивной мегаломании Великого Кормчего. Очередная его идея поначалу казалась вполне адекватной – отречься от старого мира ценой его культуры, создать новое революционное поколение, воспитанное на чисто коммунистических идеях. Правда, в итоге она не принесла ничего конструктивного, кроме праздника неповиновения школьных двоечников. Толпам взбесившихся подростков тогда было разрешено не ходить в школу, бесплатно разъезжать на поездах по стране, чтобы встречаться с себе подобными, петь песни, ходить строем и избивать своих школьных учителей, толпой против одного. Мао, разделавшись со своими бывшими товарищами, как с самыми сильными конкурентами по партии, сконцентрировав в своих руках прессу и административно-командные ресурсы, собрал на площади Тяньаньмэнь в Пекине одиннадцать миллионов таких подростков!

Костяк этой массы состоял из подростковых уличных банд Пекина и Шанхая, которые безоговорочно приняли идеологический инструментарий Мао. Они назвались «Красным сектором», и Мао лично запретил милиции вмешиваться в их дела.

Среди этих бушующих толп в одинаковых картузах присутствовал и молчаливый, задумчивый, бледный человек с несколько женоподобными чертами лица, внимательно наблюдавший за происходящим. В этом бесновании людского моря, в этих ликующих славословиях, в этих фанатичных горящих взглядах он видел громадный политический потенциал. Он ощущал его и в самом себе, всеми фибрами своей черной души. С тех пор он так и решил называть сам себя «Политическим потенциалом», или же сокращенно, на французский манер, Пол Потом.

В тот день «Красный сектор» проводил акцию у Дома народных собраний. По слухам, один из шанхайских авторитетов движения был убит в перестрелке то ли с милиционерами, то ли с конкурирующей бандой, с которой у него были старые счеты. Как бы там ни было, шанхайцы, вступившие в «Красный сектор», находившиеся в Пекине, напали на Всекитайское собрание народных представителей, требуя отставки министра внутренних дел и пытаясь взять здание штурмом, побив все стекла в дверях и на первом этаже. В то же время пекинская основа «сектора» взяла Дом народных собраний под свою охрану, пока дело наверху шло к компромиссу, и законодатели склонялись к тому, чтобы перенаправить экспансию хунвэйбинов из «Красного сектора» на Шанхай, путем предоставления им режима расширенных полномочий и послаблений. Когда Пол Пот прибыл на Тяньаньмэнь, первое, что он увидел, – это оцепление пекинских хунвэйбинов, замотавших свои лица шарфиками и красными галстуками, вооруженных новенькими бейсбольными битами. Он понял, что народные представители обязательно должны были помнить об этом оцеплении, как во время своих прений, так и при принятии решений. Это был самый настоящий, подлинный контроль детей над национальным суверенитетом. Он решил про себя, что обязательно увеличит ряды красных кхмеров за счет камбоджийских подростков, как уличной шпаны с окраин Пномпеня, так и сельской молодежи.

Вакханалия подросткового идеологизированного насилия продолжилась и спустя некоторое время захлестнула Шанхай, распространяясь все дальше и дальше по стране. Когда разгулявшиеся банды «Красного сектора» начали грабить арсеналы, самовооружаться и выходить из-под контроля, Мао, испугавшись собственного детища, приказал этим подросткам отправляться в села варить чугун в чушках и прикармливать воробьев. Вновь прибывший с визитом в Пекин Пол Пот был в полном восторге от антибуржуазных достижений маоистского Китая. Вооружить детей, а потом выслать их в села – это ж гениально! Можно было бы пойти еще дальше и выселить в села все городское население, очистить его от неблагонадежных элементов и построить автаркическое аграрное общество, одну большую коммуну, без денег, часов и семей. Такая расширенная сельская коммуна в одной отдельно взятой стране могла бы стать первым шагом, начальной стадией для общечеловеческой коммунистической утопии. В самом деле, ведь начать можно было с малого – например, с подобной аграрной революции.

Как только США проиграли войну во Вьетнаме, «красные кхмеры» Пол Пота начали беспрепятственный захват больших и малых городов собственной страны. Под предлогом опасности американских бомбардировок была объявлена всеобщая эвакуация, и города полностью опустели в считаные дни. Возможно, это была самая радикальная в истории попытка положить конец товарно-денежным отношениям и совершить немедленный рывок к коммунистическому обществу. Как только был взят Пномпень, Пол Пот распорядился взорвать Национальный банк и соорудить на его месте склад сельскохозяйственной техники и удобрений. Как он и обещал, были уничтожены все часы и отменен календарь. Камбоджийское общество одним скачком перенеслось в утопию из запутанных сложных грез Пол Пота, в которых марксистская теория была пропущена через глубоко субъективное понимание философских вопросов.

Городских жителей отправили выращивать рис себе же на пропитание. По всем тропам в сторону сел хлынуло необъятное, покорное человеческое стадо, подгоняемое прикладами вооруженных пастухов, подростков из отрядов Пол Пота. Вокруг деревень начали разрастаться импровизированные поселения лагерного типа. Потом выселенных городских начали разлучать, тасовать, гонять с места на место в разные стороны, чтобы добиться их полного отчуждения друг от друга и от местных крестьян, равно как и рабского повиновения «красным кхмерам». Был объявлен Нулевой год и конец временного измерения. Жены стали общими. Людей насильно избавляли от чувства времени и проявления каких бы то ни было эмоций, как от атавизмов старого мира. Садизм новых хозяев Камбоджи не знал границ. За любую малейшую провинность, экономя патроны, забивали насмерть мотыгами. Буддийское воспитание не позволяло миллионам несчастных жертв взбунтоваться против произвола горстки изуверов, заставляя их из-за пустячных провинностей послушно копать себе могилы и подставлять свое темя под удары тупых лопат и мотыг.

Ранним утром жители вьетнамского села Ба Чук увидели, как в редких просветах погруженных в предрассветные сумерки джунглей замелькали фигуры чужаков. По мере того как те продирались сквозь заросли, жители различили, что это был небольшой вооруженный отряд, ведомый двумя женщинами в военной форме с винтовками. Когда те вышли из леса, жители были поражены необычайной красотой этих девушек, говоривших между собой на китайском языке. Их сопровождали пятеро темнокожих кампучийцев. Красавицы, наставив дула своих ружей на мирную крестьянскую семью, приказали всем следовать за ними в джунгли для разговора с их командирами. Компактно сгрудив стариков родителей, взрослых и шестерых детей, они погнали несчастных крестьян в джунгли. Как только они оказались на тропе, под густой сенью зеленых зарослей, кампучийцы неожиданно начали изо всей силы, исступленно бить самых младших детей прикладами по их маленьким головкам. Когда трехлетняя дочурка, получив два увесистых удара в затылок, закричала: «Мама! Мама!», беспомощно протягивая к ней ручонки, ее мать упала в обморок. Очнувшись, она увидела, что лежит с раскроенным черепом и простреленной шеей среди трупов. Убедившись, что вся семья мертва, она поползла в сторону Слоновьей горы, к храму. За кустами она услышала хныкающий детский голос, умолявший кого-то: «Папочка, не умирай, я больше не буду плакать!» Она нашла уцелевшего ребенка с залитым кровью лицом и знаками позвала его за собой. В храме на горе они увидели бесформенную груду из тел остальных жителей деревни, согнанных сюда и перерезанных полпотовцами.

В этот момент из зарослей вышел старый сгорбленный кхмер с всклокоченной седой бородой и пронзительным, воспаленным взглядом. Он не спал уже свыше двадцати лет. Достав из-за пазухи фляжку, он присел на корточки перед женщиной и начал поить сначала ее, потом ребенка чистой родниковой водой. Когда они оба напились, остатками воды из фляжки он умыл лицо ребенка, залитое кровью убитого отца. Потом он встал и побрел дальше, скрывшись в густых ядовито-зеленых зарослях. Он шел в сторону полей смерти, что раскинулись вокруг Пномпеня, надеясь, что хоть там, на этих полях, его физическому существованию придет конец.

Он и не догадывался, что ведут его ангелы, потому что он давно уже стал святым в этой жизни, и что в чертогах небесного Ангкора его утомленную душу ждет неземное блаженство нирваны. А мир тем временем скатывался все ниже и ниже по спирали безумия, и люди продолжали убивать и калечить себе подобных ради их нехитрого имущества, денег, а главное, ради власти для своих бесноватых вождей, одержимых демонами алчности и гордыни.

Когда министр обороны, прославленный генерал Зиап, узнал о том, что творят красные кхмеры, ни с того ни с сего погубившие тысячи мирных жителей приграничной зоны, он, с трудом сдерживая свою боль и клокотавший в сердце гнев, приказал стереть врага с лица земли. Главнокомандующий Ван Тьен Зунг пообещал ему применить против них тактику «цветущего лотоса» – неожиданно ударить по центру, пустить под пресс верхушку армии красных кхмеров, чтобы потом уже полностью выкорчевать всю структуру их садистского режима с его аванпостами по всему периметру страны. Так он в итоге и поступил, но для начала совершил отвлекающий маневр. После краткой артподготовки он с небольшими силами взял пару отдаленных городов в двух разных провинциях. Так он смог убедиться в своем предварительном предположении – набившие себе руку на убийствах миллионов безоружных жертв из числа собственного населения эти палачи бежали наутек при столкновении с сильным противником.

Пол Пот вызвал к себе в апартаменты Нородома Сианука, короля Камбоджи, которого зачем-то сохранил в своей аграрной республике, и разразился перед ним пространной речью о собственном могуществе. Выкрикнув в заключение, что он объявляет революционную войну всему Варшавскому договору, он приказал королю эвакуироваться из страны. Как только король ушел, к Пол Поту в хоромы ворвался трясущийся и заикающийся «товарищ Дуч», начальник концлагеря С-21, с последними новостями с линии фронта. Решение в голове Пол Пота созрело мгновенно. Все еще слушая Дуча, он начал паковать свое барахлишко и вещички жены в дорожную сумку-чемодан от «Монблан».

– Что же делать-то, а? – опасливо поинтересовался Дуч, глазами следя за действиями вождя.

– Лично я эвакуируюсь, – деловито сказал Пол Пот. – Ты тоже, кстати, можешь, но только когда перебьешь весь свой лагерь. И никому больше ни слова. Ну, чего стоишь, за работу!

Дуч, прихватив во дворике мотыгу, рысцой побежал выполнять задание. Начался массовый забой пленных.

Наступление вьетнамской армии на Пномпень по Первому и Седьмому шоссе оказалось прогулкой. Когда красные кхмеры попытались вступить в бой, они сразу же потеряли ровно половину своей армии. Побросав оружие, они побежали на запад, к границе с Таиландом, вслед за своим ненормальным вождем. Там они и остались жить, будучи радушно принятыми и обласканными местным демократическим правительством и даже сохранив место в ООН, где их садистский режим представлял эвакуированный Пол Потом король Нородом Сианук. Дело в том, что лидеры Освободительной армии Камбоджи, вступившей в пустой Пномпень вместе с вьетнамскими дивизиями, были на слишком плохом счету у международного сообщества из-за своей приверженности коммунистическому движению, считавшемуся тоталитарным и антигуманным.

Оказалось, что с пониманием к Пол Поту относились не только в Бангкоке и Пекине. На встрече с президентом США Картером Дэн Сяопин пообещал ему наказать Вьетнам за освобождение Камбоджи, и Джимми со своим другом Збигневом, подстрекавшие Дэна в течение всей встречи, остались вполне удовлетворены этим обещанием. Руками китайцев можно было отомстить за унижение США во Вьетнаме. На следующий же день после истечения срока советско-китайского договора о дружбе и взаимопомощи, заключенного Сталиным и Мао, Дэн приказал атаковать Вьетнам. Одновременно на советской границе, в том числе и в трехстах километрах от Алма-Аты, было сконцентрировано полтора миллиона солдат Народно-освободительной армии Китая.

Огромная шестисоттысячная орава вторглась в пределы моей многострадальной страны, воспользовавшись отсутствием восьмидесяти пяти процентов вьетнамской народной армии, занятой освобождением Камбоджи. Наступление происходило вдоль границы, на территории полутора тысяч километров. Министр Зиап, не растерявшись, выдвинул навстречу сорока четырем дивизиям НОАК свои две. На передовой бои приняли пограничники. Уступая в численности в тысячи раз, они тем не менее превратили авангард нападавших в фарш, отступив только тогда, когда кончились все патроны, да и то лишь на пятнадцать километров. Через два дня к пограничникам присоединилось народное ополчение плюс те две дивизии, что выдвинул Зиап, и китайские солдаты сразу начали увязать в зеленом аду местных джунглей с их многочисленными смертельными засадами, незаметно разбросанными повсюду. Казалось, что сами джунгли таят в своих частых зарослях источники огня, то и дело разражавшиеся убийственными свинцовыми очередями и пушечными залпами.

Министр Зиап внимательно рассматривал зеленое море одинаковых касок, обтянутых маскировочными сетками, лишь недавно изготовленных в достаточных количествах и розданных солдатам регулярных частей пехоты НОАК перед боем как часть обязательной амуниции. Волны зеленого моря касок заполонили ложбину между холмами и неровными валами катились вперед, подминая под себя весеннее цветение бледно-золотых орхидей. Зиап передал бинокль Хайфонцу и спросил его:

– Как думаешь, младший брат, не пришли ли они за историческим долгом? Ведь ровно девятьсот лет назад наши пращуры отобрали у Китая эту провинцию, Каобанг.

– Даже если так, старший брат, – сказал Хайфонец, прикидывая в уме возможную численность китайских войск. – Мы примем бой. Отступать нам некуда.

Протяжно завыли «катюши», заклубились белым дымом проплешины в море марширующих китайских солдат, и девятый вал зеленых касок, набирая силу морского отлива, начал откатываться по инерции обратно в ущелье. Услышав о переброске регулярных войск вьетнамской армии из Кампучии к китайской границе, Дэн отдал приказ о спешном отступлении. Отступающие войска КНР подверглись немилосердному артиллерийскому и пулеметному обстрелу. Свыше шестидесяти тысяч мертвых тел осталось лежать в тернистых зарослях приграничных джунглей. В основном это были молодые ребята, китайские призывники, никогда не нюхавшие пороха и спонтанно брошенные против самой боеспособной и победоносной армии мира того времени. Они были просто принесены Дэном в жертву своим неумеренным амбициям и мечтам о региональной гегемонии. Шестьдесят тысяч мертвых, укокошенных нещадным огнем, осталось удобрять всеядную почву вьетнамских джунглей. Но сила джунглей настолько велика, что они способны перемолоть любое вторжение смерти, даже настолько массовое, переварить ее в своих прожорливых соках и превратить ее в новую, пышно разрастающуюся и цветущую жизнь.

Потеряв Кампучию и рассорившись с албанцами, Дэн начал укреплять американо-китайскую ось, выступая с США единым фронтом в Африке, поддерживая там все антисоветские силы без разбора. «Наши лучшие геополитические союзники – это республиканская партия США», – любил говаривать он в узком кругу своих приближенных. И это были люди, первыми обвинявшие нас в ревизионизме за приверженность идеям мирного сосуществования! У себя на родине, наслушавшись советов мудрого старика Ли Куана Ю, поднявшего Сингапур, Дэн запустил экономические реформы такого рода, которым суждено было усилить Китай и ослабить Советский Союз.

Я всю жизнь посвятил плановой экономике, и мне было удивительно читать об объявленном им «социализме с китайскими характеристиками». Вслед за Бухариным он бросил народу клич: «Обогащайтесь!», и страна открылась для иностранных инвестиций и мелкого частного предпринимательства, на селе были разрешены семейные подряды, в городах начали создаваться СП и кооперативы. При этом, почти как при Четвертой республике, в государственной собственности остались стратегические отрасли народного хозяйства, такие как тяжелое машиностроение, металлургия, нефтегазовый сектор, военно-промышленный комплекс, энергетика, угледобыча, телекоммуникации. Поразительно, но судя по всему, они добились довольно больших успехов, по сравнению с тем, что творилось раньше в этой некогда отсталой, нищей и голодной стране. Поддерживая оружием садистский режим Пол Пота с его радикальной программой возвращения в коммунизм через аграрную революцию, в своей стране Дэн Сяопин сумел направить все силы на борьбу с бедностью и повышение материального уровня жизни всего общества. Оказалось, что добиться этого было возможно, только пойдя против догматичного подхода к плановой экономике и приняв тезис о совместимости рынка с социалистическим строем. «Неважно, какого цвета кошка, лишь бы она ловила мышей», – говаривал Дэн все в том же узком кругу, имея в виду новую прагматическую форму общественного устройства, к которой он в итоге привел Китай.

Этот новый вид ревизионизма, при котором рыночные механизмы были поставлены на службу возглавляемому компартией государству, принес с собой небывалое ускорение производительных сил. С этих пор в официальных левых партийных доктринах разных стран рыночный социализм все чаще стал фигурировать как начальный этап перехода к зрелому социалистическому обществу, а затем и к коммунизму, «когда в магазинах все будет бесплатно». Это было так далеко от марксистско-ленинской экономики, которую я изучал в Плешке, что я отчетливо понял: времена меняются безвозвратно, еще более безвозвратно, чем после XX съезда КПСС.

Однако гораздо больше я был поражен, когда прочитал на страницах «Нян-Зан» статью неутомимого Хай Чынга о том, что схожие экономические реформы на моей родине были с энтузиазмом поддержаны генералом Зиапом! Едва успев разбить армии красных кхмеров и Китая, он сменил пост министра обороны на позицию заместителя премьер-министра и вплоть до пенсии работал в кабинете, проводившем политику так называемой «экономической открытости». Зиап, один из главных борцов против капитализма нашего времени, все-таки считал, что рынок можно использовать как инструмент для достижения социалистического общества в современных условиях глобальной экономики, что социализм можно и нужно сохранить там, где это возможно, что страной должен править рабочий класс, представленный партией, в которую Зиап верил свято. Товарное производство перешло в руки частников, и это подстегнуло экономический рост, несмотря на удушающее эмбарго, мстительно наложенное на Вьетнам проигравшей стороной великой войны. Кстати, в США к тому времени чувства ущемленной национальной гордости стали настолько сильными, что там даже начали снимать пропагандистские фильмы, в которых американцы обязательно побеждали вьетнамцев. Это было нечто вроде «альтернативной истории» со счастливым концом. Все-таки недаром Голливуд называют «фабрикой грез».

Когда Зиап вышел на пенсию, Хай Чынг взял у него эксклюзивное интервью для своего журнала. Я узнал на фотографиях, сопровождавших статью, постаревшего, но по-прежнему сильного и бодрого генерала с умным и проницательным взглядом. Он позировал на фоне своего сада, полного пунцовых орхидей, должно быть напоминавших ему о поле битвы в Дьенбьенфу. Теперь, в мирное время, его больше всего беспокоили вопросы экологии и коррупции, и он высказал намерение продолжать общественную деятельность и бороться пером. Старик не сдавался.

С тех пор как во Вьетнаме была объявлена политика обновления, к нам с Баком начали поступать все новые и новые подтверждения того, что органы госбезопасности на нашей родине окончательно и бесповоротно закрыли дела против бывших «врагов народа», включая дела на «людей Ши Таня» и «людей Чан Ван Ча». Перейдя к мирному строительству, молодая республика была гораздо больше заинтересована в иностранных инвестициях, чем в старых идеологических разногласиях и внутрипартийных чистках. Не только «ревизионисты», но и политические эмигранты из США и Франции, сторонники марионеточных режимов, даже те, кого раньше объявили бы военными преступниками, теперь беспрепятственно въезжали в страну по туристическим визам, праздновали на родине Тет и свои семейные праздники, навещали могилы предков. Теперь единственным препятствием для выезда во Вьетнам оставалась линия советского КГБ. Мне было по-прежнему запрещено выезжать за рубеж, впрочем как и большинству советских граждан. Более того, я уже несколько лет не мог добиться советского гражданства и членского билета КПСС – мне это нужно было в карьерных целях, для того чтобы возглавить наконец какое-нибудь предприятие в огромной сети народного хозяйства, как я давно того заслуживал. Пока меня предпочитали держать в замах и политэмигрантах.

После того, как моя многострадальная страна одержала очередные победы в войнах против армии Пол Пота и полчищ Дэн Сяопина, а в Москве, несмотря на беспомощный бойкот реакционеров, проходила Олимпиада, мы получили новую квартиру, ближе к центру города. Здесь не было яблонь и цветущего урюка, но во дворе росли высоченные тополя, а сразу за домом зеленели дубовые и березовые деревья местного сквера, занимавшего целый квартал. По вечерам этот сквер заполняли клубы дыма, запахи анаши и дешевого портвейна. К своему удивлению, я начал замечать, что почему-то именно сейчас, когда страна добилась относительного благосостояния, у молодежи начали резко изменяться ориентиры и жизненные установки. Вместо того чтобы брать пример с героев прошлых лет – Стаханова, Жукова, Гагарина, – пацаны теперь брали за образец для подражания каких-то тунеядцев, социальных паразитов и дебоширов, нередко отсидевших срок в местах лишения свободы. Блатная романтика оказалась настолько заразительной, что весь город разделился на враждующие районы, контролируемые группировками, которыми исподволь заправляли повзрослевшие хулиганы. Бывало, проходя по парку с детьми, услышишь какой-то гомон, а это компания здоровых лбов вперемешку с малолетними пацанятами заняла полянку за кустами, рассевшись там в обширный круг на корточках, обсуждая что-то своими нетрезвыми, развязными голосами, сводя какие-то одним им известные счеты.

В целом сына растить оказалось трудно. С малых лет я начал замечать за ним проявления какого-то непостижимого безрассудства. Помню, ему было еще года три, мы были на Кавказе, как он вдруг побежал к краю обрыва, и я едва успел его догнать и перехватить. Он потом утверждал, что хотел слезть на дно, карабкаясь по стеночке, уверяя, что ему это вполне удалось бы. В другой раз, когда я его вел из садика на проспекте Абая, недалеко от Правды, он вдруг вырвался и перебежал дорогу буквально в сантиметрах от мчавшейся прямо на него «Волги». Бедный таксист резко затормозил, пронзительно скрипя шинами по асфальту, и выскочил из машины, крича от ужаса. Алик же уверял потом, что рассчитал скорость такси и свою собственную и был уверен, что успеет. Когда он стоял на воротах, то защищал их так, что шайбой в лицо доставалось обязательно ему.

Бывало, он нас удивлял. Ему с большим трудом давались детские стишки, и мы начали было уже подумывать, что парень туповат или, по крайней мере, с мнемоническими способностями у него не очень. Но когда Венера научила его читать в четыре года, он вдруг начал рассказывать наизусть стихи Лермонтова. Венера очень хотела вырастить из него высококультурную личность. Именно ей пришло в голову отдать пацана на скрипку, а потом на большой теннис. Бедняга сильно приуныл из-за этого, ведь больше всего он любил гонять в футбол во дворе да в хоккей зимой, а времени у него на это теперь не оставалось. Потом мы узнали, что из музыкальной школы и с тренировок он все равно убегает да так и шастает где-то по улицам и дворам со своим смешным футлярчиком и нотной тетрадью или с теннисной ракеткой в чехле.

Когда он учился в четвертом классе, меня вызвали к директору школы из-за того, что он выбрил себе виски. Честно говоря, я согласился, что прическа безобразная и вид у него стал дурацкий, но я отказывался понимать далеко идущие выводы директрисы о том, что дело пахнет антисоветчиной. Я ее даже за это отчитал. А сына отвел в парикмахерскую и обрил под ноль. В то время он начал таскать домой со двора на два-три дня югославские и болгарские виниловые диски с какой-то тяжелой музыкой, которая действовала на нервы не только нам, но и соседям. Я купил ему наушники.

Другое дело – Инга. Эта девочка повсюду ходила за своим отцом Баком, сызмальства во всем ему помогала, а хорошенькая такая росла, любо-дорого смотреть! Помню, идет Бак куда-то по своим делам, а она за ним семенит, еще и с какой-нибудь тяжелой авоськой. Надо сказать, воспитывал ее Бак строго. Почему-то младших детей всегда воспитываешь строже, чем первенцев.

Рудик к тому времени поступил в престижный институт в Москве. Правда, из-за жесткой системы квотирования по республикам места на него там не было, а на выбранный факультет и подавно требовалась московская прописка. Так что Баку пришлось помыкаться по Москве и даже обратиться к куратору из КГБ Славину, который подключил свои связи, чтобы ему помочь. Сабина поступила в институт в Барнауле, да так там и осталась, выйдя замуж за одного местного парня, фотографа. В то время в стране начались большие перемены.

Посвятив всю свою сознательную, зрелую жизнь плановой экономике, о чем я уже упоминал, я не мог не удивляться, когда об ускорении экономического развития через рыночные по сути механизмы госприемки, хозрасчета и кооперации заговорили и у нас, в Советском Союзе. Перепроизводство нефти с падением цен на нее подрывало экономические позиции СССР на мировом рынке, и ситуация уже начинала потихоньку ухудшаться. Именно для того, чтобы минимализировать ущерб, были приняты меры по автономизации предприятий в целях сокращения расходов и максимального повышения прибыльности. Трудовым коллективам давали право на самофинансирование, возлагая на них ответственность за эффективное ведение хозяйства. От этой эффективности якобы зависел уровень доходов коллектива.

Точно такие же перемены продолжались и на далекой родине. На Шестом партийном съезде была принята политика обновления, во многом похожая на проводившуюся у нас политику перестройки. Было официально разрешено учреждение кооперативов, которым предназначалось играть все более важную роль в товарном производстве. Подобно Дэн Сяопину и Горбачеву, нынешние лидеры Вьетнама считали рыночные реформы единственным способом выживания своего режима в стремительно изменяющейся глобальной ситуации. Интересно, что в тамошнем правительстве постепенно возрастало число московских выпускников моего поколения, многие из которых закончили Плешку и Бауманку.

Бак начал получать аккуратные посылочки и бандероли оттуда с различной кооперативной продукцией. Первой их всегда бежала разворачивать Инга, потому что они, по ее словам, очень вкусно пахли. В ней внезапно проснулся коммерческий талант, когда она начала активно сбывать косметику, часы и жвачки у себя в двадцать восьмой школе, на «Снежинке». Дошло до того, что она с мамой купила вскладчину ковер для дома. А ведь кроха еще только ходила в шестой класс. Настоящее дитя рыночного времени. Именно в те дни наша новая соседка Рая, отозвав меня в сторону, таинственным шепотом сообщила мне:

– Туан Иванович, а сын-то ваш курит! И пиво пьет.

– Да что ты, Рая, бог с тобой. Парню всего лишь тринадцать лет.

– Ей-богу, Туан Иваныч, сама видела у пивнушки с компанией папиросу смолил, беломорину.

– Не верю. Побожись!

– Вот те крест!

По возвращении из отпуска, с Черного моря, я получил приглашение возглавить научный центр систем нефтеснабжения Казахской ССР. Работа опять же была связана с тонкостями применения плановой экономики, но на этот раз в нефтегазовой отрасли, начинавшей играть все большую роль в республиканском народном хозяйстве. Коллектив, который я возглавил, занимался определением технико-экономических нормативов по снабжению областей нефтепродуктами и подготовкой кадров для региональных управлений этой отрасли, контролировал республиканскую сеть автозаправок. Опять же, несмотря на время перемен, это был не рыночный механизм – моя последняя должность перед пенсией была неразрывно связана с плановой экономикой даже в тот момент, когда ей оставались считаные месяцы жизни. Переходя на пост директора, я, как и полагается, получил советское гражданство и вступил в КПСС. Так я ушел из цветной металлургии, в которой проработал свыше пятнадцати лет, в учреждение, подведомственное Государственному комитету нефтепродуктов.

На днях мне звонил Рене из Сен-Тропе. Контакты с зарубежными родственниками стали теперь возможны, и они сразу же узнали мой телефон у дяди Нама, после того, как я созвонился с ним в первый раз. Они с Софи уже давно живут на юге Франции, владеют особняком на Лазурном берегу и частной школой в Сен-Тропе.

– Ты представляешь, Мишель, ведь меня отправили в Париж на учебу буквально на следующий день после того, как поймали в «Осенних колоколах», – признался он мне.

– Значит, судьба у тебя такая, – ответил я.

– Мишель, ты, как сможешь, приезжай вместе с Венерой к нам в гости. Ведь мы за эти сорок лет так сильно соскучились по тебе, – сказал он дрогнувшим голосом.

– Спасибо, Рене. Вероятно, я действительно скоро смогу выезжать за границу, у нас ведь теперь гласность и новое мышление. Но сначала я хотел бы побывать в моем родном Сайгоне, пройтись по нашим улицам.

Информационное поле действительно становилось все более насыщенным. Все теперь зачитывались неизвестными ранее книгами вроде «Мастера и Маргариты», «Доктора Живаго» или «Лолиты». Венера и Инга начали вечера напролет смотреть иностранные сериалы – сначала турецкий об отважной, эмансипированной девушке, отправившейся в странствия по Анатолии, бросив вызов косному, полуфеодальному обществу, потом бразильские, колумбийские, мексиканские. Сын пропадал в видеосалонах, где крутили кровавые фильмы вроде «Воинов» или «Бойцовой рыбки», воспевающие культ сильной личности и жестокость, отражающие ту атмосферу, в которой, видимо, вынуждены жить самые угнетенные и бесправные классы США.

Однажды наша соседка Рая, таинственно вызвав меня в подъезд, сообщила мне, что сын втянулся в одну из подростковых банд, но я отказывался в это верить. Однако потом об этом заговорили и другие соседи, и учителя в школе. Особенно встревожилась Венера. Она считала, что я должен поговорить с ним по-мужски, припугнуть милицией, в конце концов, если понадобится. Что поделаешь, пришлось мне завязать с сыном этот нелегкий разговор. Разумеется, он сразу же начал отпираться и все отрицать. Я вспылил и сказал, что не верю ему и что, если он будет продолжать заниматься подобной ерундой, я посажу его под домашний арест, а обо всех его дружках сообщу в милицию. Он был явно шокирован таким поворотом:

– Ты этого не сделаешь, – сказал он, заметно побледнев.

– Еще как сделаю, попомни мои слова! – крикнул я. – Ну, признавайся честно, состоишь ты в «конторе» или нет?

Он упрямо помотал головой. Мне подумалось, что с этим парнем вряд ли можно было добиться какого-то толка при помощи угроз, но я отогнал от себя эту мысль. Дело в том, что я впервые столкнулся с совершенно непонятной мне проблемой, и мне не терпелось ее решить любым доступным мне способом.

Когда я пришел домой на следующий день, я по отчаявшемуся виду Венеры понял, что произошла какая-то крупная неприятность.

– Что случилось, Венерочка? – спросил я.

– Наш сын сбежал из дома, – ответила она, и в ее прекрасных зеленых глазах блеснули слезы.

Я молча прошел на балкон и закурил крепкую сигарету «Ява Золотая». Видать, правду говорят, что маленькие дети – это маленькие проблемы, а большие дети – большие проблемы. Во дворе мамаши загоняли по домам заигравшихся детей. Из подвала выбиралась очередная стайка подростков в плащах и кепках. Целые группки этих подростков организованно переходили через дорогу, высаживались из трамваев, выходили из подворотен, зачем-то собираясь под сенью шелестящих густой листвой высоченных тополей, о чем-то совещались, усевшись в огромный круг на корточках в местном парке, где хронически не работали фонари и где сгущавшийся весенними ночами прохладный сумрак дышал непостижимой угрозой. Я докурил сигарету и вернулся в комнату, где меня ждала заплаканная Венера.

– Я найду нашего сына, Венера, – твердо пообещал я. – Все, что нам нужно, – это чуточку больше взаимопонимания. Пацан взрослеет.

Я нашел его в Вильнюсе. Конечно, я пытался выяснить у него, по дороге домой, почему он это сделал. Я же отец. Но все, что я смог вытянуть из него, – это то, что он никогда не был до этого ни в Питере, ни в Вильнюсе. Очень глупое объяснение, но он чего-то недоговаривает. Странный парень. Я надеялся, что он образумится, когда у него пройдет переходный возраст. Ведь он лишь начинал сумбурно переживать неповторимую весну своей жизни.

А я вступал в осеннюю пору своего пути. Все чаще меня охватывала усталость, сопровождавшаяся необъяснимой уверенностью в том, что все самое интересное в моей жизни уже состоялось, прошло и что мне остается лишь наблюдать за багряно-золотым листопадом на алма-атинских улицах в пасмурные, дождливые дни, пребывая в то же время в непоколебимой уверенности, что обнажившиеся ветви кряжистых дубов и высоченных тополей нашего двора обязательно покроются свежей зеленой листвой – в свое время.

Эпилог

Когда распался Советский Союз, мы вдруг неожиданно получили практически полную свободу перемещений по свету. Последнее препятствие между мной и моей родиной в лице советского КГБ исчезло, и я наконец-то смог навестить свой родной Сайгон, так сильно преобразившийся за эти годы беспощадных войн. Город был изуродован не только и не столько шрапнелью или калеками у стены базара Бен Тхань, выросшими на пропитанном дефолиантами молоке своих изувеченных матерей. Гораздо сильнее сказывались на нем последствия удушающих тисков эмбарго, в которые молодую республику взяли вчерашние агрессоры, после своего военного поражения и вывода войск. В то же время чувствовалось, что грядут большие перемены. Пользуясь такими естественными преимуществами, как неистощимое трудолюбие многочисленного вьетнамского народа, его готовность к самопожертвованию, социалистическое правительство создало здесь колоссальный фонд дешевой рабочей силы для глобального рынка. Как экономист, я не мог не понимать, что эта стратегическая инициатива была долгосрочной и что через одно-два десятилетия, когда первый этап будет пройден, уровень заработной платы и всеобщего материального благосостояния неизбежно начнет свой неуклонный рост. В этом Вьетнам решил следовать по пути «азиатских тигров».

Пройдясь по бывшей рю Массиж и заглянув в здание главпочтамта, я вышел к каналу реки Сайгон, в которой мы когда-то так любили купаться с друзьями во время каникул. Вдалеке маячили знакомые очертания моей французской католической школы. Подойдя поближе, я убедился, что школы там больше нет, время и войны не пощадили милое моему сердцу здание. На его месте остались лишь руины, густо увитые плющом, словно бы олицетворявшие собой уходящую натуру колониального времени. Ирония судьбы в том, что я, вьетнамец, учился во французской школе, и это было круто для нашего времени. Когда мы сидели в джунглях, надо мной подтрунивали из-за плохого знания вьетнамского и лучшего владения французским, а иногда и не только подтрунивали. Но время смывает все, в том числе и такое милое французское прошлое Вьетнама, где было место Сартру и молодому божоле. Теперь я стою на руинах моей французской школы, а вокруг деловито снуют молодые вьетнамцы, которые ничего не помнят о тех временах. Мне вдруг представилось, что в Алма-Ате мой сын ходил в русскую школу, и я не знаю, что будет дальше. Время неумолимо, европейцы ушли из Вьетнама, а мы остались. Я не отделяю себя от них, я просто хочу, чтобы для прошлого тоже было немного места в молодых, энергичных азиатских государствах. Чтобы платаны, березки и тополя продолжали шуметь, и милые старые кварталы сохраняли свою безмятежность, и мы вместе с ними.

Я развернулся и зашагал прочь в сторону бывшей рю Катина, которую теперь переименовали в улицу Донг Хой. Желтый дом был скрыт под сетью лесов – его реставрировали, и он уже не вызывал священного ужаса, как прежде. Ни с того ни с сего ясное небо над головой покрылось тучами, и на улицы города хлынул короткий летний ливень. Я укрылся под навесом, молча наблюдая за бурлением мопедов на проезжей части и пешеходов на тротуарах. Тут и там сновали американские и французские туристы с пакетами из недавно открытых бутиков «Шанель», «Берберри» и «Армани». Они деловито перебегали из одного пятизвездочного отеля, расположенного вдоль улицы Донг Хой, в другой.

«Неужели мы боролись и погибали ради этого?» – думал я. Сверкнула молния, стайка австралийских туристов под соседним навесом слева от меня дружно завизжала. Они были в прекрасном, беспечном настроении, зная, что им больше не угрожают здесь ни взрывы осколочных гранат, ни шальные автоматные очереди. Вечерний Сайгон оживал на глазах, несмотря на временное ненастье. Дождь закончился так же внезапно, как и начался. У лесов, вокруг прораба, столпилась кучка молодых стройотрядовцев. Они бодро обсуждали план работ на остаток дня, и все в них было совсем не таким, как у нас, детей военного времени: у них были совсем другие, более звонкие голоса, совсем другие глаза, жизнерадостно и бесстрашно устремленные в будущее. На крышах домов над бывшей рю Катина сверкала радуга, переливаясь всей палитрой своих насыщенных цветов.

«Нет, все было не зря», – думал я, направляясь в сторону Оперного театра, чтобы съесть чашку ароматного супа фо бо на летней террасе, куда в бытность детьми нас водил отведать мороженого дядя Нам. Мудрость моих наставников, подаривших мне шанс на мирную жизнь в Алма-Ате, где прошли мои лучшие годы, чаяния моих боевых товарищей, павших смертью храбрых на полях кровопролитных сражений, древняя кровь многочисленных верениц моих предков – все это жило и цвело во мне, и, как бы ни сложилась моя жизнь, она в итоге была не такой уж плохой. Мне выпала честь стать свидетелем того, как стремительно меняется мир, как он становится все более единым и глобальным, и, благодаря моим наблюдениям, во мне крепла уверенность, что силы разума и труда все равно в итоге преобразуют человечество к лучшему… С тем, чтобы никогда больше тьма не заволакивала пространство вокруг наших потомков, скрывая от них солнце безоблачного детства. И если верить в это, то все наши усилия и жертвы были отнюдь не напрасными.

Потом я, как и обещал, отправился в Париж поклониться могиле отца на кладбище Пантен и навестить Рене и Софи. Мы встретились с ними на Мадлен, у бывшей Церкви Разума, основанной Наполеоном Бонапартом, кумиром и учителем генерала Зиапа. Они пришли со стороны концертного зала «Олимпия». Не успел я представить им Венеру, как Рене бросился ко мне на шею, чуть ли не сбив меня с ног. Он порывисто обнял меня, и пробормотал:

– Мишель… Мишель, как же ты мог сбежать от нас на целых сорок лет!

Ссылки

[1] Рю Катина – главная улица Сайгона. Названа в честь французского маршала Николя де Катина, одного из основных военачальников короля Людовика XIV. ( Здесь и далее комментарии автора. )

[2] Нотр-Дам де Сайгон – католический собор в центре Сайгона, построенный в 1877–1880 годах.

[3] А-ля Осман – в архитектурном стиле Жоржа Османа, французского градостроителя XIX в., во многом определившего облик современного Парижа.

[4] Шолон – китайский пригород Сайгона, был основан в качестве отдельного города в 1698 году китайскими беженцами из империи Цин.

[5] Вьетминь – подпольная организация, созданная вьетнамскими коммунистами в 1941 году для борьбы против Японии и Франции.

[6] Кошиншина – старое название Южного Вьетнама.

[7] Сюртэ – Главное управление национальной безопасности Франции.

[8] Пуло-Кондор – тюрьма для политзаключенных на одноименном острове.

[9] Товарищ Ань – Нгуен Ань Нинь, вьетнамский революционер (1900–1943).

[10] Шарло – французский вариант произношения имени американского киноактера Чарли Чаплина.

[11] Хайфон – город на севере Вьетнама.

[12] Имеются в виду «зуты», костюмы, модные в 1940-х среди этнических меньшинств США – афроамериканцев, мексиканцев, итальянцев и филиппинцев.

[13] Аннам – название центральной части Вьетнама в годы французского протектората, с 1883-го по 1945 год.

[14] «Ротонда» – знаменитое кафе в парижском квартале Монпарнас, любимое место космополитической артистической и литературной богемы Парижа 1920-х.

[15] «Либерте» – старейшая французская анархистская газета.

[16] Штирнер, Макс – немецкий философ, идеолог анархо-индивидуализма.

[17] Руссо, Жан-Жак – французский мыслитель эпохи Просвещения, автор трактата «Общественный договор».

[18] Лафарг, Поль – французский марксист, зять Карла Маркса, муж Лауры Маркс.

[19] Коба – псевдоним Иосифа Сталина.

[20] Радек, Карл – видный член ЦК РКП (б), секретарь исполкома Коминтерна, сторонник Троцкого, расстрелян в 1939 году.

[21] Торез, Морис – французский коммунист, генеральный секретарь ФКП в 1930-1950 годах; Суварин, Борис – французский коммунист, один из основателей и руководителей ФКП, критиковал Сталина, считал строй СССР государственным капитализмом; Гильбо, Анри – французский поэт, публицист, политик, один из основателей ФКП.

[22] Блюм, Леон – французский политик, социалист, премьер-министр Франции в 1936–1937, 1938, 1946–1947 годах.

[23] Муте, Мариус – министр заморских территорий в правительстве Леона Блюма.

[24] Даладье, Эдуард – французский политик, премьер-министр Франции в 1933, 1934, 1938–1940 годах.

[25] Тонкин – старое название Северного Вьетнама.

[26] Вишистский режим – пронацистский режим во Франции в 1940–1945 годах.

[27] Тайпины – народное повстанческое движение даосов в Китае (1850–1864), выступавшее против династии Цин.

[28] Юннань, Синьцзян, Сычуань – регионы Китая.

[29] Гоминьдан – политическая партия китайских националистов, в настоящее время правящая партия на Тайване.

[30] Каодай, Хоахао – появившиеся в начале XX века вьетнамские религиозные секты буддийского толка.

[31] «Желтые повязки» – повстанческое народное движение даосов в Китае (184–204), свергнувшее династию Хань.

[32] Тэйшоны – повстанческое народное движение во Вьетнаме (1770–1782) против феодальных кланов Чинь и Нгуен.

[33] Гуанси – автономный район на юге Китая.

[34] Чжан Фагуй – китайский генерал.

[35] Чан Кайши – маршал, генералиссимус, президент Китайской Республики, глава партии Гоминьдан.

[36] Во Нгуен Зиап – вьетнамский генерал, победитель пяти войн, «архитектор победы» над США, по словам Хошимина.

[37] Фам ван Донг – вьетнамский революционер, премьер-министр Вьетнама в 1955–1987 годах.

[38] Вьетбак – горно-лесистая местность на севере Вьетнама.

[39] «Летающие тигры» – подразделение американских добровольцев в составе военно-воздушных сил Китая во время Второй мировой войны.

[40] Алессандри – французский бригадный генерал, участник Индокитайской войны.

[41] Бао Дай – последний император Вьетнама.

[42] Гурки – непальские добровольцы в британских колониальных войсках.

[43] Леклерк, Филипп – французский генерал, участник Индокитайской войны.

[44] Гуэн, Феликс – премьер-министр Франции в 1946 году.

[45] Сантени, Жан – специальный комиссар де Голля во Вьетнаме.

[46] Герен, Даниэль – французский анархист, теоретик либертарного коммунизма, публицист.

[47] Фам ван Донг – вьетнамский революционер, премьер-министр Вьетнама в 1955-1987 годах.

[48] Конференция в Фонтенбло – франко-вьетнамская мирная конференция в 1946 году.

[49] Д'Аржанлье, Жорж Тьерри – французский адмирал, участник Индокитайской войны.

[50] Сартр, Жан-Поль – французский писатель, философ-экзистенциалист.

[51] Валлюи, Жан-Этьен – французский генерал, участник Индокитайской войны.

[52] Танчао – город во Вьетбаке.

[53] «Накадзима» – японский истребитель времен Второй мировой войны.

[54] Чан Ван Ча – вьетнамский генерал, командующий Южным фронтом во время Вьетнамской войны. Репрессирован в 1982 году за свою оценку действий партийного руководства во время войны. Находился под домашним арестом до смерти в 1996 году.

[55] Пужадизм – ультраправое движение мелких торговцев и ремесленников во Франции 1950-х.

[56] Тропа Хошимина – логистическая и транспортная сеть, организованная вьетнамскими партизанами на территории Камбоджи и Лаоса, для переброски войск и оружия в Южный Вьетнам.

[57] Нгеан – провинция Вьетнама, расположенная в северной части Центрального побережья.

Содержание

Революция

Война

Социалистическое строительство

Эпилог

Название книги

Чао, Вьетнам

Саттаров Эльдар

Ссылки

Содержание