Франкфуртский вокзал

Джейн

Понедельник

14 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

У меня всего лишь две минуты — поезд уже у платформы: этот огромный тевтонский паровоз пыхтит и пускает пар, пассажиры в спешке бегут по платформе, матери волокут за собой детишек, мужья — жен. Я сижу на неудобной деревянной скамейке и спешно строчу тебе, а господин Бомон ходит взад-вперед вдоль состава. И время от времени поглядывает на меня. Быть может, он тоже пыхтит и пускает пар, может, и ему не терпится отволочь меня в вагон. Подобно атлету из театра пантомимы, он то и дело останавливается, достает из кармана часы и сверяется со временем.

В прошлый раз я писала тебе, что нам поручили расследовать попытку одного убийства. Так оно и есть, правда, едем мы не в Мюнхен, как собирались, а в Берлин. Об изменении в маршруте мы узнали только сегодня днем, когда господин Кодуэлл (мне кажется, я о нем упоминала) нагрянул прямо к нам в гостиницу.

Господин Кодуэлл сообщил, что господин Адольф Гитлер, вождь…

О Господи! Мне пора. Отправлю это письмо прямо сейчас, а по дороге, в поезде, черкну еще. В Нюрнберге будет короткая остановка. Попробую послать тебе оттуда более подробный отчет.

С любовью,

 

Глава первая

Я лежал на диване и листал путеводитель Бедекера по Южной Германии. Неплохая книга, только малость скучноватая. Я как раз дошел до описания путешествия по Баварии на велосипеде и уверений в том, как это здорово, и тут в дверь ко мне постучали.

Я отложил книгу на кофейный столик, опустил ноги с дивана, встал, подошел к двери и открыл.

В коридоре стоял Питер Кодуэлл из Лондона. Этому толстенькому коротышке было лет за сорок. Поверх черной двойки, сидевшей на нем наверняка лучше при покупке, он был в черном плаще. В правой руке держал черную фетровую шляпу, в левой — сложенный зонтик. Рядом с ним топтался коридорный, одетый под стать французскому генералу на параде, хотя с виду он годился Кодуэллу в отцы, а то и в дедушки. По обе стороны от него на ковровой дорожке стояли два кожаных чемодана.

— Знаю, опоздал, — проговорил Кодуэлл. — Так вышло.

Он не счел нужным извиниться.

Полез в карман и обратился к коридорному.

— Danke, — сказал он и вытащил из кармана немецкую банкноту. Тысяча марок. По текущему обменному курсу она равнялась двум центам. Коридорный взглянул на банкноту, поднял глаза и кивнул. Он, похоже, много повидал на своем трудовом веку, и по его лицу нельзя было определить, доволен он или ему хочется придушить Кодуэлла.

— Besten dank, der Herr, — только и выговорил он, повернулся и ушел.

Кодуэлл также не счел нужным пожать мне руку. В мои обязанности не входило его переубеждать, поэтому я взял один из чемоданов, поднял, занес в комнату и водрузил рядом с диваном.

Следом затем Кодуэлл подхватил второй чемодан и захлопнул за собой дверь.

— Совсем не дурно, — заметил он, оглядывая номер. — Немцы постарались на славу.

Это был номер люкс, сплошь обшитый темными деревянными панелями, с громоздкой мягкой мебелью в гостиной. Все, что можно было натереть, — металл, стекло и дерево — было натерто до зеркального блеска и сияло под светом электрической люстры подобно улыбке какого-нибудь политикана.

Свет горел, хотя едва перевалило за полдень, потому что погода стояла пасмурная, дождливая. Она была такой с тех пор, как я и мисс Тернер прибыли во Франкфурт — два дня назад.

— Всегда мечтал посмотреть на люкс в «Карлтоне», — сказал Кодуэлл и водрузил второй чемодан на пол рядом с первым. Положил шляпу на чемодан и прислонил к нему зонтик.

— А вы сами где остановились? — осведомился я.

— В убогом маленьком пансионе на улице Бетховена. Обои в цветочек, и отовсюду несет капустой. — Кодуэлл снял плащ. — Как доехали, без затруднений? — спросил он, обводя взглядом комнату.

— На границе вышла заминка, а так ничего серьезного.

— Господи, неужели это бар? — Он повернулся ко мне. — Не возражаете? Я сегодня утром слегка продрог.

— Валяйте.

Кодуэлл бросил плащ на подлокотник дивана, подошел к бару, взял бутылку коньяка и откупорил.

— Деньги привезли? — спросил я.

Он слегка повернул голову в мою сторону и мрачно улыбнулся.

— Сразу быка за рога, а, Бомон?

— Нам с мисс Тернер надо сегодня же попасть на вечерний поезд в Мюнхен.

Повернувшись ко мне спиной, он плеснул коньяку в пузатый бокал. Должно быть, продрог он совсем не слегка.

— На самом деле, — сказал Кодуэлл, — вам с мисс Тернер совсем не обязательно торопиться сегодня на мюнхенский поезд.

Он повернулся ко мне и улыбнулся с таким видом, будто только что заработан в свою пользу очко, маленькое, но весомое.

— Это еще почему? — спросил я.

— Потому что вам надо успеть на берлинский поезд. — Держа бокал в руке, он прошел по ковру через всю комнату.

— С какой стати? — поинтересовался я.

Кодуэлл сел на диван. И я услышал легкий вздох — то ли от него, то ли от пухлой диванной подушки. Он поднял бокал, посмотрел на него, затем поднес к носу и осторожно понюхал. По-видимому, запах коньяка вполне его удовлетворил, потому что он тут же отпил большой глоток. Повернул голову и улыбнулся.

— Почему бы нам не подождать мисс Тернер? — предложил он. — Я переговорил с портье и попросил отнести ей в номер записку! Она вот-вот придет. Кстати, как она сама?

Я сел в кресло.

— Прекрасно.

На этот раз вздохнул явно Кодуэлл.

— Разумеется, я имел в виду, какой из нее сыщик. — Кодуэлл проговорил это медленно и терпеливо, чтобы я понял. Он вообще был человек терпеливый.

Кодуэлл работал в административном, а не в оперативном отделе. Он не был моим непосредственным начальником и не имел права задавать такие вопросы. Но я все же ответил.

— Прекрасный.

Он кивнул и поджал губы.

— Как я понял, во Франции вы с ней угодили в переплет.

— Было дело, — отвело я. — Но все кончилось благополучно.

— Купер просил передать, что клиент доволен.

— Ну и ладно.

Он снова понюхал коньяк. И, глянув на меня поверх бокала, спросил:

— Так кто же на самом деле убил Ричарда Форсайта?

— Спросите у Купера.

Кодуэлл слегка покачал бокалом.

— Просто любопытно. Молодой издатель, декадент. Два трупа в запертой комнате.

— Да, конечно, — согласился я. — Можете спросить у Купера.

Он снова грустно улыбнулся.

— Не будем спорить, Бомон. Я спросил просто так, чтобы занять время.

— Понятно. Но вы сами знаете, я не вправе говорить о делах.

Кодуэлл кивнул.

— Ваша преданность делу достойна восхищения.

Возразить тут было нечего, что я и сказал.

В дверь постучали.

— А, — сказал Кодуэлл, — это, должно быть, мисс Тернер. — Наверное, он обрадовался тому, что наш разговор прервался. Я, по крайней мере, был рад. Я встал, прошел через комнату и открыл дверь.

На мисс Тернер было платье, которое она купила только вчера, — темно-синее, спереди застегнутое доверху, и светло-голубой кардиган. Кардиган был не застегнут. Глаза за очками без оправы казались ярко-синими. Сегодня она стянула сзади свои густые темные волосы в пучок.

— Проходите, — пригласил я.

Возможно, Кодуэлл не счел нужным обменяться рукопожатием со мной, зато пожать руку мисс Тернер он посчитал просто необходимым. Стоило ей войти в комнату, как он весь просиял.

— Мисс Тернер! Как приятно снова вас видеть! — Он поставил бокал на краешек стола, поднялся с дивана и направился к ней, протягивая пухлую руку.

— Господин Кодуэлл, — сказала мисс Тернер.

Он заключил ее руку в своп ладошки.

— Должен отметить, вы выглядите превосходно.

Мисс Тернер улыбнулась.

— Благодарю.

— К тому же, как уверяет Бомон, вы блестяще поработали во Франции.

Она мельком взглянула на меня.

— Господин Бомон преувеличивает.

Он все еще держал ее руку.

— Ни в коем случае, ни в коем. Уверен, вы действительно поработали на славу. Проходите, дорогая. Вы тут с Бомоном располагайтесь, а я введу вас в курс дела.

Кодуэлл подвал мисс Тернер к дивану и наконец выпустил ее руку. Я заметил, что когда он повернулся, чтобы сесть, мисс Тернер легко и быстро провала ладонью по платью, как будто разглаживая ткань. Она была слишком хорошо воспитана и не могла позволить, чтобы кто-то заметил, как она вытерла руку. Настоящая англичанка.

Я сел в свое кресло.

— Итак, — начал Кодуэлл, обращаясь к мисс Тернер с видом профессора, приступающего к лекции, — вы, верно, уже знаете о покушении на партийного вождя.

Мисс Тернер кивнула.

— Мы получили телеграмму от Купера, — сказал я.

Кодуэлл повернулся к мисс Тернер.

— Это произошло восьмого числа этого месяца. В прошлый вторник. Партия, о которой идет речь, называется национал-социалистической рабочей партией Германии. Возглавляет ее малый по имени Гитлер. Адольф Гитлер. Вы что-нибудь знаете о политическом положении в Германии, мисс Тернер?

— Боюсь, совсем ничего.

Кодуэлл улыбнулся.

— Ну, конечно. Зачем вам это знать? — Он поднял бокал и отпил глоток коньяка. — А вы, Бомон?

— Ничего.

Кодуэлл кивнул с таким видом, будто ничего иного от меня и не ждал?

— Понятно, — сказал он и снова обратился к мисс Тернер. — До недавних пор нацистская партия, как ее называют, была почти никому не известна. Но стоило этому Гитлеру взять дело в свои руки, как положение стало меняться, Он чертовски хороший оратор. И к тому же, как выяснилось, чертовски хороший организатор. Он призвал под свои знамена толпы новых партийцев, и теперь его детище набирает силу. Например, в Мюнхене нацисты представляют собой серьезную оппозицию.

Кодуэлл взглянул на меня, желая убедиться, действительно ли я его понимаю.

— Серьезную оппозицию чему? — поинтересовался я.

— В частности, большевикам. Или социал-демократам, тем самым молодцам, что правят Веймарской республикой. В Баварии многие думают, что правительству в Берлине нет до них никакого дела. Баварцы всегда недолюбливали пруссаков, а социалистов и подавно.

Я кивнул.

— Такие вот дела, — прибавил он и снова приложился к коньяку. — А неделю назад, когда наш дружок-приятель Гитлер приехал в Берлин, в него стреляли.

— Где именно? — спросил я.

— В Тиргартене. Это большой парк в центре города.

— Из винтовки или из пистолета?

— Из винтовки. Примерно с сотни метров, как нам сказали. Пуля прошла в каких-нибудь пяти сантиметрах.

— Что Гитлер делал в парке?

— Встречался с кем-то. — Кодуэлл поднял пухлую красную руку. — Только не допытывайтесь, с кем, потому что мы не знаем. — Он нахмурится, должно быть, потому, что не хотел признаваться в том, что ему что-то известно. — С кем-то из правительства, и это все, что нам удалось выяснить.

— Кто еще знал, что он будет в парке?

— Да, вопрос, конечно, вполне логичный. Как он сам думает, то есть Гитлер, о его поездке в Берлин знали всего несколько человек. И почти все они члены партии из Мюнхена. Вам придется с каждым из них побеседовать.

— Тогда зачем нам ехать в Берлин?

— Полицейское расследование в Берлине ведет сержант Биберкопф. Но партия ему не доверяет. Честно говоря, они вообще никому не доверяют в берлинском управлении полиции. Считают полицейских марксистами или сочувствующими. Может, так оно и есть. Вот они и обратились в агентство «Пинкертон». Решили, верно, раз мы частные сыскари, значит, сможем провести более тщательное расследование.

Его «мы» мне определенно понравилось.

Кодуэлл хлебнул еще коньяку. Потом взглянул на мисс Тернер и заметил:

— По нашим сведениям из надежных источников, Биберкопф неплохой полицейский. Но, поскольку в деле замешан таинственный «некто из правительства», ему пришлось проводить расследование с превеликой осторожностью. К тому же все, кого он должен допросить, находятся в Мюнхене, однако большинство из них вовсе не жаждет ему помогать.

Я уточнил:

— Значит, мы едем в Берлин, отправляемся на место преступления и связываемся с Биберкопфом. А затем едем в Мюнхен и опрашиваем членов их партии.

— Если коротко, да. Завтра на вокзале в Берлине вас встретит человек по имени Ганфштенгль. Эрнст Ганфштенгль. Как мне говорили, довольно приятный малый. Торгует предметами искусства. Он и введет вас в курс дела.

— Нам понадобятся деньги, — сказал я.

— Разумеется, Бомон, — терпеливо ответил Кодуэлл. — Понимаю. — Он полез в правый карман, достал картонную коробочку и положил ее на кофейный столик. — Патроны для вашего «кольта» калибра.32. Ведь вы не потеряли свою пушку?

— Пистолет? Нет.

Он сунул левую руку в карман пиджака и достал маленький пистолет.

— Еще один «кольт». Для мисс Тернер. — Он протянул ей пистолет. Мне было любопытно, как она на это отреагирует. Я знал, она прошла курс по обращению с оружием в Лондоне — это обязательно для всех лондонских сыщиков, но оружия в ее руках я еще никогда не видел.

Ей наверняка поставили высшую оценку на этих курсах. Она небрежно взяла пистолет, как будто это чашка чая. Большим пальцем отвела защелку магазина, левой рукой вынула обойму, той же рукой вставила ее обратно. И заглянула в казенник, чтобы убедиться, что там нет патрона.

— Купер считает, без «кольтов» нам никак не обойтись? — спросил я Кодуэлла.

— Оппозиционеры уже пустили в ход винтовку. И он не хочет рисковать.

Мисс Тернер вставила обойму обратно, задвинула затвор, поставила пистолет на предохранитель и положила на кофейный столик.

Кодуэлл сунул руну во внутренний карман и выудил оттуда довольно пухлый кожаный бумажник. Достал какие-то билеты и положил их на стол.

— Билеты на ночной поезд в Берлин, отдельные купе, первый класс.

— Какая роскошь! — заметил я.

— Не мне было решать. — Я ничуть не удивился. — Партийцы настаивали, — продолжал он. — Кстати, они и платят.

Он вынул из бумажника толстую пачку банкнот.

— Теперь насчет денег.

Кодуэлл вслух пересчитал деньги и положил их на стол. Купюры по двадцать долларов — всего на сумму пятьсот долларов. Большие деньги даже в Штатах. А в Германии, по нынешним временам, целое состояние.

Он достал из бумажника последнюю бумажку.

— Расписка, — объяснил он. — Вы должны ее подписать. Я встал, прошел через комнату и взял расписку.

Кодуэлл расстегнул пиджак, достал ручку и протянул мне. Я взял, расписался и вернул Кодуэллу расписку вместе с ручкой.

— Порядок, — заметил он. Полез в другой карман пиджака, достал английские паспорта и бросил их на стол.

— На всякий случай, — объяснил он. — Они на имя Макнилов, Джозефа и Шарлотты. Как отмечено в визе, вы прибыли в Роттердам два дня назад. Вполне сгодятся, если не копаться слишком уж дотошно. Однако будет лучше, если вам не придется ими пользоваться, разве что в случае крайней необходимости.

— В остальных случаях можно обойтись и без них, верно?

Кодуэлл взглянул на меня и кисло улыбнулся.

— И еще.

Я ждал. Мне тоже терпения было не занимать.

Кодуэлл сказал:

— Купер хочет, чтобы вы побольше разузнали об этом малом, Гитлере.

— Что именно?

— Все, что сможете. Что он за человек. Чего хочет для себя и для Германии.

— Кому это нужно?

— Я же сказал, Куперу.

— Куперу обычно хочется что-то узнать лишь в том случае, если это угодно знать кому-то еще.

— По-моему, это не ваша забота, так что не волнуйтесь.

— А я и не волнуюсь, просто интересно.

Еще одна холодная улыбка.

— Сделайте просто свою работу, и все будут счастливы.

— Это главная цель моей жизни, — заверил его я, — делать всех счастливыми.

Кодуэлл снова вздохнул. Терпеливо.

Похоже, до главной цели моей жизни мне было еще идти и идти.

* * *

Берлинский ночной поезд

Джейн

Понедельник

14 мая

Guten Tag, [7] Евангелина!

На самом деле все очень мило. Я еду одна в купе первого класса, здесь есть даже прелестный деревянный столик, который оригинально складывается и убирается, когда приходит проводник, чтобы постелить постель.

Слева от меня окно, правда, сейчас оно закрыто, поскольку непрерывно идет дождь. За окном кромешная тьма, и в ней проносятся мимо немецкие луга и поля. Но здесь, в купе, в желтом ореоле моей чудесной лампы, я чувствую себя на удивление уютно. Стоит мне взглянуть на свое отражение в окне, как я вижу на своей физиономии улыбку Чеширского Кота. [8]

Где-нибудь через часок я загляну к господину Бомону, и мы отправимся ужинать. Есть что-то невероятно романтическое в еде, поданной на толстых фарфоровых тарелках, которые расставляют на плотной льняной скатерти, под мерный, убаюкивающий стук колес и легкое покачивание вагона. Я знаю, так оно и есть, даже несмотря на немецкую кухню.

Быть может, ужин и перестук колес вызовут в душе у господина. Бомона такой же невероятно романтический отклик. Хотя, не уверена. До сих пор он не проявил ни малейшего интереса ни к романтике, ни ко мне лично. Сегодня днем, когда мы с ним носились по магазинам на Кайзерштрассе, он выказывал полное равнодушие ко всему, что я примеряла.

И все же я купила несколько замечательных вещиц. Цены здесь просто невероятные. Черная шляпка, ну та, моя первая, стоит всего несколько пенсов. Роскошная черная шелковая шаль с замечательной оторочкой — и всего за два шиллинга.

А еще я купила, меньше чем за фунт, ужасно дерзкое черное шелковое платье для коктейлей, чуть ниже колен, с неровным подолом и декольте с драпировкой, которое опускается… и довольно откровенно, доложу я тебе.

Но господина Бомона это даже ничуть не поразило. Сегодня днем я надела это платье в магазине и придирчиво (впрочем, как всегда) разглядывала себя в зеркало, сомневаясь (впрочем, как всегда), войдет ли такой бюст, как у меня, когда-нибудь в моду и сохранится ли он до этого счастливого дня. Но тут в магазин влетает господин Бомон и сразу же хватается за свои часы. Он их просто обожает, это даже как-то странно.

Когда я его спросила, правится ли ему платье, он быстро, с равнодушным видом оглядел меня с ног до головы, почти так же, как прохожий смотрит на новый фонарный столб на знакомом углу, и сказал:

— Довольно мило.

«Довольно мило». Точно такими же словами оценил он и шляпку, и шаль, и черные туфли на каблуках, уличные туфли и пальто-реглан.

Ну да ладно, возможно, я никогда не рискну надеть это платье. Оно совсем не в моем стиле, если честно. Я купила его только потому, что оно стоило безумно дешево, и к тому же я лелеяла глупые надежды, что с новым нашим заданием, с открытием (возможно) новой страницы в моей жизни я смогу не только изменить свой гардероб, но и сама изменюсь.

Изменюсь хотя бы самую чуточку. Из стареющей старой девы превращусь в роковую обольстительницу.

Конечно, мои фантазии — полный бред.

Зато платье просто чудо!

Теперь вернемся к господину Гитлеру…

Нет-нет, прежде чем я начну рассказывать о господине Гитлере, мне надо поведать тебе, о том, что случилось со мной вчера. Побродив по Старому городу, расположенному между Цайлем и рекой, и полюбовавшись из-под зонта домиком Гёте и церковью, я на поезде доехала до Заксенхаузена и Института искусств Штеделя. В этом институте есть две галереи, но мне не хватило времени побывать в обеих, и я выбрала только одну. В путеводителе Бедекера, который купил господин Бомон, я вычитала, что там есть несколько замечательных полотен импрессионистов.

Так оно и оказалось. Там я увидела картину Ван Гога, которая мне очень понравилась (портрет некоего доктора Гаше), картины Моне, Мане, мечтательного Милле, двух изумительных Ренуаров — каждая из картин была наполнена восхитительным струящимся живительным светом, свойственным этому художнику.

Затем я поднялась по лестнице и оказалась в зале, где выставлены немецкие художники. Их картины не слишком меня впечатлили, пока я не наткнулась на одну из них — «Die Sünde», «Грех». На ней изображена обнаженная женщина вполоборота — смотрит прямо на тебя. Темные волосы ниспадают до самых бедер. Большая змея в темных пятнах обвилась вокруг ее тела, положив огромную голову ей на правую грудь. Большие желтые змеиные глаза тоже глядят с полотна прямо на тебя, пасть у змеи слегка ощерена, так, что видны клыки. Женщина, должно быть Ева, только что вкусила яблоко. Судя по выражению ее лица, она получила огромное удовольствие.

Я не слишком люблю символистов, но эта картина меня просто очаровала. И только приглядевшись к женщине на полотне, я вдруг поняла, почему не могу оторвать глаз от ее лица. Если бы художник (Франц фон Штук) пририсовал ей очки, она была бы моим зеркальным отражением. Ева, у нее было мое лицо. Черты скрывала легкая тень, да и цвет глаз определить было невозможно. Но форма лица — моя. Брови, скулы, рот — все в точности как у меня.

Странное ощущение, Ева, смотреть на картину, написанную более тридцати лет назад, еще до моего появления на свет, и видеть, что с нее смотрю я. Я…

В дверь только что постучал проводник. Время ужина. Пора идти. Продолжу позже.

С ужином покончено. Единственной маркой красного вина в меню было «Blauer Spätburgunder», слабое и водянистое. Рагу из лосятины оказалось жирноватым. А господин Бомон — сущей свиньей, притом отвратительной.

Я не могу… впрочем, не бери в голову.

С любовью,

 

Глава вторая

В чемоданах, которые Кодуэлл принес в гостиницу, оказалась одежда — очевидно, взамен той, что мисс Тернер пришлось оставить в Париже. Но мисс Тернер ничего не подошло, и перед тем как сесть в берлинский поезд, нам пришлось прошвырнуться по магазинам. Поезд отошел в шесть. На следующий день в полдень мы уже были в Берлине.

По выходе с платформы мы попали в толпу. Но среди толчеи я сразу же заметил человека с белой картонной табличкой в руке — на картонке было написано: «Господин Бомон». Но и без картонки его трудно было не заметить. Рост по меньшей мере сто девяносто пять сантиметров, прилизанные, зачесанные назад темные волосы, нос картошкой и челюсть величиной с остров Родос. На нем был дорогой серый костюм в белую полоску, сшитый так, чтобы подчеркнуть его могучее телосложение, но у любой ткани есть предел прочности, даже у самой крепкой.

Толпа огибала его широким кругом, кое-кто даже изумленно оглядывался.

— Туда, — сказал я мисс Тернер и кивком показал на громилу.

— Боже мой! — выдохнула она.

Кустистые брови громилы были выжидательно приподняты, и он переводил взгляд слева направо, потом справа налево. Когда мы подошли поближе, он остановил взгляд на нас. Брови поползли еще выше.

Я протянул руку.

— Фил Бомон.

— Привет! — воскликнул он и просиял. — Бесподобно! — Он сунул картонку под левую руку, а правую протянул мне. — Рад вас видеть!

Рука у меня не маленькая, но в его ладони она исчезла целиком.

— Эрнст Ганфштенгль, — представился он и потряс мою руку. — Но зовите меня просто Пуци, ладно? Меня все так зовут. — Говорил он с едва уловимым немецким акцептом.

— Это мисс Джейн Тернер, — сказал я.

Он выпустил мою руку, которая слегка онемела, и взял руку мисс Тернер.

— Entzückt! — воскликнул Ганфштенгль. Он держал ее руку горизонтально, как будто собирался поцеловать, но вместо этого сухо, по-немецки, склонился над ней и щелкнул каблуками — клик!

И, расплывшись в улыбке, заговорил с ней по-немецки. Она ответила ему на том же языке.

Наконец Ганфштенгль отпустил ее руку и хлопнул в ладоши. Я даже ощутил, как вокруг заколебался воздух, хотя стоял поодаль.

— Бесподобно! — повторил он, обращаясь ко мне. — Она прекрасно говорит по-немецки! — Он повернул к ней большое лицо, лучащееся счастьем. — Мне говорили, что вы знаете немецкий, но я и не подозревал, насколько превосходно!

— Это было давно, — заметила мисс Тернер. — Мне не хватает практики.

— О, ерунда, — сказал Ганфштенгль. — Вы говорите блестяще! Лучше некуда. Где изучали язык?

— Моя мама наполовину немка.

Ганфштенгль снова хлопнул в ладоши.

— Значит, вы тоже немного немка. Бесподобно!

Он улыбался, переводя взгляд с меня на мисс Тернер и обратно.

— Пойдемте? Возьмем носильщика, пусть поможет с багажом. У вокзала ждет такси. Я снял вам комнаты в гостинице «Адлон».

— Можно я брошу письмо в почтовый ящик? — спросила мисс Тернер. Она держала в руке маленький конверт. — Мне еще никогда не приходилось встречать человека, который писал бы столько писем.

— Ну конечно, — сказал Ганфштенгль.

В такси, рассчитанном на трех человек, на заднем сиденье было несколько тесновато, тем более что один из троих был размером чуть меньше белого медведя.

По дороге в гостиницу Ганфштенгль рассказал нам немного о себе и о тех знаменитостях, с которыми ему довелось встречаться. В 1909 году, еще до окончания колледжа в Гарварде, он познакомился с Т.С. Элиотом и Джоном Ридом — «хоть он и коммунист, знаете ли, но парень и впрямь боевой». Когда Ганфштенгль заправлял семейным делом, связанным с искусством, на Пятой авеню, он встречался с Генри Фордом, Карузо и Тосканини.

Ганфштенгль был энергичен, как бойскаут, он сдабривал свои монологи американскими словечками, то и дело расплывался в улыбке, мотал большущей головой и размахивал огромными ручищами. Не думаю, что он пытался произвести на нас впечатление, козыряя всеми этими именами; Думаю, он просто был очень рад, что судьба свела его с такими людьми.

— А еще Чарли Чаплин! «Маленький бродяга», помните? Так вот, однажды он пришел к нам в галерею. Просто класс! Малый что надо!

Ганфштенгль выглянул в окно и вмиг помрачнел. Мы проезжали через большой парк, и под дождем трава там выглядела серой, а деревья — промокшими и угрюмыми.

— Вот, — сказал он печально, — это и есть Тиргартен. Здесь все и случилось.

Он все так же мрачно взглянул на меня.

— Это было ужасно. Вы, конечно, знаете… — он перевел взгляд на водителя, — что тут произошло?

— Кое-что. Прежде чем мы займемся делом, нам понадобятся дополнительные сведения. Кстати, хотелось бы осмотреть и место происшествия.

— Да, конечно. Съездим туда после ленча. — Он покачал головой. — Ужасно. Если бы дело у них выгорело, Германию постигла бы трагедия.

Он вдруг улыбнулся.

— Так ведь не выгорело, верно? Но прежде чем мы начнем серьезный разговор, не мешало бы поесть.

Ганфштенгль сказал, что он подождет нас в баре. Мы с мисс Тернер поднялись в лифте на седьмой этаж вместе с двумя коридорными, по одному на каждого. Коридорные и лифтер были одеты на манер штабных офицеров из роскошного сказочного королевства. Немцы просто обожают военную форму.

— Он так и пышет энергией, не находите? — заметила мисс Тернер, когда лифтер открыл внутренние железные двери. — Наш господин Ганфштенгль.

— Угу, — подтвердил я. — Просто класс!

Она улыбнулась.

— Что значит «просто класс»?

— Малый что надо!

Мисс Тернер снова улыбнулась.

— Думаете, он и правда был с ними знаком? С Чарли Чаплином? Теодором Рузвельтом?

— Вполне возможно. Если бы он все придумал, то не получал бы от этого такого удовольствия.

Она склонила голову набок.

— Что ж, верно. Лгуны обычно прикидываются, что собственная ложь их совсем не впечатляет.

— Из вас вышел неплохой пинкертон, — заметил я.

Мисс Тернер слегка передернула плечами и тихонько вздохнула.

— Очень надеюсь.

— У вас все получится.

У нас были смежные комнаты. Мой номер оказался немного меньше, чем люкс в «Карлтоне», во Франкфурте, а тот был чуть меньше речной баржи. В комнате имелись огромная двуспальная кровать с резным изголовьем, ночной столик с новомодным французским телефонным аппаратом, два шкафа красного дерева, два-три комода и громадный буфет. Хотя там явно не хватало бара со стойкой, зато буфет был набит французскими винами, немецким коньяком, шотландским виски, среди которого почему-то затесался американский бурбон. Я вошел в ванную комнату и с удовольствием оглядел мраморные раковины, огромную мраморную ванну и белый мраморный пол. Разделся и принял ванну. Вытерся полотенцем размером с пляжное одеяло, надел все чистое, зарядил «кольт», положил его в карман пиджака и спустился вниз.

Ганфштенгль стоял у стойки бара и громко разговаривал с барменом по-немецки. Где-то через два стула от него сидели два человека в деловых костюмах. Когда я направился к нему по паркетному полу, Ганфштенгль откинул назад свою огромную голову и оглушительно расхохотался, хлопая ладонью по темной деревянной стойке. Бармен тоже рассмеялся, правда, не так рьяно. И глянул на стойку — на то место, по которому Ганфштенгль хлопал ладонью. Наверное, высматривал, нет ли там вмятины.

Ганфштенгль поднял кружку, вмещавшую не меньше галлона пива, и обратился ко мне.

— А, вот и вы, господин Бомон.

— Фил, — поправил его я.

— Фил. А вы, как я уже говорил, зовите меня Пуци.

— Как угодно.

Он рассмеялся.

— Знаете, что это означает? Что-то вроде «Малыш».

— Почти что Крошка.

Он снова рассмеялся.

— Точно! Прямо в яблочко! Итак, что будете пить? — Он поднял кружку. — Пиво? Не такое славное, как в Мюнхене, но вполне сносное.

— Спасибо, сойдет и стакан воды.

Он сказал что-то бармену, отпил глоток пива, поставил кружку и снова повернулся ко мне.

— Можно задать вам один вопрос? Личного свойства?

— Смотря какой.

— Надеюсь, не слишком личный.

— Валяйте, — сказал я.

— Вы были на Великой войне?

— Да, был. А вы?

Бармен поставил напротив меня стакан со льдом и плеснул туда минеральной воды из маленькой бутылки. Прежде чем ответить, Ганфштенгль дождался, когда бармен отойдет.

— Увы, нет, — признался он. — Я был тогда в Нью-Йорке. И чуть не угодил в кутузку. Друзья помогли — спасли меня от лагеря для интернированных, хотя разрешения вернуться в Германию до окончания войны я так и не получил. О чем глубоко сожалею.

— Не стоит.

Он нахмурился.

— Простите?

— Не стоит сожалеть, что не попали на войну.

— Ну, Фил, тут я с вами не согласен. — Его широкое лицо стало серьезным. — Определенно, это один из важнейших этапов в жизни мужчины. Воинская дружба, острые ощущения, ужас — конечно, не без того, но и радость тоже. Думаю, такое никогда не забудешь.

— Угу. То-то и оно.

— Да, но…

— Пуци, — перебил я.

Он взглянул на меня и кивнул.

— Не хотите об этом говорить, угадал?

— Да.

— Ну, как скажете. — Он хлебнул пива. — Только я заговорил об этом не без причины.

— В чем же дело?

Он нахмурился.

— Деликатный вопрос. Но мне все же придется обсудить его с вами. Кое-кто в партии… беспокоится насчет вас с мисс Тернер.

— Беспокоится? — удивился я.

— Вы же американец. А мисс Тернер англичанка. И кое-кто из партийцев боится, что вы все еще питаете враждебные чувства к нам, немцам. К фрицам, понимаете? К немчуре. К злобным гуннам. — Он печально улыбнулся. Я понаслушался всякого такого, пока жил в Нью-Йорке. Я знал женщин, светских дам, которые перестали выгуливать своих овчарок, потому что не хотели, чтобы их видели с собаками немецкой породы.

Как раз накануне мы с мисс Тернер вспоминали войну, и я передал Ганфштенглю то, что сказал ей.

— Война уже давно закончилась.

— Да, но от старых привычек трудно избавиться.

— Если это все еще беспокоит партийцев, зачем они наняли пинкертонов? Наверно, и в Германии есть частные сыскные агентства.

— Нанять пинкертонов предложил господин Гитлер. Он знает репутацию агентства и питает к нему доверие. И, разумеется, к вам с мисс Тернер. Он необыкновенный человек, Фил, поразительно широких взглядов. Верю, только он и спасет Германию.

— Если Гитлер не беспокоится…

— Не все партийцы отличаются столь глубоким пониманием. — Он печально улыбнулся. — Боюсь, у некоторых еще сохранились враждебные чувства.

— Тут я ничем не могу помочь.

— Конечно, но если бы я смог их убедить…

— В чем же?

— Во-первых, в том, что вы прекрасно понимаете, насколько серьезно предстоящее расследование. Сегодня для многих из нас господин Гитлер первый человек в Германии. Как я уже говорил, его смерть стала бы трагедией для нас, партийцев, и для всех немцев. Поэтому тот, кто это сделал, должен ответить.

— Хорошо, Пуци, я постараюсь.

— Вы даете мне слово, Фил?

— Какое еще слово?

— Что проведете объективное и тщательное расследование.

— Я всегда так работаю.

— И сохраните в тайне все, что узнаете.

— Все наши расследования строго конфиденциальны.

Он просиял и протянул мне свою ручищу.

— Бесподобно!

Я дал ему свою руку и позволил ее потрясти.

— Спасибо, Фил. Я так рад… — Он глянул через мое плечо. — А вот и мисс Тернер.

* * *

Берлинский ночной поезд

Джейн

Утро вторника

15 мая

Ева! Не обращай внимания на мое последнее письмо. Или, по крайней мере, забудь о последнем абзаце, в котором я назвала господина Бомона свиньей. Господин Бомон — НЕ свинья. При случае все объясню. Я отправлю эту записку, когда мы прибудем в Берлин.

С любовью,

 

Глава третья

— Рекомендую сегодняшнее фирменное блюдо, — сказал Пуци Ганфштенгль, глядя на меня поверх меню. — Свиной желудок, Pfälzer. Бесподобное деревенское блюдо. Желудок нашпиговывают свининой, луком и картошкой и несколько часов варят на пару, на маленьком огне.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал я.

Мы сидели в ресторане в задней части гостиницы, самом просторном из двух гостиничных ресторанов, по словам Пуци. Помещение было почти тридцати метров в длину и десяти в ширину, стены украшены мраморными пилястрами и мраморными же медальонами. В зале было полно откормленных немцев и сытых иностранцев — и те и другие тихо и почтенно беседовали. Официанты сновали по толстому ковру так плавно, что казалось, будто они катятся на роликах.

— Тогда, может, Finkenwerder — камбалу? — предложил Пуци. — В это время года она просто бесподобная — мелкая, нежная, сочная. За уши не оттащишь. Ее жарят на сливочном масле — кладут совсем чуть-чуть и добавляют бекон, затем посыпают кусочками поджаренного бекона.

— А говядина у них есть? — спросил я.

Он заглянул в меню.

— Мясо с кислой капустой. И антрекоты.

— Антрекот годится. Нельзя еще картошку и салат?

— Картошку в каком виде предпочитаете? Отварную с маслом? Или Kartoffelpuffer — картофельные блинчики?

— Жареную.

Он кивнул.

— Bratkartoffeln. А вам, мисс Тернер?

— Наверно, камбалу, — сказала она. — И белую спаржу под голландским соусом.

Он снова кивнул.

— А я возьму Pfälzer Saumagen.

Подошел официант и принял заказ. Пуци заказал себе еще кружку пива. Мисс Тернер попросила бокал рислинга, а я — еще стакан воды.

Когда официант ушел, я обратился к Пуци.

— Мне нужен список людей, которые знали о поездке Гитлера в Берлин.

— Разумеется. Список при мне. — Он полез во внутренний карман пиджака, достал небольшой сложенный листок и протянул мне.

Я развернул его. На нем от руки, в алфавитном порядке были обозначены четкими прописными буквами следующие фамилии:

Эрнст Ганфштенгль

Капитан Герман Геринг

Рудольф Гесс

Эмиль Морис

Фридрих Нордструм

Капитан Эрнст Рём

Альфред Розенберг

Гуннар Зонтаг

— Каждый из них, — добавил Пуци, — поклялся хранить все в тайне.

Я передал листок мисс Тернер.

— Кто из вас приезжал в Берлин вместе с Гитлером?

— Я и Эмиль Морис, шофер господина Гитлера. Еще Гуннар Зонтаг. Помощник господина Гесса.

— А кто такой Гесс?

— Личный секретарь господина Гитлера.

— А кто эти остальные?

— Капитан Геринг возглавляет атлетическую секцию партии. Фридрих Нордструм — его помощник. Альфред Розенберг — наш пресс-секретарь.

— А капитан Рём?

— Он по связям с армией.

— Ладно. Покушение произошло во вторник, так?

— Да, во вторник восьмого числа. Около четверти шестого вечера.

— А когда договорились о встрече?

— В предыдущую пятницу.

— Значит, все эти люди знали о предстоящей встрече с прошлой пятницы.

— Да.

— Когда вы уехали из Мюнхена?

— В воскресенье около полудня.

— Где-нибудь останавливались по дороге в Берлин?

— В Байрейте на ночь. В небольшом городишке в полутораста километрах от Мюнхена.

— Вы останавливались в гостинице?

— Да, то есть мы — я, Эмиль и Гуннар. Господин Гитлер остановился в доме у Вагнеров. У Козимы Вагнер, вдовы композитора, и ее сына Зигфрида.

— Надо будет и с ними побеседовать.

— Зачем?

— Нужно поговорить со всеми, кто мог знать о встрече Гитлера в Берлине.

— Но, Фил…

— Извините, Пуци. Побеседовать с ними просто необходимо.

Он кивнул.

— Ладно. Мы остановимся в Байрейте по дороге в Мюнхен.

— Договорились. Когда вы и все остальные уехали из Байрейта?

— В понедельник рано утром. Мы заехали за господином Гитлером примерно в половине восьмого.

— И когда прибыли в Берлин?

— В тот же вечер. Около восьми.

— По дороге останавливались?

— Только чтобы поесть и дозаправиться.

— А в Берлине где остановились?

— В «Кайзерхофе». Очень хорошая гостиница.

— И чем занимались после приезда?

— Поужинали, довольно поздно, и отправились спать.

— Кто-нибудь из вас выходил из гостиницы?

— Насколько я знаю, нет. Мы здорово устали. Лично я отправился в постель сразу после ужина.

— Гитлер поехал в парк во вторник?

— Да.

— А когда вы вернулись в Мюнхен?

— Мы уехали в среду утром. Эмиль гнал без остановок. Так что приехали в четверг утром.

Я кивнул на листок. Мисс Тернер положила его на стол.

— У этих людей есть в Берлине друзья или родственники?

— Не могу сказать.

— Узнать можете?

— Могу позвонить Гессу. Он должен знать. Хотя постойте. У Гуннара здесь живет подружка. Англичанка. — Он улыбнулся мисс Тернер, еще одной англичанке, и повернулся ко мне. — Не знаю, как ее зовут, но Морис при нем все время подтрунивал над нею. Похоже, Гуннар влюблен в нее по уши.

— Как ее зовут?

— Гесс должен знать.

— Эти люди будут в Мюнхене, когда мы туда приедем?

— По правде говоря, — сказал Пуци, — Рём сейчас в Берлине. Хотите с ним поговорить?

— Да.

— Если смогу, я устрою вам встречу.

— И нам надо бы еще переговорить с человеком, с которым Гитлер встречался в парке.

Пуци поджал губы.

— Встреча была конспиративная.

— Все равно нужно с ним поговорить.

— Уверяю, Фил, этот человек никак не связан с покушением. Он не может быть замешан в этом деле.

— Возможно. Но он мог кому-нибудь проговориться о встрече.

Пуци глубоко вздохнул, медленно выдохнул. И кивнул.

— Хорошо. Попрошу господина Гесса узнать у господина Гитлера. Но имени без его разрешения я, разумеется, назвать не могу.

— Идет. И передайте господину Гессу, что, если мы не узнаем этого имени, нам нет смысла оставаться в Германии.

На лице Пуци появилось удивленное выражение.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что, если нам не назовут имени второго участника встречи, мы с мисс Тернер возвращаемся в Англию.

Его широкое лицо мигом осунулось, как будто я только что отнял у него бейсбольную перчатку и заявил, что он выбывает из финальной игры.

— Вы что, откажетесь от расследования, Фил?

Он перевел взгляд с меня на мисс Тернер, а с нее обратно на меня. И снова глубоко вздохнул.

— Хорошо, — печально промолвил он. — Я все передам Гессу.

Когда принесли еду, Пуци повеселел. У меня создалось впечатление, что стоило ему только увидеть еду, как настроение его тут же поднималось.

Тарелки были заполнены доверху. Мой антрекот был величиной с машину и почти такой же сочный.

Заказав себе еще кружку пива, Пуци рассказал нам, как он в первый раз слушал речь Гитлера.

— С виду в нем не было ничего особенного. Вроде как простой официант из привокзальной забегаловки, понимаете? Но когда он вышел на трибуну и начал говорить, то произвел неизгладимое впечатление. Сначала он говорил тихо, настолько тихо, что приходилось напрягать слух. Люди, сидя в креслах, наклонялись вперед.

Пуци взглянул на мисс Тернер, словно желая убедиться, что она слушает или что она хотя бы все еще на месте.

— Затем, завладев вниманием аудитории, он заговорил громче, с нарастающим пылом. Он задал перцу националистам. Потом социалистам. Затем взялся за Кайзеровскую и Веймарскую республики, которые отдали Германию на милость союзникам. Дальше принялся за марксистов. Разгромил в пух и прах тех, кто нажился на войне. Он был в ударе! Огонь!

Пуци хлебнул пива.

— А когда он закончил, все присутствующие закричали и затопали ногами. Потрясающее выступление! Даже больше! Фил, господин Гитлер — гений. Он — живое воплощение всего немецкого народа, немецкой истории и традиций. Полнейшее их олицетворение. Когда он говорит, кажется, он сам и есть Германия.

Пуци перевел взгляд с мисс Тернер на меня.

— Сегодня многие немцы потеряли надежду и веру. Наши лучшие парни полегли на полях войны. А после почти столько же умерло от испанки. К тому же по Версальскому договору мы потеряли мир. А тут еще, сами видите, эта жуткая инфляция. Деньги, которые люди копили всю жизнь, пропали в одночасье. Народ голодает. Дети таскают еду с помоек. Здесь, в Берлине, порядочные женщины вынуждены заниматься проституцией. — Он покачал большой головой. — Горькое время.

Еще один глоток пива.

— Для немецкого народа господин Гитлер олицетворяет перемены, надежды. Когда люди его слушают, они верят, что Германия возродится. Что они — выживут. Люди воодушевляются. Поверьте, они любят его. Обожают.

— И все же кое-кто, похоже, его недолюбливает, — заметила мисс Тернер.

Пуци, вооружившись ножом с вилкой, занялся было свиным желудком. Но тут же поднял на нее глаза.

— Простите?

— Тот, кто в него стрелял, — уточнил я.

— Да, — согласился он. И кивнул, не выпуская нож с вилкой из рук.

— Да-да. Верно говорю, это все большевики. Красные. Гитлер для них что бельмо на глазу, понятно? С каждым днем в нацистскую партию вступает все больше рабочих.

— Если это большевики, — заметил я, — то как они узнали о поездке Гитлера в Берлине?

Пуци снова кивнул. И положил нож с вилкой на тарелку, как будто вмиг лишился аппетита.

— Да, — печально сказал он. — Похоже, в партии завелся предатель. — Он повернулся к мисс Тернер. — Кто-то из этого списка.

Когда мы вышли из ресторана, дождь все еще шел, правда, теперь он только моросил. Через улицу, напротив гостиницы мы взяли такси и отправились в Тиргартен через огромные каменные ворота высотой в четыре-пять этажей, выглядевшие так, будто их перенесли сюда прямиком из Древней Греции.

— Бранденбургские ворота, — пояснил Пуци. — А вон там, немного правее, Рейхстаг, где заседает немецкий парламент. Построен в тысяча восемьсот девяносто четвертом.

Тиргартенский парк оказался большим, по обе стороны от нас громоздились купы темных деревьев, простирались мокрые лужайки, которые, казалось, тянулись на целые километры. Мы вышли к огромной круглой площадке с высоким фонтаном посередине — от нее в разные стороны расходились дорожки.

— Фонтан «Гроссер Штерн», — сообщил Пуци. — Сооружен в тысяча девятьсот четвертом.

Такси объехало фонтан и направилось по узкой дорожке в юго-западном направлении.

— Фазанерие аллее, — заметил Пуци. — Фазанья аллея. Скоро будем на месте. Такси свернуло направо и остановилось. Я выбрался из машины и подал руку мисс Тернер. Она оперлась на нее, вышла из такси и раскрыла зонтик. Пуци отсчитал водителю сто тысяч марок.

У каждого из нас был зонтик. Мисс Тернер сунула свою сумочку под мышку, и мы двинулись вперед по тропинке. Под свинцовым небом. В промозглую изморось.

— Эта дорожка ведет к зоопарку, — сказал Пуци. — Он один из лучших в мире. Там содержат тринадцать тысяч разных животных, причем многих из них нет ни в одном другом зоопарке.

Возможно, так оно и было, но посетителей, идущих в зоопарк или возвращающихся оттуда, было маловато. Парочка пожилых женщин в потрепанных плащах, прикрывших головы платками. Старик в драном пальто, который прошел мимо, шаркая ногами и бормоча что-то себе под нос. Троица юношей в матросских костюмах с большими черными бантами на шее, сгрудившаяся под одним зонтиком, который держал юноша посередине. Когда мы проходили мимо, они уставились на нас, широко улыбаясь и подталкивая друг друга.

— «Голубые», — пояснил Пуци и нахмурился. — Продажные гомики. В городе таких тысячи.

Мы миновали деревянную скамейку, на которой лежал огромный промокший газетный сверток. С одного конца из свертка торчала пара ног в дешевых кожаных башмаках.

Я взглянул на Пуци.

Тот печально покачал головой.

— Трудное сейчас время.

Мы подошли к узкому каменному мостику. Пуци остановился, я и мисс Тернер последовали его примеру.

— Мост Лихтенштейн, — пояснил он. И кивнул на лениво струившуюся под ним темную воду. — А это канал Ландвер. В девятнадцатом как раз здесь застрелили Розу Люксембург. Тело сбросили в канал. Нашли только через четыре месяца.

— Кто такая Роза Люксембург? — спросил я.

— Одна из руководителей «спартаковцев», большевиков, пытавшихся свергнуть правительство. Тогда были трудные времена, Фил. Общество бурлило. Порой казалось, что красные захватили всю Германию. Одно время они даже заправляли в Берлине.

— Кто ее застрелил? — спросила мисс Тернер.

— Лейтенант из «Freikorps», его звали Фогель.

— «Freikorps»? — спросил я.

— После заключения Версальского договора немецкую армию разделили. «Freikorps» состояли из бойцов, объединившихся для борьбы с коммунистами.

— Что случилось с лейтенантом Фогелем? — поинтересовалась мисс Тернер.

— Его осудили, но он бежал в Голландию.

— А мы-то что здесь делаем, Пуци? — спросил я.

Он как будто удивился.

— Как же так, Фил, а я думал, вы человек сообразительный. Отсюда, с этого моста, и стреляли в господина Гитлера.

 

Глава четвертая

Пока мы стояли на узком каменном мостике под мрачным свинцовым небом, изморось обратилась в нудный дождь. Капли стучали по моему зонтику и рябили темную гладь канала.

— Значит, стреляли отсюда, — сказал я, — и поэтому вы решили, что это большевики?

— Конечно, но не только поэтому, — ответил Пуци. — Красные были бы на седьмом небе, если б господин Гитлер погиб. По стране, Фил, рыщут сотни отрядов смерти, и все они наймиты Москвы. Красные здесь все еще сильны, понятно? И здесь, на мосту, они лишний раз напомнили о себе.

— Как это?

— Они решили отомстить за смерть Розы Люксембург.

— Угу. И где же стоял Гитлер, когда в него стреляли?

Пуци кивнул на большое дерево.

— Вон там. На том островке.

Я глянул сквозь мокрые деревья. И за тонкой полоской воды, в северной части канала, заметил холмик, тоже поросший деревьями.

Мисс Тернер спросила из-под зонтика:

— Откуда вы знаете, что стреляли отсюда?

Пуци взглянул на нее так, будто забыл, что и она вместе с нами. А может, и впрямь забыл.

— Потому что здесь нашли оружие, — сказал он. И, наклонившись над парапетом, кивнул вниз, на воду. — Вон там. На том выступе.

— То есть не в воде? — спросила она. Это был хороший вопрос.

— Понятно, стрелявший хотел бросить винтовку в воду, — сказал Пуци. — Но явно торопился, вот она и зацепилась за выступ. У него не было времени сбежать вниз и замести следы.

— Что за винтовка? — спросил я.

— Что-то вроде пехотного «маузера».

Мисс Тернер сказала:

— Вы говорили, что стреляли около четверти шестого?

Пуци снова как будто удивился, что она задала ему вопрос. Похоже, женщины вообще редко задавали ему вопросы.

— Да, верно.

— В это время вокруг наверняка были люди? — предположила она. — Очевидцы.

— День был такой же, как сегодня, — объяснил Пуци. — Шел сильный дождь. Правда, было похолоднее.

— Вы были здесь, — спросил я, — когда стреляли?

— Ну да, — ответил он. — Я был вместе с господином Гитлером на острове.

— Ладно, — сказал я. — Давайте осмотрим остров. Мисс Тернер, а вы, может, пока подождете здесь, на мосту?

Она улыбнулась.

— Как тот стрелок.

— Вот именно.

Я двинулся следом за Пуци по тропинке между деревьями, с которых падали тяжелые дождевые капли.

— Нойер Зее, — сказал Пуци и кивнул на маленькое серое озерцо, почти со всех сторон окружавшее остров. В дальнем конце озера громоздились черные деревья — за ними я разглядел ехавшие по шоссе машины.

На самом деле это был не совсем остров, потому что он соединялся узким перешейком с парком. Мы прошли по нему дальше и вышли по тропинке на небольшую полянку посреди острова.

Пуци остановился, огляделся и кивнул.

— Господин Гитлер стоял вот здесь.

— Так сколько всего вас было?

— Кроме нас еще двое. Простите, Фил, но я не могу назвать их имена, пока не получу разрешения.

Я кивнул.

— Вы сейчас стоите на том самом месте, где стоял Гитлер?

Большая голова под зонтиком качнулась сначала назад, потом вперед. Пуци шагнул вправо, потом назад.

— Здесь, — сказал он. — Точно.

— А вы где стояли?

— Там, сзади. Под деревом, с одним из сопровождавших.

— Четвертый стоял рядом с Гитлером?

— Да. — Он двинулся вправо. — Где-то здесь.

Я подошел к Пуци, остановился рядом с ним и глянул в сторону моста, где осталась мисс Тернер. Но разглядеть ее не смог. В парке, на берегу озера рос вяз — его толстые, покрытые густой листвой ветви склонялись почти до воды и закрывали мост.

Я отошел чуть правее и только тогда увидел мисс Тернер. И помахал ей рукой. Она махнула мне в ответ. Жестом я попросил ее передвинуться по мосту в сторону зоопарка. Она поняла. И отошла на другой конец моста — с южной стороны.

Я вернулся к Пуци и остановился, чтобы взглянуть на нее. Маленькая темная фигурка стояла справа от крайней ветви вяза. Мисс Тернер было едва видно.

— Думаю, стрелять оттуда было не очень удобно, — сказал я Пуци.

Он хмурился.

— Но кто-то же стрелял, Фил. Не забывайте, сейчас весна, а стреляли неделю назад. На дереве тогда почти не было листьев, верно?

Но веток-то было столько же. И пуля могла от них отрикошетить. Стрелок наверняка должен был это учесть.

— Но так ведь он и стрелял. Мы все слышали, выстрел прогремел вон оттуда. — Он указал зонтиком в сторону мисс Тернер.

— И, услышав выстрел, — спросил я, — вы повернулись в сторону моста?

— Да, повернулся… — Он замолчал и с минуту раздумывал. Потом кивнул. — Да, я повернулся вон туда. Направо.

— В ту сторону. Но не к самому мосту.

— Ну, в общем, да. — Он поднял брови. — А! Теперь ясно!

— Что?

— Стреляли, скорее всего, вон оттуда. — Он указал чуть правее от мисс Тернер. — Затем стрелок кинулся через мост и на бегу выбросил винтовку.

— Возможно. Но если бы он хотел избавиться от винтовки, он бросил бы ее в воду сразу же, как только оказался на мосту. Почему же она лежит на выступе, да еще так далеко от моста?

— Он был взвинчен, вот и не рассчитал силы.

Я кивнул.

— Наверняка все так и было, Фил. Полиция нагрянула почти сразу, и уже через несколько минут они наткнулись на винтовку. Я слышал их разговор: «Из нее только что стреляли».

— Мне сказали, пуля прошла всего в нескольких сантиметрах от Гитлера. Это так?

— Да. Два-три сантиметра правее, и он был бы мертв. Я каждый день благодарю Господа, что стрелок дал маху.

— Полиция нашла пулю? И винтовка у них?

— Да. Я договорился с сержантом Биберкопфом о встрече на девять часов. Он ведет расследование.

— Прекрасно. Спасибо.

— Ну что, тут, кажется, все, Фил? — Он огляделся. — Когда-то я очень любил этот парк. В детстве, когда я приезжал с родителями в Берлин, то проводил здесь Бог знает сколько времени — вот было радости. А сейчас у меня здесь аж мурашки по коже бегут.

— Да, — сказал я. — На сегодня здесь пока все.

Пуци довольно улыбнулся.

— Тогда приглашаю вас с мисс Тернер выпить. Тут недалеко есть чудная пивнушка, «Бауэр». Попить пивка сейчас самое оно, а?

— Давайте в другой раз, Пуци. Нам с мисс Тернер нужно писать отчет.

Его лицо вытянулось.

— Ну, ладно. Раз такое дело. — Он снова улыбнулся. — Тогда давайте хотя бы поужинаем вместе, я настаиваю. Обещаю познакомить вас с нужным человеком.

— С кем?

Пуци лукаво улыбнулся.

— Пусть это будет маленький сюрприз, ладно? Честное слово, Фил, не пожалеете.

— Ладно. А еще вы позвоните Гессу? Нужно узнать имя. Того человека, с которым встречался Гитлер.

Он кивнул, но без особой радости.

— Да-да, конечно. Можно вопрос?

— Валяйте.

— О мисс Тернер.

— Что именно вас интересует?

— Она говорила, что ее мать была немкой. Вы не знаете, у нее не осталось здесь родственников?

— Насколько мне известно, нет. А вам-то это зачем?

— Странно. Она мне кого-то напоминает. Только никак не вспомню, кого именно.

Мы взяли другое такси и вернулись в «Адлон», и Пуци, высадив нас, пообещал заехать в семь вечера. Мы прошли в бар и сели за маленький столик. Мисс Тернер заказала чашку чая, а я себе — кофе.

Когда официант удалился, шурша туго накрахмаленной белой курткой, я спросил:

— Ну, и что вы обо всем этом думаете?

— О покушении на убийство? — уточнила она.

— Да.

Ее глаза за стеклами очков прищурились.

— У вас что, возникли какие-то сомнения?

Я улыбнулся.

— Может, и так.

Она кивнула.

— Господин Ганфштенгль стоял там же, где и Гитлер, когда раздался выстрел?

— Да.

— Какую винтовку нашла полиция? Какой длины?

— Пуци сказал — «маузер». Большая винтовка. Метр двадцать длиной.

— Помнится, господин Ганфштенгль говорил, свидетелей не было. Но разве мог стрелок, да еще с такой большой винтовкой, знать наверняка, что никому не попадется на глаза, когда будет целиться?

— Нет, — согласился я. — Что еще?

— Между мостом и островом стоит дерево, так что стрелял он, скорее всего, не с моста. Может, откуда-нибудь еще, поблизости от моста?

— Пуци сказал, что звук выстрела донесся откуда-то справа. С южной стороны.

— С территории зоопарка.

— Верно.

— Тогда зачем стрелку было бежать к мосту? Может, вернее было бы скрыться в противоположном направлении, через зоопарк, чтобы уйти подальше от моста?

— Возможно.

— Но если стрелок все же кинулся к мосту и хотел избавиться от винтовки, почему он не бросил ее прямо в воду?

— По словам Пуци, он спешил. И промахнулся.

— Канал довольно широкий, трудно промахнуться, не так ли? Да и неужели он не постарался бы НЕ промахнуться? Полиция наверняка сразу же обнаружила винтовку на выступе.

— Минуты через две, по словам Пуци.

Вернулся официант. Он поставил на стол кофе и чай и живо ретировался, как будто для того, чтобы еще малость подкрахмалить свою куртку.

Я налил себе кофе.

— Так что мы имеем в итоге? — спросил я.

Мисс Тернер улыбнулась.

— Это что, вопрос на засыпку, господин Бомон? Какова же будет награда, если я отвечу правильно?

— Заплачу за ваш чай.

Мисс Тернер рассмеялась. Смех у нее был просто очаровательным. Она опустила глаза и принялась размешивать сахар в чашке с чаем. Затем взглянула на меня.

— Ну, тут, по-моему, возможно несколько вариантов.

— Например?

— Во-первых, покушение могло быть подстроено либо самим господином Гитлером, либо тем, с кем он встречался. Может, и выстрела никакого не было.

— Не думаю, что Пуци врет. Да и полиция приезжала. Стрелять-то стреляли.

— Тогда, может, стреляли просто так, мимо.

— Возможно, — согласился я.

— Но зачем? А вся эта секретность?.. Уж больно смахивает на мистификацию.

— Возможно.

Она нахмурилась.

— Как вы думаете, откуда у них эта страсть к секретности? По-моему, партийцы использовали это покушение, чтобы вызвать сочувствие к господину Гитлеру и к самим себе.

— Может, это как-то связано с тем, другим человеком. С которым встречался Гитлер. Так вы сказали, возможно несколько вариантов.

Мисс Тернер отпила чаю.

— Мне кое-что пришло в голову.

Я попробовал кофе. В надежде получить за двести тысяч марок что-нибудь не очень похожее на помои. Но меня постигло разочарование.

— Что же? — спросил я.

— Ту винтовку подбросили ДО того, как прогремел выстрел. Отвлекающий маневр. А на самом деле стреляли из другой винтовки.

Я кивнул.

— Плачу за чай.

— Или вот еще вариант, сказать?

— Какой?

— Пуля предназначалась не господину Гитлеру, а другому человеку.

Я улыбнулся.

— Кроме того, я угощу вас сегодня и ужином.

Так уж вышло, что платить за ужин мне не пришлось. За меня заплатил самый знаменитый в Германии экстрасенс.

* * *

Гостиница «Адлон»

Джейн

Берлин

Вторник

15 мая

Дорогая Евангелина!

Боюсь, это письмо будет совсем коротенькое — пишу наспех и в любую минуту могу прерваться. Мы с господином Бомоном отправляемся ужинать за компанию с гигантским немецким плюшевым мишкой, а зовут его — честное слово, ни капельки не выдумываю — Пуци Ганфштенгль.

Здесь все так же дождливо. Я даже начинаю думать, что дождь в Германии идет беспрестанно.

Но мне хочется рассказать тебе, какой же все-таки свинтус этот господин Бомон, а вернее, совсем наоборот.

Как ты, надеюсь, помнишь, мы сидели вдвоем в вагоне-ресторане. Фарфоровые тарелки, серебряные приборы и льняная скатерть были великолепны, правда, рагу из лосятины, как я уже писала, подкачало. Зато обслуживание было на высоте, да еще при уютном и романтичном освещении.

Господин Бомон и в лучшие времена не слишком разговорчив. Похоже, он считает, что простое «да» или «нет» с лихвой замещает ответ на любой вопрос. Поэтому я даже удивилась, когда он вдруг ответил на мой вопрос: вы первый раз в Германии?

— Да, — сказал он. Банальный ответ. А потом он добавил как бы между прочим: — И слава Богу.

Я нахмурилась.

— Что вы имеете в виду?

— Я насмотрелся на немцев на войне, — пояснил он.

— Но, господин Бомон, — заметила я, — вам не кажется, что это несколько… узкий взгляд на вещи?

Он слегка усмехнулся. То была одна из тех многозначительных усмешек, которая подразумевала, что усмехнувшийся знает неизмеримо больше по поводу чего-то, а то и всего, чем тот, кому эта усмешка предназначена.

— Вы так считаете? — спросил он.

— Понимаю, — сказала я, — война стала для вас тяжким испытанием. Но и британцы, знаете ли, тоже хлебнули лиха. Около миллиона человек погибших. Полтора миллиона раненых или отравленных газом. Да и для немцев она наверняка была страстью Господней.

Он отпил глоток вина.

— А мне-то откуда знать?

— К тому же воевали не все немцы. Не все из них хотели войны.

— Наверно, мне такие немцы просто не встречались.

— Но это не значит, что их нет. Конечно, некоторые действительно были настроены воинственно — всякие шовинисты, милитаристы, думаю, их и сейчас хватает. Но были и есть сотни тысяч порядочных, культурных немцев. Германия всегда славилась своими культурными традициями.

— Да ну, — сухо заметил он.

— Бетховен? Бах? Гёте?

— С ними тоже не встречался.

Я улыбнулась. Решила, он это нарочно — шутит.

— Да будет вам, господин Бомон, — сказала я. — Вы же не станете утверждать, что война не позволит вам теперь смотреть на немцев объективно.

Конечно, задним числом я понимаю, что сказала глупость. Один Бог ведает, какие беды пришлось ему пережить на войне. Едва проронив эти слова, я поняла, до чего же они глупы. И все же его реакция меня поразила.

Ева, его лицо вдруг похолодело. Какое-то мгновение он смотрел на меня молча, ледяным взглядом. Потом сказал:

— Простите, мисс Тернер, но вы несете ахинею.

Это было все равно что пощечина. Помню, кожа у меня на щеках съежилась и покраснела так, словно он действительно дал мне пощечину.

Но я сдержалась. Сняла салфетку с колен, положила ее рядом с тарелкой, встала, развернулась, прошла по проходу между столиками, вышла из ресторана, шагнула через переход между вагоном-рестораном и спальным вагоном, подошла к своему купе, открыла его, зашла и спокойно закрыла за собой дверь. Проводник уже застелил постель. Я так же спокойно села на нее. И с неизменным спокойствием проревела несколько часов кряду.

Конечно, я понимала, теперь мне придется уйти из агентства. У меня не было никакой возможности работать дальше с господином Бомоном после того, что он сказал, но вместе с тем я не могла, не выставив себя законченной истеричкой, объяснить господину Куперу, по какой причине я не могу с ним больше работать.

Но вот мы уже подходим к заключительной серии, притом быстро, потому что мне нужно бежать.

Нацарапав последние сумбурные строчки письма (про рагу из лося и про свинство господина Бомона), я заклеила конверт и приклеила марку. Когда поезд подошел к Нюрнбергу, где к составу должны были прицепить еще несколько вагонов, я кинулась на платформу и бросила письмо в почтовый ящик. И мигом назад. А когда подошла к купе, то увидела господина Бомона: он стоял тут же, в проходе, прислонившись к перегородке, — руки на груди, голова опущена.

Я повернулась, собираясь отступить, прежде чем он меня увидит, но услышала его голос:

— Мисс Тернер?

Я остановилась и замерла на месте, не поворачиваясь к нему. Я едва дышала. Потом почувствовала, что он приближается. И сквозь собственное прерывистое дыхание услышала, как он тоже вздохнул.

Какое-то время он молчал. Потом сказал:

— Извините меня.

Это было одно из тех мгновений, когда все твои чувства сливаются воедино и содрогаются, защищенные всего лишь тонкой оболочкой, которая того и гляди лопнет. Я не смела повернуться и взглянуть на него. Сделай я это, оболочка тут же лопнула бы.

— Я не имел права так говорить, — сказал он. — Я… Послушайте, мне действительно очень жаль. Вы правы. После войны прошло уже столько лет. И мне, наверно, пора с этим смириться.

Я невольно повернулась к нему лицом.

Тут поезд внезапно дернулся, и меня бросило господину Бомону прямо на грудь, которую отшвырнуло назад с той же скоростью вместе с остальными частями его тела, включая ноги. Несколько секунд мы пятились по проходу, пытаясь устоять.

Наконец он обрел равновесие и удержал меня.

— Вы как? — спросил он. Его руки лежали у меня на плечах. А он, надо заметить, совсем не слабенький.

— Да-да, все в порядке.

Этот неловкий танец в проходе прорвал оболочку, все сдерживаемые ею чувства разом улетучились. И на смену им тут же пришло простое английское смятение. Знаешь, иногда бывает польза от того, что ты англичанка.

— Все в порядке, — повторила я и, когда он меня отпустил, повернулась к нему. — Я действительно сказала ахинею и надеюсь, вы меня простите.

Несколько мгновений он смотрел на меня молча. Знаешь, у него очень красивые глаза. Потом он улыбнулся:

— Будем считать, мы квиты?

— Хорошо, — согласилась я. — Квиты. Спасибо.

Он кивнул.

— Это вам спасибо, мисс Тернер. Утром увидимся.

— Доброй ночи, господин Бомон.

И мы улеглись в постель каждый в своем, отдельном купе.

«Мисс Тернер». Я тебе писала, что как-то раз, во Франции, он назвал меня Джейн?

Письмо, вижу, получилось не очень коротким. Но теперь, Ева, мне надо бежать.

С любовью,

 

Глава пятая

В тот же день, в семь часов вечера мы ждали Пуци под уличным навесом у гостиницы «Адлон» на Парижской площади. Мисс Тернер отправила еще одно письмо. Я начал подозревать, что она писательница, хотя и скрывает, и что она посылает кому-то очередные главы своего бесконечного романа.

Я оставил «кольт» в чемодане, который привез во Франкфурт Кодуэлл. Решил, что за ужином он мне не понадобится.

По-прежнему шел дождь, нескончаемый, нудный, моросящий. Капли походили на бусинки расплавленного серебра в желтом свете уличных фонарей. Унтер ден Линден постепенно заполняли большие дорогие машины. Огни их фар будто струились, отражаясь на мокром черном асфальте. Гудели клаксоны, урчали моторы.

Тротуар заполняли прохожие с зонтиками. В толпе было много пареньков в матросской одежде — они пересмеивались и поглядывали на прохожих оценивающим взглядом. Были там и самодовольные юноши в стильных костюмах, хотя на самом деле это были не юноши, а девицы с короткими стрижками. Были среди них и настоящие девицы, одетые как дорогие проститутки. Попадались и высокие надменные женщины в длинных кожаных жакетах и ярких кожаных сапогах. Встречались и толстые краснолицые мужчины средних лет — словно зажиточные покупатели в гигантском магазине, они придирчиво разглядывали проплывающий мимо товар.

А среди продающих и покупающих сновали нищие, целая армия нищих — их было куда больше, чем всех остальных. Старики и молодые парни, кто без руки, кто без ноги. Старухи во вдовьем черном рубище. Дети в тряпье. Исхудавшая молодая мать с такой же исхудавшей маленькой дочуркой. И снова дети в рванье.

У дверей гостиницы стояли два швейцара в форме римских военачальников, которые отгоняли попрошаек. Они не обращали внимания на остальную часть толпы, точно так же как и остальная часть толпы не обращала внимания на попрошаек. Какие-то люди, совсем немного, мужчины и женщины в разнообразном порядке, входили в гостиницу и направлялись в бар, чтобы поговорить о делах. В тяжелом влажном воздухе мешались запахи духов и лосьона после бритья — в основном дешевых, редко дорогих — и выхлопных газов.

Мисс Тернер поправила очки и обратилась ко мне:

— Похоже на светопреставление, верно?

— Почему?

— Вся эта нищета, попрошайки… такое впечатление, что всем кругом наплевать.

— Наверно, они об этом даже не задумываются. Хотя завтра сами могут оказаться среди нищих.

— Так тем более, думаю, их должна беспокоить такая судьба.

— Тогда сегодняшний вечер им был бы не в радость.

Мисс Тернер собралась было еще что-то сказать, как вдруг рядом раздался автомобильный гудок.

У гостиницы остановилось такси. Опустилось боковое стекло, и Пуци как-то умудрился просунуть в него свою большую голову. Такси выглядело так, будто вот-вот разродится.

— Фил! — крикнул он, моргая от попавшего в лицо дождя. — Мисс Тернер!

Я поднял зонт над головой мисс Тернер, и мы побежали под проливным дождем к такси. Дверца распахнулась, Пуци потеснился и занял теперь уже только половину сиденья. Я подождал, пока мисс Тернер сядет в машину, затем закрыл зонт, кое-как втиснулся сам и захлопнул за собой дверцу. Зонтик я держал вертикально между коленями. В машине было тепло и влажно, и мы с мисс Тернер расстегнули наши пальто.

— Привет-привет! — сказал Пуци. У него на коленях под шляпой лежала большая книга. — Мисс Тернер, вы просто очаровательны.

— Благодарю, — сказала она. На ней была маленькая черная шляпка. Темные волосы стянуты на затылке в тугой узел. Под пальто — одно из платьев, купленных во Франкфурте: серое шелковое, с завышенной талией, длиной до середины икр. У нее были очень красивые икры.

Пуци, навалившись на нее, обратился ко мне:

— Фил, я разговаривал с Гессом, а он поговорил с… — Пуци глянул в затылок водителю, — нашим другом. Рад сообщить, что все в порядке. Я могу назвать имя. Того человека в парке.

— Кто же он?

Еще один взгляд в затылок водителю.

— Потом, ладно? Гесс сообщил мне кое-что еще. Во-первых, номер телефона англичанки, подружки Гуннара. Ее зовут Нэнси Грин. Я звонил — она живет в пансионе в Шарлоттенбурге, но ее не было дома. Хозяйка сказала, сегодня вечером она должна быть в «Черной кошке». Она там работает.

— Что за «Черная кошка»?

— Кабаре. Если хотите, можем заглянуть туда после ужина.

— Годится.

— Гесс также сказал, что у Фридриха Нордструма в Берлине есть сестра. Грета.

— Нордструм — один из списка?

— Да. Помощник Геринга, я говорил. Но, боюсь, пообщаться с сестрой будет сложнее, чем с мисс Грин. У нее нет телефона. По дороге сюда я заехал в регистратуру Центрального полицейского участка на Александерплац и попробовал разузнать ее адрес. Но там не отмечено, что она проживает в Берлине.

— Наверно, живет под другим именем, — предположил я.

— Возможно. Мне очень жаль, но, боюсь, она проститутка, — Мы как раз проезжали мимо фонаря, и я заметил, что он бросил беглый извиняющийся взгляд на мисс Тернер. — Я же говорил, времена нынче тяжелые, Фил, и многим хорошеньким женщинам приходится продавать себя, просто чтобы выжить.

— Как же ее разыскать?

— Есть один способ. Она, наверно, связана с Институтом сексологии.

— С институтом сексологии?

— Он так называется. Им руководит психоаналитик по имени Магнус Гиршфельд. Сущий маньяк, Фил. Сумасшедший. Каким-то образом он умудрился использовать свою сексуальную одержимость и организовать этот институт, и тот приносит ему приличный доход.

— Сестра Нордструма на него работает?

— Нордструм говорит, иногда.

— Где находится институт?

— На улице Бетховена. В Тиргартене, рядом со Шпре.

— У вас есть описание этой женщины?

— Да. — Пуци полез во внутренний карман пальто и достал листок бумаги. Когда мы проезжали мимо следующего фонаря, он прочел: — Двадцать три года, блондинка. Вес — пятьдесят девять килограммов, рост — сто восемьдесят сантиметров.

Он передал мне листок.

— Спасибо, — сказал я. Вынул из кармана бумажник и положил туда листок. Потом повернулся к Пуци. — Проверим ее завтра. Что насчет Рема? Он все еще в Берлине?

— Да, но мне не удалось с ним связаться. Я оставил ему записку. Он должен позвонить мне сегодня в ресторан.

— Прекрасно.

— Я еще кое-что выяснил. — Мы снова миновали фонарь, и я заметил, как Пуци улыбнулся.

— Что именно? — поинтересовался я.

— Мисс Тернер, — сказал он, повернувшись к ней, — сегодня днем я спрашивал, есть ли у вас родственники в Германии.

— Нет, — ответила она. — Мамина семья в конце концов перебралась в Англию.

— Возможно, но, как я уже говорил Филу, вы мне кое-кого напомнили. Сегодня вечером, пока одевался, я вспомнил, кого именно. Вы напомнили мне не какую-то женщину, мисс Тернер, а картину. Слыхали о таком художнике — Франце фон Штуке?

Мисс Тернер призадумалась.

— Что-то не припоминаю.

— А он, похоже, вас знал. Причем более тридцати лет назад. — Пуци похлопал по лежавшей у него на коленях книге. — Этот альбом издал мой отец. Здесь — репродукции работ баварских художников. — Он снял шляпу с огромного колена и раскрыл книгу. — Видите? — весело спросил он. — «Die Sände». Грех. Сходство поразительное.

Когда мы поравнялись с очередным фонарем, я разглядел картину. На ней была изображена почти обнаженная женщина, вокруг ее шеи обвилась змея толщиной с пожарный шланг. Такси оставило фонарь позади, и снова стало темно.

— Простите, — заметила мисс Тернер, — боюсь, я не вижу никакого сходства. — Она как будто искренне об этом сожалела.

— Все дело в свете, — сказал Пуци. — Подождите, когда придем в ресторан. Уверяю, вы с ней похожи как две капли воды. Гитлер просто с ума сойдет!

— Сойдет с ума? — переспросил я.

— Штук его любимый художник, а эта картина, «Грех», тем более. Он часто стоит часами — часами! — и глядит в глаза женщины на полотне. Он и впрямь сойдет с ума, когда вас увидит, мисс Тернер.

Мы поужинали в ресторане «Хаус Фатерланд» на Потсдамерплац. Он занимает целый квартал и, по сути, состоит из пяти различных ресторанов. Мы их не видели, но, по словам Пуци, там есть настоящий баварский пивной зал, настоящее венское кафе, настоящая открытая веранда с настоящим рейнским вином, настоящая испанская таверна с настоящими испанскими цыганками и настоящий бар «Дикий Запад». Пуци решил, что я буду чувствовать себя уютнее в баре «Дикий Запад». Он объяснил мисс Тернер, что здесь, к сожалению, нет настоящего английского паба. Она восприняла это печальное известие с достоинством.

Мы сдали наши пальто в гардероб и через огромную дверь вошли в салон такой величины, что, если бы он находился в Додж-Сити, там не осталось бы места ни для скота, ни для чего бы то ни было еще.

С высокого навесного потолка свисали двадцать или тридцать хрустальных электрических канделябров. Стойка бара тянулась не меньше чем на тридцать метров, и большинство стульев было занято. Позади стойки — зеркало соответствующей длины и несколько рядов бутылок с разными напитками, не считая барменов в расшитых кожаных жилетах и белых шляпах емкостью галлонов двадцать. На официантах такие же жилеты и шляпы. Кроме того, поверх хлопчатобумажных брюк на них были расшитые кожаные фартуки, а свои книжечки для записи заказов они держали в больших кожаных кобурах.

По всему залу были расставлены пятьдесят или шестьдесят ярко раскрашенных фигур индейцев, какие можно встретить в американских табачных лавках. Индейцы, все как один, стояли по стойке смирно. Красные стены были украшены головами убитых животных — оленей, лосей и даже парочки бизонов, таращившихся на толпу сквозь клубы табачного дыма как будто с недоумением. В северном конце зала на сцене играл оркестр. Все музыканты были в старомодных костюмах и желтых жилетах. Пела пышная блондинка в красном платье из тафты с низким декольте. Она пела «Домик в степи» на немецком. Ничего противнее мне слышать не доводилось.

Метрдотель в куртке из оленьей кожи с бахромой и в енотовой шапке провел нас через толпу к свободному столику.

— Потрясающе, правда? — спросил Пуци, придерживая свой альбом под мышкой. — Как в настоящем салуне на Диком Западе.

— Ну да, — сказал я. — Точь-в-точь.

Не успели мы сесть за стол, как Пуци раскрыл альбом и торжественно положил его перед мисс Тернер.

— Видите, мисс Тернер? Сходство поразительное.

Она глянула вниз — на картинку. Поправила очки. И чуть погодя задумчиво сказала:

— Ну, вроде бы небольшое сходство есть. Может, в линии подбородка.

— Вздор! — воскликнул Пуци. — Эта женщина, наверно, ваша сестра. — Он схватил альбом и бухнул его на стол, повернув ко мне. — А вы что скажете, Фил?

В ярком свете люстр я разглядел, что женщина на репродукции и впрямь была поразительно похожа на мисс Тернер. Но самой мисс Тернер это сходство явно не нравилось, поэтому я сказал:

— Есть что-то.

— Просто как две капли воды, — заявил Пуци, наклонился и подвинул альбом к себе. Повернул, полюбовался картиной, ухмыльнулся и сказал: — Гитлер просто с ума сойдет.

Подошел официант, чувствовавший себя в ковбойских сапогах не очень уверенно, и положил перед нами меню.

— Хотите выпить? — спросил меня Пуци. — Они делают фирменные коктейли, как в Америке, на Диком Западе.

— Например?

Пуци заглянул в винное меню и, бегло его просмотрев, сказал:

— Например, «Старый Шаттерхэнд». По имени героя книг Карла Мая. Читали?

— Нет.

— Книги у него просто замечательные! Сногсшибательные! Столько бесподобных историй про Дикий Запад! Господин Гитлер их обожает.

— А что входит в «Старый Шаттерхэнд»?

Пуци снова глянул в меню.

— Абсент, апельсиновый сок, мятный ликер, горькие настойки и американский бурбон. Тут написано — настоящий.

— Можно заказать просто стакан настоящего американского бурбона? Чистого? И стакан воды — отдельно?

— Конечно. А вам, мисс Тернер? Она оторвала глаза от меню.

— Мне «Натти Бампо», — сказала она.

— А это что такое? — поинтересовался я.

— Шартрез, абсент, ананасовый сок. — Она улыбнулась. — Решила встать на опасную стезю.

— И ослепнуть.

Мисс Тернер рассмеялась.

— Боюсь, мне его не осилить. Я плохо переношу алкоголь.

— А я, — заявил Пуци, — выпью пива. — Он поднял голову и заговорил с официантом — тот кивнул и, пошатываясь на каблуках, поплелся прочь.

Пуци продолжал изучать меню.

— Фил, хотите еще бифштекс?

— Нет, благодарю. Я бы взял рыбу.

Он заглянул в меню.

— Палтус из Санта-Фе. Форель с гор Сан-Антонио.

Я улыбнулся.

— Прямо-таки с самых гор?

— Из озера к югу от Берлина.

— Форель подойдет, спасибо.

Он кивнул.

— А вам что, мисс Тернер?

— Один салат. Я не очень голодна.

— Значит, салат, — сказал он. — А я закажу себе свиное жаркое «Дикий Билл Хикок».

— Так кто же это все-таки был, Пуци? — спросил я. — Тот, с кем Гитлер встречался в парке?

Пуци мельком огляделся, убедился, что рядом никого нет. Наклонился поближе ко мне и проговорил:

— Генерал Ханс фон Зеект. Главнокомандующий немецкой армией.

 

Глава шестая

— А кто был третий? — Его помощник, полковник фон Хиппель.

— Зачем Гитлер встречался с фон Зеектом?

Пуци снова оглянулся. Посмотрел на меня.

— Сначала я должен дать вам важную историческую справку.

— Давайте.

И, понизив голос, он продолжал:

— Первого мая, несколько недель назад, был праздник, так? Большевики устроили в Мюнхене большую демонстрацию. Это было тем более возмутительно, что, по сути, они отмечали события девятнадцатого года, когда власть в Мюнхене захватили красные.

— А я думал, они захватили власть в Берлине.

— Да нет. Не только в Берлине, но и во многих других немецких городах. Вспомните, Фил, тогда, в девятнадцатом, казалось, что большевистская революция в России произошла совсем недавно. И красные по всей Европе пытались повторить успех русских большевиков.

— Хорошо. Итак, первого мая…

— Да, первого мая господин Гитлер понял, что антибольшевистские силы должны непременно собраться и показать свою истинную силу во время, так сказать, антидемонстрации. Несколько групп патриотов под предводительством господина Гитлера собралось в Обервайзенфельде, на севере от Мюнхена. Пока они проводили военные маневры…

— Военные маневры?

— Тренировались. На случай нападения красных, понимаете? Как я уже говорил, времена были трудные. Красные…

Тут его рот захлопнулся — прибыл официант с напитками. Пуци поблагодарил его и сказал, что мы будем есть. Засим официант удалился, пошатываясь и постукивая каблуками своих ковбойских сапог.

Пуци глотнул пива. Мисс Тернер пригубила свой «Натти Бампо».

— Ну и как? — спросил я ее.

— Не такой крепкий, как я думала. — Она улыбнулась. — Напиток как будто ничего.

Я попробовал свой бурбон. На вкус он был как настоящий американский бурбон, только щедро разбавленный настоящей немецкой водой.

Пуци заметил:

— Красные вооружены, Фил, и опасны. Поражение в девятнадцатом году только укрепило их решимость.

— Верно. Так что там стряслось, когда патриоты проводили маневры?

— Их окружила баварская государственная полиция с мюнхенским гарнизоном рейхсвера — это немецкая армия. Хотя полицейские и армейские начальники, понятно, сочувствовали господину Гитлеру, им хотелось избежать столкновения с красными. Поэтому сторонникам господина Гитлера пришлось сдать оружие. Это был большой удар по его репутации, понимаете?

— Угу.

— Тогда он решил, как он сам мне потом сказал, что время простых демонстраций кончилось. Нужно отстранить от власти само правительство — этих предателей в Веймаре. Он решил, пришло время двинуться на Берлин. Слыхали о марше Муссолини на Рим? В прошлом году?

— Да.

— Итальянские патриоты пошли на столицу, чтобы спасти свою страну. После Обервайзенфельда господин Гитлер решил поступить так же. Он поговорил с генералом Отто фон Лоссовом, командующим военным гарнизоном в Мюнхене, и выдвинул идею: группы верных бойцов из «Freikorps» идут на Берлин, вербуя походя сторонников, понимаете? Как и всякий порядочный немец, фон Лоссов был недоволен веймарским правительством и обещал держать мюнхенский гарнизон в казармах. Но только при условии, что берлинский гарнизон под командованием генерала фон Зеекта не станет разгонять участников марша. Чтобы заручиться соответствующими гарантиями, господин Гитлер и встретился с фон Зеектом в Тиргартене.

Я кивнул.

— Поскольку марш на Берлин так и не состоялся, можно предположить, что никаких гарантий Гитлер не получил.

— Ах, увы!

— Из-за генерала все и помалкивают о той встрече? И о покушении?

— Да. На этом настаивал фон Зеект. Для нас так тоже лучше, в смысле — для партии.

— Если бы люди узнали об их встрече, они бы догадались, чего хотел Гитлер. И вам этого не хотелось.

— Нет.

— А люди в списке? Кто-нибудь из них знал, что Гитлер собирался встретиться с генералом?

— Все знали.

— Кто устроил встречу с генералом?

— Я. У нас с ним общие друзья.

— Вы кому-нибудь рассказывали об этой встрече?

— Никому. Даже жене. И генерал дал мне слово офицера, что он тоже никому не скажет, кроме полковника фон Хиппеля. Генерал — кристально честный человек. И фон Хиппель, разумеется, тоже. Так что, Фил, проболтаться они не могли.

— Все может быть, но с ними все равно нужно побеседовать.

Он кивнул.

— Я говорил Гессу, что вы так и скажете. Завтра же свяжусь с генералом.

Мисс Тернер, обращаясь к Пуци, сказала:

— Этот генерал фон Лоссов…

Пуци повернулся к ней и как будто снова удивился:

— Да?

— Это тот самый генерал, который приказал разоружить демонстрантов первого мая?

— Да, но у него тогда не было выбора.

Мисс Тернер отпила глоток своего коктейля.

— Но если он так беспокоился, чтобы между социалистами и сторонниками господина Гитлера не случилось стычки первого мая, почему он не волновался, что столкновения могли с тем же успехом произойти во время марша на Берлин? Потому это не тревожило господина Гитлера?

Пуци улыбнулся. Такими улыбками любящие отцы одаривают своих маленьких смышленых дочурок, когда те несут околесицу.

— Марш не имел ничего общего с демонстрацией, мисс Тернер. Как я уже говорил, число его участников должно было увеличиваться по мере продвижения к Берлину. Большинство добропорядочных немцев настроено против веймарского режима. К нам должны были присоединиться горожане, крестьяне, фермеры, патриоты всех мастей. Красные не смогли бы нас остановить.

— Вы сказали, у них есть винтовки. Вдруг они…

В эту минуту, возможно потому, что мы вновь принялись обсуждать красных, появился официант с блюдами. Пуци поднял руку, останавливая мисс Тернер. Официант расставил тарелки и все так же вразвалочку двинулся прочь. Рано или поздно он привыкнет к ковбойским сапогам, только не сегодня.

— Вы сказали, у них есть винтовки, — повторила мисс Тернер. — Разве они не могли пустить их в ход против участников марша?

— У нас тоже были винтовки, — ответил Пуци и улыбнулся ей своей отеческой улыбкой. — На марше мы превзошли бы их в численности — сто к одному. И напасть на нас было бы самоубийством. Разумеется, господин Гитлер все это учел заранее.

— Не сомневаюсь, — заметила мисс Тернер, сказав это таким тоном, каким разговаривают любящие дочурки с отцами, когда те несут чушь.

Но Пуци как будто ничего не заметил.

— Может, на сегодня хватит политики, а? — сказал он. — Давайте лучше есть и говорить на более приятные темы. Расскажите мне, пожалуйста, мисс Тернер, с чего это вдруг вы стали работать на агентство «Пинкертон»?

Пока я ковырялся с рыбой, сильно смахивавшей на кучу спрессованных опилок, только без свойственного им запаха, мисс Тернер поведала ему о том, как участвовала в операции агентства в Англии, в девонском особняке под названием Мейплуайт. Рассказала, как я выдавал себя за телохранителя Гарри Гудини, американского иллюзиониста. В то время, по ее признанию, она была всего лишь сторонней наблюдательницей, но ей все же удалось мне «немного» помочь. А когда операция закончилась, я предложил ей работу в агентстве.

Мисс Тернер рассказывала о событиях в Мейплуайте беспристрастно, изящно, но как-то отстраненно, и у меня создалось ощущение, что она уже составила себе представление о Пуци, о его прошлом, и Пуци вряд ли обрадовался бы ее выводам.

— Потрясающе! — воскликнул Пуци. — И после того как вы стали сыщицей, у вас наверняка было немало и других приключений?

Она улыбнулась и мельком взглянула на меня, поведя глазами за стеклами из-под очков.

— Совсем немного, — сказала она, — только, боюсь, я не вправе об этом говорить.

— Понятное дело! Никому ни гу-гу, так? — Он снова повернулся ко мне, как будто узнал от мисс Тернер все, что хотел, и сказал: — Фил, я вам рассказывал, как однажды встречался с самим Уильямом Пинкертоном?

Я взглянул на мисс Тернер и заметил, что она в насмешливом отчаянии воздела глаза к потолку. А может, ей было и не до насмешек.

— Нет, Пуци, — сказал я, — не рассказывали.

— Отличный парень. Это было в Нью-Йорке, в Рокфеллеровском центре. Он поведал мне несколько потрясающих историй. — Тут Пуци оторвал глаза от стола, и его густые брови поползли вверх. — А, Эрик! Рад, что смог к нам присоединиться. — Поднявшись медленно, как бы по частям, он протянул новоприбывшему свою огромную лапищу.

Красавчик, ее пожавший, был ростом почти с Пуци — около ста девяноста сантиметров, широк в плечах и одет в прекрасный шелковый смокинг. Повязанная безупречным узлом белая шелковая бабочка была безупречно расположена между туго накрахмаленными уголками белой шелковой рубашки. Густые черные волосы ровными волнами ниспадали на уши. Чисто выбритое лицо было квадратным, на твердом подбородке — ямочка, нос острый и прямой. Большие глаза под темными густыми бровями были такие же черные, как смокинг. В левой руке он держал бутылку шампанского «Дом Периньон».

— Надеюсь, — сказал он, — я не помешаю вам ужинать? — Говорил он сочным театральным баритоном.

— Нет-нет, — поспешил ответить Пуци. — Мы уже закончили. Эрик, позволь представить тебе господина Фила Бомона из сыскного агентства «Пинкертон». Фил прибыл из Соединенных Штатов. Фил, это Эрик фон Динезен. — Он произнес его имя так, будто оно принадлежало одному из величайших людей, о которых мне предстояло услышать.

Я встал, и фон Динезен пожал мне руку.

— Очень рад, — сказал он. На мгновение, когда он улыбался, глаза его сощурились, и мне показалось, что он проник взглядом в самую глубину моего сознания.

Так поступали фокусники на сцене. Несколько лет назад Гарри Гудини мне все объяснил: «Вы смотрите людям в глаза, стараясь сфокусировать взгляд в глубине их глаз. Понимаете, и люди сразу же начинают нервничать. И верить, что вы можете каким-то чудесным образом проникнуть сквозь маску их лица. Но это срабатывает, конечно, только с беспросветными глупцами или невежами».

Я спросил себя, кто же такой этот Эрик фон Динезен и почему он хочет внушить мне, что может легко проникнуть сквозь маску моего лица.

 

Глава седьмая

А это, — сказал Пуци, — мисс Джейн Тернер, тоже агент-пинкертон. Мисс Тернер — англичанка.

Мисс Тернер улыбнулась и протянула ему руку. Фон Динезен взял ее, наклонился и прикоснулся к ней губами. Не выпуская ее руки из своей, он начал выпрямляться, но остановился в тот самый миг, когда его голова оказалась на одном уровне с головой мисс Тернер.

— Рад познакомиться, — сказал он, заглядывая ей прямо в глаза. Со своего места я не мог разглядеть, проделал он свой трюк с прищуром или нет, — заметил только, что мисс Тернер моргнула. Фон Динезен отпустил ее руку и выпрямился.

— Присаживайся, Эрик, присаживайся, — сказал Пуци.

Фон Динезен опустился на свободный стул рядом с мисс Тернер, двигаясь с легкостью бывалого спортсмена или актера. Мы с Пуци тоже сели.

— Я тут кое-что прихватил, — сказал фон Динезен, водружая на стол шампанское, — тем более что шампанское здесь, насколько мне известно, отвратительное. — Он повернулся к мисс Тернер. — Хочу поднять тост за ваш приезд в Берлин. — По-английски он говорил так же хорошо, как Пуци, только выражался несколько официально.

— Льда! — крикнул Пуци. — Лед и бокалы! — Он махнул рукой одному из проходящих мимо «ковбоев». Подойдя к столику, «ковбой» оглядел нас, заметил фон Динезена и, вдруг просияв, затряс своей белой шляпой и что-то торопливо и энергично затараторил по-немецки.

Фон Динезен кивнул, улыбнулся и приподнял руку на манер полицейского, вознамерившегося остановить движение, — только я не уверен, была ли в том такая уж необходимость.

Пуци дал разволновавшемуся не на шутку «ковбою» кое-какие указания по-немецки, и «ковбой», в очередной раз приподняв шляпу, взял бутылку и поспешил прочь.

Фон Динезен сунул руку во внутренний карман смокинга.

— Да, пока не забыл, — сказал он. — Это передал мне метрдотель. Звонил капитан Рём. — Он протянул Пуци сложенный листок.

Пуци взял его, развернул, прочитал то, что там было написано. И взглянул на меня.

— Капитан Рём ждет нас в девять часов в «Микадо». — Он повернулся к фон Динезену и широко улыбнулся. — Опять ты меня поражаешь, Эрик. Записка подписана всего лишь одной буквой «Р», а ты уже знаешь, от кого она.

Сидевший напротив него фон Динезен загадочно улыбнулся. Пуци снова повернулся к нам.

— Эрик самый знаменитый экстрасенс в Берлине, да что там, во всей Германии. О его выступлениях ходят легенды. Только послушайте, Фил. В прошлом году в самый разгар представления он вдруг указал на человека в публике, совершенно незнакомого, и сказал ему, что именно в эту самую минуту на его фабрике пожар. У человека хватило ума прислушаться к словам Эрика. Он кинулся из театра прямиком на фабрику, — та находилась в нескольких кварталах — и увидел, что Эрик оказался совершенно прав. Он вызвал пожарных, они тут же приехали и, слава Богу, спасли фабрику, иначе она бы выгорела дотла. Удивительная история, не правда ли? Об этом писали все газеты.

Фон Динезен слегка пожал плечами.

— Такой уж у меня дар, — признался он.

Пуци продолжал свой рассказ:

— Прежде чем приехать в Берлин, Эрик помогал полиции расследовать разные дела в Гамбурге. Помог засадить за решетку сотни опасных преступников. Даже сам господин Гитлер считает Эрика одним из величайших людей в Германии.

— Правда? — вырвалось у меня. Я уже начинал догадываться, к чему он клонит.

— Эрик знает все… — Пуци снова оглянулся, — о том, что произошло в Тиргартене. И великодушно предложил свою помощь.

— Кроме шуток? — заметил я.

Фон Динезен улыбнулся.

— Я вижу, вы сомневаетесь, господин Бомон.

— Разве что самую малость.

Он снова сощурился, пытаясь еще глубже заглянуть в мое сознание, и кивнул:

— Склонность брать все под сомнение зародилась у вас еще в юности, когда вы жили в Нью-Йорке и росли вместе со своим братом Томасом? Или когда были профессиональным боксером? Или позже, на войне? Вы ведь воевали в Шато-Тьерри, верно?

— Угу, — сказал я.

Пуци в восторге захлопал в ладоши.

— Ха-ха! Вот видите, Фил! Что я говорил?

Я обратился к фон Динезену:

— Я стал закоренелым скептиком еще до того, как оказался в Шато-Тьерри.

Фон Динезен улыбнулся своей загадочной улыбкой.

Эти факты из моей биографии он мог узнать только в одном месте — из моего дела в лондонском бюро агентства «Пинкертон». Интересно, как о его содержании узнали в Германии.

Я сразу вспомнил Питера Кодуэлла. У него был доступ ко всем личным делам, к тому же он единственный из сотрудников агентства, кто недавно побывал в Германии. Но я не мог придумать ни одной причины, по которой он взялся бы помогать фон Динезену или кому-то другому, разглашая конфиденциальные сведения.

Теперь фон Динезен смотрел на мисс Тернер, слегка приподняв красивые брови.

— А вы, мисс Тернер? Вы тоже склонны к сомнениям?

— Я…

В это мгновение вернулся «ковбой» с тележкой. Шампанское покоилось в серебряном вращающемся ведерке, а вокруг ведерка стояли четыре чашеобразно-плоскодонных бокала для шампанского, сверкавшие в электрическом освещении всеми цветами радуги.

«Ковбой» быстро расставил бокалы и принялся распечатывать фольгу на горлышке бутылки.

— Мисс Тернер, — сказал фон Динезен, — вы что-то хотели сказать?

Она улыбнулась.

— Я стараюсь, — сказала она, — избегать поспешных выводов.

— Конечно. Думаю, добрая мисс Эпплуайт там, в Торки, гордилась бы вами.

Я понятия не имел, кто такая мисс Эпплуайт, но мисс Тернер явно имела. Она громко рассмеялась.

— Вот так чудо! — воскликнула она. И повернулась ко мне — ее лицо зарделось от удовольствия.

— Мисс Эпплуайт была моей классной руководительницей в школе в Торки.

Фон Динезен снова улыбнулся, все так же загадочно.

С громким хлопком пробка вылетела из бутылки. «Ковбой» быстро поднял бутылку, обернул ее белой салфеткой и передал фон Динезену. Фон Динезен слегка взмахнул рукой и сказал что-то по-немецки. «Ковбой» по-военному четко повернулся, подошел с бутылкой к мисс Тернер, поклонился и осторожно наполнил ее бокал. Так же осторожно он наполнил и остальные бокалы, обойдя столик кругом, после чего поставил бутылку в ведерко и сказал что-то фон Динезену.

— Danke, — сказал фон Динезен. Сунул руку в карман и достал банкноту в двадцать тысяч марок. Сложил ее пополам в длину и протянул «ковбою» — тот ухмыльнулся и еще раз приподнял шляпу. Затем подтянул кожаный пояс и заковылял прочь.

Фон Динезен поднял бокал. Мы все последовали его примеру. Фон Динезен перевел взгляд с меня на мисс Тернер.

— Надеюсь, вы оба найдете у нас в Германии то, чего очень хотите, — сказал он ей.

Мы выпили.

Когда поставили бокалы, я спросил:

— А что лично вам удалось найти, господин фон Динезен?

— Пожалуйста, — улыбнулся он, — называйте меня Эриком. Вы имеете в виду покушение в Тиргартене?

Я заметил, как Пуци оглянулся, словно опасаясь, что люди в зале повскакивают с мест, услышав слово «покушение». Но никто и не думал вскакивать.

— Да, — подтвердил я.

— Ничего. Видите ли, чтобы использовать свой дар с толком, мне необходимо установить близкий физический контакт с человеком или предметом, о котором идет речь. Я просил сержанта Биберкопфа, полицейского, что ведет расследование по этому делу, чтобы мне показали оружие, найденное в парке. А он все отказывается. Может, вы сумеете уговорить его на совместное сотрудничество?

— Я встречаюсь с ним завтра. И непременно поговорю.

Фон Динезен кивнул.

— Спасибо, о большем и не прошу.

— А пока, — продолжал я свое, — нет ли у вас каких-нибудь предположений?

— Я не люблю предполагать заранее, — сказал он. — Предположения в моем деле равносильны предубеждениям.

— Понятно.

— Эрик, — вмешался Пуци, — ты сейчас выступаешь в Мюнхене? — Он глотнул шампанского.

— Нет, — ответил фон Динезен. — Сейчас у меня перерыв. Я решил заняться собой.

Пуци быстро поставил бокал на стол, будто о чем-то вспомнив.

— О, посмотри-ка сюда!

Альбом лежал на столе между моей тарелкой и тарелкой Пуци. Он схватил его и открыл. Я взглянул на мисс Тернер и заметил, что она снова залилась румянцем, правда, на сей раз явно не от удовольствия.

— Ты только погляди! — сказал Пуци. — Разве эта женщина не похожа на мисс Тернер как две капли воды? — Он перевернул раскрытый альбом и передал его через стол фон Динезену.

Фон Динезен взял альбом обеими руками и без всякого выражения взглянул на репродукцию.

Мисс Тернер опустила глаза и отпила немного шампанского.

— Ничего подобного, — равнодушно сказал фон Динезен и вернул альбом Пуци. — Мисс Тернер куда прекраснее.

Лицо у мисс Тернер сделалось пунцовым. Она улыбнулась:

— Вы преувеличиваете, господин фон Динезен.

Он одарил ее улыбкой.

— Отнюдь. И, пожалуйста, зовите меня просто Эрик.

Я полез в карман и достал часы. Почти девять. Я сказал Пуци:

— Если мы хотим встретиться с Рёмом, нам, вероятно, пора выдвигаться.

Мисс Тернер обратилась ко мне:

— А как насчет кабаре? И той женщины, Нэнси, как ее там?..

— Нэнси Грин, — подсказал Пуци. И взглянул на меня. — Может, вы поговорите с ней завтра?

— Или, — по-прежнему обращаясь ко мне, предложила мисс Тернер, — вы с господином Ганфштенглем поедете на встречу с Рёмом, а я — в кабаре, проведаю мисс Грин.

— Мисс Тернер, — заволновался Пуци, — должен вас предупредить, что одиноким женщинам в берлинских кабаре небезопасно. В наши тревожные времена…

— Но мисс Тернер будет не одна, — перебил его фон Динезен. И взглянул на нее. — Если, разумеется, она окажет мне честь ее сопровождать?

Мисс Тернер улыбнулась и посмотрела на меня широко распахнутыми синими глазами.

— Если господин Бомон не возражает.

— Великолепно! — восхитился Пуци. — Удивительно мудрое решение, а, Фил?

— Мудрое, — согласился я.

— Уверяю вас, — сказал мне фон Динезен, — мисс Тернер будет в надежных руках.

Его высказывание показалось мне несколько двусмысленным.

— Так мы сможем сэкономить уйму времени, — подчеркнула мисс Тернер. — Если я сегодня переговорю с мисс Грин, завтра мы сможем заняться чем-то другим. — Она отпила еще глоток шампанского. Ее бокал был почти пуст.

— Пойдемте, Фил, — сказал Пуци и от души хлопнул меня по спине. — С Эриком мисс Тернер будет в полной безопасности. В самом деле, почему бы ей немного не развлечься, пока она в Берлине. Получить удовольствие!

Я взглянул на мисс Тернер.

— Ладно. Только завтракать мы будем в половине восьмого утра. На девять у нас назначена встреча с сержантом Биберкопфом.

— Я вернусь в гостиницу до полуночи, — пообещала она.

Фон Динезен подтвердил:

— Я сделаю все, чтобы мисс Тернер успела кончить к сроку.

Я посмотрел на него и снова подумал: может, он специально подбирает двусмысленные слова, причем один смысл — непременно сексуальный? Но его красивое лицо было открытым и невинным.

— В полночь, — сказала мисс Тернер и улыбнулась мне. — Как Золушка.

Я заметил, что ее синие глаза за стеклами очков сияют ярче, чем обычно. Она выпила одну порцию крепкого напитка и полный бокал шампанского, а съела всего лишь два листика салата.

Но она была опытной сыщицей и взрослой женщиной, и тут уж ничего не скажешь.

Но, как выяснилось, беспокоиться мне следовало не о мисс Тернер.

 

Глава восьмая

К тому времени, когда мы с Пуци поймали такси, дождь снова превратился в изморось. Для двоих места в такси вполне хватало. Заняв три четверти заднего сиденья, Пуци положил шляпу на колени, поверх альбома, и сказал:

— Теперь насчет капитана Рёма, Фил. Надо вам кое-что сообщить.

— Важные исторические сведения? — сказал я, пристроив зонтик все так же вертикально менаду колен.

— Может, и так, — заметил Пуци.

— Выкладывайте.

— Во-первых, вы должны знать, что капитан проявлял на войне исключительную доблесть. И все подчиненные его глубоко уважали. После войны он помог избавить Мюнхен от красных. И в партии его очень высоко ценят. Господин Гитлер ему полностью доверяет.

— У меня ощущение, что вот-вот возникнет какое-то «но».

— Простите?

— Он замечательный, настоящий рыцарь, но…

— Ах, ну да. Ну да. Есть одна деталь, которую вам, пожалуй, стоит знать о капитане Рёме.

— Что именно?

— Да. Так вот. Он, как вам это сказать, гомосексуалист.

— Угу.

Тень Пуци на стене дома, который мы миновали, наклонилась.

— Вас это смущает?

— Нет, если он не станет за мной ухлестывать.

Пуци рассмеялся своим обычным откровенным смехом, и продолжалось это довольно долго.

— Нет-нет, — сказал он, — ни в коем случае. А еще, Фил, вам нужно знать и о «Микадо», баре, где мы встречаемся с капитаном. Это знаменитое прибежище гомосексуалистов. Они там собираются, понимаете? К тому же иногда, видите ли… иногда они не совсем обычно наряжаются.

— В волокуши?

— Во что?

— В женскую одежду.

— Ну да, как раз это я и имел в виду, но почему «волокуши»? Откуда взялось это словечко?

Я пожал плечами.

— Может, от длинных платьев, волочащихся по полу. Особенно если не привык их носить.

— Забавно. — В полутьме салона такси я заметил, как он покачал головой. — Я стараюсь запоминать самые последние разговорные выражения, но они так быстро меняются.

— У вас здорово получается, Пуци.

— Да, хотелось бы надеяться. Но это трудное дело. — Он выглянул в окно. — Волокуша, — повторил он, словно стараясь запомнить. Может, и правда старался.

Бар находился на Путткамерштрассе — по словам Пуци, всего в нескольких кварталах от вокзала Анхальтер, в доме номер 15. Вход — обычная деревянная дверь, на вид слегка побитая. Над входом — японский фонарь из стали и матового стекла. Ни одного окна, на кирпичной стене только короткая надпись черными металлическими буквами, стилизованными на манер японских иероглифов: «МИКАДО».

Пуци велел водителю повернуть налево на Вильгельмштрассе и остановиться напротив узкого переулка.

— Через главную дверь лучше не входить, — сказал он.

— Это почему? — поинтересовался я.

— Так безопасней, — вполне серьезно ответил он. Думаю, он имел в виду свою собственную безопасность — боялся, что кто-нибудь из знакомых увидит, как он входит в это заведение. Мы выбрались из такси, перешли через улицу и вошли в темный переулок, где валялись кучи мусора, — бутылки из-под пива, клочки газет, обрывки картона, растоптанный кожаный башмак без шнурков и без каблука. Подошли еще к какой-то деревянной двери, тускло освещенной единственной лампочкой, болтавшейся прямо на кирпичной стене. Здесь же находилась механическая ручка звонка. Пули дернул.

Через несколько мгновений дверь открыл человек, который вполне мог сойти за профессионального борца, с той лишь разницей, что профессиональные борцы не носят декольтированных красных платьев и красных же туфель на каблуках. Платье было ему немного свободно в груди и тесновато в талии, где за долгие годы, как видно, отложилось немало пивного осадка. Он побрил себе руки и грудь и, конечно, лицо, прежде чем наложить на него пудру, тушь и помаду. В свете лампочки его тяжелая челюсть походила на здоровенный точильный камень или что-то вроде того.

На нем был миленький парик — аккуратно подстриженный под мальчика, с блестящими темными локонами а-ля Теда Вара.

Пуци сказал что-то по-немецки, человек в красном платье ответил сиплым голосом и посторонился, пропуская нас. Он просипел Пуци еще что-то вдогонку, когда закрывал дверь. Пуци, держа альбом все так же под мышкой, повернулся ко мне и сказал:

— Сюда, Фил.

Я двинулся вслед за ним по коридору, вдоль которого громоздились штабеля ящиков со спиртным и пивом, и затем попал в большую, слабо освещенную комнату. Посреди нее на пьедестале мигал светофор, бросая неровный красный свет примерно на дюжину столиков. Большинство из них было занято. Вдоль стен располагались кабинки и зияли темные, похожие на пещеры ниши со сводчатыми входами, которые были завешены нанизанным на нити бисером и японскими бумажными фонариками.

Другой человек, который тоже вполне сошел бы за профессионального борца, только в цветастом платье и рыжем парике, сидел в углу за пианино и наигрывал танго. Перед ним на небольшой танцевальной площадке покачивались взад-вперед две пары в вечерних туалетах, то наклоняясь, то выпрямляясь.

Пока мы продвигались через комнату к нише рядом с баром, я успел разглядеть сидевших за столиками посетителей. Некоторые женщины в модных платьях были восхитительны: они и в самом деле могли сойти за настоящих женщин. Некоторые мужчины тоже были красивы, хотя и носили под смокингами накладные груди. Не имея программы с указанием действующих лиц, трудно было сказать, кто из них кого изображал.

Пуци направился к одной из ниш. Отодвинул висячие нити бус, просунул свою большую голову внутрь и провел меня через сводчатый вход.

Воздух внутри был насыщен крепким цветочным одеколоном. За маленьким столиком сидели двое мужчин в мерцающем желтом свете висевшего на стене японского фонаря. Один — молодой и сухопарый, с бледным узким выразительным лицом, как у монаха. На нем были серый деловой костюм, белая рубашка и черный галстук.

Второй мужчина был ниже ростом и старше. Волосы подстрижены так коротко, что я даже не разобрал, какого они цвета. Бледное круглое лицо. На обеих щеках глубокие шрамы — похоже, от ножа или сабли. Еще один шрам пересекал его нос картошкой, под которым виднелись маленькие коричневые усики, напоминавшие щетину зубной щетки и отчасти усики Чарли Чаплина. Но глаза его не имели ничего общего с чаплинскими. Спрятанные в мясистых складках лица, они были маленькие, темные и совершенно пустые. Казалось, они все видели, но ничего из увиденного им не нравилось.

На шее, над тесным белым воротничком — те же мясистые складки. Его черный деловой костюм был из недорогих, и купил он его явно в ту пору, когда мясистости в нем было меньше, чем сейчас. Костюм плотно облегал его грудь и плечи — как оболочка сардельки, поэтому его обладатель сидел прямо, держа спину напряженно.

— Капитан Рём, — сказал мне Пуци. И повернулся к низенькому мужчине: — Господин Фил Бомон.

Оба мужчины встали, и тот, что пониже, протянул мне руку. Щелкнул каблуками и отрывисто произнес:

— Guten Abend. — У него были толстые крепкие пальцы. Когда я пожимал ему руку, на меня пахнуло одеколоном.

Он кивнул в сторону другого мужчины, помоложе, и сказал:

— Лейтенант Феликс Кальтер.

Лейтенант протянул мне руку — я пожал и ее. Он тоже был неулыбчив.

Рём сказал что-то Пуци, тот повернулся ко мне и предложил:

— Присаживайтесь, пожалуйста.

Я сел рядом с Кальтером и поставил зонтик к стене ниши. Пуци присел рядом с Рёмом и положил альбом со шляпой на стол.

Рём не сводил с меня маленьких карих глаз. Скупо улыбнулся и что-то сказал по-немецки.

Пуци перевел:

— Капитан Рём спрашивает, нравится ли вам в «Микадо».

— Очень мило, — ответил я.

Пуци перевел мои слова или что-то близкое к ним. Рём мельком, едва заметно улыбнулся и заговорил снова:

— Он спрашивает, — перевел Пуци, — случалось ли вам раньше бывать в таких барах.

— Только не на этой неделе.

Пуци перевел.

Рём одарил меня своей обычной полуулыбкой. Всякий раз она была одинаково короткой и отличалась одинаковой глубиной, то есть еле приметной. У меня создалось впечатление, что он разрешает себе радоваться лишь до определенной, четко обозначенной грани. Иными словами — совсем чуть-чуть.

Рём снова что-то сказал. Пуци нерешительно переспросил. Рём все так же по-немецки резко ему ответил.

Пуци кивнул и повернулся ко мне.

— Капитан, — сказал он, — хочет знать, участвовали ли вы в войне. Я сказал ему, что вы не любите говорить на эту тему.

— Скажите ему «да», — утвердительно ответил я.

Пуци перевел, и Рём, опять же через Пуци, спросил:

— В каком чине?

— Начал рядовым.

— А закончили?

— Сержантом.

Рём поднял бровь.

— Повысили за боевую отвагу?

— Просто в то время у них не хватало сержантов.

Очередная скупая улыбка. Затем — кивок. Думаю, он решил, что я молодец. Раз служил в армии. Хоть и в американской.

— Итак, — сказал он, проводя ладонью по своему щетинистому черепу, — у вас есть вопросы. Задавайте.

Как раз в это мгновение какая-то женщина, или некто, выряженный в женщину, просунул изящное плечо в сводчатый проход ниши. На «ней» было короткое шелковое платье с завышенной талией, в руках — поднос с напитками. У «нее» за спиной неистово мигал светофор, окружая «ее» изящную фигуру красноватой аурой, которая тоже непрерывно мерцала. «Она» сказала что-то по-немецки.

Пуци спросил меня:

— Фил, что будете пить? Шнапс? Или пиво?

— Нет, спасибо. Не хотелось бы здесь засиживаться.

Пуци опечалился. Наверное, рассчитывал на кружку пива. Он поговорил с «женщиной» — «она» пожала плечами и исчезла по ту сторону сводчатого входа.

Я обратился к Рёму:

— Кому могло прийти в голову убить Адольфа Гитлера?

— Любому подонку-коммунисту, в Германии таких хватает.

Я спросил Пуци:

— Он сказал «подонку»?

Я бы никогда не подумал, что такой здоровяк, как Пуци, может смущаться, но он явно смутился.

— Да нет, Фил, — сказал он. — Если честно, нет. Он употребил словцо покрепче.

— Пуци, сделайте одолжение. Ничего не приглаживайте. Передавайте все, что он скажет, слово в слово. И переводите ему слово в слово все, что скажу я.

Он кивнул. Опять же смущенно.

— Хорошо, Фил, конечно.

— Так что он сказал?

— Он сказал — «любой говнюк-коммунист, а в Германии таких хватает».

Рём с Кальтером следили за нами, пока мы разговаривали. Кальтер переводил вполне осмысленный взгляд с одного из нас на другого — в доказательство того, что он явно понимал, о чем речь. Это также доказывало, что Рём специально взял его с собой, поскольку был не слишком высокого мнения о переводческих талантах Пуци. Или же он попросту не доверял Пуци. А может, вообще никому не доверял, кроме разве что Кальтера.

— Зачем коммунистам убивать Гитлера? — спросил я.

Рём ответил, а Пуци перевел:

— Потому что они его боятся. Они понимают, что их, евреев и предателей Веймарской республики — всю эту навозную нечисть сметут, когда господин Гитлер придет к власти.

Рём наклонился вперед.

— Послушайте. Вы служили в армии и должны понимать. Вы сидели в окопах?

— Случалось. Правда, недолго.

— А я воевал в окопах не год и не два. Ну, а некоторые немецкие солдаты и того больше. По три года, а то и по четыре года. Сами знаете, во Франции линия Западного фронта сдвигалась то вперед, то назад.

— Да.

— Иногда, когда мы рыли новые окопы, то находили там разложившиеся трупы тех, кто погиб еще в самом начале кампании. Несколько месяцев, год назад. Немцев, французов, англичан. Иногда мы натыкались лопатами на что-то твердое — и вытаскивали череп, берцовую кость или руку.

Я кивнул.

— Знаете, — продолжал он, — что я больше всего ненавидел в этих окопах?

— Нет.

— Не грязь. Не запах дерьма и вонь от разлагающихся трупов. Даже не крыс. — Он улыбнулся, поднял левую руку. И правым указательным пальцем показал еще на один шрам, в форме полумесяца, на большом пальце левой руки. — Крыса цапнула. Пока я спал. — Он положил руки на стол. — Но не крыс я ненавидел больше всего. И не вшей. Не мух, которых летом было столько, что не продохнуть. Нет, больше всего я ненавидел воду.

Перед ним на столе стоял стакан с прозрачной жидкостью скорее всего с водой. Он поднял стакан и уставился на него.

— С сентября по май в окопах стояла вода. У нас были помпы, но они работали с перебоями. А иногда совсем не работали.

Он поставил стакан и взглянул на меня.

— Вода была ледяная как смерть и проникала везде и всюду. В постель, в еду, в одежду. В сапоги. Иной раз снимаешь сапоги и носки, а вместе с ними, как сгнившая тряпка, сходит кожа.

Я кивнул.

— А сейчас я вот что вам скажу, — продолжал он. — Прикажи мне Адольф Гитлер вернуться в затопленные траншеи, и я вернусь, глазом не моргнув. Вот что такое для меня Адольф Гитлер. Я верю, в один прекрасный день он станет спасителем немецкой нации.

— А если Гитлер пошлет вас убивать?

— Безусловно. — Он улыбнулся. — Знаете, ведь вы не единственный, кто занимается этим делом. Мои люди тоже расследуют покушение. Они молодцы. Настоящие немцы.

Не в пример сыщикам-американцам. Рём снова наклонился вперед.

— Если я узнаю имя этого вонючего ублюдка, который стрелял, он больше никогда не будет дышать воздухом Германии.

Я кивнул.

— Ваши люди уже что-нибудь выяснили?

Рём откинулся на спинку стула. И покачал головой.

— Ничего существенного.

Они так и не установили, кто стрелял из той винтовки, иначе меня бы здесь не было. Я сказал:

— Вы знали о поездке Гитлера в Берлин.

— Да.

— И знали, с кем он собирался встретиться?

— Да.

— И зачем?

— Да.

— Так зачем?

Рём повернулся к Пуци и что-то спросил. Пуци ответил. Рём снова обратился ко мне.

— Ганфштенгль говорит, вы уже в курсе. Он приезжал на встречу с генералом фон Зеектом. Договориться, чтобы армия не вмешивалась, когда народ двинется маршем на Берлин.

— Вы кому-нибудь об этом говорили?

— Нет. — Он склонил круглую голову к Кальтеру. — Даже лейтенанту. Он мой помощник, я безоговорочно ему доверяю, но пришлось это скрыть даже от него. Такой у меня был приказ. — Он улыбнулся. — Как сейчас. Сейчас у меня тоже приказ — сотрудничать с вами.

— Чей приказ?

— Господина Гитлера.

Я кивнул.

— Вы кого-нибудь подозреваете? Может, покушение организовал кто-то из партийцев?

Рём усмехнулся.

— Если бы я кого-то подозревал, этого мерзавца уже не было бы в партии. Его бы уже стерли в порошок.

— Ладно, капитан. Спасибо, что уделили мне время.

Я встал и взял зонтик. Пуци тоже поднялся и прихватил альбом со шляпой. Рём и Кальтер продолжали сидеть. Я кивнул каждому из них и повернулся, намереваясь уйти.

— Господин Бомон, — окликнул меня Рём.

Я оглянулся.

Он сказал что-то по-немецки, не сводя с меня глаз.

Я взглянул на Пуци.

— Если найдете этого человека, сразу же сообщите капитану Рёму его имя.

— Разве вы ему не говорили, что пинкертонов решил нанять Гитлер?

— Говорил.

— Верно. Так что если я найду человека, то сообщу его имя сначала Гитлеру.

Пуци повернулся к Рёму и перевел.

Рём даже не взглянул на Пуци. Он буравил меня взглядом. Даже когда Пуци замолк, он продолжал сверлить меня глазами. Наконец он кивнул.

Лейтенант Кальтер сидел, положив бледную худую левую руку на стол. Когда я поворачивался, собираясь уйти, то заметил, как Рём сжал ее своими грубыми пальцами. Кальтер повернулся к нему, и на его губах заиграла улыбка. Рём все еще следил за мной — он тоже улыбнулся, как обычно, мельком и сухо.

Когда мы вышли через черный ход в тот же переулок, Пуци надел шляпу и спросил:

— Ну как вам капитан Рём?

Мы двинулись по переулку к Вильгельмштрассе.

— По-моему, довольно мил, — сказал я.

— Не стоит его недооценивать, Фил. Он важная птица.

— Угу.

— Знаете, помянув евреев, он имел в виду тех из них, кто наживался на войне.

— Ну, конечно.

— Многие, и совсем не обязательно евреи, сколотили во время войны огромное состояние за счет немецкого народа.

— Рём явно не из тех.

— Я же говорил, он был трижды ранен. — Пуци покачал головой. — Наверно, это ужасно — быть вот таким, гомосексуалистом.

— Если подумать, ужасно быть и вот таким гетеросексуалом.

Пуци улыбнулся.

— Да-да. Конечно.

— Пуци, — сказал я, — хочу попросить вас об одолжении.

— Конечно, Фил. О каком?

Но мне так ничего и не удалось ему сказать, во всяком случае тогда: взглянув в сторону выхода из переулка, я увидел, что он перекрыт. В тусклом свете фонарей на Вильгельмштрассе маячили четыре силуэта. Это были настоящие громилы — не то в рабочих спецовках, не то в куртках наподобие бушлатов. У каждого в правой руке по длинной дубине, прижатой к ноге. Громилы двинулись прямо на нас.

Я вспомнил, что оставил пистолет в чемодане, в гостинице.

Пуци тоже их заметил. И замер на месте. Я взял его за руку.

— Назад в бар, — сказал я.

Мы развернулись. И тут же увидали еще двух громил в дверях черного хода. Одеты они были так же, как и те четверо, — то ли в спецовки, то ли в бушлаты. Кто знает, может, они все из одного клуба.

Я посмотрел на тех четверых. Они, не торопясь, приближались.

Я повернулся к парочке, вышедшей из бара. Подойдя поближе, они как по команде распахнули свои куртки и достали дубинки. Тот, что был слева, огромный детина с путами светлых волос, выбивавшихся из-под черной кепки с козырьком, поднял дубинку и хлопнул ею по своей левой ладони. Я расслышал хлопок с десяти метров.

Он знал, что я слышу. Ухмыльнулся и снова хлопнул дубинкой по ладони.

* * *

Гостиница «Адлон»

Джейн

Берлин

Вечер вторника

15 мая

Дорогая Ева!

Боюсь, я изрядно навеселе.

Думаю, после «Дом Периньона», а его было разливанное море, я вправе быть на взводе. И не только вправе. Я исполняю свой долг. У меня есть моральное обязательство.

Боже, какую чушь я несу! Лучше бы стащить с себя прелестное новенькое платье и завалиться в постель.

Насчет стаскивания платьев. Большую часть вечера я провела, наблюдая за женщиной по имени Целли де Райдт, которая именно этим и занималась. Она выступала примой в представлении под названием «Танец красоты», которое давали в кабаре «Черная кошка». Она вместе с другими танцовщицами исполняла серию так называемых эстетических Ausdruckstänze («выразительных танцев» — это на тот случай, если ты забыла немецкий, который госпожа Эпплуайт так старалась вбить нам в головы). Все началось с появления мисс де Райдт и ее труппы почти в чем мать родила, а закончилось тем, что мисс де Райдт с партнершами осталась в одежде Евы.

Последний танец был своеобразной трактовкой «Монашки» Кальдерона. [23] И надо сказать, весьма вольной, потому что закончился танец тем, что преследуемая монашка сорвала с себя рясу и принялась просить помощи у Пресвятой Богородицы, которая, не замедлив спуститься с пьедестала, в ярком свете прожектора начала ласкать ее обнаженные груди. В смысле — груди юной монашки, я имею в виду.

О Господи. Лучше остановиться, пока я совсем не запуталась. Лучше продолжу утром.

Но одну вещь я все же должна сказать: я встретила совершенно необыкновенного человека. Его зовут Эрик фон Динезен, он экстрасенс. И знает такое, чего никак не мог знать, не обладай он своего рода «шестым чувством». Просто потрясающе. Он показался мне совершенно необыкновенным.

А еще — хотя, впрочем, это не так уж важно — он фантастически хорош собой.

С любовью,

 

Глава девятая

Я подумал: может, попробовать дать тягу? Может, в одиночку я бы и рискнул проскочить мимо двух громил у двери, но я не был уверен, удастся ли это Пуци. Я отошел от него подальше, чтобы было где развернуться, и встал так, чтобы следить за наступавшими с обеих сторон. Я понимал, надолго меня не хватит — шестеро верзил с дубинками живо со мной расправятся.

На мгновение я задумался, кто они такие и где нас заприметили. Хотя понимал: это без разницы. Они уже были совсем близко.

Было бы неплохо, если бы у меня под зонтом было спрятано какое-нибудь оружие. Но увы!

Впрочем, зонтик был крепкий, с прочным металлическим стержнем. Достаточно крепким, чтобы отразить удар дубинки. По крайней мере какое-то время он выдержит. Да и кончик у него был довольно острый — им можно было запросто выколоть глаз или пронзить горло. У меня как раз было подходящее настроение, чтобы пронзить кому-нибудь горло.

Я взглянул на Пуци: он был на другой стороне переулка. И, как и я, стоял боком к нападавшим с обеих сторон. Стоял он твердо и постоянно поворачивал голову то налево, то направо, следя за неумолимо приближавшимися громилами. Альбом он держал за нижний край двумя руками на уровне живота.

Я собирался колоть их зонтиком, а Пуци — расправиться с помощью альбома. Летучая бригада во всеоружии.

Тут за спинами двоих громил, вышедших из бара, распахнулась дверь — и появился капитан Рём, низенький, полноватый, коренастый. Его круглый, почти наголо выбритый череп сиял в свете электрической лампы над входом.

— Halt! — крикнул он.

Дальше все произошло очень быстро. Двое верзил, оказавшихся ближе к Рему, подняли дубинки и кинулись на него. Рука Рема высвободилась из-под пиджака вместе с автоматическим «люгером». Он выстрелил три раза. В тесном пространстве переулка выстрелы прозвучали как раскаты грома.

Один из нападавших, светловолосый здоровяк, согнулся пополам и рухнул вперед, уткнувшись плечом в мостовую. Кепка его отлетела в сторону. Ноги мелькнули в воздухе и упали на землю, едва не задев Рёма. Рём невозмутимо посторонился. Другого верзилу, похоже, задело третьим выстрелом — увернувшись от Рёма, он помчался в противоположный конец переулка. Рём вскинул пистолет, тщательно прицелился и затем опустил его, так и не выстрелив. Топот бегущих ног постепенно стих.

Я глянул назад. Четверо громил у нас за спиной тоже пустились наутек — и уже выбежали на Вильгельмштрассе.

Когда я повернулся к Рёму, он сидел на корточках рядом с лежавшим блондином и левой рукой ощупывал ему горло. В правой он все еще держал «люгер».

Я посмотрел на Пуци.

— Вы в порядке?

Какое-то мгновение лицо у него хранило пустое выражение, потом он кивнул, моргнул и сказал:

— Да-да. В полном.

Я пошел по переулку к Рёму. Пуци двинулся за мной.

Рём расстегнул на убитом блондине бушлат и распахнул его. Под бушлатом оказался поношенный, растянутый серый свитер с кровавым пятном на животе.

— Он мертв? — спросил я Рёма.

Тот не обратил на меня внимания и сунул руку во внутренний карман бушлата убитого. Я взглянул на Пуци.

— Спросите его.

Пуци что-то пробормотал. Рём ответил.

— Он говорит, его гнусной жизни пришел конец, — перевел Пуци.

Тем временем Рём вытащил бумажник убитого. И, положив «люгер» ему на грудь, начал рыться в бумажнике. Достал удостоверение личности.

— Ага, — проговорил он. Держа карточку в левой руке, он правой взял «люгер» и встал. Может, лишнего веса в нем и было с избытком, но с корточек он поднялся довольно легко.

С обычной натянутой улыбкой он протянул мне карточку.

Я попытался разглядеть ее при свете фонаря над дверью. На карточке была фотография, но буквы разобрать я не смог — написано было по-русски.

Рём взглянул на труп и резко сказал что-то по-немецки.

— Красный подонок, — перевал Пуци.

Дверь черного хода снова распахнулась. Рём резко повернулся и вскинул «люгер».

Это были лейтенант Кальтер и крепыш в красном платье, который с видом бывалого человека держал в руках винтовку. Оба ствола были направлены на Рёма.

Рём поднял левую руку и сунул «люгер» в карман пиджака. И они с Кальтером принялись что-то горячо говорить детине в красном платье.

Я спросил Пуци:

— Вы читаете по-русски?

— Немного, — сказал он. — Лучше, чем говорю.

Я протянул ему карточку. Заметил, что рука у него дрожала. Как и у меня — это я тоже заметил. Страх переполнял нас адреналином — он все еще растекался по нашим венам.

— Это удостоверение моряка, — сказал он. — На имя Петра Семеновича. — Он взглянул на меня. — Петр по-русски то же, что Питер по-английски.

— Да. — Я посмотрел на тело. Убитый уже не казался таким здоровым: он будто весь съежился в своей одежонке — смерть сделала его каким-то маленьким.

Я вздохнул. На войне я не раз видел смерть — видел, как она делает людей маленькими, и эти воспоминания останутся у меня навсегда.

Конечно, Рём спас мне жизнь, мне и Пуци. И уж наверняка избавил нас обоих от жестокого избиения.

Однако при этом я никак не мог отделаться от мысли, что деревянная дубинка совершенно бесполезна перед девятимиллиметровой пулей.

Конечно, я судил предвзято. Просто Рём мне не понравился. Не понравились его угрозы и натянутая улыбка. А еще мне не понравилось, как он, когда начал шарить по карманам убитого, положил «люгер» ему на грудь, как на удобную подставку.

Но факт заключался в том, что мы с Пуци остались стоять на ногах. Если бы не Рём с пистолетом, все могло бы обернуться иначе.

Рём совал мужчине в красном платье какие-то деньги. Тот кивал, слегка потрясая блестящими черными локонами.

Потом Рём подошел ко мне. За его спиной мужчина в красном платье болтал о чем-то с лейтенантом Кальтером — возможно, о погоде. Теперь, когда ему заплатили, он вал себя так, будто ничего необычного в переулке не случилось. А может, и в самом деле ничего не случилось.

Рём что-то мне сказал.

Пуци перевел.

— Он говорит, что видел, как эта парочка пошла за нами следом, и ему стало интересно, что они задумали.

Рём сказал еще что-то.

Пуци перевел:

— Фил, нам с вами лучше уйти отсюда, а то скоро нагрянет полиция.

Я взял у Пуци удостоверение моряка и протянул его Рёму. Он поднял руку, натянуто улыбнулся и сказал:

— Nein. — И добавил еще что-то.

— Он хочет, чтобы вы оставили его себе, — перевел Пуци. — На память.

Я сунул удостоверение себе в карман плаща.

— Нам пора, Фил, — поторопил меня Пуци.

— Поблагодари за меня капитана Рёма, — попросил я.

Он поблагодарил — Рём с неизменной полуулыбкой кивнул и щелкнул каблуками. Поднял голову и что-то сказал.

— Идемте, Фил, — настаивал Пуци. — На Вильгельмштрассе возьмем такси.

Я повернулся, и мы пошли к выходу из переулка.

— Что он сказал напоследок? — спросил я у Пуци.

— Капитан? Он сказал — «всегда готов».

— Избави Бог, — проговорил я.

Как и предполагал Пуци, на Вильгельмштрассе мы поймали такси. В темноте автомобильного салона Пуци долго молчал, держа альбом со шляпой на коленях. Затем он сказал:

— Вы хотели попросить меня об одолжении, Фил. — Голос его звучал глухо. — До того, как… все это случилось.

— Да. Рём сказал, что он поручил своим людям разузнать о покушении. Попробуйте через своего друга Гесса отозвать их. Хотя бы на время. Полицейские задают вопросы, я и мисс Тернер задаем вопросы, а теперь еще люди Рёма будут их задавать.

— У семи нянек дитя без глазу. — Голос у него был все такой же глухой, невыразительный. Он неподвижно смотрел вперед.

— Вот именно, — подтвердил я.

Пуци покачал головой.

— Капитан Рём человек упрямый. Сами видели. Не уверен, что Гессу удастся убедить его посторониться.

— Тогда пусть Гесс попросит Гитлера уговорить Рёма. Я не могу вести дело, если кто-то будет постоянно путаться у меня под ногами.

— Понял. — Он смотрел все так же вперед, и голос его звучал все так же глухо. — Уж господина Гитлера Рём послушает.

Я сказал:

— А вы, Пуци, держались молодцом. У вас был такой вид, будто вы и правда собираетесь кого-нибудь размазать альбомом по стенке.

— Ну да, у меня же не было выбора. — Он глубоко вздохнул, медленно выдохнул и повернулся ко мне. — По правде говоря, Фил, я здорово струхнул. При виде этих жлобов у меня по всему телу побежали мурашки.

— Но вы не струсили, Пуци.

— Не было другого выхода.

— Был. Выходов было сколько угодно.

— Сбежать? Умолять, чтобы не убивали?

— Нет, выход был. Но вы им не воспользовались.

Он отвернулся и насупился. А через какое-то время сказал:

— Не воспользовался, правда? — Он вроде как даже слегка удивился.

— Вы молодчина.

Немного помолчав, он проговорил:

— Спасибо, Фил. Спасибо за такие слова. Но, не появись вовремя капитан Рём, не думаю, что я был бы таким уж молодцом.

— Да, он появился как нельзя кстати, и все уже в прошлом.

— Да. Слава Богу. Теперь-то вам понятно, почему мы боремся с красными? Они нападают на нас даже в столице, чуть ли не в самом центре города. Откуда у них столько наглости?

— Меня больше интересует, откуда они все знают.

— Что?

— Кто мы такие. И где нас найти. Пуци, кто еще знает обо мне с мисс Тернер?

Он задумался.

— Ну, должно быть, те же самые люди, которые знали и о приезде господина Гитлера. Люди из списка, который я вам передал.

— Выходит, они все знали, что мы остановились в «Адлоне»?

— Да. — Он снова глубоко вздохнул. — Итак, опять этот список. Значит, кто-то из них предатель.

— Похоже на то.

— Фил! — вдруг воскликнул он возбужденным голосом.

— Что?

— Мисс Тернер! Может, она тоже в опасности? Я и сам об этом думал.

— Надеюсь, нет, — сказал я.

Но, вернувшись в половине двенадцатого в гостиницу, мы узнали у портье, что мисс Тернер благополучно возвратилась несколько минут назад.

Я сказал Пуци, что завтра утром, когда мы с мисс Тернер будем разговаривать с сержантом Биберкопфом, он нам не понадобится. Если Биберкопф не говорит по-английски, переводчиком будет мисс Тернер.

— Ну, ладно, Фил. — Он как будто огорчился. Я улыбнулся.

— Отдохните немного, Пуци. Мы с вами встретимся за ленчем.

— А! — Мысль о ленче явно подняла ему настроение. — Тогда я предлагаю «Цыганское кафе». Оно как раз напротив Мемориальной церкви. Любой таксист знает.

* * *

Гостиница «Адлон»

Джейн

Берлин

Утро среды

16 мая

Дорогая Ева!

Помнится, вчера вечером я черкнула тебе короткое письмишко, а сегодня я почему-то его нигде не нашла. Думаю, случилось вот что: прошлой ночью, перед тем как лечь спать, я вышла из номера, прошла по коридору и сунула письмо в бронзовый почтовый жёлоб рядом с лифтом.

Забавно, я несколько раз проходила мимо этого почтового ящика и не замечала его — просто НЕ ВИДЕЛА его до вчерашней ночи, когда была навеселе после шампанского. Разве не странно, порой ты совсем не замечаешь того, что находится у тебя перед самым носом?

Должна признаться, Ева, что у меня изменился взгляд не только на почтовые ящики. Я была такая наивная, просто ужас, и теперь чувствую, что совершила непростительную глупость. С первого дня после моего приезда в Германию я со свойственным мне легкомыслием только и болтала о ценах да о том, как здесь все дешево, просто диву даешься. Моя шляпка, туфли, выходное платье для начинающей роковой обольстительницы… Мне даже в голову не приходило, что та же самая инфляция, которая позволяет мне по дешевке покупать красивые вещицы, совсем иначе действует на тех людей, у которых нет ни американских долларов, ни английских фунтов, как у нас с господином Бомоном, — на местных жителей, которые беспомощно наблюдают, как тают сбережения всей их жизни, а потом и вовсе исчезают.

Прошлой ночью Эрик подробно рассказал мне о трудностях, связанных с инфляцией.

Боже мой, раз я не отправила то письмо, значит, ты не в курсе, кто такой Эрик. Коротко: он профессиональный телепат, читает чужие мысли; по-моему, он обладает настоящим даром, к тому же он высокий, у него темные волосы, и вообще, он красив, как Бог. Вчера вечером он предложил сопровождать меня в кабаре, куда я отправилась в поисках англичанки по имени Нэнси Грин.

Пока мы ехали в такси и уже потом, в кабаре, он объяснил мне многое из того, что произошло в Германии после войны.

Инфляция, Ева, штука ужасная. Простой кусок хлеба для многих стоит целое состояние. Распадаются семьи, родители вынуждены продавать все, что есть, чтобы прокормиться, а потом приходится попрошайничать на улице, воровать или торговать наркотиками. Дети, девочки и мальчики, часто вынуждены торговать собой.

Я все это поняла, когда мы с Эриком уже сидели за столиком около сцены в кабаре «Черная кошка».

— Здесь, в Берлине, — сказал он, — нет ни одной формы сексуального пристрастия, даже самой дикой, которая не нашла бы удовлетворения. Здесь есть целые районы, которые специализируются на старухах, беременных, на парах «мать-дочь». Я не преувеличиваю, Джейн. Есть даже места, где торгуют изуродованными женщинами — калеками, горбатыми, безногими и безрукими.

Ты можешь подумать, что такой разговор слишком уж откровенен, если учесть, что мы с Эриком познакомились всего лишь час с небольшим назад.

Все, что я могу на это сказать, так это то, что в Берлине, где радующий всех разврат нависает над городом, как серый туман, такая беседа между двумя образованными людьми кажется вполне нормальной. И неважно, что один из этих образованных людей — вернее, одна — прячет под маской искушенности открытый от изумления рот и широко раскрытые глаза.

Но больше всего, должна признаться, меня волнуют дети, вынужденные заниматься проституцией. Что станется с этими мальчиками и девочками, когда их главное достояние, юность, будет попрано? Что происходит с ними сейчас, что прячется за соблазнительными улыбками и прищуренными глазенками?

Я не хотела портить тебе настроение. Но, честное слово, меня все это угнетает.

И Эрика, по-моему, тоже. За его маской искушенности скрывается застывшее в гневе лицо. Я разглядела его мельком в такси, когда мы возвращались в гостиницу. Я спросила, есть ли хоть какая-нибудь надежда у Германии и у ее детей.

Он взглянул на меня. Такси как раз проезжало под фонарем, свет вырвал из темноты его черты, быстро, как ласка робкой руки, боящейся задержаться. У него очень темные волосы и очень темные, карие глаза.

— Да, есть, — сказал он, — я верю. Иногда мне во сне приходит видение.

— Видение?

— Да. И всегда одно и то же. — Он откинулся на спинку сиденья, слегка приподняв голову и как будто глядя сквозь крышу такси. Его профиль резко выделялся в свете уличных фонарей. — Я вижу большой пожар, — сказал он. Когда очередной фонарь осветил его лицо, я заметила, что глаза у него закрыты.

— Полыхает вся Германия. Я вижу, как в городах величественные здания превращаются в руины, замечательные памятники рассыпаются в пыль. В деревнях огонь пожирает фермы, поля, леса. Везде и всюду вздымаются черные клубы дыма, густые, маслянистые, и окутывают небо.

У него, Ева, красивый густой баритон, и порой, когда он говорит, я ощущаю его пленительный тембр даже позвоночником.

— Я не совсем понимаю, — заметила я, — как такое видение может внушать надежду.

Он рассмеялся и повернулся ко мне. В бликующем свете салона такси я не могла разглядеть его глаза, но в его голосе я ощущала ликование.

— Но это всего лишь сон, дорогая Джейн. И как все сны, мое видение символично. Оно значит, что в стране должны произойти коренные перемены, что эти перемены обязательно произойдут. Вы, конечно, помните библейскую притчу об Иисусе Христе, когда он вошел в храм и изгнал оттуда всех менял.

— Да, — сказала я.

— Именно это, — продолжал он, — и нужно сейчас Германии. Нужен вождь, такой, который придет и сметет как мусор корысть, коррупцию и отчаяние, овладевшее нами. Разделается со спекулянтами, угнетателями, мошенниками и ворами.

— Но, — возразила я, — разве Иисусу стало легче после того, как он разогнал менял?

Эрик снова рассмеялся.

— И то верно. Нам, немцам, нужен вождь, у которого планы были бы выше храма.

— И вы верите, что господин Гитлер и есть такой вождь?

— Возможно. — Мы проехали мимо очередного фонаря, и я заметила, что он улыбается. — Поживем — увидим, — сказал он.

Как я уже говорила, Ева, он совершенно необыкновенный человек. Но я не до конца его понимаю. Может, сегодня, мне удастся узнать его чуть больше. Он пригласил меня на ужин, и я согласилась. Конечно, если позволят дела и господин Бомон.

С которым я сейчас отправляюсь завтракать.

С любовью,

 

Глава десятая

— Как спалось? — спросил я мисс Тернер.

— Прекрасно, спасибо.

Мы сидели в другом ресторане нашей гостиницы, в юго-западном ее крыле, рядом с огромным фойе. Мисс Тернер только что присоединилась ко мне. Я пришел раньше времени, а она на несколько минут опоздала. В это утро на ней был облегающий серый хлопчатобумажный жакет, серая юбка, белая хлопчатобумажная блузка и черный шелковый галстук. Весьма деловой наряд, если не обращать внимания, как это делал я, на то, что под ним.

Сегодня впервые после нашего приезда в Германию не было дождя. За окном солнце омывало Парижскую площадь и массивную колонну Бранденбургских ворот за нею. Люди сновали по улицам и тротуарам с легкостью, которой раньше у них не наблюдалось.

— Кофе хотите? — спросил я ее.

— Благодарю, я уже выпила чаю у себя в номере, спасибо. Заказала еще с вечера. — Она улыбнулась. — Но я бы что-нибудь съела. — Она поправила очки и глянула мне в тарелку. — Яичницу с ветчиной.

— Годится.

— Звучит любезно.

Я жестом подозвал официанта, и, когда тот подошел, мисс Тернер сделала заказ.

— Итак, — сказал я, когда официант отошел, — как провели вечер?

Она покачала головой. Сегодня волосы у нее были распущены до плеч.

— Мисс Грин в кабаре так и не появилась.

— А я думал, она там работает.

— Да, но, по словам управляющего, работница из нее не самая добросовестная.

— Чем она занимается?

— Продает сигареты и подменяет барменшу, когда та уходит на ужин. Иногда подпевает в хоре.

— В каком еще хоре?

— Ну, — мисс Тернер небрежно махнула рукой, — в какой-то незатейливой программе — поют себе и танцуют.

— Управляющий мог бы, наверно, легко найти ей замену. Почему он ее не уволит?

— Она ему приглянулась. Он называет ее «англичанкой-финтифлюшкой», хотя и говорит это с улыбкой.

— Пуци дал мне ее адрес и номер телефона. Днем позвоним.

Мисс Тернер склонила голову набок.

— А что, если нам снова разделиться? Вы с господином Ганфштенглем побеседуете с мисс Грин, а я встречусь в институте с доктором Гиршфельдом — может, он выведет меня на Грету Нордструм.

— Сестру помощника Геринга. — Я напрочь забыл про нее. — Проститутку.

— Да.

— А институт, который вы упомянули, — и есть тот самый Институт сексологии?

— Да. — Она улыбнулась. — Боитесь, я не смогу достойно вести себя в Институте сексологии?

— Думаю, сможете.

— Значит, согласны?

— Не уверен.

— Но почему? — спросила она.

Я рассказал ей, что произошло вечером на задворках «Микадо». Я немного пригладил рассказ, но не слишком. Она имела право знать все.

Мисс Тернер слушала, не задавая вопросов. Когда я закончил, она сказала:

— Но ведь с вами все в порядке? Они вас не тронули? И господина Ганфштенгля?

— Просто не успели. Я же сказал, Рём подоспел как раз вовремя.

— Вам повезло. Они могли уложить вас обоих.

— Не думаю, что они собирались нас убивать. Для этого хватило бы и одного молодчика с «пушкой». Думаю, они просто хотели нас слегка помять.

— Но зачем? И кто они такие?

Я полез в боковой карман пиджака, достал удостоверение, которое передал мне Рём. И показал ей.

— Это тот, кого убил Рём.

Она взяла удостоверение, взглянула на него и нахмурилась.

— Тут все на русском.

— Да, — подтвердил я. — Это удостоверение моряка.

— Они что, коммунисты? Большевики?

— Рём считает, так оно и есть.

Она вернула мне удостоверение.

— Но откуда они узнали, что вы собрались в «Микадо»?

— По-моему, — ответил я, — тут есть несколько вариантов. Первый — Рём кому-то сказал, второй — ваш приятель фон Динезен кому-то сболтнул…

— С какой стати ему-то болтать?

— Я не сказал, что это сделал он. Я сказал, что и такое возможно.

— Он не мог. Он все время был со мной.

— Именно он передал Пуци слова Рёма. Он знал, что Рём будет ждать нас в «Микадо». Он мог шепнуть об этом кому-нибудь в баре «Дикий Запад».

— Но зачем?

— Говорю же, я вовсе не утверждаю, что это сделал он. Я просто предполагаю.

Мисс Тернер снова махнула рукой и быстро проговорила:

— Ладно, согласна. Он мог кому-то шепнуть. Как насчет третьего варианта?

— Они сели нам на хвост еще здесь, в гостинице, и всю дорогу следили за нами.

Она нахмурилась.

— Разве за нами кто-нибудь следил?

— Это всего лишь один из вариантов.

— И какой же из них вам кажется наиболее вероятным?

— Не знаю. Но теперь придется действовать с оглядкой. Будем менять такси, пересаживаться из одного в другое, куда бы ни ехали. Так что не знаю, стоит ли вам работать в одиночку.

Мисс Тернер откинулась на спинку стула.

— А будь я мужчиной, вы сказали бы то же самое?

— Не знаю.

Она смотрела на меня, ожидая продолжения.

— Нет, наверно, — признался я.

Она прищурилась.

— Вы сказали, что вчера вечером не захватили с собой в ресторан пистолет.

— Да. — Я улыбнулся. — Верно. А вы свой взяли, не так ли?

— Да.

— Фон Динезену повезло, что он вел себя прилично.

Какое-то время она смотрела на меня невозмутимо, потом нахмурилась:

— Почему он вам так не нравится?

Я удивился. Решил, что с фон Динезеном мы закончили.

— Не скажу, что он мне не нравится.

— Но вы ему не доверяете.

— Нет.

— Не верите, что он экстрасенс.

— Я вообще не верю в экстрасенсов.

— Откуда же он узнал столько всего про вас? Про вашего брата, про то, что вы служили в армии. Откуда он узнал такие подробности обо мне?

— Есть два варианта.

— А именно?

— Первый — он умеет читать чужие мысли.

Она раздраженно качнула головой.

— Вы в это не верите.

— Второй — он каким-то образом получил доступ к нашим личным делам в Лондоне.

— Как же, ради всего святого, ему это удалось?

— Может, через Кодуэлла.

— Кодуэлла? Зачем Кодуэллу давать ему наши личные дала?

— Может, он и не давал их непосредственно фон Динезену. Может, он дал их кому-то еще, а тот передал их фон Динезену.

— Но зачем Кодуэллу давать кому-то наши личные дела?

— Понятия не имею.

— Но, даже если и так, зачем фон Динезену было выкладывать нам, что он о нас что-то знает?

— Пуци намекал, что фон Динезен может помочь в нашем деле. Вероятно, фон Динезен решил, что, если мы поверим в его уникальные способности, то примем его в нашу команду.

— Но зачем ему наша команда?

— Не знаю. Может, чтобы приглядывать за нами.

— Ну, вы же не знаете…

— Но собираюсь узнать.

Она откинулась на спинку стула, скрестила руки на груди и смерила меня взглядом, как будто решив определить навскидку, какого размера мой костюм.

— А как насчет…

Появился официант и поставил перед ней яичницу с ветчиной и апельсиновый сок. Мисс Тернер поблагодарила его. Руки она по-прежнему держала скрещенными. Когда официант ушел, она сказала:

— Он пригласил меня сегодня на ужин.

— Фон Динезен?

— Да.

— И вы приняли приглашение.

— В общем, да. Я попросила его позвонить портье в семь часов, но, как вижу, вы мое желание не одобряете.

— Думаю, это просто замечательно. Может, вам все-таки удастся выяснить, что ему нужно.

Мисс Тернер потянулась было за стаканом. Но передумала и положила руки на стол, ладонями вниз. Кивнула и поджала губы.

— Да, конечно, наверняка у него что-то на уме, иначе зачем ему приглашать меня поужинать.

— Я имел в виду другое.

Она вдруг склонила голову к тарелке, волосы волной закрыли ее лицо с одной стороны.

— Мисс Тернер, — сказал я.

Она взглянула на меня. Уголки рта были обиженно опущены.

— Я не то имел в виду, — сказал я. — Если фон Динезен действительно добрался до наших личных дел, а иначе, вы уж извините, я так думаю, и быть не могло, мне бы хотелось знать, как ему это удалось.

— Ну, конечно, если он водит нас за нос, то наверняка с радостью мне в этом признается.

— Нет, разумеется, но вдруг вы что-то узнаете.

— Если хотите, чтобы я пошла с ним ужинать и вела себя как… — Она не могла подобрать слово. Вряд ли слово было приличным, потому что она вдруг поморщилась.

— Как сыщик-пинкертон? — подсказал я.

Она взглянула на меня и тут же отвернулась. Глубоко вздохнула. Посмотрела вниз, на свою тарелку и еще раз вздохнула. А когда опять взглянула на меня, на ее губах играла едва заметная печальная улыбка.

— Порой, — сказала она, — я веду себя как полная дура.

— Не думаю.

— Ведь это как раз то, чем мы должны здесь заниматься.

— Выставлять себя круглыми дураками?

— Нет. — Она улыбнулась. — Быть полной дурой — мое личное хобби. Я хочу сказать, и при этом быть сыщиком-пинкертоном.

— Угу.

Мисс Тернер села поудобнее, поправила очки и снова взглянула на меня.

— Вас никогда не беспокоило?..

— Что?

— Ну…

— Притворство?

Она кивнула.

— В вашем случае, — заверил ее я, — никакого притворства. Он знает, кто вы и что.

— Да, но неужели вам никогда не хотелось быть рядом с каким-нибудь человеком и не… следить за ним? Я хочу сказать — как сыщик. Оценивать его.

— Конечно. Но, когда я работаю, об этом не думаю.

— Но неужели эта… бдительность никогда… неужели она, скажем так, никогда не нагоняет на вас тоску?

— Бывает, — признался я. — Иногда.

— И что вы тогда делаете?

— Дожидаюсь, когда доведу дело до конца, и ухожу в отпуск.

— Да, на каникулы, — сказала она. И улыбнулась. — Думаю, когда мы здесь все закончим, я тоже возьму отпуск.

— Давно пора. Думаю, это вполне можно устроить. А пока у нас куча дел.

— Вы имеете в виду сержанта Биберкопфа?

— Я имею в виду вашу яичницу.

 

Глава одиннадцатая

— А пинкертоны! — ухмыльнулся сержант Биберкопф. — А я-то думать, они носить большие белые шляпы и за поясом у них большие шестизарядные револьверы. — Он поднял руку, вытянул ее вперед и нацелил палец мне в грудь, как будто это был настоящий шестизарядник.

— Пах-пах, — сказал он, дважды дернув пальцем.

— Пах, — подтвердил я.

Он засмеялся, большие плечи заходили ходуном. Ему было немногим за тридцать, ростом с меня, но шире в груди и в талии. Красное мясистое лицо, светлые волосы, почти белые и коротко стриженные. Поверх белой рубашки — черная шерстяная безрукавка. Черный галстук ослаблен у ворота, рукава закатаны, толстые темно-розовые руки обнажены. На самом деле он был не таким уж толстым, а походил, скорее, на человека, который ни за что на свете не откажется от кружки пива. Он был до того весел, что я даже заподозрил, что минут десять назад он тоже не смог отказать себе в кружке пива.

Сержант повернулся к мисс Тернер.

— Вы когда-нибудь носить большую белую шляпу, фрейлейн?

— Только на пляже, — ответила она и улыбнулась.

— И не носить с собой шестизарядный пистолет?

— Почти никогда.

Он снова засмеялся и хлопнул ладонью по столу.

— Почти никогда, — повторил он. Ответ явно пришелся ему по душе.

Мы находились в криминальном отделе Центрального полицейского участка на Александерплац, с виду напоминавшем пещеру. Если бы люди за соседними столами не разговаривали по-немецки, можно было подумать, что находишься в полицейском участке любого большого города где-нибудь в Штатах. Те же низкие потолки, вызывающие клаустрофобию. То же ощущение неспешного, нескончаемого упорства. В воздухе тот же застарелый запах пота и страха, а также дешевого одеколона, который призван заглушать все другие запахи, но тщетно.

Перед уходом из гостиницы я послал Куперу в Лондон телеграмму обычным служебным кодом. Думал даже позвонить по международному телефону, но это, как правило, отнимает слишком много времени.

Затем вместе с мисс Тернер и с «Бедекером» вместо провожатого я взял прямо у гостиницы такси, обогнул Рейхстаг и Тиргартен и направился к вокзалу Лертер. С трудом протиснувшись сквозь толпу к главному входу, мы выскользнули из бокового выхода, взяли другое такси, и оно доставило нас прямиком сюда. Как я успел заметить, хвоста за нами не было.

— Теперь по делу, сержант, — сказал я.

Он взял с края стола зеленую папку, положил ее перед собой. И раскрыл.

— Знаменитое дело под гриф «совершенно секретно», ja? — Он вынул из папки несколько листков. Не густо. — Кто-то стрелять в кого-то из винтовки в середине Тиргартена. В самом центре Берлин, ja? Обычно должно быть много суеты. Люди бегать вокруг, задавать вопросы. Допросы, ja? Дознание, ja? Статьи в газетах, ja? Ничего подобного. Я давать одно интервью этой маленькой… — Он повернулся к мисс Тернер. — Вы знаете, что такое Schweinehund?

— Свинячий пес, — ответила она. — Свинья. Дрянь.

— Дрянь, ja. Мой английский никуда не годится.

— Вы прекрасно говорите, — возразила мисс Тернер. — Где вы научились?

— Немного в средней школе. Но свой диплом, я его делать в Хандфорте, в Чешире.

Она, похоже, удивилась.

— В Хандфорте? Разве там есть университет?

Сержант улыбнулся.

— Ваш коллега, он в курсе насчет Хандфорта. По его глазам вижу.

Он был на высоте. Я и не подозревал, что мое лицо хоть что-нибудь выражало.

— Там был лагерь для военнопленных, — пояснил я мисс Тернер. — Для немецких военнопленных.

— Ja-ja, — весело подтвердил он. — Томми взяли меня у Вердена. Охранники в Хандфорте, они все были англичане. Мой любимый был Альф, из Ливерпуля. Мы много разговаривать. Он давать мне книги. Вы когда-нибудь бывать в Ливерпуль, фрейлейн?

— Нет. Мне очень жаль, что вам пришлось…

— Нет-нет, — сказал он и усмехнулся. — Мне повезло. Некоторые из моей роты, кое-кто из друзей, им не так повезло. Верден очень плохо, очень, но лагерь более или менее ничего. И я сделать лучше свой английский.

— Нет, правда, вы очень хорошо говорите, — сказала мисс Тернер.

Сержант довольно кивнул.

— Спасибо.

Я спросил:

— О какой дряни вы говорили, сержант?

— Ja, ja, — сказал он, — ближе к делу. Прекрасно, прекрасно. — Он кивнул в восторге от того, что можно вернуться к делу. — Я говорю об этот маленький Wiesel, Гитлер из Мюнхена. По-вашему — хорек, ja? И вы знать, с кем этот хорек должен был встретиться в середине Тиргартен, в центре Берлин?

— С генералом фон Зеектом, — ответил я.

— Ага! — обрадовался он. — Вы им нравитесь, а? Этим нацистам? Они раскрыли вам секретное имя генерала. Очень хорошо! Отлично!

— Они хотят, чтобы я выяснил, кто стрелял, — объяснил я. — Так что им пришлось открыть мне его имя.

— Ну, разумеется, разумеется. Они наняли знаменитых пинкертонов, чтобы сделать дело. Я знать это имя только потому, что мой осведомитель, который за ним следить, решил, что мне тоже нужно его знать. Естественно, он дал генералу уйти, прежде чем я там появиться, но имя его он мне назвал.

— Вы беседовали с генералом?

— С генералом? Ну, конечно, конечно. Мы великолепно побеседовали, я и генерал. Прямо у него в кабинет. Он, естественно, был готов сотрудничать с берлинская полиция. — Сержант взял в руки листок бумаги. — Видите? Вот, сотрудничать ровно пятнадцать минут. Очень щедрый генерал. — Он взглянул на листок и начал читать: — Вы знаете, кто стрелял? Nein. У вас есть подозрения, кто мог стрелять? Nein. Можете что-то добавить? Nein. — Сержант весело взглянул на нас. — Не правда ли, замечательная беседа?

— Он не сказал, зачем встречался с Гитлером?

— Это было важное государственное дело, так он говорить. Ну, разумеется, я понимать, что такой большой начальник, как он, генерал, не может говорить о большом государственном деле с таким мелким полицейским, как я. — Он усмехнулся и наклонился ко мне. — Но всем известно, что этот маленький хорек собирается устроить путч против правительства. Как тот жирный итальянец, журналист из Рима, Муссолини. Вы знать Муссолини?

— Лично незнаком.

— Лично незнаком! — Он засмеялся и хлопнул ладонью по столу. Мое остроумие его поразило. — Здорово. И теперь, ja, все знают, зачем сюда явиться маленький хорек — спросить у генерала разрешения устроить путч. «Пожалуйста, папочка, разреши мне устроить путч». — Его широкие плечи затряслись от смеха.

— Откуда все узнали? — поинтересовался я. — Про путч?

— В Мюнхене об этом только и говорить. Им там всем не нравится Веймар, никому, вот они и придумать путч.

— Вы сказали, что беседовали с Гитлером?

— Ja, разумеется. Я разговаривать с этим хорьком в гостинице, где он остановился. У него есть теория. — Он наклонился вперед. — Хотите послушать?

— Очень.

— По его теории, за ним гоняются красные.

— А разве этого не может быть?

— Конечно, может. У нас в Германии красные убивают много немцев. Между девятнадцатым и двадцать первым годами у нас были красные, мерзавцы левого толка… — Он обратился к мисс Тернер. — Прошу прощения, фрейлейн. Уж так я выражаюсь, ja?

Она улыбнулась.

— Мне и раньше случалось слышать такое.

Сержант снова повернулся ко мне.

— Некоторое время, опять-таки между девятнадцатым и двадцать первым годом, у нас было другое крыло, настоящие негодяи, они убили больше трехсот человек. Два года назад они прикончить Эрцбергера, знаменитого католического священника. А в прошлом году они убить Вальтера Ратенау, крупного государственного деятеля. Министра иностранных дел. Пристрелить прямо на улице. — Он улыбнулся и пожал плечами. — Но ведь он был всего лишь жидом, так что всем было наплевать, правильно?

— Но ведь организовать покушение на Гитлера могли и коммунисты, — возразила мисс Тернер.

— О да, конечно. — Он усмехнулся.

Я сказал:

— У нас есть список людей…

— Тот самый знаменитый список! Он у меня тоже есть! Видите? — Он поднял другой листок бумаги. — Замечательный список! С некоторыми из них я разговаривал тут, в Берлине. Ганфштенгль, Морис, Зонтаг. Это быть потом, у них в гостиница. Естественно, они ничего не знать. А все остальные из этого списка, видите, они все в Мюнхен. Я послал им письма, записки, я писал: «Пожалуйста, сэр, я хотеть был поговорить с вами об этом инцидент в Тиргартен, этом инцидент с винтовкой и с господином Гитлером, не могли бы вы, пожалуйста, связаться со мной?» И знаете, что я от них получать?

— Ничего?

— Точно. Ничего. Тогда я пошел к своему начальству и сказать: «Послушайте, давайте я ездить в Мюнхен и говорить с этими другими людьми? По-дружески, такая товарищеская беседа, просто чтобы получить ответы на кое-какие простые вопросы». И вот что мне сказать начальство: «Забудьте об этот, Биберкопф. Армия не хочет, чтобы мы вмешиваться». Что тут поделать?

— Ничего.

Он засмеялся.

— Точно!

Мисс Тернер спросила:

— А как насчет винтовки?

— Ах, ja, ja. Мы нашли прелестная винтовка, очень милый «маузер», там, в Тиргартен. Мы нашли его сбоку у канал, так уж нам повезло. Вы слыхать про канал Ландвер? — спросил он у нее.

— Мы даже видели его, — ответила она.

— Вы нашли пулю? — спросил я.

Сержант нахмурился.

— Что?

— Die Kugel, — подсказала мисс Тернер.

— А, пуля. Ja, ja, мы нашли замечательная пуля. Но, понимаете, она попадать в землю, она splat, оказаться повреждена, такая вот незадача.

— И вы не смогли определить, от той ли она винтовки, — догадался я.

— Совершенно верно! Он усмехнулся так, будто большего удовольствия доставить ему я не мог. — У нас никак не получалось определить, от той ли она винтовки или нет.

— Но пуля, — возразил я, — наверняка была от «маузера».

— О да, наверняка.

— Винтовка, которую вы нашли, была обычным пехотным «маузером»?

— Ja, ja. Обычный «маузер». Модель 1898 года. — Он по-прежнему улыбался, но, как мне показалось, глаза его слегка сузились.

— Разве не существует укороченной модели этой винтовки? Карабин?

Его глаза вдруг расширились от удивления.

— Укороченная модель? — Он широко улыбнулся. — Ну, естественно, вы, пинкертоны, понимаете в винтовках больше, чем мы, а?

Я обратился к мисс Тернер:

— Как будет по-немецки дерьмо?

Она не успела ответить, как сержант сам мне подсказал.

— Scheisse. — Он усмехнулся. — Дерьмо было одним из любимых слов Альфа. То дерьмо, сё дерьмо. Все дерьмо. Знаете, бывают дни, когда я с ним совершенно согласен. — Он засмеялся.

— Ладно, сержант, — сказал я. — Так неужели мы не можем покончить со всем этим дерьмом?

 

Глава двенадцатая

Биберкопф снова рассмеялся.

— С каким дерьмом мы покончить?

— Сержант, я понимаю, что вас смущает. Вы полицейский, и все кругом, включая ваше начальство, мешают вам работать.

Он знай себе улыбался.

— Ja. И что?

— И я полагаю, пришло время прикинуть, как нам помочь друг другу.

— Вы считаете, мы можем друг другу помочь?

— Мы с мисс Тернер едем в Мюнхен. И будем разговаривать с людьми из этого списка.

— Ja?

— Когда я закончу, я перешлю вам копию своего отчета.

Сержант кивнул.

— Это хорошо. Очень хорошо. Может, вам повезти, и, может, вы узнать, кто нажать на знаменитый курок. Вы сообщать об этом вашим друзьям нацистам, и на следующий день мы находить еще один труп в канал Ландвер. Ja, просто замечательно. Высший класс. Теперь, когда у меня есть ваш отчет, я знать, почему труп есть труп. — Он радостно усмехнулся.

— Если я узнаю, кто нажал на курок, я немного подожду, прежде чем сказать об этом людям из партии.

— Ja? И сколько вы намерены ждать?

— Пока не сообщу вам.

Сержант кивнул.

— Ваша задумка очень понравится нацистам.

— Нацисты ничего не узнают.

Он снова усмехнулся.

— Значит, вы хотите… — Он повернулся к мисс Тернер. — Betrügen?

— Предать, — перевела она. — Обмануть.

— Вы хотеть обмануть нацистов. — Он покачал головой. — Не очень умно. Им это не понравится. — Он подмигнул мне. — А может, вы и меня хотите обмануть, а? Совсем чуть-чуть?

— Пинкертону нет смысла обманывать полицию. Мы работаем по всему миру, и нам необходима поддержка на местах. Если испанский полицейский расскажет французскому, что мы его провели, нам будет трудно работать.

Сержант снова кивнул, откинулся на спинку кресла и опустил мясистые руки на подлокотники.

— Ja, ja, ладно. Может, в этом действительно что-то есть. Что ж, давайте обсудим. Я понял, как вы мне помогать — передать мне ваш знаменитый отчет. Давайте обсудим, как я смогу помочь вам.

— «Маузер», который вы нашли. Из него стреляли?

— О ja, совершенно точно.

— А может, стреляли не в Гитлера?

Сержант усмехнулся.

— Знаете, что мы думать? Мы думать, что человек, который стрелять в Гитлер, настоящий стрелок, поручил кому-то стрелять из этой винтовки где-нибудь, где никого нет, и потом принеси ее к каналу. Когда стрелок приготовиться, тот человек, а может, два, приносить «маузер» к канал, может в одеяле, и бросать его вниз, в канал. В сторонке, так, чтобы мы его находить, ja? Они это делать, когда никто не видит. Мы думать, что стрелок находиться на другом берегу канал. Прятаться в деревьях около зоопарк. И вы догадываетесь, из чего он стрелять?

— Из карабина «маузер».

— Точно, ja! Из знаменитого карабина «маузер».

— Но вы его так и не нашли. Он спрятал его под пальто и унес с собой, пока все суетились на противоположном берегу канала.

— Хороший план, а?

— Неплохой, — согласился я. — Ему было наплевать, сумеете ли вы определить, от какой винтовки пуля, ведь в это время он уже был далеко.

— Совершенно верно.

— Но почему он стрелял только один раз?

Биберкопф пожал широкими плечами.

— Может, испугался. Если бы он задержаться, его могли поймать.

Я кивнул.

— Если все случилось так, как вы предполагаете, то мы имеем дело по меньшей мере с двумя злоумышленниками.

— О да. — Он усмехнулся. — Двумя или тремя.

— Вы знаете человека по имени фон Динезен?

— Ja, конечно, знаменитый иллюзионист. Вы тоже его знать?

— Встречались, — сказал я.

— Тогда вы, наверно, знать, что он хотел подержать знаменитую винтовку в своих знаменитых руках. Фокус-покус, абракадабра, и потом сказать нам, кто из нее стрелял.

— Но ведь это же не та винтовка.

— Правильно, винтовка не та. Один мой начальник, он сказать, что, может, и стоит разрешить фон Динезен проделать его фокус-покус. Вдруг мы узнать имена людей, кто помогать стрелку. Он верить во всякие дерьмовые фокусы-покусы. — Сержант пожал плечами. — Может, я и разрешу. — Он ухмыльнулся. — Как вы думать, это хорошо?

— Блеск.

Сержант снова усмехнулся.

— Ja, ja. Может, из этого что-то выйдет.

— Я слышал, он помогал гамбургской полиции.

— В Гамбурге, ja. Полиция в Гамбурге, они не брезговать ничьей помощью.

Мисс Тернер заметила:

— А вдруг он вам скажет, что это не та винтовка, из которой стреляли?

— Тогда, — сказал сержант и улыбнулся, — я спросить, где был фон Динезен в день того знаменитого покушения.

Она кивнула и поджала губы.

— Вы точно знаете, — спросил я, — что стреляли именно в Гитлера?

— О ja, совершенно точно. Если они стрелять в генерала, тогда все в армии и в Friekorps… Вы знаете, что такое Friekorps?

— Да.

— Тогда все в Германии, все, у кого есть оружие, будут гоняться за красными и убить их. Они получать гражданская война. Но если они пристрелить маленького хорька, тогда, может, разозлятся только некоторые нацисты в Мюнхене. Не так уж страшно, верно? За пределами Мюнхена и Баварии маленький хорек никто.

— Вы считаете, это были красные, — сказал я.

— Может, конечно, и красные. Сержант улыбнулся и снова пожал плечами. — А может, кто-то из поганцев правого толка, которые хотят, чтобы мы подумать на красных. — Он обратился к мисс Тернер. — Извините, фрейлейн.

Она улыбнулась.

— Если это были красные, — сказал я, — то как они узнали, что Гитлер будет в Тиргартене?

— Понятия не иметь. — Он усмехнулся. — Хорошо, что вы нам помогать, верно?

— И если это были красные, вы опять же не имеете понятия, кто из них мог быть замешан в это дело?

— Ни малейшего, — весело признался он. И, сложив руки вместе, положил их на стол и наклонился ко мне.

— Значит, в Мюнхен собираетесь?

— Дня через два. Сержант снова ухмыльнулся.

— Вам не помешать кое-что знать. Мюнхен — сумасшедший город, понятно? Большинство правых мерзавцев, они все в Мюнхене. Вы знаете капитана Эрхарта?

— Нет.

— Он капитан морского флота. После войны сколотил бригаду Freikorps. Бригаду Эрхарта. Бравые солдаты. Очень жестокие. И ярые патриоты, ja? Некоторое время он ездить по стране со своими головорезами и убивать красных. Убивать красных очень патриотично. В восемнадцатом они бывать в Киле и убивать красных. В девятнадцатом они уже в Мюнхене, тоже убивать красных. Теперь вот он снова возвращаться в Мюнхен. У него есть секретная группа, называться «Организация Консул». Знаете, что они делать?

— Убивать красных?

Он засмеялся.

— Точно. И не только. Они убивать всех, кто им не нравится. У них есть Mordkommando, эскадроны смерти, их еще называть Feme.

— И мюнхенская полиция что, не может с ними справиться?

Он наклонился вперед и усмехнулся.

— Мюнхенская полиция? Послушать, что я вам расскажу, это правда было на самом деле. Кто-то пришел к Понеру, начальнику мюнхенской полиции, и сказал: «Шеф Понер, правда ли то, что в Мюнхене происходят политические убийства?» И что сказал шеф? Он сказал: «Ja, жаль только, что мало». — Биберкопф рассмеялся и хлопнул ладонью по столу.

Мисс Тернер спросила:

— Сержант, а как нацистская партия связана с группой Эрхарта?

Очередное пожатие массивными плечами.

— Они все заодно, эти правые мерзавцы. Очень может быть, что хорек не любить Эрхарта, считать, что Эрхарт забрал слишком много власть в Мюнхене. Хорек любит верховодить. Но все они хотеть одного. Убивать красных. Освободиться от Веймара. Освободиться от евреев.

Она нахмурилась.

— Но при чем тут евреи?

Он ухмыльнулся.

— Евреи, они ведь хотеть захватить весь мир. Вы этого не знать? Это все есть в известной книге о Сионских мудрецах. В «Протоколах».

— Я читала об этой книге, — заметила мисс Тернер. — Это же подлог.

— Разумеется, подлог, — радостно согласился он. — Русская тайная полиция, они издали ее много лет назад. Но кому какая разница? Там сказано то, что они хотят услышать. Нацисты. И Эрхарт с дружками.

— Сержант, Гитлер действительно играет в Мюнхене важную роль? — спросила мисс Тернер.

— Он главный вождь нацистской партии, а нацистская партия — большая, важная, правая партия в Баварии. В нее уже вступило большинство бойцов из Freikorps.

— И что, у него нет соперников? Может, среди правых есть кто-нибудь, кому не по душе его руководство?

Сержант ухмыльнулся.

— Конечно. И как я уже сказать, может, один из них и попытался убить его в Тиргартене. А все пусть думают, что это красные, да? — Он кивнул. — Но я надеюсь, фрейлейн, что благодаря вам и господин Бомон этому не быть.

— Почему?

— Вы через два дня будете в Мюнхене, так? Если это сделать красные — стрелять, то у вас нет проблем в Мюнхене. Почему? — Он ухмыльнулся. — Потому что почти все красные в Мюнхене уже покойники, ja? Но если это правый мерзавец, то у вас большой выбор. Там, в Мюнхене, полно правых мерзавцев. Если это правый мерзавец, ему не нравиться вы и ваши вопросы, понимать?

 

Глава тринадцатая

— Вы так и не рассказали ему о том, как вчера вечером на вас с господином Ганфштенглем напали, — заметила мисс Тернер.

— Не хотелось сбить его с толку, — сказал я.

Было около одиннадцати, и мы уже успели сменить два такси с тех пор, как уехали из полицейского участка на Александерплац, сделав пересадку у Центрального почтамта. Теперь мы находились на Кёнигштрассе, шумной улице, обрамленной рядами вязов. Светило солнце, и небо было таким голубым, что даже было невозможно себе представить, что оно бывает другого цвета. Почти невозможно.

После нескончаемых дождей деревья, казалось, зеленели особенно ярко, празднично и жизнерадостно. Но здания за деревьями были далеко не праздничного вида. Как и почтамт, все они были построены из темного кирпича или камня и выглядели приземистыми, строгими и неказистыми, как будто специально для того, чтобы показать людям всю свою мрачную суровость. Они походили на свадебные торты, отлитые из свинца.

— Как это — сбить с толку? — поинтересовалась мисс Тернер.

Я взглянул на таксиста. Возможно, я стал относиться к таксистам с не меньшей тревогой, чем Пуци. Но сейчас нас отделяло от водителя стекло, так что, даже если он и понимал по-английски, услышать все равно ничего не мог.

— Ставить в неловкое положение, — пояснил я. — Вчера в «Микадо» произошло убийство. И узнай Биберкопф, что я тут замешан, ему пришлось бы принять соответствующие меры.

— Но вы же пообещали ему сотрудничать.

— Я не смогу с ним сотрудничать, если сяду в тюрьму.

— Но не вы же застрелили того молодчика.

— Он же об этом не знает.

Мисс Тернер кивнула.

— Ладно. Но почему вы не рассказали ему про Нэнси Грин и Грету Нордструм?

— Потому что сперва я хотел бы побеседовать с ними.

— Вы ему не доверяете?

— Я верю, что он хороший полицейский.

— То есть?

— Биберкопф не может ничего поделать, — сказал я. — Он понимает, от этой публики в Мюнхене ему ничего не добиться. И знает, у нас это выйдет лучше, и ему хочется узнать то, что узнаем мы. Но он полицейский, и, с его точки зрения, мы с вами простые граждане. Поэтому ничего взамен давать нам он не хочет. Ведь все, что мы от него сегодня узнали, так это то, что найденная винтовка, «маузер», возможно, совсем не та, из которой стреляли.

— Не только. Он еще сказал, что в покушении могут быть замешаны двое или даже трое, а не один человек. К тому же он сообщил нам и много чего другого.

Я кивнул.

— Возможно, все это нам пригодится. Но взамен он выудил из меня обещание поделиться с ним тем, что мы узнаем от людей в Мюнхене. Более того, мы должны сообщить ему имя стрелка, если найдем его, раньше, чем скажем об этом нацистам.

— Так вы всерьез собираетесь назвать ему имя?

— Да. Рём вчера сказал, что, как только узнает имя стрелка, его можно считать покойником. А я сказал, что сообщу имя Гитлеру. Хотя сообщить это Гитлеру все равно что сказать Рёму. Так что я уж лучше схитрю и сначала назову имя Биберкопфу. В таком случае есть слабая надежда, что малого будут судить по справедливости.

— Значит, вы с самого начала хотели договориться с Биберкопфом. И обещали назвать ему имя.

— Нет не с самого начала. Только после беседы с Рёмом.

Мисс Тернер улыбнулась.

— Но разве это не бессовестно? Заставить сержанта поверить в то, что это он убедил вас поступить так, как вы на самом деле уже давно сами для себя решили?

— А, по-моему, я поступил дипломатично.

Она слегка склонила голову и сказала:

— Но не надо забывать, наняла-то нас партия. И тут сержант Биберкопф прав, вы их предаете.

— Я выношу собственное суждение, как и положено.

Мисс Тернер снова улыбнулась.

— Да уж, в данном случае вашим суждением, по-моему, можно только восхищаться.

Я покачал головой.

— Здравый смысл. Я сказал Биберкопфу правду. Если полицейские в любой стране мира поймут, что мы подвели кого-то под петлю, они раз и навсегда откажутся нам помогать.

— Но если вы собираетесь сообщить Биберкопфу имя стрелка, почему бы вам тогда не назвать ему и имена женщин?

— Если он доберется до них раньше нас и если хотя бы одна из них может что-то сообщить по нашему делу, он, скорее всего, нам ничего не скажет. А еще он может их спрятать так, что нам до них уже не добраться.

Мисс Тернер кивнула и снова улыбнулась.

— Выходит, по сути, это своего рода игра. И ни один из вас даже не собирается помогать другому, в прямом смысле слова.

— В прямом смысле слова, — подтвердил я, — нет.

После того как мы снова проехали через Тиргартен, Шарлоттенбургское шоссе влилось в Берлинерштрассе, а дальше — в Бисмаркштрассе. По адресу пансиона Нэнси Грин, который дал мне Пуци, располагалось величественное кирпичное строение, где некогда явно проживала только одна семья. От дороги дом отделяла зеленая лужайка, а фасадом он выходил на небольшую улицу, идущую от Бисмаркштрассе. Два огромных дуба затеняли крышу и часть лужайки.

Мы с мисс Тернер прошли по выложенной плиткой дорожке и поднялись по ступенькам. Я дернул за шнурок звонка. Как зазвенел звонок, я не расслышал, но дверь почти сразу же открыл низенький мужчина средних лет, в аккуратном костюме-тройке.

— Bitte? — сказал он. У него было гладкое круглое лицо и бледно-голубые глаза. Украшением ему служил дорогой седой парик. О том, что он дорогой, можно было догадаться по тому, что вы продолжали посматривать на него, пока не осознавали, почему именно. Оценить дешевый парик можно и одним коротким взглядом.

Мисс Тернер начала говорить что-то по-немецки, но он перебил ее. И сказал:

— Вы англичане! — По акценту можно было догадаться, что он и сам наверняка англичанин. — Как мило! — Он переводил взгляд с меня на мисс Тернер и обратно. — Но, если вы ищете комнату, должен вас огорчить, у госпожи Шрёдер сейчас все занято.

— Мы хотели бы повидать мисс Грин, — сказал я.

— А! — Он улыбнулся. Сдержанной такой улыбкой и правильной, как и его костюм. — Порой складывается такое впечатление, что мисс Грин разыскивает весь Берлин.

— Ее что, еще кто-то спрашивал? — осведомился я. — Недавно?

— О нет, — сказал он. — Я только хотел сказать, что мисс Грин очень известная девушка. — Он снова улыбнулся. — Хотя, конечно, ее известность или отсутствие оной совершенно не мое дело.

— Так она дома? — спросил я.

— Ну, уж теперь-то придется действительно вас огорчить, — сказал он, — потому как я точно знаю, дома ее нет. Госпожа Шрёдер только сегодня утром говорила мне, что не видела мисс Грин вот уже целых два дня. Видимо, мисс Грин попала… в очередной переплет. Госпожа Шрёдер, конечно, возмущена такими выходками или просто делает вид. — Он улыбнулся, наклонился вперед и с таинственным видом сообщил: — Между нами, госпожа Шрёдер, думаю, даже получает некоторое удовольствие от похождений мисс Грин. — Он выпрямился, продолжая улыбаться. — Конечно, похождения мисс Грин вовсе не мое дело, не правда ли?

— А госпожа Шрёдер у себя?

— Ах, какая жалость, вынужден снова вас огорчить. Госпожа Шрёдер ушла на рынок. Ушла совсем недавно, минут десять назад, так что, полагаю, в ближайший час вы ее не застанете.

Я достал из кармана часы. Половина двенадцатого. Мы договорились с Пуци встретиться в двенадцать.

— Может, вам еще чем-нибудь помочь? — спросил он.

— Вы не знаете, где может быть мисс Грин?

— Боюсь, нет. Я ее почти не знаю.

Я убрал часы в карман, достал бумажник. И вынул из него свою визитку — на ней были указаны только мое имя и лондонский адрес.

— Меня зовут Бомон, — сказал я. — Фил Бомон. Не могли бы вы передать это госпоже Шрёдер, господин?..

— Норрис, — сказал он, беря карточку. — Артур Норрис. Очень рад познакомиться. — Он повернулся к мисс Тернер, выжидательно вскинув брови.

— Джейн Тернер, — сказала она и улыбнулась.

— Весьма польщен. — Он снова обратился ко мне. — У меня назначена встреча, так что через час меня не будет. Но карточку я оставлю для госпожи Шрёдер, с запиской. Может, ей еще что-либо передать?

— Передайте, что я вернусь в половине второго.

«Цыганское кафе» находилось в конце Курфюрстендам, напротив большой церкви с вздымающимся ввысь темным шпилем. Мы приехали в ресторан без десяти двенадцать, и ровно через десять минут появился Пуци — он шел к нам мимо столиков и кивал знакомым своей большой головой.

Помещение было огромным и вмещало, наверное, не меньше тысячи человек. Главный зал, где мы сидели, полнился гулом разговоров, ароматом кофе и табачным дымом. Почти все столики, большие и маленькие, были заняты. Поэты и художники что-то изображали в своих блокнотах. Молодые пары прижимались друг к другу и дышали на пару тремя литрами воздуха. Пожилые пары угощались печеньем к чаю. Дамы завистливо оглядывали великолепные одеяния друг друга. Официанты в белых куртках носились по залу подобно ласточкам в сарае.

Мы еще не успели заказать ленч, как Пуци сообщил, что договорился о встрече с генералом фон Зеектом на сегодня в шесть вечера. Я сказал, что буду ждать ее с нетерпением.

Казалось, в Берлине Пуци знают все: пока мы ели, многие посетители останавливались возле нас, чтобы поздороваться. Невысокий элегантный граф, который, как после его ухода сказал Пуци, был хоть и красным, но «первоклассным». Эксцентричный молодой художник по имени Грош, который, по словам Пуци, тоже был красным, но «умным до невозможности». Стройный молодой русский эмигрант, который обучал теннису и писал короткие рассказы. Он не красный, сказал Пуци. В прошлом году, пока он учился в Кембридже, красные застрелили его отца.

Когда мы не были заняты обменом приветствиями с друзьями и знакомыми Пуци, мы обсуждали, что делать дальше. Лично мне хотелось поговорить с госпожой Шрёдер и узнать, не может ли она помочь нам найти Нэнси Грин. Мисс Тернер хотела поговорить с доктором Гиршфельдом из Института сексологии и узнать, не может ли он связать ее с Гретой Нордструм. Я не думал, что в мисс Тернер могут стрелять в «сексуальном институте» среди бела дня, и поэтому не возражал. Мы договорились с ней встретиться в гостинице «Адлон» в половине шестого. Если кто-то из нас будет задерживаться, он должен будет позвонить в гостиницу и оставить у дежурного послание. Я передал ей листок бумаги. Тот самый, который получил вчера от Пуци, — со словесным описанием Греты Нордструм.

Покончив с едой, мы втроем вышли через большие вращающиеся двери в уличный шум и гам на Курфюрстендам. Мисс Тернер села в такси и отправилась в институт. Мы с Пуци взяли другую машину.

— По-английски, — призналась госпожа Шрёдер, — я говорю совсем плохо.

— А я по-немецки, — сказал ей я, — и подавно. Но господин Ганфштенгль будет у нас переводчиком, если не возражаете.

— Ja, — кивнула она. — Sehr gut.

Мы сидели в ее гостиной. Помимо запаха капусты в воздухе попахивало плесенью. Выгоревший алый бархат кресел и длинной тахты на подлокотниках и на спинках был защищен пожелтевшими кружевными салфетками. На стенах, обшитых розовыми обоями в цветочек, висели маленькие картины в рамках, потускневшие от старости. Кроме того, в гостиной стояли два массивных застекленных шкафа красного дерева — там содержались большие книги в кожаных переплетах, старые на вид. Стояла там и застекленная горка того же красного дерева, где были выставлены маленькие фарфоровые фигурки и искусно расписанные фарфоровые тарелки. На полу лежал персидский ковер, местами основательно выношенный.

На обстановку комнаты кто-то потратил много денег, правда, давно. В слабом свете, проникающем через кружевные занавески, гостиная выглядела музейным залом. Все начищено до блеска, безукоризненно чисто, но выглядит громоздким, ветхим и чопорным.

Мы с Пуци устроились на тахте, перед которой стоял длинный темный столик красного дерева. Госпожа Шрёдер сидела в одном из кресел. Это была маленькая тучная женщина лет шестидесяти в бесцветном хлопчатобумажном платье.

Вид у нее был как будто озабоченный. Она что-то сказала, и Пуци перевел.

— Вы говорили, что вы сыщик, господин Бомон. Неужели мисс Грин попала в беду?

— Нет-нет, — заверил я ее. — Просто она могла бы помочь мне в моем расследовании. У вас есть хоть какое-нибудь предположение, где она может быть?

— Совершенно никакого. Вы точно не хотите чаю? Или пива? У меня в холодильнике есть пиво. Иногда я люблю пропустить стаканчик пива перед сном, пока читаю.

Покуда Пуци переводил, его кустистые брови поднялись в надежде на мое согласие.

Брови тут же опустились, после того как я сказал:

— Нет, большое спасибо, госпожа Шрёдер. Вы давно не виделись с мисс Грин?

— Два дня. Последний раз видела ее в понедельник днем. Она уходила на работу. Ведь она артистка. Певица.

— И в тот вечер она уже не вернулась?

— Может, и вернулась. Я ложусь спать обычно в десять часов, а она возвращается довольно поздно. Но если она и приходила домой в тот вечер, то уйти должна была очень рано, до того как я встала. Я имею в виду — во вторник утром. Но я ее так и не видела. Когда она не спустилась днем выпить кофе, я поняла, что ее нет. — Госпожа Шрёдер улыбнулась. — Мисс Грин никогда не выходит к завтраку. Она очень поздно заканчивает работать. Зато днем всегда пьет кофе. Она говорит, что я варю лучший кофе в Берлине. — Госпожа Шрёдер довольно улыбнулась.

— У нее есть ключ от входной двери?

— Да, конечно.

— Она кого-нибудь сюда водила?

Госпожа Шрёдер моргнула и приложила руку к груди.

— Вы хотите сказать, к себе комнату? Мужчин?

— Да.

— Никогда! Мисс Грин, может, и склонна к авантюрам, но она молода, и сил у нее хоть отбавляй. Жизнь всегда похожа на авантюру, когда ты молод, верно? Но мисс Грин очень хорошая девочка. Она никогда — никогда! — не привела бы мужчину к себе в комнату. Она приводила только одного, и то лишь в дом, чтобы познакомить со мной.

— И кого же?

— Молодого человека из Мюнхена. Господина Зонтага.

— Гуннара Зонтага?

— Да, точно. Очень приятный молодой человек. Джентльмен.

— Когда он был здесь последний раз?

— На той неделе.

— Числа восьмого?

Госпожа Шрёдер задумалась.

— Да, точно, восьмого. Во вторник. Он приходил во вторник утром, и потом они вместе с мисс Грин ушли на целый день.

— Когда она вернулась?

— Около шести. Переоделась и пошла на работу.

— С тех пор к ней еще кто-нибудь приходил?

— Нет. Никто.

— Ей последнее время кто-нибудь звонил?

— Господин Зонтаг.

— Когда?

— В прошлое воскресенье. Днем.

— Случайно не знаете, о чем они говорили?

Ее лицо сделалось холодным.

— Господин Бомон, вы должны понять, я никогда не подслушиваю телефонные разговоры моих постояльцев.

— Нет, конечно же, нет. Просто я подумал, может, мисс Грин сама вам что-нибудь такое говорила.

Несколько оттаяв, но не до конца, госпожа Шрёдер покачала головой.

— Нет, она ничего мне не говорила.

— Господин Зонтаг часто ей звонил?

— Нет, не часто. Только когда приезжал в Берлин. А еще когда возвращался в Мюнхен, — чтобы сказать, что добрался благополучно. Он звонил ей в четверг — сказал, что приехал.

— И тот воскресный звонок был единственным за эту неделю?

— Вчера тоже звонили, но мисс Грин не было дома. А тот, кто звонил, не представился.

Это был Пуци.

— Госпожа Шрёдер, — сказал я, — а раньше мисс Грин вот так исчезала?

Она нахмурилась — похоже, предположение о том, что мисс Грин могла исчезнуть, пришлось ей не по душе.

— Один раз, и всего-то на один день. На одну ночь, вернее. Она потом сказала, что ночевала у подруги.

— Думаете, она сказала правду?

— Откуда мне знать, верно? — Вероятно, она и сама расслышала горечь в собственном голосе. И уже более мягко добавила: — Повторяю, господин Бомон, она славная девушка. Живая, независимая и очень милая, в самом деле.

— Когда это было? Когда она не пришла ночевать?

— Два месяца назад. В марте.

— Вы не припомните, какого числа?

Госпожа Шрёдер нахмурилась, пытаясь припомнить.

— В середине месяца. Пятнадцатого? Да, точно. День рождения моего мужа, упокой Господь его душу, четырнадцатого. А это было на следующий день.

— Гуннар Зонтаг тогда же не звонил?

— Нет. — Госпожа Шрёдер покачала головой. — Она не такая, господин Бомон. И не осталась бы с ним на ночь.

— Ладно. Вы не знаете, как зовут ее друзей, хоть кого-нибудь?

— Да нет. Но господин Норрис наверняка знает. Это еще один мой постоялец. Вы с ним встречались. Англичанин. Он иногда пьет чай вместе с мисс Грин в «Английском кафе». — Она улыбнулась. — Ведь англичане просто жить не могут без чая, верно?

Когда я и мисс Тернер разговаривали с Норрисом, он сказал, что почти совсем не знает девушку.

— Во что мисс Грин была одета, когда уходила в понедельник?

— Видите ли, одевалась она всегда хорошо. Деньги у нее, правда, не водились, зато вкус был отменный.

— Итак, в понедельник?

— Да. На ней было черное шелковое платье. Шелковые чулки. Она всегда ходила на работу в шелковых чулках. И милые черные туфли, очень изящные. А еще короткая черная накидка, тоже шелковая. Да, и маленькая шляпка, очень симпатичная. Просто шикарная.

— Ладно. Спасибо. Госпожа Шрёдер, можно хоть одним глазком взглянуть на комнату мисс Грин?

Она удивленно моргнула.

— О нет, извините, никак не могу позволить. Мисс Грин очень независимая, очень. И я уважаю ее независимость. Она всегда запирает свою комнату, и я никогда туда не вхожу, если ее нет дома. Кроме одного раза в неделю, в пятницу, когда меняю постельное белье.

— Хорошо, — сказал я, — понимаю. А не подскажете, где я могу найти господина Норриса?

— Сегодня утром он сказал, что у него какая-то деловая встреча. Но вечером он будет дома. Он обычно приходит ужинать. В семь.

— А какими делами он занимается, не знаете?

— Что-то ввозит. И вывозит.

— А что именно, знаете?

— Нет, что вы. Я стараюсь не лезть в жизнь своих постояльцев.

— Им повезло, — заметил я. — А мне нет. — Я встал. — Хорошо, госпожа Шрёдер. Большое вам спасибо.

Она с некоторым трепетом наблюдала, как Пуци выпрямляется во весь рост.

— Я остановился в гостинице «Адлон», — сказал я. — Если мисс Грин появится, не могли бы вы ей передать, чтобы она мне позвонила? Можете сказать ей, что она об этом не пожалеет.

— Хорошо, скажу, — пообещала она.

Когда госпожа Шрёдер шла по темному коридору к входной двери, она что-то пробормотала по-немецки, обращаясь к Пуци. Он хмыкнул.

— Что она сказала? — спросил я.

— Пардон? О, простите. Она сказала, что надеется, что девушка скоро объявится. В комнате мисс Грин сдох какой-то зверек, похоже, мышь, и запах становится все более отвратительным. Ей бы хотелось, чтобы девушка скорее избавилась от дохлятины. Госпожа Шрёдер очень боится мышей.

Я остановился.

— Пуци, — сказал я, — скажи ей, чтобы проверила комнату мисс Грин. Немедленно. А мы подождем здесь.

Он нахмурился.

— Но… — Кустистые брови поползли вверх. Он открыл рот, потом закрыл. — Нет, вы же не думаете…

— Просто скажите ей, Пуци. Пожалуйста.

Он заговорил с ней по-немецки. Она что-то ответила, переводя взгляд с Пуци на меня и обратно. Смятение на ее лице постепенно сменилось тревогой. Пуци настаивал — в конце концов она сунула руку в карман платья и достала большую связку ключей. Под их звон она повернулась и направилась к лестнице.

Госпожа Шрёдер на мгновение оглянулась на нас, закусив нижнюю губу, затем начала подниматься по ступенькам. Ее маленькие ножки ступали по ковровой дорожке мягко-мягко, почти беззвучно.

— Фил, — снова сказал Пуци, — вы же не думаете…

— Не знаю. Через минуту все узнаем.

Он посмотрел наверх, на потолок. Мы ждали. Дом был крепкий, добротный. Толстые стены заглушали шум автомобилей на улице, около дома.

И крик, донесшийся сверху, нельзя было перепутать ни с чем.

 

Глава четырнадцатая

Я бросился наверх, перепрыгивая через три ступеньки. Позади я слышал громкий топот Пуци. Наверху я обогнул перила и рванул дальше через площадку. Пять дверей — две открыты. Напротив одной из открытых дверей стояла госпожа Шрёдер, привалившись спиной к стене. Она выглядела так, будто какая-то сила пронесла ее по воздуху и припечатала к стене. Голова опущена, лицо закрыто руками.

Я промчался мимо нее в комнату, где витал запах смерти.

Комната была большая. Диван, обтянутый красной шенилью, маленький письменный стол и стул, мягкое черное кресло и тахта. Шкаф, выкрашенный в розовый цвет. Тяжелые красные шторы на высоком окне раздвинуты.

Кровать стояла у дальней стены. На кровати поверх покрывала лежала Нэнси Грин.

На ней была часть туалета, который описала госпожа Шрёдер. Черное шелковое платье без рукавов и черные шелковые чулки. Но ни туфель, ни шляпки, ни накидки не было. Если бы не легкое покраснение кожи, можно было подумать, что она спит. Глаза закрыты, худое симпатичное личико стало несколько плоским, кожа уже не так туго обтягивала скулы. Короткие русые волосы, веером рассыпавшиеся вокруг лица. Руки сложены на груди — одна поверх другой. Я заметил, что ногти у нее на руках изумрудного цвета. Ногти на ногах под прозрачным шелком были того же цвета. На шее небольшие синяки.

— Бог мой! — Это воскликнул Пуци. Наклонив голову, чтобы не зацепить дверной проем, он вошел в комнату и застыл на месте. — Она что?.. — Он сглотнул слюну и поперхнулся.

— Еще как. — Я поднял ее левую руку за запястье. Рука была вялая — трупное окоченение пропало. Я отпустил руку, но ее холод так и остался у меня на пальцах. — Похоже, в ночь с понедельника. — Я вытер руку о брюки.

Я не знал Нэнси Грин, но когда я смотрел на ее тело, распростертое на кровати, то ощутил горечь утраты, такую же сильную и гнетущую, как если бы я ее знал.

Все дело в этом дурацком лаке для ногтей. Ярко-зеленые ногти — девушка выбрала этот цвет как будто в тон своей фамилии, возможно, шутки ради — делали ее совершенно особенной, не похожей на других, и вот ее не стало — она ушла навсегда.

— Фил, — сказал Пуци, — надо уходить. Надо линять, пока не нагрянула полиция.

Я повернулся к нему.

— Даже не думайте, Пуци. Госпожа Шрёдер знает мое имя. И где я остановился.

Он оглянулся на дверь словно в раздумье, не выйти ли в коридор и не разделаться ли с госпожой Шрёдер. Потом снова повернулся ко мне, уныло опустив плечи.

— Позвоним Биберкопфу, — сказал я.

Сержант Биберкопф уже не улыбался.

— Вы знали имя девушки, — упрекнул меня он, — когда разговаривали со мной сегодня утром, ja? И ничего мне не сказали.

— Она мертва с вечера понедельника или с утра вторника, — сказал я. — Если бы я сегодня утром назвал вам ее имя, она все равно была бы мертва.

Мы с Пуци сидели на том же диване. Биберкопф, на этот раз в пиджаке, занял кресло, где до того сидела госпожа Шрёдер. Сама госпожа Шрёдер с влажными от слез щеками и красными глазами отправилась к себе в спальню, помещавшуюся в задней части дома.

Биберкопф обратился ко мне:

— Еще раз расскажите, откуда вы узнали имя девушки.

— Я уже рассказывал.

Он кивнул.

— Тогда вы рассказать мне два раза.

— В списке, — сказал я, — в том списке людей, которые знали, что Гитлер будет в Тиргартене, значился Гуннар Зонтаг.

— Ja, ja. Я с ним разговаривать. Молодой человек.

— Господину Ганфштенглю стало известно, что мисс Грин была его подружкой.

— Зонтаг. — повторил сержант. — Он мне ничего не говорить о мисс Грин.

— Наверное, упустил.

— Он с ней встречаться, когда приезжать в Берлин?

— В этот вторник, — сказал я. — Так говорит госпожа Шрёдер.

Сержант Биберкопф взглянул на Пуци.

— Он сказал мне, что был с Морисом, шофером. Морис говорить то же самое.

Пуци пожал плечами. Он начал было говорить по-немецки, но Биберкопф поднял руку:

— По-английски, пожалуйста. Мы здесь интернационалисты, ja?

— Я понятия не имел, где он был, — сказал Пуци. — Я сам был весь день с господином Гитлером.

— И кто назвал вам имя девушки?

— Рудольф Гесс. В Мюнхене.

— Господин Гесс — личный секретарь господина Гитлера?

— Да.

— Эта девушка. Нэнси Грин. Она тоже член партии?

— Нет, — ответил Пуци, — Просто знакомая Гуннара. Подружка.

— Подружка, а? Любовница?

— Да.

— Он сам жить в Мюнхен и иметь любовницу в Берлин?

— Как я понял, он познакомился с ней в Мюнхене, — сказал Пуци. — Когда она переехала в Берлин, они продолжали поддерживать связь. Он встречался с ней, когда приезжал сюда.

— Значит, он встречался с ней, когда был здесь с господином Гитлером. Неделю назад?

— Да.

— А на этой неделе? Сегодня? Он есть где?

— В Мюнхене.

— Ja? Вы сами в Берлине и знаете, что он в Мюнхене?

— Когда я вчера разговаривал с господином Гессом, он упомянул, что Гуннар в Мюнхене.

— А господин Гесс, он всегда говорит правду?

— Зачем ему врать?

Биберкопф пожал массивными плечами.

— Кто знает? — Он повернулся ко мне. — Значит, так, господин Пинкертон. У вас было время осмотреть комнату мисс Грин. Провести расследование, ja?

— Я осмотрелся только мельком, — признался я.

— И оставили везде отпечатки пальцев?

— Я старался соблюдать осторожность.

Он кивнул.

— Как вы думаете, что произошло здесь ночью в понедельник?

— У нее вмятина на затылке. И синяки на шее.

Он повернулся к Пуци.

— Вмятина? Vertiefung?

Пуци кивнул.

— Думаю, сначала он ее ударил, а потом задушил.

Он кивнул, его розовое лицо было мрачным.

— Вмятина на голове. Значит, вы осмотреться только мельком, ja? Понятно.

— Мне это не доставило ни малейшего удовольствия.

— Ja. — Он кивнул. — Ja. Тогда скажите. Зачем он сначала ее ударить?

— Наверное, затем, чтобы не сопротивлялась, когда он будет ее душить. А может, ему не хотелось, чтобы она знала, что умирает.

— Ja, от большого уважения к этой девушка.

— Он уложил тело на кровать, сложил ей руки на груди.

— Может, он хотел показать, что уважает ее.

— Может быть. Но мне кажется, они знали друг друга. Думаю, она сама привела его.

— Ja? Почему?

— Ее туфли под кроватью. Накидка в шкафу. Кто бы ее ни убил, сомневаюсь, что ему пришло бы в голову раскладывать и развешивать ее вещи.

— Госпожа Шрёдер сказала, что дверь была заперта.

— Да. И ключ мисс Грин лежит на столике около кровати. Значит, у того, кто ее убил, был другой ключ.

— Если у него был ключ, у него не было необходимость приходить вместе с ней.

— Может, и так. Но если он пришел после нее, она должна была знать о его приходе. В комнате нет следов борьбы.

— Он мог прийти до нее и ждать. Она входит, он наносит удар. Потом душит, как вы сами сказали.

— Возможно. Но почему? Какой у него мотив?

— Может, он сумасшедший. Тогда ему не нужен никакой мотив.

— Ладно, но почему именно она? Откуда он мог знать, когда можно незаметно проникнуть в дом и подняться по лестнице? И зачем ему после всего этого вешать накидку в шкаф? В кошельке у нее были деньги, на комоде — безделушки. Ничего не пропало.

— Может, ему хотелось одурачить глупых полицейских.

— К чему столько суеты? Она мертва. Ему оставалось только уйти, и все.

— Госпожа Шрёдер думает, что она не водила мужчин.

— Госпожа Шрёдер думала, что и запах в комнате от дохлой мыши.

— Да? И что?

— Госпожа Шрёдер, по-моему, несколько отстала от жизни, сержант. Мисс Грин могла приводить к себе мужчин раз двадцать или тридцать, и госпожа Шрёдер об этом даже не догадывалась.

Биберкопф кивнул. Откинулся на спинку кресла.

— Ja, может быть, и так. — Он некоторое время смотрел в пол, затем поднял глаза на меня. — Так почему он ее убил?

— Не знаю.

— Ja, я тоже не знаю.

— Мы закончили? — спросил я. — Мы можем идти?

Мисс Тернер бродила по городу в поисках Греты Нордструм. Со слов Пуци, эта Грета была единственным человеком в Берлине, кто мог знать о встрече Гитлера в Тиргартене. Если кто-нибудь выслеживает Грету Нордструм, как выслеживали Нэнси Грин, мне бы не хотелось, чтобы мисс Тернер оказалась на его пути.

Биберкопф взглянул на меня.

— Я хочу знать другие имена, которыми вы располагать. Люди вроде мисс Грин, еще люди в Берлин, которые знать людей в списке.

— Я знаю только одно имя. Грета Нордструм.

Он кивнул.

— И Фридрих Нордструм тоже значиться в этот знаменитый список.

— Его сестра.

Биберкопф обратился к Пуци.

— Когда мы с вами разговаривать после Тиргартен, я ничего не услышать от вас о сестре.

— Я до вчерашнего дня тоже не знал о ее существовании, — ответил Пуци.

— И где она есть?

— Не знаю, — сказал Пуци. — Она проститутка.

— Зарегистрированная проститутка?

— Не знаю. Сомневаюсь.

— Нам сказали, — вмешался я, — что она иногда работает на доктора Гиршфельда. В Институте сексологии на…

— Ja, ja, Бетховенштрассе. Он что, знаменитость, этот профессор Гиршфельд?

— Моя помощница мисс Тернер отправилась туда после полудня, чтобы узнать, как разыскать эту женщину.

Биберкопф кивнул.

— И, может, когда она ее находить, эта Грета Нордструм, она то же мертвая, как мисс Грин.

— Надеюсь, что нет.

— Надеяться не вредно. Если ее сегодня убьют после того, как вы утром не назвали мне ее имени, нам с вами предстоит длинная беседа.

— Понимаю. Но сейчас-то мы можем идти, сержант?

— Сначала вам придется поехать на Александерплац. Мне нужны ваши отпечатки пальцев. Вас обоих. Я позвонить. Предупредить, чтобы они нас ждать. — Первый раз после появления в доме госпожи Шрёдер он улыбнулся. — В этом случае они вас не слишком сильно бить.

 

Глава пятнадцатая

Всю дорогу, пока мы ехали в такси в полицейский участок на Александерплац, Пуци дулся.

— Жалко, Фил, — сказал Пуци, — что вы рассказали сержанту о Грете Нордструм.

Он посмотрел вперед на водителя и на полицейского в форме, которого Биберкопф отправил с нами, чтобы «мы не заблудились». В этом такси стекла между передним и задним сиденьями не было.

— Пуци, — сказал я, — люди гибнут. Если Нордструм в опасности, я не могу скрывать ее имя от полиции. А мисс Тернер разыскивает ее по всему Берлину. Что, если тот тип, который убил Нэнси Грин, задумал убить и Нордструм? И что, если мисс Тернер окажется там в самую неподходящую минуту?

— Да, Фил, конечно, я понимаю. Чего уж там. Только смерть мисс Грин, вполне возможно, не имеет никакого отношения к вашему расследованию.

— Она была связана с человеком из вашего списка. Он встречался с ней в тот день, когда стреляли в Тиргартене. И звонил ей за день до ее смерти.

— Гуннар славный парень, Фил, и он был по уши влюблен в эту девушку. Потом, он в Мюнхене. И никак не мог это сделать.

— Может, и нет. Но она умерла поразительно скоро после того выстрела. И тут, похоже, есть какая-то связь.

Пуци глянул на водителя и на полицейского.

— Какая связь?

— Не знаю. Но надо выяснить. И послушайте, Пуци, почему вам так не хотелось, чтобы полицейские узнали про Нордструм?

— Господин Гит… — Он снова взглянул на водителя и полицейского. — Фил, — сказал он, — джентльмен из Мюнхена политик. И очень важно, чтобы с его именем или с партией, которую он возглавляет, не было связано никаких скандалов.

— Он же не виноват, что эта женщина, Нордструм, проститутка.

— Нет, конечно, нет. И Фридрих не виноват. Но любой намек на скандал может нанести большой ущерб. Помните жену Цезаря?

— Нет, — сказал я, — не был знаком.

В участке у нас взяли отпечатки пальцев. А бить никто не собирался.

После этого мы взяли такси на Кёнигштрассе и поехали к Центральному телеграфу. Там пересели в другое такси. Хвоста, по-моему, за нами не было.

Три здания Института сексологии из светло-серого кирпича располагались на краю Тиргартена, под семью высоких дубов. Кабинет доктора Гиршфельда располагался в центральном здании. Пуци выяснил у дежурной, что доктор находится наверху, в музее. Мы поднялись туда по мраморной лестнице.

Остановились у кассы и заплатили две тысячи марок за входные билеты. У кассирши узнали, что Гиршфельд в задней части здания.

Дела у музея шли явно неплохо. По проходам бродили хорошо одетые мужчины и женщины, и с таким напряженно-внимательным видом, словно пришли полюбоваться на восстановленные скелеты динозавров. На самом же деле любоваться им пришлось на выставленные в ряд деревянные вибраторы и искусственные фаллосы всех форм, размеров и окрасок. Имелись там и фотографии голых людей, должно быть, самых что ни на есть «гуттаперчевых», чтобы проделывать друг с другом то, что они проделывали. В одной из витрин были выставлены напоказ пучки искусственных лобковых волос — желтых, черных, красных, рыжих. Среди них были даже ярко-бирюзовые. Все аккуратно расчесаны, взбиты и похожи на бесплотные бороды.

Все это было омерзительно, но по крайней мере отвлекло меня от мыслей о Нэнси Грин.

Стоявший рядом Пуци пробормотал:

— Какая гадость.

— Музей? Или, может, выставка «товаров широкого потребления»?

— И то и другое. Ну да, и все же второе, пожалуй, подходит больше… выставка товаров широкого приобретения.

Я улыбнулся.

— Сомневаюсь, чтобы хоть одному человеку все это могло пригодиться.

— Нет, конечно. Настоящему мужчине все это без надобности, верно?

— Наверно, да, Пуци.

Честно признаться, я и представить себе не мог, чтобы кому-нибудь когда-нибудь пригодились искусственные лобковые волосы, да еще ярко-голубого цвета.

Как нам и подсказали, доктора Гиршфельда мы нашли в дальнем конце музея: он занимался тем, что просматривал какой-то альбом с фотографиями.

— Доктор Гиршфельд? — осведомился я.

— Да. — Он протянул мне руку. — Доктор Магнус Гиршфельд к вашим услугам.

Он оказался низеньким грузным человеком с густыми вьющимися седыми волосами, широким, видавшим виды лицом, крупным носом и длинными обвислыми усами, как у моржа. На нем был длинный черный сюртук и изящный черный галстук, за толстыми линзами пенсне скрывались карие глаза.

Я пожал ему руку.

— Фил Бомон. А это Эрнст Ганфштенгль. Доктор, я полагаю, вы разговаривали с моей напарницей. Мисс Джейн Тернер?

Он улыбнулся.

— Да, конечно. Очаровательная женщина.

— Вы не знаете, где она сейчас?

Он поднял брови.

— Надо же. Сначала является ваша мисс Тернер. Она ищет Грету Мангейм, по ее же словам. И теперь, после того как она уходит, приезжают двое полицейских и тоже ищут Грету. Теперь являетесь вы и разыскиваете мисс Тернер. Мой день превращается в комедию времен Реставрации! — Он опустил брови, наклонился вперед и улыбнулся. — Что за игру вы затеяли, позвольте спросить?

— Я сам точно не знаю. Доктор, настоящее имя Греты Мангейм — Нордструм?

— А, — улыбаясь, сказал он. Выпрямился и снова заложил руки за спину. — Что вы имеете в виду под «настоящим», господин Бомон? Лично я считаю, что, в сущности, все мы имеем право называться так, как нам заблагорассудится, а не слепо следовать воле общества.

— Верно. Грета Мангейм когда-нибудь пользовалась именем Нордструм?

Доктор улыбнулся.

— Пользовалась.

— Какое отношение она имеет к вашему институту?

— Знаете, она же проститутка?

— Да.

— Она раздает мои психобиологические анкеты своим друзьям, затем собирает их и передает мне. Она мне очень помогает. С ее помощью я получил массу важных сведений.

— А что вы сказали мисс Тернер? О том, где можно найти мисс Мангейм?

— То же самое, что и полицейским. Скорее всего. Грета в баре «Топфкеллер» на Шверинштрассе. Она часто захаживает туда днем.

— Спасибо, доктор.

— А вы, — сказал он, — тоже сыщик-пинкертон, не так ли?

— Да.

— А вы бы не хотели заполнить анкету? Мне было бы очень любопытно получить ответы сыщика-пинкертона, как женщины, так и мужчины. Я просил мисс Тернер, но она сказала, что торопится.

— Простите, доктор, мы тоже спешим. Может, как-нибудь в другой раз.

— Я слышал об этом баре, — сказал Пуци.

— Да?

Мы снова сидели в такси, направляясь по аллее Хофйегер на юг через Тиргартен.

— Да. Это пристанище лесбиянок, — мрачно заявил он. — Там их тьма тьмущая.

— Пуци, — сказал я, — мы с вами расследуем преступление. И не можем выбирать место, где нам удобнее задавать вопросы.

— Сначала этот грязный карлик, этот Гиршфельд, с его мерзкими причиндалами. — Он вздохнул. — Теперь лесбиянки.

— Хотите — подождите на улице. А я должен разыскать мисс Тернер.

— Нет-нет, Фил, — живо возразил он. — Мне и в голову не могло прийти пустить вас туда одного.

Я улыбнулся.

— Благодарю вас, Пуци.

До дома номер тринадцать на Шверинштрассе мы добрались только к четырем часам. Спустились по ступенькам и вошли в широкую деревянную дверь. Внутри бар «Топфкеллер» представлял собой большую комнату, обшитую резным деревом; стены но всей длине тут и там покрывали расписанные вручную фрески с изображением леса и сцен в джунглях. С высокого потолка свисало никак не меньше сотни бумажных журавликов длиной едва ли не метр каждый, с изящными крыльями, будто паривших в облаках табачного дыма. По-видимому, наступил час коктейлей.

Женщины сидели за большими складными столами, накрытыми скатертями, и за столиками поменьше, расставленными вдоль стен вокруг паркетного танцевального пятачка. Оркестр не играл, по две пары, женские, медленно танцевали, прижавшись щекой к щеке. Еще несколько пар, скорее всего туристы, рассматривали помещение с не меньшим вниманием, чем посетители — музей Института сексологии. Были там и мужчины — одни выглядели богатыми и неуемными, другие просто неуемными.

Мы с Пуци прошли к длинному бару с оцинкованной сверху стойкой. Два стула оказались свободными — между высокой женщиной справа и грузным мужчиной с широкой спиной, втиснутой в узкий коричневый пиджак, слева. Пуци опустился на стул рядом с мужчиной, напомнив мне немного циркового медведя, карабкающегося на одноколесный велосипед. Я сел на другой стул.

Высокая женщина повернулась ко мне и смерила меня взглядом. Ее карие глаза, глядевшие из-под короткой челки темных волос, были подернуты легкой поволокой. Брови были жирно обведены карандашом и походили на крутые арки, губы — накрашены помадой цвета артериальной крови. Она сказала что-то по-немецки.

— Простите, — сказал я, — по-немецки не говорю.

Вмешался Пуци.

— Вот видите, Фил, что творится в таких местах? Она садомазохистка. Проститутка. Интересуется, не желаете ли вы отведать ее плетки.

Я улыбнулся ей.

— Спасибо, — сказал я. — Но пива я желаю больше.

Пуци перевел.

Она отвернулась со скучающим видом и отпила глоток из своего стакана — что-то бледно-зеленое и полупрозрачное, скорее всего абсент.

— Так мы возьмем пива? — спросил Пуци. Идея насчет пива всегда была ему по душе.

— Да. И поговорим с барменшей.

Барменшей оказалась миловидная полная блондинка в голубом фартуке поверх черной шелковой блузки и черной хлопчатобумажной юбки. Губная помада белого цвета, глаза сильно подведены черной тушью. Пуци сообщил ей наш заказ, а я достал бумажник, вынул из него банкноту в двадцать долларов. Когда женщина принесла пиво и поставила кружки на стойку, я положил между ними двадцатку. Она взглянула на меня. Двадцать долларов были крупной суммой в Берлине — она вряд ли могла заработать больше даже за две недели.

Я обратился к Пуци:

— Спросите ее насчет мисс Тернер.

Когда он произнес имя Грета Мангейм, я заметил, что взгляд барменши переметнулся на грузного мужчину слева от Пуци.

— Nein, — сказала она и добавила еще что-то.

— Она говорит, — сообщил мне Пуци, — что не видала Грету Мангейм. Но всю первую половину дня она была занята — работала за стойкой. Возможно, эта самая Мангейм сидела за одним из столиков и разговаривала с мисс Тернер.

— Она знает, где живет Мангейм? — спросил я.

Пуци перевал вопрос.

— Nein, — сказала она.

— Окажите ей, пусть она порасспросит официанток, — попросил я Пуци.

Он перевел.

Барменша кивнула и потянулась к деньгам. Я прижал банкноту пальцем.

— Только после того, как у нас будет адрес Греты Мангейм, — объяснил я.

Пуци перевел. Она пожала плечами и направилась в дальний конец бара, где ждала официантка.

Пуци поднял кружку и протянул ее в мою сторону.

— Prosit.

Я поднял свою кружку и чокнулся с ним.

— Ваше здоровье, Пуци!

Мы выпили.

Грузный мужчина, сидевший слева от Пуци, встал. Если он уйдет, я пойду за ним. Мне хотелось выяснить, почему барменша так на него посмотрела, когда я произнес имя Греты Мангейм.

Но он не ушел, а, обойдя Пуци, подошел ко мне. Тут я сообразил, что был прав, назвав его грузным, но ошибся, приняв за мужчину. Это была женщина. Широкая в плечах и с мускулистым торсом, распиравшим синюю хлопчатобумажную рубашку. На ней были широкие и чересчур длинные черные штаны, собиравшиеся в складки поверх тяжелых кожаных рабочих ботинок. Короткие жирные, немытые светлые волосы слева расчесаны на пробор. Никакой косметики. Тонкие поджатые губы, над ними курносый нос. В углу рта повисла дымящаяся сигарета, и ее маленькие серые глазки щурились от дыма.

Я повернулся на стуле лицом к ней. Пуци еще ее не заметил. Он наслаждался пивом, с удовольствием вглядываясь в кружку, которая уже почти опустела.

Мужеподобная женщина остановилась в нескольких десятках сантиметров, сунула руки в карманы куртки и что-то сказала. Пуци удивленно оглянулся.

Она повторила то же самое. Ее правая рука в кармане шевелилась, будто лаская любимую игрушку. Пуци повернулся ко мне.

— Видите, Фил?

Не сводя глаз с женщины, я спросил:

— Что она сказала?

— Ей хочется знать, что мы здесь делаем.

— Переведите: мы ищем мисс Тернер и Грету Мангейм.

Он перевел.

Женщина заговорила. При этом она продолжала смотреть мне прямо в глаза.

— Вы зануды, — перевал Пуци. — Убирайтесь отсюда к чертям собачьим.

— Это невозможно, — сказал я ей.

Тогда она заявила:

— Стоит мне только свистнуть, и здесь будет с десяток моих друзей, они превратят вас в кровавое месиво. Обоих. — Рука в правом кармане снова шевельнулась.

 

Глава шестнадцатая

Переведя ее слова, Пуци добавил:

— Знаете, Фил, может, нам и правда лучше отсюда убраться?

Я все еще в упор смотрел на женщину — она тоже не сводила с меня глаз.

— Скажите ей, — попросил я, — что мы ищем фрейлейн Мангейм и мисс Тернер, потому что им грозит опасность. Одну женщину уже убили. Если эта дама дружит с Мангейм, она должна сказать нам, где ее найти. И мисс Тернер.

Женщина перевела взгляд с меня на Пуци, потом снова уставилась на меня.

— Кто вы? — перевел ее слова Пуци.

— Меня зовут Бомон. Я сыщик-пинкертон. Мисс Тернер — моя коллега.

Она кивнула на Пуци:

— А он кто?

— Друг.

Она еще немного посмотрела на меня, вероятно, прикидывая, стоит ли поступиться гордостью ради безопасности фрейлейн Мангейм. Затем сказала:

— Я возьму вас. Но не его. Только вас одного.

Пуци с тоской оглядел помещение, полное женщин, как будто он не сомневался, что, стоит нам уйти, они все набросятся на него и разом затопчут, превратив в кровавое месиво.

— Все нормально, Фил, — сказал он. — Я подожду здесь. Только не забудьте, в шесть у нас встреча с генералом.

— Почему бы вам не выйти на улицу, Пуци? Я постараюсь быстро управиться.

— Ладно, — согласился он и ухмыльнулся. — Ладно, Фил, я подожду на улице.

Грета Нордструм-Мангейм жила в нескольких кварталах от бара, в маленьком двухэтажном деревянном домике на задворках большого кирпичного строения. На второй этаж вела боковая лестница, по ней мы вдвоем и поднялись, женщина — впереди. Она постучала в дверь. Мы подождали. Дверь никто не открывал. Она сказала что-то по-немецки и повернулась, намереваясь спуститься обратно.

— Нет, — остановил ее я. После случая с Нэнси Грин я испытывал недоверие к запертым дверям. — У вас есть ключ? — Я показал рукой, как будто открываю замок.

Ее глаза сузились. Она мне не доверяла.

Меня это мало волновало. Я не собирался уходить, не убедившись, что мисс Тернер нет в квартире.

Должно быть, она смекнула, в чем дело. Полезла в карман брюк, достала ключ. И с кислой миной отперла дверь. Повернулась, подняла руку, сказала что-то и скрылась в квартире. Я остался ждать.

Вскоре она вернулась, покачала головой и собралась снова запереть дверь.

Я уперся правой рукой в дверь.

— Нет. — Пальцем левой руки я показал на свой глаз, затем на квартиру. — Я должен сам все посмотреть.

Лицо у нее покраснело. Но ее друзей рядом не было, и, как мне показалось, она смекнула, что доставать нож не стоит.

Она неохотно вошла обратно в квартиру. Я — следом за нею.

В гостиной никого не было, на кухне тоже. В раковине лежали два блюдца и две пустые чашки из-под кофе — ополоснутые, но не вымытые. Я прикоснулся к ним. Холодные.

В конце квартиры я увидел две двери — за ванной и туалетом. Одна вела в простую полупустую спальню. Там — никого. Вторая дверь оказалась запертой.

Когда я повернулся к женщине, она отрицательно покачала головой. И что-то злобно буркнула по-немецки.

Зачем таскать с собой пистолет, если его не вытаскивать и никому не показывать? Я полез в карман, достал «кольт» и показал ей.

Она снова пробурчала что-то по-немецки — должно быть, выругалась, но все же достала из кармана другой ключ, распахнула дверь и тут же отпрянула к стене.

Там, внутри, не было ни мисс Тернер, ни Греты Мангейм. Комната уступала по размерам спальне. Теперь в ней хранились продукты — плотные мешки с мукой, рисом, сахаром, солью и кофе; бочки с картошкой, свеклой и морковью; ящики с виски, джином, вином и пивом. С потолка свисали копченые окорока, толстые колбасы и круги пухлых сосисок.

Не знаю, какие уж отношения связывали этих женщин, но создавалось невольное впечатление, что они приторговывали продуктами на черном рынке.

— Ладно, — сказал я. Спрятал пистолет в карман и кивнул в сторону гостиной.

Моя спутница захлопнула дверь и заперла ее, так резко повернув ключ, что я испугался, как бы она его не сломала.

На столике рядом с диваном стоял громоздкий бакелитовый телефонный аппарат. Я кивнул на него.

— Позвонить можно?

Сжав мрачно губы, она выставила вперед правую руку и потерла большим пальцем об указательный. Гони-де монету.

Я достал бумажник и вытащил оттуда двадцать долларов. За такие деньги я мог бы запросто купить новый телефонный аппарат и, возможно, большую часть тутошней мебели в придачу, но я уже довольно долго помыкал этой женщиной.

С равнодушным лицом она выхватила у меня деньги.

Я позвонил в «Адлон» и спросил, не вернулась ли мисс Тернер. Портье сообщил, что она взяла ключ примерно час назад и поднялась к себе в номер. Затем он осведомился, не желаю ли я с ней поговорить, и я сказал, что был бы очень рад.

— Алло!

— Мисс Тернер? — сказал я.

— Господин Бомон. Вы в гостинице?

— Нет, я с Пуци. Я просто хотел проверить, вернулись ли вы. Вы, кажется, запыхались — с вами все в порядке?

— Я была в другом конце комнаты. У меня все хорошо.

— Вы разговаривали с этой… Нордструм?

— Да. Она назвала имя. Тот мужчина уехал в Мюнхен. Но стоит ли обсуждать все это по телефону?

— Нет. Вы идете с Динезеном ужинать?

— Жду его звонка. Вы нашли мисс Грин?

— Да. Расскажу позже. Мы с Пуци сейчас направляемся на встречу с генералом фон Зеектом. И у меня есть еще одно дело. Скорее всего, я буду в гостинице не раньше восьми.

— К тому времени меня уже может не быть. Но я вернусь не поздно. Около десяти, идет?

— Договорились. Тогда и увидимся. Буду ждать вас в баре. Только берегите себя.

— Непременно.

— И возьмите с собой «кольт».

— Обязательно, — сказала она.

Я повесил трубку. Достал из кармана часы. Половина шестого. Я не хотел заставлять генерала ждать.

Мы с моей провожатой вышли из квартиры. И всю дорогу, пока шли назад в бар, она не проронила ни слова и даже ни разу на меня не взглянула. Она тупо смотрела вниз, засунув руки глубоко в карманы штанов. Когда мы подошли к бару, то увидели, как Пуци нервно расхаживает взад-вперед по тротуару. Моя спутница, даже не обернувшись, направилась к лестнице, но я окликнул ее:

— Погодите!

Она остановилась и злобно посмотрела на меня.

— Пуци, — попросил я, — передайте ей, что мне начихать на то, что они держат в той комнате.

— Что держат? — поинтересовался он.

— Неважно. Просто переведите. Скажите, это не мое дело.

Он заговорил с ней. Она что-то рявкнула в ответ, ее маленькие глазки превратились в щелки, затем она круто повернулась и двинулась вниз по лестнице.

— Что было в той комнате? — спросил Пуци.

— Продукты. А что она сказала?

— Что вы совершенно правы.

Я улыбнулся.

— Она так и сказала — «совершенно»?

— Нет. Простите. Она сказала…

— Ладно, проехали. Главное — смысл я понял.

— А как насчет мисс Тернер?

— С ней все в порядке. Она уже в гостинице. Едем к генералу.

* * *

Гостиница «Адлон»

Джейн

Берлин

Среда, вечер

16 мая

Дорогая Евангелина!

В утреннем письме я упомянула о своей наивности в таком тоне, который предполагал, что после открытий предыдущего вечера я каким-то образом излечилась от нее примерно так же, как излечиваются от кори. Однако мое предположение оказалось ошибочным.

После сегодняшних откровений я начала думать, что моя наивность не столько болезнь или напасть (вроде кори или девственности), сколько самая суть моего существования.

Сегодня, помотавшись по Берлину с господином Бомоном — из гостиницы «Адлон» на Александерплац, а оттуда в Шарлоттенбург, — мне наконец удалось провести какое-то время в Институте сексологии в Тиргартене. Я намеревалась встретиться с его директором, психоаналитиком по имени Магнус Гиршфельд, человеком, который мог знать, где найти женщину, которую мы собирались опросить, проститутку по имени Грета Нордструм. В приемной мне объяснили, что доктор Гиршфельд находится в музее, поэтому я поднялась по лестнице, чтобы разыскать его.

Помещение — вернее, целая анфилада комнат, куда я попала, — произвело на меня жуткое впечатление. Большую часть проведенного там времени я наверняка занималась бы тем, что краснела, если бы не старалась сосредоточить все силы на том, чтобы не дать отвалиться нижней челюсти.

Среди экспонатов преобладали фотографии пар, мужских, женских и смешанных, которые совершали половые акты в до того изощренной форме, что у меня аж дух захватило. Я потеряла дар речи, Ева. И не столько от шока, сколько от отвращения. Мне показалось (и до сих пор кажется) очень несправедливым, что в мире есть люди, которые достигли столь невероятной акробатической ловкости и сексуальной напористости, тогда как некоторые другие (не будем показывать пальцем) так и не продвинулись дальше маленькой уловки, которой обучали друг дружку узницы пансионата мисс Эпплуайт уйму времени тому назад.

В конечном итоге я нашла достопочтенного доктора — он приводил в порядок витрину, где были выставлены цепи и плетки, подобно чистоплотной Hausfrau, [31] расставляющей по порядку свои кастрюли и сковородки. От него я узнала, что фрейлейн Нордструм, которая теперь, выдает себя за фрейлейн Мангейм, может быть сейчас в баре «Топфкеллер» на Шверинштрассе.

Так уж вышло, что среди бела дня я оказалась среди шумных завсегдатаев пивной в западной части Берлина, притом почти все они были женщины.

В баре было светло и весело, там царила атмосфера непринужденной женской дружбы, во всяком случае, мне так показалось, и виновата в том, вероятно, опять же моя наивность. Были там и мужеподобные дамы в сапогах и грубых штанах, похожие на каменщиков, но все остальные, Ева, были одеты прекрасно. Казалось, все они собрались здесь, чтобы дружно отправиться на какой-то замечательный праздник где-нибудь поблизости, скажем, на карнавал. Некоторые из них носили длинные кожаные пальто с поясом до сапог из яркой кожи — красной, зеленой и желтой. Другие были наряжены под парижских уличных мальчишек — в темные короткие штаны и яркие полосатые свитера. На третьих были красивые короткие французские шелковые, тюлевые и шифоновые платья. Две или три на редкость привлекательные женщины носили строгие смокинги и брюки, причем эти костюмы больше напоминали мужские, а не женские, и дамы смотрелись в них хоть и несколько вычурно, зато стильно.

Официантка сказала мне, что фрейлейн М. стоит в углу бара. Когда я подошла, то увидела там двух женщин: одна в своем обличье походила на каменщика, другая была высокая, в длинном блестящем кожаном пальто, доходившем ей до колен, прикрытых отворотами черных кожаных сапог, сделанных явно на заказ. Под пальто она носила черный шелковый джемпер с высоким воротом. Ты, наверное, уже догадалась (как и я), которая из них была фрейлейн Мангейм.

— Простите, — сказала я.

Они обе повернулись ко мне.

— Я ищу фрейлейн Грету Мангейм, — пояснила я.

Высокая женщина улыбнулась.

— Вы ее уже нашли. — Она спокойно смерила взглядом мой серый хлопчатобумажный костюм. — Чем могу помочь?

Господи, это так необычно — жить в гостинице, где есть телефон. Когда он только что позвонил, я вскочила с кресла подобно кенгуру, сердце так и колотилось. Мне почудилось, что раздался сигнал пожарной тревоги.

Но это звонил господин Бомон. Они с господином Ганфштенглем отправились на встречу с немецким генералом. Не сомневаюсь, им это доставит удовольствие.

Однако вернемся к фрейлейн Мангейм. Она была выше меня сантиметра на два, то есть почти метр восемьдесят ростом. Короткие черные волосы, гладкие и блестящие, зачесаны назад и заправлены за маленькие заостренные уши. Черты лица кошачьи: привлекательные впадинки под скулами, зеленые миндалевидные глаза, густые темные ресницы. Нос крупный, почти орлиный, рот большой, губы накрашены красной помадой.

Она показалась мне изумительной, Ева, одной из тех женщин, чья холеная, животная красота заставит любую другую почувствовать себя ничтожной серой мышкой. Их ауру можно почти что потрогать. Они достойны восхищения, которое затем вдруг сменяется отвращением, и все в конце концов напоминает нечто вроде безнадежной сдачи в плен.

— Мне бы хотелось, — обратилась я к ней, — поговорить с вами наедине.

Стоявшая рядом женщина нахмурилась. К сожалению, она была далеко не так ослепительно хороша. Нарочито неопрятная, она напомнила мне госпожу Рипли, зеленщицу в Торки. Такой же маленький рот с горько поджатыми губами, такие же подозрительные серые глазки, затерянные в складках мясистого широкого лица.

Фрейлейн Мангейм спросила:

— О чем же?

— О господине Гитлере.

Она подняла одну бровь.

— А кто вы такая?

— Меня зовут Джейн Тернер. Я работаю на сыскное агентство «Пинкертон».

— Правда, что ли? — Она улыбнулась. — Что, у агентства «Пинкертон» теперь и в Берлине есть контора?

— Я из Лондона. Так мы можем поговорить, фрейлейн? Это очень важно.

Она еще раз оглядела меня, затем повернулась к своей подружке.

— Мы будем на квартире. — Кончиком пальца она легонько коснулась губ другой женщины. Ногти у нее были длинные и красные. — Увидимся в полночь.

Женщина кивнула, взглянула на меня без особой симпатии и отвернулась.

Фрейлейн Мангейм сказала:

— Идемте.

Я прошла за ней через всю комнату. В дверях мы столкнулись с двумя очаровательными девицами, входившими в бар, совсем юными, лет двадцати с небольшим. Они были знакомы с фрейлейн Мангейм, и все трое обменялись поцелуями. Женщины задумчиво воззрились на «новенькую», но фрейлейн Мангейм меня даже не представила.

— Актрисы, — пояснила она, пока мы поднимались по лестнице на Шверинштрассе. — Одна шведка, зовут Грета, как и меня. Другую — Марлен, по крайней мере сейчас. Но я давно ее знаю, с той поры, когда она была просто Марией.

Фрейлейн Мангейм живет недалеко от «Топфкеллера», на втором этаже в маленьком белом домике в глубине двора, за большим кирпичным жилым домом. На удивление, сегодня светило солнце, и на ветвях лип во дворе — их там было три или четыре — сидели птицы, много-много; они бойко чирикали, наверное, радуясь, что дождь наконец-то закончился.

Я поднялась вслед за ней к дверям квартиры. Она достала из кармана связку ключей, отперла замок, открыла дверь и вошла. Я — следом. Пока она закрывала за мной дверь, я прошла через холл в квартиру.

Честно говоря, не знаю, что, собственно, я ожидала, там увидеть. Наверное, что-то вроде притона наркоманов. Но комната оказалась обычной гостиной, как у людей среднего достатка, да и обставлена она была обычной для среднего класса мебелью. В одном углу комнаты ютилась маленькая черная угольная печурка.

Фрейлейн Мангейм повернулась ко мне.

— Садитесь, — сказала она. Я присела на диван и поставила сумочку на колени.

Она сняла кожаное пальто и повесила его в деревянный шкаф. Джемпер с высоким воротником оказался без рукавов. Длинные изящные руки были обнажены. Узкая черная кожаная юбка доходила как раз до колен, оставляя лишь три-четыре сантиметра оголенного тела между подолом и сапогами. Довольно оригинальный туалет, хотя, думаю, в «Харродзе» [32] такого не купишь.

— Два часа назад я сварила кофе, — сказала она. — Могу подогреть.

— Да, если можно. Очень мило с вашей стороны.

Как ты, верно, заметила, пребывание в одной комнате с проституткой-лесбиянкой никак не отразилось на моих выдающихся способностях вести беседу.

— Сливки? — спросила она. — Сахар?

— И то и другое, если можно.

Когда она ушла разогревать кофе, я осмотрелась. Комната выглядела вполне обычной, но все же у меня сложилось впечатление, что чего-то там не хватает. Через минуту я поняла, в чем дело. Книги. Книг не было совсем, ни одной.

Жилое помещение без книг, по-моему, выглядит пустым. Книги оживляют комнату, как думаешь? А для любопытной проныры, такой как я, они служат своего рода полезной дорожной картой, ведущей к их хозяевам.

Я вспоминала папин кабинет с бесконечными рядами книг на полках, когда фрейлейн Мангейм вернулась с деревянным подносом. Поставив его на кофейный столик, она протянула мне чашку на блюдце.

— Спасибо, — сказала я.

Она улыбнулась, взяла вторую чашку и направилась к креслу напротив. Села, скрестила длинные ноги и поставила чашку с блюдцем на колено.

— Я никогда не встречалась с этим типом, Гитлером, — сказала, она. — Я даже вряд ли узнаю его, повстречайся он мне на улице.

— Но вы хотя бы знаете, кто он такой?

— Какой-то политикан. Из Мюнхена. — Она слегка пожала изящными плечами. — Я и здесь-то, в Берлине, не обращаю внимании на политиков. Еще не хватало глядеть на мюнхенских.

Я попробовала кофе. Несколько часов назад он, возможно, был очень хорош.

— Вы знаете, что ваш брат состоит в его партии?

— Это Фредди рассказал вам про меня? — Они отпила глоток кофе.

— Не совсем. Вам известно, что господин Гитлер был здесь неделю назад, во вторник?

— Нет.

— И в Тиргартене в него стреляли.

— Стрелявший, похоже, промахнулся, иначе об убийстве раструбили бы все газеты.

— Да, они промахнулись.

Фрейлейн Мангейм улыбнулась.

— Так или иначе бедняжка Фредди наверняка, пережил сердечный приступ. Он боготворит своего фюрера. Фредди слишком молод, и участвовать в войне ему не пришлось, но он все еще мечтает повоевать.

— Когда вы разговаривали с ним в последний раз?

— Два года назад. В двадцать первом. После смерти мамы.

— Значит, вы не знали, что господин Гитлер приезжает в тот день в Берлин?

— Но даже если б и знала, мне-то какое дело. — Она отпила еще глоток. — Теперь моя очередь задавать вопросы.

— Да?

Она снова улыбнулась.

— Я хочу задать тот самый вопрос, который все идиоты постоянно задают мне. Что заставило вас заняться такой работенкой?

Теперь улыбнулась я.

— Если честно, то случайно. Пришлось участвовать в одном расследовании в Англии. Тот сыщик из агентства, который его вел, решил, что такая работа как раз по мне.

Фрейлейн Мангейм выпила еще кофе.

— Ну и как, понравилось?

— Да, очень. — Я хотела еще что-то сказать, но не решилась.

Она заметила мои колебания и опять улыбнулась.

— Не бойтесь, я вовсе не держу вас за идиотку, — сказала она. — Итак, как я стала проституткой?

— Если не возражаете против такого вопроса.

— Рука руку моет, — сказала она. — Мне нужны были деньги. Здесь, в Берлине, после войны было тяжко. Чем еще было заниматься? Вот и познакомилась с одной мамкой — знаете, кто это?

— Да.

Эрик рассказал мне об этом.

Она улыбнулась.

— Ну так вот, она решила, что такая работенка может мне понравиться.

Я засмеялась.

— И как, понравилась?

— Так себе. Знаете, это чем-то похоже на работу врача. У меня постоянные клиенты, назовем их пациентами, они приходят ко мне за помощью, за особым видом лечения. К каждому нужен особый подход. Я точно знаю, что им нужно, и гарантирую это. В результате все довольны.

Она снова отпила кофе.

— Среди них есть важные люди. Интеллигентные. Интересные. — Она улыбнулась. — Конечно, далеко не все интересные. Недавно был у меня один кретин, которому захотелось золотого дождя. Понимаете, о чем я?

— Кажется, да.

— Минут пятнадцать он рассуждал о женской святости и чистоте, пока наконец не признался, чего хочет. Я не возражала, ничего особенного. Но тут он начал называть меня Рейнской Девой, знай себе твердил, как заведенный, Рейнская Дева да Рейнская Дева. А потом вдруг принялся орать как маньяк. Пришлось пнуть его, чтобы заткнулся. — Она улыбнулась. — Дело было в большой гостинице — место дорогое, и шума там не любят.

Я улыбнулась, хотя, думаю, далось мне это нелегко.

Фрейлейн Мангейм кивнула.

— Я вас шокировала.

— Нет. Скорее, немного огорчили.

Она покачала головой.

— Нечего тут огорчаться. Кто знает, откуда у них все эти фантазии? Их что-то вызывает, что-то из прошлого, и они не успокоятся, пока их не осуществят. Что же тут плохого? Каждый живет своими фантазиями. Социализмом. Демократией. Счастливым концом. Для Фредди, например, это кровь и почва. — Она улыбнулась. — А вы о чем фантазируете, фрейлейн Тернер?

— Не знаю. Наверно, о счастливом конце.

Она рассмеялась.

— Весьма расхожая фантазия. Надеюсь, вы его обретете.

Я улыбнулась.

— Спасибо. Теперь, фрейлейн Мангейм…

— Нет-нет, зовите меня Гретой.

— Хорошо, Грета. А вы зовите меня Джейн.

— Джейн. Так о чем вы собирались спросить?

— Вы сказали, что не интересуетесь политиками. Но, может быть, вы все же знаете кого-нибудь… какого-нибудь особенного человека, который хотел бы убить господина Гитлера?

— Да, — сказала она. — Может, и знаю.

Тут я почувствовала настоящий пинкертоновский азарт.

— И кто же он?

— Сейчас вспомню. Он англичанин…

Ева, мне пора идти. Только что звонил Эрик. Он ждет внизу! Это письмо я отправлю прямо сейчас, а потом напишу еще,

С любовью,

 

Глава семнадцатая

— Генерал, — сказал я, — благодарю, что уделили нам время.

— Ваша благодарность будет выражена наилучшим образом в том случае, — ответил он по-английски, — если вы отнимете у меня как можно меньше времени.

Как всякий немецкий генерал, Ханс фон Зеект был практически безупречен. Высокий, подтянутый, лет шестидесяти, в безукоризненно чистом мундире, увешанном медалями и орденскими лентами. На шее висел рыцарский крест, а в правом глазу сверкал монокль.

Он сидел за широким деревянным столом в такой напряженно-прямой позе, будто его позвоночник приварили к спинке кресла. Под поредевшими седыми волосами слева виднелся пробор, розовый и ровный, как шрам от сабельного удара. Лицо узкое и строгое. Умные серые глаза, острый нос, седые усы и тонкий бесчувственный рот.

— Постараюсь быть кратким, сэр, — заверил я его. Я не слишком часто общался с генералами, но почему-то был уверен, что им нравится, когда к ним обращаются «сэр». Из-за любви к этому слову они, должно быть, и становятся генералами.

— Знаете, — сказал он, — я уже говорил с полицией по этому делу. — Руки он держал на столе, сцепив тонкие пальцы. На ногтях — маникюр.

— Да, сэр. Но я провожу независимое расследование.

— Да что там расследовать? Какой-то сумасшедший стрелял и промахнулся. А я-то думал, сыщик-пинкертон тратит свое время на более серьезные дела.

— Да, сэр. Возможно. Но сейчас я трачу свое время на это самое расследование. Так можно задать вам несколько вопросов?

Фон Зеект расцепил пальцы, слегка приподнял правую руку над столом и небрежно помахал пальцами. Мол, задавайте.

— Правда ли, — сказал я, — что господин Гитлер прибыл в Берлин, чтобы заручиться вашим согласием на организацию антиправительственного путча?

Пуци сидел слева от меня. Я услышал, как он выдохнул и даже закашлялся от удивления.

Генерал сухо улыбнулся.

— Вижу, вы привыкли брать быка за рога, Бомон.

— Да, сэр. Чтобы сэкономить время.

Он кивнул.

— Согласен. Во-первых, должен вам сообщить, что некоторые мои офицеры восхищаются господином Гитлером, но я не разделяю их чувства. Однако по их настоянию я согласился встретиться с вами и быть искренним, насколько позволят обстоятельства.

Фон Зеект слегка прищурился.

— Только все, что я говорю вам сейчас, строго конфиденциально. И если я узнаю, что вы кому-то передали наш разговор, то позабочусь, чтобы вас посадили за решетку. А если вас уже не будет в стране, я прослежу, чтобы ни один пинкертон больше не попал в Германию. Вы меня поняли?

— Прекрасно понял, генерал.

Глянув на свои сложенные вместе руки, он снова перевал взгляд на меня.

— Я — офицер. И верен армии и немецкому государству. Но когда в Германии наступает разруха, когда в стране начинается разгул социалистов и прочих авантюристов, все законопослушные немцы морально обязаны задуматься о выборе.

— Да, сэр. И вы считаете, выбор падает на господина Гитлера?

— Нет, не считаю.

— Вы знали до встречи с ним, о чем он будет вас просить?

— Догадывался.

— И думали, из этой затеи ничего не выйдет. Из путча.

— Да.

— И все-таки вы с ним встретились, — сказал я.

— Да.

— Зачем?

— Чтобы выразить свое негодование.

— Чем?

— За неделю до того в Мюнхене его грязная газетенка — ее и газетой-то назвать нельзя — «Мюнхенский обозреватель» напечатала омерзительную статейку за подписью редактора, свиньи по фамилии Розенберг. И в ней он лично оскорбил мою жену.

— Вашу жену? Отчего же?

— Моя жена еврейка. А Розенберг антисемит. Злостный антисемит. Он заявил, что моя жена, будучи еврейкой, губит мой разум, а посредством меня — и всю немецкую армию.

— Гитлер знал про статью?

— По моим источникам в Мюнхене, без его согласия в этой мерзкой газетенке ничто не может быть напечатано.

— Но Гитлер не знал, что вам все известно.

— Нет. — В глазах генерала вспыхнула холодная искра удовлетворения. — Он очень удивился, когда я упомянул о статье. — Он снова слегка улыбнулся.

Я кивнул. Генерал позволил Гитлеру проделать весь этот путь из Мюнхена в Берлин, около пятисот километров, в надежде, что немецкая армия поддержит путч. А потом генерал решительно и не без удовольствия выбил почву у него из-под ног.

Генерал был не из тех, кого мне хотелось бы разочаровать.

— И что же сказал Гитлер? — поинтересовался я.

— Он все отрицал. Сказал, Розенберг опубликовал-де статью самовольно. А сам он, Гитлер, против евреев ничего не имеет. Конечно, он лгал. Я читал отзывы о его выступлениях. Самый отъявленный антисемит — играет на низменных чувствах низших слоев общества.

— Простите, генерал, — вмешался Пуци, — но порой необходимо сплачивать массы. Иногда…

Генерал повернулся к нему.

— Но не с помощью же нападок на мою жену.

— Генерал, — сказал я, — а что потом? После того как Гитлер заявил, что ничего не знает о статье.

— Какой-то идиот в него стрелял. Гитлер побежал и спрятался за дерево. Я попробовал определить, откуда стреляли.

— И что?

— Думаю, стреляли с южной стороны, с территории зоопарка. Я было двинулся в том направлении, но полковник фон Хиппель меня остановил. Мы уехали из Тиргартена все вместе. Позднее я говорил с полицией.

— Вам не приходило в голову, что стрелять могли в вас, а не в Гитлера?

Фон Зеект несколько мгновений смотрел на меня так, будто я вдруг начал говорить на каком-то непонятном языке. Затем улыбнулся.

— Я могу заявить без всякого тщеславия, господин Бомон, что если бы кто-то вздумал в меня стрелять, вся армия тут же поднялась бы в ружье. Они перерыли бы всю страну вдоль и поперек в поисках виновного.

Я кивнул. Наверное, приятно быть любимчиком всей армии.

— До этой встречи, — спросил я, — вы о ней кому-нибудь рассказывали?

— Я дал слово, что буду молчать.

— А ваш помощник, полковник фон Хиппель?

— И что?

— С ним можно побеседовать?

— Нет, нельзя. Он тоже дал слово. Его слова для меня вполне достаточно, и для вас, стало быть, тоже.

— У вас есть какие-нибудь предположения, кто мог стрелять?

— Никаких. — Он встал. — На этом закончим, господа. К сожалению, у меня много неотложных дел.

Когда мы сели в такси, я сказал Пуци:

— Вы знали о той статье?

— Нет. Я имею в виду, до встречи. Господин… — Он взглянул на водителя, которого от нас наглухо отделяло стекло. Но Пуци стеклу не доверял. — Один господин в Мюнхене рассказал мне о ней позже. Он был страшно зол на Розенберга. Просто места себе не находил от ярости.

— Генерал говорит, он одобряет все, что печатается в газете.

— Это не так, Фил. Он слишком занят и не может проверять каждый номер. Он оставляет все это за Розенбергом. Разве не глупо было бы позволить оскорблять жену генерала, если он собирался просить его о том… — еще один взгляд на таксиста, — о чем собирался?

— Да уж, глупо как-то.

— Потом, послушайте, Фил, генерал сказал неправду. Будто, гм, тот господин спрятался за дерево. Он только забежал за дерево, чтобы достать свой «люгер», он хотел защитить себя и генерала.

— Он носит с собой «люгер»?

— Его жизнь в постоянной опасности, Фил.

— Но тогда, в Тиргартене, он так и не выстрелил.

— Он же не знал, куда стрелять.

— Ладно. Еще вопрос.

— Какой?

— Что это за история с евреями?

— О чем это вы?

— Почему этот Розенберг так на них ополчился? На пару с господином из Мюнхена?

— Да нет, Фил, речь идет не о евреях вообще. Существует немало замечательных евреев. Сотни, может, тысячи. Тут в университете есть один профессор, Альберт Эйнштейн, так он действительно прекрасный ученый. И очень знаменитый… Слыхали о нем?

— Да.

— Я даже как-то ужинал с ним в городе, мы здорово повеселились. Спорили, какое пиво лучше — мюнхенское или берлинское. — Пуци ухмыльнулся. — И знаете, что он сказал?

— Что же?

— Он сказал, что все относительно. — Пуци расхохотался громко и раскатисто. — Понятно?

— Да. Так что там насчет евреев?

— Не всех, Фил. Только спекулянтов. Еврейских капиталистов, евреев-банкиров. Они высасывают из Германии жизнь. Набивают свои карманы немецким золотом, в то время как простые немцы страдают. Вы же видели нищих, Фил. И проституток.

— И что, все банкиры — евреи? Капиталисты?

— Нет-нет, конечно, не все.

— Похоже, этот Розенберг их не различает. Я бы очень удивился, окажись жена генерала банкиршей.

— Ну, конечно, в партии есть антисемиты. И Розенберг один из них. Но большинство из нас люди благоразумные. — Пуци помахал большой рукой. — И потом, Фил, это не самое важное. Сейчас куда важнее; узнать, кто все-таки покушался на господина из Мюнхена. Так что теперь будем делать? Куда двинемся?

— Возьмем другое такси и поедем обратно в пансион, где жила Нэнси Грин.

— Но мы уже говорили с госпожой Шрёдер. Она же ничего не знает.

— А я и не собираюсь встречаться с госпожой Шрёдер.

— Тот сержант, — сказала госпожа Шрёдер, а Пуци перевел. — Ну, сержант Биберкопф, не велел мне ни с кем разговаривать, кроме него.

Она стояла в дверях своего дома, приоткрыв одну из них всего на пять-семь сантиметров, для безопасности. Слезы у нее высохли, но в бледном свете потолочной лампы она выглядела усталой и подавленной.

— Я все понимаю, госпожа Шрёдер, — сказал я. — Но мне все же хотелось бы побеседовать с господином Норрисом.

— А его нет.

— Вы говорили, к ужину он всегда возвращается.

— Да, если только он в городе. Но, видите ли, он уехал по делам. Часа два назад.

— А куда, не знаете?

— В Мюнхен поехал.

— Он сам вам так сказал?

— Нет… — Она запнулась и покраснела. — Я слышала, как он по телефону вызывал такси. — Стало быть, иной раз она все же подслушивала телефонные разговоры своих постояльцев. — Он сказал, что должен быть на вокзале к пяти, чтобы успеть на мюнхенский поезд.

— Вы знали, что он сегодня собирался уезжать?

— Нет. Я даже удивилась. Обычно, отправляясь куда-то по делам, он предупреждает меня за день или за два. Но он сказал, что возникли непредвиденные обстоятельства и ему нужно срочно ехать.

— Госпожа Шрёдер, — осведомился я, — вы говорили ему, что я о нем спрашивал? И обещал зайти вечером, когда он вернется?

— Да, конечно. Как раз перед тем, как он сказал, что собирается уезжать.

* * *

Гостиница «Адлон»

Джейн

Берлин

Среда, вечер

16 мая

Дорогая Ева!

Всего несколько слов. Здесь произошло нечто ужасное. Нет, не со мной и не с господином Бомоном. А с мисс Грин, у которой мы много чего надеялись узнать. Рано утром мы уезжаем в Мюнхен. Мне надо собрать вещи. Подробности напишу в поезде.

С любовью, Джейн

P. S. Эрик рассказал мне сегодня вечером совершенно невероятную историю.

 

Глава восемнадцатая

Поезд был дневной — он отправлялся из Берлина в девять утра, и спальных вагонов в нем не было. Мы с мисс Тернер разместились в маленьком купе первого класса — в небольшом квадратном отсеке с шестью креслами в два ряда по три в каждом, напротив друг друга. Пуци озирался на попутчиков с той же подозрительностью, что и на таксистов, поэтому он купил билеты в одно купе на все места сразу. Между мной и Пуци оказалось одно свободное место. И еще два — слева от мисс Тернер, разместившейся у окна напротив меня.

В Хофе, недалеко от Лейпцига, нам предстояло пересесть в другой поезд и направиться в Байрейт.

Перед отъездом из гостиницы я справился у портье. От господина Купера так и не было никаких вестей. И я послал ему извещение, что мы отправляемся в Мюнхен.

Потом я позвонил сержанту Биберкопфу и сообщил, что господин Норрис отправился в Мюнхен и что мы следуем туда же. Он пообещал присмотреть за господином Норрисом, а кроме того, дал мне адрес и телефон полицейского в Мюнхене, которому, по его словам, вполне можно доверять. Я спросил, почему он в этом так уверен. На что он сказал — это его двоюродный брат. Я осведомился, говорит ли его кузен по-английски. Биберкопф сказал, что говорит, правда, хуже, чем он сам.

К югу от Берлина местность под широким синим небом, по которому неспешно плыли пышные облака, была равнинная и пустынная — и чем-то напоминала Канзас. В основном это были поля, местами засеянные совсем недавно, с длинными рядами бледно-зеленых всходов, слегка колыхавшимися на слабом ветру. А близ Железной дороги их прижимало к земле воздушным потоком от проходящего мимо поезда, и они больше походили на пряди облепленных грязью и сажей зеленых волос. Некоторые поля еще не были засеяны, и иссохшее прошлогоднее жнивье выглядело как-то сиротливо и мрачно под нежарким майским солнцем. Кое-где мелькали густые леса, черные и жуткие, как в сказках братьев Гримм. Там, наверное, таились ведьмы, тролли и оборотни.

Рядом со мной тихонько посапывал Пуци, откинув голову на спинку кресла и сложив огромные ручищи поверх темного пиджака в белую полоску.

Я взглянул на сидевшую напротив мисс Тернер. Сегодня она была в белой шелковой блузке с оборками спереди, в черной шерстяной спортивной куртке, черной хлопчатобумажной юбке и в черных кожаных туфлях на высоком каблуке. Она сидела, скрестив в коленях ноги, и ноги у нее были все такие же красивые.

Она была занята тем, что писала очередную главу своей эпопеи. Ее ручка бегала по бумаге, лежавшей на журнале, который она пристроила на коленях. Волосы упали вперед, прикрыв щеки, лицо выглядело напряженным от мыслительных усилий, уголок губы закушен, как у маленькой девочки. Вчера, когда я встретился с ней в баре «Адлона», лицо у нее было спокойное, тронутое легким румянцем. Наверное, от вина, а может, от возбуждения. Или от того и другого вместе.

Я сидел за одним из мраморных столиков уже где-то с полчаса, потягивая бурбон со льдом.

Для буднего дня народу в баре было предостаточно. Проститутки в сапогах, мальчики в матросских костюмах, лоснящиеся от жира дельцы и ослепительные молодые парочки в новомодной дорогой одежде. Вокруг стоял гомон, то стихавший, то возраставший с новой силой, временами заглушавшийся взрывами внезапного смеха.

Было уже больше половины одиннадцатого. Наконец появилась мисс Тернер.

Она опустилась на обтянутый кожей стул, поставила на колени сумочку и громко вздохнула.

— Простите, что опоздала. Пробки на дорогах.

Под пальто я разглядел платье, которое она купила во Франкфурте, — черный шелк, завышенная талия, жакет в тон. Если бы я обращал внимание на такие вещи, то мог бы сказать, что ее наряд выглядел куда менее деловым, чем днем.

— Ничего, — сказал я. — Хотите что-нибудь выпить? Бокал вина?

— Господи, нет. Может, кофе?

Я махнул официанту.

— Где ужинали? — спросил я.

— В «Кемпински», на Лейпцигштрассе. Огромное заведение, просто замечательное. — Она наклонилась вперед, положив руки на сумочку и глядя на меня поверх очков. — Расскажите же. Что там с Нэнси Грин?

Тут подошел официант.

После того как он принял заказ и отправился его выполнять, я рассказал ей, что случилось с Нэнси Грин.

— Мертвая? — спросила она. Отодвинулась и стала какой-то маленькой в своем черном шелковом платье.

— Ее убили, — сказал я. — Задушили.

— Но за что? И кто?

— Не знаю.

— Где это произошло?

— В ее комнате в пансионе. Куда мы с вами заходили утром. Я обнаружил ее днем.

Мисс Тернер пристально посмотрела на меня.

— Когда же это случилось?

— В ночь с понедельника или утром во вторник.

Она открыла было рот — и закрыла.

— Значит, она была там, в своей комнате, когда мы стояли у парадного?

— Да.

— Пролежала там два дня? И никто о ней не спрашивал?

— Хозяйка решила, ее нет дома.

Мисс Тернер медленно покачала головой.

— Как это ужасно и печально.

— Да.

Она посмотрела на меня.

— Она, наверно, что-то знала. Может, поэтому ее и убили?

— Может быть. В Берлине только она да Грета Нордструм были так или иначе связаны с теми, кто знал о встрече Гитлера в Тиргартене.

— Но что такого она могла знать?

— Понятия не имею.

— Какой ужас! — снова сказала она. — Если б мы только могли встретиться с ней пораньше.

— Когда это произошло, — напомнил я, — мы еще ехали в поезде из Франкфурта. Мы тогда даже не знали о ее существовании.

Подошел официант. И поставил на стол чашку на блюдце, кувшинчик со сливками, сахарницу и стакан бурбона. Когда он ушел, я сказал:

— Расскажите о Грете Нордструм.

— Теперь она выдает себя за Грету Мангейм. — Она взяла со стола блюдце с чашкой, подняла чашку и отпила глоток кофе.

— Знаю, — сказал я. — Я пытался разыскать вас, после того как обнаружил Нэнси Грин. Разговаривал с Гиршфельдом в том «сексуальном институте». Так что она вам поведала?

— Ну, начнем с того, что… — Она нахмурилась. — Так вы меня искали?

— Грин убили. Возможно, за Нордструм тоже охотятся. И я хотел убедиться, что вы не окажетесь не в том месте не в то время.

— О! — Ее ресницы затрепетали, она опустила глаза, затем снова взглянула на меня. И покраснела. — Ну что ж, спасибо.

Я улыбнулся.

— Служба такая. — Я приложился к бурбону.

Мисс Тернер кивнула, посмотрела на меня и отпила еще глоток кофе.

— Да, конечно. Разумеется. Все равно спасибо.

— Так что там насчет Нордструм?

— Мангейм. Она не знала, что Гитлер собирается в Берлин. С братом они не разговаривают вот уже несколько лет.

Я кивнул.

— Вы сказали по телефону, что она назвала вам имя?

— Да. Некоего полковника Хаусхолда. Англичанина, офицера в отставке. Ей известна только его фамилия. Она подслушала его разговор в баре на Кайзерхоф. Он говорил, что единственный способ покончить с такими людьми, как Гитлер, с такими демагогами, так это удавить их в зародыше. Убить их сейчас, пока они не набрались сил.

Мисс Тернер улыбнулась.

— Понимаю, это еще не основание подозревать полковника Хаусхолда. Из того, как Грета все описала, это больше походило на безрассудное замечание отставного военного в баре. Тем более подвыпившего.

— Грета? Похоже, вы нашли с ней общий язык.

— Да, нашли. Она довольно смышленая девица. И мне понравилась.

— Она что, знает английский? Раз поняла, о чем рассуждал Хаусхолд? — Я отпил еще глоток.

— Нет, Хаусхолд говорил по-немецки.

— Когда это было?

— Две недели назад. В выходные перед покушением в Тиргартене.

— По времени совпадает. С кем он разговаривал?

— С кем-то из завсегдатаев, так она сказала. С какими-то дельцами. Ничего особенного. Никто из них раньше даже не слыхал о Гитлере. Понимаете, здесь, на севере, он не слишком популярен.

— Только не скажите это Пуци, — предостерег ее я.

Мисс Тернер улыбнулась.

— Потом, полковник Хаусхолд никак не мог знать, что Гитлер собирается в Берлин в конце следующей недели. Честно признаться, господин Бомон, я совсем не уверена, что он тот, кого мы ищем.

— Откуда господин Хаусхолд знает, кто такой Гитлер?

— Он жил в Мюнхене.

— А где он был на той неделе, когда стреляли?

— Грета не знает. Но думает, он вернулся в Мюнхен. Она его с тех пор больше не видела.

Я кивнул.

— Значит, Хаусхолд, скорее всего, в Мюнхене, там же, где и все остальные.

— Все остальные?

— Господин Норрис. Помните? Англичанин, с которым мы разговаривали в пансионе. По словам его хозяйки, он тоже отбыл в Мюнхен.

— Но к нам-то какое это имеет отношение?

— Он сказал, что почти не знает Грин. А хозяйка утверждает, что они, Грин и Норрис, были в приятельских отношениях. Всегда ходили вместе пить чай.

— Может, ему просто не хотелось разговаривать с нами по какой-то личной причине. Вполне невинной.

— Возможно. Но теоретически он не знал тогда, что Грин мертва. А будь она жива, могла бы дать показания, отличные от его собственных.

— Вы хотите сказать, он знал, что ее уже нет в живых?

— Я только говорю, и такое возможно.

— Но он производил впечатление человека милого и совершенно безобидного.

— Если б все производили впечатление того, кто они есть на самом деле, мы бы с вами остались без работы.

— Вы думаете, это он ее убил?

— Не знаю. Но стоило ему узнать от хозяйки пансиона, что мы собираемся вернуться и поговорить с ним, как он ей заявил, что должен срочно ехать. И уехал в Мюнхен. Так что нам с вами предстоит то же самое.

— Простите?

— Мы тоже едем в Мюнхен.

Мисс Тернер снова поднесла к губам чашку с кофе. Моргнула.

— Когда? — Отпила глоток.

— Завтра утром. Я попросил Пуци заказать билеты и гостиницу.

— Но не слишком ли это внезапно?

— Здесь нам больше нечего делать. Биберкопф будет расследовать смерть Нэнси Грин и не захочет, чтобы мы вмешивались. К тому же все вероятные следы ведут в Мюнхен. Господин Норрис. Этот ваш господин Хаусхолд. И люди из списка.

— Так ведь стрелял наверняка не полковник Хаусхолд. А господни Норрис — как мы его разыщем?

— У мюнхенской полиции должен быть перечень лиц, останавливающихся в гостиницах. Биберкопф назвал мне человека, полицейского, и мы можем рассчитывать на его помощь.

— А как насчет Эрика фон Динезена?

— А что?

— Я думала, вы хотите выяснить, откуда ему стало все о нас известно.

— Вы сегодня что-нибудь узнали?

— Да нет. Он рассказывал мне про службу в армии, только и всего.

Я кивнул.

— Как вы сами говорили, он ни за что не признается, что мошенник. — Она открыла было рот, намереваясь что-то возразить, но я поднял руку. — Да-да, самый настоящий.

— Но вы же сами просили меня…

— Знаю. Если б мы здесь задержались, я бы попросил вас продолжать знакомство с ним. Но нам надо в Мюнхен. И еще я хотел бы поговорить кое с кем в Байрейте. С Вагнерами. У которых Гитлер останавливался по пути сюда.

— Он пригласил меня на ужин завтра вечером. Фон Динезен. Я надеялась, что смогу узнать его получше.

— Уж извините, мисс Тернер. Нам нужно в Мюнхен.

— Да-да, конечно. — Она улыбнулась. — Как и звучавший вокруг смех, ее улыбка показалась мне натянутой. — Ладно, я позвоню ему завтра утром и скажу, что мы уезжаем, идет?

— Годится.

Она весело спросила:

— А как там генерал, с которым вы встречались сегодня?

— Там — глухо. Правда, у меня такое чувство, что, не будь жена генерала еврейкой, Гитлер наверняка заручился бы его поддержкой и организовал свой путч.

— Что вы хотите этим сказать?

И я рассказал ей про генерала фон Зеекта.

Теперь, когда мимо окон поезда мелькал немецкий сельский пейзаж с бесконечными полями, на фоне которого вдали, среди ярко-зеленых куп деревьев нет-нет да и возникали старенькие каменные фермерские постройки, она сидела напротив меня и все что-то писала. Временами тыльной стороной ладони мисс Тернер откидывала с лица темные волосы. Она была без очков. Похоже, для работы с чем-то на близком расстоянии она в них не нуждалась.

Вероятно, она почувствовала, что я за ней наблюдаю, потому что подняла голову и посмотрела на меня вопросительно. Без очков ее глаза казались совсем синими и довольно глубоко посаженными.

— В чем дело?

— Ни в чем, — ответил я. — Простите, я и не думал подсматривать. Просто интересно, кому вы все время пишете.

— Своей давней подруге. Учились вместе в школе, давным-давно, сто лет назад.

Сидевший слева от меня через пустое сиденье Пуци зевнул, выпрямил длинные руки и вытянул их вперед, сжав пальцы в кулаки, и медленно повертел ими в воздухе.

— Ах, — вздохнул он, — прекрасно вздремнул.

Он оглядел купе, улыбнулся мисс Тернер, взглянул в окно на проносившийся мимо сельский пейзаж, затем полез в карман, достал часы.

И взглянул на меня.

— Пять часов, — заметил он. — Самое время выпить пива, а?

* * *

Поезд в Хоф

Джейн.

Четверг

17 мая

Дорогая Евангелина!

Черт, черт, черт!

Мы с господином Б. и этим Ганфштенглем сидим в поезде, который мчится мимо мрачных немецких полей и лесов, унося меня безнадежно далеко от Берлина и от Эрика фон Динезена.

Я…

Только послушай. Какое же я чудовище! Какая безмозглая, эгоистичная корова! В Берлине убили девушку, а я сижу тут и все еще тоскую по Эрику фон Динезену.

Я ее не знала. Ту девушку. Мисс Грин.

Я говорила о ней с человеком, у которого она работала, с менеджером кабаре. Он долго и нудно сетовал на то, какая она, мол, упрямая, легкомысленная и неосторожная с мужчинами. При этом, однако же, он все время улыбался и тряс головой в веселом недоумении.

После разговора с ним она представлялась мне жизнерадостной, бойкой, чуточку экстравагантной, чуточку вздорной молодой англичанкой, живущей в чужой стране так, как ей заблагорассудится. Наверняка она и раздражала людей, и очаровывала, но, думаю, случись мне с ней познакомиться, я бы ей позавидовала. Но ее уже нет. Задушили. И мы даже не знаем — кто.

Мне следует пояснить замечание, которое я сделала в последнем письме. Торопясь закончить свою сагу, я намекнула, что Грета Мангейм, роскошная проститутка, сообщила мне имя англичанина, который собирался убить господина Гитлера. Так вот, человек этот и в самом деле англичанин, и ему действительно хотелось убить Гитлера, только я сильно сомневаюсь, что это он совершил покушение. Если он в чем-то и повинен, то, по-моему, только в пьяной болтовне.

Должна добавить, что Эрику этот порок, к счастью, совершенно чужд.

Господин Бомон настаивал, а по сути, даже приказал мне разузнать как можно больше о том, что известно Эрику. Я, как послушная подчиненная, пошла с ним вчера вечером в ресторан «Кемпински» и там под форель и салат начала свое дознание, завуалированное под непринужденную беседу.

— Когда вы впервые узнали о своем даре? — поинтересовалась я.

Эрик улыбнулся. Его улыбка может расплавить сердце любого человека, и не такого закаленного и не столь великолепно подготовленного, как я. Она исполнена грусти и боли. Обычно он улыбается только правой стороной рта, как будто на него давит какая-то физическая тяжесть. Улыбка редко озаряет его глаза. Они делаются мягче, но совсем не блестят.

— На войне, — ответил он.

— И как это случилось?

Он поднял одну темную бровь.

— Джейн, не может быть, чтобы вам хотелось слушать рассказы о войне.

— Мне интересно. — Я простодушно улыбнулась. (Долго тренировалась.) — Но если вам не хочется об этом говорить, я конечно же не стану вас принуждать.

Он откинулся на спинку стула. На нем снова был великолепно сшитый черный смокинг. На шее — безупречно повязанная белая бабочка. Несколько мгновений он смотрел на стол, играя своим бокалом шампанского — сдвигая его сантиметра на два то влево, то вправо. А потом посмотрел на меня с самым серьезным видом.

— Я воевал в Sturmbatallion. [33] Вам известно, что война на Западном фронте была в основном позиционной? И линия фронта не менялась порой месяцами?

— Да.

— Тут-то и нужен был Sturmbatallion. Ударные войска. Мы были специально обучены, и снаряжение у нас тоже было специальное. Ручные гранаты, пистолеты. Единой плотной группой мы должны были прорываться сквозь линию обороны врага и вихрем проноситься через его окопы. И таким образом — пробивать бреши для наступления регулярных войск.

— И вам это удавалось?

— Иногда да. — Он снова улыбнулся своей кривоватой улыбкой. — А иногда нет. Во время одной из таких вылазок меня ранили. Вот сюда. — Легким движением руки он коснулся головы сбоку. — Я ничего не помню. Только наш бросок через колючую проволоку, пальбу, а дальше — ничего.

Он отпил глоток шампанского.

— Мои товарищи вынесли меня в тыл. Очнулся я на койке в маленькой комнатенке с каменными стенами и единственным квадратным окошком. Рядом сидела женщина в белом. Стройная, с золотыми волосами, лет тридцати пяти.

Он посмотрел о сторону, как будто припоминая.

— Медсестра? — подсказала я.

Он повернулся ко мне.

— Я тоже так решил. Но тут она протянула руку и дотронулась до моего лба. Как только ее пальцы коснулись моей кожи… Я до сих пор ощущаю прохладу ее пальцев. Как только она меня коснулась, в моем сознании вдруг возникли видения. Но видения эти, Джейн, были не из моей жизни, а из ее. За долю секунды я узнал, что ее муж погиб в начале войны и что она хозяйка этого замка. Перед моим мысленным взором пробежали сцены, сотни сцен из ее жизни. Вот она совсем еще маленькой девочкой играет в одиночестве под яблоней, покрытой розовыми бутонами. Я увидел, как она в толпе танцует вальс в длинном, освещенном свечами зале, а стены там увешаны великолепными гобеленами.

Он снова пригубил шампанское.

— Как я уже сказал, все это привиделось мне за какое-то мгновение. Я узнал, как ее звали. Мари. Пока она гладила мой лоб, я произнес ее имя вслух: «Мари». Она, ясно, удивилась. Она была не робкого десятка, и я знал это так же хорошо, как и ее имя. И все же она испугалась. Откуда этот раненый немецкий солдат мог знать ее имя?!

— Она была француженка?

— Да. Наше подразделение расположилось в ее замке. Мы использовали его отчасти под полевой госпиталь. — Он взял бутылку шампанского, долил в мой бокал, наполнил свой и поставил бутылку на стол. — Потом я опять потерял сознание. А когда снова очнулся, ее рядом не было.

— Но затем вы, конечно же, снова с ней встретились?

— Чуть погодя, в тот же день. Она пришла с врачом, принесла поесть. Когда врач ушел, она стала меня кормить. Я был еще очень слаб. Пока я ел, мы оба молчали. Затем она отложила в сторону миску с ложкой и спросила, откуда я узнал, как ее зовут. «От вашего прикосновения», — сказал я. Мы говорили по-французски. «Я знаю все, — сказал я ей. — Когда вам было десять, у вас был пес, и звали его Пьер. В пятнадцать лет вы влюбились в мальчика, Жана. Мужа вашего звали Эмиль. Он умер в пятнадцатом году». Она не сводила с меня глаз. Наконец сказала: «Уму непостижимо». — «Да, мадам, — сказал я, — я и сам ничего не понимаю. Но это так».

Эрик улыбнулся мне, сунул руку в карман, достал часы и взглянул на время. (Похоже, ни один мужчина в Европе не в состоянии прожить без карманных часов, равно как и без того, чтобы регулярно ими любоваться.)

— Хотите знать, что было дальше?

— Да, конечно.

— Хорошо, только не здесь. Тут есть одно местечко — мне бы хотелось вам показать.

Мы вышли из ресторана и вскоре оказались в кабаре «Красная мельница», на редкость занюханном заведении, кишевшем ворами-карманниками, медвежатниками, грабителями и бандитами всех мастей, а также бездомными и нищими всех сортов. (Natürlich, [34] я пришла в восторг.) В одном грязном углу пара музыкантов, барабанщик с аккордеонистом, мужественно сражались с американским джазом, но чуть ли не на каждой ноте терпели поражение.

Под вторую бутылку «Дом Периньона» и свой мягкий баритон Эрик закончил рассказ.

Мари навещала его каждый день. Одно неизбежно вело к другому, и в конце концов они полюбили друг друга.

(Мой собственный опыт часто убеждал меня, что на подобную неизбежность не стоит полагаться. Я точно знаю: зачастую это «одно» ведет в бездонную пустоту. И свидетельство тому — мое нахождение в этом поезде.)

Немного окрепнув, Эрик начал понимать, что его «дар» распространяется не только на Мари. Когда к нему прикасались, причем кто угодно — врач или санитар, — он тотчас же ощущал приток видений — сцен из жизни этого человека. Затем он понял, что ему достаточно просто настроиться на человека, на его мозг, как он сам выразился, чтобы увидеть связанные с ним образы без всякого физического контакта. Но никому, кроме Мари, он об этом не рассказывал.

Наконец он достаточно поправился, и его уже можно было переправить на дальнейшее лечение в Германию. Они с Мари поклялись встретиться после войны. Они писали друг другу каждую неделю, она — из замка, он — из госпиталя в Гамбурге. Вскоре заключили перемирие. Они договорились встретиться в Мюнхене. И с нетерпением отправились навстречу друг другу.

Ева, ты, как и я, уже наверняка начала, догадываться, чем все закончилось.

По пути в поезде, сидя в переполненном купе второго класса, он вдруг ощутил, как на него рушится стена мрака, леденящего душу горя, и совершенно четко увидел, что Мари мертва.

— А как она умерла? — спросила я.

— Ее убили. Коммунисты. Во время восстания. По приезде в Мюнхен я разыскал ее тело и отправил обратно, во Францию.

— Какая жалость!

Он улыбнулся своей болезненной улыбкой.

— Благодарю, Джейн. Это было давно.

— Но вы наверняка вспоминаете о ней и сейчас.

— Да, конечно. — Он наклонился вперед, протянул руку и положил ее на мою ладонь. — Но помните, я ее знал, и так хорошо, как только один человек может знать другого. Я знал, какая она смелая. И знаю, она бы хотела, чтобы я тоже был смелым и продолжал жить дальше. — Он слегка сжал мою руку и снова выпрямился, пробежав пальцами по моей руке, перед тем как ее убрать.

«Что же он увидел? — подумала я. — Прочитал ли мои мысли?»

— Это из-за Мари, — спросила я, — вы симпатизируете господину Гитлеру и его партии? — Я все еще ощущала на руке его прикосновение. И, как ни странно, на спине тоже, словно Эрик прикоснулся и к ней.

— Нет, — сказал он. — Даже не будь Мари вовсе, я бы все равно был против большевиков. Ведь они покушаются на все, что мне дорого.

— На что же, например?

— На Германию. На страну и ее народ. Вы слышали о Wandervogel?

— Нет.

— Это молодежное движение, возникло до войны. Не знаю, может, оно до сих пор существует. Я искренне надеюсь, что это так. В те времена в него вступали многие. Это было замечательно, Джейн. Быть в отряде мальчишек, идеалистов, собравшихся со всей страны, чтобы вместе разбивать в лесу лагеря, жечь костры. Под звездами рассказывать друг другу о Карле Великом, Барбароссе, тевтонских рыцарях. Мы учились сердцем чувствовать историю, свою причастность к ней. А еще — единение с землей и с духом, ее питающим, с народом, на ней живущим. Коммунисты же со своим доморощенным интернационализмом, который сводится к слепому подчинению Москве, могли все это уничтожить в мгновение ока.

По мне, так костры в лесу и рассказы о Карле Великом далеко не лучший способ времяпрепровождения. Но мужчины, даже самые благоразумные, обожают подобные развлечения под открытым небом, а Эрик рассказывал обо всем этом с таким воодушевлением!

Вдруг он улыбнулся. Но не сдержанной кривой улыбкой, а широкой, открытой и веселой.

— Любопытно, — сказал, он, — состоял ли сержант Биберкопф в Wandervogel?

— Вы беседовали с сержантом. Биберкопфом?

Так зовут одного сержанта из Берлинского полицейского управления, он занимается расследованием покушения на господина Гитлера.

— По телефону, — сказал он. — Завтра я пойду в полицейский участок и осмотрю винтовку, которую полиция, нашла в Тиргартене. Не забудьте поблагодарить от моего имени господина Бомона. По словам сержанта, это он предложил им показать мне винтовку.

А вот уже, Ева, и вокзал Хофа, и я уже вижу почтовый ящик. Во время пересадки на другой поезд побегу и опущу письмо. А позже напишу еще — расскажу подробнее про винтовку и про то, почему Эрику нужно держать ухо востро с сержантом Биберкопфом.

С любовью,

 

Глава девятнадцатая

В Байрейт мы приехали в начале четвертого пополудни. Утром, еще в Берлине, Пуци разговаривал с Вагнерами по телефону, и нас втроем пригласили к шести часам на ужин. После того как мы сняли номера в железнодорожной гостинице, Пуци решил еще немного вздремнуть. Мисс Тернер предложила мне поиграть с ней на пару в туристов, я сказал, что такая мысль мне по душе, и мы вдвоем отправились прогуляться по городу.

Городок оказался не Бог весть какой большой, поэтому мы все осмотрели довольно быстро. Без двадцати шесть заехали за Пуци. А еще через десять минут мы уже шли втроем по дорожке к Ванфриду, дому Вагнеров. Посреди дорожки, в окружении низкого кустарника, на широком, плоском каменном постаменте стоял большой бронзовый бюст. По словам Пуци, то был король Людвиг II. Он был дружен с Рихардом Вагнером.

Сам дом был неброский, трехэтажный, из желтого камня, с деревянной дверью посередине, широкой и высокой, с колоннами по бокам. Я дернул за шнур звонка.

Когда дверь приоткрылась — на полметра, я было решил, что за ней никого нет, пока не услышал тоненький детский голосок:

— Папа говорит, что сегодня я должна разговаривать по-английски.

Я глянул вниз и увидел маленькую светловолосую девочку лет шести в белом летнем платьице, смотревшую на меня во все глаза.

— Он говорит, вы не знаете немецкого.

— Кое-кто из нас знает, — сообщил ей я.

Девочка взглянула на меня с сомнением. И вслед за тем, будто решив меня проверить, протараторила что-то по-немецки.

Стоявшая рядом мисс Тернер протараторила что-то в ответ. Девчушка рассмеялась, и ее прелестные волосы, когда она тряхнула головой, рассыпались.

— Фриделинда! — Мужской голос, слегка недовольный. — Фриделинда, ты что там дразнишь гостей?

Дверь раскрылась пошире, и перед нами предстал мужчина с бокалом белого вина в руке. Лет пятидесяти с небольшим, невысокий, в изящных белых кожаных туфлях, сделанных на заказ, в длинных серых чулках поверх брюк для верховой езды, в белом пиджаке, белой рубашке и в маленькой накрахмаленной красной бабочке. Лицо розовое, гладко выбритое. Голова яйцевидной формы, на макушке два жиденьких пучка седых волос, напоминающих крылья бабочки, которая уселась там и тут же попала под струю ветра.

— Я Зигфрид Вагнер, — представился он. — Сын Мастера. — От него попахивало вином. — Господин Ганфштенгль, будьте добры, представьте своих спутников.

Пуци объяснил, кто из нас кто. Все были счастливы познакомиться друг с другом и объявили об этом во всеуслышание. Затем Зигфрид Вагнер повел нас через весь дом. Пройдя по широкому холлу с паркетным полом и потолком высотой в три этажа, мы вошли в просторную гостиную. В дальнем ее конце сквозь большой эркер виднелся зеленый сад. Девочка, Фриделинда, шла рядом с мисс Тернер и весело с нею о чем-то болтала.

— Нет, нет, нет, — сказал ей Вагнер и погрозил пальцем. — Сегодня никакого немецкого. Разговаривай по-английски.

— Папа, так ведь тетя же знает немецкий.

— Но другие-то не знают, дитя мое. Сегодня мы говорим только по-английски.

Девочка скорчила гримасу, которую он не заметил, потому что прикладывался к бокалу с вином. Потом он обратился к нам с Пуци и мисс Тернер.

— Идемте, идемте, — сказал он. — Все ждут в саду. Сегодня такой чудесный денек, грех не посидеть на свежем воздухе.

На траве вокруг фонтана уже расставили соломенные стулья, маленькие деревянные столики и один большой. На большом столе стояли бутылки с вином, бокалы и пивные кружки, сверкавшие на солнце. Вокруг столов сидели и стояли люди. Две горничные сновали с бутылками и кувшинами с пивом. Трое детишек, два мальчугана и девчушка лет трех, играли слева с какой-то женщиной — должно быть, гувернанткой. Фриделинда подбежала к ним и, бойко размахивая руками, принялась рассказывать, что она только что узнала.

Вагнер провел нас по кругу и представил. Во-первых, под деревом в тенечке сидела его мать, госпожа Козина Вагнер, маленькая, худенькая седая старушка лет восьмидесяти. На ней было старомодное черное платье, на которое, как видно, ушло бессчетное количество метров шелка. Узкое лицо, ввалившиеся щеки по обе стороны крупного носа. Она казалась хрупкой, почти воздушной. Голос слабый, английский с сильным акцентом, но когда она настояла на том, чтобы пожать мне руку, я почувствовал силу в ее худых пальцах.

Была там и жена Зигфрида, англичанка, которую звали Уинифред, — маленькая и полная, в белом платье с кружевами у ворота. Темные волосы стянуты на затылке большим узлом, лицо волевое, скулы широкие, подбородок тяжелый. Ей было под сорок, то есть лет на двадцать меньше, чем мужу. Она курила сигарету с таким видом, будто где-то прочла, что табачный дым полезнее кислорода.

Был там еще его деверь, муж сестры, толстый близорукий англичанин лет шестидесяти по имени Хьюстон Стюарт Чемберлен. После того как мы с ним пожали друг другу руки, он взглянул на меня из-под кустистых бровей и сказал:

— Американец, да? И, судя по фамилии, французского происхождении.

— Это было так давно.

Он кивнул.

— Но кровь дает о себе знать, старина. Кровь всегда даст о себе знать.

Он был очень галантен с мисс Тернер — склонился к ее руке и широко улыбнулся.

— Тернер. Не родственница ли художника?

— Боюсь, нет.

— Зато ее мать, знаете ли, — вмешался Пуци, — была немкой.

— А, — отозвался Чемберлен и просиял. — Потрясающе! Значит, добрые тевтонские корни.

За всем этим без особой радости, точно ребенок, вывалившийся из шалаша на дереве, наблюдала сестра Зигфрида Ева, еще одна маленькая темноволосая женщина. Пришел черед нам познакомиться и с нею. На госпоже Еве было серое платье, показавшееся мне несколько мрачноватым и нарочито скромным, и тем не менее она выглядела по меньшей мере лет на десять моложе своего супруга — Чемберлена.

Нам также представили гувернантку госпожу Шнаппауф, высокую даму с тонкими губами, сжатыми в горестную складку. И трех других детей — Вольфганга, Виланда и Верену. Фриделинда, стоящая в сторонке, сказала:

— Вот видите, он и правда не знает немецкого.

— Хватит, — оборвал ее Вагнер и снова пригрозил пальцем. — Или пойдешь спать без ужина.

Притворно расширив глаза, Фриделинда прикрыла ладошкой рот. Потом наклонилась вперед и зашлась в смехе, довольная собой. Братья не обратили на нее внимания. Сестренка хихикнула. Гувернантка сердито нахмурилась.

Зигфрид повернулся к нам. Каким-то непостижимым образом его бокал снова оказался полным.

— Пойдемте, — сказал он, — представлю вас Мастеру.

Пуци, мисс Тернер и я последовали за ним вокруг фонтана через лужайку к большому темному гранитному камню, который лежал в траве. На камне не было никакой надписи.

— Здесь, — сказал он, — находится могила величайшего в мире художника и мыслителя.

Меня так и подмывало спросить, почему он похоронил своего отца на задворках, хотя лично меня это совершенно не касалось. Быть может, на местном кладбище просто не нашлось свободного места. А может, потому, что никак нельзя было погрести величайшего в мире художника и мыслителя на сельском кладбище среди всякой шушеры.

Откуда-то снизу и сбоку пропищал тоненький голосок:

— Мама говорит, что вы приехали поговорить о дядюшке Вольфе.

Я посмотрел вниз. Фриделинда.

— А кто такой дядюшка Вольф? — спросил я.

Девочка сказала:

— Это они велят мне так его называть. А по правде, его зовут Адольф. Он мне не нравится. Потому что ходит в панталонах.

— Довольно, — сказал Зигфрид.

— Так ведь ты сам велел мне разговаривать по-английски.

— Но не перебивать старших. Ступай, поиграй с братьями и сестрой.

— Мне всегда все запрещают, — буркнула девчушка и надула губы.

— Ступай себе, — повторил отец и жестом отослал ее прочь.

Девчушка повернулась и медленно, обиженно понурив головку и шаркая ножками по траве, пошла к дому.

Зигфрид повернулся к нам и громко вздохнул.

— Ох уж эти дети. Иногда радость, а иной раз сплошное наказание. — Он сделал два глотка вина. — А теперь самое время выпить, верно?

— Ничего, — сказал я, — если я задам несколько вопросов?

— Лучше за ужином. — Он улыбнулся, протянул руку, сжал мою и выдохнул мне в лицо очередную порцию винных паров. — А пока отдыхайте.

Я от души посочувствовал Фриделинде.

 

Глава двадцатая

Ужинали мы в большой столовой-гостиной с входом прямо из холла. Стены затянуты красным бархатом. Черные шелковые занавески, расшитые золотом, задернуты. На квадратном столе свечи в позолоченных подсвечниках, притом что с потолка свисали еще и яркие электрические люстры. Белая камчатная скатерть блестела, как обледенелая лыжная дорожка.

Во главе стола восседал Зигфрид Вагнер. Справа от него сидела старшая госпожа Вагнер — Козима. Я сидел слева от него. Рядом со мной разместились Ева Чемберлен, за нею Пуци, за ним мисс Тернер, за нею, в конце стола, сам Чемберлен, далее Уинифред Вагнер, а стул между ней и Козимой был пуст.

Детей за столом не было. Вероятно, госпожа Шнаппауф отвела их в подвал и придушила.

Нас обслуживали те же две горничные, что суетились в саду. На первое подали нечто вроде бобового супа. На поверхности водянистой серой жидкости в белой фарфоровой чашке плавали три-четыре покалеченные фасолинки в окружении морковной стружки. Я попробовал суп. На вкус он оказался еще хуже, чем на вид.

— Итак, господин Бомон, — начала Козима Вагнер, — вы расследуете то ужасное происшествие в Берлине. Когда пытались убить замечательного господина Гитлера.

— Точно, — подтвердил я. — Когда господин Гитлер останавливался здесь, он не упоминал, зачем едет в Берлин?

— Малый сказал, — вмешался Чемберлен, — что собирается устроить небольшую заварушку вместе с генералом фон Зеектом. И вынырнуть вон всю эту веймарскую шваль.

— Дурацкая затея, на самом деле, — заметил Зигфрид и отпил вина.

— Просто замечательная, — твердо заявила его мать. — Страна разваливается. Никакого уважения к традициям. Никакого уважения к культуре. В ночных клубах играют негритянскую музыку. Кругом одни евреи.

— Господин Вольф, — сказала Уинифред через стол, — хочет отвести Германию от края пропасти.

— Господин Вольф — это господин Гитлер? — спросит я.

— Да, он сказал, что ездит по стране под этим именем, — пояснила Козима.

— Для него, Фил, — уточнил Пуци, — безопаснее разъезжать под nom de route.

— Оно и понятно, — заявил Чемберлен. — Под каждой койкой прячутся большевики. Эти грязные мерзавцы.

— К тому же, как мне кажется, — заметила Уинифред, — это имя ему очень подходит. — Она повернулась к Козиме. — Он очень похож на волка, правда? Сильный и хладнокровный. И производит впечатление человека умного, всезнающего.

— А мне, — признался Зигфрид, — он показался простоватым. — Он держал ложку, оттопырив мизинец, и низко наклонялся над миской с супом, поднося ее ко рту.

— Но в этом и есть его сила, — заявила Уинифред. — Он из народа, из Volk. И черпает из него свою силу.

Зигфрид хотел было что-то сказать, но мамаша его опередила:

— Вот именно, — сказала она. — Я считаю, он замечательный.

Зигфрид положил ложку, взял бокал и глотнул вина. Взглянул на меня и улыбнулся. Улыбка вышла слегка пьяной.

— Кто-нибудь из вас, — оглядывая стол, спросил я, — рассказывал посторонним о намерениях господина Гитлера?

— Никому-никому, — ответил Чемберлен. — Малый взял с нас слово, что мы будем молчать, правда, мама?

Козима кивнула.

— Мы бы и сейчас вам ничего не сказали, господин Бомон, если бы господин Гитлер не позвонил нам вчера и не попросил помочь в вашем деле. И мы готовы ответить на все ваши вопросы.

— Я сама с ним разговаривала, — гордо сообщила Уинифред.

Мисс Тернер повернулась к ней и спросила:

— Вы давно его знаете?

— О нет, — ответила Уинифред. — Я видела его в первый раз. Он ехал в Берлин на машине, и наши друзья в Мюнхене предложили, чтобы мы пригласили его к себе. Конечно, мы о нем слышали, но нам ужасно хотелось его увидеть. И он всем нам очень понравился. — Она улыбнулась Козиме. — Он явился, будто вняв нашим молитвам, правда, мама?

— Вот именно, — подтвердила Козима.

— Каким таким молитвам? — поинтересовалась мисс Тернер.

Козима огляделась и кивнула горничным, которые стояли у стены, сложив руки на груди. И они принялись убирать чашки из-под супа.

— За возрождение Германии, — ответил Чемберлен. — Последнее время положение в стране всех нас ужасно угнетает. Эта война, потом Версаль, международное еврейство, эти прохвосты в Веймаре…

— Господин Бомон, — обратилась ко мне Козима, — вы хорошо себя чувствуете? Вы ничего не ели.

— Желудок что-то побаливает. Наверное, съел что-то в поезде.

— Какое-нибудь мясное блюдо, — предположила Козима. — Я угадала?

— Да.

— Это, знаете ли, совсем не безопасно. В конце концов, это даже смертельно. — Она мило улыбнулась. — Но уверяю вас, в сегодняшнем обеде нет никаких продуктов животного происхождения.

— Чудесно, — сказал я. — Кстати, когда господин Гитлер гостил у вас, ужин тоже подавали горничные?

— Нет, — ответила Уинифред. — Господин Вольф попросил, чтобы в столовой никого, кроме домочадцев, не было. И мама отпустила горничных на вечер.

Горничные, о которых шла речь, начали расставлять перед нами тарелки. На каждой из желтой жижи торчал небольшой круглый бугорок какой-то желтой каши, похожей на овсянку.

— Спасибо, — сказал я Уинифред и повернулся к Чемберлену. — Простите, что перебил.

— Ничего страшного, старина. — Он повернул седую голову к мисс Тернер.

— Эти прохвосты в Веймаре. Большевики. Жуткая инфляция. Тевтонская раса получила ужасную встряску. Положение, вынужден признать, выглядит довольно мрачно. И тут появляется этот малый, Гитлер.

Я попробовал кашу. Похоже, вареный турнепс, хотя ручаться не могу.

— Просто чудо какое-то, — продолжал Чемберлен. Он взглянул влево. — Как ты верно заметила, Уинифред, он внял нашим молитвам.

Когда я собирался проглотить первую ложку овсянки, то почувствовал, как по моей правой ноге что-то ударило. Я взглянул на Зигфрида, единственного, имевшего доступ к моей ноге, но он знай себе потягивал винцо.

Случайность, наверное, решил я и сдвинул ногу чуть влево.

Уинифред спросила мисс Тернер:

— Вы читали книгу Хьюстона?

— Нет, — ответила мисс Тернер. — Боюсь, нет. Какую книгу вы имеете в виду?

— «Основы девятнадцатого века», — сказала сидевшая рядом со мной Ева. Это были ее первые слова за весь вечер. — Просто замечательная книга. — Она мечтательно улыбнулась мужу.

Кто-то снова стукнул меня по правой ноге, на этот раз сильнее.

Я посмотрел на Зигфрида. Мне показалось, что мой сосед приспустился на стуле сантиметров на пять, но он энергично поглощал кашу. Я перекинул правую ногу через левую, убрав ее подальше от края стола и от Зигфрида. Поглядел через стол на Уинифред и подумал, знает ли она, что у ее супруга блуждают не только глаза, но и ноги.

Но в эту минуту она говорила мисс Тернер:

— Там есть все. Вся история человечества.

Я выпил еще немного вина. Моему примеру, как я заметил, последовал и Зигфрид. Одна из горничных наполнила его бокал.

— Выдающаяся книга, — заявила Козима. — Мастер был бы в восторге. Какая жалость, что он не дожил до наших дней и не смог ее прочитать.

Чемберлен зарделся от гордости.

— Знаете, я не смог бы ее написать, — сказал он мисс Тернер, — если бы не те, кто был до меня. Я, как и Ньютон, стою на плечах гигантов. Включая Мастера. — Он улыбнулся мисс Тернер. — Вы читали «Евреи в музыке»?

— Боюсь, нет.

— О, непременно прочтите. Потрясающая вещь, просто потрясающая. Одна из лучших у Мастера. Он там разъясняет, почему каждый человек инстинктивно испытывает физическое отвращение к евреям.

— Но я не думаю, — сказала мисс Тернер, — что каждый человек испытывает подобное отвращение.

— Возможно, не каждый взрослый человек, — поправился Чемберлен. — Образование разрушает инстинкты. А сегодняшняя система образования, естественно, осквернена евреями. Но наука доказала, что если вы возьмете маленького ребенка, лучше девочку, маленькую тевтонскую девчушку, которая не имеет ни малейшего представления, кто такие евреи вообще, и покажете ей еврея, совершенно незнакомого, она сразу же разрыдается. Удивительно, но факт, Готов побиться об заклад, что, будь здесь маленькая Верена и мы привели бы с улицы какого-нибудь грязного еврея…

— Пожалуйста, Хьюстон, — сердито возразила Козима, — никаких грязных евреев в моей столовой.

Все присутствующие весело рассмеялись. Во всяком случае, большинство. Мисс Тернер взглянула на меня сквозь очки и моргнула. Пуци рассматривал кашу, ковыряясь в ней ложкой.

Чемберлен сказал мисс Тернер:

— Главное в моей книге то, что она по-своему доказывает, что все творческие достижения в истории человечества — заслуга тевтонской расы. И что немцы всегда были и есть самая созидательная и крепкая часть тевтонской расы.

Что-то настойчиво почесало мою левую щиколотку.

— Зигфрид, — сказала Козима. — Выпрямись. Спину сломаешь, если будешь так сутулиться.

Зигфрид почти целиком сполз под стол. Улыбнувшись матери, он выпрямился, утер рот салфеткой и снова принялся за кашу.

— А ваши евреи, — продолжал Чемберлен, — с другой стороны, так ничего и не создали. Их мозги просто по-другому устроены. Они дворняжки — понимаете, что я имею в виду? Отчасти — хетты. Их носы, например, лишний раз подтверждают их хеттейское происхождение.

Мисс Тернер смотрела на него, слегка приоткрыв рот.

— Однако вот уже много лет, — разглагольствовал Чемберлен, — они тайком пролезают в наши банки, школы, университеты. Пытаются отравить нас своей грязной философией. Социализмом, марксизмом. Ну, а если у этого малого, Гитлера, что-нибудь выйдет, их дни сочтены. Верно говорю. — Он повернулся к Козиме. — Знаете, матушка, лично для меня он служит живым воплощением всего, что говорил о Германии Мастер.

— Да, — подтвердила Козима, — он некоторым образом претворяет в жизнь надежды Мастера.

В разговор вступила Уинифред:

— Он такой энергичный. И одновременно сдержанный. — Она взглянула на свекровь, как будто проверяя, все ли говорит правильно.

Зигфрид допил остатки вина, отпрянул от стола и встал. Лицо у него стало ярко-розовым, почти таким же, как его накрахмаленная бабочка. На лбу — крупные капли пота. Он провел рукой по кустикам седых волос на голове. И они тут же встали торчком, как будто были на пружинках.

— Простите, — пролепетал он, — я что-то неважно себя чувствую. — Он повернулся, сделал один шаг и рухнул на пол. Тарелки и бокалы на столе задребезжали.

— О Господи, — сказала Козима, — у него опять аллергия!

 

Глава двадцать первая

Я вскочил и кинулся к Зифриду. И когда я осторожно его перевернул, то услышал, что он слегка похрапывает. Все кости целы. Никаких синяков, во всяком случае, на первый взгляд.

— С ним все будет в порядке, — заверила меня Козима. Она стояла напротив меня, с другой стороны от Зигфрида. Рядом с нею был Чемберлен — он обнимал ее за плечи. — Весной с ним такое иногда случается, — проговорила она. — Ему надо немного отдохнуть, бедняжке.

— И все из-за этой проклятой цветочной пыльцы, — вставил Чемберлен.

Я затруднялся сказать, действительно ли эта парочка верила в то, что говорит, или они думали, что я мог в это поверить.

— Если хотите, я могу его куда-нибудь перенести, — сказал я Козиме.

— Я уже послала за садовником. Он сейчас… А, Фриц.

Садовник, вероятно, ждал где-то поблизости, за кулисами. Это был здоровый малый в грубом сером свитере и мятых серых шерстяных штанах. Козима сказала ему что-то по-немецки. Он кивнул, подошел к Зигфриду, наклонился, поднял его и перекинул через могучее плечо, как мешок с удобрениями. Руки Зигфрида безвольно болтались. Я заметил, что рубашка у него была с манжетами, скрепленными золотыми запонками в форме сломанного креста.

Садовник повернулся к нам, дернул себя за чуб, улыбнулся, буркнул по-немецки что-то веселое, повернулся и унес Зигфрида.

— Этот инцидент не должен нарушить наш обед, — заявила Козима. — Пойдемте, господин Бомон. Садитесь, пожалуйста. И попробуйте вкусить удовольствие от еды.

Следующим блюдом были помидоры, нашпигованные капустой, а может, капуста, нашпигованная помидорами. Все это варилось так долго, что я не мог сказать, что именно изначально было снаружи, а что внутри. Пока я пробовал получить от этого блюда удовольствие, Чемберлен продолжал разглагольствовать о евреях, обращаясь к мисс Тернер, которая делалась все бледнее.

Позднее, за десертом, когда Чемберлен уже начал повторяться, мисс Тернер сказала:

— А как же христианство? Ведь основал-то его еврей.

Чемберлен хмыкнул наподобие доброго дядюшки. Козима и Уинифред чуть заметно улыбнулись. Сочувственно эдак. Я взглянул на сидевшую слева от меня Еву и увидел на ее лице такую же улыбку. Они и раньше все это слышали.

— Это общее заблуждение, — сказал Чемберлен. — Но в Библии сказано, что он родом из Галилеи, а наука доказала, что в то время в Галилее жили далеко не одни только евреи. Так что Иисус, вне всякого сомнения, не был евреем.

— Кем же он тогда был?

— В настоящее время сказать это нельзя. Может, он был греком. Но вероятнее всего — тевтоном. Только тевтон способен создать такую возвышенную философию. Распятие представляется мне как конечное отрицание Воли. Ничто не может быть более тевтонским.

Мисс Тернер глядела на него во все глаза.

Позднее мужчины и женщины разделились. Чемберлен повел меня и Пуци наверх в библиотеку, где нас ждали бренди и сигары.

Прежде чем Чемберлен успел вернуться к евреям, я спросил, нет ли у него каких-нибудь соображений насчет того, кто мог совершить покушение на Гитлера.

— Большевики, — ответил он. — Грязные свиньи. Они понимают, если этот малый придет к власти, им всем крышка.

— Но как коммунисты могли знать, что Гитлер будет в тот день в Тиргартене?

Это был тот самый вопрос, который мы с мисс Тернер постоянно задавали себе и другим после нашего приезда в Германию.

— Ну, — сказал он, — во всяком случае, не от нас, старина, это точно. Как я уже сказал, мы поклялись держать язык за зубами.

Точно так же, как и все люди из списка, который передал мне Пуци. Но ведь кто-то же узнал, что Гитлер должен быть в тот день в Тиргартене, и ведь в него же стреляли.

Когда я допил бренди, а Чемберлен все еще разглагольствовал о знаменитых тевтонах и об их роли в истории, подобно Сократу и святому Павлу, я извинился и вышел в туалет. И, проходя мимо открытой двери в столовую, услышал, как женщины болтают по-немецки. Я от души пожалел мисс Тернер, которой наверняка было невмоготу.

Когда я шел обратно, они все так же болтали. Я поднялся по лестнице в библиотеку. И когда входил в комнату, Пуци как раз говорил:

— И тут приходит еврей, здоровый такой, жирный…

Увидев меня, он запнулся, заморгал, а рука его повисла в воздухе. В руке была сигара — от ее посеревшего от пепла кончика тянулся дымок.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.

— Пуци, — внезапно приняв решение, сказал я. — Думаю, нам с мисс Тернер стоит вернуться в гостиницу.

Он поставил бокал с бренди и поднялся.

— Я готов, только скажите, Фил. — Он произнес это быстро, в явном смущении, а может, чтобы скрыть его.

— Не стоит, — сказал я. — Нам с мисс Тернер нужно поговорить. Встретимся с вами утром.

Чемберлен сказал:

— Мне вызвать для вас такси?

— Не беспокойтесь. До гостиницы недалеко, а ночь такая прекрасная.

Пуци все еще стоял в недоумении, будто не зная, куда девать своп длинные руки.

— Это точно, Фил? — Он с надеждой поднял кустистые брови. — Я вполне мог бы уйти прямо сейчас, без вопросов.

— Допивайте свое бренди. Я же сказал, увидимся завтра утром, за завтраком.

— Тогда ладно. Как хотите, Фил. — Он медленно и как-то неуклюже опустился в кресло.

— Доброй ночи, — сказал я Чемберлену.

— Доброй ночи, старина. — Он даже не заметил, что положение сделалось неловким. — Желаю вам приятной завтрашней поездки в Мюнхен. Bon voyage, а? — Очевидно, то была дань моему французскому происхождению.

— Спасибо, — сказал я.

Когда я вошел в гостиную, сразу же выяснилось, что мисс Тернер совсем не против нашего ухода. Она осведомилась о господине Ганфштенгле. Я сказал, что он еще задержится. И мы попрощались с женской половиной семейства Вагнер.

Когда мы вышли из дома и отошли метра на три, мисс Тернер наклонилась ко мне и быстро проговорила:

— Благодарю вас. Я уже готова была завыть. Они просто омерзительны.

— Да.

— Никогда в жизни не слышала столько гадости — низкой, злобной, отвратительной.

— Да.

— Я-то думала, только господин Чемберлен омерзителен. Но эти женщины, вы бы только послушали. Они просто гнусные. И как только господин Ганфштенгль выносит эту семейку.

— Господин Ганфштенгль сейчас травит Чемберлену еврейские анекдоты в библиотеке.

Мисс Тернер с минуту молчала. Но щекой я чувствовал всю тяжесть ее взгляда. Наконец она сказала:

— Он вам нравился? Господин Ганфштенгль?

— Да.

— Вы не думали, что он такой.

— Нет.

— Жаль.

— Мне тоже.

Некоторое время мы шли молча.

Тускло светили фонари, улицы были почти пусты, пока мы не добрались до центра города, где нам попалось несколько машин, прогромыхавших по булыжной мостовой. Некоторые кафе были еще открыты, по тротуарам гуляли люди. Здесь огни горели ярче, и мы видели в витринах темных магазинов свое отражение.

До гостиницы оставалось метров тридцать, когда мисс Тернер вдруг спросила:

— Господин Бомон?

— Да?

— Может, я ошибаюсь, но, по-моему, за нами хвост.

— Вы не ошибаетесь, — сказал я.

Их было двое — они держались на приличном расстоянии, примерно в двух кварталах от нас. Они были в бушлатах и фуражках, как и те головорезы, что пытались напасть на нас с Пуци у «Микадо».

 

Глава двадцать вторая

Головорезы держались от нас на расстоянии до самой гостиницы. Уже в холле я подошел к дежурному и попросил разрешения позвонить. Набрал номер Вагнеров и, когда одна из горничных ответила, назвал имя — Пуци и добавил «bitte», исчерпав таким образом практически все мои знания немецкого. Когда Пуци взял трубку, я попросил его не возвращаться в гостиницу пешком. Вызовите такси, посоветовал я.

— С какой стати, Фил? — удивился он.

— Помните громил у «Микадо»?

— Еще бы.

— Так вот, их друзья-приятели уже тут как тут. Провожали нас с мисс Тернер до самой гостиницы.

Пуци помолчал, потом сказал:

— Надеюсь, вы с мисс Тернер в порядке?

— В полном. Но мне бы не хотелось, чтобы вы возвращались пешком в одиночку.

Снова пауза.

— Да, Фил. Конечно. Спасибо. Большое спасибо. — От избытка благодарности у него аж дух перехватило.

В том, что я его предупредил, не было ничего личного. Раньше он был полезен, а теперь, если его убьют, пользы от него будет ни на грош. Однако в ту минуту у меня не было особого желания поделиться с ним моим мнением.

— Утром увидимся, — сказал я.

— Да, Фил. Конечно. Спасибо. В половине одиннадцатого в кафе, в гостинице.

Наш поезд на Мюнхен отправлялся в половине двенадцатого. Я повесил трубку, и мы с мисс Тернер пошли в кафе — поговорить о двух преследователях и о том, как быть дальше.

На следующее утро в девять часов мы с мисс Тернер уже были на улице. Но не увидели ни громил в бушлатах, ни вообще кого бы то ни было, кто проявлял бы к нам хоть малейший интерес. Мы прошлись по магазинам, вернулись в гостиницу и собрали вещи. Потом я заглянул в номер к Пуци, чтобы рассказать, что происходит. Я не успел и рта открыть, как он опять принялся рассыпаться в благодарностях за вчерашнее предупреждение. Я попросил его забыть об этом.

— Понимаете, Фил, — сказал он, — я думал, вы на меня злитесь.

— Почему же я должен на вас злиться, Пуци?

— Ну, может… Я подумал, из-за того дурацкого анекдота. Который я рассказывал Хьюстону Чемберлену. Совершенно невинный анекдот, Фил, поверьте. Я же говорю, что против евреев ничего не имею.

— Не берите в голову. Собирайтесь — в половине одиннадцатого встречаемся в кафе.

Одно время я не обращал особого внимания на анекдоты вроде того, что рассказывал Пуци. Они мне не слишком нравились, но никоим образом не задевали. Это было до войны, до того как я нарвался на пулю и до того как капрал, которого звали Дэвид Розенблюм, подобрал меня и тащил добрых две сотни метров до окопа. Позднее в тот же день его и самого ранило. А когда его подобрали и перенесли в тыл, он умер.

Но и этими воспоминаниями мне не хотелось делиться с Пуци.

В одиннадцать часов, не успели мы прибыть на вокзал, как громилы были уже там. Двое, в бушлатах. Они стояли под деревянным навесом с ближнего конца платформы, засунув руки в карманы, тихо разговаривали и довольно натурально делали вид, что не обращают на нас внимания.

Я огляделся — нет ли поблизости их дружков. Увидел несколько парочек, родителей с детишками, двух-трех дородных деляг в дорогих костюмах, читавших газеты.

Посреди платформы стоял крупный мужчина в длинной черной шинели и в шляпе с опущенными полями. Солнце светило вовсю, воздух уже основательно прогрелся. Зачем ему шинель — разве что под нею он нагишом. Зато в глубоких карманах можно было запросто спрятать большой пистолет вроде «маузера» или «люгера».

Когда подошел пыхтящий поезд, мы двинулись в конец платформы — к вагонам первого класса. Миновали человека в шинели, который смотрел на свои карманные часы так пристально, будто следил за движением стрелок. Сели в поезд. Наше купе оказалось первым по счету. Мы с Пуци уложили багаж наверх, потом я помог мисс Тернер убрать ее чемодан.

Человек в шинели прошел мимо нашего купе. Однако внутрь даже не заглянул.

Мы сели. Через несколько минут к нам зашел проводник — поздороваться. Пуци спросил, где находится вагон-ресторан. Проводник что-то сказал и указал большим пальцем в начало состава.

— В следующем вагоне, — перевел Пуци.

— Хорошо, — сказал я.

Мы встали, все трое, и вышли в коридор.

Человек в шинели стоял в двух метрах от нас — ближе к концу вагона. Оттуда он мог наблюдать за нами и за нашим багажом. Но пока он все так же не обращал на нас никакого внимания. Он открыл окно, закурил сигарету и уставился наружу с видом человека, никогда раньше не видевшего железнодорожного вокзала.

Пуци шел впереди, я замыкал шествие. Мы вышли из дверей, прошли через коридор к выходу из вагона, по железному настилу, прикрывавшему сцепление между вагонами, и двинулись дальше в вагон-ресторан. За столиками сидело несколько деляг — все почитывали газеты. Поезд вдруг дернулся вперед, и мы зашагали быстрее. Я оглянулся. Человека в шинели за нами не было.

Мы прошли через дверь в другом конце вагона и в тамбуре повернули направо. Пуци дернул дверь вагона, мы друг за другом быстро выскочили из медленно набиравшего скорость поезда, перебежали через платформу и двинулись обратно к вокзалу.

Я глянул назад — вслед уходящему поезду. С него больше никто не сошел.

В помещении вокзала Пуци кликнул носильщика, дал ему денег и послал за чемоданами, которые мы с мисс Тернер купили этим утром и куда сложили все наши пожитки.

Если человек в шинели или громилы в бушлатах откроют наши чемоданы, брошенные в купе, они наверняка огорчатся, обнаружив там мешки с мукой, которые мы туда положили для веса. А может, и не огорчатся. Ведь теперь мука в Германии в цене.

Мы зашли в привокзальное кафе и сели за свободный столик. Подошел официант. Я снова заказал себе кофе, мисс Тернер — чай, а Пуци, как всегда, — пиво.

— Я все никак не пойму, Фил, — сказал Пуци. — Если эти молодцы шли за нами…

— Никаких «если», Пуци, — ответил я. — Они действительно шли за нами.

— Хорошо, согласен, они преследовали нас. И единственное, что им теперь остается, так это подстерегать нас на вокзале в Мюнхене, когда мы приедем.

Я сказал:

— Возможно. Но мне не понравилось, что их занесло на наш поезд. Они наверняка уже пронюхали, где мы с мисс Тернер должны остановиться в Мюнхене. Они могли подстеречь нас и взять там. Зачем же было липнуть к нам?

Пуци был явно озадачен.

— Погодите, Фил. Откуда им знать, где вы остановитесь?

— Оттуда же, откуда они узнали, что мы отправляемся поездом, который отходит в четверть двенадцатого.

— Может, они догадались. И ждали нас, все утро на вокзале.

— Пуци, — сказал я, — вовсе не обязательно было уезжать сегодня. Теоретически мы могли проторчать в Байрейте еще целый месяц. Но когда мы с мисс Тернер утром вышли из гостиницы, нас никто не подстерегал. Они точно знали, мы будем на вокзале к одиннадцати пятнадцати.

— И что не менее важно, господин Ганфштенгль, — сказала мисс Тернер, — они знали, что мы в Байрейте. Откуда же?

Пуци дернул головой, удивленный нападками с двух сторон. Он перевел взгляд с мисс Тернер на меня и обратно, как будто заподозрив, что мы вдруг сговорились. Хотя, в общем, думаю, так оно и было.

Он повернулся ко мне с открытым лицом и, подняв брови, попытался склонить меня на свою сторону.

— Откуда же мне знать, Фил? Наверно, они следили за нами начиная с Берлина.

— Нет, — возразил я. — На вокзале в Берлине я бушлатов не заметил. И в Хофе тоже. Молодчики прибыли сюда позже.

— Или, — сказала мисс Тернер, обращаясь к Пуци, — ДО нас.

Она говорила об этом прошлым вечером.

Пуци взглянул на нее.

— Ерунда, — заявил он, — быть того не может.

Официант принес наш заказ. Пуци рассчитался, заплатив двести тысяч марок.

Когда официант ушел, я спросил Пуци:

— Кто знал, что мы вчера уезжали в Байрейт?

— Гесс. Только Гесс, а он в Мюнхене. Он единственный, кому я об этом сказал.

— И вы сказали, что сегодня мы уезжаем поездом в одиннадцать пятнадцать?

— Да, конечно. Но вы же не думаете, что это Гесс подослал этих молодчиков? Да и зачем?

— Я не говорю, что это Гесс. Но, послушайте, Пуци, прикиньте все в хронологическом порядке. Мы уезжаем из Франкфурта в Берлин в понедельник вечером. В ту же ночь в Берлине убивают Нэнси Грин. А во вторник вечером эти громилы оказываются у «Микадо».

— Но Гесс ничего не знал о «Микадо», Фил. Мы и сами ничего не знали, пока не получили записку в ресторане от капитана Рёма.

— Тогда, если фон Динезен не проговорился, громилы следили за нами от гостиницы «Адлон». Как же они узнали, что мы там остановимся?

Пуци нахмурился.

— Что вы хотите этим сказать, Фил?

— То, что говорил и раньше. У кого-то слишком длинный язык.

— У кого-то из списка, вы хотите сказать?

— Возможно. Вы заказали нам номера в гостинице в Мюнхене, так?

— Во «Временах года». Одна из лучших гостиниц в городе.

— Так. Но мы туда не поедем. Какие там еще есть гостиницы?

— А какие вы предпочитаете?

— Что-нибудь побольше. Чтобы было много обслуги и входов-выходов.

— Есть «Байеришер Хоф». Довольно приличная гостиница.

— Годится.

— Но если эти громилы поджидают нас на вокзале в Мюнхене…

— Да. Мисс Тернер вчера изучала путеводитель Бедекера. Поезд останавливается в маленьком городке, перед самым Мюнхеном. — Я обратился к ней. — Как бишь его?

— Дахау, — ответила она.

Я снова повернулся к Пуци.

— Там и сойдем, возьмем такси и доберемся до Мюнхена на машине.

— Но это будет стоить целое состояние.

— А у меня оно как раз есть — целое состояние. Американские доллары, забыли?

— Да, но как же насчет Гесса, Фил?

— А он-то тут при чем?

— Мне надо сообщать ему, в какой гостинице мы остановимся?

— Когда будем в Дахау, вы позвоните ему и договоритесь встретиться с ним сегодня вечером там же. В гостинице. Сможете это сделать без упоминания названия гостиницы?

Пуци нахмурился.

— Но почему?

— Не исключено, что телефон Гесса прослушивается.

Он призадумался.

— Да. Мы с ним как-то там выпивали. В день его рождения. Я могу на это намекнуть.

— Договорились. Только предупредите, пусть он никому не говорит, где мы находимся. Ни одной живой душе, Пуци.

— Кроме господина Гитлера, разумеется.

— Никому.

Мы сели в поезд, отправлявшийся в двенадцать пятнадцать, прихватив с собой новый багаж. И в шесть часов прибыли в Дахау. Пуци позвонил Гессу, и Гесс согласился встретиться с мисс Тернер и со мной в десять часов вечера в баре гостиницы «Байеришер Хоф». Затем Пуци нашел таксиста, который за двадцать американских долларов с радостью согласился довезти нас до Мюнхена. За те же деньги он охотно прокатил бы нас и до Москвы.

Пуци жил в Уффинге, примерно в двадцати километрах от Мюнхена. Из Дахау мы поехали на юг и высадили его на железнодорожном вокзале в Пазинге — городке в трех километрах к западу от Мюнхена, откуда он мог поездом добраться до дома.

Мы с мисс Тернер приехали в гостиницу в половине восьмого. Зарегистрировались, я поболтал немного с портье и дал ему двадцать долларов. Потом послал очередную телеграмму Куперу в Лондон, сообщив, где мы находимся. После этого мы поговорили с консьержем, господином Брауном, который тоже остался при двадцатке. Затем мы поднялись в свои комнаты и привели себя в порядок. В девять мы встретились внизу, в ресторане. Поужинали и в десять часов направились в бар. Там нас уже ждал Рудольф Гесс.

 

Мюнхенский поезд

Джейн

Пятница

18 мая

Дорогая Евангелина!

Прошлый вечер был одним из самых неприятных в моей жизни. Господин Бомон, Ганфштенгль и я ужинали в Ванфриде, в доме Рихарда Вагнера, который, к счастью для нас, провел вечер под огромным гранитным камнем в саду, но его жена Козима, к сожалению, к нему не присоединилась.

На первый взгляд она производит впечатление милой старушки. Но стоит ей открыть рот с тонкими бледными губами, как из него, точно грязь из сточной канавы, вырываются всякие мерзости, гадости и гнусности.

А ее дочь Ева с невесткой Уинифред (кстати, она англичанка и родом из Гастингса) и того хлеще.

Ты в курсе, Ева, что евреи захватили весь мир? Вступив в тайный заговор, еврейские банкиры и биржевики пролезли в правительства всех стран мира и теперь тайно управляют нами, несчастными. Ты наверняка помнишь господина Сасскинда, хозяина продуктового магазина рядом с овощной лавкой? Так вот, невзирая на его безобидный вид, он тоже, как и все евреи, причастен к этому тайному заговору. Пока мы с тобой рассматривали дешевые конфеты, он корпел над докладом об антиеврейском сопротивлении в Торки.

За ужином присутствовал и муж Евы, тоже англичанин, совсем чокнутый старик по имени Хьюстон Стюарт Чемберлен.

Знаешь, Ева, а Иисус, оказывается, немец! Настоящее его имя Ханс, и родом он из Эссена. И не хлебом он тогда накормил голодающих, а крендельками и колбасой. И…

Ну да ладно. Не хочу больше говорить о них. Они отвратительны.

О чем я не успела написать в последнем письме? Да, об Эрике и винтовке.

Если коротко, немецкая полиция уверена, что в господина Гитлера стреляли не из той винтовки, которую подбросили на берег канала недалеко от места покушения. Не помню, писала ли я тебе, но Эрик не только экстрасенс, он еще и «психометрист». Стоит ему подержать в руках какой-нибудь предмет и настроиться на него, как он может много чего рассказать о его владельце. Это как-то связано с вибрацией и гармонией, насколько я понимаю или не понимаю, что вполне естественно.

Так или иначе, Эрик просил, чтобы полиция разрешила ему подержать винтовку. Он надеялся, что сможет сказать, кто ее хозяин.

Когда мы с господином Бомоном разговаривали с Биберкопфом, я спросила его, что будет, если Эрик скажет, что из этой винтовки не стреляли. Он на полном серьезе ответил, что в этом случае подозреваемым станет сам Эрик. Сержант не верит в психические явления.

Итак, сегодня, пока мы с господином Бомоном и Ганфштенглем играем в прятки, прыгая с одного мюнхенского поезда на другой (это долгая история, Ева), Эрик, возможно, подвергает себя опасности, общаясь с сержантом Биберкопфом.

Я, похоже, совсем поглупела. Даже если сержант Биберкопф заподозрит Эрика, думаю, у него найдется железное алиби на то время, когда прогремел выстрел. И поскольку шансы, что я когда-нибудь снова увижу Эрика, равны нулю, мне следует обо всем, этом скорее забыть. Выбросить из головы. Без всякой жалости.

Но я не люблю пребывать в неведении. (Смею надеяться, это полезная черта для пинкертона.) И надеюсь, сегодня мне удастся позвонить Эрику. Только ради того, чтобы убедиться, что у него все в порядке.

Мюнхен уже скоро. Оттуда я и отправлю письмо.

С любовью,

 

Глава двадцать третья

Гесс был в сером костюме. Лет под тридцать, высокий, стройный, черные вьющиеся волосы, начавшие редеть ближе к вискам. Квадратные плечи и квадратное же лицо, которое можно было бы назвать красивым, если бы не одно но. Это «но» заключалось в подбородке, немного скошенном, и темно-карих глазах. Глаза слишком глубоко посажены, отчего лоб с густыми бровями кажется тяжелым и угловатым. Но, несмотря на глубокую посадку, глаза блестели довольно живо. Это были глаза не то праведного монашка, не то честного малого коммивояжера.

Гесс сидел за угловым столиком. Когда мы подошли, он встал и, пожав мне руку, радостно улыбнулся, будто пожимать руки, включая мою, было его излюбленным занятием. Он взял руку мисс Тернер и склонился к ней. Затем сказал:

— Садитесь, прошу. Чего-нибудь прохладительного, мисс Тернер? — Он трепетно наклонился к ней подобно официанту, обхаживающему вдовушку с тугим кошельком.

— Бокал вина? — спросила она. — Красного?

— Конечно. А вам, господин Бомон?

— Коньяк сошел бы вполне.

— Одну минуту, — сказал Гесс и поспешил к бару. Прошло чуть больше минуты, и он вернулся с бренди, вином и кружкой пива для себя, удерживая все это в своих длинных тонких пальцах. Осторожно поставил напитки на стол и сел. Взял кружку и поднял. — За ваше пребывание в Мюнхене. Желаю успеха.

Мы все чокнулись. Я пригубил коньяк. Мисс Тернер отпила глоток вина. Гесс одним духом опустошил добрую половину кружки, при этом его острый кадык ходил вверх-вниз в такт глоткам.

Он поставил кружку, вздохнул и обратился к мисс Тернер:

— Ну как вам вино?

— Вполне, благодарю.

— Бармен сказал, это лучшее из того, что у него имеется.

— Хорошее вино, правда.

— Прекрасно. А как вам коньяк, господин Бомон?

— Годится.

— Что ж, прекрасно. — Гесс обвел нас взглядом, каждого по очереди. — Итак, — сказал он, — вы пинкертоны. Я много читал про пинкертонов в книгах и журналах, но ни с одним раньше не был знаком. Вы первые. — Он повернулся к мисс Тернер. — И сразу двое.

Мисс Тернер вежливо улыбнулась.

— А вы, мисс Тернер, — спросил он, — вы сами из Англии?

— Да, верно.

— Мне всегда очень хотелось побывать в Англии. «Царственный сей остров, страна величия, обитель Марса…» Там, должно быть, красиво, да?

— Очень красиво, — сказала она и тактично добавила: — Германия тоже очень красивая страна.

— Да, конечно. Они во многом похожи, я полагаю. В смысле географического положения, сельских пейзажей и все такое. И обе страны, разумеется, населяют тевтонские расы. Кстати, мой отец когда-то жил в Англии. До моего рождения.

— А вы там не были?

— Нет, нет. Я вырос в Египте. Мы переехали в Германию, когда мне было четырнадцать. Но я очень надеюсь как-нибудь побывать в Англии, в скором будущем.

Гесс обратился ко мне:

— А как вам наша страна, господин Бомон?

— Замечательная. Однако нам надо кое-что обсудить.

— Да, конечно. — Его лицо стало серьезным, он наклонился вперед, сложил руки на столе и резко кивнул. — Я полностью в вашем распоряжении.

— Во-первых, — начал я, — говорил ли вам господин Ганфштенгль о капитане Рёме? О том, чтобы отстранить его от расследования дела о покушении в парке?

— Да, говорил. И фюрер — господин Гитлер — полностью с вами согласен. Он знает, что вам нужно разрешение, чтобы провести собственное расследование и чтобы вам никто не мешал. Он беседовал с капитаном Рёмом, и капитан отступит.

— Хорошо.

— Кстати, — заметил Гесс, — фюрер просил меня передать вам свое глубокое сожаление в связи с тем, что не сможет встретиться с вами в настоящее время. Ему бы очень хотелось с вами побеседовать, с вами обоими. Но, к сожалению, как раз сейчас у него уйма неотложных политических дел. Он надеется, что вы отнесетесь к этому с пониманием.

— Конечно. Во-вторых…

— Однако он хотел бы пригласить вас на свое воскресное выступление. Оно состоится в «Бюргербройкеллере» в половине седьмого вечера. Фюрер хочет, чтобы вы были его почетными гостями, чтобы вы были к шести, а потом с ним поужинали.

— Нас это устраивает, — сказал я. — Будем ждать с нетерпением. Он понимает, что нам необходимо обсудить события в Берлине?

— Да, разумеется.

— Вот еще что, — сказал я. — Пуци передал вам вашу просьбу никому не говорить, что мы здесь остановились? В этой гостинице?

— Да. Даже фюреру нельзя, сказал он. Очень настаивал. Он обещал, что вы сами все объясните. — И Гесс поднял густые брови в ожидании объяснения.

Я спросил:

— Пуци рассказывал вам, что после встречи с капитаном Рёмом на нас пытались напасть какие-то молодчики?

— Да. И я говорил об этом с капитаном Рёмом. Конечно, это были коммунисты. Они ополчились против партии и фюрера. Не сомневаюсь, вы с мисс Тернер докажете, что именно они повинны в том трусливом покушении в Тиргартене.

— Ну да. Но тут важно другое: кто бы это ни был, они, похоже, шли за нами от гостиницы «Адлон». Они с самого начала знали, как выйти на нас. И вчера, в Байрейте, их было еще больше.

— Они следили за вами от Берлина? — Гесс взглянул на мисс Тернер, потом снова на меня.

— Нет, — ответил я. — Они знали, что мы будем там. И сегодня пытались сесть на наш поезд.

— Но вы от них улизнули, так?

— Да, — сказал я. — Улизнули.

— Хорошо. Отлично. — Он нахмурился. — И вы считаете, секретность нарушена. Я к подобным вещам отношусь очень серьезно.

— Я знаю, вы поддерживали связь с господином Ганфштенглем. А еще с кем-нибудь вы говорили о нас?

— Только с фюрером. Естественно, он следит за вашими передвижениями с большим интересом.

— И больше ни с кем?

— Ни с кем, уверяю вас.

— А как насчет встречи в Тиргартене? Вы перед тем говорили кому-нибудь о ней?

— Нет. Точно никому.

— Вы делаете какие-нибудь пометки, записи ведете?

— Да, но я держу все в сейфе у себя в кабинете.

— У кого еще есть ключ?

— Ключ всего один. Я постоянно ношу его с собой.

— А ваш телефон? — настаивал я. — Может, он прослушивается?

Гесс снова нахмурился.

— Прослушивается?

— Сейчас можно запросто подключиться к любой телефонной линии и слушать все разговоры.

— Да, да. Во время войны англичане таким образом прослушивали наши фронтовые линии. Но для этого кто-то должен постоянно сидеть и слушать.

— Нет, — сказал я. — Достаточно подсоединить к линии записывающее устройство, оно включается только во время разговора.

— Ловко. — Он покачал головой. — Чертовски ловко. И вы полагаете, красные установили у меня такое подслушивающее устройство?

— Я полагаю, кто-то вполне мог это сделать.

— Чертовски ловко. И что вы посоветуете?

— Советую проверить линию.

Он кивнул.

— Завтра же утром займусь. Первым делом.

— А еще советую больше не обсуждать наше общее дело по телефону. Ни с кем. Даже если с линией все будет в порядке.

— Но как же тогда мне с вами связываться?

— Я бы не стал поддерживать связь через господина Ганфштенгля.

— Ну, раз уж вы здесь, думаю, нам лучше установить с вами непосредственную связь. Господин Ганфштенгль, естественно, будет в вашем распоряжении, если вам потребуется его помощь. В смысле перевода и так далее. — Гесс повернулся к мисс Тернер и улыбнулся. — Тем более что вы, мисс Тернер, как я понял, бегло говорите по-немецки.

— Не так чтоб уж очень, — улыбнулась она.

— Уверяю вас, вы скромничаете, как и все англичане. — Гесс снова обратился ко мне. — Так как же вы предлагаете нам связываться впредь?

— Может, в каком-нибудь надежном месте? В баре или ресторане? Там, где многолюдно и суетно?

— «Хофбройхаус». Слыхали?

— Нет.

— Там всегда много народу. Для наших целей в самый раз.

— Договорились. Если мне нужно будет с вами поговорить, я звоню, мы назначаем встречу. И там встречаемся.

— Отлично. Но тогда вам нужен номер моего телефона?

— Не помешал бы.

— Да, конечно. — Возможно, Гесс и был во многом хорош, вот только с юмором у него было неладно.

Он достал из бокового кармана пиджака ручку с блокнотом, вырвал листок, снял с ручки колпачок. И что-то черкнул на листке.

— Номер телефона моего кабинета. И еще домашний. — Он протянул мне листок.

— Спасибо. — Я извлек из кармана бумажник, положил туда листок и вынул список имен, который Пуци передал мне в «Адлоне». — Итак, — я протянул Гессу листок, — когда мне можно будет поговорить с этими людьми?

Гесс взглянул на листок, потом на меня.

— Вы понимаете, все эти люди — преданные партийцы?

— Да. И все равно мне надо с ними переговорить. Они знали, что господин Гитлер будет в Тиргартене.

— Ни один из них не способен предать фюрера.

— И все равно я должен с ними поговорить. Такая у меня работа.

— Ладно. Очень хорошо. — Он снова опустил глаза на список. — С капитаном Рёмом вы уже беседовали. И с господином Ганфштенглем, разумеется. Завтра я могу организовать вам встречу с господином Розенбергом и Эмилем Морисом. И с Фридрихом Нордструмом. И еще с Гуннаром Зонтагом, моим помощником.

— А с капитаном Герингом?

— Я увижусь с ним утром. Если он потом не успеет зайти ко мне в кабинет, вы сможете встретиться с ним завтра же в «Хофбройхаусе».

— Ладно.

— Отлично. Если вы позвоните мне утром в десять часов, я сообщу вам время. Еще что-нибудь?

Я глотнул коньяку.

— Да. Может, вы скажете, почему все так уверены, что покушение организовали красные?

— Говорю же, господин Бомон, красные ополчились против фюрера.

— Из-за чего?

— Из-за того, что он предлагает народу Германии.

— И что же он предлагает?

— Попросту говоря — будущее без эгоизма, без классовых различий, без жестоких разногласий между капиталистами и рабочими. — Его глаза засверкали. — Немцы будут работать друг с другом как братья и сестры. Не будет больше никаких политических партий, все немцы объединятся в один Volk — единый народ. Конечно, добиться этого будет нелегко. От всех нас это потребует жертв. — Теперь его сверкающие глаза устремились вдаль, в героическое будущее. Кажется, ему не терпелось приступить к жертвоприношениям прямо сейчас. — Нужно бороться. Кровью и трудом. За один день не управимся.

— Да уж, — согласился я, — не управитесь.

Гесс взглянул на меня.

— Но я искренне верю, господин Бомон, рано или поздно так и будет. И все члены нашей партии верят. А еще мы верим, что фюрер, господин Гитлер, глубоко проникшийся духом немецкого народа, непременно приведет нас к победе.

— Угу.

— Вы, конечно, понимаете, что такая программа, такое будущее — прямая угроза для коммунистов с их допотопным эгоистичным стремлением к классовой борьбе.

— Да, конечно.

Гесс обратился к мисс Тернер.

— А вы видите наше будущее, мисс Тернер?

— О да, — ответила она, — очень отчетливо.

Он откинулся на спинку стула.

— Хорошо. Отлично. — Он повернулся ко мне. — Могу ли я еще чем-нибудь вам помочь?

— Нет. Благодарю. Я позвоню вам утром, господин Гесс.

— Пожалуйста, зовите меня Руди.

— Идет. Спасибо, Руди. — Я протянул ему руку, он ее пожал. И при этом, как я успел заметить, покраснел.

Гесс встал. Вытянул руки строго по швам и поклонился мисс Тернер.

— Enchant? — Это уже мне. — Буду ждать вашего звонка.

— Я позвоню в десять.

— Отлично.

Он повернулся и ушел.

Несколько секунд мы с мисс Тернер смотрели друг на друга, не проронив ни слова. Потом я сказал:

— Führer. Что это означает?

— Предводитель. Вождь.

Я кивнул.

— Как вам Руди?

— Мне кажется, он честный. А вы как думаете?

— А мне кажется, мы оказались не на той стороне.

Она кивнула.

— Согласна. Можно что-нибудь сделать?

— Например, вернуться в Лондон?

— Да.

— Если мы не найдем этого малого, они наверняка найдут его сами. И ничего не скажут сержанту Биберкопфу.

Она кивнула.

— Да, верно. Значит, будем держаться.

Я улыбнулся.

— Будем держаться.

* * *

Гостиница «Байеришер Хоф»

Твоя Джейн

Мюнхен

Суббота, после полуночи

19 мая

Дорогая Евангелина!

Я пробовала дозвониться до Эрика из холла гостиницы, перед тем как мы с господином Бомоном собирались поужинать. Но оператор сказал, что номер не отвечает. Это было без четверти девять, три часа назад.

Я пробовала дозвониться еще раз, только что, но все без толку. В этой гостинице номер у меня оказался без телефона, а это очень неудобно, потому что мне пришлось снова одеваться и тащиться в холл.

Я очень надеюсь, что с Эриком все в порядке.

Вечер пятницы — возможно, он куда-то пошел.

Ева, я уже от всего начинаю уставать. Я не имею в виду Эрика. Я говорю о другом. Все эти нищие, проститутки. Отчаяние и полное равнодушие к отчаянию. Семейка Вагнеров с их открытой патологической ненавистью.

Сегодня после ужина мы с господином Бомоном обсуждали наши дела с личным секретарем господина Гитлера Рудольфом Гессом, образцом верности. Ну а уж если совсем начистоту, то дела обсуждали господин Бомон и Образец. Подобно Ганфштенглю Образец счел меня своего рода придатком господина Бомона, неким украшением вроде часов.

Ева, не нравятся мне эти люди. Вместе с их партией. Ганфштенгль, образцовый Гесс.

Германия мне тоже не нравится. Здесь все покрыто мраком, а во мраке расползается какая-то болезнь.

Хочу домой.

 

Глава двадцать четвертая

Гостиница «Хофбройхаус» была огромной, и в половине первого, когда мы с мисс Тернер туда пришли, главный зал ресторана был почти полон. Посетители ели, пили и громко и весело разговаривали. Дородные официантки в просторных коричневых платьях и широких белых кофтах проплывали между столиками с огромными подносами, заставленными пузатыми керамическими пивными кружками.

Капитан Геринг ждал нас там, где и пообещал Гесс, — в дальнем конце огромного зала. Когда мы подошли, он встал, чтобы мы случайно не прошли мимо.

Однако пройти мимо него было никак невозможно. На нем был костюм, больше подходивший для какой-нибудь оперетты. Рубашка и куртка коричневого цвета, блестящий ремень и такая же блестящая портупея. С эполет свисала короткая и толстая золотая бахрома. На куртке медали во всю грудь, которых я не знал. Был среди них и орден «За заслуги» — его я узнал. На шее висел «Железный крест» 1-й степени. На правом предплечье — красная повязка с белым кругом посредине. В центре круга — какой-то перекошенный черный крест, такой же, какой я видел в Байрейте у Зигфрида Вагнера на золотых запонках.

Геринг был хорош собой, хотя и несколько полноват, волосы темно-русые, четко очерченные губы и глубоко посаженные голубые глаза. Кожа на лице гладкая, почти как у женщины, щеки покрыты здоровым румянцем. Хотя, возможно, он раскраснелся от вина: перед ним на столе стояла бутылка.

Геринг протянул мне руку, я ее пожал. Он с присущей ему энергией попытался пересчитать мне пальцы и сказал что-то по-немецки.

— Он говорит, добро пожаловать в Мюнхен, — перевела мисс Тернер.

— Поблагодарите его от моего имени, — сказал я.

Мисс Тернер перевела, и, сунув большие пальцы за ремень, Геринг ей поклонился. Мне даже показалось, он щелкнул каблуками, хотя утверждать не берусь: в зале было довольно шумно.

Он жестом предложил нам сесть, затем сел сам и выплеснул себе в стакан все, что оставалось в бутылке, заметив при этом что-то мисс Тернер.

— Он сказал, — перевела она, — что сам никогда не назначил бы эту встречу в таком месте. Еда сносная, а выбор вин плохой.

Мисс Тернер повернулась к нему, и некоторое время они о чем-то болтали по-немецки.

— Он советует суп с печеночными клецками, — сказала она. — Или свиные ножки с картофельным пюре и салатом.

— На этой неделе я стараюсь не злоупотреблять свиными ножками, — заметил я. — И печеночными клецками тоже.

Тут как раз подошла официантка. И они принялись что-то обсуждать с мисс Тернер, а Геринг время от времени вставлял фразу-другую. Мисс Тернер спросила меня:

— Жареная свинина подойдет?

— Годится.

— Я тоже рискну заказать свинину. И капитан Геринг говорит, что «Савиньон» двадцать первого года, «Сансерр», — единственное вино в меню, которое можно пить.

— Не возражаю.

Она повернулась к официантке и сделала заказ. Когда официантка удалилась, мисс Тернер снова обратилась ко мне:

— Капитан совсем не говорит по-английски. Мне переводить слово в слово?

— Если можно.

— Он спрашивает, вы служили в американской армии?

— Да, — сказал я капитану.

— Ja, — сказала ему мисс Тернер.

Он спросил меня через мисс Тернер:

— В пехоте?

— Да. А вы?

— Сначала в пехоте. И там заслужил «Железный крест». Потом поступил в авиацию и получил орден «За заслуги». Я был настоящим асом. Сбил двадцать два вражеских самолета. Вы слышали о воздушном цирке фон Рихтхофена?

— Разумеется.

Геринг кивнул.

— После фон Рихтхофена я был самым опытным пилотом в авиации. И после его гибели сам стал командиром цирка. Я летал на одном из первых «Фоккеров». Это был биплан с однорядным двигателем от «Мерседеса», с жидкостным охлаждением, шестицилиндровым — развивал до ста шестидесяти лошадиных сил. Я несносный зануда.

— Мисс Тернер, — сказал я.

Она повернулась ко мне с невинным выражением лица — брови вскинуты даже выше очков.

— Да?

— Слово в слово. Без всякого глянца.

— Да, конечно.

Я обратился к Герингу:

— Самолет, похоже, был внушительный.

Геринг ответил:

— Прекрасная машина, правда. Я здорово тоскую по тем временам. Азарт, отвага, чувство локтя.

— Жаль, что война кончилась.

— Мне это переводить? — спросила мисс Тернер.

— Нет. Спросите, сколько лет он уже в партии.

Она спросила.

— С прошлого года, — ответил Геринг. — Стоило мне услышать его выступление, как я понял: только Адольфу Гитлеру суждено спасти Германию.

— Пуци Ганфштенгль сказал, что вы возглавляете спортивный отдел партии.

— Да. Sturmabteilung, штурмовые отряды. Господин Гитлер хотел, чтобы ими командовал опытный военачальник. Мы занимаемся легкой и тяжелой атлетикой.

Я попытался представить себе Геринга, берущего вес, больше его собственного. И не смог.

— Бокс, — продолжал он, — бег, и так далее. Хорошие физические упражнения для молодых партийцев. Так что, когда шайки коммунистов пытаются разогнать наши митинги, а такое случается сплошь и рядом, наши молодцы всегда готовы дать им отпор.

Я спросил:

— Спортсмены-штурмовики носят форму?

Геринг кивнул.

— Форма помогает поддерживать дисциплину и порядок. А также дух. И это важно.

— Да уж.

Вернулась официантка — она принесла еще бутылку вина и два бокала. Поставила все на стол, Геринг разлил вино по бокалам. И поднял свой:

— Доброго здоровья! — провозгласил он.

Мы с ним чокнулись. Все выпили.

— Капитан, — продолжал я, — у вас есть какие-нибудь соображения по поводу того, кто хотел убить господина Гитлера в Тиргартене?

— Разумеется, — ответил он, — коммунисты.

— Откуда они узнали, что он будет там?

— У них повсюду шпионы.

Я достал список.

— Как утверждает господин Гесс, только указанные здесь люди знали, что господин Гитлер встречался в тот день с генералом фон Зеектом. Расскажите о Фридрихе Нордструме.

— Это мой помощник. Он всецело предан мне и господину Гитлеру.

— Так. А Эмиль Морис?

— Шофер Гитлера. — Геринг улыбнулся. — Именно он основал штурмовые отряды, еще до того, как я стал ими командовать. Он большой ловелас — понимаете, что я имею в виду. Но его преданность вне подозрений.

— Гуннар Зонтаг?

— Помощник Гесса. То же самое.

— Альфред Розенберг?

— То же самое. Вырос в России, когда к власти там пришли большевики, бежал. Несколько простоват, но предан партии душой и телом. — Он снова улыбнулся. — Еще один бабник. — Он наклонился к нам. — А подружка у него — еврейка.

— Я думал, он недолюбливает евреев.

Геринг хмыкнул.

— Для своей пассии он сделал исключение.

— Как ее зовут?

— Коэн. Сара Коэн. Смазливенькая, если вам нравится такой тип. Волосы похожи на черную швабру. — Он ухмыльнулся, сжал правую руку в кулак, выставив только указательный палец, и поднес его к носу. — Типичный еврейский «клюв». Разве я не жирный, отвратительный червяк?

— Мисс Тернер.

— Простите.

Я спросил у Геринга:

— Где она живет?

— У отца в Оберменцинге, по соседству со мной. Но что с того?

— Мне нужно с ней поговорить.

— Розенберг никогда ничего ей не скажет. Она же еврейка.

— Пусть так. И тем не менее мне нужно с ней поговорить.

Геринг пожал плечами.

— Я не знаю адреса. Розенберг может сказать.

Снова подошла официантка с подносом, уставленным блюдами. Геринг заказал сосиски и копченые колбаски.

Остаток вечера, в те минуты, когда он не отправлял себе в рот еду огромными порциями, он развлекал нас рассказами о своих военных подвигах. Быть может, «развлекал» — слишком сильно сказано. Геринг поведал нам во всех подробностях, каким он был замечательным летчиком и славным малым. Мисс Тернер внесла в его повествование изрядно глянца: «Разве я не замечательный?», «Вы видели что-нибудь подобное раньше?», «Отчайтесь, исполины! Взгляните на мой труд, владыки всей земли!»

Сначала это вызывало некоторое недоумение, но потом я позволил ей отвести душу. Без ее пояснений непомерная самовлюбленность Геринга довела бы меня до комы.

Перед тем как уйти, чтобы встретиться с Гессом и остальными, я спросил Геринга, что значит знак у него на рукаве.

— Это свастика, — объяснил он. — Древний арийский символ. Он означает чистоту крови.

— Шикарно, — одобрил я.

Мисс Тернер взглянула на меня.

— Как прикажете это перевести?

— Мне без разницы. Скажите, по-моему, это здорово.

Она что-то сказала, и Геринг усмехнулся, явно польщенный. Потом что-то сказал.

— Он говорит, что мысль использовать свастику принадлежит Гитлеру. Она изображена и на их партийном флаге.

— Великолепно.

 

Глава двадцать пятая

Мисс Тернер сказала:

— Все-все. Они все ненавидят евреев.

Мы ехали в такси по мосту через реку Изар в сторону Восточного вокзала. Сегодня опять выглянуло солнце, и его блики играли на водной глади.

— Наверно, из-за того, что проиграли войну, — заметил я. — Надо же найти виноватого.

— Все намного серьезнее. И относится даже к детям. Даже к маленькой Фриделинде, дочке Вагнера. Она говорила о евреях как о людях совсем другого сорта.

Мы обсудили семейство Вагнеров и сошлись на том, что они действительно необычные люди.

У вокзала мы вышли из такси, немного покружили в толпе, затем поймали другое такси и переехали обратно через реку. Хвоста за нами пока не было. Времени было без десяти два. Я договорился с Гессом на два часа.

Штаб-квартира нацистской партии располагалась на Райхенбахштрассе, в двух кварталах от реки. Таксист высадил нас за длинным, низким черным лимузином «Мерседес». Когда мы проходили мимо лимузина ко входу в кирпичное здание, на задней дверце автомобиля я разглядел замысловатый герб.

Внутри здания всюду висели флаги — все как один красные, с белым кругом посредине и черной свастикой в круге. По коридорам с важным и удивительно серьезным видом расхаживали молодые люди в коричневой униформе.

Как только мы подошли к кабинету Гесса, дверь распахнулась, и из нее семенящей походкой вышел хрупкий мужчина средних лет. Коричневой формы на нем не было. Поверх черного костюма с высоким, как у священника, воротничком на нем была длинная пурпурная мантия с капюшоном. На голове — красная шапочка. Гесс придерживал за ним дверь.

— А, господин Бомон, — сказал Гесс, — позвольте представить вам архиепископа Пачелли, папского нунция.

Я не знал, что в таких случаях положено делать по этикету, поэтому протянул руку и просто сказал:

— Очень рад, архиепископ.

Архиепископ мило улыбнулся, глядя на меня сквозь очки в тонкой черной оправе. Он тоже подал мне руку, маленькую и хрупкую, как у мальчика, и сказал:

— Тоже очень товолен встреча.

Затем он попытался говорить по-французски. Мисс Тернер ответила ему тоже на французском. Он и ей мило улыбнулся, что-то сказал, кивнул мне, кивнул Гессу и засеменил дальше по коридору. Пурпурная мантия развевалась вслед за ним.

Гесс взглянул на меня.

— Архиепископ с большим интересом следит за политическим положением в Германии.

— Не сомневаюсь.

— Пойдемте. Вас уже ждут. Все понимают, фюрер хочет, чтобы с их стороны вам было оказано всяческое содействие в расследовании.

Пока мы шли по коридору, Гесс сказал:

— Сегодня утром я велел телефонисту проверить все линии. Он доложил, что меня никто не подслушивает.

— Сейчас, может, и нет. Но вчера ваши разговоры кто-то мог перехватить, и завтра это могут проделать снова. Очевидно, вам не следует пользоваться телефоном, если вы не хотите, чтобы посторонние знали, о чем вы говорите.

— Да, я говорил вчера об этом с фюрером. С глазу на глаз, понятно. И он полностью с вами согласен.

Мы подошли к другой двери, и Гесс распахнул ее. Это была комната для заседаний. Яркий верхний свет, бледно-зеленые стены, на двух окнах — плотно закрытые коричневые жалюзи.

Посреди комнаты — большой квадратный деревянный пустой стол. Вокруг стола — десять или двенадцать деревянных стульев. Из них четыре были заняты.

Я обратился к Гессу:

— Нам с мисс Тернер нужно поговорить с каждым из присутствующих отдельно. Нет ли у вас пустого кабинета, где бы это можно было сделать?

— Я это предвидел. — Гесс самодовольно улыбнулся. — Кабинет напротив как раз свободен.

— Прекрасно. Благодарю.

Гесс повернулся к четырем мужчинам и проговорил что-то по-немецки. Я разобрал только слово «пинкертон», свое имя и имя мисс Тернер. Гесс снова обратился ко мне.

— С кого хотите начать?

— С Гуннара Зонтага, — сказал я.

Гуннар Зонтаг был молод, лет двадцати четырех, и внешне служил живым воплощением идеала истинного немца. Высокий, красивый блондин, густые волосы, слегка потемневшие от бриллиантина, с помощью которого он прилизывал их назад, со лба. Глаза голубые, черты лица правильные. На нем были аккуратный серый костюм-тройка, белая рубашка, черный галстук и тяжелые, грубые черные ботинки.

Гесс расставил стулья так, чтобы мы с мисс Тернер сидели спиной к видавшей виды доске и лицом к деревянному стулу, на редкость неказистому с виду.

Зонтаг сел на этот самый стул, сложил руки на груди и положил правую ногу на левую. К нам он сидел чуть боком. В общем, занял оборонительную позу, из чего можно было заключить, что многого нам от него не добиться.

— Расскажите о Нэнси Грин, — сказал я. Мисс Тернер начала переводить.

Гуннар Зонтаг ее перебил:

— Я говорю по-английски, — сообщил мне он.

— Прекрасно, — отозвался я, — тогда говорите по-английски.

— Что вам угодно от меня узнать?

— Где вы с ней познакомились?

— Здесь, в Мюнхене. В Английском клубе.

— Когда?

— В прошлом году.

— Когда именно?

— В июле.

— Что она делала в Мюнхене?

— У нее умерла тетя. Она приезжала, чтобы уладить дела с наследством. Она стала наследницей.

— Большое наследство?

— Собственности никакой. Только деньги. В банковском сейфе.

— В немецких марках?

— В английских фунтах.

— И много?

— Четыреста.

В прошлом году это была приличная сумма. В этом же году на них можно было купить два-три загородных клуба.

— Почему она уехала в Берлин?

— Она же артистка, певица. А в Мюнхене с работой туго.

— Если у нее было четыреста фунтов, зачем ей еще работать?

— Привычка. Нэнси уверяла, ей нравится. Вот и захотела перебраться в Берлин.

— А вам не хотелось ее отпускать.

Он нахмурился. Должно быть, сердится на себя, решил я. Оттого что сболтнул лишнее.

Зонтаг небрежно пожал плечами.

— Нэнси сама так решила.

— Когда она уехала из Мюнхена?

— В октябре.

— У нее тогда еще были деньги?

— Да.

— Вы поддерживали с ней связь?

— Да, по телефону.

— И вы с ней виделись.

— Иногда. Когда приезжал в Берлин.

— Сколько раз?

— Шесть или семь.

— Зачем так часто ездили в Берлин?

— По партийным делам. — Он поерзал на стуле, снял правую ногу и положил на нее левую. — Я не уполномочен это обсуждать. Вы должны спросить господина Гесса.

— Ладно. Когда вы видели ее в последний раз?

— Неделю назад. Во вторник.

— Когда были в Берлине с Гитлером?

— Да.

— А сержанту берлинской полиции Биберкопфу вы сказали, что весь день провели с Эмилем Морисом.

Гуннар Зонтаг даже бровью не повел. Ясное дело — подготовился: наверняка ему сообщили, что мы с мисс Тернер встречались с сержантом Биберкопфом.

— Да. Мне не хотелось впутывать мисс Грин в полицейские дела. Она иностранка, англичанка. Они могли доставить ей много неприятностей.

Я кивнул. Самая длинная фраза из всех, что он успел произнести. И, быть может, даже правдивая.

— Когда вы последний раз ее видели до вторника?

— В марте.

— Точнее?

— Пятнадцатого.

Это был тот самый день, когда мисс Грин не ночевала в пансионе. Тот самый, когда она сказала госпоже Шрёдер, что провела ночь у подруги.

Я спросил:

— Вы звонили ей заранее, чтобы предупредить о своем приезде?

Зонтаг нахмурился. Должно быть, удивился — откуда я знаю?

— Нет. Я зашел к ней на работу. В «Черную кошку». Решил сделать ей сюрприз.

— И вы провели с ней ночь в гостинице.

Он слегка заносчиво приподнял подбородок.

— Да.

— Ладно, — сказал я. — Сколько английских фунтов у нее тогда оставалось?

— Она сказала, почти все.

— А в прошлый вторник? Сколько было тогда?

— Не знаю.

— Вы не спрашивали?

— Это не мое дело.

— Но ведь вы с ней на эту тему уже разговаривали.

— Нэнси сама рассказывала. Сам я никогда не спрашивал.

— Сегодня в Германии, — заметил я, — такую большую сумму трудно истратить за два месяца.

— Да уж.

— Она употребляла наркотики?

— Нет.

— Если она не успела истратить все деньги, где же они? У нее в комнате их не было. Я искал — и не нашел.

— Может, она, по примеру тети, положила их в банк.

Я кивнул.

— Вы звонили мисс Грин в прошлое воскресенье?

— Да.

— Ее хозяйка, госпожа Шрёдер, утверждает, что вы звонили мисс Грин всякий раз, когда собирались в Берлин.

Зонтаг моргнул.

— Госпожа Шрёдер ошибается. Иногда я звонил мисс Грин просто передать привет.

— А в воскресенье зачем звонили?

— По той же причине. Передать привет.

— Где вы были в прошлый понедельник?

— Здесь, в Мюнхене.

— И вы можете это доказать?

— Любой вам скажет. Я работал с господином Гессом. Обедал с господином Розенбергом.

— Где?

— В «Тамбози», на Одеонсплац.

— Что ели?

— Рыбу. Семгу.

— А что ел Розенберг?

— Макароны.

Немного найдется людей, способных вот так быстро вспомнить, что они ели на обед пять дней назад.

— Мисс Грин когда-нибудь давала вам ключ от своей комнаты?

— Нет. Никогда.

— Ладно. Как вы думаете, кто мог стрелять в тот день в господина Гитлера?

— Коммунисты. Их банды тут повсюду. Они хотят нас уничтожить.

— Понятно, — заметил я и повернулся к мисс Тернер. — У вас есть вопросы?

Мисс Тернер поправила очки и взглянула на Зонтага.

— Вы ее любили?

Зонтаг нахмурился.

— Простите?

— Вы любили ее? Мисс Грин?

Он какое-то время смотрел на мисс Тернер молча. Потом сглотнул слюну и откашлялся.

— Она была славной девушкой. Веселой. И нравилась мне. — Он отвернулся, моргнул, потом повернулся к нам и снова высокомерно задрал свой подбородок.

— Ладно, господин Зонтаг, — сказал я. — Благодарю вас. Не могли бы вы попросить господина Нордструма?

Он встал, перевел взгляд с меня на мисс Тернер, затем направился к двери, открыл ее и вышел.

— Он говорит, что ключа у него не было, — заметила мисс Тернер.

— Если он ее убил, то вынужден так говорить. Тот, кто убил Нэнси Грин, запер за собой дверь ключом.

— А деньги, — заметила мисс Тернер, — может, они были поводом для убийства?

— Деньга были у нее в сумочке, а на комоде лежали драгоценности. Вор никогда не забыл бы прихватить и то и другое.

— Но где же тогда фунты?

— Как сказал Зонтаг, возможно, в банке. Или она их истратила. Сегодня же позвоню Биберкопфу, пусть проверит. Так что вы скажете о Гуннаре?

— По-моему, он слишком бойко отвечал на вопросы о блюдах в ресторане.

— Верно.

— Я думаю, — сказала она, — это он убил ее.

 

Глава двадцать шестая

Вошел Фридрих Нордструм.

Низенький, худенький, моложе Зонтага — лет двадцати, в коричневой рубашке, коричневом галстуке и коричневых брюках — в форме «штурмовиков» Геринга.

Казалось, он был исполнен желания нам помочь. Но скоро выяснилось, что он на это не способен. Как Зонтаг и все остальные, с кем мы разговаривали по приезде в Германию, он верил или делал вид, будто верит, что покушение на Гитлера организовали коммунисты. Как и все остальные, он понятия не имел, откуда коммунистам стало известно, что восьмого числа Гитлер буд