БЛАГОДАРНОСТИ

В Штатах — спасибо Биллу Кридеру, Валери ДеМилл, Сэму Готлибу, Спарклу Хейтеру, Фероузу Мохаммеду, Джонатану и Клодии Ричардс, Жанне Саттертуэйт, Джоан Саттертуэйт, Роджеру Смитпитеру, Энн и Майклу Тейс, Полли Уитни, моему вечно улыбающемуся редактору Рейгану Артуру и моему литературному агенту Доминику Эйбелу.

В Шотландии — еще раз спасибо доктору Ольге Таксиду.

Во Франции — спасибо Кристи Яас, Тимоти Линвуду Брауну, Алиссе Лэндри, Элен Солон, Джону Бакстеру и Мари-Доминик Монтель, а также Элен Альмарик и ребятам в «Ле Маск». Я очень благодарен всем вам за то, что, так или иначе, помогли мне увидеть Париж.

В Германии — спасибо Томасу Ворхе и Неле Моркель.

В Швейцарии — спасибо Герду Хаффмансу, Хервигу Битше и Тило и Ане Эдкардт.

Здесь, на берегах Эгейского моря, спасибо старым друзьям с Пароса — Дэвиду и Вангессе Грант, а также Джиму Уилкинсону и Эллен Боунпарт.

Эту книгу прочитали в рукописи Оливье ДеПари, поразительная Сара Кодуэлл и моя замечательная жена Кэролайн Гордон, я несказанно благодарен им за предложения и комментарии.

Особая благодарность — Брэду Сперджену из «Интернэшнл Геральд Трибюн», который был, в ходе всей моей работы над книгой, неисчерпаемым источником полезной информации, и вообще он очень хороший парень.

 

ПРОЛОГ

Отель «Несбыточное желание» Сен-Мало, Франция

С любовью, Дж.

5 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Да, Сен-Мало! Да, Франция!

C’est un miracle, non? [2]

Я так виновата, Ева, так виновата. Даже не знаю, смею ли я просить у тебя прощения. Понимаю, надо было написать тебе давным-давно. Но я же говорила тебе, точно говорила, что мне должны были поручить первое настоящее «дело» в качестве сыщика-пинкертона (только не думай, что первое мое дело походило на «Приключения распущенной старой девы», к тому же я сама, конечно, не считаю его таковым по вполне понятным причинам) и что оно казалось мне невыполнимым.

Теперь же, уютно устроившись наконец под французским одеялом на небольшой уютной французской кровати в маленькой уютной французской комнате, при уютном свете французской масляной лампы на причудливом (и шатком) французском ночном столике, я могу излить всю боль моего трепещущего сердца, как исправно поступают все английские старые девы, оказавшись, zut alors, [3] во Франции.

Впрочем, кроме редких ударов трепещущего сердца, мне больше нечего сказать. Путешествие через Ла-Манш меня доконало. Стоило отплыть от берега километров на пятнадцать, как поднялся жуткий ветер, погнавший огромные серые ощетинившиеся волны на наше утлое суденышко. Мы выскакивали из них и снова проваливались, падали и выныривали, поворачивались и извивались, клонились во все стороны, давая порой сильнейший крен, иной раз совершенно немыслимый. Меня в жизни никогда, так не воротило с души. В какой-то миг я даже испугалась, что умру, а затем в сотый раз жалела, что так и не умерла.

Это истинное блаженство — лежать вот так на неподвижном, крепком и невероятно уютном (хотя местами и комковатом) матрасе! (К слову сказать, тоже французском, если я забыла об этом упомянуть раньше.)

Однако даже истинное блаженство, что бы там ни говорили поэты, действует явно усыпляюще. Я чувствую, что куда-то плыву, точно по течению. Но довольно об этом. Сейчас закончу письмо, положу в конверт и немного полежу — помечтаю, глядя на дивный (хотя и несколько простоватый) эстамп с видом Эйфелевой башни, что висит на противоположной стене. Потом ущипну себя два-три раза, чтобы убедиться, что все это не сон, задую лампу и вскоре увижу самые настоящие сны, лежа в моей французской постели, в моей французской гостиничной комнате, в моем французском городе и в моей французской Франции.

Утром я попрошу мадам Верлен, хозяйку гостиницы, отправить письмо. Завтра же, когда дети угомонятся, я постараюсь тайком выкроить немного времени от моего дела, связанного с расследованием одного убийства, и попробую черкнуть тебе еще несколько строк.

Расследование убийства? Представляю себе, как ты удивилась. Дети? — спросишь ты. Да чем она там занимается, наша Джейн? Так вот, боюсь, ответа тебе придется немного подождать. Завтра я расскажу тебе все-все.

С большой-пребольшой любовью,

Джейн

Р. S. Еще до моего отъезда из Лондона до меня дошли прелюбопытные слухи. Помнишь Фила Бомона? Того высокого американца, который помог мне стать легендарной сыщицей? Поговаривают, будто он собирается вернуться из Америки в Европу. Может быть, нам доведется снова встретиться. Есть одно-два дельца, которые по разным причинам нам так и не удалось обсудить. Ах, Ева, так и вижу твою улыбку, лиса ты этакая. Если бы только ты так часто не оказывалась права…

Как поживает твой милый братец? И неподражаемый господин Хэммонд?

 

Глава первая

Люди шли через огромный вокзал как обычно — не столько осторожно, сколько торопливо, и скорее озабоченно, чем беззаботно. Лондонский поезд прибыл раньше расписания. Я стоял у справочной будки уже десять минут.

— Полагаю, вы мсье Бомон?

Я повернулся. Для семи часов утра незнакомец выглядел довольно ярко.

— Точно, — сказал я. В воздухе пахнуло туалетной водой — лавровишневой. Раньше ее аромата не чувствовалось.

— Я Ледок, — представился незнакомец и склонил голову в легком поклоне. Возможно, он даже прищелкнул каблуками, но поклясться не могу.

Он строго улыбнулся и добавил:

— Добро пожаловать в Париж.

— Благодарю, — ответил я.

Ему было под сорок или чуть больше. Ростом он был от силы сто пятьдесят восемь сантиметров, но выглядел стройным и осанистым. На нем была изящного покроя черная тройка из тонкой шерсти, возможно, даже из кашемира. Из-под жесткого белого воротничка выглядывала черная бабочка — скорее всего шелковая, — а через плоский живот тянулась массивная цепочка от часов — скорее всего золотая. Черные волосы зачесаны назад вдоль слегка продолговатого черепа над парой маленьких заостренных ушек. У него была аккуратная, как и волосы, черная бородка, глазки были маленькие, круглые и тоже черные. В левой руке он держал черные кожаные перчатки. В правой, прижатой к груди, как на параде, был черный котелок. Внешний вид — без малейшего изъяна.

— У вас еще есть багаж? — спросил он, кивком показав на чемодан, который я держал в руке.

— Это все, — ответил я.

Он слегка поднял брови, затем кивнул.

— Bon, — сказал он. — Милое дело — путешествовать налегке. — Это был один из тех комплиментов, которые обычно говорят, чтобы скрыть издевку, правда, без особого старания.

Но меня это не заботило. Мне было безразлично, нравлюсь я ему или нет, равно как и мне самому было вовсе не обязательно испытывать к нему симпатию.

Мимо прошла молодая женщина, постукивая каблуками и поправляя на ходу свои шелковистые русые волосы. Полы ее дорогого пальто развевались в такт ее шагам, обнажая пару изящных лодыжек и пару точеных икр. Несколько секунд Ледок задумчиво и с удовольствием следил за ней, потом снова повернулся ко мне.

— Вы ели?

— Последний раз вчера вечером.

Он снова кивнул.

— Вы мудро поступили, отказавшись от обеда в поезде. Есть в поездах небезопасно, — сказал Ледок уже без всякой издевки. К еде он, судя по всему, относился серьезно. — Через дорогу, метрах в ста отсюда есть вполне приличное кафе. Можем выпить там кофе и съесть по паре круассанов, пока будем говорить о деле.

— Годится, — согласился я.

— Настоятельно рекомендую черничный джем, — сказал Ледок. — Его делают в Эльзасе, пальчики оближете.

Наш столик стоял так, что через большое окно при входе в ресторан мы могли видеть многолюдный бульвар, а с другой его стороны — Северный вокзал, высокий, широкий и мрачный, с кирпичными стенами в потеках и разводах. Среди машин на бульваре попадались большие телеги, запряженные огромными спокойными ломовыми лошадьми, не обращавшими никакого внимания на автомобильные гудки вокруг и багровые лица французов, выглядывавших из окон автомашин сзади. Прохожие на тротуарах тоже ни на что не обращали внимания. Некоторые из них наверняка только что продрали глаза. Другие же так отчаянно спешили, что, казалось, они вообще не ложились спать и не собираются ложиться впредь.

— Мне бы хотелось заказать бекон и яйца, — сказал я Ледоку.

— Ну да, — проговорил он. Несколько печально, как будто я не оправдал его надежд. Но он быстро оправился и махнул официанту. Медленно и четко, как учитель, читающий лекцию нерадивому школяру, и сопровождая свою речь соответствующими жестами, он отдал официанту распоряжения на французском, которые показались мне чересчур обстоятельными. Я разобрал только одно слово — «Americain». Произнеся его, Ледок пожал плечами. Затем пожал плечами официант. Мне тоже захотелось последовать их примеру, но я сдержался.

Ледок прервал лекцию и обратился ко мне:

— Какие яйца предпочитаете?

— Жареные, — ответил я. — На масле, если оно у них есть.

На его лице мелькнуло раздражение.

— Понятно, на масле. А желток? Жидкий или твердый?

— Лучше жидкий.

Он опять повернулся к официанту и с полчаса объяснял ему, как надо жарить яйца. Следует отдать должное официанту — он держался стойко. Вздохнул всего лишь два раза. Наконец Ледок закончил и резко кивнул. Официант ушел, вытирая руки о белый фартук. Несмотря на мои ожидания, он почти ни разу не закатил глаза. Возможно, решил добраться до кухни, а уж там отвести душу.

Ледок повернулся ко мне и сказал:

— Раньше бывали во Франции?

— Несколько лет назад, — ответил я.

— А, — заметил Ледок, — во время войны.

— Да.

Ледок печально покачал головой.

— Ужасная штука война. И долго пробыли в Париже?

— Несколько дней.

— Жаль. Значит, ничего не видели.

— У меня тогда голова была занята другим. Давайте лучше поговорим о пистолете.

— Ну что ж. — Он откинулся назад и поправил манжеты. — Пистолет. Как я понял, это был «браунинг» двадцать пятого калибра.

— «Крошка-браунинг».

Он еще раз пожал плечами, показывая, что ему это все равно. Если даже пистолет так и назывался, какая разница. Я спросил:

— Пистолет точно принадлежал Форсайту?

— Совершенно точно. Редкая конструкция. С серебряными пластинами на рукоятке из слоновой кости. На торце выгравировано имя мсье Форсайта.

— Замечательно, — сказал я.

Он снова поднял левую бровь. И вдруг улыбнулся.

— Иронизируете, мсье Бомон? До завтрака?

Я тоже улыбнулся.

— Он всегда носил его с собой? В смысле — пистолет?

— Нет. — Казалось, Ледок настроился более дружелюбно. Возможно, все дело в иронии. — Обычно, — продолжал он, — пистолет хранился в ящике в его квартире на улице Лилль. Жена утверждает, что понятия не имела, что его там нет.

Ледок поднял глаза на официанта, когда тот принес кофе. Мы наблюдали, как он разлил кофе по чашкам, поставил кофейник на стол и удалился.

— Откуда вы получаете сведения? — спросил я Л едока.

— Из газетных репортажей. И от людей, знавших Форсайтов.

— Ладно, — сказал я, — а что там с немкой?

Он кивнул.

— Сабина фон Штубен. Красивая девица, хотя имя подкачало. И для немки весьма элегантная, по-своему. Очевидно, вышла из хорошей семьи. Отец у нее был бароном. — Он отпил глоток кофе.

Я попробовал свой. Отменный кофе!

— Что там у нее за история?

Ледок нахмурился.

— История?

— Чем она занималась?

Он улыбнулся.

— Она была аристократкой. Умела выбирать вещи. И тратить деньги.

— Угу. И как же Форсайт с ней познакомился?

— Не знаю. Она приехала в Париж полгода назад и стала всюду появляться. В опере, на балах, в шикарных кафе. Сначала ходили слухи о ее связи с графом де Сентом. А потом, месяца за два до своей смерти, ее уже видели с мсье Форсайтом.

— Она была увлечена графом де Сентом?

Ледок пожал плечами.

— Поговаривали. Вы его знаете?

— Только по имени.

— Я и сам знаю немногим больше. Его вообще мало кто знает. Этот граф — загадочная личность. Молодой, богатый красавчик, герой войны. — Он улыбнулся. — И, соответственно, на редкость назойливый. Но во всех других отношениях — человек-загадка. Из очень древнего рода. Предки его сражались с Карлом Великим.

— Он что, их раздражал?

Ледок какое-то время недоуменно смотрел на меня.

— Пожалуйста, мсье Бомон. Нам будет куда легче общаться, если мы воздержимся от неудачных шуток до полудня.

Я улыбнулся.

— Есть еще сестра, — сказал он. — Эжени. Она моложе и совсем недурна собой. Ее я знаю несколько лучше. — Он печально покачал головой. — И только один ужасный недостаток.

— В смысле?

— Она лесбиянка. Но, спешу добавить, человек она премилый. В субботу они устраивают маскарад у себя дома, в Шартре. У меня есть приглашение. Если угодно, можете присоединиться.

— Я небольшой любитель маскарадов. — Графом де Сентом и его сестрой должен ведь заниматься еще кто-то из пинкертонов. — Жена Форсайта знала о связи мужа с фон Штубен?

— Ну конечно. — Ледок слегка нахмурился в задумчивости и наклонился вперед. Поставил локти на стол и сложил пальцы с видом врача, готового объявить диагноз. — Они были необычной парой, эти Форсайты. У каждого множество романов. И, думаю, они оба прекрасно знали об увлечениях друг друга. И не только романы. Ходили слухи и об оргиях. Эта парочка и другие женщины. Или другие мужчины.

Ледок с укоризной вздохнул.

— В замке под Шартром, в парижской квартире, даже в Булонском лесу. — Он многозначительно взглянул на меня. — Под свет автомобильных фар.

Он помолчал.

— Похоже, они были просто одержимы сексом.

Мимо нашего столика прошли к двери две девушки. Ледок оглядел их, задумчиво поджав губы. Затем посмотрел на меня.

— Англичанки. По одежде видно. Довольно мило, non?

— Одежда или девушки?

Ледок улыбнулся.

— Что такое одежда? Всего лишь оправа для бриллианта. Некоторые оправы, разумеется, более стильные, чем другие, но ведь главное — бриллиант, не правда ли? — Он откинулся на спинку стула, поднес чашку с кофе ко рту и отпил глоток. Какое-то время он сидел, уставившись вдаль, как будто всерьез размышлял над своими словами. Затем кивнул, видимо, соглашаясь с самим собой.

— Люблю англичанок, — признался Ледок. — В них есть сдержанность, то, что меня бесконечно интригует. — Он снова слегка пожал плечами. — На самом деле это тоже своеобразная форма одежды.

— Верно, — согласился я. — Значит, вы его знали. Форсайта.

— Ну конечно. Париж — город большой, mon ami, хотя общество, где вращались Форсайты, совсем невелико.

— Какое общество вы имеете в виду?

Он не успел ответить, потому что подошел официант с блюдами. Я получил свою яичницу с беконом. А перед Ледоком поставили круассаны и белые фарфоровые баночки с маслом и джемом.

Когда официант отошел, Ледок аккуратно отломил кончик круассана. Взял в руку нож и сказал:

— Общество творческих людей. Писателей. Художников. Многие из них, особенно писатели, американцы. Приезжают в Париж за вдохновением, благо его здесь в избытке.

— И вы вхожи в их общество, — предположил я и отрезал кусочек бекона.

Он воззрился на меня, одновременно намазывая круассан маслом.

— Мой отец был человек талантливый и деловой и за свою долгую, хотя и довольно скучную жизнь сумел скопить приличную сумму. Он обладал и другим не последним достоинством — все делать вовремя и умер, когда я был еще совсем молод и мог вполне наслаждаться его деньгами.

Ледок усмехнулся.

— Деньги позволяли мне интересоваться книгами, картинами, театром. — Он размазал синий джем по круассану. — И даже давали возможность потехи ради ввязываться в какое-нибудь приключеньице по просьбе вашего друга мсье Купера из Лондона. — Он ловко откусил кусок круассана.

— Вы полагаете, Форсайт покончил с собой?

Ледок прожевал мой вопрос вместе с куском булочки. Наконец проглотил — и то и другое.

— Да, — сказал он. — Он был одержим смертью, как и сексом. И частенько поговаривал о самоубийстве.

— А об убийстве он часом не упоминал? — Бекон был замечательный. Как и яичница.

— Он говорил о договоре самоубийц. О том, как прекрасно, когда две души навсегда соединяются в смерти.

— И полиция думает, что так оно и есть, — заметил я.

Круассан остановился на полпути ко рту, позволив Ледоку в очередной раз пожать плечами и подождать, когда они встанут на место.

— Дверь была заперта изнутри. Окна тоже. В номере, кроме них, не было ни души. Пистолет принадлежал мсье Форсайту. Раны, у него и у девушки, полностью подтверждали версию двойного самоубийства. Что еще может думать полиция? — Он отправил круассан в рот.

— И выстрелов никто не слышал.

Ледок нахмурился и проглотил булку. Судя по тому, как он поморщился, проглотил он ее несколько раньше, чем собирался.

— Стреляли днем. Другие постояльцы в основном отсутствовали.

— По словам портье, Форсайт и девушка пробыли в номере часа четыре. Чем они занимались?

Он печально взглянул на меня. Я снова его огорчил.

— Дружище, это же очевидно.

— Они оба были одеты, когда их нашли.

— Успели одеться. Наверное, ради своих ближних.

— И семья Форсайта на это не купилась.

Во взгляде все та же укоризна.

— Не купилась?

— Не согласилась с версией.

— А, понятно. Разумеется, семья как группа сомневается в очевидном, то же и отдельные ее члены. Как группа — даже сильнее.

— Как показало вскрытие, Форсайт умер на два часа позже девушки.

— Возможно, он сначала помог Сабине покончить с собой, а затем стал сомневаться, стоит ли ему следовать ее примеру. Предположим, он засомневался. И передумал. Такое возможно?

Ледок театральным жестом показал на пол, держа круассан так, будто это был фонарик. И опустил брови.

— Вот лежит прекрасная Сабина. Совсем мертвая, причем убитая его собственной рукой. Если он сейчас пойдет на попятный, ему придется не только иметь дело с полицией, что само по себе неприятно, но и усомниться в твердости собственных убеждений.

— Каких таких убеждений?

— Никогда и ни перед чем не отступать. Даже в самых крайних случаях. Ни перед жизнью. Ни перед смертью.

— Это было бы отступлением только в том случае, — заметил я, — если он убил девушку собственноручно.

И снова Ледок проглотил кусок раньше, чем собирался.

— Но дверь была заперта.

— Заперта. И за ней нашли трупы. Но эти двое были там, по меньшей мере, час, прежде чем девушка умерла. И после этого Форсайт пробыл там еще два часа, прежде чем умер сам. За это время целый полк мог войти в номер и выйти обратно.

— Никто никакого полка не видел.

— Вы же сами сказали, все произошло в разгар дня.

Ледок в знак согласия быстро кивнул, косясь чуть в сторону. Откинулся на спинку стула, потер руки и положил их на подлокотники.

— Bon. Итак, давайте подытожим. Мсье Форсайт и девушка входят в номер в полдень. Какое-то время они, возможно, развлекаются. Да, наверняка развлекаются. Затем одеваются. Потом, около часу дня, входит кто-то третий. Он отнимает пистолет у мсье Форсайта, который по чистой случайности принес его с собой. Мсье Форсайт не сопротивляется. Этот третий убивает девушку, которая тоже не сопротивляется. После чего возвращает пистолет мсье Форсайту, приподнимает шляпу и уходит. Мсье Форсайт сидит и размышляет над случившимся. И вот, поразмыслив часа два, он в конце концов решает застрелиться. Я правильно излагаю?

— Никто точно не знает, что произошло в том номере, — сказал я. — Да и выстрелов никто не слышал. Предсмертной записки тоже нет. Примерно в час Форсайт кому-то звонил. Но кому именно, этого тоже никто не знает.

— Дежурный куда-то подевал запись.

— Я бы хотел побеседовать с этим портье.

Ледок пожал плечами.

— К сожалению…

— К сожалению, — догадался я, — портье мертв.

— И вы считаете это подозрительным.

— Угу.

Ледок снова пожал плечами.

— Он жил рядом с Сеной. В тот вечер был сильно пьян, такое с ним часто случалось. Шел домой, поскользнулся и упал.

— Через неделю после того, как обнаружили трупы.

— Решили, он погиб в результате несчастного случая.

— А Форсайт — в результате самоубийства.

Тут он улыбнулся.

— Мне пришло в голову, дружище, что вы прекрасно знакомы со всеми подробностями этот дела. Выходит, в нашей беседе не было нужды?

Я тоже улыбнулся.

— Я думал, так мы лучше познакомимся.

Он улыбнулся еще шире.

— Bon. — Кивнул. — И мы познакомились. Un peu. Немножко. Но лиха беда начало, так? А теперь не желаете ли освежиться перед вашей первой сегодняшней встречей? Я позволил себе снять для вас номер в довольно милой гостинице, поблизости от моей квартиры. Можем обсудить этот вопрос подробно в такси. Устраивает?

— Вполне.

Он кивнул, повернулся и жестом подозвал официанта. Когда тот подошел, Ледок какое-то время говорил с ним по-французски. Кто знает, может, он нахваливал черничный джем. Наконец официант достал из кармана блокнотик и карандаш, что-то записал, оторвал листок и положил его на столик.

Когда он ушел, Ледок наклонился, поднял листок и, даже не взглянув на него, протянул мне. Улыбнулся.

— Вам, конечно, оплачивают все расходы.

— Верно, — согласился я. Взглянул на счет и быстро перевел в доллары. Получилось меньше двадцати центов.

Так что Париж обещал американцам не только вдохновение.

В такси мы говорили о деле, но недолго. Ледок хотел показать мне местные достопримечательности.

— Здесь у нас Опера, — сказал он, наклоняясь к моему окну и показывая на вычурное серое здание справа. — Построен во время Второй империи Шарлем Гарнье. Внутри — невероятная роскошь. Гобелены, позолоченная мозаика, люстра весом в пять тонн. Громадина. В 1896 году она рухнула прямо на зрителей.

— Им вернули деньги?

Он откинулся на сиденье и улыбнулся. Взглянул на часы.

— Еще нет и двенадцати. Нет, не вернули. Но их, несомненно, утешало то, что они пострадали ради искусства. Кстати, тут есть неплохое кафе, вон там, справа. «Кафе де ла Пэ». Там делают довольно аппетитный chèvre chaud. Салат с подогретым козьим сыром. Может, как-нибудь туда заглянем.

— Там будет видно.

Ледок продолжал экскурсию.

— А вот перед нами площадь Мадлен. Строительство началось в 1764 году по велению Людовика Пятнадцатого… Здесь у нас площадь Согласия, а дальше — Елисейский дворец…

Кругом была сплошная сажа и грязь, впрочем, такую же картину можно видеть и в Нью-Йорке, и в Лондоне. Если у вас нет парового отопления и вы топите углем, приходится мириться с сажей и грязью.

Здесь все казалось величественным. Куда более величественным, чем в Нью-Йорке и в Лондоне. Улицы широкие, здания впечатляющие — как будто строители хотели верить, что, раз увидев эти здания и эти улицы, их уже никто не забудет (и надеялись, что никто не спросит, откуда взялись на все это деньги).

Мы пересекли Сену, широкую, гладкую и коричневую, зажатую меж каменных набережных, свернули налево и несколько кварталов ехали вдоль реки. По воде медленно плыли длинные, глубоко осевшие баржи. Между ними сновали суденышки поменьше, некоторые даже с парусами.

Мы свернули направо. Ледок показал мне еще несколько достопримечательностей. В основном — рестораны.

— Вон там пониже, — сказал он, — «Тартюф». Видите желтый навес? Они замечательно готовят caneton à l’orange. Утку в апельсинах. Уток, известное дело, покупают только в Руане… Там дальше по улице блинная «Бон Шанс». Вы когда-нибудь пробовали нормандские crêpes?

— Нет.

Ледок кивнул, как будто нисколько не удивившись моему невежеству.

— Тогда позвольте мне вас с ними познакомить.

— Посмотрим.

— Вот тут слева, — продолжал он, — находится «Две Кубышки», вполне приличное кафе. Они готовят неплохой citron pressé. Лимонный мусс. А вон то большое здание — церковь Сен-Жермен-де-Пре. Святой Жермен-в-Поле. На этом месте был когда-то храм в честь богини Исиды.

— Не так давно? — поинтересовался я.

— Нет, нет, несколько тысяч лет назад. — Он поглядел на меня и улыбнулся. — Снова шутите?

Через несколько кварталов за церковью такси повернуло налево и дальше поехало уже по узким улочкам.

— Чуть дальше, — заметил Ледок, — есть кафе «Прокоп», одно из первых кафе в Париже. Вольтер выпивал там по сорок чашек кофе за день, когда заканчивал «Кандида». У них до сих пор можно получить неплохой café au lait. А их crème brûlée выше всяческих похвал.

Такси остановилось около узкого четырехэтажного здания. Небольшая табличка на аккуратно выкрашенной вручную двери гласила: «Отель „Викторианский“».

Ледок наклонился вперед, переговорил с водителем и повернулся ко мне.

— Пять франков. Разумеется, он даст вам квитанцию. Для отчетности.

Я достал из кармана несколько банкнот и протянул одну Ледоку. Он что-то сказал водителю, тот заворчал, порылся в бардачке, откопал листок бумаги и, снова заворчав, начеркал что-то карандашом. Не переставая ворчать, он протянул листок Ледоку, а тот передал его мне.

— Voilà, — сказал он.

Я сунул бумажку в карман пиджака, открыл дверцу и вышел из такси. Ледок передал мне мой чемодан и тоже вылез из машины. Держа в левой руке шляпу и перчатки, он легонько отряхнулся правой рукой.

— А теперь, — сказал он, — в ваш номер.

Ледок остался ждать в небольшом вестибюле, пока коридорный, воевавший, вероятно, еще с Карлом Великим, теперь воевал с шатким открытым лифтом, который наверняка уже был достаточно преклонного возраста, когда Карл Великий только родился. Он хотел взять мой чемодан, но я вцепился в него мертвой хваткой. Я не знал, как на французском вызвать скорую помощь.

Лифт медленно пополз вверх, позвякивая и покачиваясь, а иногда повизгивая так, будто где-то в глубине шахты мучили здоровенную мышь. Старичок поверился ко мне с выражением мировой скорби на лице и спросил:

— Américain?

— Да, американец.

Он печально кивнул и отвернулся. Он и этого ожидал. Похоже, на свете вряд ли было что-то такое, чего бы он не ждал.

Лифт звякнул, вздрогнул, опять звякнул и опять пошел вверх. Где-то далеко внизу снова взвизгнула мышь. Старичок снова обратился ко мне.

— Parlez-vous français?

— Нет. Уж извините.

Он печально кивнул.

Под финальное звяканье и под финальный слабенький взвизг мыши лифт замер на самом верхнем этаже. Старичок открыл решетчатую дверь и жестом предложил мне выходить. Я внял жесту. Шаркая ногами, он тоже вышел из клетки и пригласил меня следовать за ним. Мы двинулись узким коридором. Стены выкрашены в светло-зеленый цвет, красный ковер на полу посередине малость потоптан. У номера 404 старичок остановился, полез в левый карман, нахмурился, полез в правый карман и немного там покопался. Нормальный человек успел бы раз восемь открыть и закрыть эту дверь, пока старик возился с ключом. Наконец дверь распахнулась, и он жестом предложил мне войти.

Он последовал было за мной, но остановился, ожидая, пока я оглядывал комнату.

Если убрать эстамп с изображением Эйфелевой башни, над кроватью, то такой же номер можно увидеть и в приличном отеле в Питсбурге, Портленде или Пеории. С каждой стороны кровати по столику. Белое покрывало. Небольшой письменный стол из темного дерева и кресло из того же темного дерева, с виду крайне неудобное. На деревянном полу ковер. Дверь в ванную комнату.

— C’est bon? — спросил старик.

— Сойдет, — ответил я. Полез в карман и достал банкноту. Пять франков. И отдал ему.

Старичок глянул на банкноту, потом на меня и произнес:

— Merci. — Он отдал мне ключ и повернулся, чтобы уйти. Затем остановился и еще раз взглянул на меня.

— Voilà, — сказал он, подняв брови, — le bidet.

Он прошаркал в ванную комнату и сделал мне знак следовать за ним. Я последовал.

— Voilà, — повторил он, указуя дрожащим пальцем, — le bidet. — Оно стояло рядом с унитазом, на кафеле в черную и белую клетку, напротив ванны.

— Да, — сказал я. — Знаю.

Он прибавил что-то по-французски, заметил, что я нахмурился, и принялся сопровождать свои слова жестами. Медленно, превозмогая ревматизм, еле сгибаясь, он показал, что биде мне ни к чему.

— Non, non, non! — сказал он. И погрозил мне пальцем.

— Знаю-знаю, — повторил я.

Он попытался еще изобразить нечто такое, чтобы я лучше понял, что биде мне совершенно незачем. Но для него это оказалось слишком сложным.

— Понимаю, — снова сказал я. — Я бывал во Франции раньше.

Старичок уразумел из моего английского не больше, чем я из его французского. Он все еще говорил и жестами пытался объяснить, что мне не стоит пользоваться биде.

— Ясно, — сказал я.

На его лице впервые появилось что-то, кроме печали. Будь это выражение поживее, я бы принял его за беспокойство. Вероятно, когда-то в прошлом ему пришлось иметь дело с американцами, которые никогда в жизни не видели биде… и ошиблись.

— Comprenez-vous? — спросил он меня.

— Да, — в сотый раз заверил его я. И кивнул. — Да-да, — повторил я и в сотый же раз кивнул.

Он поглядел на биде, потом на меня и тоже кивнул. Но, похоже, я убедил его не до конца.

Я поставил чемодан на кровать и распаковал его. На дне лежал блокнот. Я достал его, открыл на первой странице и просмотрел записанные там имена: Роза Форсайт, Гертруда Стайн, Жан Обье граф де Сент, Эжени Обье, его сестра, Эрнест Хемингуэй, Астер Лавинг.

Почти все эти имена в агентстве узнали от матери Ричарда Форсайта. Остальные сообщил агент, работавший под прикрытием, который разъезжал вместе с семьей зятя госпожи Форсайт. В соответствии с полученными мною сведениями все эти люди подозревались в том, что они так или иначе связаны со смертью Ричарда Форсайта.

Все, кроме первого имени в списке. Огюст Лагранд. Префект полиции. Самый главный полицейский в Париже.

Мне предстояло повидаться с ним в первую очередь. Это была первая моя встреча на сегодня — Ледок уж постарался.

Я разделся, вымылся под краном в ванне, переоделся в чистое и вышел.

Под двойным дном чемодана у меня лежала американская валюта и автоматический пистолет — «кольт» тридцать второго калибра. Я оставил все на месте. На первое время денег мне хватит, а с самого начала таскаться с оружием было ни к чему. Американские полицейские не любят, когда вы являетесь к ним с оружием, и я был абсолютно уверен, что их французские коллеги от этого тоже не в восторге.

 

Глава вторая

— А то, — указал Анри Ледок, — «Ла Бон Фам». Там готовят отличную truite, форель в сухарях, с сыром пармезан и зеленью.

— Угу, — сказал я. — Расскажите о вашем префекте.

— А!

Мы снова ехали в такси в сторону реки по бульвару Сен-Мишель.

— Вы должны понять, — начал он, — префект полиции занимается не только заурядными преступлениями и наказаниями. Он отвечает также за здравоохранение, обеспечение нормальных санитарных условий в магазинах и гостиницах, проверяет столичных врачей…

— Меня больше интересует сам Лагранд.

— Ну да, конечно. — Он погладил бородку. — Итак. Наш мсье Лагранд человек неподкупный и этим открыто гордится.

Я кивнул.

— Впрочем, он имеет на это право, — добавил Ледок, — потому что невозможно подкупить того, кто уже куплен на корню, а Лагранд за всю свою жизнь просто погряз в коррупции. Взяток он, конечно, не берет. Это было бы слишком грубо. Но если кому-то требуется одолжение со стороны мсье Лагранда, надо только передать деньга в благотворительное общество, где заправляет его жена, — в «Общество за безопасность сирот». Такого общества, ясно, нет, как и сирот. Есть только мсье Лагранд.

— И его жена.

— Полное ничтожество. А теперь гляньте-ка вой туда! — Ледок наклонился ко мне и показал куда-то в окно, через реку. — Собор Парижской Богоматери. Видите там, сзади, еще один остров? Это остров Сен-Луи. Там есть ресторан «В раю», где подают великолепное berdonneau à l’impériale. Это палтус, нарезанный ломтиками, вымоченный в молоке, в обрамлении раковых шеек, покрытый нежнейшим соусом из трюфелей. Замечательное блюдо. Вам просто необходимо, пока вы здесь, отведать его хотя бы раз.

— Посмотрим, — сказал я.

Префекту было где-то за пятьдесят. Мужчина он был крупный, двигался медленно и уверенно, с видом человека, который не слишком печется ни о своем времени, ни о чьем-либо еще. На нем был дорогой черный костюм, сидевший на его грузном теле так, будто сшили его только что, сразу после завтрака. Густые темные волосы напомажены, разделены на прямой пробор и зачесаны назад. Кончики черных навощенных усов смотрели вверх. Лицо круглое и красное, под заспанными карими глазами небольшие мешки, над тонкими, резко очерченными губами пухлый нос, и, глядя на его рот, можно подумать, что он раздвигается в улыбке раз в год по обещанию, и то, вероятнее всего, на похоронах.

Господин префект восседал за антикварным столом красного дерева, размером с концертный рояль. Какое-то время он говорил с Анри Ледоком по-французски. Голос у него был низкий и блеклый, речь медленная. Сцепленные пальцы рук он держал на широком животе.

Ледок повернулся ко мне. Префект тоже. Но не очень резво: он всего лишь перевел свои сонные карие глаза направо, едва-едва.

— Мсье префект приветствует вас в Париже, — сказал Ледок, — и желает вам приятного пребывания. Он говорит, что всегда рад сотрудничать с такими борцами с преступностью, как агентство «Пинкертон», к которому он сам лично относится с огромным уважением. Но он уверяет вас, что ваши расследования бессмысленны. Судебная полиция проделала тщательную работу, говорит он. Нет сомнений, Ричард Форсайт собственной рукой застрелил эту женщину, фон Штубен, а затем застрелился сам.

— Передайте ему мою благодарность за гостеприимство, — сказал я. — И добавьте, я нисколько не сомневаюсь, что полиция поработала прекрасно. Скажите, что пинкертоны считают парижскую полицию настоящими профессионалами и знают: они трудятся исправно.

Несмотря на сонный взгляд, Лагранд внимательно наблюдал за мной.

— Однако, — продолжал я, — нас наняла мать Ричарда Форсайта, госпожа Клер Форсайт, а она не столь сведуща в работе парижской полиции, как мы. Ведь Ричард был ее сыном, а мать порой не видит того, что очевидно остальным. Скажите ему, я уверен, мои расследования лишь подкрепят все его слова. Но, как оперативный работник, я должен провести это расследование от начала до конца.

— Bon, — сказал Ледок в знак не то согласия, не то одобрения и повернулся к Лагранду.

Я огляделся. Офис занимал угол, причем немалый, на одном этаже префектуры. По высокому потолку к позолоченной цепи, поддерживавшей сверкающую хрустальную люстру, сбегалась позолоченная лепнина. Стены кремового цвета увешаны табличками в рамках, аттестатами и старыми портретами людей, которые давно почили. Сияющий мраморный пол покрывали старинные узорчатые ковры бледно-зеленого и кремового цвета. По комнате расставлена такая же антикварная, хрупкая на вид бледно-зеленая мебель на витых ножках: роскошный диван, несколько красивых кресел, близнецы тех, на которых сидели мы с Ледоком. Кофейный столик красного дерева, секретер тоже красного дерева с медными украшениями. Две застекленные книжные полки красного дерева, причем книги выглядели так, будто их не открывали лет сто. Одна стена — в сплошных высоких окнах с видом на Сену. Окна с другой стороны глядели на усеченные башни собора Парижской Богоматери.

Весьма лакомый кусок недвижимости.

— Мсье префект, — сказал Ледок, — прекрасно понимает ваше положение. Что именно вам хотелось бы узнать?

Я сказал:

— Нельзя ли получить копии полицейских отчетов о смерти Форсайта? И копию протокола вскрытия.

Лагранд слегка кивнул и сказал:

— Mais oui.

— Да, конечно, — перевел Ледок и добавил: — Только они ведь будут на французском, естественно.

— Придется перевести. Я бы также хотел получить копии полицейских отчетов о смерти портье.

Лагранд что-то сказал все с тем же выражением лица. Когда Ледок повернулся, он перевел свой взгляд на меня.

— Как угодно, — сказал Ледок. — Однако мсье префекту хотелось бы знать, почему это вас интересует.

Я пожал плечами.

— Только чтобы убедиться, что он умер в результате несчастного стучал. Такая работа.

Лагранд кивнул, затем что-то сказал.

Ледок перевел.

— Прекрасно. Что-нибудь еще?

— Хотелось бы поговорить с инспектором, который вел расследование. Смерти Форсайта и портье. Этим ведь занимался один и тот же человек, не так ли?

— Да, — сказал Ледок. С неизменным выражением лица Лагранд сказал еще что-то.

Ледок перевел:

— Мсье Лагранд с великим сожалением должен вам сообщить, что в данный момент полицейское управление Парижа очень перегружено работой. Они ведь борются не только против преступности, которая все растет, но и против врагов государства. Если он сейчас отвлечет офицера полиции от его прямых обязанностей, чтобы задать ему вопросы по поводу двух уже завершенных расследований, это будет пустой тратой драгоценного времени и приведет к значительным расходам.

— Скажите господину Лагранду, что я сам могу поговорить с тем офицером, когда он будет свободен.

Лагранд снова что-то произнес, и они оба повернулись ко мне.

— Мсье Лагранд говорит, что в Париже все добросовестные полицейские всегда находятся на работе. А этот инспектор как раз очень сознательный офицер и не захочет, чтобы его управление тратило понапрасну время или деньги.

— Ясно, — проговорил я. — Скажите ему, что агентство «Пинкертон» все понимает. Знаю, мне неудобно предлагать деньги непосредственно полицейскому управлению или самому инспектору за потраченное время. Но, может, есть какое-нибудь благотворительное объединение — я мог бы с ними договориться. Агентство «Пинкертон» отблагодарит его за посредничество, сделав взнос в это объединение.

— Замечательная мысль, — заметил Ледок и погладил бородку, — одобряю. — Когда он кончил переводить, Лагранд что-то сказал в ответ.

Ледок снова повернулся ко мне.

— Так уж получается, что подобное благотворительное объединение действительно существует, и называется оно Обществом за безопасность сирот.

— Сирот?

— Да. Парижские полицейские принимают беды сирот очень близко к сердцу.

— Кроме шуток, — заметил я. — Просто великолепно!

Он кивнул.

— Да, это достойно всяческих похвал.

— Отлично. Скажите господину Лагранду что, если он не возражает, я сделаю взнос в это общество от имени агентства «Пинкертон». Скажем, две тысячи франков.

Около сотни долларов. Клер Форсайт заплатит. Дело не в деньгах, она сама так сказала, и это были не пустые слова.

Ледок переговорил с Лаграндом, и тот опять ему что-то сказал. Ледок повернулся ко мне.

— Мсье Лагранд сказал, что высоко ценит щедрость агентства и вашу личную доброту.

— Это самое маленькое, что мы можем сделать, — сказал я Лагранду. Он удовлетворенно кивнул. Во всяком случае, мне показалось, что он остался доволен.

— Могу я повидаться с тем инспектором завтра? И нельзя ли нам встретиться с ним в отеле, где умер Форсайт?

Лагранд кивнул и что-то сказал. Ледок перевел:

— В полдень вас устроит?

— Вполне.

— Мсье префект об этом позаботится, — сказал Ледок.

— Поблагодарите его от моего имени, — попросил я, — и скажите, что я очень ценю его помощь.

Лагранд снова заговорил. Ледок поверился ко мне.

— Мсье префект сказал, что ему приятно оказать вам услугу.

— Но сначала я хотел бы просмотреть все отчеты.

Ледок выслушал ответ Лагранда и сказал:

— Мсье префект это предвидел. Бумаги ждут нас у секретаря. Все-все. Мы сможем их забрать, когда будем уходить.

— Благодарю.

Лагранд опять что-то сказал. Ледок повернулся ко мне.

— Мсье префект говорит, не стоит благодарности. И он опять-таки надеется, что в Париже вам понравится. Но сейчас он вынужден извиниться: к сожалению, его ждут дела.

Я встал.

— Можно задать префекту еще один вопрос?

— Конечно.

— Ведь ему знакомо это дело. А что он сам думает о Ричарде Форсайте?

Ледок не успел перевести, как префект ответил по-английски.

— Никчемный тип. — Его английский оказался весьма приличным. А выражение лица, если можно так выразиться, ничуть не изменилось. — Дилетант. Извращенец.

— Благодарю, — сказал я. — Завтра же перешлю в банк чек для сироток.

Лагранд в первый раз улыбнулся.

— Не сомневаюсь, мсье Бомон, — сказал он.

— Кроме шуток, — проговорил Ледок.

— Это значит…

Он улыбнулся и поднял руку.

— Да-да, я знаю, что это значит. Просто мне понравилось само выражение.

Мы спускались по ступеням префектуры. День выдался славный: светило солнце, было тепло. Цвели каштаны.

— Вы меня удивляете, мсье Бомон, — сказал он. — Я всегда считал американцев прямолинейными и открытыми. Не знал, что они страдают двуличием.

— Иногда пинкертонам приходится идти на это, — сказал я.

Он засмеялся.

— Пошли наслаждаться кофе.

Мы сели на открытом воздухе в маленьком кафе на улице Риволи, под тентом в красно-белую полоску, поблизости от книжного магазина, где продавалась литература на английском языке. Улица была забита прохожими, и никто из них не выглядел так, будто скоро умрет от голода. На мужчинах были хорошо скроенные светлые костюмы, которые они, надо признаться, умели носить. На женщинах были хорошо скроенные светлые платья, которые они тоже умели носить. Платья обнажали их ножки более откровенно, чем в Нью-Йорке или Лондоне, но я ничего не имел против.

Ничего не имел против и Ледок. Он то и дело поднимал глаза от бумаг, взятых у секретаря префекта, поджимал губы и прищуривался, разглядывая пару изящных икр, которые то напрягались, то расслаблялись по мере того как их обладательница двигалась по тротуару.

— Это краткие отчеты, — заметил я, кивнув на папку.

Ледок подумал. И взглянул на меня.

— Ну конечно. Разве можно ожидать, что чиновник отдаст подлинные документы. Для него это все равно что лишиться собственной печени.

— Надо все это перевести до моей завтрашней встречи с инспектором.

— Сделаем. Если потребуется, сам переведу. — Он швырнул папку на стол. — Но без всякого удовольствия. Это же такая нудятина.

Я отпил кофе.

— Расскажите подробнее о Лагранде.

— Что бы вам еще хотелось знать?

— Все, что может пригодиться.

— Кто знает, что может пригодиться?

— На ваше усмотрение.

— Ну ладно. — Он погладил бородку. — Прежде всего, мсье префект — правый.

— Правый?

— У вас в Америке только две партии, не так ли? Республиканская и демократическая. У нас же во Франции дело обстоит несколько иначе. У нас есть не только партии, в великом множестве, но и общества, лиги, клубы, союзы, синдикаты, и все они рассеяны в промежутке между правым крылом и левым.

— И что отделяет правых от левых?

— Центр, — сказал Ледок и улыбнулся. — Впрочем, всего лишь теоретически. По сути, большинство этих групп, правые, левые и центристы, разделяют одинаковые взгляды и преследуют одни и те же цели. И отличить их друг от друга довольно трудно. Понимаете, сам-то я далек от политики. Но, как мне представляется, все власть имущие, и левые и правые, — аристократы. Насколько я понимаю, единственная заметная разница между правыми и левыми заключается в том, что правые хотят сосредоточить всю власть в руках одного человека.

— А левые?

— Они не согласны.

— Вы думаете, Лагранд рвется к единоличной власти?

— Но, mon ami, какая власть ему еще нужна? Он и сейчас может арестовать в Париже кого угодно, не советуясь ни с кем наверху.

— А за пределами Парижа?

— Подозреваю, для мсье Лагранда таких мест не существует.

Я кивнул.

— И все же забавно.

— Забавно?

— Странно. Как же вам удалось устроить нашу сегодняшнюю встречу?

— Два дня назад я позвонил в префектуру. Объяснил одной влиятельной особе, чего я хочу. Мне было велено позвонить другой влиятельной особе. И так несколько раз кряду. Наконец один из помощников префекта, особа настолько влиятельная, что ее влияние можно было ощутить даже на ощупь, велел мне перезвонить еще раз. Я перезвонил — и через несколько минут разговаривал с мсье Лаграндом.

— И это не показалось вам странным?

Ледок нахмурился.

— Уверяю вас, я был очень убедителен.

— Еще бы. Но зачем префекту полиции тратить на нас свое время? Зачем возиться с двумя бездельниками, интересующимися Ричардом Форсайтом? Извращенцем и дилетантом. Мертвым дилетантом.

Ледок пожал плечами.

— Может, ему было просто любопытно.

— Но почему? Зачем светиться самому? Он вполне мог отрядить помощника.

Ледок задумчиво поджал губы.

— С двумя бездельниками? — спросил он.

— Я хотел сказать…

— Да-да, просто я сомневаюсь, что это слово годится.

— И еще.

Он поднял бровь.

— Что именно?

— Две тысячи франков, — сказал я. — Гроши для такого типа, как Лагранд. Но больше он не запросил.

Ледок снова поджал губы.

— Еще вопрос.

Тут он поднял обе брови.

— Еще?

— Вы знали, что Лагранд говорит по-английски?

— Non. Нет, не знал.

— Выходит, он нас провел. Но зачем?

— Mon ami, да что такое вы говорите?

— Я говорю, у него что-то на уме. У него был какой-то расчет, иначе зачем ему разговаривать с нами и давать разрешение на беседу с инспектором. И мне кажется, ему хотелось, чтобы мы это понимали.

— Да какой у него расчет?

Пришла моя очередь пожать плечами.

— Поживем — увидим.

Он какое-то время смотрел на меня молча. Потом улыбнулся. И сказал:

— Бомон. Ну конечно, ваши предки были французы.

Я улыбнулся в ответ.

— Это было очень давно. — Я полез в карман и достал часы. Почти полдень. — Надо бы подъехать к Форсайтам, — сказал я.

— Она живет прямо через реку. На такси мы будем там через несколько минут.

Я кивнул.

— Послушайте, господин Ледок…

Он улыбнулся и слегка махнул рукой.

— Нет, нет. Зовите меня Анри. Пожалуйста. А как мне вас называть… Филип?

— Фил. Вполне годится. Послушайте, Анри, она американка. Мне не нужен переводчик. Я ей сначала позвоню, а потом отправлюсь туда один.

Улыбка тотчас сошла с его лица, и он отодвинулся от меня подальше.

— Ну и прекрасно, — сухо сказал он.

— Мне кажется, — заметил я, — ей будет проще разговаривать только с одним из нас. Двое уже слишком — ей может показаться, что мы ее растерзаем.

Он снова поджал губы, раздумывая над моими словами.

— К тому же она с вами знакома, — добавил я. — И знает, что вы в курсе дела. Ей уже нельзя будет лгать.

— А это хорошо, если она станет лгать вам?

— Ложь штука занимательная. Пока ты знаешь, что это ложь.

Он недолго разглядывал меня, потом вдруг улыбнулся.

— Мне кажется, — сказал он, — что ваши французские предки жили не так уже и давно. Bon. Только мы возьмем одно такси. Рядом с ее домом есть небольшое кафе, я вас там подожду. А затем мы пообедаем.

— Годится, — сказал я.

Я позвонил Розе Форсайт из табачной лавки. Она была дома и сказала, что будет рада меня видеть.

Как выяснилось, поездка в одном такси с Ледоком вовсе не означала, что платить мы будем поровну. Я заплатил, а Ледок попросил таксиста выдать мне квитанцию.

У дома номер 27 по улице Лилль мне пришлось пройти по вымощенному двору мимо выключенного фонтана, дно которого было покрыто пятнами и усыпано сухими листьями, сморщившимися от солнца. Обычный старый каменный городской дом, широкий и высокий, этажей шесть-семь, с большими окнами и массивной входной дверью, с толстыми колоннами из песчаника по бокам. Посередине двери красовался стилизованный бронзовый череп толщиной примерно пять сантиметров, в натуральную величину, а под ним — стилизованная бронзовая кость длиной около тридцати сантиметров, расположенная вертикально. Верхний конец кости был прикреплен к основанию черепа, а нижний соприкасался с бронзовой пластиной. Это был дверной молоток. И я постучал.

Через мгновение-другое дверь отворилась.

* * *

Кафе «Фигаро» Сен-Мало, Франция

С любовью, Джейн

6 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Сегодня небо распахнулось, как громадная дверь, и на его бледно-голубом фоне показалось ярко-желтое солнце. Ла-Манш — спокойный, как озеро. Даже не верится, что эта обширная водная гладь, такая прозрачная и безмятежная нынче утром, еще вчера вздымалась и рокотала, обдавая нас потоками воды и швыряя наше суденышко, как бадминтонный воланчик.

Суденышко наше, кстати, было частной яхтой. «Мельтемия», двухмачтовое судно из тикового дерева, длиной метров восемнадцать, очень красивое, если ты способен оценить такую красоту, чего лично со мной никогда больше не случится. Яхта принадлежит людям, у которых я вроде как работаю по найму. Я и в самом деле на них работаю, хотя считается, что я притворяюсь. Я не Та-Кто-Есть, понимаешь? Даже больше того. Ева, все это очень легко можно объяснить, что я и сделаю через минуту.

Должна сказать, что иметь несколько свободных часов — величайшее чудо. Вот я и сижу в крохотном плетеном кресле за крохотным цинковым столиком, накрытым скатертью в красно-белую клетку, под крохотным зеленым навесом перед крохотным кафе «Фигаро» на площади рядом с улицей Брюссу, метрах в тридцати от спокойного и величественного собора Сен-Венсен.

Сен-Мало, Ева, просто великолепен — absolument ravissant! Высокая серая каменная стена, опоясывающая город, достаточно широка в своей верхней части, и по ней вполне могла бы разгуливать толпа старых дев по двадцать в ряд, поигрывая зонтиками и любуясь либо Ла-Маншем, либо узкой полоской городского пляжа, либо портом с кучей покачивающихся на волнах рыбацких лодок, либо коричневыми скалами Сен-Сервана, проглядывающими вдали, за широкой голубой гаванью, примерно в двух километрах отсюда.

Широкие крепостные валы даже здесь, в черте города, где их не видно, придают узким извилистым улочкам безопасный, уютный вид. Они так же милы, как и моя комната в гостинице. Эта маленькая площадь совершенно очаровательна. Через улицу, напротив того места, где я сижу, в одном каменном доме расположены аккуратно в рядок булочная, овощной и цветочный магазинчики, причем все двери и окна выкрашены в один и тот же прелестный небесно-голубой цвет. Все настолько изысканно и причудливо, что напоминает театральную декорацию, сделанную как будто специально для странствующей англичанки, которая, однако, сомневается, что наконец оказалась во Франции.

Народу вокруг совсем немного — в основном женщины, большинство из них, подобно мадам Верлен, хозяйке гостиницы, носят вдовий траур. (Война хоть и не добралась до Сен-Мало, но все же оторвала у города кусок плоти.) Они прохаживаются от лавки к лавке с плетеными корзинами через руку, держа спину гордо и прямо. У овощного магазина разглядывают лук, чеснок и картошку очень тщательно и внимательно, как какой-нибудь врач с Харли-стрит, осматривающий толстосума-ипохондрика.

Но все же в городке есть горсточка мужчин. Мсье Гийом, брат мадам Верлен, получил строжайшее указание от сестры пресекать любые попытки со стороны проходящих мимо мужчин завязать со мной романтическую дружбу из самых добрых побуждений и даже из самых теплых родственных чувств.

Тут он здорово преуспел. Стоит только какому-нибудь мужчине приблизиться (а некоторые пытались, Ева!), как он неуклюже выходит из кафе, прислоняется к косяку крошечной двери, складывает мясистые руки поверх идеально чистого фартука, обнимая объемистый, гордо выставленный вперед живот, и, поглаживая ухоженные усы, похожие по форме на велосипедный руль (французы очень трепетно относятся к своим усам), впивается в нарушителя спокойствия суровым взглядом. Его гипнотизирующий взгляд, как у василиска, превращает мужчин если не в камень, то в желе, и они спешат дальше, вниз по улице, к порту, или вверх по улице, к собору.

Должна признаться, большинство здешних мужчин и без того довольно желеобразные — прилизанные, скользкие и какие-то вялые. Впрочем, один из них привлек мое внимание тем, что госпожа Эпплуайт назвала бы с искоркой в глазах «агрессивной мужественностью». Он был молод, почти юн — вероятнее всего, рыбак, судя по его широким моряцким плечам и загорелым моряцким рукам. Но двигался он с почти кошачьим изяществом, слегка поднимая уголки пухлых красных губ в непринужденно вежливой галльской улыбке, и глаза у него, Ева, под всклоченной копной галльских волос тоже казались кошачьими — такими зелеными и проницательными…

Да что говорить! При виде мсье Василиска улыбка его исчезла, черные пушистые моряцкие ресницы захлопали, прикрывая кошачьи глаза, и вслед за тем их владелец живо ретировался в сторону гавани.

Я забыла сказать, что на нем были черные сандалии и коричневые брюки, закатанные почти до колена и выставлявшие напоказ его загорелые моряцкие лодыжки, а черная рубашка джерси плотно облегала его моряцкую грудь. Я уже говорила, что глаза у него зеленые?

Да, говорила.

Наверное, все дело в кофе. С утра три кружки крепкого, бьющего в голову французского кофе. Наверное, на кофе и можно свалить легкую дрожь, которую я почувствовала под кожей. Сердце хотя и не затрепетало, но было к этому, в сущности, готово.

Возможно, все дело в ароматах Сен-Мало, Франции — ароматах, которые витают по всей залитой солнцем площади: чеснока и шалфея, тимьяна и розмарина, жаркого и свежевыпеченного хлеба. И все это на фоне запаха моря, соли и рыбы — запаха дальних странствий и обещаний.

А может, все-таки зеленые виноваты глаза?

Ну да ладно, хватит.

Ты вправе спросить, что меня сюда занесло. Я здесь на задании — таков мой ответ. Я работаю под «прикрытием», и это звучит куда привлекательнее, чем есть на самом деле. На самом же деле я служу нянькой двум американским детишкам — Эдварду (Эдди) и Мелиссе (прости, Сиссе) Форсайт. Эдди восемь лет, а Мелиссе десять.

Ты, верно, думаешь, что эти детишки сейчас должны ходить в школу, а не болтаться по городам и весям со старой девой — пинкертоном. Но так уж вышло, что их (американские) родители не любят британских учителей и не верят, что они смогут ввести их чад в Обитель Познания. Этот воспитательно-образовательный chauvinisme, безусловно, имеет серьезные недостатки: Мелисса никогда не обретет те ценные навыки, которые получили мы с тобой в академии госпожи Эпплуайт, — искусство вышивания, изящные манеры и непоколебимое стремление хранить девственность до брака, если не до самой смерти. Бедняге Эдварду никогда не постичь того, чему он мог бы научиться в Итоне: как носить идиотскую шляпу; как терпеть своих подчиненных и ценить полученные взбучки; как выкроить в плотном учебном расписании часок-другой для веселого, озорного мальчишника.

По подобный chauvinisme имеет и свои преимущества. Например, он позволяет детишкам (вместе с нянькой-пинкертоном) колесить по всей Европе.

Есть еще одно чадо — Нил. Ему уже восемнадцать — следующей осенью он направит свои стопы в университет (разумеется, американский), и нянька ему совсем не нужна, по крайней мере теоретически. Я говорю «теоретически», потому что он очень странный юноша, и я точно не знаю, каковы его насущные потребности, хотя, судя по тайным взглядам в мою сторону, я кое-что подозреваю. (Какой femme fatale [17] я стала, n’est ce pas, Ева?) Он высокий, тощий, бледный, всегда в черном. И не расстается с томиком Бодлера «Les Fleurs du Mal» [18] в кожаном переплете и в английском переводе.

Но что плохого в Бодлере, спросишь ты. Ровным счетом ничего. Я очень ясно и с душевным трепетом вспоминаю те ночи у госпожи Эпплуайт, когда мы, надев на книгу другую суперобложку, вздыхали и хихикали над его стихами. Но Нил принимает их куда ближе к сердцу, чем мы с тобой. Мальчик вбил себе в голову, что он эстет, и посему склонен к задумчивости и нарочитой необоримой усталости, которые идут ему, тщедушному юнцу, как пальто с чужого плеча — донельзя поношенное, мешковатое и, если не ошибаюсь, с длиннющими рукавами.

Но вернемся, однако, к нашей горемычной главной героине. К числу членов этой развеселой компании путешественников принадлежит госпожа Элис Форсайт, мамаша вышеупомянутой троицы. Ее муж, Джордж, сейчас в Париже. Он банкир, и дела у него, равно как и дома, имеются не только в Париже и Лондоне. Он также владеет «совершенно очаровательным маленьким замком» (по словам госпожи Форсайт) в Сен-Пья, недалеко от Шартра, куда мы все и направляемся. Выезжаем завтра, «как только этот глупый старый Рейган заявится со своей идиотской старой машиной». (Примечание: идиотизм — свойство, характеризующее практически все вещи и людей, которые случайно попадают в маленький мирок госпожи Форсайт.)

О черт, опять я ехидничаю. А ведь обещала себе, что больше не буду, и постараюсь…

Помянешь тут черта. Вернее, чертей. Сначала появляется Нил, а потом Maman собственной персоной, с самым младшим отпрыском. Они все дожидаются меня у почты. Так что я едва успела нацарапать последние слова и отправить письмо вместе с отчетом для господина Купера в Лондон. Подробности позже.

 

Глава третья

Я видел ее фотографию, но на ней она казалась выше, чем была на самом деле, — возможно потому, что была весьма ладно сложена. Волосы коротко подстрижены — эдакий глянцевитый черный шлем на маленькой, правильной формы головке. Блестящие черные завитки достают до маленьких правильных дуг узких черных бровей. Ресницы густо намазаны черной тушью, глаза голубые, даже ярко-синие, — они напоминали мне женщину, которую я знал в Англии. Губы алые. На ней был черный шелковый кафтан и серый шелковый шарф, свободно обвитый вокруг тонкой шеи. Запястья у нее были такие хрупкие, что я мог бы обхватить их большим и указательным пальцами. Я знал — ей тридцать лет, а выглядела она на десять лет моложе.

— Господин Бомон? — спросила она.

— Да. Госпожа Форсайт?

— Роза! — сказала она, обнажив ряд мелких ровных зубов. — Вы непременно должны звать меня Розой. Никто и никогда не называет меня госпожой Форсайт. Никогда, никогда, никогда. — Она умела улыбаться открыто и весело. — Пожалуйста, входите.

Я вошел, она закрыла дверь и повернулась ко мне. Сняла руку с груди и поманила меня пальцем. Лак на маленьком, правильной формы ногте был точно того же цвета, что и губная помада.

— Проходите. Посидим в гостиной, хорошо? — Она склонила голову набок и еще раз улыбнулась. — Удачная мысль, как думаете?

Именно так я и думал, о чем ей и сообщил. И пошел за ней, овеянный жасминовым ароматом ее духов.

Гостиная оказалась высотой в три этажа, длиной метров двенадцать и шириной метров шесть. Свет проникал через высокие узкие окна, расположенные по одной стене. Просторное помещение, и, куда ни глянь, везде было что-то такое, что обращало на себя внимание. Натертый пол устилали звериные шкуры — зебры, льва и тигра. Здесь же были морские сундучки и модели судов. Статуи и вазы. Были там и обтянутые кожей барабаны и щиты. На белых стенах — дымчатые картины девушек в гареме, исполняющих танец живота. В углу стоял пожелтевший от времени скелет в цилиндре, у которого изо рта, точно язык, свисал презерватив. В противоположном углу стояла полая нога слона с девятью не то десятью африканскими стрелами внутри. Мебель, с массивными деревянными каркасами и мягкими расшитыми подушками в черных и желтых тонах, выглядела слишком громоздкой.

Госпожа Форсайт подвела меня к дивану. Перед ним на кофейном столике величиной с дверь стояли бутылки и бокалы, ведерко с колотым льдом, бутылка минеральной воды, чайник, кофейник, а также чашки и блюдца.

— Теперь садитесь сюда, — сказала она и показала на диван. — А я сяду здесь, — добавила она и опустилась на другую мягкую подушку, красную, напротив меня. Скрестила ноги, поставила локти на стол и, сложив руки, пристроила на них свой маленький изящный подбородок. После чего улыбнулась. — Правда, уютно? И я выставила все это. — Она указала рукой на бутылки.

Я заметил, что глаза у нее блестят, а зрачки сузились, и попытался сообразить, какой наркотик она употребляет.

— Я не знала точно, что вы предпочтете, — сказала госпожа Форсайт. — Вот бурбон, виски и джин. — Она показала на каждую бутылку, приподняв руку с опущенной кистью. — А вот коньяк, арманьяк и кальвадос. И абсент. Вы любите абсент?

— Не очень. — Если она нюхает кокаин, значит, довольно скоро совсем размякнет.

— Прекрасно, — заявила она. — Я его тоже не люблю. По-моему, он ужасно противный. Хотя, говорят, усиливает половое влечение, но я, если честно, никогда в этом не нуждалась. — Она сказала это так, будто обсуждала покупку пары галош. — Есть еще чай и кофе. Так что, — она развела руками, повернув ладони вверх, склонила голову на бок и улыбнулась, — выбирайте отраву по вкусу.

— Я предпочел бы воду.

Она надула губы, опустила руки и хлопнула ладонями по коленям.

— Фу, как скучно! Вода, и все? Точно?

— Точно. Благодарю.

— Ну вот, все настроение испортили, — сказала госпожа Форсайт. И тяжело вздохнула, подняв и опустив плечи в насмешливом смирении. — Ну ладно, — проговорила она, — если вы настаиваете. — Она взяла бутылку с водой и плеснула часть ее содержимого в стакан. — Наверное, мне тоже лучше выпить воды. — Она налила воды в другой стакан. — Мне ведь надо хорошо соображать, если я хочу жить после вашего допроса. — Она весело улыбнулась и протянула мне стакан.

— Это не допрос, госпожа Форсайт.

— Пожалуйста. Зовите меня Розой. Меня всегда звали Розой. — Это было ложью, вернее, не полной правдой. До замужества ее звали Полли. — Я не-на-вижу, когда меня называют госпожой Форсайт. — Она подняла стакан и протянула его мне. — Sante, — сказала она. Мы чокнулись.

Я отпил глоток. Она спросила:

— Теперь скажите, все пинкертоны такие же симпатичные, как вы?

— Все до единого, — ответил я. — Это необходимое требование.

— О, просто замечательно! А кто-нибудь еще приедет?

Она была скорее игруньей, а не соблазнительницей, и в этой ее игривости не чувствовалось призыва. Наверное, простая привычка. Как и наркотики. Мне казалось, если бы я воспринял ее как соблазнительницу, она бы непременно мне подыграла. И опять же по привычке.

Я улыбнулся.

— Не думаю.

— Ах, черт! — Она снова весело улыбнулась и глотнула воды.

— Роза, — сказал я, — как вы знаете, ваша свекровь наняла нас, чтобы разобраться с делом о смерти вашего мужа.

— Бедняжка Клер, — вдруг печально проговорила Роза. — Как она?

— Нормально. Однако она уверена, ваш муж не мог покончить с собой.

— Ну, конечно. Клер всегда считала, что Дикки шутит. Я имею в виду — когда он заводил разговор о самоубийстве. Она думала, это его очередная уж-жасная выдумка, чтобы нагнать на нее страху. Она всегда смеялась и говорила: «Ричард, милый, пожалуйста, прекрати!» Роза посмотрела вниз, и ее блестящие темные волосы упали ей на лоб. — Бедняжка Клер, — повторила она. И подняла глаза. — Она такая милая, всегда мне нравилась, и так любила Дикки, хотя совсем его не знала.

— А он не шутил, — заметил я, — заводя разговор о самоубийстве.

— Какие тут шутки. Он по-настоящему, действительно в это верил.

— Роза, а когда вы познакомились со своим мужем?

— Сто лет назад. Мы вместе росли. Наши родители были ОЧЕНЬ близкими друзьями. — Она наклонилась вперед как заговорщица и сказала: — И все потому, что они были очень, ОЧЕНЬ богаты. — Она весело улыбнулась и откинулась на спинку дивана. — Знаете, богатые предпочитают держаться вместе. Дикки всегда так говорил. А еще он говорил, это неправильно, но неизбежно.

— Когда он впервые заговорил о самоубийстве?

— После войны. Дикки ведь был героем войны. Вы об этом знали?

Я кивнул.

— Он служил шофером на санитарной машине.

Она утвердительно кивнула.

— Верно. Сначала у французов, потом у американцев. Французы даже дали ему ОЧЕНЬ почетную награду. Медаль. Это случилось еще до того, как Соединенные Штаты вступили в войну. Он был при Вердене… Вы слышали о Вердене? О великой битве? Все знают.

— Я тоже.

— Он был там на санитарной машине, стоял около нее со своим другом, и в машину попал снаряд. Она взорвалась, разлетелась на куски! Его друга, беднягу Анри, разорвало пополам. Прямо пополам! Дикки страшно переживал. Конечно, для Анри все было еще ужаснее, а у Дикки не было ни царапины! Ни одной! Взрывной волной с него сорвало шляпу, и только. Вы можете себе такое представить?

Она глубоко вздохнула и, заморгав, огляделась, будто вспоминая, где находится. Потом медленно выдохнула, взглянула на меня и улыбнулась.

— Простите, я отлучусь на минутку? — Блеск исчез из ее глаз. Улыбка еще играла на губах, но она уже казалась вымученной.

— Разумеется.

Она поднялась легко, даже не опираясь на стол. Я тоже было встал, но она махнула рукой.

— Не беспокойтесь. Пожалуйста. Я сейчас вернусь.

Она ушла, высоко держа голову, маленькую и красивую. Несколько минут я сидел и разглядывал комнату, полную всяких изумительных вещиц, как будто только за этим и пришел.

Когда Роза вернулась, ее глаза снова сияли. В руке она держала маленькую фотографию.

— Вот, — проговорила она, медленно и нерешительно протягивал мне фотографию, будто отдавала мне свое сердце. — Это Дикки, — прибавила она и села. — Второй слева.

На фотографии были запечатлены четверо мужчин — трое из них стояли, прислонившись к приземистой санитарной машине. Ричард Форсайт стоял прямо, но, даже если бы он и не был единственным, кто стоял прямо, вы бы все равно обратили на него внимание в первую очередь. Остальные были какие-то сгорбленные, они едва держались на ногах от усталости, лица — изможденные. А Форсайт был высокий, статный и полный сил, даже испачканный кровью халат выглядел на нем как смокинг. Руки засунуты в карманы, в уголке улыбающегося рта — сигарета. Поза, конечно, выглядела несколько театрально, а сигарету он наверняка прикурил перед съемкой, но тем не менее все это впечатляло.

— Усач слева от Ричарда, — пояснила она, — тот самый бедняга Анри. Снимок был сделан в Сомме, еще до Вердена… О чем, бишь, я говорила?

Я положил фотографию на стол.

— Вы говорили, как сильно переживал Ричард, когда погиб Анри.

Она положила руку на край стола, как на аналой, и чуть наклонилась вперед.

— Это было ужасно! Дикки рассказывал, больше всего его потрясло то, что такое случается совершенно непредсказуемо. Он был жив, даже ни царапинки, а бедный Анри погиб такой страшной смертью. И не просто ужасно — внезапно! В мгновение ока. Это было так страшно, рассказывал Дикки, то, что случилось, но вместе с тем это давало свободу. Снимало тяжесть с души, объяснял он. И еще Дикки сказал, что тогда-то он раз и навсегда решил прожить свою жизнь как поэму.

— Поэму?

Она откинулась назад и уронила руки на колени.

— Вот именно. В поэме есть темы, говорил он, они повторяются вместе с запечатленными в них образами — именно так ему и хотелось прожить жизнь. Как прекрасную поэму. А еще Дикки сказал, как только он достигнет идеала, то разом со всем покончит. Если же с ним что-нибудь случится раньше, чем он успеет со всем покончить, какое-нибудь несчастье, например, упадет комета или что-то в этом роде, поэма останется незаконченной. Но даже у незаконченных поэм есть сила и красота, вспомните «Кубла Хана». Но если ничего не случится и он успеет ее закончить, тогда она будет истинным шедевром.

— Его жизнь.

Она улыбнулась.

— Вот именно.

— Когда он впервые с вами заговорил об этом?

— Когда попросил моей руки. После войны. Я в то время еще была замужем за своим первым мужем, но Дикки знал, что он — мерзкая тварь. И все знали. Хотя на самом деле так случилось не по его вине: в семье Стефана уже были сумасшедшие — это у них в роду, но для меня жизнь с ним превратилась в кошмар, и Дикки вытащил меня из него. Спас! Он сделал мне предложение, и я согласилась. Даже если бы я не была замужем, я бы все равно согласилась. Мне нравится говорить «да». — Роза весело улыбалась, но призыва в ее словах опять же не было. — Особенно Дикки. Он всегда так радовался!

Роза снова глубоко вздохнула.

— Я подала на развод, — сказала она, — мы с Дикки поженились и перебрались сюда, в Париж. Все было чудесно. Жизнь складывалась просто замечательно. Мы с ним великолепно проводили время. Вытворяли всякие вещи, самые невероятные, ездили в сказочные места — Марракеш, Берлин, Рим. На Греческие острова. Всюду! — Тут она хихикнула, как видно, что-то вспомнив. — Однажды мы ехали на машине по Франции — мы с Дикки и еще одна пара, Фицджеральды, Скотт и Зельда, и по дороге останавливались в каждом городке с названием в один слог, чтобы пропустить стаканчик. Во всех без исключения. Правда, здорово? — Она снова хихикнула. — Было так весело. Мы всегда веселились.

— Тогда почему, — спросил я, — он вдруг покончил с собой?

Она поморщилась. Нет, не от боли. А от досады на мою тупость.

— Потому что поэма закончилась! Дикки сделал все, что хотел, притом великолепно, и был счастлив… он остался доволен своей жизнью. Тем, как она сложилась, какую форму приняла. Вот и решил покончить с ней разом, пока она была прекрасна и чиста.

— А как насчет Сабины фон Штубен? Ей тоже нравилась такая форма?

— Бедная Сабина, — проговорила Роза. — Она была по уши влюблена в него. Дикки ее заворожил. Она была готова на все, что бы он ни попросил.

— Даже на смерть?

Снова недовольная гримаса. Опять я ударил в грязь лицом.

— Ну, конечно! Дикки считал, союз самоубийц — замечательный финал. Двое людей, две разные души соединяются вместе в одно мгновение. И Сабина тоже так думала. Наверняка!

— Угу. А как они познакомились, Роза? Ваш муж и Сабина.

— На вечеринке. В доме графа де Сента, в Шартре. У Жана… Вы знакомы с графом?

— Нет, — улыбнулся я. — Я только сегодня приехал в Париж.

— Да, разумеется. Так вот, у Жана — кстати, он не мужчина, а МЕЧТА, и необыкновенно красив, просто очарователен, — у него есть распрекрасный дом в Шартре, в дивном месте, недалеко от собора. Мы с Дикки были в Шартре на Рождество, у нас там тоже маленький домик — недалеко, в деревне, ничего похожего на дом Жана, но очень милый. Короче, Жан устроил большую вечеринку и пригласил нас. Это было в январе. Там был, конечно, сам Жан и его сестра Эжени, фантастически роскошная дама, и еще тетушка с дядюшкой Дикки — Элис и Джордж. И префект полиции, Огюст Лагранд, с женой.

— Он что, друг графа? Префект?

— Не знаю точно, может, друг, а может, нет. Сомневаюсь, чтобы Жан дружил с ПОЛИЦЕЙСКИМ. Но они знакомы. Я упомянула его только потому, что видела, как он несколько раз разговаривал с Сабиной. Но ведь с ней все разговаривали. Она пользовалась успехом.

Роза нахмурилась.

— Знаете, лично мне она не очень нравилась. Надо признать, она была очень хорошенькая и в весьма недурном наряде. На ней был туалет от Жана Пату, но она все время толковала о политике, Я хочу сказать, мужчинам ведь не нравится, когда женщины беспрестанно говорят о ПОЛИТИКЕ, правда?

Я улыбнулся.

— Все зависит от мужчин. И от политики.

— Ну, — сказала она, — лично я не думаю, что им это нравится. И, насколько знаю, Дикки тоже не нравилось. Политика доводила его до слез. Вот почему я так удивилась, когда он с ней сошелся. В смысле завет интрижку. Я сказала: «Дикки, она же ничего, кроме политики, и знать не желает, неужели это тебя не отталкивает?» А он лишь улыбнулся и сказал: «Думаю, я сумею ее вылечить».

Она помолчала.

— И знаете, он оказался прав. Очень скоро она забыла политику, ее уже интересовал только Дикки.

— Значит, вы о них знали. О Сабине с Ричардом.

— Ну, конечно. У нас не было тайн друг от друга. У Дикки было много женщин, да и я тоже иногда встречалась с мужчинами. Мы занимались этим оба. В открытую, честно и на самом деле ЧИСТО.

— Угу. Она бывала здесь, в доме?

— Нет. Никогда. Мне она никогда не нравилась, и я просила Дикки ее не приглашать.

— Вот о чем я хочу вас спросить, Роза. Почему Сабина, а не вы?

Ее лицо исказилось.

— Вы хотите сказать, почему это сделала с ним не я?

— Да.

Она взглянула на свой стакан с водой. Протянула к нему руку и коснулась краешка кончиками пальцев. Подвинула стакан поближе к себе. И, не сводя с него глаз, сказала:

— Он просил меня. Сделать это. Примерно за месяц до того… как его не стало.

Она подняла глаза. Они сияли, но уже не под действием наркотика. Из уголка одного глаза выкатилась слезинка и оставила на щеке мокрый темный след туши.

— Я не могла, — сказала она. — Храбрости не хватало, как у Дикки.

Она шмыгнула носом. И резко встала.

— Извините. Нет, сидите, пожалуйста. Я скоро вернусь.

Она ушла, и несколько минут я восхищался чудесной обстановкой вокруг.

Вернулась она с таким видом, будто не была несчастна ни одного дня в жизни. Стерла след от туши. Снова жизнерадостно улыбнулась и села на диван.

— Простите. Иногда я веду себя глупо и эгоистично и забываю, что Дикки был счастлив, когда сделал это. Ведь он сделал то, что и собирался.

— Вспомните тот день, Роза. Вы не догадывались, что он задумал?

Она подняла брови.

— Ни сном, ни духом не догадывалась. Дикки все проделал на редкость умно! После, когда я все вспоминала, то ужасно на него злилась. — Она довольно улыбнулась. — Но уж таким он был, Дикки. Чего-чего, а ума ему было не занимать.

— Что происходило в тот день?

— Ну, мы, как обычно, позавтракали в постели. Дикки просто ОБОЖАЛ есть в постели. Иногда мы валялись весь день, читали, писали, обсуждали общие планы. Короче, в то утро мы ели кукурузный хлеб, яйца и блины с кленовым сиропом — Дикки научил Мари, нашу кухарку, готовить по-американски, и у нее это получается ЗАМЕЧАТЕЛЬНО. Потом он принял ванну и оделся. Подошел ко мне, поцеловал на прощание и сказал, что мы увидимся, перед тем как пойдем в оперу.

Роза отпила глоток воды.

— В тот вечер мы собирались в оперу. На «Кармен». И где-то в половине пятого мне звонит Сибил Нортон и рассказывает, что случилось. Что Дикки и Сабина мертвы. Я оделась и на такси помчалась в отель «Великобритания». Там все и случилось. Именно там он это и проделал.

Она моргнула и опустила глаза.

— Кто такая Сибил Нортон? — спросил я.

Она посмотрела на меня в упор.

— Вы что, не читали ее книг? Мне казалось, ВСЕ их читали. Она пишет детективы, они у нее ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ. По крайней мере — самый первый. «Таинственное происшествие в Пайлзе». Моя любимая книга. У нее там такой маленький француз-детектив — всюду бегает и расследует преступления. Второй ее детектив мне не очень понравился. «Смерть стучит в девять». Она наклонилась ко мне и с заговорщицким видом проговорила: — Убийца — сам рассказчик, но вы об этом до самого конца не догадываетесь. — Она нахмурилась. — Мне кажется, это несправедливо. А вы как думаете?

— Я мало читал детективов, — признался я. — Сибил хорошо знала Ричарда?

— Она была одной из его женщин, — сказала Роза. И еще раз весело улыбнулась. — У Дикки всегда были женщины. Они сходили по нему с ума.

— Угу. И вы пробыли здесь весь день?

— Да, точно. Весь день. Пока не позвонила Сибил.

— И есть свидетели, которые могут это подтвердить?

Она раздраженно нахмурилась.

— Знаете, инспектор задал мне такой же вопрос. Инспектор из полиции.

— Они всегда задают такие вопросы при подобного рода расследованиях.

— Возможно. Но мне это все равно кажется странным. Я хочу сказать, это была вовсе не моя затея с самоубийством Дикки.

— Понимаю, — сказал я. — Но свидетели были?

— Ну, естественно. Кухарка Мари. И Сильвия. Горничная. Еще Поль, садовник. И тот инспектор с каждым разговаривал. — Она все еще выглядела раздраженной.

Я кивнул.

— У Сибил есть телефон.

Она кивнула.

— Вам нужен номер?

— Пожалуйста.

Она назвала. Я вынул блокнот с ручкой и записал. Потом взглянул на нее.

— Имя Астер Лавинг вам о чем-нибудь говорит?

Она моргнула.

— Нет. А что?

— Да так. Просто это имя упоминается в деле.

— Астер Лавинг? Полагаю, я бы запомнила.

— Хорошо. Как думаете, у вашего мужа были враги?

— Враги? — Она произнесла это слово так, будто оно было иностранное.

— Кто-нибудь, кому было бы приятно видеть его в гробу. Кто-нибудь…

— Но все обожали Дикки. Все. Мужчины, женщины. ВСЕ!

— Я слышал, что у него были кое-какие разногласия с авторами. Эрнестом Хемингуэем, Гертрудой Стайн.

— А, вы об этом. — Она небрежно отмахнулась. — Писатели. Они все сущие дети. Говорят, им ничего не надо, кроме признания — в смысле, их книг, — а на самом деле им хочется, чтобы обожали их самих, причем ВСЕ без исключения. И еще они хотят денег. Не давайте им облапошить себя всякой болтовней об Искусстве, которую они готовы вести бесконечно. Дикки публиковал некоторые их вещи, сборники рассказов, причем все издания были великолепные — кожаный переплет, прекрасная бумага. А где благодарность? И Эрнест с Гертрудой туда же. Они оба просто ТРЕБОВАЛИ бесплатные экземпляры, целые сотни, для друзей и знакомых. А потом обвиняли Дикки, что он плохо продает их книги. Представляете себе?

Я кивнул.

— А однажды Эрнест даже попытался ударить Дикки. Там, наверху, в библиотеке. Эрнест, такой обаятельный и невероятно красивый, иногда ведет себя как животное. В самом деле, он ужасный задира и к тому же намного крупнее Дикки. Но Дикки занимался в Принстоне боксом, еще до войны, и даже был чемпионом, и сумел увернуться, Эрнест промазал, а Дикки шагнул вперед и ударил Эрнеста прямо в нос.

Она стукнула маленьким изящным кулачком по маленькой изящной ладони.

— Бац! — сказала она и весело засмеялась. — Так ему и надо. Эрнест упал, я думала, ему было больно, а он был скорее удивлен. Просто ошеломлен, я думаю. Когда он поднялся, лицо у него было красное, как свекла, и он сказал: «Ладно, еще поговорим. Без дам». Он сказал так потому, что я тоже была с ними в библиотеке, и вроде как кивнул в мою сторону. Он даже при мне с трудом сдерживался — его так и распирало дать Дикки сдачи.

Она снова хихикнула.

— Хотя на самом деле, мне кажется, ему хотелось поскорее уйти, пока еще раз не получил по носу. А Дикки ему в ответ: «Когда пожелаешь». Эрнест ушел, и Дикки никогда больше о нем не вспоминал. Но разве можно его винить?

— А что насчет Стайн?

— Ну, Гертруда и не пыталась ударить Дикки. — Роза улыбнулась. — Хотя, думаю, у нее бы это получилось лучше, чем у Эрнеста. — Ее лицо сделалось серьезным. — Да нет. У нее с Дикки какое-то время были прохладные отношения, но потом они помирились и снова стали друзьями. — Роза посмотрела на меня и затем сказала с таким жаром, будто только что вспомнила, куда запрятала семейное золото. — Вы хотите с ней познакомиться?

— Думаю, надо, — сказал я.

— Тогда вам придется пойти со мной. Завтра вечером. Я еду туда. В смысле — к ней домой. У нее всегда много народу. Писатели, издатели и всякие городские знаменитости. В том числе художники. Гертруда сдвинулась на искусстве — у нее весь дом просто УВЕШАН картинами. Лично мне они не слишком нравятся, сплошной модерн, одна мешанина, хотя многим это по душе.

— Договорились, — согласился я. — Поедем вместе.

Она хлопнула в ладоши от удовольствия и даже слегка подскочила на подушке.

— Чудесно! Заезжайте за мной в семь. — Она озабоченно нахмурилась. — Семь часов вас устроит?

— Вполне.

— Прекрасно! — Она легонько коснулась виска кончиками пальцев правой руки. — Вы не рассердитесь, если мы на этом закончим? Кажется, у меня начинается мигрень.

— Ничуть. — У меня были еще вопросы, но они могли подождать до завтрашнего вечера.

— Мне ужасно жаль, — сказала она с выражением глубокой скорби, — но, когда у меня начинаются головные боли, единственное спасение — постель. Честно. — Она вздохнула, подняла свою маленькую изящную головку и дерзко улыбнулась.

— Все в порядке, — заверил ее я.

— Благодарю за сочувствие, — сказала она. И встала. Я последовал ее примеру.

Я встретил Анри Ледока в маленьком уличном кафе — он сидел с газетой на коленях. И наблюдал за проходящими мимо женщинами. На столике лежали ею котелок, перчатки и папка с полицейскими отчетами.

Кроме Ледока в кафе почти никого не было. Юная пара, забыв про свой кофе, смотрела в глаза друг другу. Пожилая пара не обращала внимания друг на друга и разглядывала свой кофе. Кроме того, за дальним столиком сидел толстяк в тесном сером костюме и читал журнал.

Ледок заметил меня, только когда я к нему подошел. Он улыбнулся и встал, бросив газету на столик.

— Ну как, мадам Форсайт освоилась со своим вдовьим положением?

— Вполне, — ответил я. — Не без помощи кокаина.

Ледок нахмурился.

— При вас она нюхала?

— Не прямо на глазах. Но нюхала.

Он кивнул.

— Вы должны мне все рассказать, пока мы едем обедать. Сейчас поймаю такси. — Он огляделся.

— Где мы будем обедать? — спросил я.

Ледок все еще высматривал такси.

— Предлагаю заглянуть в «Липп». Это пивная на Сен-Жермен, здесь неподалеку. Эльзасская кухня. Не слишком изысканная, но вполне сносная.

— Если это близко, идемте пешком.

Он повернулся. И снова взглянул на меня так, будто я не оправдал его ожиданий.

— Пешком?

— Пешком. Ставите одну ногу перед другой, и так дальше.

— А-а. — Он улыбнулся. Печально так. — Наверно, ваши французские предки гораздо древнее, чем я думал.

— Возможно.

Он вздохнул.

— Прекрасно. Пойдем пешком. — Он повернулся, взял чек, тщательно его изучил, положил на стол, полез в карман и достал мелочь. Аккуратно отсчитал несколько монет — часть выложил на счет, а остальные опустил обратно в карман. Это было первый раз — когда он сам расплачивался на моих глазах. А то я уже начал сомневаться, есть ли у него вообще при себе деньги.

Он взял котелок, надел его, взял перчатки, натянул их, затем взял папку. Сунул ее под мышку и повернулся ко мне.

— Bon. Давайте совершим вашу пресловутую прогулку.

Пока мы шли по улице Лилль до улицы Сен-Пер, свернув на нее прямо напротив Школы изящных искусств, я успел рассказать ему все, что узнал от госпожи Розы Форсайт.

Улица Лилль была застроена роскошными особняками. Но когда мы повернули на бульвар Сен-Жермен, вид построек изменится. Дома были той же высоты, в шесть-семь этажей, в основном кирпичные или каменные, потемневшие от сажи. Но они были не такие величественны, как здания к западу от них, и не такие изысканные; как строения на улице Риволи.

И люди, встречавшиеся нам по пути, выглядели не настолько зажиточными. Женщин попадалось больше, чем мужчин, и большинство из них были либо работницами, либо хозяйками лавчонок, либо студентками. На правом берегу, видя мужчин в элегантных костюмах, можно было подумать, что никакой войны не было. И, вероятно, для многих из них ее действительно не было. Возможно, они настолько хорошо одевались, что правительство решило не рисковать и сберечь им жизнь.

Но на Сен-Жермен все было по-другому. Многие мужчины, помимо поношенных пиджаков и мешковатых брюк, носили явные отметины войны. У кого был грубый шрам на лице, кто хромал на одну ногу. Кто-то опирался на трость, а кто-то на костыли. У кого-то был пустой рукав, свернутый на месте потерянной руки. На пересечении с бульваром Распай изможденный мужчина в форме французского солдата — в поношенном кителе и грязных брюках, — шаркая ногами, медленно брел через улицу. Губы у него безмолвно двигались, а в глазах все еще отражался дикий ужас, который ему довелось пережить.

Пивная «Липп» оказалась хорошо освещенным, просторным заведением, наполненным гулом голосов проголодавшихся посетителей и звоном посуды. Советуясь с официантом, Анри Ледок держал котелок в одной руке, а перчатки и папку в другой. Официант был высокий, стройный и держался с достоинством; его темные волосы были зачесаны назад и смазаны той же помадой, какую, похоже, употребляют все парижские мужчины. Нос тонкий и длинный, а под ним — длиннющие усы, их концы были закручены в безукоризненно правильные кольца и напоминали странные перевернутые очки. Французы и правда заботливо ухаживают за своими усами, даже слишком.

Наконец официант четким шагом, как британский гвардеец, прошествовал к столику в дальнем углу. Ледок положил котелок, перчатки и папку на один из трех пустых стульев, на оставшиеся два мы сели сами. Официант вручил Ледоку меню с таким же благоговейным видом, с каким строгий священник-ортодокс передает священный текст прихожанам. С таким же благоговейным видом он протянул меню и мне. И сказал что-то Ледоку. Ледок повернулся ко мне.

— Желаете аперитив?

— Нет, спасибо. Разве что воды.

— А я, наверно, выпью стаканчик рикара. Когда-нибудь пробовали?

Я кивнул.

— Но мне воды.

Он поговорил с официантом. Тот сухо кивнул, повернулся и зашагал прочь.

Ледок раскрыл меню и громко, с удовлетворением вздохнул. Я положил свое меню на стол. Ледок взглянул на меня.

— Что желаете, mon ami?

— На ваш выбор, — сказал я. — Все, что сочтете подходящим. Только ничего экзотического. Никакой там требухи.

Ледок улыбнулся.

— Прекрасно. — Он некоторое время изучал меню, с таким же вниманием, каким он обычно удостаивал женщин. — А-а, — проговорил он, поворачиваясь ко мне. — У них сегодня особое блюдо. Andouillettes a la tourangelle. Нечто вроде свиной колбаски, замаринованной в арманьяке и запеченной в горячей духовке с нарезанными грибами и каплей вуврейского вина. Если хорошо приготовлено, язык проглотишь.

— Годится, — согласился я. Ледок закрыл меню.

— Bon. А я еще возьму ската под соусом из топленого масла с каперсами. Что же касается вина, я предлагаю взять нам на двоих бутылку «монтраше». Подойдет к обоим блюдам. Особенно разлива 1919 года, самого лучшего. Может, чуточку молодое, но пьется отменно.

— Годится, — согласился я.

— Немного салата?

— Непременно.

Он улыбнулся.

— Откуда такое равнодушие к еде? Неужели вас усыновили, дружище, и у вас не было никаких французских предков?

— Возможно. Вы знаете женщину по имени Сибил Нортон?

— Да, конечно. Англичанка. Писательница. Одна из немногих в Париже, кто кормится за счет своих книг. Сочиняет детективные романы. А почему вы спрашиваете?

— Если верить Розе Форсайт, у нее был роман с Ричардом Форсайтом.

Ледок поднял брови.

— Надо же! — Он вдруг улыбнулся. — Этот парень умер два месяца назад, а я ему все удивляюсь.

— И по словам Розы, — продолжал я, — именно она позвонила ей из отеля и сообщила о смерти Ричарда.

— Правда? — Он задумался. — Не припомню, чтобы об этом где-нибудь упоминалось.

— Неужели в полицейских отчетах об этом ни слова?

— Ни одного, насколько я помню. — Он взял папку, открыл и пролистал вложенные в нее страницы. — Нет. Вот тут только сказано, что управляющий отеля позвонил в полицию. А имя мадам Нортон нигде не упоминается.

— Интересно, — заметил я.

— Но почему… — Ледок замолчал, поскольку появился официант с подносом. Он водрузил перед Ледоком кувшин с водой, затем положил длинную ложку и поставил высокий стакан, наполненный на пять сантиметров желтоватым рикаром. Передо мной он поставил бутылку минеральной воды. Потом Ледок битых полчаса давал ему подробные указания по-французски, сопровождая свои слова жестами. Затем он нахмурился и отпустил его.

Когда официант отошел на приличное расстояние и не мог нас слышать, Ледок сказал:

— Так почему никто не упомянул мадам Нортон?

— Не знаю. Но, как я уже сказал, это интересно.

Он плеснул немного воды в свой рикар, отчего жидкость помутнела.

— Есть еще один вопрос, mon ami, не менее «интересный».

— Что она там забыла?

— Exactement.

— Вы что-нибудь о ней знаете?

Ледок пожал плечами.

— Как я уже сказал, она сочиняет детективные романы. И, похоже, неплохо на них зарабатывает. — Он снова улыбнулся. — И еще, живя в Англии, она была замешана в скандале.

— Каком скандале?

— Это знаменитая история. Понимаете, она узнала, что ее муж завел интрижку. Разумеется, самое обычное дело. Но она разобралась с ним поразительным образом. Она знала, что ее муж собирается провести выходные в доме каких-то друзей, и что та, другая женщина, его любовница, тоже будет там. В пятницу она написала письмо в местное полицейское управление, сообщив, что находится в опасности. В какой именно, она не уточняла. Поздно ночью она пригнала свою машину к болоту и там бросила. Это болото, разумеется, по чистой случайности, пользовалось в округе дурной славой, потому что несколько бедолаг там утонули и тела их так и не нашли. В машине мадам Нортон оставила саквояж. Он был открыт, как будто там кто-то рылся. Сама же она исчезла.

— Она его подставила. Мужа.

Ледок улыбнулся.

— Exactement. На следующий день, когда слуга сообщили в полицию о том, что она исчезла, полицейские заинтересовалась ее мужем. Они нашли его вместе с любовницей в доме у друзей. Поскольку этот дом находился всего лишь в нескольких километрах от его собственного, полиция решила, что он мог спокойно улизнуть ночью, съездить к себе, убить жену, а ее тело спрятать.

— А она где была? — спросил я.

— Где-то на севере Англии. В каком-то пансионате. Зарегистрировалась под именем любовницы мужа. — Ледок усмехнулся.

— Мило, — заметил я.

— Не правда ли? — сказал он. — Ну, полиция неделю обыскивала болото, все заводи обшарила. И, понятно, не спускала глаз с ее мужа. Полицейские проверили его банковский счет, кстати, совместный, и обнаружили кое-что серьезное. Об этом, как и о его любовнице, раструбили все газеты. Это здорово подмочило его репутацию.

— И чем дело кончилось?

— Один музыкант в пансионате узнал беглянку. К тому времени ее фотография красовалась во всех английских газетах. Позвали полицию. На допросе она заявила, что ничего не помнит.

Ледок снова усмехнулся.

— Через месяц она подала на развод. И получила его. Вскоре она объявилась в Париже. Примерно год назад.

— А что сталось с мужем?

— Он женился на любовнице. — Ледок пожал плечами. — Думается, чтобы сохранить хоть каплю репутации, ему пришлось так поступить.

Я кивнул.

— Я прочел одну ее книгу, первую, — «Таинственное происшествие в Пайлзе». Занятная книжица, но желание читать другие ее опусы у меня пропало.

Ледок оглядел кафе, потом повернулся ко мне.

— Вы сказали, вам хотелось бы побеседовать с журналистом. С Эрнестом Хемингуэем?

— Да.

— Он уже здесь. Хотите, позову? — Он улыбнулся. — Но предупреждаю. Он — ходячее стихийное бедствие.

— В смысле?

— Сами увидите. Но если мы пригласим его за наш столик, он не выложит за заказ ни сантима. В этом смысле он стал человеком-легендой.

— Не беда. Давайте поговорим с господином Хемингуэем.

* * *

Отель «Несбыточное желание»

С большой любовью, Джейн

Сен-Мало, Франция

6 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Вот я снова в моей славной комнатенке после долгого дня и короткого вечера, проведенного с детьми.

Maman Форсайт сущая ведьма. К этому научному заключению я пришла без всякого кошачьего предубеждения с моей стороны.

На чем я остановилась?

Да. Нил вот-вот появится за моим столиком перед кафе «Фигаро».

Должна признаться, я так увлеклась описанием всех этих глубоких философских рассуждений в предыдущем письме, что даже не услышала, как он подошел. Он объявился совершенно внезапно и стал за моим плечом.

— Гм, — произнес он. (Кстати, по-американски это значит: «Простите, мадам, не могу ли я вас побеспокоить?»)

Я подняла голову. В руках у него, как обычно, был Бодлер, а на нем самом — все черное: ботинки, носки, брюки и мешковатая хлопчатобумажная куртка, на которой вместо пуговиц было хитроумное американское изобретение под названием «молния» — два ряда мелких, цепляющихся друг за друга металлических зубчиков, по одному ряду с каждой стороны. «Молния» на этот раз была наполовину закрыта, или наполовину открыта — даже не знаю, как это говорится применительно к молниям.

Так или иначе, белыми на нем были только рубашка да кожа, причем то и другое почти одного оттенка. Но на самом деле он вовсе не противный мальчишка. Если бы не его игры в декаданс.

Я улыбнулась и с небрежностью вороватой банковской кассирши перевернула страницы моего глубокомысленного письма…

— Привет, Нил.

Мсье Гийом явно узнал Нила. По крайней мере, какое-то время он так и остался внутри кафе. Но через окно я видела, как он пристально наблюдает за нами из-за прилавка, готовый выпрыгнуть из-за него (или обежать кругом, учитывая его массу) и кинуться на мою защиту, если бы юноше вдруг взбрело наброситься на меня с похотью во взоре и пеной на губах. Ева, это так утомительно быть femme fatale.

— Можно сесть? — спросил Нил.

Femme fatale, даже под личиной фатальной няньки, никогда не должна осуждать чисто юношескую манеру выражения.

— Конечно, — сказала я.

Нил сел, огляделся и положил томик Бодлера на столик. Посмотрел на меня и отвернулся, переведя взгляд на собор. Он явно тосковал, так что поддерживать разговор, каким бы тягостным он ни был, выпало на мою долю.

— Как провели утро? — спросила я. Нил взглянул на меня.

— Вроде ничего, — ответил он. Ему почему-то было неловко смотреть мне в глаза, чего нельзя было сказать о том парне — рыбаке, пока этого смельчака не превратили в джем пополам с морской водой, и он отвел взгляд в сторону. Вдруг, видимо вспомнив про манеры, он посмотрел на меня и спросил:

— А как у вас дела, мисс Тернер?

— Очень хорошо, спасибо.

Нил снова отвернулся и загрустил. Я спросила:

— А где этим утром было все твое семейство? — Я начала чувствовать себя с ним больше нянькой, чем с Мелиссой и Эдвардом.

Юноша слегка нахмурился и пожал плечами.

— Мама была с детьми. Ходила по магазинам. — Он взглянул на собор и опять нахмурился. — Как обычно.

Я кивнула, по-моему, на редкость ловко скрывая свою зависть к его матушке.

— Тебе нравится в Сен-Мало? — спросила я.

Он взглянул на меня.

— В этом месте? — В его голосе прозвучала слегка пренебрежительная нотка. — Здесь ужасно скучно, вам не кажется? Я хочу сказать, здесь есть всего одна достопримечательность — могила этого, как там его зовут… ну, на острове.

— Шатобриана, — подсказана я. — На острове Гран-Бе. — Всегда можно положиться на няньку — уж она-то не преминет сообщить географические подробности.

— Ага, — сказал Нил, — да и туда можно попасть, только когда отлив. — Он посмотрел на меня, потом в сторону. — И этот Шатобриан такая скука.

— Ты любишь Шартр? — спросила я.

Юноша снова нахмурился.

— Любил, раньше. Но там больше нет Ричарда, моего кузена. У него там дом. Недалеко от нашего. Великолепное место. — Тут он, видимо, сообразил, что говорит в настоящем времени о жизни и об образе жизни, которые если и были, то только в прошлом. Он снова посмотрел в сторону и пожал плечами, как будто беспомощно, во всяком случае, мне так показалось, хотя старался выглядеть безразличным. Мне стало жалко его, к тому же меня мучила совесть по поводу моих мыслей о нем.

(Я должна прервать повествование, чтобы напомнить тебе, Ева, что я изображаю из себя няню только в целях расследования смерти Ричарда Форсайта. И в эту минуту нашего разговора пинкертон начал медленно всплывать из глубин моего сознания на поверхность, как акула.)

— Теперь там все изменится, — проговорил Нил. — В Шартре.

Тут из кафе, вытирая руки о фартук, вышел мсье Гийом. Он взглянул на Нила, потом на меня.

— Et pour le garçon? Qu' est-ce que ce sera?

Нил моргнул. Он явно ничего не понял.

— Он спрашивает, — сказала я, — не нужно ли тебе чего. Может, кофе будешь?

— А, да, конечно. — Нил взглянул на мсье Гийома. — Большую чашку. — Затем повернулся ко мне и добавил: — Только без молока.

— Un grand café, — перевела я мсье Гийому. — Noir, s’il vous plaît. [21]

— Bien, mademoiselle, [22] — сказал он и вразвалку пошел внутрь.

Я сказала Нилу:

— Итак, кузен Ричард. Твоя мама говорила, он умер в марте.

— Ага.

— Ты любил его, — заметила я.

Нил кивнул.

— Он был замечательный парень. Настоящий. Никого умнее не встречал. Он знал все на свете. И мог сделать все-все.

В первый раз при мне Нил выразил волнение. Характер у него был, как бы это сказать, не моряцкий, но мне он показался очень милым.

— Твоя мать говорила, он писал стихи, — сказана я.

— Да, и очень неплохие. Но он был не просто поэт. У него было свое издательство в Париже.

— Возможно, он и в самом деле был необыкновенный.

Нил кивнул.

— Да, правда.

— Как я понимаю, с его смертью связана какая-то тайна.

Похоже, он справился с приступом волнения. Может быть, его расстроил разговор о смерти Ричарда. Или он смекнул, что волнение не сочетается с той позой, которую он для себя избрал. Поэтому он нарочито небрежно откинулся на спинку стула и пожал плечами.

— Никакой тайны нет, — сказал Нил. — Он застрелился. Хотел умереть и сделал это на свой лад.

— Ты так говоришь, — заметила я, — будто им восхищаешься.

— Я действительно им восхищаюсь, — сказал, Нил. В его голосе опять просквозило волнение. — Он прожил жизнь, как хотел и умер, как хотел.

— Но ведь он был женат, верно? Почему же не подумал, как тяжело будет его жене?

— Розе? Может, Роза и любила его. Но, понимаете, она его хорошо знала. Она знала про него все-все. Даже про тех женщин, с которыми он встречался. — Нил сказал это с небрежностью светского человека, однако у него это плохо получилось. Потом он нахмурился. — Ну, кроме одной.

— Какой именно?

Ответить ему помешало появление мсье Жана, который поставил перед Нилом белое блюдце и дымящуюся чашку кофе.

— Спасибо, — сказал ему Нил.

Мсье Жан кивнул и отправился восвояси.

— Так кто это был, Нил? — снова спросила я. (Естественно, с легким дружеским любопытством няньки, а не с настырностью пинкертона.)

Юноша небрежно потянулся к чашке и тут же отдернул руку. Сморщившись, он потряс пальцами.

Бедный Нил. Вечная проблема с этими позами, они, разумеется, так легко сходят на нет, стоит только столкнуться со злым умыслом тех средств, которыми вы пользуетесь для их поддержания.

Я заглянула внутрь кафе. Думаю, мсье Гийом довольно ухмылялся, поворачиваясь ко мне спиной и делая вид, что занят бутылками.

Трудно сохранить позу, когда сталкиваешься со злым умыслом хозяина кафе.

— Астер Лавинг, — сказал Нил. — Певичка. Поет на барже на Сене, в Париже. Ричард один рал водил меня туда и познакомил с нею. Она негритянка. — Он взглянул на меня так, будто ожидал, что я от изумления грохнусь в обморок. Но мы, няньки, разумеется, сделаны из прочного материала.

— Именно поэтому, — сказал юноша, — он никогда не рассказывал о ней Розе. Я хочу сказать, Роза не любит негров. Хотя Астер на самом деле очень милая. Даже красивая.

— Но Роза знала и о других женщинах? И мирилась с этим?

— Ну да.

— И она смирилась с мыслью Ричарда покончить жизнь самоубийством?

— Ричард обещал ей, что сделает это. Она говорит, он много раз ей об этом напоминал. Он хотел умереть красиво. Но не один, а с кем-нибудь за компанию.

— И Роза это одобряла?

— Ну да. Я же говорил, она хорошо знала Ричарда. И, конечно, одобряла.

Но не до такой же степени, чтобы умереть с ним заодно!

— Та женщина, что умерла вместе с Ричардом, — сказала я. — Сабина, не помню фамилии. Ты ее знал?

— Сабина фон Штубен. Да, я встречал ее в Лондоне. Она приезжала к нам вместе с Ричардом. Мои родители ничего не знали. Они… они не слишком одобряли увлечения Ричарда, так что я им не всегда говорил, что встречаюсь с ним. В Париже или в Лондоне, когда он туда приезжал. А тогда он был в Лондоне, позвонил, и я встретился с ним в «Савое». Знаете «Савой»?

Я улыбнулась.

— Боюсь, только понаслышке. Тебе понравилась Сабина?

— Не знаю. Она была очень красивая. И очень милая… — Юноша нахмурился. — Но…

— Что?

— Ну, мне она показалась немного… странной.

— Да? Чем же?

Нил потянулся к чашке, вовремя передумал и откинулся на спинку стула, сложив руки на груди.

— Тем, как она смотрела на Ричарда. Как будто она молилась на него или что-то в этом роде. Всюду ходила за ним, как собачонка. Я хочу сказать, оно и понятно, ведь Ричард был такой красавец. Вы видели его фотографии?

— Нет, — соврала я.

— Знаете, он был высокий, выше меня, и всегда выглядел просто великолепно. Он был… элегантный. Носил двубортные пиджаки от лучших портных. И только черные. Он всегда носил черное.

— Вот как.

— А еще он был остроумный, всегда говорил смешные вещи и, кроме того, очень щедрый, так что, наверное, можно понять, почему она была от него без ума. Но в ее поведении было что-то странное. Она не отрывала от него глаз. При этом ее как будто лихорадило. Лицо у нее краснело, и казалось, ей трудно дышать, вроде как…

Нил внезапно замолчан, покраснел и потянулся к чашке. Осторожно коснулся ее кончиками пальцев и поднял.

— И еще, она все время говорила о политике, — добавил он.

— О политике? — удивилась я. — Почему? Она что, была коммунисткой?

— Нет-нет, — сказал юноша. — Как раз наоборот. Она ненавидела коммунистов. — Он попробовал кофе. Поставил чашку, потянулся к сахарнице, зачерпнул ложкой сахарного песку и высыпал его в кофе. — Правда, она их ненавидела. Говорила, коммунисты хотят разрушить Германию, как они разрушили Россию. — Он добавил в чашку еще две ложки сахара и размешал. — Она состояла в какой-то новой немецкой партии. Национал-социалистов. Они хотят избавиться от коммунистов и евреев. И, похоже, от всех остальных тоже. — Он положил ложку, поднес чашку ко рту и отпил глоток. — Мне все это казалось ужасно скучным.

— Я всегда думала, социализм — международное движение.

— Может, не в таком виде, как в Германии.

— А Ричард? Он придерживался тех же политических взглядов, что и Сабина?

Нил засмеялся.

— Ричард? Да ему вся эта политика была по фи… — Он моргнул, посмотрел в сторону и снова приложился к кофе. — Нет, Ричард совершенно не интересовался политикой. Она говорила, а он только улыбался. В другой раз он мне сказал, что политика — последнее прибежище для законченных зануд. Он не променял бы и одного хорошего поэта на всех политиков мира, так он сам говорил. Это он рассказал мне про Бодлера. И подарил эту книгу, — сказал Нил и кивнул на томик «Цветов зла».

— Вот как.

Нил поставил чашку на блюдце.

— Знаете, что говорил Бодлер про поэтов? — Он слегка наклонился ко мне и положил ладонь на книгу, как будто то была Библия и он собирался в чем-то поклясться. И юноша процитировал:

— Поэт как заоблачный принц, который выезжает из бури и смеется над лучником.

— «Exilé sur le sol, — процитировала я, — au milieu des huées, Ses ailes de géant l’impêchent de marcher».

Нил сидел, нахмурившись, и я перевела:

— Низвергнутый на землю, средь окриков шальных не может он идти под бременем громадных крыл своих.

— Вы знаете! — восхитился он. — По-французски!

Я улыбнулась — с той обезоруживающей кротостью, какой можно ждать от няньки, будь она пинкертоном и одновременно femme fatale. Но в душе, должна признаться, я была собой довольна. Ведь прошло уже лет десять с той поры, когда мы с тобой читали эти стихи.

— Я выучила его давным-давно, — сказала я. — Сама удивляюсь, как еще помню.

Мне следовало вести себя с юным Нилом очень осторожно, Ева. По-моему, теперь в его взгляде, кроме восхищения, ощущалось и нечто физическое. Еще немного поэзии, хотя бы одна строфа, и, боюсь, он не только перелезет через стол, но и плюхнется ко мне на колени.

Назад к расследованию!

— Ричард давно был знаком с Сабиной? — спросила я.

Нил снова моргнул, на этот раз как человек, очнувшийся от послеполуденной дремы.

— С Сабиной? А месяца два, кажется.

— Ты имеешь в виду — перед смертью?

— Ага, — сказал Нил. И снова поглядел вдаль, на Сен-Венсенский собор. Потом вдруг нахмурился, посмотрел на меня. И заговорил быстро и тихо, с резкими тревожными нотками: — Вон мама идет. Не говорите ей, что мы разговаривали о Ричарде. Ладно?

— Хорошо, — заверила я его. И мило улыбнулась, хотя при этом в мою пинкертоновскую голову пришли две (далеко не самые милые) мысли: первая — у госпожи Форсайт могла быть тайная (а значит, подозрительная) причина желать, чтобы Нил держал язык за зубами; и вторая — Нил отныне у меня в долгу, уж коли я согласилась не рассказывать о нашей беседе и хранить все в тайне; ну а долг он может отдать дальнейшими откровениями, если я того пожелаю.

В личине пинкертона ты много узнаешь о других, а иногда и о самой себе. И в обоих случаях — не всегда приятные вещи. Или желанные.

Ну да ладно. Уж лучше профессиональный лицемер, чем любитель. К такому вот убеждению я пришла (или заставила себя поверить в него).

Так или иначе, я надела очки, чтобы посмотреть: действительно, то была госпожа Форсайт с детьми — они спускались по улице Бруссу от Сен-Венсенского собора.

Поверх грубых коричневых ботинок и носков на юном Эдварде были короткие светлые вельветовые штаны, того же цвета куртка нараспашку и белая рубашка, так сильно накрахмаленная, что буквально стояла колом поверх брючного ремня. На Мелиссе был белый кардиган, тоже нараспашку, лимонно-желтое платье, белые носки и белые кожаные туфли.

Наряд госпожи Форсайт был куда более soigné. [23] В одной руке она несла зонтик из белого шелка с бахромой, с другой свисала большая льняная сумка на тонких, но крепких кожаных ремешках, набитая покупками. На голове, обрамленной светлыми волосами, довольно кокетливо (и вызывающе) угнездился белый ток, тоже шелковый, вытканный золотыми нитями. Платье было льняное, белое и аккуратное, оно доходило ей до середины стройных икр. Жакет был сшит из того же материала, плечи — реглан, длина — как раз до заниженной талии платья. Шелковым был и легкий шарф, обмотанный вокруг стройной шеи под воротником платья и жакета и завязанный свободным узлом. На ногах — белые чулки и белые туфли-лодочки. Не из патентованной кожи, а из замши. Она сказала мне, что купила их в Париже. И я, понятно, ей не позавидовала.

К сожалению, должна признать, все это сидело на ней великолепно.

Эдвард первым нас заметил. Он замахал руками и закричал:

— Эй! — И тут же бросился к нам.

— Эдди! — строго окликнула его мать. — Эдвард!

Не обращая на нее внимания, он помчался по булыжной мостовой, бойко размахивая маленькими руками. Темные волосы упали на лицо. Он резко подскочил к столику и остановился, довольно театрально хлопнув ладонями об стол.

— Тпру! — воскликнул он. Посуда задребезжала. Из чашки Нила даже выплеснулось кофе и растеклось по скатерти.

— Эй! — отстраняясь, сказал Нил.

— Мисс Тернер, — выпалил Эдвард, дыша так тяжело, будто он только что закончил марафонскую дистанцию, и подняв брови так высоко, что они спрятались за его челкой, — а знаете, что мы видели? Как какой-то дядька бил осьминога! Он колотил и колотил им об камень! И так несколько часов без передыху! — Он повернулся к Нилу, вдруг перестал пыхтеть и широко ухмыльнулся. — Парень, тебе несдобровать. Мама тебя обыскалась. И страшно злится.

Лицо Нила недовольно сморщилось.

— Слушай, а не пошел бы ты куда подальше? — спросил он брата.

— А ты попробуй меня, заставить, — сказал Эдвард и показал ему розовый язык.

— Эдвард, — сказала госпожа Форсайт, подходя к нему сзади (Эдвард успел убрать язык и придать своей физиономии выражение самой невинности), нельзя же так бегать. Это же вульгарно. Ведь правда, мисс Тернер?

— Очень вульгарно, — подтвердила я Эдварду. Особенно когда это делают, маленькие детишки.

— Вот видишь? — сказала мать. И повернулась к старшему сыну. — Нил, где ты пропадал все утро? Мы искали тебя везде и всюду.

Держась одной рукой за стол, чтобы не грохнуться в приступе злорадства наземь, Эдвард другой рукой прикрыл рот, но при этом ловко сделал вид, как будто не смог скрыть ехидного хихиканья.

Нил покраснел.

— У меня были дела.

— Не сомневаюсь, — сказала Maman, — я даже больше чем уверена, они не терпели отлагательства, но все равно это просто возмутительно вот так исчезать. — Она повернулась к Эдварду. — И перестань гукать, Эдди. Ведешь себя как неотесанная деревенщина.

— А может, — сказала Мелисса, приглаживая маленькой рукой свои длинные, прямые светлые волосы, — может, Нил просто искал мисс Тернер. — Это было сказано слишком рассудительно для десятилетнего ребенка, притом с вежливым выражением на личике.

— Какая еще деревенщина? — заинтересовался Эдвард.

Госпожа Форсайт перевела взгляд с Мелиссы на Нила, раскрасневшегося еще пуще, потом посмотрела на меня. Голубые глаза слегка сузились, но лишь на миг. Она снова повернулась к Нилу и мило улыбнулась. (Так же мило, как и я, если это тебе о чем-то говорит.)

— Какая еще деревенщина? — не унимался Эдвард.

— Замолчи, Эдди, — сказала Maman. — Нил, идем, дорогой, хорошо? Поможешь донести покупки.

Когда Мелисса оказалась за ее спиной, вежливое выражение исчезло с ее личика, как вуаль, и она злорадно ухмыльнулась, глядя на Нила. Эдвард опять развеселился.

(А ведь было время в моей жизни, когда я просила Господа послать мне сестру или брата.)

Нил стоял и только моргал.

— Но…

— Пойдем, дорогой. — Госпожа Форсайт повернулась ко мне и одарила меня такой же милой улыбкой. — Я помню, что обещала вам свободное время, мисс Тернер, и понимаю, вы утомлены после вчерашнего приключения на этой дурацкой старой лодке. Но все же не могли бы вы некоторое время присмотреть за детьми? Мне еще надо переделать целую кучу дел.

— Конечно, — сказала я. Даже настоящая няня сказала бы то же самое. А уж в качестве самозванки у меня просто не было выбора.

— Но я еще не заплатил за свой кофе, — сказал Нил.

— Я за тебя заплачу, дорогой, — сказала госпожа Форсайт, И протянула ему свою сумку. — Будь так добр. Я тоже слегка устала.

Нил, моргая, встал и взял сумку. Неуклюже. (Ты никогда не замечала, что, когда женщина передает мужчине, даже молодому, сумку, причем любую, тот вдруг начинает вести себя на редкость неуклюже? Как будто нарочно хочет показать свое неумение обращаться с женскими вещами, это якобы служит доказательством его мужского начала.)

Госпожа Форсайт глубоко и с облегчением вздохнула и несколько раз обмахнула лицо изящной рукой.

— Спасибо, дорогой. — Она наклонилась к сумке (Нил возвел глаза к небу) и долго перебирала пакеты, пока не нашла замшевый кошелек.

Она посмотрела на остальных детей.

— Смотрите, далеко не отходите. Я скоро вернусь. — Она снова взглянула на меня и мило улыбнулась. — Я и за вас заплачу, мисс Тернер, — сказала она. — Отдыхайте.

— Но… — сказала было я. Но эта женщина, однако, давно привыкла ко всяким «но». Она быстро повернулась и вошла в кафе. Нил взглянул на меня, потом посмотрел в сторону.

Эдвард с беспечным видом поставил локти на стол, эдакий игрок в поло, отдыхающий между таймами, затем посмотрел на меня и с самым серьезным видом спросил:

— Мисс Тернер, а почему у осьминога восемь жопалец?

Мелисса покатилась со смеху. В конвульсиях она хватались левой рукой за бок, а пальцем правой указывала прямо на него.

— Вот дуралей! — Она еще посмеялась и наконец втянула в себя большую порцию благодатного воздуха. — Это щупальца, дурачок. А не жопальца.

Эдвард круто повернулся к ней.

— Врешь! — Теперь он повернулся ко мне. — Она ведь врет, да?

Я задумалась (глубоко) над стоявшим передо мной выбором и в конечном итоге выбрала правду (как и должно любой няньке).

— Видишь ли, Эдвард, боюсь, она права.

Эдвард взглянул на Нила. Нил, улыбаясь, кивнул, затем посмотрел на меня, проглотил улыбку и снова залился краской. Эдвард повернулся к Мелиссе, потом опять ко мне. Сжал губы, скривил рот и опустил глаза. Потом он вдруг поднял глаза и ухмыльнулся.

— Ух ты! — выдохнул он.

И все сразу засмеялись, включая, должна признаться, и няню.

Тут из кафе вышла госпожа Форсайт, все разом прекратили хохотать и принялись оглядывать площадь с поразительно наивной беспечностью.

Госпожа Форсайт взглянула на меня.

— Вы идете, мисс Тернер?

Итак, после того как я быстро сбегала на почту и отправила тебе письмо, мы все вместе вернулись в гостиницу. Остаток дня я занималась с детьми — читала им книжки и рассказывала всякие истории (и ни в одной из них, можешь поверить, не было ни слова о жопальцах). Госпожа Форсайт упаковывала, вещи — довольно трудная задача — и посылала Нила со всякими поручениями, самыми что ни на есть неотложными. После ужина я поплелись наверх, к себе в комнату.

Ева, должна признаться, не нравится мне эта женщина. За несколько минут до ее появления у кафе мы с Нилом тихо сидели и мило болтали. (Возможно, у каждого из нас была своя тайная причина для болтовни, но разве в жизни бывает по-другому?) И вот в одно мгновение Maman будто нарочно свела нашу беседу на нет, распределив между нами роли, которые, как она считала, мы и должны были играть. Сына и Няньки.

Участь пинкертона не всегда приносит радость. Да и участь сына, судя по всему, тоже.

Я немного устала, Ева, совсем чуть-чуть. Это письмо превратилось в опус. Наверняка я расплатилась со всеми своими долгами?

Жаль, что Maman et la famille [24] прибыли в самую неподходящую минуту. Мне-то хотелось побольше узнать об этой Сабине. И о той певичке на барже, Астер Лавинг.

Я упомяну ее имя в своем следующем отчете агентству — может, пригодится.

Но правде сказать, меня назначили на мою теперешнюю высокую должность не затем, чтобы допрашивать Форсайтов. Моей задачей, скорее, было получить сведения о неком графе де Сенте из Шартра и о его сестре. Да, о графе, ни больше ни меньше. Госпожа Форсайт, мать погибшего молодого человека, полагает, что они каким-то образом причастны к его смерти.

Как бы там ни было, скоро я смогу сказать, что имею среди своих: знакомых графа. Но ради тебя я постараюсь не хвастать этим знакомством. Признаюсь в этом совершенно откровенно.

 

Глава четвертая

— Эрнест, — сказал я.

— Зовите меня просто Эрни, — попросил он. И расплылся в такой улыбке, что можно было подумать, он никогда в жизни не был так рад новому знакомству, и принялся изо всех сил жать мне руку.

Я улыбнулся и удвоил хватку.

— Ужасно рад, — сказан Хемингуэй.

Он все еще улыбался из-под густых усов. В улыбке обнажился ряд его белых зубов, а у блестящих карих глаз и на смуглых щеках образовались глубокие морщины и коричневые ямочки. Он был молод, немногим за двадцать, и высокий, с меня ростом, но крупнее. Видавшая виды коричневая спортивная куртка туго обтягивала его широкие квадратные плечи. На нем были коричневая рабочая рубашка, коричневые хлопчатобумажные брюки и грубые коричневые ботинки. Наверное, его одежда выглядела потрепанной, но вас так поражал носивший ее человек, что вы почти не обращали на это внимания. Голос гремел чуть громче, чем хотелось бы, но гремел он от всего сердца.

Роза Форсайт сказала, что он был невероятно обаятелен и на редкость красив. Хемингуэй и правда был такой, и даже чуть больше. Он отпустил мою руку, но продолжал улыбаться.

— Анри сказал, вы пинкертон, да? — Он в восхищении покачал большой головой. — Господи, — добавил он, — какая увлекательная, должно быть, работа.

Анри Ледок стоял чуть в стороне, наблюдая за нами с легкой улыбкой на губах.

— Случается, — согласился я.

— Вы в отличной форме, — сказал он. — Боксом занимались? Он опустил левое плечо, поднял руки, сжал их в большие коричневые кулаки и сделал несколько быстрых круговых движений перед своим улыбающимся лицом. Борт его пиджака задел солонку — она закрутилась и упала на пол. Там она несколько раз подскочила на плитках, но не разбилась.

— Черт, — сказал он, наклонился, собираясь ее поднять, и стукнулся лбом о стол. Приборы задребезжали. Он схватил стол, чтобы тот не рухнул, но сделал это слишком резко, дернулся, и графин с водой Анри опрокинулся, ударился о масленку и залил скатерть водой.

— Черт! — буркнул Хемингуэй и протянул руку.

Ледок его остановил.

— Пожалуйста, Эрни, — сказал он. — Не беспокойтесь. Давайте пересядем за другой столик.

— Прекрасная мысль, — без всякого смущения согласился Хемингуэй. Он только легонько потер лоб и взглянул на свои пальцы. Крови нет. Пока Ледок звал официанта, Хемингуэй повернулся ко мне, снова улыбнулся и поднял кулаки.

— Эй! Сколько раундов отстояли?

— Всего несколько, — ответил я. — Очень давно.

— Да? Чудесно! А как насчет спарринга? — Он быстро переступил ногами и зацепился левой за стул. Тот самый, на котором лежали котелок Ледока, перчатки и папка с делом. Папка соскользнула со стула, раскрылась, страницы вывалились и веером рассыпались по полу.

Хемингуэй наклонился, но Ледок положил руку на его лапищу и попросил:

— Эрнест. Пожалуйста. Сядьте. Вон туда. — Он показал на свободный столик. — Я тут сам управлюсь.

— Ладно. — Он ухмыльнулся. — Пошли.

Мы двинулись к другому столику.

— Я тренируюсь в спортзале недалеко отсюда, — сообщил мне Хемингуэй. — Груши, всякие штуки для прыжков. Приходите как-нибудь, позабавимся. Заметано?

— Конечно, — сказал я.

Это был столик на четверых. Я сел на один стул, Хемингуэй уселся справа от меня. Положил свои большие руки на стол и уронил солонку.

— Черт! — выругался он и поставил ее прямо. И снова улыбнулся. — Анри сказал, вы хотите со мной поговорить. О чем? — Все его внимание сосредоточилось на мне, а внимания ему было не занимать. Журналисты все такие, если, конечно, не притворяются.

Я сказал:

— Наше агентство наняли, чтобы расследовать смерть Ричарда Форсайта. Мне хотелось бы узнать о нем как можно больше.

— Ну, буду рад помочь. Все, что смогу. Правда. Но что там расследовать? Парень сам пустил себе пулю.

К нам присоединился Ледок. Он оглядел круглый стол, разобрался, кто где сидит, занял место справа от Хемингуэя. И положил папку, перчатки и котелок на свободный стул, подальше от журналиста.

— Bon, — сказал он.

— Его мать, — сказал я Хемингуэю, — придерживается другого мнения.

— Милая дама, — заметил он. — Чувствуется белая кость. Мне она всегда нравилась. — Он ухмыльнулся. — Но она ошибается, нет? Он выбрал легкий выход.

— Из чего? — спросил я.

— Хотите знать, что я думаю? — вдруг совершенно серьезно произнес он, наклонился вперед и сложил руки. Ледок с опаской глянул на его руки.

— Конечно, — сказал я.

Но тут появился усатый официант с еще одним меню. И протянул «святое писание» журналисту. Хемингуэй открыл его и снова опрокинул солонку. А когда потянулся к ней своей лапищей, Ледок быстро выбросил вперед свою руку, схватил солонку и переставил на самый дальний край стола. Он поставил ее надежно, отпустил и откинулся на спинку стула, сложив руки на груди. Усач официант взирал на все происходящее как ни в чем не бывало.

Хемингуэй изучил меню.

— Эй, да у них сегодня подают andouillettes. Замечательно! — Он повернулся к официанту и некоторое время что-то быстро говорил ему по-французски. Официант все выслушал, кивнул, забрал меню и зашагал прочь.

— Они готовят замечательные andouillettes, — сказал Хемингуэй. — Блеск. Просто объедение. Они берут…

— Так что вы там говорили, Эрнест, — перебил его Ледок, — насчет Ричарда Форсайта?

— Ах, да. — Он снова наклонился вперед и сжал руки. Быстро оглядел зал. И заговорил приглушенным голосом. Хотя голос его никак нельзя был назвать тихим. — Он был голубой.

Ледок рассмеялся.

— Эрнест, да он и не делал секрета из того, что иногда спал с мужчинами.

— Вот именно, — сказал Хемингуэй и разжал руки, выставив напоказ свои широкие ладони.

— Но все же чаще он спал с женщинами, — уточнил Ледок.

Хемингуэи забросил руки на спинку стула.

— Женщин кругом было куда больше. Война. Простая арифметика, не так ли?

Ледок сказал:

— Эрнест, признаюсь, бисексуальность — влечение весьма сомнительное, но…

— Лично я этого не понимаю. — Хемингуэй откинулся на спинку стула и покачал большой годовой. — Бисексуальность. Как это, а? Во вторник ты просыпаешься и решаешь, что сегодня будешь ухлестывать за Рози О'Грейди? А в среду уже подкатываешь к Барнаклу Биллу? Что это такое?

Ледок улыбнулся.

— Не знаю. Но могу сказать, что по этому поводу говорил Ричард.

— И что же он говорил?

— «Кожа есть кожа, плоть есть плоть».

— Ну да, конечно. Очень мило. Но все это показуха. Для того же ему служили и женщины. Для камуфляжа. В душе он был педиком, вот и все. — Хемингуэй снова наклонился вперед и положил руки на стол. — Могу сказать, что я думаю по поводу случившегося. Он был с этой, как ее, немкой…

— Сабиной фон Штубен, — подсказал Ледок.

— Точно, — согласился Хемингуэй. И повернулся ко мне. — Красивая девушка. Была от него без ума, ходила за ним следом, как течная сука. — Он покачал головой. — Жаль, такое добро пропадало. Ну да ладно. Значит, в тот день они были вместе в гостиничном номере, так? И у Форсайта случился конфуз. Старый петушок отказал. Может, она над ним посмеялась, эта фон Штубен, — с немками вообще туго дело, они все железобетонные. Ну вот. Тогда он совсем слетел с катушек. Вытащил свой плюгавенький «браунинг» и вышиб ей мозги. Потом увидел, что натворил, направил пистолет на себя и застрелился. — Он откинулся назад. — Разве это не очевидно, а?

Ледок улыбнулся.

— В вашей версии кое-что не сходится.

— Почему же? — возмутился Хемингуэй. — Что именно не сходится?

Появился усач официант. С блюдами для меня и Ледока и с бутылкой вина в серебряном ведерке.

Ледок и Хемингуэй почтительно молчали, пока официант откупоривал бутылку. Пробку он передал Ледоку — тот основательно и задумчиво ее обнюхал и одобрительно кивнул. Официант налил с сантиметр вина в бокал Ледока. Ледок попробовал вино и снова кивнул официанту.

Официант налил вино в мой стакан, потом в стакан Хемингуэя, затем Ледока. Поставил бутылку назад в ведерко, аккуратно обвязал горлышко салфеткой и, чеканя шаг, ушел прочь.

Ледок поднял бокал, мы с Хемингуэем последовали его примеру.

— Salut! — сказал Анри. И двинул было бокал в сторону Хемингуэя, но тут же передумал, снова провозгласил «Salut!», поднес его к губам и отпил глоток. Мы с Хемингуэем тоже сказали «Salut!» и попробовали вино.

Хемингуэй слегка почмокал губами, склонил голову, прищурился и сказал:

— «Монтраше». Двадцатого года.

— Девятнадцатого, — поправил Ледок.

— Очень хорошее вино. Отличное. Так что там у вас не сходится?

Ледок взял в руки нож и вилку.

— Они оба были одеты. Если бы они занимались любовью, contretemps, о котором вы упоминали, должен был случиться раньше. — Он отрезал кусочек рыбы и положил его в рот.

Хемингуэй пожал могучими плечами.

— Значит, она выдала что-нибудь эдакое позже. Эти немки, с ними же никакого спасу.

Я попробовал колбаску. Очень вкусная. И впрямь объедение.

— К тому же, — заметил Ледок, — если верить его жене, Ричард Форсайт взял с собой пистолет первый раз. — Он улыбнулся. — Не хотите же вы сказать, что он заранее предвидел, что фон Штубен будет насмехаться над его мужским достоинством? И что он собирался постоять за себя как мужчина, застрелив ее? А потом застрелился сам.

Хемингуэи снова пожал плечами.

— Но пистолет у него все же был. Может, он всегда таскал его с собой, а Роза просто не знала. Или сказала, что не знает.

— Потом, эти два часа, — продолжал Ледок, — те, что прошли между его смертью и смертью девушки.

— Должно быть, он долго не мог решиться.

Ледок поднял одну бровь.

— Но вы же сами сказали, так мог поступить только трус. Хемингуэй прищурился и проговорил:

— Иногда нужна смелость, чтобы быть трусом.

— А что это значит, если поточнее?

— Понятия не имею, — ответил Хемингуэй и захохотал, громко и раскатисто. Он запрокинулся на спинку стула, все еще хохоча, задел локтем подставку под ведерком для вина — она зазвенела, как колокол, и едва не опрокинулось. Ледок рванулся вперед и вовремя удержал ведерко. Раздраженно хмурясь, он поправил ведерко на подставке и тут же отодвинул ее подальше от Хемингуэя.

— Откуда вы знаете, — спросил я журналиста, — что у него точно был «браунинг»? — Я отправил в рот другой ломтик колбаски.

— Это все знали. Он обычно держал его в библиотечном ящике. Постоянно доставал его, показывал людям и хвастался. Иногда даже стрелял в здоровенное чучело медведя в углу комнаты. — Хемингуэй нахмурился. — Должен признать, стрелок он был что надо. Всегда попадал в этого проклятого медведя, никогда не промахивался. — Он ухмыльнулся. — Правда, медведь был уж очень большой.

— Роза Форсайт рассказывала, вы с ним даже как-то поспорили. В библиотеке.

Хемингуэй усмехнулся.

— Мерзавец решил меня надуть. Напечатал мою книгу, сборник рассказов. Заплатил аванс, курам на смех, всего две сотни долларов, правда, тогда я думал только о том, чтобы меня напечатали. А потом я так и вскипел. Он не заплатил мне больше ни гроша. Вот я и пошел к нему поговорить. Он сказал, денег, мол, больше нет. А еще сказал, не осталось-де ни одного экземпляра книги. И нагло заявил, я сам, дескать, виноват, нечего было раздаривать налево и направо. Чушь собачья, и он это прекрасно знал. Мы поспорили. — Хемингуэй взглянул на меня. — Только поспорили, всего-то делов. Ничего особенного.

— А Роза Форсайт утверждает, вы пытались его ударить.

Хемингуэй снова рассмеялся.

— Она и правда так сказала? Ха! Первым ударил он. И промахнулся. Тогда я ему врезал, но споткнулся на этом проклятом ковре и упал. Вот и все.

Я уже успел оценить его отношение к неодушевленным предметам, поэтому был готов ему поверить. Но с такой же готовностью я мог поверить и Розе Форсайт.

Внезапно он насупил свои красивые брови и сказал:

— Эй. Погодите-ка. Что это за вопросы? Уж не думаете ли вы, что к этому делу причастен я? К Форсайту с немкой?

— Нет, — ответил я. — Просто у меня такая работа. Задавать вопросы. Но теперь, раз уж вы сами об этом заговорили, не скажете ли вы, где были в тот день?

— Когда он застрелился? На бегах. С десятком человек знакомых.

Я кивнул.

Он какое-то время смотрел на меня, прищурившись, будто решал, что обо мне думать. И в конце концов решил, что мне можно верить. Он еще раз в восхищении покачал головой.

— А работенка у вас, должно быть, занятная.

Как раз в эту минуту появились официант с усами и на сей раз — с обедом для Хемингуэя. Он сначала поставил блюдо, потом взял бутылку с вином и пополнил наши бокалы. Сунул бутылку обратно в ведерко и зашагал прочь.

Хемингуэй взял салфетку и развернул. Заправил уголок за воротник и расправил ее на груди.

— Но вот что самое интересное. — Он взял нож и вилку и отрезал кусочек колбаски. Поставил руки на стол, сжав их в кулаки, причем в одном кулаке он держал нож, а в другом вилку с нанизанным ломтиком колбаски. — Он отослал мне назад контракт, который мы подписали. После того. После нашего спора. Начеркал на нем «аннулировано» и поставил свою подпись. А через несколько недель я продал те же растреклятые рассказы с парочкой новых, да еще стихи, другому издателю, здесь же, в Париже, Бобу Макалмону. — Он ухмыльнулся. — И поскольку Форсайт расторгнул контракт, он ничего не получил от этой сделки. — Хемингуэй снова ухмыльнулся и наконец отправил кусок колбаски в рот.

— Восхитительно, — заметил Ледок.

Хемингуэй кивнул, пережевывая колбасу. Проглотил и сказал:

— Да уж. — И взглянул на мою тарелку, уже опустевшую. — Как вам наши andouillettes?

— Весьма.

Он кивнул.

— Чего только французы не делают из свинячьей требухи.

Ледок быстро наклонился вперед.

— Когда едете в Испанию, Эрнест?

— В конце месяца.

— Что вы там сказали, — обратился я к Хемингуэю, — насчет свинячьей требухи?

Ледок поджал губы.

Хемингуэй пожевал. И проглотил.

— Andouillettes. — Он похлопал ножом по колбаске. — Иногда их делают из телятины. Но самые лучшие, настоящие andouillettes готовят из свиных потрохов. Очень вкусно, верно? — Он сунул в рот еще кусочек.

— Да, — пролепетал я. И посмотрел на Анри Ледока. Я же просил — никакой требухи. А он мне — что-то вроде свиной колбаски. — Очень вкусно, — тем не менее согласился я.

Ледок так и не разжал губ. Подозреваю, чтобы не улыбнуться.

— В Испании бывали? — спросил меня Хемингуэй.

Я повернулся к нему.

— Что?

— В Испании. Бывать приходилось?

— Нет.

— Мне тоже. Мы едем посмотреть бои быков. У меня целая теория насчет корриды.

— Какая именно? — заинтересовался Ледок.

Хемингуэй положил нож и вилку. Лицо сделалось очень серьезным.

— Сейчас, когда закончилась война, коррида единственное место, где человек может по-настоящему заглянуть в лицо смерти. А матадор встречается с ней каждый день. И проделывает это с мастерством и изяществом. И с отвагой. Он словно накликает на себя смерть, и делает это с гордостью, чувством достоинства и со вкусом. Panache! Он встречается со смертью каждый день и побеждает ее.

Ледок улыбнулся.

— Всего лишь на какое-то время, mon ami.

— Побеждает, говорю, а не избегает. Никто не может избежать смерти. Во всяком случае, в этом мире. — Хемингуэй повернулся ко мне и усмехнулся. — Малыш Дикки Форсайт точно не избежал. — Он взял вилку и прикончил свою колбаску.

Я спросил:

— Вы знали, что Форсайт употреблял наркотики?

Он проглотил последний кусок.

— Об этом все знали.

— Знаете, где он их доставал?

— Да повсюду. Марихуана, кокаин, героин — этой дряни везде хватает. — Хемингуэй снова ухмыльнулся. — Лично я предпочитаю вот это. — Он протянул руку и вытащил из ведерка бутылку. Она была почти пуста. Он вылил остатки в бокал Анри и спросил: — Еще одну?

— Нет, я пас, — сказал Ледок. — Благодарю.

Хемингуэй повернулся ко мне.

— А вы?

— Нет, спасибо. Так где Форсайт брал наркотики?

Хемингуэй наклонился и поставил бутылку обратно в ведерко.

Подставка закачалась, но Ледок протянул руку, удержав ее. И устало вздохнул.

Хемингуэй сказал:

— У кого-нибудь из «Дыры в стене», скорее всего. Это притон в Девятом квартале. Одно отребье там собирается. Торгаши наркотиками, дезертиры. Дикки ходил туда постоянно. — Он ухмыльнулся. — Наверное, чувствовал там себя как дома.

Я спросил у Ледока:

— Знаете это место?

Он кивнул.

— Эрнест все точно описал.

— Вы там кого-нибудь знаете? — спросил я у него. — Кто был знаком с Форсайтом?

— Одного знаю, — сказал Ледок. — Американец, хотя родом он из Ирландии. Джон Рейли. Мне говорили, он связан с наркотиками.

— Он много с чем еще связан, — заметил Хемингуэй. — Во время воины служил сержантом, в тылу отсиживался. Потом занялся контрабандой — черный рынок и все такое. Лихой малый. Поговаривают, он наживался даже на штабных начальниках.

— Верно, — подтвердит Ледок. — Он вернулся сюда, в Париж, сразу после войны. И среди преступников теперь слывет вроде как знаменитостью.

Я повернулся к Хемингуэю.

— Вы знаете такую женщину — Астер Лавинг?

— Конечно. Джазовая певица, негритянка. Поет на барже, на Сене. Я однажды ее слышал. Неплохо поет.

— Вы знали, что у нее был роман с Форсайтом?

— Правда? — Хемингуэй на миг выказал любопытство. Затем отрицательно покачал головой. — Все показуха. Я же говорил, этот субчик был педиком.

Хемингуэй опустил руку в карман, достал часы и взглянул на время.

— Черт побери, я должен идти. У меня встреча с приятелем. — Он сунул часы назад в карман, нахмурился, порылся в заднем кармане. — Дьявол, — сказал он и посмотрел на меня так, будто его ударило молнией. — Бумажник дома забыл.

— Не беспокойтесь, — сказал я. — Агентство заплатит по счету.

— Точно говорю, я взял его. Помню, перед уходом…

— Все в порядке, — сказал я.

Он усмехнулся.

— Очень любезно с вашей стороны. В следующий раз плачу я.

— Договорились.

Он встал, стул опрокинулся назад и громко ударился о плиточный пол.

— Оставьте все как есть, Эрнест, — попросит Ледок. Хемингуэй кивнул. Повернулся ко мне, еще раз улыбнулся и протянул руку.

— Очень приятно было познакомиться. Надеюсь, еще увидимся. — Он снова попытался превратить мою руку в месиво.

— Я тоже, — сказал я.

— Анри, рад был вас видеть.

Они пожали друг другу руки, Ледок при этом прищурился и сотворил со своим ртом что-то странное — то ли слегка улыбнулся, то ли поморщился.

Затем, помахав нам на прощание загорелой рукой и еще раз одарив нас белозубой улыбкой, Хемингуэй повернулся и наткнулся на спину какого-то француза, поедавшего суп.

Пока Хемингуэй извинялся, Ледок встал, поднял упавший стул и аккуратно водрузил его на место.

Хемингуэй повернулся, снова помахал нам рукой, улыбнулся и ушел. Ледок сел и наклонился ко мне.

— У Форсайта был роман с Астер Лавинг?

— Да. Вы ее знаете?

— Только с чужих слов. Слышал, как она поет. У нее талант. Вам об этом романе рассказала Роза Форсайт?

— Нет. О ней он жене не рассказывал.

— Похоже, он об этом никому не рассказывал. — Ледок улыбнулся, посмотрел в сторону и покачал головой. — Бойкий, однако, малый, этот Форсайт. Сибил Нортон. Астер Лавинг. — Он нахмурился. — Но откуда, дружище, вы узнали о его связи с Астер Лавинг?

— От кузена Форсайта.

— Банкирского сынка?

— Да. Его семья сейчас во Франции, в Шартре, и агентство кого-то к ним направило. Кузен и выложил все нашему агенту. Отчет пришел в агентство как раз накануне моего отъезда из Лондона.

— Я восхищаюсь господином Купером все больше. И кого же ваша контора заслала в эту семью?

— Понятия не имею. Но мне хотелось бы поговорить с этой Астер Лавинг.

— Кто же станет вас за это порицать? Она очень привлекательна.

— Когда она начинает петь?

— Кажется, в полночь.

— Прекрасно. Пойдем и навестим ее.

Ледок кивнул.

— Жду с нетерпением. — Он поудобнее устроился на стуле. — А что вы скажете о мсье Хемингуэе?

— Вам подробно, — спросил я, — или в двух-трех словах?

— Лучше в двух-трех словах.

— По-моему, так себе.

Ледок рассмеялся.

— Кажется, — заметил я, — он так и не назвал спортивный зал, куда якобы ходит.

— Оно и понятно. Вы для него слишком серьезный спарринг-партнер. Он предпочитает партнеров помельче. Заметили, он вспомнил о встрече, только когда понял, что вина больше не будет?

— Заметил.

— Но вы, конечно, не думаете, что он связан со смертью Ричарда Форсайта, — сказал Ледок.

— Нет. Да и вообще, не думаю, что он кого-нибудь когда-нибудь мог убить.

Ледок кивнул.

— И мне кажется, он об этом сильно сожалеет.

— Он был на фронте?

— В санитарной службе. В Италии. Имеет ранение.

— Могу себе представить, почему.

Ледок снова рассмеялся.

— Мне кажется, вся эта буффонада, неуклюжесть оттого, что он тратит всю свою энергию, чтобы выглядеть другим, не таким как есть. Эдаким героем-храбрецом. Подозреваю, когда-то он был очень милым и ранимым мальчуганом. Думаю, он таким и остался, несмотря на мускулы и браваду. А еще подозреваю, ему бы не очень понравилось то, что я о нем думаю.

Ледок отпил глоток вина и наклонился вперед.

— А знаете, — сказал он, — Хемингуэй на самом деле замечательный писатель. Я прочитал один его рассказ из той самой книжки, что выпустил мсье Форсайт. Там говорится о парне, который рыбачит в одиночку в Великом американском лесу. Никаких диалогов, ни одного другого персонажа. Только этот паренек и лес, и река, и рыба. Ничего такого не происходит. Парень бредет по лесу, разбивает лагерь. Рыба у него то срывается, то нет. Он ее ест, понятно, совсем по-простому. Потом укладывается спать и просыпается. Но обо всем этом написано так сильно, просто и точно, и вместе с тем проникновенно, что трогает до глубины души. Читатель догадывается, хотя автор не упоминает об этом ни слова, что парень только что вернулся с войны и помнит все ее кошмары. Я так и проникся.

— А почему вы не прочли другие рассказы?

— Пардон?

— Вы сказали, что прочли только один рассказ. Почему же не прочитали остальные?

— Ах! — Ледок откинулся назад и пожал плечами. — Как человек он так себе.

Я засмеялся.

— А теперь, mon ami, — сказал он, — не выпить ли нам кофе?

— Конечно, — согласился я. — Ничто так не утешит меня после ужина из свиной требухи, как кофе.

— Неужели andouillettes вам не понравились?

— Было вкусно, — признал я.

— Тогда почему?..

— Давайте выпьем кофе.

Я тоже откинулся на спинку стула и в первый раз оглядел помещение. Взглянул на высокие потолки, на медленно кружащий вентилятор, на другие столики и на других посетителей.

Ледок жестом подозвал официанта, затем взглянул на меня.

— Какие у вас планы на сегодняшний день?

— Ну, — сказал я, — для начала хотелось бы узнать, почему за нами хвост.

Он нахмурился.

— Хвост?

— Не смотрите прямо сейчас. Но там за вами, за колонной. Толстяк в сером костюме. Он был и в кафе. У дома Розы Форсайт.

Ледок призадумался. И сказал:

— Помню-помню этот серый костюмчик. Вот наказание. — Он погладил бородку. — Что будем делать?

* * *

«Матушка Пулярка»

С любовью, Джейн

Мон-Сен-Мишель, Франция

7 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Сегодня нас едва не постигла беда.

Теперь, когда все уже надежно скрыто в прошлом (где Maman ничего не сможет найти), день закончился, все спят и я, пользуясь полной безопасностью, могу наконец собраться с мыслями, с той их малой толикой, какой я располагаю, чтобы поведать тебе обо всем, что произошло.

Сначала я должна рассказать тебе о Мон-Сен-Мишеле. Сказочное место, Ева. Он все такой же недоступно-величественный и вместе с тем такой романтический, каким я помню его с детства. Он пристроился на громаде скал, будто невзначай, под ним — ровное пустынное море с одной стороны и ровный пустынный песчаный берег с другой, а над ним, высоко-высоко, чистое нормандское небо, зовущее, подобно надежде или молитве. Несмотря на все, что случилось сегодня, я его обожаю. Если бы это от меня зависело, я бы задержалась здесь подольше. И поднималась бы и спускалась тысячи раз по узкой улочке Гранд, заглядывая в причудливо сгрудившиеся магазинчики, покупая в одном кружева, в другом деревянные безделушки. Я бы устроилась в какой-нибудь каморке поближе к вершине, недалеко от монастыря, и смотрела бы на прилив, с ревом накатывающий на бескрайний песчаный берег. (Говорят, под натиском волн песок неумолимо смещается на восток со скоростью резвого скакуна, и это правда.) Я бы бродила с мерцающей свечой по туннелям в скале под церковью и воображала себя принцессой, ищущей своего отважного возлюбленного, или стареющей, но все еще непокорной монахиней, разыскивающей своего, согбенного бременем усталости исповедника. Чтобы представить себя монахиней, воображения потребовалось, естественно, совсем немного.

Так вышло, что мы задержались здесь дольше, чем рассчитывала Maman Форсайт. Накануне мадам Верлен в гостинице в Сен-Мало накормила нас устрицами, и Maman, похоже, попалась одна испорченная. Утром, когда Рейган, шофер, приехал в гостиницу, она уже жаловалась на желудок.

Но не расстроенный желудок Maman стал вышеупомянутой бедой. До той беды я еще не дошла. Я не пытаюсь наводить тень на плетень, Ева, но ведь как-никак я пинкертон. И знаю, как нужно рассказывать о постигших меня напастях.

Что касается Рейгана, то он сам по себе ходячее горе. Один Бог ведает, где он скрывался до того, как вдруг возник во время завтрака. Возможно — в каком-нибудь романе Диккенса. Высокий, исхудавший, сгорбленный, в длинной белой льняной водительской куртке, покрытой пылью. Ко лбу, точно вторая пара глаз, прилипли такие же пыльные очки. Засаленные темные волосы торчали в разные стороны, как набивка из старого матраса, но каким-то образом среди всего этого хаоса он умудряется найти прядь, за которую можно потянуть.

Ты скажешь, я слишком строга. Но когда сегодня утром мы готовились к отъезду и я садилась в машину, старая свинья УЩИПНУЛ меня за попку.

— Ух ты, — сказал он, — осторожней с дверными ручками, мисс.

К своему стыду, должна признать, что он англичанин.

Во всяком случае, когда мы подъезжали к Мон-Сен-Мишелю. Maman тяжело задышала и схватилась за живот. И как только мы приехали, меня отправили искать для всех нас кров. И вот мы здесь, в «Матушке Пулярке», у которой только одно достоинство — уникальность. Это единственная гостиница в городке. В данную минуту, а сейчас уже одиннадцать вечера, Эдвард, Нил и старая свинья разместились в одной комнате. Мелисса и я — в другой (она спит на соседней кровати), а дражайшая Maman. разумеется, восстанавливает здоровье в отдельной комнате.

Ее недуг, однако, дал мне возможность побольше узнать о Ричарде Форсайте и его окружении. Со своего ложа Maman распорядилась, чтобы я показала детям Мон, чтобы расширить их знания о французской культуре, а на самом деле — чтобы убрать их с глаз долой и дать ей возможность страдать в тиши и покое.

Нил присутствовал при том, как она отдавала мне распоряжения, и вызвался пойти с нами. От такого предложения Maman сильно забеспокоилась. Она, похоже, заботилась о сохранении непорочности, вот только не пойму чьей, моей или Нила. Подозреваю — Нила. С той минуты, когда она застала нас тет-а-тет за столиком кафе в Сен-Мало, она намеренно, а иногда и совершенно явно, старалась, чтобы мы держались порознь.

Так что теперь, лежа на покрывале в спортивном костюме и то и дело хватаясь руками за живот, Maman силилась придумать какой-нибудь предлог, чтобы помешать ему пойти с нами, как вдруг у нее случился приступ боли. Морщась, она махнула рукой, прогоняя нас прочь, а сама скатилась с кровати и поспешила в туалет.

Так мы и пошли вчетвером через Аббатство, через это Чудо (не переставая походя восхищаться всем и вся), через трапезную, через гостиную с двумя огромными каминами, в каждом из которых можно было зажарить быка, всего целиком, затем — вниз по слегка сумеречным туннелям, где каждый шаг отдавался эхом, и потом — снова наверх, на опьяняющий воздух, и опять вниз по головокружительным ступеням. Спустившись по петляющей улице Гранд, мы вышли через ворота на прибрежный песок, к морю. Прилив был низкий, и Мелисса с Эдвардом начали строить замки из песка примерно в пятнадцати метрах от нас, а Нил с нянькой неудобно устроились на острых камнях у подножия горы. (Нянька тем временем приглядывала наметанным глазом за маленькими архитекторами, как бы они не забрели на зыбучие пески, где их может засосать, что, по слухам, в здешних местах, случается.)

— Какой чудесный день, — сказал Нил, глянув на меня и тут же отвернувшись.

— Да, — согласилась я, — просто замечательный. — Это была правда, к тому же вокруг никого, кроме нас, не было. Между нашими скалами и морем простиралась широкая гладь дивного светло-коричневого песка, казавшаяся бесконечной. До воды от нас было метров тридцать.

— Гм-м, — промычал Нил, всматриваясь в горизонт.

Как я уже говорила, Нил был не слишком разговорчив.

— Нил, — сказала я, — во время вчерашнего нашего разговора ты упомянул о женщине, певице, у которой… была связь с твоим братом Ричардом.

Он снова взглянул на меня, моргнул, отвернулся и кивнул.

— Да. Астер Лавинг.

— Он все еще встречался с ней перед своей смертью?

— Нет. Он вообще встречался с ней совсем недолго. — Юноша слегка нахмурился. — А почему вы спрашиваете об Астер?

Я одарила его одной из своих самых очаровательных и самых притворных улыбок.

— Меня на самом деле интересует не Астер, — призналась я, — а Ричард. Из всего, что ты мне рассказал, можно сделать вывод, что он был человеком незаурядным.

Нил радостно улыбнулся, довольный, что я разделяю его уважение к покойному, и я почувствовала маленький, но резкий укол совести. Впрочем, этот укол тут же, и практически полностью, заглушило пинкертоновское чувство ответственности.

Нил сказал:

— Да, вы правы. Как я уже говорил, он был, наверное, самым поразительным из всех людей, каких я знал.

— Астер сама с ним порвала?

— Нет. — Он посмотрел вниз, поднял глаза, взглянул на меня. — Понимаете, дело в том, что Астер наркоманка. Она принимает наркотики в большом количестве. Но все равно она действительно славная женщина. Очень славная. Мне она всегда нравилась. И Ричарду тоже. Но он не употреблял наркотики. И ему не нравилось, что она этим занимается, понимаете?

— Странно, — заметила я. — А я со слов твоей мамы поняла, что Ричард и сам не брезговал наркотиками.

Нил явно удивился.

— Мама прямо так и сказала?

— Ну, должна признаться, скорее, какие-то ее слова навели меня на эту мысль. — Разумеется, прямо она ничего такого не говорила.

Он кивнул.

— Она не любила Ричарда. Считала, он плохо на меня влияет, (Пожалуйста, обрати внимание, что нянька, которая старалась вытянуть как можно больше фактов из Нила, весьма опрометчиво забыла о необходимости присматривать за другими детьми, которые в последний раз, когда она на них смотрела, подошли совсем близко к воде. Возможно, ты уже догадываешься, что случилось дальше.)

— Он что, правда употреблял наркотики? — спросила я Нила.

— Да, только кокаин. Это не очень страшно. Многие позволяют себе, во всяком случае, из знакомых Ричарда. И он нюхал его только для того, как он говорил, чтобы не заснуть и получить больше удовольствия от шампанского. — Он улыбнулся этому bon mot [27] в надежде, что я тоже улыбнусь и разделю его мнение.

Я улыбнулась.

— Он тебе когда-нибудь давал кокаин? — спросила я.

— Нет. — Нил сказал это разочарованно, что было совсем не удивительно для юноши с таким образцовым кузеном, как Ричард. — Он сказал, что даст, когда я закончу первый курс колледжа.

Очевидно — вместо твердого братского рукопожатия и сердечного «Молодец!».

— Какой наркотик употребляла Астер? — спросила я.

— Героин. Ричарду это не нравилось. Астер… в общем, она кололась. Наверное, с героином иначе нельзя, но она не любила, гм, сама делать себе уколы. И это приходилось делать Ричарду.

— Как же она стала наркоманкой, — удивилась я, — если не умела колоться сама?

— Дело не в том, что она не умела. Ричард говорил, ей просто больше нравилось, когда ей делают укол, в смысле — мужчина. — Слово «укол» давалось ему нелегко. Оно и мне самой претило. Но я спокойно кивала, во всяком случае, мне так кажется; и тут вдруг ощутила, что меня, Сидмут и госпожу Эпплуайт разделяет огромное расстояние.

— Почему Ричард все это тебе рассказывал?

Нил пожал плечами,

— Мы дружили. Я знал его с детства. И он знал, меня интересует то же, что и его. В смысле поэзия. Книги и все остальное.

— А та, другая женщина. Которая умерла вместе с ним. Сабина?

— Да. Сабина фон Штубен.

— Она тоже была наркоманкой?

— Кажется, нет. Может, кокаин, но, как я уже говорил, кто его только не употребляет.

«Все? — подивилась я про себя. — И госпожа Эпплуайт? И архиепископ Кентерберийский?»

— Он давно ее знал? — спросила я.

— Не помню. Кажется, не очень. Он называл ее «новой подругой», когда представлял.

— И это, по твоим словам, было в феврале?

— Да.

— Л как они познакомились, знаешь? — спросила я. Прежде чем он успел ответить, я услышала вдалеке радостный детский визг и взглянула в сторону Мелиссы и Эдварда.

Они были там же, где и раньше, но начался прилив, и теперь Мелисса стояла по пояс в воде, и вода уже подбиралась к Эдварду.

Вода надвигалась так быстро, что пенящийся поток вперемешку с песком уже был в каких-то десяти метрах от той скалы, под которой мы сидели. И продолжал надвигаться, как жуткое чудовище, все ближе и ближе, а я сидела, окаменев от ужаса, и глядела на все, не веря своим глазам.

Эдвард и Мелисса веселились от души, прыгали и плескались в стремительно наступавшей воде. Хлопали по ней руками, брызгали друг на друга. Они промокли с ног до головы — вода ручьями стекала с их волос. Я все это разглядела, куда быстрее, чем ты, наверное, прочла эти строки, и вот уже я вскочила и как закричу:

— Эдвард! Мелисса! Выходите из воды, сейчас же!

А они только засмеялись, поглядели на меня — и опять плескаться.

— Эдвард! — крикнула я.

Он повернулся, снова засмеялся, сделал неохотное движение в сторону быстро убегающего берега, обо что-то споткнулся и вдруг исчез. Мелисса взвизгнула.

Не знаю, сколько времени мне понадобилось, чтобы до них добраться. Не помню, как я бежала по песку, входила в воду и шарила в ней руками. Казалось, я сразу оказалась там, схватила этот маленький серый, намокший комочек и выдернула его из грязного бурлящего моря. Где-то рядом кричали. Мелисса. Вода доходила мне уже до пояса, ноги промерзли до костей. Я уперлась ими в песок, борясь с течением, и буквально выдернула его голову из-под воды. Он вздрогнул, замахал руками, затем судорожно закашлялся, но я была вне себя от радости. Он был жив.

Однако мгновением позже радости у меня поубавилось: Эдвард вдруг начал извиваться как одержимый, царапаться, завывать и в панике цепляться за мои руки. Он ударил меня по лицу, и я оступилась. Потеряла точку опоры и ушла под воду, увлекая за собой Эдварда.

Я оказалась в центре грязно-серого вихря, холодного, как могила, как ночной кошмар, а в ушах у меня застыл страшный вой. На одно безумное мгновение я испытала тот же ужас, какой, наверное, испытывал Эдвард. Тут наконец я всплыла, отплевываясь и хватая воздух ртом. Эдвард снова закашлялся, завыл еще громче и пронзительнее и попытался с какой-то неимоверной силой погубить нас обоих.

— Тсс, — только и прошипела я.

Окажись я в таком положении одна, мне вряд ли угрожала бы серьезная опасность. Ведь прилив, в конце концов, нес меня туда, куда я и стремилась, к берегу. Будь я одна, я бы не сопротивлялась и дождалась, когда он вынесет меня прямо на дорожку, и оттуда выкарабкалась бы к воротам.

Но об этом нечего было и думать, учитывая ужас, охвативший Эдварда. Он лягался, щипался, бил меня руками, отчаянно пытаясь вырваться из плена собственного ужаса. А я пыталась его успокоить, встать прямо, зарывшись каблуками в песок. Но песок двигался, причем в противоположном направлении от берега, и очень быстро.

— Тсс, — приговаривала я. — Все будет в порядке, в полном порядке. — Я быстро огляделась и увидела, что Нил уже рядом, да благословит его Господь, и уже поймал Мелиссу. Он как раз тащил ее к берегу, но остановился и поглядел на меня.

— Уведи ее домой, — крикнула я. — Тут Эдвард снова завизжал и задергался. Правой рукой я обхватила тельце мальчугана и прижала его левую руку к себе, но он вдруг снова ударил меня правой рукой.

Кажется, тогда я чуть с ума не сошла.

Внезапно меня будто холодом обдало, и тут я поняла, что оказалась в на редкость смешном положении. Ясный, безоблачный день, Франция, самая, наверное, цивилизованная страна в Европе, и эта цивилизация в виде, скажем, salade Niçoise [28] была в каких-то тридцати метрах от меня (не знаю, почему я подумала о salade Niçoise), а я вот-вот утону на глубине не больше полутора метров. Госпожа Эпплуайт, своими руками повесившая на мою высокую грудь чемпионскую ленточку по плаванию, была бы очень мною недовольна.

Каким-то образом я ухитрилась упереться обеими ногами в движущийся песок. Развернулась спиной к течению, обхватила Эдварда обеими руками и что было сил крикнула ему прямо в мокрое, искаженное, бледное лицо:

— Не видать тебе плюшек, как своих ушей! (Понимаешь, он обожает плюшки.)

Эдвард резко захлопнул рот. Опустил руки, перестал лягаться — все тело разом обмякло. Он взглянул на меня и, клянусь, Ева, надул губы.

— Успокойся, — сказала я, — и мы быстро отсюда выберемся.

После этого мне пришлось буквально волочь его к берегу, где нас ждали Нил с Мелиссой. Эдвард лежал у меня на руке так же спокойно, как в собственной постели. Когда мы добрались до дорожки, Нил протянул руку, помог поднять Эдварда, а потом помог вылезти мне. Когда я вышла из моря, почти как Афродита из пены, он взглянул на лиф моего платья, прилипшего к телу, покраснел и едва меня не уронил. Когда я вновь оказалась на твердой земле, он снова покраснел, моргнул и отвернулся. Я закуталась в мокрый, обвисший кардиган.

Естественно, мы все промокли до нитки, а я чувствовала такую усталость, будто пробежала сотню километров. Я села, или скорее плюхнулась на ступени лестницы городских ворот. Дети сели рядом, Эдвард — слева, Мелисса — справа. Стекавшая с нас вода отбивала неровную дробь по камню, на котором мы сидели.

Несколько мгновений все молчали. Затем Мелисса глубоко вздохнула.

— Ух ты, — произнесла она, — а здорово было!

Я взглянула на нее. Фартучек на ней, канареечно-желтого цвета, весь вымок, светлые волосы потемнели и облепили головку, а глаза сияли, губы улыбались — на лице было выражение невероятного восторга.

На этот раз рассмеялась я. Ничего не могла с собой поделать. Потом и дети присоединились, даже Эдвард, который все дрожал, прижавшись ко мне сбоку. Смех, конечно, помог нам снять напряжение, хотя он и был истерический. Но, думаю, все лучше, чем утонуть.

Тут Мелисса наклонилась и сказала Эдварду:

— Какой же ты тру…

Тут я повернулась и наградила ее таким взглядом, какой вверг бы в оцепенение даже Медузу Горгону. Она так и осеклась.

Затем заговорил Эдвард. Он поднял на меня глаза и сказал, стуча зубами:

— Мама нас убьет.

Точно сказано: вряд ли Maman понравится, что ее детей едва не смыло с лица земли.

— Думаю, этого можно избежать, — сказала я. Конечно, это было не только в их, но и в моих интересах, чтобы Maman никогда не узнала об этом купании, хотя знать, что я думаю, детям было совсем не обязательно.

— Пошли. Надо скорее переодеться.

Мсье и мадам Бойль, хозяева гостиницы, бойко засуетились вокруг нашей промокшей команды, но я уговорила их не ставить в известность мадам Форсайт. У мадам, пояснила я, слабое сердце, и даже такой, на самом деле, несерьезный и забавный случай, ха-ха, если она о нем узнает, может смертельно ранить ее сердце. Мы все вымылись и переоделись в сухое, мадам Бойль выстирала наши мокрые вещи и повесила их на веревку сушиться, что на таком ярком солнце не заняло слишком много времени. (Я заплатила за ее услуги из тех денег, что агентство выделило мне на непредвиденные расходы, чтобы эта сумма не значилась в общем счете.)

Так что к ужину, когда объявилась Maman, все мы уже были одеты так же, как раньше. Вот только мой кардиган и всю нашу обувь спасти не удалось, они были потеряны безвозвратно. У детей в багаже нашлось предостаточно запасной обуви, у меня тоже оказалась лишняя пара туфель. Maman не заметила, что на всех другая обувь, а если она и обратила внимание, что на мне другой кардиган, то об этом даже не заикнулась.

Госпожа Форсайт потихоньку шла на поправку, хотя все еще испытывала слабость. Она едва притронулась к еде и, бодро вздыхая, вернулась к себе в комнату.

У меня же больше не было возможности выудить еще что-нибудь из Нила. Мелисса и Эдвард болтались в холле гостиницы, где мы сидели вдвоем с Нилом. Они вели себя довольно мило. И рассуждали о сегодняшнем злоключении совсем по-взрослому — маленькая неприятность, даже забавно, если вспомнить, — хотя мне казалось, что в душе Эдвард до сих пор боится, как бы прилив не поднялся по улице Гранд, не сорвал входную дверь с петель и не унес нас с ковра со всей своей неукротимой мощью. А Мелисса (как я подозреваю) втайне надеялась, что опасения Эдварда оправдаются. Сразу после девяти часов Maman снова явилась, бледная, точно привидение, и позвала всех спать. Завтра, сказала она, нам рано в дорогу.

Когда Мелисса заснула, я вышла из гостиницы и прошла до церкви. Горели уличные фонари, узкая дорога, вившаяся крутой спиралью вокруг холма и обрывавшаяся далеко на вершине, была пустынна. Кое-где в домах горел свет, олицетворяя семейный уют, который лично я едва помню. Я остановилась у крепостного вала за церковью и вгляделась в темное гладкое море, которое сейчас, казалось, окружало гору со всех сторон, превратив ее в островок посреди волшебного, залитого лунным светом озера. Сверху на меня глядели миллионы звезд. Я стояла там и размышляла о Ричарде Форсайте.

Что он за человек, думала я, если говорит о своих любовницах с маленьким кузеном? Говорит, что одной колет героин? А братцу обещает подарить кокаин?

Дети, играющие во взрослых, очаровательны. (Во всяком случае, Мелисса и Эдвард иногда кажутся такими.) Мне так хочется, чтобы Нил перестал играть и притворяться. Взрослые, играющие во взрослых, куда менее привлекательны.

Я прихожу к выводу, что мне этот человек не нравится.

Не волнуйся, Ева, я выполню все свои обязательства. Если его убили, хотя полицию вполне устраивает версия самоубийства, я сделаю все возможное, чтобы найти истинного виновника его смерти. Но я почему-то начинаю думать, что преступник вызовет у меня больше сочувствия, чем жертва.

Ну да ладно. Пора спать.

 

Глава пятая

Я спал, когда в дверь постучали. Я открыл глаза, вспомнил, где нахожусь, и скатился с матраса, громко стукнув ногами о пол. Я даже не позаботился снять ботинки, когда ложился спать.

В дверь снова постучали. Спотыкаясь, я добрел до двери и открыл.

Это был Ледок с котелком и перчатками в руке. Когда мы прощались у отеля, я забрал у него папку с документами. Ледок наверняка отправился бы куда-нибудь скоротать вечерок, и мне очень не хотелось, чтобы он ее потерял. Теперь папка лежала на столике у кровати.

— Спали, mon ami?

— Ничего страшного. Входите.

Он перешагнул через порог, и я закрыл за ним дверь.

— Садитесь, — сказал я и кивнул в сторону письменного стола. Он положил шляпу и перчатки на стол, вытащил с виду неудобный стул, развернул его и сел, сложив руки на коленях. Я присел на кровать.

— Что стряслось? — спросил я.

— Как вы и предлагали, — начал он, — я решил проверить, пойдет ли наш незнакомец в плохо сшитом сером костюме за мной. И довольно скоро обнаружил, что его и след простыл. Я вернулся назад, разумеется, тихо-тихо, и заметил, как он следит за входом в отель. Он стоял у подъезда жилого дома на другой стороне улицы и читал газету. Я постарался, чтобы он меня не засек.

Ледок скрестил ноги, перебросив правую через левую.

— Он простоял там довольно долго. Как, naturellement, и я. Наконец он вошел в табачную лавку по соседству. Оттуда, из окна он тоже мог наблюдать за входом в отель. В лавке он звонил по телефону, совсем недолго, затем вернулся на свой пост. Минут через двадцать показался другой человек, на этот раз в черном костюме, но сшитом так же плохо, как и серый костюм. В плечах узковат, брюки коротковаты, без обшлагов и…

— Ладно, — перебил я. — И что дальше?

Ледок посмотрел на меня так, будто я в очередной раз его здорово разочаровал.

— Так. Первый отдал второму газету и ушел. Взял такси. А второй остался. Он там так и торчит — читает газету. Наверное, очень интересная газета.

— Значит, вы первого упустили, — заметил я.

Ледок улыбнулся, явно довольный собой.

— Au contraire. Я тоже поймал такси и пустился вслед за ним. — Он поднял брови и слегка наклонился вперед. — Сказать, куда он поехал?

— Прямиком в префектуру. Он полицейский.

Ледок откинулся на спинку стула.

— Раз вы заранее знали, чем дело кончится…

— Ничего я не знал. Ни сном, ни духом. Но, по логике вещей, иначе и быть не могло. Да и кто, кроме полицейских, знал, что я в городе? Только Роза Форсайт и Хемингуэй, а они слишком увлечены собой, чтобы печься обо мне. И, как я уже говорил, у вашего префекта есть свой причины держаться за это дело. Как бы то ни было. Отсюда следует, что тот малый — полицейский. Но всегда лучше знать наверняка. Вы прекрасно поработали.

Ледок все еще дулся.

— Это не так просто, знаете ли, — сказал он. — Следить так, чтобы тебя не заметили; Найти такси, до того как объект скроется…

— Вы славно потрудились.

Он поднял на меня глаза и улыбнулся.

— Bon. Так что теперь?

Я взял папку.

— Сможете сделать так, чтобы бумага перевели к завтрашнему утру?

— Конечно.

Я отдал ему папку и снова сел. Он положил ее рядом со шляпой.

— Послушайте, — сказал я, — прежде чем мы сегодня отправимся на баржу и встретимся с Астер Лавинг, я бы хотел побывать в том баре, о котором говорил Хемингуэй. «Дыра в стене».

— Жуткое место. Кухня там ужасная, да и небезопасно.

— Мне надо там побывать.

Он пожал плечами.

— Как угодно. Когда за вами заехать?

— Часиков в восемь, идет?

— Bon. Тогда у нас хватит времени, чтобы поужинать. А пока вы отдыхайте.

Я покачал головой.

— У меня встреча с Сибил Нортон. Я уже договорился с ней по телефону, звонил отсюда, снизу.

Ледок выпрямился и поджал губы.

— Вижу, вам моя помощь не нужна.

— Анри, она же англичанка. Если все будет нормально, мы с ней и так сможем поговорить. Она объяснила, как до нее добраться. Тут близко. Все будет точно, как и с Розой Форсайт. Когда один — нормально, а двое — уже толпа.

Ледок поднял руку.

— Да-да, согласен. — Он улыбнулся. — И поводов для вранья меньше.

— Ну вот. И то верно. Так что с тем молодчиком снаружи? С полицейским? Он видел, как вы сюда вошли? Сейчас?

Ледок отрицательно покачал головой.

— Я прошел осторожно. Тут есть черный ход.

— Замечательно. Было бы неплохо, если вы, уходя, им же и воспользуетесь.

— А вечером?

— Не надо. Я встречу вас внизу. Зачем их лишний раз искушать? Думаю, нам же лучше, если они не будут знать, что мы догадываемся о слежке.

Ледок кивнул.

— Усыпим их бдительность, да?

— Да и потом, если надо, от них будет легче избавиться.

Он поудобнее уселся на стуле.

— Mon ami, ваши предки, верно говорю, были французы.

В тот же день, в пять часов, я поднимался по ступенькам дома Сибил Нортон. Она жила на самом верхнем — седьмом этаже, так что ступенек было предостаточно. Когда я наконец добрался до последней площадки, дыхание вырывалось из моей груди с шумом и с перебоями.

Две двери — обе красные. На одной, под звонком, — бронзовая табличка с надписью «НОРТОН». Над звонком — крохотный глазок, казавшийся мутно-белым при включенном внутри свете. Я дернул звонок.

Через мгновение глазок потемнел. И дверь открылась.

— Господин Бомон?

— Да, — сказал я. — Спасибо, что согласились со мной встретиться, госпожа Нортон.

Ей было чуть за тридцать, высокая — примерно сто семьдесят три или сто семьдесят пять сантиметров. На ней было черное, в красный цветочек, шелковое платье с поясом, свободно ниспадавшее с широких плеч на высокую грудь и расходившееся мягкими складками от узкой талии по округлым бедрам. Вьющиеся светлые, с рыжеватым отливом волосы были разделены пробором слева и доходили до ушей, слегка прикрывая их. У нее, как и у Розы Форсайт, были голубые глаза, только ее глаза глядели спокойно и уверенно — в них не было ни тени печали. Госпожа Нортон обходилась без косметики, потому как совершенно в ней не нуждалась: у нее был прекрасный цвет лица — бледно-кремовый, чуть розоватый, которым так гордятся англичанки, даже если сами похвастать им не могут.

— Входите, пожалуйста, — пригласила госпожа Нортон. И закрыла за мной дверь.

— Сюда, — показала она. И я последовал за ней. Двигалась она плавно и грациозно, как породистая лошадь, только сегодня выигравшая очередные скачки.

Прямо из холла мы ступили в уголок иной земли — непреходящей Англии.

Кругом английские безделушки — на пустых полках в шкафах, на кофейном столике, на столиках у диванов, на шифоньере. Там были памятные кружки и памятные тарелки, и маленькие фарфоровые фигурки лис, собак и гончих. На стене в рамке висели фотографии королевы Виктории и короля Георга V, а также фотографии мужчин в охотничьих костюмах и черных кепи, хрипящих от возбуждения и погоняющих своих хрипящих же от возбуждения лошадей.

Там, где не было безделушек, стояли книги. Они были либо аккуратно расставлены на полках, либо лежали в стопках на столах и на полу; некоторые были раскрыты и лежали, перевернутые страницами вниз, на подлокотниках диванов и кресел.

— Простите за хаос, — извинилась госпожа Нортон. — Стараюсь следить за порядком, но не получается. Пожалуйста. Садитесь.

Была в ней еще одна общая черта с Розой Форсайт: она накрыла для меня кофейный столик. Правда, на нем не было бутылок — только чайник под милой красной грелкой, молочник, сахарница, чашки на блюдцах и серебряный поднос с песочным печеньем.

Я примостился на диване — крупном предмете мягкой мебели, обтянутом синей тканью с затейливым цветочным узором. Госпожа Нортон села в кресло под стать дивану. Спину она держала прямо, колени сдвинуты и слегка наклонены в сторону. Я заметил, что у нее очень красивые ноги. А она заметила, что я это заметил, но мы оба сделали вид, что ничего не заметили.

Госпожа Нортон улыбнулась.

— Чаю?

— Не откажусь, — ответит я, — спасибо.

Она сняла симпатичную грелку, бережно отложила ее в сторонку, налила чай в две чашки. И снова надела грелку на чайник.

— Сахару? — спросила она.

— Будьте добры. Два кусочка.

Она положила сахар в мою чашку, помешала.

— Молоко? Лимон?

— Нет, благодарю.

Госпожа Нортон протянула мне чашку. Ничего не добавив в свою, она откинулась в кресле, держа спину все так же прямо, а чашку с блюдцем поставила на колено. Снова улыбнулась и сказала:

— Знаете, герой моих книг, в сущности, сыщик, и тем не менее я впервые встречаюсь с его живым прототипом.

Я улыбнулся.

— Наверное, я вас сильно разочарую.

— О Господи, — слегка удивилась она, — надеюсь, этого не будет. — Она отпила глоток чая, подняла брови и как бы между прочим спросила:

— Вы читали мои книги?

— Нет, — ответил я. Может, мне показалось, но уголки ее губ опустились. — Впрочем, я слышал о них самые лестные отзывы, — поспешил добавить я.

Она улыбнулась.

— Очень мило слышать это от вас. У меня есть несколько лишних экземпляров, так что, если желаете…

Госпожа Нортон не закончила фразу, но она прозвучала, как вопрос. И я ответил:

— Конечно. С удовольствием. Если вас не затруднит.

— Нисколько, — сказала моя собеседница. — Одну минуту. — Она поставила чашку и встала с кресла. Прошла по комнате, продемонстрировав свою плавную, грациозную поступь и платье, которое сидело на ней все так же прекрасно. Я взял раскрытую книгу, лежавшую страницами вниз на подлокотнике дивана. Какой-то «Улисс», написана каким-то Джеймсом Джойсом.

Через минуту она вернулась с двумя книгами. Я положил «Улисса» на место, на подлокотник дивана. Она протянула мне обе книги. Пока я, как и приличествует случаю, что-то восторженно восклицал, госпожа Нортон успела сесть в кресло и взяла свою чашку.

— Надеюсь, они вас не разочаруют, — сказала она. — Мне было бы любопытно знать, что думает о них настоящий сыщик. — Итак. Чем могу помочь?

Я положил книги на диван и отпил глоток чая.

— По словам Розы Форсайт, — начал я, — у вас был роман с ее мужем.

Она уже почти поднесла чашку к губам, как вдруг замерла и уставилась на меня. На мгновение мне показалось, что она сейчас отберет у меня обе книги. Но она поставила чашку на блюдце и улыбнулась.

— Вы же не привыкли тратить время впустую, господин Бомон.

— Не привык.

Она кивнула.

— Печенье хотите?

— Нет, спасибо.

Она снова поднесла чашку к губам и отпила глоток.

— Роман, — повторила она. — Это слово подразумевает длительные отношения в настоящем или прошлом. В данном же контексте, можно сказать, оно употреблено не совсем точно.

— А как будет точнее?

Она улыбнулась.

— Может быть, разгул? Или эскапада? — Она прислушалась к звуку этого слова. — Вот-вот, эскапада лучше всего подходит для описания того, что было между мной и Ричардом Форсайтом. Вы, конечно, никогда не встречались с Ричардом?

— Нет.

— Знаете, он был симпатичный. Донельзя симпатичный. Я не имею в виду физически, хотя физически он был просто сногсшибательный. Он великолепно одевался, великолепно говорил, показывал недюжинный ум, был остроумный и забавный. Но, самое главное, он был на редкость энергичный.

Госпожа Нортон наклонила голову.

— И это, по правде говоря, было уникально. Кажется, он был единственным из моих знакомых, кто действительно жил в настоящем. Его увлекало все, чем бы он ни занимался, где бы ни был и кто бы его ни окружал. Когда кто-то говорил, он на самом деле слушал, притом очень внимательно, и у собеседника создавалось впечатление, будто ничто в жизни его так не интересовало.

— И так с каждым, — вставил я.

Госпожа Нортон засмеялась. У нее был добрый смех, с ноткой удивления. Она прищурилась и внимательно поглядела на меня, но недолго — всего лишь несколько секунд. И тут же смекнула, что ведет себя нетактично или слишком явно, потому как быстро отпила еще глоток чая и прикрыла глаза, спрятав и мысли тоже.

— Да, — согласилась она, — так оно и было. В конце концов человек, естественно, решал, что он либо святой, либо экзальтированный дурак. А может, просто прикидывается.

— А вы как решили?

— Я ничего не решила. До сих пор. — Она улыбнулась. — Правда, сейчас я склонна думать, что святым он уж точно не был. Хотя, несмотря ни на что, он так и остался для меня загадкой, каким был всегда.

— Что вы делали в отеле «Великобритания» в тот день, когда он умер?

Госпожа Нортон слегка сдвинула брови, но не нахмурилась.

— А вы, как видно, хорошо информированы.

— Роза Форсайт сказала, что вы ей позвонили.

Теперь она нахмурилась.

— Я же просила ее не упоминать мое имя, — сказала она. И слегка качнула головой. — А, ладно, — продолжала она, — какой с Розы спрос, в одно ухо влетело, из другого вылетело.

— Почему вам хотелось сохранить это в тайне?

Госпожа Нортон глотнула чаю.

— Если вы хотя бы вскользь знакомы с моей биографией… — Она улыбнулась. — А вы, я вижу, знакомы. Тогда вы, конечно, поймете, почему я стараюсь, чтобы мое имя не упоминалось в газетах.

Я кивнул.

— Конечно, понимаю. Так что же случилось в тот день?

— Я должна была встретиться с Ричардом в три часа. Там же, в отеле.

— Вы и раньше там встречались?

— Нет. — Она улыбнулась. — Наша эскапада, единственная в своем роде, случилась здесь. — Она кивнула на дверь, в которую выходила и через которую возвращалась несколько минут назад. — Точнее, там.

Вольно или невольно, упоминая, однако, о спальне как о месте встречи с Форсайтом, она придала самой встрече определенное значение, которого у нее раньше не было. Не нужно было иметь большое воображение, чтобы догадаться, что кровать, скорее всего, и поныне там.

Госпожа Нортон сказала:

— Я пошла в отель, чтобы поговорить о моей книге, одной из тех, что Ричард собирался издать.

— Очередной детектив?

— На сей раз сборник стихов. — Она показала на две книги, лежавшие на диване. — Эти, думаю, совсем не дурны для такого рода чтива. По-моему, они неплохо написаны и увлекательны. И, в сущности, вполне годились для чтения. Для развлекательного чтения. Хитроумная интрига, не без юмора. Но мне хотелось сделать что-то более серьезное. Ричард прочел мои стихи и считал, что сборник будет хорошо расходиться. Мы бы напечатали его без указания авторства или под моим псевдонимом — меня это устраивало.

— Почему же без авторства?

— Большинство стихов в сборнике… — она улыбнулась, — давайте скажем так: большинство из них совсем не похожи на другие мои книги. Моих «читателей», — госпожа Нортон саркастически подчеркнула это слово, — они бы, мягко говоря, озадачили.

— Значит, Форсайт пригласил вас в отель, чтобы поговорить о вашей книге?

— Да, вернее, чтобы просмотреть последнюю подборку стихов.

— И вы должны были там быть в три часа.

— Да.

— Интересно, — заметил я.

— Почему?

— Форсайт умер около трех.

— Да, знаю. Я была там, когда раздался выстрел.

Я тоже глотнул чаю. Как человек воспитанный.

— В номере? — спросил я.

— Нет, в холле. Я как раз подходила к двери, когда послышался выстрел.

— И что дальше?

— Ну, я сразу поняла, в чем дело.

— В чем же?

— Ричард застрелился.

— Как вы догадались?

— Все, кто хоть немного был знаком с Ричардом, знали: он буквально одержим мыслью о самоубийстве. Кстати, он и мне предлагал составить ему в этом компанию.

— Просто так взял и предложил? Как пойти прогуляться?

Госпожа Нортон улыбнулась.

— Нет, не так прозаично, разумеется. В его устах это звучало — во всяком случае, ему так хотелось — весьма благородно и эффектно.

— И когда это было?

— За неделю до его смерти.

— Он говорил, почему хочет покончить с собой?

— Ричард решил, пришло время, — именно так он и сказал.

— А другой причины не было?

— Вероятно, ему все осточертело. Он уже все перепробовал, везде побывал. Похоже, его уже ничем нельзя было удивить.

— Но разве это увязывается с его умением жить сегодняшним днем?

— Полагаю, что жить сегодняшним днем — штука довольно утомительная… Так или иначе, услышав выстрел, я подумала, что он в конце концов решился на этот шаг. Застрелился.

— Но ведь вы слышали лишь какой-то выстрел, в каком-то номере отели. Только и всего. И вовсе не обязательно, что это Ричард стрелял в себя.

— Да-да, понимаю. Но в ту секунду я догадалась, что произошло.

— Угу. И что вы сделали дальше?

— Постучала в дверь. Никто не ответил. Я подергала ручку. Дверь была заперта. Я вернулась к лифту, спустилась вниз и ушла из отеля.

— А потом вы вернулись, — сказал я. — Несомненно, вернулись. Иначе как бы вы узнали, что та женщина, фон Штубен, тоже мертва.

— Да, вернулась. Какое-то время я бродила по улицам, бесцельно, просто так. Словно в тумане. И тут мне пришло в голову, как вы говорите, что всякое могло случиться. Что-то необычное. Может, грабитель залез. Может, несчастный случай. Или Ричард попытался застрелиться, но неудачно, и он сейчас лежит там и умирает. Я позвонила другу. Знакомому полицейскому.

— Кому именно? — спросил я.

Госпожа Нортон посмотрела на меня поверх чашки.

— Вы вряд ли его знаете.

— И вряд ли узнаю, если вы не скажете.

— Простите, но, по-моему, вам совсем не обязательно это знать.

— Как бы то ни было, — сказал я, — а знать мне нужно все.

Она вежливо улыбнулась.

— Давайте предположим на минутку, что я не хочу вам говорить.

Я улыбнулся. Вежливо.

— Давайте предположим на минутку, что я пойду и выложу газетчикам все, что вы мне рассказали.

Некоторое время госпожа Нортон смотрела на меня без всякого выражения. Наконец она сказала:

— И вы на это способны?

Я пожал плечами.

— Это часть моей работы, госпожа Нортон.

— Вы же знаете, есть ответственность за клевету?

— Да. А еще я знаю, вам придется доказать, что это клевета. Притом в суде.

Она улыбнулась. Ехидно.

— А я-то думала, мы с вами понимаем друг друга.

— Так оно и есть. Мы с вами развлекаемся как можем, госпожа Нортон. Хотите, продолжим. Но вы же не глупая. Конечно, вам не очень хочется говорить. Понятно. Но вы же сами прекрасно знали: стоит только заикнуться о выстреле, как придется рассказать и все остальное.

Госпожа Нортон снова улыбалась, только теперь не ехидно, а печально.

— Вас очень легко возненавидеть, господин Бомон.

— Вам придется встать в очередь.

Она засмеялась, и снова в ее смехе прозвучала нотка удивления.

— У вас это здорово получается, верно?

— Кое-какой опыт имеется.

— Это очевидно. — Госпожа Нортон посмотрела вниз и разгладила подол платья, что было совершенно лишним. — Хорошо, — сказала она, поднимая на меня глаза. — Я позвонила Огюсту Лагранду.

Я кивнул.

— Префекту полиции, — добавила она.

— Угу. Откуда вы знаете Лагранда?

— Познакомилась с ним в гостях, когда приехала в Париж. Он был так добр, что предложил помочь мне в кое-каких начинаниях. Мы стали некоторым образом друзьями.

— И что потом? После того как вы позвонили префекту?

— Он сказал, что пошлет кого-нибудь в отель. Полицейского инспектора. Я сказала, что дождусь его.

— Зачем же вы все-таки вернулись? Почему не поехали сразу домой?

— Ну, — сказала она, — для начала мне хотелось выяснить, что там с Ричардом.

— А кроме того, — подхватил я, — вы волновались о сборнике. Ведь Ричард сказал, что он там, у него в номере. И вы не хотели, чтобы он попал в чужие руки.

Госпожа Нортон с минуту смотрела на меня молча, затем еще раз улыбнулась.

— Вообще-то нет смысла задавать вопросы, на которые вы уже знаете ответы.

— Это самые чуткие вопросы. Она засмеялась.

— Замечательно. Позвольте мне использовать это выражение в одной из будущих книг.

— Сделайте одолжение.

Госпожа Нортон взглянула на чайную чашку, потом на меня.

— Ладно. Конечно, вы правы. О сборнике я беспокоилась не меньше, чем о Ричарде, поэтому и вернулась. Там указывалось мое имя, на каждой странице.

— Итак, вы вернулись в отель и встретились с инспектором.

Моя собеседница кивнула.

— У дверей в номер. Он подошел вместе с двумя напарниками и администратором. Администратор принес запасной ключ, но дверь не открывалась. Полицейским пришлось ее выбить.

Госпожа Нортон допила чай, наклонилась вперед, поставила чашку с блюдцем на столик. И сияла с чайника грелку.

— Еще чаю?

— Нет. Благодарю. Так вы нашли свой сборник?

Она налила себе еще чаю, снова накрыла чайник грелкой. И откинулась на спинку кресла с чашкой на блюдце в руках.

— Нет, — сказала она. — Но Ричард был там. И та немка.

— Вы успели как следует осмотреться?

Госпожа Нортон нахмурилась.

— Я туда пришла не достопримечательности разглядывать.

— Да, но за чем-то вы все же пришли.

— У меня, по правде, не было выбора.

— Как и у меня. Я обязан задать все эти вопросы, госпожа Нортон. Может, вы заметили там следы борьбы?

— Нет. Точно, нет. Они оба выглядели… такими умиротворенными. — Она посмотрела в сторону, будто пытаясь заглянуть в прошлое, потом снова повернулась ко мне. — Но понимаете, все было… так тревожно. Я знала его. Ричарда. И по-своему хорошо к нему относилась. И ту немку я знала. Мне она совсем не нравилась, но смерти ей я уж точно не желала. И все-таки она была там. Вместе с Ричардом.

— Почему вам не нравилась фон Штубен?

— Она была совершенно без ума от Ричарда и ничего не скрывала. А людям было неприятно на все это смотреть. Я всегда чувствовала себя неуютно, даже если просто наблюдала за ними, когда они были вместе.

Я кивнул.

— Где они были? Трупы. В каком месте комнаты?

Госпожа Нортон вздохнула.

— Фон Штубен лежала на боку на полу. С согнутыми коленями. Так, будто до того, как все случилось, она стояла перед ним на коленях. — Госпожа Нортон нахмурилась. — Знаете, меня поразил ее вид: крови было совсем мало. Только маленькая круглая дырочка во лбу.

Внезапно она поморщилась и перевела взгляд на чашку с чаем.

— А где был Ричард? — спросил я.

Она подняла глаза.

— Сидел, откинувшись в кресле.

— А пистолет? Видели?

— Да. Он был у него в руке. В правой.

Я кивнул.

— И долго вы там пробыли?

— Минут пять. Не больше, а может, и меньше. Инспектор поблагодарил меня и пообещал, что мое имя нигде не будет упомянуто, и я ушла.

— Сколько времени прошло после того, как вы услышали выстрел и ушли из холла, и до того, как вернулись?

Она задумалась.

— Минут пятнадцать. Может, двадцать.

— Значит, если в номере находился кто-то еще, у него было достаточно времени, чтобы незаметно скрыться.

Госпожа Нортон недоуменно нахмурилась.

— Кто-то еще?

— Если Ричард собирался застрелиться, зачем он назначил вам встречу?

— Возможно, то была одна из его шуточек.

— Угу. И где же здесь юмор?

— Я отвергла его великодушное предложение — отказалась покончить жизнь самоубийством вместе с ним. А он хотел показать, что у него нашелся сочувствующий, который принял его предложение.

— Но это произвело бы впечатление только в том случае, если бы вы пришли и увидели фон Штубен. А с ваших слов, дверь была заперта.

— Верно. — Она нахмурилась. — Может, он думал, я позову на помощь. И я так и сделала.

— Вы всегда приходите на встречи вовремя, госпожа Нортон?

— Простите?

— Вы всегда являетесь на встречу в назначенное время?

Моя собеседница снова нахмурилась, как будто опять не поняла вопроса, и ей это уже наскучило.

— Обычно я стараюсь быть пунктуальной. — Наверное, она заметила, как резко это прозвучало, потому что тут же смягчила тон. — Но, думаю, скоро вы поймете, что в Париже далеко не всегда можно соблюдать пунктуальность. А если честно, в Париже от вас этого даже никто не ждет. Но к чему вы спрашиваете?

— Вы сказали, что пришли туда в три часа. Точно в три?

— В три или около того. Возможно, я на несколько минут опоздала. Но не больше чем на четыре или пять минут.

— А что бы вы сделали, если бы не услышали выстрела? Если бы подошли к двери, постучали, а Ричард не ответил?

Госпожа Нортон некоторое время молча смотрела на меня.

— Я бы спустилась на лифте в вестибюль и позвонила по внутреннему телефону ему в номер. Если бы он не ответил, я бы, вероятно, ушла. Решила, что Ричард забыл о назначенной встрече и, наверное, куда-нибудь ушел…

— Вы, верно, хотите сказать, — спохватилась она, — что я повела себя иначе только потому, что услышала выстрел. И что Ричард никак не мог знать, что я стою за дверью, когда прозвучал выстрел.

— Вот именно. Стихи нашлись?

— Нет. Конечно, у меня есть еще экземпляры, но мне не очень приятно думать, что экземпляр Ричарда куда-то запропастился. Я спрашивала у Розы, но она понятия не имеет, что Ричард мог с ним сделать. Она не знает и о том, брал ли Ричард сборник в отель или нет. Но у них дома его тоже не нашли.

— Выходит, экземпляр Ричарда исчез.

— Да. — Она откинулась на спинку кресла и принялась за чай. — Вы и в самом деле думаете, что в номере еще кто-то был?

— После нашего с вами разговора это кажется мне более чем вероятным. Если в номере кто-то был, и сборник тоже, этот кто-то вполне мог его взять.

— Да, но какой смысл? И кому они, черт возьми, могли понадобиться? Неужели вы думаете, этот ваш кто-то и убил Ричарда? Но зачем? Где мотив?

— Не знаю.

— Но даже если ваше предположение справедливо, зачем Ричарду было приглашать меня в отель?

— Быть может, вы правы. Возможно, ему хотелось, чтобы вы видели их мертвыми. И все же что-то здесь не вяжется. Ведь, по вашим словам, если бы вы не слышали выстрела, вы бы, скорее всего, ушли. Форсайт не мог знать наверняка, что вы попадете в номер. Тем более что дверь была заперта на задвижку.

Госпожа Нортон отвернулась, задумавшись.

— Ранее вы упомянули, что обычно не разговаривали с Ричардом о делах в гостиницах.

Она повернулась ко мне.

— Да, это так. Обычно мы встречались у него дома.

— А где именно — дома?

— Ну, не в спальне же, как вы, должно быть, предполагаете.

— Я ничего не предполагаю. Просто пытаюсь разобраться, что же случилось на самом деле.

Моя собеседница какое-то время настороженно приглядывалась ко мне.

— Вы наверняка знаете, — сказала она, — что Ричард с Розой иногда приглашали к себе в постель еще кого-нибудь. В ту самую спальню. Ménage à trois.

— Да, я слышал.

— Я в этом не участвовала.

— А я так и не думал.

Она сжала губы, потом удовлетворенно кивнула.

— Так где же — в доме? — напомнил я свой предыдущий вопрос.

Госпожа Нортон вяло улыбнулась.

— Вы всегда идете напролом, господин Бомон?

— Неплохая черта для частного сыщика.

Еще одна улыбка — на этот раз более радостная.

— В библиотеке. На втором этаже.

— Когда вы в последний раз его видели там? Она помолчала.

— Примерно за неделю до его смерти.

— Ричард показывал вам свой пистолет?

— Ричард его всем показывал. Знаете, что такое психоанализ? Вы знакомы с Зигмундом Фрейдом?

— Только по газетам.

— Представляете себе, что такое пистолет — чисто символически?

— Конечно. — Я улыбнулся. — Но иногда пистолет означает просто пистолет.

— Боюсь, только не в случае с Ричардом.

— Ну, хорошо. Вернемся в отель. Вам не показалось странным, что он захотел встретиться с вами именно там?

Госпожа Нортон подняла брови, немного подержала их в таком положении и опустила.

— Да, наверное, показалось. Кажется, я подумала тогда, а не задумал ли Ричард еще какую-нибудь… эскападу.

— И что же?

Еще одна вялая улыбка.

— Ну, — проговорила она, — я же поехала в отель, разве не так?

 

Глава шестая

Я провел у Сибил Нортон еще какое-то время и задал ей еще несколько вопросов. В отель вернулся около семи вечера. Разделся, вымылся и переоделся. Знай я, что случится позже, мне следовало бы все сделать по-другому. Возможно, я залез бы под одеяло или под кровать и носа бы оттуда не высовывал.

У меня оставалось немного свободного времени до прихода Ледока, поэтому я лег и полистал книгу Сибил Нортон. «Таинственное происшествие в Пайлзе».

Одна компания собралась на выходные в английском особняке недалеко от побережья Девона. Среди гостей оказался знаменитый французский частный сыщик Пьер Рейнар, старый друг хозяйки дома, леди Петтигрю. Гости распивают коктейли, рассуждают о разных умных вещах, и ничего особенного не происходит — до ужина, когда лорд Петтигрю, бездыханный, падает лицом в клубничный шербет. Все думают, что с ним случился сердечный приступ, — все, кроме Рейнара, который много чего повидал на своем веку. Он осматривает тело и обнаруживает в ухе умершего крошечную стрелу с оперением. Когда появляются местные полицейские, они, конечно, ни в чем не могут разобраться, так что Рейнар берет дело в свои руки и все выясняет. Его приятель Кипперс, от чьего имени ведется рассказ, ходит за ним по пятам и восхищается его методами. Тем временем старший инспектор, которому вовсе не хочется, чтобы вся слава досталась Рейнару, пытается сам разобраться в деле и опередить Рейнара…

К тому времени, когда я вышел из номера и спустился вниз, чтобы встретиться с Ледоком, Рейнар и Кипперс уже допрашивали в оранжерее юную мисс Петтигрю. А старший инспектор опрашивал слуг. Я бы поставил на Рейнара. Уж больно он был хорош!

— Здесь нет протокола вскрытия гостиничного портье, — заметил я.

Ледок пожал плечами.

— Так вскрытия и не было. Несчастный случай, mon ami. Из полицейского отчета вы узнаете, что есть много свидетелей, и они видели этого портье незадолго до смерти. Он был в стельку пьян. Ему бы держаться подальше от берега. Но у него явно не хватило ума.

Мы сидели снаружи под навесом в баре под названием «Купол», на бульваре Монпарнас. Вечер выдался ясный, но прохладный, поэтому между столиками стояли маленькие угольные жаровни, чтобы посетители не замерзли. Ледок потягивал свой рикар. Я — скотч. А филер, который шел за нами от самого отеля, потягивал пиво. Он сидел метрах в восьми от нас за одним из крайних столиков. На этот раз филер был другой, и, как отметил Ледок, тоже в плохом костюме.

Мы разложили на столике переводы отчетов, которые передал нам префект Лагранд. Я просматривал их, подсвечивая себе спичкой.

Из полицейского следственного отчета я мало что узнал, зато кое-что выяснил из протокола вскрытия тел Ричарда Форсайта и Сабины фон Штубен. Форсайт и женщина действительно занимались сексом перед смертью. У Форсайта в крови было обнаружена большая доза алкоголя, а вот в крови женщины его почти не было. Между тем в обоих трупах были найдены следы кокаина.

Однако протокола вскрытия гостиничного портье среди бумаг не оказалось.

— Анри, — сказал я, — Форсайт позвонил из номера отеля «Великобритания». Это тот самый парень, который потерял учетную запись об этом звонке. А через неделю его нашли в Сене. Его тело должны были вскрыть.

— Должны, — согласился он, — но не вскрыли. Спросите завтра об этом инспектора.

— Непременно.

— Кроме того, попросите его подтвердить слова Сибил Нортон. Если она говорит правду, то она слышала тот самый выстрел, от которого погиб мсье Форсайт.

Я наложил бумаги на стол и откинулся на стуле.

— А может, она сама и стреляла.

— Ну конечно, — резонно рассудил он. — Она выстрелила ему в голову, потом попросила закрыть за ней дверь на задвижку.

Я улыбнулся.

— На вашем месте, Анри, я не придавал бы такого значения двери.

— Тогда почему… смотрите, это Ман Рэй и Кики. Славная парочка. Он американец, но вполне внятно говорит по-французски. Она, разумеется, француженка. Манекенщица. Знаете, у нее на лобке совсем нет волос.

— Нет, — сказал я, — не знаю. Чем же они прославились?

Наблюдая за парой, вернее, за ее женской составляющей, он улыбнулся.

— Своей знаменитостью. — Он снова повернулся ко мне. — А разве дверь вас не смущает?

— Не очень, — пояснил я, — она и не была заперта на задвижку. Сибил Нортон призналась, что она знакома с Лаграндом. Призналась она и в том, что звонила ему в день убийства. А в полицейских отчетах ее имя не упоминается потому, что Лагранд покрывает ее. Скрывает тот факт, что она там была.

— Скрывать еще куда ни шло, но покрывать убийцу?

— Вы думаете, такое невозможно?

Ледок призадумался, поглаживая бородку.

— Non, — наконец сказал он. — Только не мсье префект. Он сам мог запросто придумать историю о задвижке. Или приказал инспектору, который вел это дело, и тот указал на эту деталь. И если он в самом деле покрывает мадам Нортон, тогда понятен его интерес к нашим хождениям. — Он взглянул на человека, шедшего за нами по пятам от самого отеля. И нахмурился. — Но какая у него может быть на то причина?

— Может, он в нее влюбился.

— В мадам Нортон? — Он недоверчиво сморщился. — Она привлекательная женщина, mon ami, но не из тех, кто сводит мужчин с ума. К тому же у вашей теории есть еще один изъян.

— Зачем Сибил Нортон убивать Форсайта?

— Вот-вот. Из ревности? Она ревновала его к этой немке?

— Вряд ли. Она ей не нравилась, верно. Но я не думаю, что она была настолько влюблена в Форсайта, чтобы ревновать.

— Она не знала о связи мсье Форсайта с Астер Лавинг?

— Она сказала, что никогда о ней не слышала. — Среди прочего я спросил ее и об этом, перед тем как от нее ушел.

— Зачем тогда ей понадобилось его убивать?

— Не знаю. Может, она потребовала назад свои стихи, а Форсайт отказался.

Ледок улыбнулся.

— Она же писательница, дружище. Наверное, она могла бы убить его, откажись он напечатать ее стихи. Но за то, что он собирался их издать? Не думаю.

— А что, если она передумала, испугалась, что читатели узнают, кто их написал?

— Но будь так, если стихи — настоящий мотив убийства, зачем она тогда вообще упоминала о них в разговоре с вами? А Роза Форсайт о них говорила?

— Нет, хотя Нортон об этом не знала.

— Но если мсье Форсайт не хотел возвращать ей стихи, зачем ему было приглашать ее в отель… Ах! Это Нэнси Канар. Из семьи судовладельцев. Очень богата. И привлекательна, а?

— Да.

— Ее так и тянет к неграм.

— Да?

— К великому сожалению, — добавил он.

— Сожалеете, что вы не негр?

Ледок засмеялся.

— Точно. — Он снова засмеялся и взглянул на меня с одобрением. — Думаю, ваши родители тоже были французы, mon ami. Причем оба.

Я улыбнулся.

Он отпил глоток своего рикара и поставил стакан на стол.

— Итак, Если мсье Форсайт решил не возвращать мадам Нортон ее стихи, зачем он пригласил ее в отель?

— А если не приглашал? Тогда, выходит, она сама его выследила.

Ледок поднял брови.

— Вот как. — Он откинулся назад и задумчиво поджал губы. — А может, он позвонил мадам Нортон прямо из номера.

Теперь я призадумался.

— Но с какой стати он ей звонил?

Ледок пожал плечами.

— Понятия не имею.

— Я тоже. Предположим, просто как вариант, что она его выследила.

— От самого дома Форсайтов?

— Ну да. Впрочем, не имеет значения. Выследила, и все. Предположим также, что она поступила хитро. Допустим, у нее был с собой пистолет Форсайта.

— Как вы до такого додумались?

— Она же побывала в библиотеке Форсайта за неделю до его смерти. И знала про пистолет. Знала, как и все, что он каждый божий день твердит о самоубийстве. И она решила взять пистолет.

— Довольно хитроумный ход с ее стороны.

— Она же сочиняет детективы. И довольно ловко подставила своего мужа.

— Верно. Тут я согласен. Она способна на любую хитрость. Поэтому вы и решили, что она могла выследить Форсайта и не ответила на его телефонный звонок. Да? Значит, по вашей теории, она спланировала все заранее, решив не ждать, когда Форсайт ей позвонит.

— Ну да.

— И мсье Форсайт за целую неделю так и не заметил, что у него пропал пистолет?

— Не знаю, — признался я. — Надо спросить у его жены.

— Ясно. Мадам Нортон следует за мсье Форсайтом до отеля. А что потом?

— Потом появляется Сабина фон Штубен. Нортон понимает, что немку нельзя оставлять в живых, поскольку она видела ее в номере, вот она и убивает ее.

— А потом они с мсье Форсайтом сидят два часа в номере, прежде чем она решает укокошить и его.

— Возможно, Форсайт пытался ее отговорить.

— Понятно. — Ледок вскинул брови. — Думаете, ваша теория звучит убедительно?

— Не очень.

Он засмеялся.

— Я тоже так думаю, mon ami. Почему вы пытаетесь убедить себя в виновности Сибил Нортон?

— Ничего я не пытаюсь. Наоборот, стараюсь исключить ее из круга подозреваемых.

— Похоже, у вас пока не очень получается.

— Верно.

Он улыбнулся.

— Пойдемте поищем, где поужинать.

Ледок взял у официанта счет, а я заплатил за выпивку.

Поужинали мы на другом берегу реки, недалеко от Оперы. Ресторан был красивый и элегантный: полированное дерево, изящная драпировка, белые льняные скатерти, свечи. Я заказал блюдо под названием carré d’agneau à la Bordelaise, а на самом деле — обыкновенные ребрышки ягненка, fenouil cru el salade, сырой сладкий укроп под анчоусовым соусом.

Ледок заказал себе côtes de veau en casserole à la Dreux.

— Берете большую телячью котлету, — объяснил он, когда ушел официант. — Нашпиговываете ее маринованным языком и трюфелями. Затем слегка обжариваете с обеих сторон на сливочном масле, пока она не прожарится. Потом укладываете на тарелку вместе с garniture financière. Он делается из куриных кнелей, петушиных гребешков и грибов, все аккуратно перемешивается с sause financière. Разумеется, соус готовится заранее — из нарезанной ветчины, грибов, трюфелей и мадеры.

— Петушиные гребешки, — заметил я.

— Да. Найти их все труднее и труднее.

— В самом деле?

— Теперь зачастую цыплят забивают раньше, чем у них отрастают гребешки.

— Надо же.

Ледок взглянул на меня и улыбнулся.

Еда была вкусной, вино — тоже достойно всяческих похвал. Это было «шато-марго» 1920 года разлива. Молодое, как заметил Ледок, но многообещающее.

Человек, следивший за нами, сидел в дальнем углу напротив. Не знаю, что он там себе заказал, но ему, судя по выражению его лица, нравилось. Пил он пиво, и тоже как будто с удовольствием.

Во время ужина говорил практически только Ледок. Я узнал, как готовить лягушачьи лапки à la meunière, свиную вырезку с фисташками, индюшачьи потроха à la bourguignonne и crêpes suzettes. Мне бы все это, конечно, очень пригодилось, вздумай я сменить профессию.

Мы не возвращались к делу до тех пор, пока нам не принесли кофе и бренди.

— Однако тут вот что пришло мне голову, — сказал Ледок. — Насчет мадам Нортон.

— Что именно?

— Если она действительно как-то связана со смертью мсье Форсайта, зачем ей было вам рассказывать, что она была в отеле, когда раздался выстрел?

— Возможно, она боялась, что Роза Форсайт что-нибудь расскажет. Например, о том, что она ей звонила и сказала, что Ричард и фон Штубен мертвы.

— Но если бы она убила мужа…

— Верно. Зачем было звонить Розе? Я не знаю. Может, из чувства вины?

— Настолько сильного, что она была готова рисковать?

— Может, она смотрела на все по-другому. Поговорила с Лаграндом. Тот обещал ей свое покровительство. И пока расследованием занимались только парижские полицейские, ей нечего было опасаться.

Ледок кивнул.

— И все-таки кое-что меня волнует. Те два часа, что прошли между смертью фон Штубен и мсье Форсайта.

— Согласен. Меня это тоже волнует.

После ужина мы пошли на запад по бульвару Капуцинов, мимо здания Оперы, освещенного, как новогодняя елка, и свернули на узенькую улицу Капуцинов.

«Дыра в стене» оказалась именно тем, на что и указывало ее название, — тесным, забитым посетителями помещением с низким потолком и в клубах табачного дыма. За изрядно помятой оцинкованной стойкой, тянувшейся во всю длину пивной, метров на двенадцать, висело высокое зеркало с позолотой — благодаря ему помещение казалось шире, чем на самом деле, а кроме того, посетители, глянув в него, могли вовремя заметить, что кто-то подкрадывается к ним сзади.

Затхлый запах сигарет и сигар смешивался с запахом пота и старого пива и тяжелым ароматом дешевых духов. Несколько шатких деревянных столиков, полностью занятых, жались к деревянной обшивке стен, выкрашенных в цвет засохшей крови. Доски пола скрывались под толстым слоем опилок. Некоторые половицы под моей поступью прогибались.

В пяти минутах ходьбы, всего в двух кварталах отсюда элегантно одетые горожане вкушали телячьи котлеты, фаршированные трюфелями. Большинство же здешней публики, и мужчины, и женщины, выглядели так, будто они и в глаза не видели телячью котлету, не говоря уже о трюфелях. Глядя на некоторых посетителей, можно было подумать, что они вообще никогда не видели пищу.

Мы с Ледоком примостились за стойкой и заказали выпивку — коньяк.

— Не надейтесь, — заметил Ледок, — что жидкость в бутылке хотя бы отдаленно соответствует надписи на этикетке.

Бармен поставил стаканы на стойку, и Ледок спросил его о чем-то по-французски. Я разобрал только имя — Рейли. Бармен покачал головой и что-то сказал в ответ.

— Четыре франка, — перевел Ледок. — Он говорит, Рейли еще не появлялся.

Я порылся в кармане и выложил на стойку четыре франка. Кто-то похлопал меня по плечу.

Он был низенький и тощий, в длинной шерстяной пехотной шинели, потрепанной и сплошь заляпанной, и в рубашке, которая потеряла белизну еще в военное время, а может, и раньше. Ввалившиеся щеки были черными от щетины, а глубоко посаженные водянистые серые глаза обрамлены красными ободками. Выглядел, может, лет на двадцать пять, и казалось, до тридцати ему никак не дотянуть.

— Вы же американец, верно? — спросил он. Судя по его дыханию, выпивка, которую он держал в руке, была далеко не первой порцией за сегодняшний день.

— Да.

— Я тоже, приятель. Джимми Джепсон. — Он поставил стакан и протянул мне руку. — Давай пять.

— Фил Бомон, — отрекомендовался я и пожал ему руку. Она была горячей и влажной, как будто его лихорадило. — А это Анри Ледок.

Джепсон отпустил мою руку и протянул свою Ледоку.

— Приятно познакомиться.

— Я тоже рад, — сухо ответил Ледок. Он пожал ему руку и тут же отпустил.

Джепсон повернулся ко мне.

— Надо держаться вместе, да? — сказал он. — Нам, американцам.

— Да.

— Особенно в чужой стране, верно говорю?

— Да, особенно в чужой. Он повернулся к Ледоку.

— Я не хотел никого обидеть, mohnaymee.

— Я и не обиделся, — с напряженной улыбкой сказал Ледок.

Джепсон снова повернулся ко мне.

— Так что привело тебя в этот развеселый город, приятель?

— Дела. А вас?

Джепсон пожал плечами.

— После войны я вот решил остаться. Здесь, в Париже. — Скорее всего, он околачивался здесь и во время войны, когда стал дезертиром. — Столько возможностей для умного парня.

— Угу.

— Дало в том, что я слышал, как ваш друг говорил с Филиппом. — Он дернул головой в сторону бармена. — Вы ищите Джона Рейли, верно?

Я кивнул.

— А вы его знаете?

— Мы с Джонни, да мы с ним вот так, — сказал он и поднял руку, скрестив указательный и средний пальцы. Потом опустил руку, поставил локоть на стойку и наклонился ко мне. Когда он заговорил, слова слетали с его губ вместе с влажным, густым облачком перегара. — Все, что вы хотите от старины Джонни, приятель, могу для вас сделать и я. Все что угодно, улавливаете?

— Мне нужно кое-что разузнать.

— Разузнать, — повторил наш новый знакомый, дыша на меня перегаром. — Считай, тебе сегодня подфартило, приятель. У меня этого добра навалом.

— Вы знаете человека по имени Ричард Форсайт?

Джепсон призадумался.

— Того богача? Педика? Конечно, знаю. Он раза два появлялся здесь с первоклассной дамой. Красоткой. Кто-то сказал, это его жена, но, по-моему, вранье. Точно говорю.

— Значит, вы его здесь видели?

Джепсон посторонился и взглянут на меня из-под опущенных бровей.

— А я что говорю? Видел с этой самой немочкой. Фон как-там-дальше. Фон Дурой. — Он ухмыльнулся, обрадовавшись собственной шутке. — Подружкой Джонни.

— Сабиной фон Штубен? — удивился я. — Она была подружкой Рейли?

— Ну да. Она постоянно тут бывала, торчала с Джонни, до того как стала якшаться с этим педиком. Я слыхал, он дал дуба. Педик несчастный.

— Верно.

— Ага, я точно слышал. Говорили, его кто-то кокнул.

— Даже так? А каким образом, не сказали?

Джепсон взглянул на меня и моргнул.

— А вам-то зачем знать?

— Интересно.

Он хитро ухмыльнулся.

— Да? Правда интересно? Или просто чтоб языком почесать?

Я полез в карман и достал пачку франков. Отсчитал пятьдесят, положил их на стойку, остальные сунул обратно. Он так внимательно за мной наблюдал, как будто я показывал ему фокус, которого он никогда раньше не видел, и ему ужасно хотелось понять, как оно делается.

Когда я закончил, он отвернулся от денег, потом снова взглянул на них. Вероятно, решил, что не успеет схватить деньги и смыться, прежде чем я сцапаю его и ему станет больно. И он небрежно сказал:

— Значит, не хотите говорить, почему вас интересует это парень?

— У меня были с ним дела. Года два назад.

— Какие дела?

— Химикаты.

Он тупо смотрел на меня несколько секунд, потом снова хитро ухмыльнулся.

— И теперь вы ищите кого-нибудь еще, я правильно понял? Для деловых отношений?

— Вот именно. Так что там за история про то, как его прикончили?

Джепсон снова взглянул на деньги, потом на меня.

— Берите, — сказал я.

Он протянул руку через стойку, схватил банкноты и сунул их в карман шинели. Затем повернулся и небрежно положил обе руки на стойку. Те из присутствующих, кто этого не видел и не понял, что происходит, наверняка были слепые. Он поднял стакан, отпил глоток и снова поставил на стойку. Затем наклонился ко мне.

— Слыхал я, — заговорил он, едва разжимая рот, — на него катили бочку какие-то шишки.

— Кто?

— Почем мне знать. Очень важные, так я слыхал.

— И почему же они катили на него бочку?

— Он собирался расколоться, так я слыхал. Понимаете, правительство об этом знало. Ну, что его укокошили. Копам велели держаться в стороне, так я слыхал.

— Расколоться, говоришь? — спросил я.

Джепсон повернулся ко мне, и вдруг лицо у него застыло.

— Джимми, дружок, — раздался у меня за спиной глубокий музыкальный голос с ирландским акцептом. — Как поживаешь?

— Привет, Джон, — сказал Джепсон. И улыбался так широко, что, казалось, его рот того и гляди разорвется. — Как делишки?

Я обернулся.

Мужчине было лет за сорок, высокий, под метр девяносто, крупный, грузный, в добротном шерстяном пальто. Отвороты у пальто бархатные, в петлице — бутоньерка с красной розой. Красивый, цветущий, он выглядел так, будто получал от того и другого большое удовольствие. Густые темные волосы с проседью разделены слева на пробор, лоб высокий. Темно-карие глаза ясные, щеки полные и румяные — результат здоровья и ирландского виски, улыбка довольная, как у кардинала, который только что поддержал вновь избранного папу.

— Тут двое ребят пришли с тобой повидаться, Джон, — живо сообщил Джепсон, причем слова у него набегали друг на друга, как вагоны скоростного поезда. — Я их тут развлекал, пока тебя дожидались.

— Молодец, Джимми, — сказал здоровяк, все так же весело улыбаясь. И хлопнул Джепсона по плечу, отчего тот сразу стал еще меньше ростом. Поморщился, хотя и продолжал улыбаться.

— Ты парень свой, — сказал здоровяк и впился пальцами Джепсону в плечо. Тот перестал улыбаться и посмотрел на руку.

Крупный мужчина повернулся к нам и указал розовым пальцем на Ледока.

— А вас я знаю. Ледок, верно? — Он просиял и сказал что-то веселое по-французски.

Ледок улыбнулся и ответил, тоже по-французски. Все так же сияя, здоровяк повернулся ко мне.

— А вот вы кто? Кажется, не имел раньше удовольствия вас знать.

— Фил Бомон, — сказал я.

Он протянул мне большую ручищу. Я даже удивился, что он не стал демонстрировать, какой он большой и сильный. Наверное, он думал, что в этом нет необходимости.

— Джон Рейли, — сказал он. Отпустил мою руку и ухмыльнулся. — Бомон, да? Французская фамилия, но вы ее как-то не так произносите. Американец, угадал?

— Угадали.

— Рад слышать. И видеть соотечественника на здешних берегах. — Он повернулся к Джепсону и одарил его сияющей улыбкой. — Джимми, малыш, шел бы ты отсюда. Мы с тобой потом поболтаем, а?

Джимми и так был бледный, а сейчас и вовсе стал белее мела. Он попробовал еще раз улыбнуться, но улыбку унесло, как хлипкую маску на ветру, и она тут же сменилась отчаянием.

— Джон, я болтал с ними, только чтобы время скоротать, можешь их спросить…

Все еще улыбаясь, Рейли протянул руку и сжал Джимми левое предплечье.

— Джимми, Джимми. Ты все болтаешь, дружок, а я терпеть не могу болтунов. — На руке Джепсона вздулись вены — как тонкие упругие черви извивались они под пятнистой кожей. Над рукой и под нею складки на шинели Джепсона сделались глубже, и он зашипел, втягивая воздух.

Рейли не ослабил хватку.

— Глазом не успеешь моргнуть, — сказал он, — как начнешь плакать. А от твоих слез, надо сказать, мне совсем станет тошно.

Тут он отпустил Джепсона. Джимми покачнулся. Правая рука потянулась к левой, где еще остались вмятины от пальцев Рейли.

Уже без всякой улыбки Рейли повернулся спиной к бару и прислонился к стойке. Уперся каблуком огромного ботинка в подножку стула, пристроил оба больших локтя на стойке, указал большим пальцем на дверь. И посмотрел на Джепсона сверху вниз, как отец на любимого сына. — Даю тебе фору, малыш. Так что не зевай.

Джепсон перевел взгляд с Рейли на меня, с меня на Ледока и затем снова на Рейли. Тот слегка кивнул в сторону двери. Джепсон втянул голову в плечи и бойко зашагал в указанном направлении.

Рейли задумчиво смотрел ему вслед. Он дождался, пока Джепсон скроется за дверью, потом повернулся ко мне и грустно улыбнулся.

— Знаете, он плохо слушается. Видите ли, беда в том, что ему некуда идти.

— Вижу, — заметил я, — насколько сердечно вы о нем заботитесь.

Рейли тупо смотрел на меня несколько секунд. Затем снова ухмыльнулся. Медленно убрав один локоть со стойки, а ногу с подножки, он оттолкнулся от стойки и повернулся лицом ко мне. Положил свою большую левую ладонь на правое предплечье и сказал:

— Ты не у себя дома, Фил, откуда тебе знать, что здесь творится. Хочешь, растолкую. — Он небрежно махнул левой рукой, убрав ее со стойки. — Это все мое, понимаешь. Я не владелец, во всяком случае по бумагам или по закону, но все равно это мое. И принадлежит мне. — Он кивнул на других посетителей. — И они тоже. Я щелкаю пальцами, они подпрыгивают. И это здорово, Фил. Такой у нас порядок. И дисциплина. Понимаешь, о чем я?

— Само собой. Ведь ты все так толково объясняешь.

Рейли улыбнулся. Глаза сверкнули. Он наслаждался произведенным впечатлением.

— Порядок нужен, Фил. Ведь без него мы хуже диких зверей в лесу. Усекаешь?

— Еще бы.

— А что происходит, Фил, когда кто-нибудь, вроде малыша Джимми, начинает распускать язык с чужаками? Плохо это, Фил. Совсем плохо. Нехороший пример остальным, Фил. И чтобы все исправить, видишь ли, я должен все вернуть на свои места и показать это на примере Джимми. Мне это не по душе, Фил, могу поклясться на Библии, что это не доставляет мне удовольствия, но приходится.

— Он не сказал нам ничего такого.

— Да не в этом дело, неужели не ясно? — Его румяное лицо потускнело. — Он переступил черту уже тем, что открыл рот перед вами. — Рейли покачал головой. — А ты и твой друг, маленький лягушатник, к сожалению, ему потакали.

Я кивнул.

— Я тебя понимаю.

— Я всего лишь хочу сказать, здесь нет ничего личного. Знаешь, меня бы ни капельки не удивило, если бы, скажем, в другой жизни мы с тобой лучше узнали друг друга…

Я не видел смысла в том, чтобы дать ему закончить. Мы оба знали, куда это приведет.

Наверное, Рейли обладал хорошей реакцией, но он с таким увлечением меня стращал, что я застал его врасплох. И со всей силой нанес ему хороший удар правой прямо в горло. Глаза его расширились, он издал булькающий звук и схватился за свой кадык, а я поднял левую ногу и вмазал ему в челюсть, вложив в удар все свои силы.

Голова у Рейли дернулась в сторону, но он устоял на ногах, поэтому я от души вмазал ему коленом в пах — он согнулся, я схватил его за волосы, прижал к стене и принялся колотить головой о панель. Деревянная обшивка треснула, под трещиной проступила каменная кладка, Рейли тихо вздохнул, как человек, припомнивший ушедшие радости давно минувших дней, и как мешок рухнул на пол.

Все это произошло за какую-то секунду или две. Когда я резко обернулся, никто из посетителей даже не шелохнулся.

Но это продолжалось недолго.

Из-за ближайшего столика поднялись трое громил и разом набросились на меня.

* * *

Сен-Пья, Франция

С любовью, Джейн

10 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Со времени моего последнего письма события развивались так быстро, что я, право, не знаю, с чего и начать.

Как ты догадываешься по адресу в правом углу, теперь я в Сен-Пья, маленькой деревушке километрах в двадцати пяти от Шартра. На самом деле мы (семейство Форсайтов и я) живем в полутора километрах или около того от деревни. «Прелестный маленький château», [40] о котором говорила Maman Форсайт, на самом деле оказался едва ли не самым настоящим замком на полпути к вершине лесистого холма. Из моей комнаты в башне (настоящей башне!) открывается потрясающий вид на высокие, похожие на свечи, цветущие каштаны, а дальше, через широкую долину, — на реку Эр, отливающую синевой ленту, плавно вьющуюся по зеленым полям и темным ольховым рощам. То там, то здесь на фоне всей этой зелени стоит фруктовое дерево, покрытое вуалью из цветов, — белых, кремовых, розовых. Красотища просто изумительная, Ева, прямо как в сказке.

Кстати, о сказках. Я познакомилась с графом и его сестрой Эжени, которые тоже произвели на меня потрясающее впечатление. Завтра мы с Эжени направляемся в Париж и остановимся там на ночь в загородном доме графа на острове Сен-Луи. А в воскресенье я, разумеется, отправляюсь на маскарад на виллу графа в Шартре. Вот так. Но какая же тоска эти бесконечные переезды, ты не находишь, Ева?

После нашего приезда сюда я уже успела вместе с детьми подняться на узкую колокольню шартрского собора; я прочла маленькую и совершенно изумительную книгу, изданную Ричардом Форсайтом, — сборник рассказов, написанных каким-то Эрнестом Хемингуэем; я гуляла по лесу вокруг château, томно вздыхала в романтических позах и собирала букеты диких цветов, подобно какой-нибудь неуемной простушке.

Но, зная свою Евангелину, я понимаю, что графы с их сестрами интересуют ее куда больше, чем полевые цветы. Итак, переходим к le comte. [41]

Они вдвоем появились здесь вчера, ближе к ужину. Мелисса и Эдвард сидели у себя комнатах. Maman с господином Форсайтом — в гостиной на диване, а нянька с Нилом — в креслах. Думаю, няне позволили задержаться после ужина и кофе только потому, что недавно прибывший господин Форсайт пожелал оценить их новое семейное положение. Как банкир-на-весь-мир, господин Форсайт знает толк в оценках.

Он выглядит так, как и должен выглядеть, по идее, богатый банкир-на-весь-мир. Розовощекий, слегка располневший, в твидовом костюме. Ему лет пятьдесят пять, а ростом он под сто семьдесят сантиметров. (Отчего выглядит лет на пятнадцать старше и на два сантиметра выше жены.) Улыбка под аккуратно подстриженными седыми усиками широкая и преходящая и, скорее всего, бессмысленная. Он явно никогда в жизни не испытывал никаких стеснений и не имел долгов; словом, беды как будто обходили его стороной.

Господин Форсайт рассуждал о социализме, на одну из тех бесконечных тем, о которых он имеет обширные, даже, можно сказать, чересчур обширные познания.

— Возьмем теперь Германию, — говорил он. — Эту клятую Веймарскую республику. Она ведь катится ко всем чертям. Четыре миллиона марок за доллар! В Берлине сейчас, чтобы купить батон хлеба, деньги на тележке возят. Женщины, я имею в виду благородных девиц, торгуют собой на улицах.

— Дорогой, — сказала Maman с некоторой брезгливостью. — Пожалуйста. — Кстати, она уже окончательно оправилась после того расстройства желудка, которым мучилась в Мон-Сен-Мишеле.

Он улыбнулся ей.

— Да ладно, мамочка. — (Я ничего не придумываю, Ева, он в самом деле к ней так обращается.) — Мы же взрослые люди. — Он повернулся к Нилу и подмигнул ему. — Правда, малыш?

Нил улыбнулся ему, довольно натянуто, затем взглянул на меня и быстро отвел глаза в сторону. Ему было стыдно за отца, как мне показалось. И винить его в этом трудно.

— Но нас с мисс Тернер, — сказала Maman, — такие подробности не интересуют.

Господин Форсайт взглянул на меня.

— Правда шокирует вас, мисс Тернер?

— Никоим образом. Но…

— Я так и думал. — Он посмотрел на жену, довольный своей ожидаемой победой. — Видала? Ты сделала удачный выбор.

— Ну и что, — возразила она, — а лично я совсем не желаю слышать такое.

— Как скажешь, мамочка, — весело ухмыляясь, сказал он, протянул руку и хлопнул ее по бедру. (По бедру, замечу, спрятанному под белой атласной юбкой в складку, которая, опять же замечу, прекрасно сочеталась с ее темно-синим верхом). — Как скажешь.

Граф снова откинулся на спинку дивана.

— Так на чем я остановился? — Он огляделся, как будто ожидал, разглядеть где-нибудь поблизости обрывок знакомого разговора, повисший в воздухе.

— Четыре миллиона долларов, дорогой, — подсказала Maman, умевшая ловко обращаться с цифрами.

— Точно, — подтвердил он. — Вот вам ваши красные. А еще называют себя социалистами. Ничем не лучше проклятых большевиков, если хотите знать мое мнение. Они ведут свою страну к разрухе.

Он повернулся ко мне.

— Вы когда-нибудь бывали в Германии, мисс Тернер?

— Да. Между прочим…

— После войны?

— Нет, я…

— Вы бы ее не узнали. Преступность, наркотики, всякие извращения. — Он покачал головой. — Страна катится ко всем чертям.

Maman нахмурилась.

— Тогда почему, дорогой, ты продолжаешь вкладывать туда деньги?

Господин Форсайт покровительственно хмыкнул.

— Не свои же, мамочка. Банковские. И я все верну, можешь поверить, к тому же с процентами. Там пока еще есть порядочные люди. Этот парень Мессершмитт…

Его прервал звонок в дверь.

— Это Жан, — сказал он, вставая.

Maman удержала его за руку.

— Питерс откроет.

Питерс — дворецкий. Как и свинья Рейган, он англичанин. Все слуги — англичане, за исключением мадам Эстер, кухарки. Maman терпеть не может английскую кухню. Этой женщине явно никогда не приходилось вкушать удовольствие от жареной рыбы с картофельным пюре.

Господин Форсайт снова повернулся ко мне и спросил:

— А как вам Франция, мисс Тернер?

— Прелестная страна, — сказала я.

— Бывали здесь раньше?

— Да. Мои родители…

— Замечательная страна, — согласился он. — Бездна возможностей. — Он взглянул на входную дверь. — А вот и ты, Жан. И Эжени. — Он встал. — Рад вас видеть.

Это была потрясающая пара, Ева. Он — высокий, стройный, гладко выбритый, лет сорока. Густые волосы цвета воронова крыла, только слегка посеребренные сединой на висках. Глаза почти такие же темные, как и волосы. Высокий лоб, выступающие скулы, прямой нос. Губы полные и так резко очерчены, что кажется, будто над ними поработал скульптор. На подбородке ямочка. Джен Эйр, увидев его, наверняка грохнулась бы в обморок. Без пинкертоновского опыта и закалки я бы и сама была на грани обморока.

На нем были черный пиджак, белая рубашка, черные брюки и черные ботинки. Никакого галстука. Слегка удлиненный воротник рубашки, расстегнутый на шее, предполагает элегантность под стать Байрону, и отличного портного.

Туалет его сестры, да и сама сестра тоже были верхом элегантности. На ней было черное шелковое платье без рукавов, с задрапированным вырезом, неровный подол — украшен кистями. На лбу поверх коротких темных волос — черная шелковая лента, вышитая золотом. Концы ленты — завязаны за левым ухом и ниспадают на плечо. Она тоже была высокой, хотя и не такой, как ее брат. И намного стройнее. Она была невероятно красива — более мягкий, «женственный» вариант ее брата. Но больше всего меня поразил цвет ее кожи. У нее была прекрасная кожа, гладкая, без пор, молочно-белого цвета и почти прозрачная. Когда ей на руки и на шею падала тень, они становились бледно-голубыми. В первое мгновение она напомнила мне бесплотных женщин из рассказов Эдгара Аллана По.

— Джордж, — сказал граф, одаривая господина Форсайта приятной улыбкой и пожимая ему руку. Затем он сделал шаг к Maman, взял ее протянутую руку, наклонился и поцеловал. — Элис, — сказал он и улыбнулся.

— Вы знакомы с Нилом? — спросил господин Форсайт. — С моим сыном?

— Ну конечно! — воскликнул граф. Нил, поднявшись, сделал шаг вперед, протянул графу руку, и тот горячо ее пожал.

— А это, — продолжал господин Форсайт, — мисс Тернер, новая няня. Мисс Тернер, познакомьтесь с Жаном Обье, графом де Сентом.

Граф улыбнулся и склонил свою благородную голову.

— Очень рад, — сказал он. Я осталась без поцелуя. Лишь немногим няням (в моем случае — пинкертонам) целуют руку или что-нибудь еще.

Я тоже поклонилась.

— Мсье.

Мсье вежливым кивком показал на стоявшую рядом женщину.

— Моя сестра Эжени.

Я улыбнулась сестре.

— Enchantée, [42] — сказала я

Ее брови слегка поднялись.

— О, — сказала она. — Parlez-vous français?

— Un peu, [43] — ответила я.

— Однако у вас замечательное произношение, — сказала она на прекрасном французском. (Я буду тебе переводить, Ева, поскольку я припоминаю, что твой французский не пошел дальше основных кулинарных рецептов и самых необходимых анатомических терминов.)

— Бренди? — спросил господин Форсайт, и граф с Эжени согласились. — Садитесь, — предложил им господин Форсайт, и они вняли его предложению. Эжени села в кресло рядом со мной, а граф — напротив. Нил вернулся на свое место. Он взглянул на Эжени, потом на меня, заметил, что я за ним наблюдаю, и снова отвернулся. Бедняжка, представить себе не могу, как кто-то, какого бы пола он ни был, переживает отрочество. Иногда я даже сомневаюсь, удалось ли мне самой одолеть этот возраст.

Пока господин Форсайт разливал бренди, Эжени наклонилась ко мне и спросила опять же по-французски:

— Вы раньше бывали во Франции?

— В детстве, — сказала я. — Мы с родителями ездили сюда каждый год.

Эжени вдруг перестала казаться мне бесплотной. Она весело улыбнулась, откинулась на спинку кресла и хлопнула в ладоши.

— Но французский у вас и правда великолепный! Просто замечательный! — Ее карие глаза сияли, она наклонилась ко мне и коснулась кончиками пальцев моей руки. — Для меня, я хочу сказать! Наконец-то нашелся хоть кто-нибудь, с кем можно поговорить!

— Мисс Тернер, — обратился ко мне господин Форсайт, — вы точно не хотите глоток бренди?

Я уже успела отказаться, потому что сочла, что так должна поступать любая ответственная няня и тем более ответственный за ее поведение пинкертон.

— Ну, — сказала я, — разве что совсем чуть-чуть.

— Нет-нет, непременно, — сказала Эжени, еще раз одарив меня сияющей улыбкой. — Вы же знаете, это полезно для сердца.

Господин Форсайт раздал бокалы и вернулся на свое место на диване.

— Мы только что говорили о Германии, — сообщил он графу.

— А, Германия, — отозвался граф. — Bête noire [44] Европы. Так что мы будем делать с Германией? — Он говорил по-английски почти без акцента.

Я взглянула на Maman и увидела, что она смотрит на графа поверх бокала с особым вниманием, даже с жадностью. Разумеется, нетрудно было догадаться, почему. Но, с моей точки зрения, проявлять столь пристальный интерес с ее стороны, как замужней женщины, было, мягко говоря, неприлично.

Тут слово вставал Нил.

— Мисс Тернер была в Германии, — уведомил он графа.

Граф взглянул на меня.

— В самом деле, мисс Тернер? — сказал он и улыбнулся хоть и учтиво, но без всякого интереса. — И что вы думаете об этой стране.

Я не поставила в конце этого предложения вопросительного знака, потому что он произнес его так, что в нем не было ни намека на вопрос. Это было скорее заявление, внешне вежливое, но почти безразличное как в отношении меня, так и всего, что я могу сказать; и вместе с тем в этом безразличии ощущалась (возможно) надежда, что я скажу что-нибудь не только невежественное, но и откровенно глупое и, следовательно, его развеселю.

— О той, которую я видела раньше, — спросила я, — или о сегодняшней?

Он снова учтиво улыбнулся.

— А это как вам будет угодно. — Как бы то ни было, мое мнение, naturellement, не имело никакого значения.

Ладно, Ева. Я знаю, тебе трудно будет в это поверить, но, боюсь, я отреагировала скверно. Я сделала именно то, что все мое воспитание (за исключением тех лет, что я провела с грозной госпожой Эпплуайт), вся моя подготовка как пинкертона мне категорически запрещали: я сказала то, что думала.

Разумеется, я несколько подсластила пилюлю. Здесь присутствовали члены семьи, а для выполнения моего задания мне необходимо было сохранить мою работу в качестве няньки. Я улыбнулась одной из тех очаровательных, милых и кротких улыбок, которые мы, няни, приберегаем для тех редких случаев, когда нам доводится говорить на Важную Тему или обращаться к Важным Персонам. Вот что я сказала:

— Господин Форсайт несколько минут назад говорил об инфляции в Германии. Я плохо разбираюсь в экономике, но разве это, в сущности, не вина французского правительства?

Граф улыбнулся. Мне хотелось думать, что улыбка у него была уже не такой самодовольной, как раньше.

— Что вы хотите этим сказать?

— Если бы французское правительство не отправило войска захватить Рур…

— Но, мисс Тернер, — вмешался тут господин Форсайт, — немцы много задолжали по репарациям. У французов не было выбора. Надо было что-то делать.

— Но почему именно это? — удивилась я. Моя улыбка изменилась и теперь изображала не милую кротость, а милую (то есть подчеркнутую) робость. На тебя бы это произвело сильное впечатление, Ева. — Понимаете, именно этого я и не понимаю. Французские войска заняли чужую территорию, немецкие рабочие забастовали, германское правительство поддержало рабочих. Но для этого ему понадобилось напечатать больше денег…

— Вот именно, — сказал господин Форсайт и снисходительно улыбнулся. — В том-то и дело, мисс Тернер. Они печатают бросовую бумагу, чтобы поддержать рабочих, не желающих выполнять свою работу.

Теперь я заняла позицию полного недоумения.

— Но разве эта ужасная инфляция не привет к снижению цен на немецкие товары на международном рынке? И разве сами французы от этого не пострадали?

Господин Форсайт уже было открыл рот, чтобы что-то сказать, но граф удивил его — и еретичку-няню тоже, — громко расхохотавшись. Все повернулись к нему.

— Мисс Тернер совершенно права, — сказал он, обращаясь к господину Форсайту. — Пострадали. Оккупация была глупым решением. И в ближайшие полгода правительство отзовет войска.

Господин Форсайт повернулся к нему и нахмурился.

— Ты вправду так думаешь?

— Это неизбежно. Да, оккупация пошла не на пользу Германии, но, как верно заметила мисс Тернер, она не принесла пользы и Франции. — Он повернулся ко мне и снова улыбнулся. — А что вы конкретно думаете о репарациях?

— О Господи, — проговорила Maman бесконечно усталым голосом, — неужели мы должны говорить о репарациях, оккупации и обо всей этой политической ерунде? Я бы предпочла обсудить субботний маскарад. Эжени, все остается в силе? Я жду с нетерпением уже несколько месяцев.

— Ну конечно, — ответила Эжени. Она владела английским не так свободно, как ее брат, но в нем ощущалась какая-то милая, легкая напевность. И мне она показалась очаровательной.

Внезапно Эжени повернулась ко мне и снова улыбнулась своей сияющей улыбкой.

— Но, мисс Тернер, — сказала она опять же по-английски, — вы обязательно должны пойти! — Она опять коснулась моей руки. — Вам ведь это доставит удовольствие, да? И нам тоже. — Она возбужденно повернулась к графу. — Жан, пожалуйста! Мисс Тернер обязательно должна пойти с нами в субботу.

Жан улыбнулся. Он умел улыбаться по-разному. Эта улыбка была снисходительной и ласковой. (Как ты, наверное, уже догадалась, Ева, граф начал медленно, но верно возвращать себе благорасположение няньки.)

— Разумеется, — сказал он. — Мисс Тернер, не окажете ли вы нам честь присутствовать на нашем маленьком торжестве в субботу вечером?

Я бросила взгляд на Maman и заметила, как сжались ее губы, а в уголках рта появились горькие складки. Даже в Америке не принято ходить на вечеринки вместе с прислугой. Случается, конечно, но без удовольствия для хозяев.

Я не знала, как поступить, Ева. С одной стороны, целью моего превращения в няньку был прежде всего сбор сведений именно от графа и его сестры (и о них самих). А тут передо мной открылась такая прекрасная возможность заполучить все это одним махом. С другой стороны, приняв предложение (если я правильно поняла выражение лица Maman), я рисковала потерять работу.

— Благодарю вас, — сказала я графу. — Очень вам признательна, но, боюсь, я не смогу принять ваше предложение. У меня есть обязанности перед детьми. — Сказано это было с простым достоинством добросовестной няни.

— Ерунда, — заметил он. — Думаю, Джордж и Элис смогут обойтись без вас один вечер.

— Конечно, — заявил господин Форсайт. — Вы едете с нами, мисс Тернер. — Он усмехнулся. — Только работа и никаких развлечений, куда это годится! Никак не могу это допустить. Верно, мамочка?

Сидящая рядом Maman натянуто улыбнулась. У меня возникло подозрение, что позже, когда они останутся одни, господин Форсайт пожалеет о вспышке либерализма со своей стороны.

Я сделала еще одну попытку. Повернулась к Эжени и сказала:

— Маскарад? Но я не могу. Правда. Мне даже нечего надеть.

Эжени повернулась к Maman и сказала с насмешливой твердостью:

— Элис, ты должна разрешить мисс Тернер поехать со мной завтра утром в Париж, чтобы мы могли походить по магазинам. Да? Она может остаться со мной на ночь в городском доме. — Она повернулась ко мне и весело улыбнулась. — Это на острове Сен-Луи, там очень-очень славно. Мы прекрасно проведем время.

— Но утром в субботу мисс Тернер должна везти детей в Парило, — сказала Maman. — Она улыбнулась той спокойной и рассудительной улыбкой, под которой зачастую матери и маньяки скрывают приступ злорадного торжества. — Все уже подготовлено. Естественно, она этого не сделает, если уже будет в Париже. Мне очень жаль, но…

— Да ладно, Элис, — вмешался граф, — наверняка можно что-нибудь придумать.

— Я бы с радостью, Жан, — мило сказала она, — но я просто не могу посадить Эдди и Сиссу в поезд одних, без сопровождения.

— Я сам их отвезу, — вызвался Нил.

Взгляд Maman пронзил его, как стрела. Ее подвела собственная плоть и кровь. Думаю, у нее под маской спокойствия клокотала лавина гнева.

Вне сомнения, и она и Нил понимали, что в таком случае у него будет возможность провести с няней немало времени без присмотра. (С той минуты, как мы сюда приехали, она двигала нами как шахматными фигурами.) Но ни она, ни сын своих догадок ничем не выдали.

— Мы все можем встретиться с мисс Тернер в Париже, — добавил он с наигранной наивностью, которая, скорее всего, досталась ему по наследству. Но кто знает, может быть, для Нила еще не все потеряно.

— Ну вот, — сказал граф. — Видишь, как все легко устроилось.

— Но, Жан… — начала было она.

— Да будет тебе, мамочка, — вмешался господин Форсайт. — Нил вполне справится с детьми. И ему полезно хоть иногда брать на себя ответственность. — Он усмехнулся. — Верно, малыш?

— Возможно, — обратился граф к Maman, — завтра вы с Джорджем найдете время со мной пообедать. У меня есть новые картины, и я бы охотно их вам показал. Одна — Пикассо, другая — Матисса.

— У меня ничего не получится, — сказал господин Форсайт. — Завтра мне ехать в Лондон, до субботы не вернусь. Я же предупреждал тебя, мамочка. Но ты можешь поехать. — Он повернулся к графу. — Тебя такой вариант устроит, Жан?

— Ну разумеется, — сказал он. И повернулся к Maman. — Я буду счастлив, если ты ко мне присоединишься, Элис.

Не знаю, вольно или невольно, но граф предложил сделку: обед в обмен на свободу для няньки. (Кстати, эта фраза прозвучала двусмысленно и неспроста. Я уже начала подозревать, что когда-то Maman и le comte уже обедали вместе, и не только обедали.)

Maman раздумывала недолго. (Не дольше, чем ушло бы на раздумья хорошо тебе знакомой няньки.)

— С большим удовольствием, Жан, — сказала она и мило улыбнулась.

— Прекрасно, — сказал он. — Вот и договорились.

Эжени снова коснулась моей руки.

— Замечательно! Мы едем завтра утром. Около девяти, да? Я заеду за вами на машине.

— Значит, все улажено, — сказала Maman. Повернулась ко мне и мило улыбнулась. — Надеюсь, вы хорошо проведете время, мисс Тернер. Но не могли бы вы сейчас оказать мне небольшую услугу?

— Конечно, — сказала я.

— Сходите к детям и гляньте, все ли у них в порядке. Сисса иногда плохо спит за городом.

— Конечно, — сказала я. Она явно хотела восстановить свое главенствующее положение, но Париж был уже у меня в кармане, так что мне было наплевать. Я улыбнулась (мило) и сказала: — Должна признаться, я сама чувствую себя усталой. Если вы меня извините, я загляну к детям и отправлюсь отдыхать.

Мужчины встали, когда я поднялась. Встала и Эжени.

— До завтра, — сказала она, в очередной раз легко коснувшись моей руки, и улыбнулась своей сияющей улыбкой.

Итак, я буду в Париже. Завтра. Эйфелева башня. Елисейские поля. Триумфальная арка. И магазины, Ева! Все. Нужно выспаться.

Но какой же дивный сюрприз — эта поездка в Париж!

 

Глава седьмая

Ледок меня поразил. Когда трое громил кинулись ко мне, он небрежно выдвинул ногу и сделал одному из них подножку. Громила грохнулся на пол, подняв облако опилок, и прокатился по ним ко мне, беспомощно размахивая руками. Я ударил его ногой в голову. Второй здоровяк бросился на Ледока, вытаскивая внушительных размеров нож, а Ледок грациозно, как балерина, высоко вскинул ногу и ударил его по руке. Нож, крутясь, отлетел влево. Я не видел, что случилось потом — не было времени, потому что на меня надвигался третий здоровяк. Я подпустил его поближе и, когда он оказался рядом, схватил его за грудки и держал так, пока он двигался по инерции, потом подставил бедро и завалил его на пол. Он упал на спину. У него перехватило дыхание, но желание драться не пропало, потому что он попытался схватить меня за ноги. Чтобы он поутих, я лягнул его в голову. Точно так же я поступил с первым нападавшим и со вторым.

Я очень пожалел, что оставил свой «кольт» в отеле, когда вдруг прогремел выстрел.

Я круто повернулся. Второй здоровяк лежал. Таким образом, на полу валялись четверо, включая Рейли. Все остальные встали из-за столов и заполнили целиком все узкое помещение. Ледок стоял к ним лицом, как дрессировщик перед львами. Правая его рука, прямая, была поднята вверх, и в ней он держал небольшой серебристый двуствольный крупнокалиберный пистолет. Из одного дула вился серый дымок, который тут же смешивался с табачным дымом. Я взглянул на потолок. И разглядел три или четыре дырки от пуль. Раньше я их не заметил и потому не мог определить, какую именно дыру оставил Ледок.

Ледок опустил пистолет, навел его на середину толпы и сказал что-то по-французски. Из задних рядов отозвался злой голос. Ледок сказал еще что-то. В толпе засмеялась женщина.

Справа и с краю толпы я разглядел мужчину, который весь вечер плелся за нами хвостом. По нему нельзя было сказать, что он собирается спасать нас от толпы. Он выглядел как человек, получающий явное удовольствие от того, что он часть этой толпы.

Ледок попятился ко мне и, обращаясь к толпе, снова сказал что-то по-французски. В толпе никто не шелохнулся.

Не поворачивая ко мне головы, Ледок сказал:

— Фил, там за вашей спиной дверь. Откройте, пожалуйста, mon ami.

Дверь оказалась стальной, цвета засохшей крови — под стать стенам. Я открыл. Она открывалась внутрь. За нею горел свет.

— Есть, — сообщил я Ледоку.

Ледок отступил на два шага назад. Один из посетителей двинулся к нему, Ледок что-то тихонько сказал. Тот застыл на месте. И снова Ледок заговорил со мной, не оборачиваясь:

— В соседнюю комнату, Фил!

Я шагнул туда и огляделся. Небольшой кабинет: письменный стол, стул, лампа, железная раковина, полки, деревянные шкафы, серый бетонный пол. Напротив, между самодельными полками, заставленными бутылками, — другая дверь, закрытая снаружи на засов. Если эта дверь ведет не на улицу, мы в ловушке.

Я снова сделал шаг вперед и спросил у Ледока:

— Вы точно все рассчитали, Анри?

— Там есть засов, non?

Я глянул. Засов примыкал к стене рядом с дверью. Как и на другой двери, это был брус около метра длиной, пятнадцати сантиметров в ширину и пяти сантиметров в толщину. С обеих сторон двери виднелись железные скобы в форме буквы «L», куда входил засов. Я приподнял засов. Эта штуковина весила килограммов пятнадцать.

— Да, — сказал я. — Есть.

— Готовы?

Интересно, что бы в таком положении сказал легендарный французский сыщик Пьер Рейнар. Я же просто выдохнул:

— Ага.

Ледок повернулся и бросился к двери. Толпа ринулась вперед. Кто-то швырнул бутылку с какой-то жидкостью. По-моему, с бренди.

Она не попала в Ледока, а ударилась о стену и разлетелась вдребезги. Ледок успел проскочить в дверь. Я ее захлопнул за ним, поднял тяжелый засов и опустил на место.

В дверь с другой стороны что-то ударилось.

— Придержите дверь, пожалуйста, — попросил Ледок и сунул маленький пистолет в карман.

Я со всей силы налег на дверь. Об нее снова что-то ударилось. Затем удары посыпались градом: некоторые — одновременно, остальные — друг за другом. Я плечом ощущал, как трясется и подпрыгивает дверь. С другой стороны орали.

Ледок бегал по кабинету, выдвигал ящики и открывая дверцы шкафов.

— Что вы ищете, Анри?

В дверь как будто врезался паровоз. Хотя, возможно, это был всего лишь стол.

Ледок бросился ко второй двери. Тяжело дыша, он обеими руками вытащил засов из скоб. Отшвырнул его на середину комнаты и рванул дверь. Вниз, в темноту вела лестница.

— Ага. — Он наклонился, поднял с пола какую-то штуковину и кинулся с нею к письменному столу.

Рудничная лампа.

Ледок рывком открыл ящик стола, нашел коробку спичек, чиркнул одной, открыл стеклянное окошко лампы и, приподняв предохранительную заслонку, зажег фитиль. Загасил спичку, бросил ее на пол, сунул коробок в карман. Опустил заслонку, закрыл дверцу и кинулся с лампой к лестнице. Там он повернулся и махнул мне.

— Идемте! Прихватите вторую щеколду!

В дверь врезался еще одни паровоз. Правая скоба подалась и отошла от стены на два сантиметра. Я подбежал к валявшейся щеколде, схватил ее и кинулся ко второй двери. С лестницы тянуло смрадом: пахло противнее, чем обычно пахнет в старых, затхлых подвалах. Я кивнул на лестницу.

— Что там внизу?

— Канализация.

— Дерьмо! — вырвалось у меня.

Он печально кивнул.

— Exactement.

В другую дверь снова что-то ударило. Еще секунда, и скобу сорвет.

Мы выскочили на лестницу. Ледок высоко поднял фонарь и закрыл дверь. Я вскинул щеколду и вставил ее в другие две скобы, на этот раз с внутренней стороны двери. Местные хозяева, скорее всего, пользовались этой удобной возможностью, когда надо было быстро и незаметно исчезнуть, заперев за собой дверь. Я, во всяком случае, такую предусмотрительность оценил по достоинству.

— Пошли, — сказал Ледок и начал спускаться по ступенькам. Я пошел следом. Казалось, в желтом свете лампы раскачиваются и лестница, и стены. Ступени были избитыми, скользкими, потолок низкий — мне приходилось то и дело пригибать голову, шею и плечи, когда я рысцой спускался вниз. В таком положении было трудно держать равновесие. Правой рукой я пытался держаться за сырую, грязную каменную стену. Запах, который был отвратительным еще на верхних ступенях лестницы, становился все более омерзительным по мере того, как мы спускались в густую тьму.

Как только мы дошли до конца лестницы, я услышал за спиной грохот. А еще — визг и царапанье вокруг. Крысы. Там, внизу, их наверняка тьма-тьмущая.

— У них уйдет уйма времени, чтобы сладить с этой дверью, — заметил Ледок. — Она открывается наружу. Они не смогут ее вышибить просто так. Подержите-ка, пожалуйста. — Он передал мне фонарь, полез в карман, вытащил сложенный лист бумаги, живо расправил его и бегло просмотрел при свете лампы.

Еще один ломовой удар сверху.

Мы находились в узеньком туннеле из камня и кирпича, примыкавшем перпендикулярно к лестнице. Потолок сводчатый и до того низкий, что не выпрямишься.

— Сюда, — сказал Ледок, показывая налево, — здесь мы выйдем к реке. — Он взглянул на меня. — Думаю, они наверняка ждут, что мы пойдем в этом направлении.

— Откуда у вас карта?

— Из одной моей книги. Многие знают, что из «Дыры в стене» есть вход в канализацию. И я подумал, не помешает на всякий случай сделать копию этой самой карты.

— Вы просто молодец, Анри.

— Merci. — Он сложил карту и сунул ее в карман пиджака. — Значит, сюда?

Я кивнул.

— Сюда.

Я вернул ему лампу. Если я пойду впереди, он за мной ничего не разглядит. Если он пойдет впереди, я смогу смотреть поверх его головы.

Крысы с визгом бежали за нами по туннелю. Иногда, глянув вперед, я видел, как от света лампы они разбегались врассыпную — мечущиеся во мраке темно-серые тени, волочащие за собой длинные лысые хвосты. Мне казалось, я слышал скрежет их когтей о камень, а может, у меня просто разыгралось воображение.

Ледок один раз деликатно кашлянул.

— Ну и вонь, да?

— Ага. — Мне тоже хотелось прокашляться, но я боялся, что стоит мне начать, и я уже не остановлюсь.

Наконец мы добрались до канала. Здесь туннель, в форме неправильного полукруга, был снизу около двух метров шириной и заполнен на метр водой. По краям тянулась кирпичная дорожка. Вода была темная и густая, в ней крутилось что-то маленькое и бесформенное. Крысы плюхались в воду с этой стороны, быстро переплывали на противоположную сторону и выбирались на кирпичную дорожку — длинные, тощие, ослизлые.

— Сюда, — сказал Ледок и свернул налево. Я опять пошел за ним. Потолок все еще был низковат и не давал мне выпрямиться.

Я уже запыхался и хватал ртом вонючий воздух чаще, чем мне бы хотелось.

— А откуда у вас пистолет? — спросил я.

Ледок ответил мне через плечо:

— Подарок, получил несколько лет назад. До этого дня не было случая им воспользоваться.

— Хорошо, что вы захватили его с собой сегодня. А вы неплохо работаете ногами.

— Мы называем это savate — сказал он. — В молодости я даже несколько раз был призером. Да и вы, mon ami, неплохо двигаете ногами.

— У нас это называется kicking.

При свете лампы все еще казалось, что темные стены туннеля раскачиваются и шатаются. Вонь была такой сильной, что у меня стали слезиться глаза.

— К тому же, mon ami, вы управились с тем громилой Рейли просто здорово, — сказал Ледок. — Должен признаться, я тогда слегка занервничал. — Он снова закашлялся. — Испугался, как бы хваленый американский принцип честной игры не привел нас к печальному концу.

— Помедли я с ударом, сейчас его дружки наверняка сыпали бы нам в глотки опилки.

Он кивнул своей маленькой головой.

— Да уж. Думаю, тогда вы поступили правильно.

Я огляделся. Крысы, канализация, тьма, невыносимая вонь.

— Поживем — увидим, — сказал я.

Через несколько минут они почти нас настигли.

Мы подошли к развилке туннеля. Один туннель заканчивался, и тут же начинался другой, перпендикулярный первому и куда более широкий. Водяной поток достигал здесь уже полутора метров в ширину.

— Теперь, думаю, — заметил Ледок, — надо идти к реке.

— Не возражаю, — сказал я.

Но Ледок смотрел назад — туда, откуда мы пришли.

— Что там такое?

Я развернулся на узкой дорожке. Осторожно. Кирпичи под ногами были скользкими от нечистот.

Там мелькнул свет — он мерцал в темноте метрах в шестидесяти от нас. Какая-то лампа. Слишком далеко, чтобы можно было разобрать, откуда она там взялась.

— Наверное, кто-то из них, — предположил Ледок.

И тут справа от первого огонька неожиданно показался другой — он слился с первым, потом вдруг исчез, будто кто-то зажег спичку и тут же погасил, и в туннель громыхнул выстрел крупнокалиберного пистолета.

Мы бросились за угол.

Я схватил Ледока за руку, остановил и, наклонившись к нему, прошептал:

— Дайте свой пистолет.

— Но, Фил…

— Анри, нет времени.

— Да он там, может, не один, — сказал он.

— Поэтому мне и нужен пистолет.

Ледок полез в карман, достал пистолет и передал мне.

— Ладно, — сказал я, — а вы идите дальше. Я погашу ему лампу.

— А что вы будете делать потом, без света?

— Я крикну. Вы вернетесь и заберете меня. А если не крикну, уходите один.

Он выпрямился в полный рост.

— Ни за что.

— Анри, время уходит. Уносите лампу, не то он догадается, что я здесь.

Ледок нахмурился.

— Ну же! — сказал я.

Ледок послушался. Я проследил, как он, одетый с иголочки, торопливо идет по туннелю, превращаясь в смутный силуэт в блеклом пятне света, пляшущем на стенах, потолке и отражающемся в воде, — пятне, которое медленно исчезало в темноте. И тут на меня навалились тьма и смрад.

Я повернулся и стал следить за входом в туннель, до которого от меня было менее метра. Я взвел курок и приложил палец к дулу. У пистолета не было предохранителя, а я не знал, с какой силой жать на курок, чтобы выстрелить. Поэтому мне следовало быть осторожным.

Левой рукой я потер шею. Сейчас, стоя на месте, я почувствовал боль. Мне пришлось сгибать голову, чтобы не удариться о потолок, с той минуты, как мы ступили на лестницу. Наверное, мы прошли не больше двух сотен метров, но они показались мне двумя километрами.

Я повернулся и посмотрел вслед Ледоку. Света уже не было видно.

Если тот, кто приближался сзади, совсем дурак, он вот-вот вынырнет из-за угла.

Здесь глупо было стрелять из пистолета. В карманах туннеля, тут и там, мог скопиться метан. Потому-то здесь и пользовались безопасными рудничными лампами. Газ мог воспламениться от малейшей искры. Чего уж там говорить о выстреле из того же пистолета.

Но все обошлось. Из этого следовало, что в случае нужды я вполне мог бы применить пистолет.

Как бы то ни было, он сглупил, выстрелив из пистолета. Ведь он не знал, что это безопасно.

Поэтому он того гляди может появиться. Это было бы лучше всего.

Тут я увидел слабый свет, дрожавший на противоположной стене туннеля. Я вдруг сообразил, что дышу все еще тяжело. Я глубоко вздохнул, хотя здоровья ради этого делать не стоило, и медленно выдохнул.

Свет становился все ярче. Вскоре я уже мог разглядеть черную воду внизу и кирпичную дорожку. Никаких голосов. Скорее всего, он — один.

Затем я услышал шаги — быстрые шаги одного человека.

Он появится здесь в любую секунду. Я сунул пистолет в карман. Я придумал кое-что получше. И покрепче уперся ногами в пол. Сначала из-за угла появилась лампа и его левая рука. Я схватил его за запястье своей левой рукой, правой ударил ему по локтю и, выдернув его из-за угла, сбил с ног. Он выстрелил. Я разглядел, что стрелял он из большого револьвера «Уэбли», но стрелявший в этот миг пролетал по воздуху, и пуля ушла прямо вниз, в водную рябь. Тут лампа обо что-то ударилась и погасла, и я снова оказался в темноте. Затем и неизвестный шлепнулся в воду, подняв кучу брызг. У себя на лице я ощутил что-то мокрое и холодное, что-то брызнуло мне на ботинки и на одежду, при этом желудок и горло у меня сжались, но мне некогда было об этом думать, потому что я уже боком продвигался вперед, к Ледоку, прижимаясь спиной и руками к стене.

Я снова вытащил пистолет. Если неизвестный не выпустил пушку и если он сумеет выстрелить даже после купания в дерьме, он, скорее всего, так и сделает, хотя и не сможет меня разглядеть.

Я знал, что такое револьвер «Уэбли». Хороший и надежный, он заряжался такими же надежными патронами и вполне мог остаться в пригодном для стрельбы состоянии. Но стоит ему выстрелить, я его увижу и тогда пушу в ход свою пушку.

Но я ничего не услышал. Ни выстрела. Ни плеска воды.

Может, он ударился головой. И утонул. Может, он уже мертв.

А может, он ждет, когда я зажгу спичку.

Спичек у меня не было, но если бы и были, я не стал бы их зажигать.

Я продолжал медленно отступать, стараясь не шуметь.

Впереди пятно света перестало колебаться. Затем оно снова двинулась, но уже в мою сторону. Самого Ледока я не видел, поскольку он находился за лампой.

Глупо. Он ведь не знал, что тут произошло. На моем месте мог быть тот плохой парень, который сейчас шел бы прямо к нему.

Я услышал, как Ледок позвал:

— Фил!

Я решил рискнуть. Поднял маленький пистолет и повернулся лицом к той части туннеля, где, по моим расчетам, находился неизвестный. Потом я слегка повернул голову в сторону Ледока и крикнул:

— Тихо!

Грохнул «Уэбли», и я услышал, как где-то совсем рядом по камню чиркнула пуля, на мгновение вспышка выстрела осветила неизвестного — он стоял метрах в трех от меня по пояс в мерзкой черной воде. С его лица и одежды стекала слизь. Я выстрелил.

Это был трудный выстрел для короткоствольного пистолета, и у меня оставалась всего одна пуля. Я знал, если промахнусь, мне конец. Он сориентируется по звуку и по вспышке моего выстрела и наверняка меня прикончит. К тому же у него осталось еще пять пуль.

Я услышал тяжелый, громкий всплеск. Услышал шипение — как будто воздуха, выходящего из заполняющихся нечистотами легких. Затем все смолкло.

Я положил пистолет в карман и снова двинулся в сторону Ледока.

— Надо пошевеливаться, Фил, — сказал Ледок. — Если другие слышали пальбу, они нагрянут очень скоро.

— Как отсюда выбраться?

— Кажется, мы подходим к одному из главных стволов туннеля. Там что впереди, свет?

Ледок оказался прав — вскоре мы оказались в более широком туннеле, чем тот, по которому шли. На сводчатых стенах горели лампы.

— Эй, там, привет! — крикнул по-английски чей-то жизнерадостный голос.

Я повернулся и увидел метрах в шести от нас большую лодку. Она была квадратная и напоминала баржу, больше метра в высоту, метров восемь в длину и два в ширину, с тупым металлическим носом — только-только чтобы проникнуть в туннель. Спереди и сзади горели рудничные лампы, а посередине за столом, на котором стояла плетеная корзина с разнообразной снедью, сидела пожилая пара — мужчина и женщина лет шестидесяти с небольшим. На обоих были приличные вечерние туалеты, включая затейливую шляпку — на женщине и цилиндр — на мужчине, и они оба сидели прямо. У мужчины было румяное лицо и густые седые усы, почти соприкасавшиеся с седыми подстриженными бакенбардами. За мужчиной и женщиной на корме лодки сидели еще двое мужчин в белых спецовках.

Пожилой человек жизнерадостно сказал:

— Вы что, ребята, заблудились? По-английски понимаете? Вас подвезти?

 

Глава восьмая

— Да-да, — сказал полковник Мирвезер, — запах отвратительный. Не стану с вами спорить. Но нам встречалось и похуже, правда, Мэвис?

— Пожалуй, да, — согласилась госпожа Мирвезер. Она повернулась к мужу и мило улыбнулась. — Та уборная на вокзале в Пондишери, например.

— Ха! — воскликнул полковник Мирвезер, широко улыбаясь. — Ты права. — Он повернулся ко мне. — Вот где действительно клоака. Это еще розы в сравнении с тем, как воняло в сортире на вокзале в Пондишери. Что-то страшное. С нами был парнишка, младший офицер, забыл, как его звали…

— Уивер, — живо подсказала госпожа Мирвезер.

— Точно. Малый из Шропшира. Так он грохнулся в обморок еще в дверях. Так и не смог туда войти и валялся там на кафеле, как старый матрас. Понадобилось трое сипаев, чтобы выволочь его на свежий воздух. Бедняга еще долго приходил в себя. — Он нахмурился и повернулся к жене. — А что с ним было потом, Мэвис? С этим Уивером?

— Подал в отставку, дорогой. Наверное, вернулся в свой Шропшир.

— Так-то вот. Никакой выдержки у бедняги. Учтите, против Шропшира я ничего не имею. По опыту знаю, таких слабаков можно ждать откуда угодно. Это чисто семейный бич. Какой-то дефект в этой, как ее, наследственности. Где угодно может случиться. Вы точно не хотите паштета? Чертовски вкусно.

— Нет, спасибо, — сказал я.

— Тогда еще бордо, господин Бомон?

— С удовольствием.

— А вы, господин Ледок?

— Буду признателен, полковник.

Полковник налил еще вина в наши хрустальные бокалы.

Лодка как будто появилась прямо из сказок «Тысяча и одна ночь», Мягкие сиденья обшиты плотным красным бархатом. Днище покрыто пушистым ковром. Все детали бронзовые, начищенные до матового блеска. Рудничные лампы бросают бледный свет на груду деликатесов, которые полковник с женой извлекли из плетеной корзинки и разложили на обтянутом кожей столе, — баночки с паштетом, головки сыра, маленькая баночка с икрой, бутылки с вином и булки.

Ледок объяснил мне, что такая лодка называется bateau-vanne. Затем он повернулся к полковнику.

— А я думал, муниципалитет запретил подобные туры два года назад, после того как в канализационную систему стали сливать человеческие экскременты.

— Может быть, может быть, — сказал полковник. — Нам все устроил приятель, а его друг работает в военном министерстве. Мы с Мэвис всегда хотели попробовать. Понимаете, хотя я с полком был здесь во время войны, но пообещал Мэвис, что без нее сюда не сунусь. — Он улыбнулся жене, и она мило улыбнулась в ответ.

Мы медленно двигались по течению вдоль длинного сводчатого туннеля! Ламп на стенах прибавилось, они образовывали огромную гирлянду из световых пятен, уходивших, казалось, в бесконечность, причем число ламп удваивалось за счет их отражения в черной воде туннеля.

— Конечно, — сказал полковник, выставляя на стол бутылку вина. И постучал своим длинным костлявым пальцем по своему длинному костлявому носу, нависшему над густыми седыми усами. — Нюх у меня уже не тот, что был раньше. — Он намазал паштет на хлебную корку. — У Мэвис тоже. И все из-за карри, да, дорогая? И куриного виндалу, а?

При упоминании о курином виндалу Ледок взглянул на господина Мирвезера, поморщился, но тут же принял обычный вид.

Госпожа Мирвезер снова улыбнулась.

— Ерунда, Говард. Это от старости.

— Ха! — довольно воскликнул полковник. И снова повернулся ко мне. — Всегда вещи своими именами называет.

Я отпил глоток вина. В окружавшей нас вони его вкус было не разобрать, но мне, собственно, было без разницы.

Полковник сунул корку хлеба в рот. С минуту тщательно жевал, потом проглотил.

— Я вот что хочу спросить. Конечно, я не собираюсь лезть в ваши дела. Если сочтете меня излишне любопытным, кончим на этом, и все. Но как вы, ребята, здесь оказались? Не самое подходящее место для прогулок, а? Понимаете, нам показалось, будто мы слышали выстрелы. Хотя поклясться не можем. Эти туннели сильно искажают звук. Но нам показалось, это были выстрелы, да, Мэвис?

Госпожа Мирвезер уверенно кивнула.

— Да, выстрелы, — подтвердила она. Я разбираюсь в выстрелах, Говард.

— Ха! — сказал полковник и повернулся ко мне. — Это точно, она разбирается.

— Да, — в свою очередь подтвердил я, — это были выстрелы.

Я коротко рассказал им, кто мы и что с нами случилось.

— Невероятно! — заметил полковник. — Так, говорите, вы пинкертон? Наслышан о вас, разумеется. А тот, в кого вы стреляли. Он мертв?

— Вероятно, да, полковник. Я не стал его вылавливать, чтобы пощупать пульс.

— Понятно, — сказал он. Кивнул. — Понятно. — И покачал головой. — Невероятно! Ну, мой мальчик, ваш путь прям, как древко пики. Позвать полицию, а?

— В обычной ситуации я бы так и сделал, — согласился я, — но не думаю, что в данном случае это годится. Думаю, полиция, но крайней мере, один ее представитель, также причастна к этому делу.

Он поднял пушистые седые брови.

— Надо же! Невероятно! — Он нахмурился и взглянул на жену. — Такого никогда бы не случилось в Англии, верно, Мэвис? — Он быстро повернулся к Ледоку. — Извините. Не обижайтесь, старина. Я ничего не имею против французов. Весьма приличная публика, когда узнаешь их поближе. Участвовал вместе с ними в битвах против гуннов. Бьются, как тигры, когда их заведешь.

Ледок улыбнулся.

— А я и не обиделся. — Он твердил это или что-то подобное весь вечер.

— И эти ребята, Пьер с Жаком, или как их там, — полковник ткнул большим пальцем назад, на двух мужчин на корме лодки, — прекрасные помощники. Соль земли.

Он повернулся ко мне.

— Может, вам чем-нибудь помочь? Что-нибудь разведать? Разузнать? А?

Я улыбнулся.

— Нет, полковник, благодарю. Нам бы только отсюда выбраться, а так все в порядке.

Полковник явно огорчился.

— Ну, раз так… — Вдруг он снова оживился. — Но вот что. — Он полез в карман пиджака, достал оттуда серебряный футляр для визиток и вытащил одну. — Моя визитка, а? На всякий случай. Мы с Мэвис остановились в «Рице», будем там до четверга. Дороговато, конечно, но чай заваривать умеют.

Я взял карточку.

— Спасибо, полковник.

— Понадобится подкрепление, дайте знать.

— Непременно.

Он посмотрел на меня и слегка нахмурился.

— Вот еще что. Извините, что вмешиваюсь, но у вас какое-то пятно вот здесь. — Он постучал костлявым пальцем по своей впалой щеке.

Я достал носовой платок.

Через пятнадцать минут мы уже были на улицах Парижа, недалеко от Елисейских полей и Сены. Никогда городские огни не казались мне такими яркими — Эйфелева башня к югу от нас сверкала, как маяк, и никогда городской воздух не казался мне таким свежим.

Мы распрощались с полковником и госпожой Мирвезер. Полковник отверг наше предложение внести свою лепту в оплату услуг канализационных рабочих.

— За мой счет, парень. Небольшой вклад в военную операцию, а?

Они уехали на одном такси, а Ледок остановил для нас другое. Как только мы сели в машину, водитель громко втянул воздух, и лицо его немедленно съежилось, словно сжавшись в кулак. Он принялся размахивать руками и кричать на отвратительном французском. Ледок начал тоже махать руками и кричать. Наконец водитель что-то проворчал и кивнул. Но, прежде чем отъехать, он демонстративно открыл оба своих окна. Я не мог на него обижаться.

— Придется накинуть ему пять франков, — сказал Ледок, откидываясь на сиденье. — За то, что после нас он будет вынужден чистить машину.

— Годится.

Ледок сунул руку в карман и вынул часы.

— Всего-то двенадцать часов.

— Да, — сказал я, — но какого дня?

Он улыбнулся.

— Мы можем переодеться и успеть на баржу, чтобы поговорить с этой Лавинг.

— Сперва надо бы кое-что обсудить.

— Да?

— Рейли. Он знает ваше имя. И, думаю, легко вас разыщет.

— А! — Ледок посмотрел на мелькающие фонари, поглаживал бородку. — И он действительно может это сделать.

— Наверное, шишка на голове ему очень мешает.

Ледок взглянул на водителя. И небрежно сказал:

— Вы, надеюсь, догадываетесь, что водитель этого такси педераст и изменник родины. А жена его проститутка и больна сифилисом.

Водитель, похоже, и бровью не повел. Ледок довольно улыбнулся.

— Не надо забывать и джентльмена, которого вы оставили отдыхать в канализации.

Я вдруг вспомнил как бешено металось световое пятно, как тяжело, со всплеском рухнуло в воду тело, вспомнил тьму, неожиданную вспышку выстрела, сперва его пистолета, потом моего.

— Рейли, — продолжал Ледок, — наверняка воспринял это как личную обиду и решил, что должен отомстить. — Он немного подумал. — Возможно, нам обоим стоит переехать.

— Он же не знает, где я остановился.

— Зато мсье Лагранд знает. Он пытался скрыть кое-какие факты, вы не забыли? И появление мадам Нортон в отеле вполне может быть не самым серьезным из них. Кто знает, если мы обнаружим другие факты, еще менее привлекательные, он может принять меры и положить конец нашему расследованию.

— Анри, завтра я встречаюсь с одним из инспекторов. Если Лагранд хочет меня схватить, он сможет это сделать, как только я появлюсь у него на горизонте.

— Вы меня неправильно поняли. Сомневаюсь, чтобы он начал действовать открыто. Вы ведь пинкертон, так? За вами стоит крупная, серьезная организация. Мсье Лагранд вряд ли захочет с ней ссориться. Но к завтрашнему дню, самое позднее, он будет знать, что Рейли вас разыскивает.

— И он подскажет ему, где я остановился. Возможно. Но у меня такое чувство, что Лагранд хочет, чтобы мы продолжали расследование. Его ведь никто не вынуждал отдавать нам эти отчеты. И ему не было нужды устраивать завтрашнюю встречу. Мне кажется, он хочет посмотреть, что мы откопаем. И насколько хорошо он замел свои следы.

— Куда бы эти следы ни вели?

— Да.

— И вы готовы, mon ami, рисковать жизнью ради такого предположения?

Я улыбнулся.

— Нет, конечно, если не вынудят обстоятельства.

— Bon. Так уж вышло, одна моя хорошая подруга сейчас уехала за город. И оставила мне ключи от своей городской квартиры. Это в одиннадцатом округе, не самое роскошное место, но нам сгодится. Там хватит места для двоих. А за углом есть маленькое бистро, и там готовят превосходное poulet sauté à l’estragon. То есть цыпленка под соусом из эстрагона и лука-шалота.

— Угу. А что ваша подруга делает за городом?

— Гостит у мужа.

— Гостит?

— У него поместье в Нормандии, а она Нормандию не выносит. Она навещает его в апреле и мае, чтобы полюбоваться, как цветут яблони, и еще раз в декабре, на Рождество. А на лето она уезжает в Канны. Одна.

— Странный у них брак.

— Причем для обоих. У него веселые, безропотные деревенские девицы, пахнущие яблоками и сливочным маслом, а у нее… — Он лукаво улыбнулся. — Ну, кроме всего прочего, у нее есть я.

— Удачная сделка.

Ледок кивнул.

— И очень удобная.

— Кто-нибудь знает о ваших с ней отношениях?

Ледок даже оскорбился.

— Mon ami, она у меня не из болтливых. Помимо всего прочего, она дама замужняя.

— Ладно, рискнем.

— А теперь, — спросил Ледок, — скажите-ка, что вы думаете о том колоритном американском парне из «Дыры в стене»?

— По-моему, он рассказывал интересные вещи.

— Какие именно? Что к смерти Форсайта имеют отношение важные люди? Или что Сабина фон Штубен была знакомой Рейли?

— Он сказал — «подругой», и как раз это любопытно.

— Но он мог преувеличить насчет их близости. Многим богачам и аристократам нравится общаться с такими, как Рейли. Это придает их жизни пикантность. Легкую остроту.

— Возможно. Но, по словам Джепсона, можно сделать вывод, что фон Штубен общалась с ним постоянно.

— И что из этого следует?

Мимо проносились уличные огни.

— Не знаю. Но мне хотелось бы побольше узнать о фон Штубен. — Я повернулся к нему. — Откуда она взялась вообще?

— Кажется, из Мюнхена.

Я кивнул.

— Завтра пошлю телеграмму в Лондон. Посмотрим, что агентство на нее найдет.

— А как насчет тех важных людей, о которых говорил Джепсон?

— Не думаю, что на это стоит обращать внимание.

Ледок нахмурился.

— Но мне казалось, вы хотели доказать, что мсье Форсайт не совершал самоубийства. Неужели намеки Джепсона показались вам неинтересными?

— Я хочу выяснить, что же на самом деле произошло в том гостиничном номере. Джепсон — так, мелкая сошка. И, похоже, наркоман. Все свои сведения он получает из третьих или четвертых рук.

— Мелкая сошка, — повторил Ледок и улыбнулся. — Très bon. — Он взглянул на меня. — И все же Джепсон знал, что полиция не проявляет большого рвения в расследовании смерти мсье Форсайта.

— Мы тоже знаем. Хотя, возможно, Лагранд просто хочет не впутывать в это дело Сибил Нортон.

Сначала мы отправились ко мне в отель. После долгих пререканий с Ледоком водитель все же согласился нас подождать. Я дал Ледоку денег и вошел в лифт, а он отправился платить по счету за мое пребывание в отеле. Я сбросил с себя грязную одежду, свернул ее комом и сунул в мусорную корзину. Ботинки, в которых я путешествовал по канализации, были у меня единственными, так что я вычистил их, как мог. Затем залез в ванну и вычистил уже самого себя, тоже как мог. Была бы у меня мочалка из проволоки, я бы с радостью ею воспользовался.

Я снова оделся, сунул пистолет Ледока в карман, сложил все вещи в чемодан и спустился вниз. Стоило мне войти в холл, как я уже почувствовал исходивший от Ледока запах.

Когда мы снова уселись в такси, я тут же опустил окно со своей стороны. Ледок повернулся ко мне и грустно спросил:

— Вам что, совсем дурно?

— Да уж, извините, Анри.

Он вздохнул.

Я повернулся и посмотрел в заднее стекло. От тротуара отъехала маленькая черная машина, стоявшая метрах в шести от входа в отель. Я снова сел прямо и откинулся на сиденье.

— За нами слежка.

Ледок взглянул на меня.

— Полиция?

— Думаю, Лагранд вряд ли успел нас продать. Но даже если успел, Рейли наверняка не смог бы так скоро приставить к нам хвост.

— А мне позарез нужно попасть к себе в квартиру, — сказал он. — Я просто должен все это с себя снять.

— Мы туда и едем, — сказал я. — Да и какая разница. В полиции про вас уж точно все знают. И там наверняка уже кто-нибудь крутится.

Ледок нахмурился.

— Мы от них отвяжемся, — пообещал я. — Потом. Как только вы возьмете из дома самое необходимое.

Он уставился в окно и задумчиво погладил бородку.

— Простите, что втянул вас в эту историю, Анри, — сказал я. — В заваруху с Рейли. И с полицейскими.

Ледок повернулся ко мне.

— Нет, нет, mon ami. Я не сержусь. Просто пытаюсь сообразить, что мне нужно взять с собой. Очень трудное решение в нашем положении. Какой галстук больше подходит к канализационным стокам? — Он засмеялся и хлопнул меня по колену. — Нет-нет, я получаю большое удовольствие от нашего приключения, честное слово.

— Анри, — напомнил я, — ведь я убил человека.

Он печально кивнул.

— Да, согласен, тут нам не повезло. Но ему-то пришлось куда хуже, а? А нам еще нужно разгадать эту загадку.

— Не слишком далеко мы продвинулись.

Ледок широко улыбнулся.

— Зато мы прекрасно провели время, разве не так? Поразмышляли, подрались, побегали ночью по канализации Парижа. Все просто замечательно. — Он нахмурился. — Если не считать смерти. К тому же раза два мы с вами вполне сносно поели. — Ледок пожал плечами. — Разве можно требовать большего? А, вот мы и приехали.

Такси остановилось у дома, мало чем отличавшегося от соседних домов в этой части города. Ледок взялся за ручку дверцы и повернулся ко мне.

— Вернусь через минуту.

— Анри, берите вещи на несколько дней.

— Ясное дело, — сказал он. — Трудно сказать почему, но меня его слова не убедили.

Он вышел из такси, а я повернулся и глянул в заднее стекло. Маленькая черная машина остановилась примерно в тридцати метрах от нас. Я откинулся на спинку сиденья и стал ждать.

Через несколько минут водитель посмотрел в зеркало заднего вида и сказал:

— Vous parlez français, m’sieur?

— Нет, — ответил я, — извините.

Он печально кивнул. Как и старик у отеля, он этого как будто ожидал.

Ледоку понадобилось на сборы полчаса, но наконец он вышел из парадной двери в новом черном костюме и с большими чемоданами в руках. Судя по напряжению, с каким он их нес, они были нагружены пушечными ядрами. Водитель что-то пробормотал, открыл свою дверцу и вылез, чтобы помочь Ледоку погрузить чемоданы в багажник.

Они еще несколько минут стояли, что-то обсуждая. То повышали голоса, то говорили потише, затем вдруг снова переходили на крик, а потом опять приглушали голоса. Наконец переговоры закончились, водитель сел на свое место, а Ледок открыл дверцу и плюхнулся на заднее сиденье. От него уже попахивало ромом.

— Это все на два дня? — спросил я.

— Лучше иметь запас, чем потом сожалеть, — ответил он. Водитель завел машину и выехал на дорогу. Стоявший неподалеку черный автомобиль тоже тронулся с места.

Ледок повернулся ко мне.

— У вас найдется двести франков?

— Зачем?

— Заплатить водителю.

— За такси?

— Я обещал доплатить только за чистку машины. А теперь придется ему доплачивать еще за проворство и за отрыв от слежки.

— Хорошо, я заплачу две сотни.

— Bon. Не могли бы вы дать мне сто франков прямо сейчас?

Я достал пачку денег, отсчитал при свете мелькающих фонарей сто франков. И отдал их Ледоку. Он наклонился, тронул водителя за плечо и передал ему деньги. Тот взял их, не оборачиваясь и не отрывая глаз от дороги, и спрятал в карман.

Ледок снова откинулся на сиденье и улыбнулся.

— Все будет в порядке, — сказал он.

Вскоре мы снова переехали через реку. Ледок посмотрел в окно.

— Ах, — вздохнул он. — Ночной Париж. Правда, красиво?

Он был прав. Париж красив и днем, но при солнечном свете в глаза бросается грязь, покрывающая все это великолепие. А ночью она незаметна. Все выглядит четким, чистым и прекрасным. Ослепительные, полные надежды огни города ярко отражались в чёрной водной глади. Выше по реке мелькнул и исчез красный огонек какой-то баржи, когда она скрылась за плавным извивом реки.

Неужели канализационные стоки сливают прямо в реку, подумал я. А коли так, есть ли у выпускных отверстий защитные решетки, не позволяющие крупным предметам, вроде трупов, попасть в реку?

— А сейчас держитесь, — предупредил Ледок. — Если шофер не преувеличил своих водительских способностей, нас ожидает занятное приключение.

Мы проезжали через реку по самому западному мосту на острове Сите, где располагались парижская префектура и собор Парижской Богоматери. Выехав на правый берег, мы оказались на Севастопольском бульваре, ведущем почти прямо на север. Водитель ехал нормально, пока пересекал широкую улицу Риволи, где еще сегодня утром мы с Ледоком с наслаждением пили кофе, — казалось, это было неделю назад. Улица была прекрасно освещена, ярко горели фонари, сверкали огнями витрины кафе. Даже сейчас, в час ночи, хорошо одетые люди беспечно гуляли по тротуарам. Наверняка никто из прохожих даже не думал о канализации, которая бурлила и пузырилась у них под ногами.

Через два квартала от Риволи водитель вдруг резко повернул руль влево и прямо перед встречным транспортом юркнул в узенькую боковую улочку.

Шофер не преувеличил своих способностей. Он был мастер.

Мы промчались по улочке, стремительно объехав большой, еле ползущий грузовик, при этом такси заехало на тротуар, балансируя на левых колесах, затем снова подпрыгнуло, когда колеса встали на мостовую, отчего мы с Ледоком аж подскочили. Водитель грузовика оглушил нас воем клаксона. Я глянул в заднее стекло. Черная машина все еще сидела у нас на хвосте, силясь объехать грузовик, хотя расстояние между нами значительно увеличилось.

Нас с Ледоком бросило в сторону, когда такси опять резко свернуло налево, еще в одну боковую улицу. Здесь грузовиков оказалось еще больше, но водитель и не думал сбросить скорость. Мы довольно долго то выскакивали на тротуары, то соскакивали обратно на дорогу под оглушительную какофонию автомобильных гудков. Но оторваться от черной машины нам все никак не удавалось.

— Подъезжаем к «Ле Заль», — сказал Ледок, — центральному парижскому рынку. А рядом есть ресторанчик, открыт всю ночь, там готовят отличный луковый суп.

Меня бросило на Ледока, когда такси в очередной раз круто, с визгом свернуло влево. Еще больше грузовиков и сплошные тротуары. И несмолкающие гудки.

— Рецепт, — сказал Ледок, — до смешного прост. Нужно всего лишь порезать лук и обжарить в сливочном масле, пока он не станет коричневым. Потом — добавить щепотку муки и помешать, чтобы не было комков, и залить крепким светлым бульоном. Хотя, говорят, годится и темный бульон. Но лично я…

Такси с визгом вписалось еще в один крутой поворот, проскочив в пяти сантиметрах от грузовика, ехавшего в противоположном направлении.

— …считаю, что суп тогда получается слишком густой. Важно, чтобы бульон был светлый. Затем щедро добавляете хорошего портвейна…

Мы снова летели по тротуару, обгоняя очередной грузовик. Он показался мне знакомым, как и сама улица, и, когда взвыл его клаксон, я понял — это та самая, первая машина, которую мы обогнали. Мы сделали полный круг.

— … или мадеры. Варите все это на слабом огне около получаса. Затем кладете в глиняный горшок кусок хлеба, который…

Мы петляли по огромной площади примерно в два километра шириной, посреди которой возвышалось огромное здание из сварочного железа и стекла. Оно напомнило мне железнодорожный вокзал «Виктория» в Лондоне, только это сооружение было куда более внушительным. Остроконечная крыша центральной части вздымалась на три-четыре этажа, а крылья здания, с плоскими крышами, были всего на один этаж ниже. Все строение целиком занимало никак не меньше тридцати — сорока акров. Со всех сторон оно было окружено грузовиками и повозками; они тянулись ко входу, а там, в желтом свете уличных фонарей, дюжие молодцы выгружали тяжелые мешки, корзины и коробки. Но некоторые грузовики петляли между шаткими штабелями деревянных ящиков и поддонов. Между ними осторожно сновали люди — большинство их несли на спинах мешки, корзины и ящики. Такси принялось лавировать в этом хаосе, сворачивая то влево, то вправо, под непрерывные сигналы водителя. Люди впереди, завидев нас, изумленно замирали на месте, потом бросали свою ношу и мгновенно разбегались врассыпную.

— …надо предварительно подсушить в духовке, и voilà — супчик готов. Soupe à l’oignon. В том ресторане, о котором я говорил, придумали изумительную приправу. Сверху они посыпают суп толстым слоем тертого сыра и…

Теперь уже надрывались другие клаксоны, ржали лошади, вскидывая головы, люди орали на нас, потрясая кулаками, срывая кепки и швыряя их на землю. Мы увернулись от одного грузовика и едва не столкнулись с другим. Нас занесло влево, и левым краем бампера мы задели штабель пустых деревянных ящиков — такси аж вздрогнуло от удара, — и они разлетелись в разные стороны. Водитель прекрасно справился с поворотом, удержав машину, и мы снова помчались, разгоняя толпы людей.

— …ставят горшок на сильный огонь и держат, пока сыр не станет коричневым.

Мы уже почти объехали всю площадь кругом, оставив за собой несколько сотен разозленных людей и кучу трясшихся от страха лошадей. Я оглянулся, но черной машины не заметил.

— К этому супу, — продолжал свое Ледок, — очень подходит белое сухое вино.

Внезапно такси резко затормозило у поворота в очередную узкую улочку. Впереди под фонарем какие-то мужчины выгружали плоские квадратные ящики из припаркованного грузовика и складывали их прямо на улице. Наш водитель открыл свое окно, сунул пальцы в рот и свистнул. Мужчины оглянулись. Один из них, грузный, в черном свитере, подбежал к такси.

Я взглянул на Ледока.

— Его кузен, — объяснил он.

Я посмотрел в зеркало заднего вида. Черная машина только сворачивала за угол на площади, в сотне метров от нас.

Водитель что-то быстро протараторил по-французски, обращаясь к мужчине в свитере, отдал ему мою сотню, затем вдавил педаль газа в пол и резко свернул в боковую улицу.

Мы мчались по улице. Наблюдая в зеркало, я успел заметить, что черная машина подъехала к перекрестку как раз в тот миг, когда двери кузова грузовика распахнулись и оттуда вывалились пятнадцать или двадцать квадратных ящиков, заполонивших дорогу. В свете фонарей их содержимое сверкало серебром и золотом. Черная машина въехала в эту сверкающую гущу, ее занесло, и больше я ее уже не видел.

— Рыба, — объяснил Ледок, повернувшись, чтобы тоже глянуть в заднее стекло. — Напомните мне завтра рыбу не заказывать.

Такси мчалось по переулку, но, когда мы подъехали к следующему широкому проспекту, водитель сбавил ход и по всем правилам повернул направо. Некоторое время мы ехали на север, во всяком случае мне так казалось, пока не доехали до следующего проспекта, где свернули направо.

Я обратился к Ледоку:

— Можно вопрос?

— Ну конечно, mon ami.

— Вы случайно не сказали водителю, чтобы он высадил нас где-нибудь поблизости от той квартиры?

— Естественно, нет. Я назвал ему другой адрес, неподалеку от того дома. Когда он нас туда привезет, мы пересядем в другое такси. А может, потом и в третье. Полиция наверняка уже знает номер этой машины. И еще до завтрашнего утра арестует этого сумасшедшего.

Как и у Сибил Нортон, квартира подруги Ледока располагалась на верхнем этаже. Довольно долгий подъем для человека с чемоданом Ледока.

— Что там у вас? — поинтересовался я, когда мы остановились передохнуть на лестничной площадке. — Эта штука весит не меньше пятидесяти килограммов.

— Мои гантели, — сказал он. — Зарядку делать. Я не пропускаю ни одного дня. — Он сжал пальцы в кулаки и замолотил ими по воздуху для наглядности. — В здоровом теле здоровый дух.

— Угу. — Я сунул руку в карман, достал пистолет и протянул ему. — Тогда можете прихватить и это.

— Благодарю, дружище. — Он сунул пистолет в карман.

— Спасибо, что не забыли взять с собой, — сказал я.

Мы снова подняли чемоданы и поползли дальше вверх по лестнице.

Квартира оказалась большой, просторной и обставленной по-женски. Мебель только антикварная: хрупкие кривые деревянные ножки у кресел и диванов, обивка — в оборках. На стенах — обои в цветочек. Абажуры на лампах — с бахромой. Над белым камином — картина маслом в золоченой раме: пестро разодетые пастушки поигрывают на флейтах, отдыхая на мшистом берегу пенного ручья. Тут же дремлют овечки. В воздухе квартиры помимо слегка затхлого запаха ощущался аромат дорогих духов.

Ледок уронил чемодан на персидский ковер и упал в одно из кресал. Я поставил чемодан, который нес, на пол и сел в другое кресло.

— Ничего, что зажгли свет? — спросил я.

— Нормально, — ответил он. — Матильда иногда пускает сюда друзей — переночевать. Соседей этим не удивишь.

— Она часом не приглашала гостей на ближайшие два дня?

Ледок улыбнулся.

— Завтра я ей позвоню и позабочусь, чтобы она и не думала об этом. — Он полез в карман и достал часы. — Только половина третьего. У нас еще есть время съездить на баржу и поговорить с Астер Лавинг.

— Анри, сегодня выдался слишком длинный день. Давайте подождем до завтра.

Но завтра будет поздно. Впрочем, и сейчас было поздно. В половине третьего, когда мы сидели в гостиной, Астер Лавинг была уже мертва по меньшей мере пять часов.

* * *

Остров Сен-Луи, Франция

Д.

11 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Какой выдался денек! И он все еще продолжается!

Подозреваю, сейчас я самая занятая женщина в Париже; события чередуются с такой быстротой, что я совершенно не успеваю все разложить по полочкам. Я напоминаю сама себе белку в колесе. Хотя, думаю, куда лучше провожу время, чем белка в колесе или без оного.

Писать пространное письмо сейчас некогда. Сегодня попозже, когда мы вернемся от Гертруды Стайн, я напишу другое. Если верить Эжени, там должен быть Эрнест Хемингуэй, и я с нетерпением жду возможности с ним познакомиться. Как говорит Эжени, мисс Стайн тоже писательница и даже, по парижским свободным меркам, несколько эксцентрична. К тому же она лесбиянка. Кстати, Эжени тоже. Как и, похоже на то, большая часть женского населения Парижа.

Хотя, возможно, я что-то перепутала. Если тебе в гиды по Парижу попадает карлик, это вовсе на значит, что в Париже живут одни только карлики.

Но подробнее об этом позже. В смысле — о лесбиянках.

Вот тебе краткий отчет за сегодняшний день; утром я ездила на машине (на огромном «Роллс-ройсе»), угощалась улитками, немного захмелела за обедом, и все это первый раз в своей жизни; зашла в несколько замечательных маленьких бутиков, включая тот, где заправляет Коко Шанель, которая оказалась совсем крошечной, chic [51] и совершенно изумительной; побродила по «Бон Марше», моему самому любимому магазину в Париже, и таращилась во все глаза подобно вестготке в римских чертогах.

Когда я спросила у Эжени, не можем ли мы туда зайти, она заморгала и стала чуть бледнее, чем обычно. Ведь «Бон Марше» — торговый оплот буржуазии, а Эжени, как дочь графа, подозреваю, привыкла смотреть на буржуазию искоса (впрочем, это вовсе не означает свысока). Но когда я рассказала, что ходила туда много лет назад с мамой и что это одно из самых дорогих моих воспоминаний, она отправилась туда почти с такой же радостью, как и я.

Мне нужно рассказать тебе еще кое-что. Если помнишь, когда-то я упоминала о Филе Бомоне, американце, который устроил меня на работу в свое агентство. И о том, что он может когда-нибудь вернуться в Европу. Так вот, сегодня, когда мы бродили по «Бон Марше», я краем глаза заметила движение справа. Посмотрела в ту сторону и увидела удаляющегося мужчину — я не разглядела его лица, но сзади он очень напоминал господина Бомона: те же темные волосы, те же широкие плечи. На мгновение у меня даже перехватило дыхание и затрепетало сердце.

(Правда. Затрепетало. Справа налево. Но, кто знает, может, это все от устриц?)

Только я подумала, что это наверняка господин Бомон, как Эжени с улыбкой спросила меня, не кажется ли мне какая-то брошь spirituelle [52] и отвлекла мое внимание. Когда я снова посмотрела в ту сторону, мужчины уже и след простыл.

Скорее всего, это был не господин Бомон. Если бы он находился в Париже, меня бы об этом предупредили. И, знаешь, почему-то я не могу представить его себе в «Бон Марше», среди всяких безделушек и мишуры.

Но мне показалось забавным, что он мне привиделся, да еще в «Бон Марше». Похоже, я надеялась на его возвращение больше, чем мне казалось.

Но тебе-то, думаю, все казалось правильно. Ева, я тебя ненавижу.

Так, что же еще было сегодня? Да. Я узнала кое-что очень интересное и, не исключено, очень важное о Сабине фон Штубен. Помнишь, это та женщина, которая умерла вместе с Ричардом Форсайтом. (Жизнь пинкертона состоит не только из походов по магазинам.) Еще я узнала кое-что не менее интересное и, не исключено, не менее важное о Сибил Нортон, которая пишет детективы и тоже, как и я, родилась в Торки. Я знаю, тебе нравятся ее книги, но, возможно, ты в них разочаруешься, когда узнаешь, что я расскажу.

Да, а кроме всего прочего, я получила предложение от одной на редкость красивой американской наследницы, которая пишет и говорит на прекрасном французском.

Больше нет времени. Опущу это письмо на выходе из отеля.

С любовью, Джейн

Р. S. Я взяла напрокат костюм для завтрашнего бала. Но пока не решаюсь признаться тебе, что это такое.

Твоя

 

Глава девятая

Я спал в комнате горничной. Горничная явно была меньше меня ростом, потому что обе мои ноги свешивались с матраса. И на кровати не было подушки — только валик, круглый, как телефонный столб, но намного жестче. Я сбросил его на пол, выиграв в длине кровати сантиметра два, но все равно мне казалось, что уснуть не удастся, хотя казалось недолго, потому что через пять минут я буквально отключился.

Когда я проснулся, сквозь щель между задернутыми шторами пробивался тонкий луч света, рисуя на кружевных занавесках замысловатый желтый узор. Где-то вдалеке послышался глухой автомобильный гудок. Я взглянул на часы. Девять. Поздно.

Я откинул простыню, сбросил ноги с кровати и встал. И вдруг почувствовал острую боль в спине, прямо под лопаткой.

Может, дело в слишком маленькой кровати. Я уже слишком стар, чтобы спать в маленьких кроватях.

Или, может, вчера я потянул какую-то мышцу, когда бросал француза через плечо.

Я порылся в чемодане, нашел халат, надел и пошел искать Ледока.

Он сидел на диване в гостиной, уже полностью одетый, склонившись над газетой на журнальном столике, с чашкой кофе в руке.

— А, mon ami, — сказал он и поставил чашку на блюдце. — Никак вернулись в мир живых, а?

— Не совсем, — сказал я. — Пока не полностью.

Он улыбнулся. Сегодня на нем была легкая тройка из серой шерсти, такая же безукоризненно чистая, каким был и вчерашний костюм, правда, до нашего путешествия по канализации. Он умудрился сложить новый галстук и разложить его так, что на нем не осталось ни морщинки. Еще на нем была белая рубашка с жестким воротником, серая бабочка, черные туфли и белые, аккуратно застегнутые гамаши.

— Присаживайтесь, — махнул он рукой, а сам встал. — Какой кофе предпочитаете?

— Горячий. Черный. Два кусочка сахара. — Я уселся в одно из хрупких кресел. — Спасибо.

— Не желаете круассанчик? Я выходил на улицу и купил несколько штук в кафе по соседству. Вполне съедобные.

— Нет, спасибо, Анри. Кофе достаточно.

— Bon. — Он кивнул и вышел из комнаты. Я устроился поудобнее и принялся рассматривать нарядных пастушков на картине. Овцы все еще спали. Я им позавидовал.

Вошел Ледок с чашкой на блюдце. И передал ее мне.

— Спасибо, — сказал я. Он снова уселся. Я кивком показал на газету. — Что-нибудь насчет нашего приятеля из канализации?

— Non. Но, боюсь, плохие новости все же есть.

Я отпил несколько глотков кофе. Он был великолепный, что меня, впрочем, не удивило. Я придерживался мнения, что тот, кто знал, как приготовить лягушачьи лапки à la meunière, уж с чашкой-то кофе справится вполне.

— Какие именно?

— Астер Лавинг. Певичка. Умерла.

— Умерла? — как попугай повторил я.

— Передозировка героина, — объяснил он. — Вчера ночью.

Я опустил чашку с кофе.

— Надо было сходить на эту проклятую баржу.

— Мы бы все равно опоздали, дружище. Она умерла раньше, вечером. — Он поднял газету. — Перевести?

— Да. — Я глянул в сторону. — Черт!

Ледок откинулся на спинку дивана и принялся читать:

— «Астер Лавинг — прекрасная негритянская chanteuse, то есть певица, чье великолепное исполнение чудесной песни „Дрозд“ сделало ее…» — Ледок нахмурился. — Merde. Чушь. «…Сделало ее жемчужиной в короне парижской ночной жизни». — Он поднял голову. — Откуда они берут такие дикие словосочетания?

Я кивнул.

— Дальше.

Ледок снова обратился к газете.

— «…была найдена вечером во вторник мёртвой — смерть наступила от передозировки героина. Тело мисс Лавинг обнаружил в одиннадцать часов ее менеджер Жак Моррэ, который вызвал полицию и скорую помощь. Помочь певице уже не могли, и врач констатировал смерть. Как считают в полиции, мисс Лавинг умерла примерно между девятью и десятью часами утра».

Ледок пробежал глазами по статье.

— Здесь еще некоторые биографические сведения, с описанием ее бурной жизни в Соединенных Штатах до того, как она стала жемчужиной в парижской короне, и еще поэтический некролог на английском. «Прощай, дрозд», — говорится в ней. Дальше читать?

Я покачал головой.

— Черт бы все побрал, — сказал я. — Ничего себе совпадение. Только начали дознание, и тут нате вам, на следующий день она умирает.

Ледок погладил бородку.

— Согласен, очень любопытно. Но, mon ami, какое отношение ее смерть имеет к нашему расследованию? Мы говорили только с Розой Форсайт и Сибил Нортон, и ни одна из них не знала о связи мадемуазель Лавинг с Ричардом Форсайтом.

— Я им пока об этом не рассказывал.

Ледок нахмурился и на минуту задумался.

— Но вы же сами говорили, что не объясняли, какие между ними были отношения. По крайней мере, мадам Форсайт.

— Роза не такая уж дурочка, какой кажется. Я расследую смерть ее мужа, называю женское имя. Она вполне могла сообразить. Как и Сибил Нортон.

— Но зачем кому-то из них убивать Астер Лавинг? В газете пишут, она умерла от передозировки. И если она сидела на героине, разве не рисковала жизнью постоянно?

— Возможно. Но «постоянно» — понятие растяжимое, Анри. А она умерла вчера. В тот день, когда я объявился в Париже. Мне это не нравится.

Ледок молчал. Наконец он сказал:

— Мне пришла в голову еще одна возможность. Помимо мадам Форсайт и мадам Нортон.

Я напрочь забыл про кофе. Он уже не казался мне таким вкусным, как раньше, но все равно это был кофе, и я в нем нуждался.

— Вы о чем?

— О мсье префекте. Предположим, вы правы и Ричард Форсайт не покончил жизнь самоубийством. Вдруг Лагранд знал об Астер Лавинг? Может, она что-то знала о смерти Форсайта. И Лагранду стало об этом известно. Возможно, он боялся, что и вы узнаете о ее связи с Форсайтом, и решил от нее избавиться.

Я кивнул.

— Или же это сделал Рейли.

Ледок нахмурился.

— Не исключено, — продолжал я, — Рейли тоже что-то знал. Об Астер Лавинг и Форсайте. И когда увидел вчера, что мы разговариваем с Джепсоном, решил, что тот нам все выложил.

— Но Джепсон даже не заикнулся об Астер Лавинг.

— Но Рейли-то об этом не знал.

Ледок на секунду задумался.

— Да, конечно, вы правы. Но ведь все это только домыслы, так?

— Верно, только домыслы.

— Эта женщина могла умереть от передозировки по собственной вине — ввела себе слишком большую дозу. Несчастный случай.

— Угу. — Я отпил еще глоток кофе. — Ладно, — сказал я. — У нас в полдень в «Великобритании» встреча с инспектором. С тем, который вел дело о смерти Форсайта. Мне нужно заглянуть на телеграф и отправить телеграмму в Лондон — попросить их узнать побольше об этой Сабине фон Штубен в Мюнхене. А еще — в банк за чеком для Лагранда и его сироток. У вас есть адрес этого общества?

— Узнаем. Пока вы одеваетесь, я кое-куда позвоню по телефону.

— Договорились. Спасибо. А пока я буду бегать по городу, вы сможете разыскать менеджера Астер Лавинг? Как там его зовут?

— Жак… — Ледок порылся в бумагах. — Моррэ.

— Постарайтесь назначить с ним встречу днем, чтобы мы могли поговорить. Давайте на… сколько? Два часа подойдет?

— Конечно. Все устрою.

— Прекрасно. Спасибо, Анри.

Он отмахнулся.

— Не стоит благодарности.

Я вернулся в комнату горничной, вытащил из чемодана чистую рубашку, белье и носки и бросит все на кровать. В углу комнаты виднелась маленькая ниша, не больше стенного шкафа, где помещались ванна и умывальник. Ванна, как и кровать, не была рассчитана на мои габариты. Я мог сидеть в ней, только выпрямившись — больше никак не получалось — и чувствуя себя медведем в бочке.

Затем я побрился, надел все чистое и единственный оставшийся костюм. Прежде чем выйти из комнаты, я достал из чемодана остальные вещи, поднял двойное дно, вытащил автоматический «кольт» 32-го калибра. И положил его в карман брюк.

До банка «Барклай» я доехал на такси. Там я распорядился отправить чек на две тысячи франков на счет Общества сироток Лагранда. Банк находился на улице 4-го сентября, довольно близко от улицы Капуцинов и «Дыры в стене», так что все время приходилось оглядываться.

Мне показалось, что, когда я выходил из банка, за мной никто не следил, поэтому я взял другое такси и поехал на телеграф. За такси тоже никто не увязался. Я послал телеграмму в Лондон и проверил, не поступило ли на мое имя каких-либо сообщений, возможно, отчета другого агента, который работал в семье Форсайтов, тем более что он должен был переслать его через лондонскую контору. Но для меня ничего не было.

Была уже половина одиннадцатого. Мне предстояло как-то скоротать больше часа до своей встречи с Ледоком и инспектором в «Великобритании». Я решил прогуляться и спросил у клерка из «Вестерн Юнион», как туда пройти.

Погода снова выдалась хорошей — ясной, сухой и теплой. Несмотря на сажу и грязь, покрывающую все вокруг, Париж был очень красивым городом. Мне нравились плавные изгибы его бульваров, изысканно-величавые старинные здания, медленно-мерное движение судов по спокойной коричневой реке.

Вот город, о котором мне хотелось узнать побольше, и я бы сделал это с удовольствием, если бы не старался узнать побольше о вероятном убийстве.

Я остановился у кафе. Официант не говорил по-английски, поэтому я зашел внутрь и ощутил себя цирковым клоуном, показывая то на одно, то на другое и при этом то кивая, то качая головой. Потом я снова вышел на улицу, сел за столик и через минуту получил бутерброд, кофе и непомерный счет. Бутерброд был так себе. Хлеб вкусный, что отчасти возмещало недостаток вкусовых качеств мяса. К счастью, мяса оказалось не слишком много. Зато кофе был отменный.

Я пришел в «Великобританию» в пять минут первого. Анри Ледок стоял у конторки, опустив руку с перчатками и серой шляпой вниз и прижав другую, с часами, к груди. Он то и дело поглядывал на часы.

— Привет, Анри, — сказал я.

— А, вот и вы. — Ледок улыбнулся и опустил часы в карман.

— Инспектор здесь? — спросил я.

— Пока нет. Но я поговорил по телефону с менеджером Астер Лавинг и договорился встретиться с ним в два часа у него в конторе.

— Прекрасно. Спасибо, Анри.

Холл был огромный, с колоннами, растениями в кадках, дорогими гобеленами на стенах, дорогими коврами на мраморном полу и легким запахом дорогих сигар и еще более дорогих духов. Кругом мягкая красивая мебель, чтобы постояльцам не пришлось подниматься в свои номера, если им вдруг взбрело бы в голову посидеть и посчитать деньги.

Если бы Лагранд разозлился на нас за то, что мы накануне сбросили хвост и устроили беспорядок в «Ле Заль», он вполне мог бы посадить здесь филеров. Но он этого не сделал. Хотя какой-то тип все же сидел на диване в одиночестве. Вот он поднялся и направился к нам. Он не носил вокруг шеи цепочки с табличкой «ПОЛИЦЕЙСКИЙ», но у него не было в том никакой надобности.

Он был в черном костюме, белой рубашке с галстуком в полоску, в тяжелых черных ботинках и держал в руке мягкую черную шляпу. Крупный, широкоплечий, степенный. Черные волосы с пробором слева. Лицо мясистое, нос слегка картошкой, нижняя губа слегка обвисшая. Лицо некрасивое, но довольно интересное. Глядя на него, казалось, что выражение на нем было установлено еще в детстве и с той поры не менялось — скрытное, сонное лицо человека, который видел все, на что способны люди, и выслушал все причины их деяний.

— Господин Бомон? — обратился он ко мне.

Я отозвался.

— Мсье Ледок?

Анри тоже отозвался.

Инспектор кивнул, затем представился сам. Руки он нам не подал, мы с Ледоком со своей стороны — тоже.

— Спасибо, что пришли, — сказал я.

Выражение на его лице не изменилось.

— Пожалуйста, следовать за мной, — предложил он на ломаном английском.

Он неспешно направился к лифтам. Их было два, и двери одного из них открылись как по мановению волшебной палочки, стоило нам приблизиться. Мы вошли. Лифтер, паренек, одетый на манер южно-американского генерала на параде, произнес что-то по-французски. Инспектор буркнул что-то в ответ. Никто больше не вымолвил ни слова, пока мы поднялись на седьмой этаж, вышли из лифта, прошли по застеленному ковром коридору и остановились у двери справа.

Инспектор сунул руку в карман брюк, вытащил казенный ключ. И повернулся ко мне.

— Это не та дверь, что была раньше. Ту разбили, когда мы пытались попасть в номер.

— Понял, — сказал я.

Инспектор вставил ключ в замочную скважину и повернул. Дверь распахнулась. Он отступил и легким движением большой руки предложил нам войти. Мы последовали его жесту. Инспектор вошел следом.

Он уже закрывал дверь, когда я сказал:

— Простите, инспектор.

Он повернулся ко мне, не отпуская ручку двери.

— Позвольте взглянуть? — сказал я, показывая на дверь.

Он поднял брови на три миллиметра, слегка пожал крепкими плечами и отступил в сторонку.

На торце двери я увидел собачку и задвижку, закрепленные на бронзовых пластинах. Собачка, как и все собачки, реагировала на поворот дверной ручки, задвижка же была сейчас утоплена. Я попросил у инспектора ключ, который он мне протянул без всякого выражения на лице, только сунул руки в карманы и уставился на меня. Я сунул ключ в замочную скважину и повернул влево; защелка, в виде прямоугольного бронзового язычка, тут же выскочила.

Я взглянул на инспектора.

— Задвижка была закрыта, когда вы сюда пришли?

Инспектор нахмурился.

Я повернулся к Ледоку, который стоял в сторонке, заложив руки за спину.

— Как это будет по-французски? Задвижка?

— La pène dormant, — сказал он.

— Qui, — сказал инспектор. — Она была закрыта.

Я повернул ключ в противоположном направлении на два полных оборота, и задвижка ушла внутрь. Я прикрыл дверь и оглядел щеколду.

Она тоже была бронзовая, с закругленной ручкой, и выступала с левой стороны в семи-восьми сантиметрах от края двери. Паз в двери, куда она входила, тоже был бронзовый и привинчен к двери шестью бронзовыми винтами. Я поднял закругленную ручку и задвинул щеколду. Подергал дверь. Она не поддалась. Я провел пальцем по косяку сначала над щеколдой, потом под ней. Примерно в четырех сантиметрах от нее я с трудом нащупал в дереве большое неровное углубление — бесформенную дыру, замазанную шпаклевкой, затертую и покрашенную сверху. Как ни старайся зачистить дыру, сделать это, не оставив следов, практически невозможно.

Я повернулся к инспектору.

— Дверь была закрыта на щеколду. Вышибая дверь, вы вырвали винты и куски дерева. Вот здесь.

Он кивнул.

Значит, дверь и в самом деле была закрыта на щеколду. Мое предположение, что она была закрыта, подтвердилось. Если только полицейские не проделали дыру специально. Я вернул инспектору ключ.

— Благодарю, — сказал я. Он кивнул и убрал его в карман. Я повернулся и стал внимательно оглядываться.

Гостиная была раза в два-три больше той комнаты, где я провал прошлую ночь. Белый ковер, белые стены. У одной, под знакомой фотографией Эйфелевой башни в рамке, стояла длинная, молочного цвета, довольно мягкая софа. Перед ней — сияющий кофейный столик красного дерева. Еще там были два кресла с такой же обивкой, как и софа, рядом с каждым — по столику красного дерева. Между креслами — большой радиоприемник того же красного дерева и так же начищенный, как и кофейный столик. Противоположную стену занимали две балконные двери. Белые шторы были раздвинуты, и мне был виден узкий балкон с кованой решеткой, а за ним — освещенные солнцем верхние этажи здания напротив.

Я повернулся к инспектору.

— Тут все, мебель и остальное, стоит так же, как раньше, когда вы обнаружили тела?

Инспектор кивнул. Он полез в правый карман и вытащил старую вересковую трубку, а из левого кармана достал кожаный кисет с табаком.

Я подошел к балконным дверям. Попробовал открыть одну. Заперта. Под ручкой увидел маленькую задвижку. Щелкнул ею, снова попробовал отрыть дверь. На этот раз она открылась. Я повернулся к инспектору.

— Была заперта? — спросил я.

Он набивал трубку табаком. Посмотрел на меня и кивнул.

Я вышел на балкон и осмотрел двери снаружи. Открыть или закрыть их с той стороны было невозможно. Я вернулся в комнату, закрыл двери, щелкнул защелкой и повернулся к инспектору.

— Ничего, если я тут как следует осмотрюсь?

Трубка была уже набита. Он пожал плечами и равнодушно махнул трубкой, как бы давая понять, что ему все равно, чем я намерен заняться.

Я вышел по ковру в коридорчик. Первая комната сплошь сверкала белизной. Там располагались унитаз, раковина и биде в окружении кафеля, который сиял так, будто над ним изрядно потрудился дантист. В следующей комнате помещались большая эмалированная ванна, другая раковина и косметический столик. Здесь тоже все сверкало. Дальше размещалась спальня — те же белые стены, тот же белый ковер, два прикроватных столика красного дерева, два больших шкафа красного дерева и огромная кровать — сверкающая бронза и белое покрываю. Еще две балконные двери, выходящие на тот же балкон, на котором я уже побывал.

Когда я вернулся в гостиную, там пахло жженой веревкой. Инспектор сидел в одном из кресел, расставив ноги во всю ширь, и дымил трубкой. Над его головой, точно венок, плавало облако синего дыма, похожее на маленькую тучку.

Ледок сидел в углу дивана. Я сел на диван с другого конца.

И спросил:

— Двери в спальне, что ведут на балкон, тоже были заперты?

Инспектор кивнул и выпустил другое облако дыма.

— А где было тело? — спросил я. — Форсайта?

Инспектор вынул трубку изо рта и показал ею на другое кресло.

— А Сабины фон Штубен?

На этот раз трубка указала на пол перед креслом. Затем он снова сунул ее в рот.

— Какие-нибудь вещи нашли? Чемодан? Саквояж?

Он покачал головой, уже не вынимая изо рта трубки.

— Разве у фон Штубен не было сумки?

— Была.

— Что в ней было?

Он вынул трубку изо рта.

— Так, всякая мелочь. Косметика.

— При вскрытии в желудке Форсайта обнаружили алкоголь. Вы нашли бутылку?

Инспектор медленно положил ногу на ногу — правую на левое колено, а руку с трубкой — на бедро.

— Бутылку абсента, — сказал он.

— Полную? Пустую?

Он несколько секунд смотрел на меня молча. Потом сказал:

— Бутылка была почти пустая.

— Выяснили, где они ее взяли?

— Господин Форсайт купил. Тут, в соседнем магазинчике. Перед тем как зарегистрироваться в отеле. — После столь бурного потока слов он снова сунул трубку в рот и опять задымил.

— Тут были бокалы, из которых они пили? — спросил я.

— Два. Один пустой, другой наполовину полный.

— У фон Штубен губы были накрашены? — спросил я.

Он два раза пыхнул трубкой, наблюдая за мной, затем снова вынул ее изо рта и положил руку на бедро.

— Полупустой бокал был в помаде мадемуазель фон Штубен.

— А наркотиков здесь случайно не находили?

Инспектор посмотрел на трубку, потом на меня.

— Мы обнаружить в кармане мсье Форсайта серебряный… — Он задумался, подбирая слово поточнее, — …серебряную коробочку для кокаин. В форме черепа, но плоскую. А в этой коробочке — маленький серебряный соломка.

— Отпечатки пальцев в номере снимали?

— Не я, — ответил он, — эксперты.

— Установили, кому принадлежат отпечатки?

Он сунул трубку обратно в рот и кивнул.

— Горничным и служащим отеля? — сказал я.

Он кивнул.

— И ни один отпечаток, — заметил я, — не принадлежал Сибил Нортон?

Несколько секунд инспектор сидел неподвижно. Потом сказал:

— Non. — Снова вынул трубку и улыбнулся закрытым ртом. — Вы беседовали с мадам Нортон.

— Да. Послушайте, инспектор, где бы вы сейчас находились, если взять ваш обычный день?

Он слегка поднял брови.

— Pardon?

— В это время, в любой день, где бы вы были? Чем занимались?

Он задумчиво попыхтел трубкой. И через несколько секунд ответил:

— Ел. Возможно, бутерброд в пивной «Дофин» рядом с набережной д'Орсэ. А может, пил пиво.

— Понимаю, вы вправе сердиться на нас за то, что мы оторвали вас от вашего бутерброда. Понимаю, вас могут раздражать мои вопросы по поводу вашего расследования. Уверен, вы добросовестно выполнили свою работу, не хуже любого другого полицейского.

Я набрал полную грудь воздуха.

— Но у меня тоже, работа. Мать Ричарда Форсайта живет не в Париже. И ничего не знает о департаменте парижской полиции, как и о вас. Она знает только, что ее сын умер. И хочет узнать, почему. Думаю, ее можно понять. Она наняла пинкертонов, поручила им заняться расследованием, и агентство отрядило меня сюда.

Я вздохнул еще раз.

— Я знаю, в тот день Сибил Нортон была здесь. Но есть много того, чего я не знаю, и вы — единственный человек, кто может меня просветить. И я был бы очень признателен, инспектор, если бы вы согласились мне помочь.

Во время моего короткого монолога он никак не реагировал. Просто сидел и пыхтел трубкой. Когда я закончил, он пыхнул еще раз, вытащил трубку изо рта и снова положил руку с нею на бедро. И еще раз улыбнулся, не разжимая губ.

— Мне очень понравилось, — сказал он, — ваше… — Он повернулся к Ледоку и произнес французское слово.

— Обращение, — подсказал тот.

— …обращение к моему сердцу с этой историей про мамашу.

Я улыбнулся.

— Я пытался возместить вам отсутствие бутерброда.

— И пива, — добавил он.

— Я куплю вам пиво. И бутерброд впридачу.

Еще одна слабая улыбка. Он снова вложил трубку в рот, затянулся разок-другой, затем вынул трубку и положил руку на бедро.

— Вы должны понять, я всего лишь инспектор. Маленькая рыбка. Там, надо мной, плавает много других, покрупнее. Одному подавай то, другому это. И я должен следить, чтобы все были довольны, так? Возможно, есть вопросы, на которые я не мочь вам ответить. Понимаете?

— Да.

Он кивнул.

— Но я попробовать.

— Спасибо, — сказал я. — Но я все равно куплю вам бутерброд с пивом.

Он небрежно отмахнулся.

— Нет-нет. Спасибо, не надо. Когда мы закончим, я на час пойду домой. Моя жена приготовить coq au vin у меня уже слюнки текут.

— Она берет красное вино? — спросил Ледок.

— Нет, — ответил инспектор, поглядывая на него. — Она берет белое. Рислинг.

— А! А как насчет lardon? — Он повернулся ко мне. — Ломтиков сала, — пояснил он.

— Спасибо, — сказал я. Поскольку ради меня они оба говорили по-английски, было невежливо их прерывать.

— Нет, — сказал инспектор. — Она обжаривает курица на сало, затем убирает его со сковорода. Добавлять морковь, лук-шалот и немного чеснок. Разумеется, все мелко нарезанное.

— Да, разумеется, — согласился Ледок.

— Все это румянит, снова кладет курицу на сковородку и добавляет равное количество рислинг и крепкий куриный бульон.

— А, понятно. Бульон. А специи еще добавляет?

— После того как она делать соус гуще с помощью куриного желтка, смешанного с немного сливки, она добавлять лимонный сок и немного сливового бренди.

— Сливовое бренди. Очень интересно. — Ледок задумчиво кивнул. — Спасибо.

— Пожалуйста, — сказал инспектор.

Сунул трубку в рот и повернулся ко мне.

— Вы упоминать о Сибил Нортон, — сказал он, не вынимая изо рта трубки. Слова вырывались вместе с маленькими облачками дыма.

— Да, — подтвердил я.

— Она рассказать, что пришла к номеру господин Форсайт в три часа. И слышать выстрел. Она решить, что господин Форсайт застрелился, так она сказала. Она ушла. Но потом передумать и позвонить другу, который… давайте скажем, важный персона. Он звонить мне. — Инспектор снова улыбнулся. — Я очень славиться умением держать язык за зубами, а?

Я кивнул.

— Я взять с собой несколько офицеров и приезжать сюда. Она ждать внизу. Мы все подниматься в лифте. Дверь заперта. Мы ее взломать. Там… — он снова показал трубкой — находиться господин Форсайт и Сабина фон Штубен, оба мертвые. Госпожа Нортон сообщить мне некоторая информация про обоих. Я задавать несколько вопросов. Потом поблагодарить ее и сказать, что она может идти.

Инспектор снова пожал плечами.

— Все остальное я уже рассказать.

— Сибил Нортон заходила в другие помещения?

Трубка погасла. Он начал копаться в карманах в поисках спичек.

— В спальню. Я быть с ней. Она искать какие-то бумаги. Они принадлежат ей, так она сказать.

— Она нашла? — спросил я.

— Non. — Левой рукой он взял трубку за чашечку и поворошил в ней спичкой.

— Вы проверили ее слова?

Он примял табак большим пальцем, сунул чубук в рот, чиркнул спичкой и поднес ее к чашечке трубки.

— Да, — сказал он. Трубка разгорелась. Он затянулся, загасил спичку. И, склонившись в сторону, бросил спичку в пепельницу на столике.

— Дежурный и одна из горничных говорить, что она появиться в отель около трех часов, — сказал он. — Другая горничная говорить, что она ушла через несколько минут, а еще через пятнадцать минут вернулась. Вскоре прибыть и мы.

— Значит, теоретически она могла убить Ричарда Форсайта.

— Да. Теоретически. Но до трех часов ее никто не видеть, а фон Штубен к этому времени уже быть мертва. И я думать, что было бы очень глупо с ее стороны убить Форсайта и затем звонить… ее важный друг.

— Может быть, она видела, что ее заметили. Может, она так прикрывала себя.

Инспектор пыхнул трубкой и пожал плечами.

— Может быть. Но вопрос о смерти фон Штубен все равно оставаться.

Я кивнул.

— Теперь насчет дежурного, — сказал я. — Это тот, что звонил по просьбе Форсайта.

— Да, — подтвердил он, попыхивая трубкой. — Тот самый.

— Разве здесь принято, что дежурный занимается телефонными звонками?

— Только в это время суток. Когда телефонистка уходить на обед.

— Кто-нибудь видел, как он звонил?

— Еще одна горничная. Она и рассказать нам об этом. Он до того об этом не упоминать. Говорить, что забыл. Когда он искать запись, ее нет. Как говорить горничная, он звонить около часу дня.

— Примерно тогда, когда умерла фон Штубен.

Еще одна затяжка.

— Может, немного раньше. А может, позже. Мы же не знать точное время смерти. До минуты.

— И дежурный не мог вспомнить, кому звонил?

— Non.

— И вы никак не могли это узнать?

Инспектор снова опустил трубку.

— Телефонная компания проверять их данные. В тот день из этот отель между двенадцать и час быть несколько телефонных звонков. Один звонок был сделан в маленький табачный лавка на левом берегу. Возможно, именно это и быть звонок из номера господин Форсайт. Владелец лавки не помнить, кто звонить.

— Это похоже на правду?

Он еще раз улыбнулся своей безрадостной улыбкой. И пожал плечами.

— Тот человек отказался изменить свои показания.

— Как его зовут? Владельца лавки?

— Мартен Сарду. Но он уехать из Парижа. Мы не можем его найти.

— И вас это не беспокоит?

— Это меня беспокоит, да.

— Когда он уехал?

— Через две недели после смерть мсье Форсайт. Он продал лавку и исчез.

— Ладно. Вернемся к горничной. Она знала о звонке. Она в это время была там. Но из номера Форсайта могли быть и другие звонки, о которых она не знала.

— Между двенадцать и час, да. В час телефонистка возвращаться на коммутатор. Из номера больше не звонить.

Я кивнул.

— Каким образом дежурный умудрился потерять запись об этом звонке?

— Сказать, что записал на бумаге и положить ее в книгу со счетами. Наверное, она выпала, так он сказать.

— Вы ему поверили?

Он пожал плечами.

— Как и владелец лавки, он отказаться изменить свои показания. У меня не было возможности доказать, что он лжет.

Я ждал более конкретного ответа на мой вопрос.

— Он умер неделю спустя, — сказал я.

Инспектор снова сунул трубку в рот.

— Да.

Он опять перешел на отрывистые ответы.

— Вы расследовали его гибель?

— Да.

— Это был несчастный случай.

— Его раньше видеть пьяным. Его видеть, как он шел рядом с рекой. Когда его видеть в следующий раз он был в воде. Мертвый. — Инспектор пожал плечами. — Такое и раньше случаться.

— Вскрытия не делали?

Инспектор вынул трубку изо рта и мрачно сжал губы. Не считая безрадостной улыбки, это было первым проявлением эмоций с его стороны.

— Non.

— Почему?

Он снова сунул трубку в рот, немножко попыхтел ею и вынул изо рта.

— Посчитать, что это не нужно.

— Кто так посчитал, вы?

— Нет, не я. Я предложить провести вскрытие.

Я кивнул.

— Что-нибудь необычное насчет этого несчастного случая?

— Не сам несчастный случай. Как я сказать, такое случаться и раньше, такие несчастья. Но в ту ночь он широко тратить деньги. И в предыдущие вечера он тоже тратить большие суммы денег.

— Вам так и не удалось выяснить, где он их взял?

— Нет.

— Ладно, — сказал я. — Теперь насчет женщины. Сабины фон Штубен.

— Да?

— Кто забрал ее тело?

Инспектор опустил трубку и еле заметно кивнул.

— Это очень интересный вопрос, — сказал он.

— Почему?

Он улыбнулся своей привычно скупой улыбкой.

— Потому что я думать, что на него есть очень интересный ответ. Тело забрали двое мужчин. Сказали, что друзья семьи. Немцы. Из Мюнхен. Они солдаты, офицеры. Они не были одеты в военная форма, но по их походке, речи… Я ведь воевал. Я знать немецких офицеров.

Инспектор снова затянулся трубкой.

— И они отказаться отвечать на мои вопросы. Они были… грубые. Я просил, чтобы их задержать. — Он снова сжал губы. — Но это было не можно.

— Почему вы хотели их задержать?

— Из рассказов, которые я слышать, Сабина фон Штубен была дочь немецкого аристократа. Барона. Я разговаривать с послом Германия и выяснять, что такой барон не существовать в природе. В тот день, когда я с ним говорить, этот посол быть очень общительный. На следующий день он уже не быть такой общительный. Он позвонить мне и сказать, что двое мужчин будут забирать тело. Как и немецкие офицеры, он отказаться отвечать на мои вопросы. Мне показаться, что он нервничать. Мне показаться, что он испугаться.

— Чего?

Инспектор пожал плечами.

— Чего-то, что может испугать послов.

— Тело выдали без всяких осложнений?

— Без всяких. И без задержки. — Он вынул часы, взглянул на них и сунул обратно в карман. — Мне кажется, я сказать достаточно. Возможно, даже слишком.

— Инспектор, — спросил я, — вы знаете Астер Лавинг?

— Певицу, которая умереть? Да. Это не мое расследование, но я слышать о ее смерти. — Он внимательно посмотрел на меня. — Почему вы спрашивать?

— У нее была связь с Ричардом Форсайтом.

— Да? — удивился он и снова поднял брови на три миллиметра. — На момент его смерти?

— Пока не знаю. Но узнаю.

— Прекрасно. И когда узнаете, вы мне сказать. — Это не был вопрос.

— Да, — сказал я.

— Прекрасно. — Он встал, за ним поднялись и мы. Он полез в карман, вытащил бумажник, открыл, извлек визитку. И протянул мне. Простая карточка, только имя и номер телефона. Я положил ее в карман пиджака.

Инспектор вернул бумажник на место и некоторое время смотрел на меня.

— Мне казаться, господин Бомон, что вам надо быть очень осторожным. — Он улыбнулся своей скупой улыбкой. — Я вчера слышать о событиях в «Ле Заль». Очень может быть, что не всех, кто интересоваться вами и вашими вопросами, можно легко задержать с помощью грузовик с рыбой.

— Спасибо, инспектор. Еще один вопрос?

Он слегка поднял брови.

— Да?

— Вы верите, что Ричард Форсайт покончил жизнь самоубийством?

Он снова улыбнулся своей привычно скупой улыбкой.

— Я не знать, как доказать другое.

 

Глава десятая

— Он считает, — сказал Ледок, — что Ричард Форсайт не мог покончить с собой. — В его голосе чувствовалось некоторое удивление.

Мы стояли напротив «Великобритании». Инспектор только что уехал.

— Угу, — согласился я. — Мне нужно вернуться на телеграф.

Ледок нахмурился.

— Pardon?

— Я верю инспектору. Дверь была закрыта на щеколду. Если Ричард Форсайт не покончил с собой, тогда, выходит, убийца, кто бы то ни был, умудрился пройти через запертую дверь. И я хочу знать, как ему это удалось.

— Но как вы узнаете?

— Я знаю того, кто может это объяснить. Гарри Гудини.

Ледок поднял брови.

— Фокусник? Вы его знаете?

— Да. — Я махнул рукой, пытаясь поймать такси. Такси вывернуло из потока машин и остановилось около нас. — Я когда-то с ним работал.

Я открыл дверцу и жестом предложил Ледоку садиться. А сам залез вслед за ним и захлопнул дверцу. Ледок сказал водителю, куда ехать, и откинулся на спинку сиденья.

— И где же вы с ним работали? — спросил он.

— В Англии. Два года назад. — Такси рывком тронулось с места.

— Просто поразительно, mon ami. Разумеется, я читал кое-что из его книг, но лично никогда с ним не встречался. Могу сказать, он величайший фокусник всех времен и народов.

— Да. Он и сам так говорит. — Я повернулся на сиденье, силясь глянуть в заднее стекло. — Не могли бы вы попросить водителя свернуть? Надо проверить, не отрастили ли мы себе хвост.

Он наклонился вперед и сказал что-то водителю, затем снова уселся поудобнее и спросил:

— Как вы думаете, что это за дела — фон Штубен? Те немецкие офицеры. И посол. Что бы все это значило?

— Не знаю, Анри. Но, как сказал инспектор, это интересно.

Такси спокойно свернуло налево.

— У вас довольный вид, — заметил он.

Следовавшая за нами черная машина свернула на ту же улицу.

— Нет, дело не в том, что я доволен, просто мне любопытно. Все оказалось куда сложнее, чем можно было ожидать. Попросите водителя еще раз свернуть.

Ледок сказал что-то водителю, потом повернулся на сиденье и тоже глянул назад.

— Но даже инспектор не смог ничего доказать, — сказал Ледок. — Так что официально смерть Форсайта считается самоубийством.

— Инспектор не смог ничего доказать потому, что кто-то, возможно Лагранд, не хотел, чтобы он это сделал. Я не обязан слушаться Лагранда. Да и уволить меня он не может.

Такси снова повернуло.

— Нет, — согласился Ледок, — но он может вас арестовать. И, понятно, убить.

Я отвернулся от окна и улыбнулся ему.

— Очень надеюсь, до этого дело не дойдет.

Едущая за нами машина тоже повернула, не теряя нас из вида.

— Как вы думаете — полиция? — спросил Ледок.

— Возможно. — Я откинулся на сиденье. — Мы избавимся от них после телеграфа. — Я взглянул на него. — Только больше никаких трюков в духе «Кистоунских полицейских». Попросите его высадить нас где-нибудь, откуда мы могли бы уйти от них пешком. А там найдем другое такси.

— Именно так я и собирался поступить.

— Вы молодец, Анри.

— Merci. Но, если честно, я бы не возражал против еще одной такой гонки по Парижу.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал я.

— Bon. — Он несколько минут молчал. Я смотрел, как мелькает мимо окон Париж. Потом он повернулся ко мне и сказал: — Чего же так испугался посол?

Я посмотрел на него.

— Того, что пугает всех. Команды сверху.

— Но чьей?

— Не знаю, Анри. Но может статься, что мы занимаемся не тем человеком.

— В смысле — Ричардом Форсайтом? Вместо Сабины фон Штубен?

— Да.

Анри остался ждать в такси у телеграфа. Я забежал внутрь, послал телеграмму Гудини в Нью-Йорк, выбежал на улицу и сел обратно в машину. Водитель тронулся с места.

Мы снова переехали через реку по Новому мосту и двинулись на юг по улице Дофин, откуда свернули на бульвар Сен-Жермен. Проехав два квартала, повернули на улицу дю Фур, маленькую улочку, которая в конце неожиданно расширялась, переходя в улицу де Севр. Пересекли бульвар Распай и сбавили скорость, проезжая мимо зеленого ухоженного парка, где женщины катали коляски с детьми, а старики сидели на деревянных скамейках, бросая хлебные крошки голубям. Мы остановились у здания на следующем углу напротив парка. Черная машина замерла метрах в пятнадцати от нас, у парка.

Я заплатил водителю шесть франков, и Ледок получил от него квитанцию.

Мы выбрались из машины, и я принялся рассматривать здание. Серое, как и все здания в Париже. Это был четырехэтажный универмаг, больше, чем лондонский «Харродз», и почти такой же, как нью-йоркский «Мейснз». Витрины, забитые всевозможными товарами и разряженными манекенами, располагались по бокам от входа с колоннами высотой не меньше двенадцати-пятнадцати метров, увенчанного аркой с двумя сидячими статуями, которые лениво наблюдали за проезжающими машинами.

— Это «Бон Марше», — сказал Ледок. — Пошли пройдемся.

Мы прошлись по тротуару улицы де Севр и свернули направо, на улицу дю Бак. Мимо проезжали машины, но той, черной, что нас преследовала, среди них не было.

— «Бон Марше», — беспечно сказал Ледок, — был первым универмагом в мире. И все еще один из самых крупных.

Казалось, он никуда не торопится. Ледок разглядывал витрины магазина, мимо которых мы проходили не спеша, любуясь прекрасными чемоданами, ювелирными украшениями, мебелью, постельными принадлежностями и разной утварью. Внутри стояли многочисленные манекены, как мужские, так и женские, — они все как один застыли в позах, которые далеко не всякий живой человек изловчится принять.

— Построили его в 1869 году, — продолжал Ледок. — Здесь Золя собирал материал для своего «Дамского счастья». Кстати, довольно посредственный роман, как и большинство его oeuvres, но там есть некоторые занятные наблюдения. Универмаги он сравнивает со средневековыми соборами. Так что, утверждает Золя, они вбирают в себя все человеческие беды, обещая блаженство после смерти.

— Надо же, — отозвался я.

Ледок повернулся ко мне и улыбнулся.

— Мы войдем в следующий вход. Не спешите, пока я вам не скажу.

— Слушаюсь.

Мы неспешно вошли в следующий вход и тут же погрузились в аромат всех универмагов в мире — смесь запаха кожи, духов и денег, — потом повернули направо и прошли вдоль прилавков, заваленных товарами. Сквозь огромные матовые стекла на высоте трех этажей просачивался мягкий солнечный свет, а справа и слева горели электрические светильники, и все вместе это придавало товарам куда более впечатляющий вид, чем было на самом деле. Наверное, покупатели были в основном французами, хотя они мало чем отличались от покупателей в «Мейснз». Люди бродили среди всей этой роскоши, глядя на нее во все глаза. Двигались они механически, и только глаза у них горели ярким блеском и шныряли по сторонам, останавливаясь то на одной блестящей штучке, то на другой.

Мы с Ледоком ни разу не обернулись назад. Мы подошли к широкой изящной лестнице с литыми перилами из кованого железа, выкрашенными в бледно-зеленый цвет. И медленно, спокойно, без всякой спешки начали подниматься по ней, оставив прилавки и покупателей внизу.

Метра за три до верхней площадки лестницы Ледок сказал:

— Когда дойдем до конца, пройдем несколько шагов медленно, а потом припустим во весь дух.

— Понял, — сказал я.

Мы, не торопясь, поднялись до самого верха и прошли метра два по паркетной площадке. Затем Ледок припустил так, что я вспомнил Чарли Чаплина, мчащегося вдогонку за поездом. Я рванул вслед за ним. Мы пронеслись мимо изумленных покупателей через маленькую служебную дверь, потом — вниз по узкому коридору, еще через одну дверь и снова вниз по узкой слабо освещенной деревянной лестнице. Наши шаги гулко отдавались в тесном пространстве. Голова Ледока маячила прямо передо мной, когда мы спускались вниз, оставляя позади один пролет за другим.

Наконец мы добрались до последней площадки и оказались перед дверью. Ледок распахнул ее, и мы вскочили еще в один служебный коридор. Ледок свернул направо, я последовал за ним. Мы промчались мимо нескольких дверей, пока не оказались у последней, в конце коридора. Ледок рванул ее, и мы покатились еще по одной узкой лестнице.

Здесь было всего два пролета до очередной служебной двери. Ледок схватился за ручку и повернулся ко мне. Он совсем запыхался. Я тоже.

— Теперь ни гу-гу, — скомандовал он.

— Угу.

Он открыл дверь и спокойно пошел в магазин, вновь окунувшись в запах кожи и духов. Стараясь пыхтеть потише, мы прогулочным шагом прошли вдоль рядов прилавков и витрин с товарами, сотен браслетов, ожерелий и колец, вышли через изящные входные двери на заполненный пешеходами тротуар. И оказались с другой стороны магазина.

Мы перешли улицу, уворачиваясь от машин, и спокойно прошли метров пятнадцать-двадцать вдоль парка назад, в сторону улицы де Севр, ко входу в метро, который был огорожен бледно-зеленой кованой решеткой, похожей на ту, что мы видели в «Бон Марше». Когда мы начали все так же спокойно спускаться вниз, Ледок обернулся. За нами никто не шел.

Он повернулся ко мне.

— Все получилось, mon ami. — Слова сорвались с его губ вместе с тяжким вздохом. Он улыбался.

— Да, — сказал я. А сам, как и он, все никак не мог перевести дух. — Откуда вы знали про эти лестницы?

— Однажды… — задыхаясь проговорил он, — я близко дружил… с одной женщиной, а ее муж… был в совете директоров.

— И она пользовалась этими лестницами?

— Non. — Ледок вобрал побольше воздуха. — Ими пользовалась любовница… ее мужа. И потом она рассказала об этом его жене.

— Мсье Моррэ, — сказал Ледок, — резко осуждал связь мадемуазель Лавинг с мсье Форсайтом. По его словам, он предупреждал ее о нем каждый божий день.

Жак Моррэ, чье лицо было красным от ярости, сказал что-то по-французски, размахивая руками. В пепельнице у него на столе дымилась сигара, напоминая мне зажженный бикфордов шнур.

Кабинет был такой же маленький, какими обычно бывают кабинеты театральных продюсеров во всем мире, только у него было все французское. На стенах развешаны плакаты, афиши, подписанные фотографии — некоторые из них были так отретушированы, причем неудачно, что изображенные на них люди больше походили на мумии. Наверное, все эти люди когда-то были театральными знаменитостями и Моррэ знал их лично, а может, они просто подписали фотографии или просто позировали фотографу. По видавшему виды деревянному столу разбросаны чеки, извещения, письма и клочки бумаги, казавшиеся посланиями Моррэ к самому себе. Единственное окно выходило на пустую стену соседнего здания за узким серым двориком. Мы находились где-то в шестом округе недалеко от театра «Одеон».

Сам Моррэ был маленьким коренастеньким мужчиной лет сорока, любившим сигары. У него была круглая лысеющая голова, голубые глаза слегка навыкате, глубокие морщины между бровями, и широкий рот с розовыми губами. Все это делало его похожим на задумчивую жабу. Его пиджак висел на низенькой вешалке, стоявшей около двери. Моррэ сел за стол напротив нас. Воротник рубашки он расстегнул, галстук ослабил и сдвинул в сторону; его темные волосы, вернее, то, что от них осталось, были взъерошены, потому что он то и дело запускал в них пальцы, когда расстраивался, а расстраивался он довольно часто.

Ледок сказал:

— Он говорит, что мсье Форсайт был неверным мужем и к тому же извращенцем. По его словам, он уверял мадемуазель Лавинг, что тот всего лишь использует ее.

Моррэ рьяно закивал, повернулся ко мне и сказал на очень скверном английском:

— Он быть свинья.

— Она продолжала с ним встречаться перед его смертью? — спросил я.

— Non, non, non! — сказал Моррэ. Взял сигару, повернулся к Ледоку и протараторил что-то по-французски. Затем сунул сигару в рот, пожевал ее, положил руки плашмя на подлокотники кресла, повернулся в нем и оказался лицом к окну.

— Их отношения, — перевел Ледок, — закончились в начале года. В январе. Слава Богу, сказал он. И еще раз повторил, что считает мсье Форсайта свиньей.

— Как это у них закончилось? — спросил я.

Моррэ все смотрел в окно и не отвечал. Ледок обратился к нему по-французски. Моррэ пожал плечами, затем, не глядя на нас, сказал что-то Ледоку.

Ледок перевел:

— Мсье Форсайт нашел себе новую пассию. Немку. А мадемуазель Лавинг объявил, что больше не желает с ней встречаться. Она была в отчаянии.

— Вы знакомы с этой немкой? — спросил я Моррэ.

— Non, — ответил он.

— А что-нибудь о ней знаете?

Он пожал плечами и что-то сказал, все так же не глядя на нас.

— Только то, что она богатенькая дочь барона, — перевел Ледок.

Моррэ сопроводил слова двумя-тремя крепкими выражениями по-французски.

— А еще — что она белая, — сказал Ледок.

Глядя по-прежнему в окно, Моррэ вынул сигару изо рта и что-то проговорил.

— Он спрашивает, — перевел Ледок, — почему так выходит, что самые беспомощные женщины связываются с самыми бессердечными мужчинами.

— Не знаю, — сказал я. — Бывает, они сами ищут друг друга.

Моррэ взглянул на меня, снова посмотрел в окно и слегка кивнул.

Снова что-то сказал, не глядя на нас, и печально покачал головой.

Ледок перевел:

— Он говорит, что любил ее как дочь.

Моррэ несколько раз моргнул, вздохнул, поднял рулен и быстро потер глаза, как будто они у него устали.

— Господин Моррэ, — сказал я, — понимаю, ваша утрата велика, и извиняюсь, что лезу со своими вопросами в трудное для вас время. Мне очень жаль. Но есть вещи, которые мне необходимо знать.

Моррэ пригладил ладонью те волосы, которые у него еще остались, и развернулся в кресле так, чтобы видеть меня. Он хотел что-то сказать, но тут зазвонил телефон. Он сунул сигару в рот и схватил аппарат. Держа микрофон в правой руке, левой он поднес наушник к уху.

— Qui, — сказал он. Послушал. — Qui, — повторил он. Затем произнес несколько фраз, сдабривая их неизменным «qui». Опять взъерошил волосы. Достал черную ручку из стоявшей на столе подставки из оникса и записал что-то на клочке бумаги.

Ледок повернулся ко мне.

— Он кого-то благодарит за выраженные соболезнования.

Моррэ сказал еще что-то, потом повесил наушник на место и водрузил аппарат на стол, на прежнее место. Вынул сигару изо рта, взглянул на меня, потом на телефон.

— Он звонить целый день. Разные люди. Богатые, бедные. Знаменитые и не очень. Они все испытывать грусть. Они все любить ее. — Он сжал полные губы. — И я любить ее.

Я кивнул.

— Господин Моррэ, у мисс Лавинг были другие друзья среди мужчин?

— Non. — Он что-то скороговоркой сказал Ледоку.

— После Форсайта никого, — сообщил мне Ледок.

— Она давно употребляла героин? — спросил я.

Моррэ откинулся на спинку кресла.

— Этот чертов героин. Да. Всегда. Она постоянно его употреблять. Научиться этому в Нью-Йорк. — Он начал было что-то говорить, но потом повернулся к Ледоку и перешел на французский.

Ледок перевел:

— Он много раз пытался убедить ее покончить с наркотиками. Но она ведь бедная чернокожая. Когда была моложе, героин помогал ей это забыть.

Моррэ сказал еще что-то, постукивая двумя короткими пальцами правой руки по своей груди.

— Она уже не была бедная, — перевел Ледок, — хотя все равно оставалась черной. И в глубине души все еще жила в нищете. Детские воспоминания никогда не покидают нас. — Ледок слегка улыбнулся мне. — Понимаете, я только перевожу, а не высказываю собственное мнение.

Я кивнул.

— У нее раньше случались передозировки? — спросил я у Моррэ.

Моррэ взглянул на Ледока. Тот перевел. Моррэ посмотрел на меня.

— Qui, — сказал он. — Раза два. Один раз… — Он повернулся к Ледоку, перейдя на французский.

— Однажды, — перевез Ледок, — ему даже пришлось вызвать врача. А в другой раз она сама пришла в себя.

— Газеты писали, — сказал я Моррэ, — что она умерла где-то между восемью и десятью часами вечера. Вы не знаете, как они установили время?

Моррэ повернулся к Ледоку и что-то ответил. Ледок повернулся ко мне.

— Соседи из соседней квартиры услышали, что играет пластинка. Музыка смолкла после восьми часов.

— У нее был патефон с ручным заводом?

Моррэ нахмурился, и Ледок повторил вопрос по-французски.

— Qui, — сказал он.

— Они больше ничего не слышали? Голоса, например? Может, у нее в квартире кто-то был?

— Non, — ответил Моррэ. И, обращаясь к Ледоку, продолжал.

— Он говорит, что квартира была хорошая. Недалеко отсюда, толстые стены. Они никогда не слышали голосов, даже если к мадемуазель Лавинг приходили гости. А музыку они слышали только потому, что иногда она включала ее слишком громко.

Ледок еще о чем-то спросил Моррэ и выслушал ответ.

— Я спросил его про консьержку. В большинстве жилых домов в Париже есть консьержки, они управляют домом и следят за парадной дверью. В основном это женщины. В доме, где жила мадемуазель Лавинг, тоже есть консьержка. Но Моррэ говорит, что она пьянчужка. Ее часто не бывает на месте, она уходит к себе в квартиру, а иногда спит прямо в своей конторке. Кроме того, в этом доме есть черный ход, мадемуазель Лавинг, бывало, им пользовалась.

— Значит, кто-то, — сказал я Моррэ, — вполне мог подняться в ее квартиру незамеченным?

— Qui, — подтвердил он. Повернулся к Ледоку и снова заговорил по-французски.

Ледок перевел:

— Но полиция уверена, что она умерла в результате несчастного случая, от передозировки. После осмотра тела они решили, что она умерла примерно в то время, когда перестал играть граммофон. Ближе к девяти, а не около восьми.

Я открыл было рот, но Моррэ меня перебил. Ледок выслушал его.

— Он говорит, что все любили мадемуазель Лавинг. Единственным человеком, кто мог ей навредить, единственным в мире, была она сама.

Я повернулся к Моррэ.

— Какую пластинку она поставила на граммофон? — Мне, в сущности, незачем было это знать. Просто любопытно.

Моррэ печально посмотрел на меня.

— Своя собственная запись. Песня, которую она любить. «Прощай, дрозд». — Он опустил глаза и глубоко, прерывисто вздохнул. — «Утоли все свои заботы и печали», — проговорил Моррэ и замолчал, крепко сжав губы. Его напрягшееся лицо словно бы выдавило одинокую слезу, и она прокатилась по щеке.

— Полиция уверена, — сказал Ледок.

— А я нет, — сказал я.

Мы шли по улице Одеон вниз, поодаль от серого здания театра в сторону шумного бульвара Сен-Жермен.

— Я тоже, — сказал Ледок. — Уверен, смерть этой женщины пришлась по времени очень кстати, чтобы быть случайной, но взгляните, это Джеймс Джойс.

Он кивнул в сторону высокого мужчины, вышедшего из книжного магазина на другой стороне улицы. Он был такой худой, что казалось, его сложили из одежных вешалок. На нем был темный костюм и бабочка, а под левым стеклом очков черная повязка. Над двойной витриной магазина красовалась вывеска: «ШЕКСПИР И КОМПАНИЯ».

— Он ирландец, — сказал Ледок, — и, кажется, самый талантливый из всех писателей, осевших в Париже. Он написал книгу под названием «Улисс», довольно скандальную, но замечательную. Блестяще написана и очень умно.

— У Сибил Нортон есть экземпляр, — заметил я. — Видел у нее в квартире.

— Поразительно. Не думал, что автор детективов станет читать такую книгу.

— Думаю, все зависит от самого автора.

— Кстати, ее издала Сильвия Бич, владелица этого магазина.

— Да?

Он улыбнулся.

— Вас такие вещи не интересуют, mon ami?

— Нет, если у меня голова забита другим.

Он кивнул.

— Я тоже несколько отвлекся. С утра ничего не ел, кроме круассанов. Слава Богу, тут недалеко есть приличный ресторанчик.

В ресторане я объяснил Ледоку, что хочу бифштекс. Толстый бифштекс. С кровью. Никакого сырного соуса. Никакого винного соуса. Толстый бифштекс с кровью, поджаренный сам по себе. А вдобавок разве что жареную картошку и салат. Он явно не одобрял мой выбор, но тем не менее заказал мне все, о чем я просил, на что потребовалось даже менее получаса объяснений с официантом. Себе он заказал фирменное блюдо на сегодняшний день, tournedos Rossini.

— Это filets mignon — небольшие кусочки мяса, обжаренные в сливочном масле, сверху — несколько кусочков трюфелей в соусе и ломтик foie gras, гусиной печени. Когда мясо готово, надо залить в сковороду хорошую мадеру и получившимся соусом полить мясо. Вы точно не передумаете?

— Да. Совершенно точно.

— Это же невероятно вкусное блюдо. И его здесь отлично готовят.

— Толстый бифштекс. С кровью. Без соуса.

Ледок вздохнул.

— Как хотите. Можно подвести лошадь к tournedos Rossini, но нельзя ее заставить это есть. — Он неожиданно улыбнулся. — Между прочим, в некоторых ресторанах сама лошадь может стать tournedos, если ей очень повезет.

— Только не в этом ресторане, надеюсь.

— Non. — Он улыбнулся. — Если хотите, мы можем привнести свои обычаи в другое заведение такого же типа.

— Может, как-нибудь позже.

— Прекрасно. — Он заглянул в меню. — Что касается вина, я бы предложил взять «шамболь-мюзиньи» 1919 года разлива. Это великолепное бургундское, одно из лучших, и оно прекрасно подойдет к нашим блюдам.

— Идет.

Ледок, прищурившись, взглянул на меня.

— Вы точно знаете, что ваша фамилия Бомон?

— Так мне говорили родители.

— А, — сказал он, — тогда это, скорее всего, правда. Родители никогда не врут.

Некоторое время, пока ели, мы говорили об Астер Лавинг и о ее смерти, но ничего умного по этому поводу ни одному из нас в голову не пришло. Если ее кто-то убил, а это мне казалось вполне вероятным, я не знал, как выяснить, кто именно и за что.

Не было также смысла обращаться в полицию и пытаться выяснить, что им известно. Мы уже два дня всячески избегали полицейских, и я очень сомневался, что кто-нибудь из них жаждет поделиться с нами своими сведениями.

Разве что инспектор, с которым мы встречались в «Великобритании». Он мог, и, не исключено, согласился бы нам помочь. К тому же я пообещал рассказать ему все, что сам узнаю об Астер Лавинг.

— Я ему позвоню, — сказал я Ледоку, — когда вернемся на вашу квартиру. Я бы хотел принять душ, перед тем как мы отправимся к Гертруде Стайн.

— Да, конечно, — согласился Ледок. — Вы же сегодня идете к ней в salon с вдовой Форсайта. Возможно, мы там встретимся. Я часто посещаю ее общество. Но позвольте вам кое-что предложить, mon ami?

— Слушаю.

— По-моему, будет разумнее позвонить инспектору с другого телефона, а не из квартиры Матильды.

— Нотация?

Ледок кивнул.

— Они знают, что вы разговаривали сегодня с инспектором. И может, думают, что вы снова свяжетесь с ним. Не исключено, его телефон… прослушивается.

— Они это могут?

Ледок пожал плечами.

— Я не специалист в таких делах. Но если это возможно, они свое не упустят. Мы можем позвонить из любой табачной лавки.

— Ладно. Вы готовы?

Он кивнул, допил кофе и встал.

Когда я поднимался со стула, то заметил, что мужчина, сидевший в конце ресторана справа от меня, тоже встает. Ледок шепотом, еле шевеля губами, спросил:

— Вы тоже заметили, mon ami?

— Угу. Теперь проверим, привяжется ли он к нам.

Он привязался, так же, как и его напарник, ждавший около ресторана.

— Они следили за конторой мсье Моррэ, — сказал Ледок, пока мы шли по бульвару Сен-Жермен.

— Да, — согласился я. — Занятно, не находите?

Мы прошли еще немного на север по улице Мсье-ле-Пренс, мимо отеля, где я едва не остановился нынешней ночью, затем мимо Медицинского училища, повернули налево на улицу Расин и дошли по ней до бульвара Сен-Мишель. Там поймали такси, и оно доставило нас через реку еще к одному универмагу, «Самаритянин», где мы и вышли.

Здесь мы совершили еще один забег через весь магазин. Немного покружили, поднялись по служебной лестнице, затем спустились вниз по другой служебной лестнице, как в «Бон Марше», потом спокойно прошли мимо прилавков с ювелирными украшениями, постельным бельем и керамикой. А когда выходили на улицу, полицейских уже и след простыл. На всякий случай мы поймали другое такси и переправились на левый берег. Хвоста не было. Мы нашли табачную лавку. Я дал несколько франков водителю такси и получил очередную квитанцию. У меня их уже накопилась солидная пачка.

Я позвонил инспектору и застал его в кабинете.

Я рассказал ему, что нам удалось разузнать, — что, если верить ее менеджеру, Астер Лавинг уже некоторое время не встречалась с Ричардом Форсайтом. Инспектор, по его словам, уже это знал. Еще он сказал, что тот инспектор, который вел дело о ее смерти, вполне удовлетворен версией несчастного случая, от передозировки.

— А вы сами удовлетворены? — спросил я.

— Меня трудно чем-либо удовлетворить, — сказал он. — Если вы что-нибудь узнаете, вы дадите мне знать. — И снова это прозвучало не как вопрос, а как утверждение.

— Конечно, — согласился я.

— И повторю еще раз, мсье Бомон. Будьте осторожны. Я слышал о ваших сегодняшних приключениях. Скоро вам с вашим другом не хватит в Париже универмагов.

Я улыбнулся.

— Спасибо, инспектор. Поговорим позже.

Мы взяли такси, чтобы добраться до квартиры подруги Ледока на другой стороне реки. Было уже почти шесть часов. Я принял душ, сменил рубашку и снова надел свой костюм. Ледок пил чай в гостиной. Он сказал, что решил немного вздремнуть.

— А потом я, может, присоединюсь к вам с очаровательной госпожой Форсайт на вечеринке у Гертруды Стайн.

— Может, дадите мне номер телефона этой квартиры? — предложил я. — На всякий случай.

— Разумеется. — Ледок назвал мне номер телефона, и я постарался его запомнить. Потом он полез в карман жилета и достал ключ. — Может, вам стоит захватить вот это? Запасной ключ от квартиры. — Он улыбнулся. — Если вас похитит вдова Форсайт, он может вам пригодиться.

Я взял ключ.

— Спасибо. Послушайте. Те люди, которые будут сегодня там, у Стайн, они в курсе, что вы сотрудничаете с пинкертонами?

— Нет, — ответил он. — Задания, которые я выполнял для господина Купера, никогда их не касались.

— Хемингуэй единственный, кто видел вас со мной. И вы знали Форсайта, так что вполне естественно, что я буду разговаривать с вами. Возможно, нам не стоит афишировать наши отношения. Может, вы один узнаете то, чего нам не выведать вместе.

Ледок кивнул.

— Да. Все может быть.

— Ладно. Увидимся позже.

— Почти наверняка, mon ami.

Я вышел из дома, поймал такси и поехал через реку к дому Розы Форсайт.

Она открыла огромную деревянную дверь, когда я в нее еще стучал. Лицо оживленное, голубые глаза сияют. Может, она была рада меня видеть. А может, просто нанюхалась кокаина.

— Вы вовремя, — сказала она. — Просто замечательно! — Я пришел на несколько минут раньше.

Госпожа Форсайт вышла на площадку и закрыла за собой дверь. Она захлопнулась с гулким звуком, и бесповоротно, как дверь банковского сейфа или склепа.

Она улыбнулась, подняв ко мне лицо, и протянула маленькую изящную правую руку. Я взял ее за руку, и она оглядела меня сверху донизу.

— Господи, — сказала она, — вы и вчера были таким высоким?

— И позавчера.

Она хихикнула.

— Вы ОЧЕНЬ высокий. Правой рукой она взяла меня под руку, а левой похлопала по предплечью. — Мне нравятся высокие мужчины.

На ней было черное шелковое платье с заниженной талией, застегнутое наглухо до воротничка-стойки в восточном стиле, и черная шелковая шаль, такая длинная, что ее можно было обернуть вокруг нее дважды. Из-под черной шляпки выглядывали густые блестящие темные волосы. С левого плеча на тоненьком ремешке свисала маленькая кожаная черная сумочка. Ногти и губы выкрашены в один цвет, как вчера, и от нее снова пахло гарденией.

— Такси можем поймать на Сен-Пер, — сказала она, пока мы шли к воротам. Ее каблуки постукивали по вымощенной камнем дорожке.

— У меня есть к вам еще несколько вопросов, Роза. — Мы повернули налево, на улицу Лилль.

По ее лицу пробежала тень.

— Ой, а это обязательно? Я думала, мы вчера обо всем поговорили.

— Несколько вопросов все же осталось.

— Но мне так хотелось, чтобы сегодня вечером мы просто развлекались. Мы вдвоем. Я редко выходила в свет после смерти Дикки, почти совсем никуда не ходила. — Все еще улыбаясь, она сжала мою руку. — Это мое первое настоящее rendez-vous.

— Вопросы много времени не займут, — заверил ее я. — Наверняка управимся еще по дороге к дому мисс Стайн.

Госпожа Форсайт театрально вздохнула.

— Ну ладно. — Она снова сжала мою руку и посмотрела на меня с напускной суровостью. — Только у Гертруды никаких вопросов. Договорились?

— Договорились, — сказал я. — Насчет пистолета Ричарда. «Браунинга». Когда вы его видели последний раз?

— Когда мне его вернула полиция. Через несколько недель после смерти Дикки.

— Я имел в виду — раньше. До смерти Ричарда.

— Понятно. — Она поджала красные губы и некоторое время смотрела вниз, на тротуар. — Это важно?

— Может быть.

Она нахмурилась.

— Дайте подумать. — Она снова опустила голову, затем резко подняла. — Вспомнила. В тот раз, когда у нас были гости — Кей Бойл и Боб Макалмон. Кей — писательница, вернее, хочет ею быть, а Боб издатель, как и Дикки, только мне кажется, книги у него не такие красивые, как у Дикки. Дикки просто великолепно издавал книги. Бумага, переплет…

— И Ричард доставал пистолет? В присутствии Бойл и Макалмона?

Она кивнула.

— Мы сидели в кабинете, вчетвером. Да, Дикки достал пистолет, он держал его там, в ящике стола, и выстрелил в старого плюшевого медведя. Он у нас стоит там же. У него была такая шутка. — Она хихикнула. — Только Бобу, думаю, не понравилось. Я имею в виду шутку. Во всяком случае, он даже не засмеялся. Правда, у Боба нет чувства юмора.

Мы уже дошли до улицы Сен-Пер, где по другую ее сторону располагалась Школа изящных искусств.

— Нам в какую сторону? — спросил я.

— Что? А, на Цветочную улицу. — Она показала направо. — Вон туда.

Я бросил взгляд налево, заметил приближавшееся такси. И помахал рукой.

— Когда это было, Роза?

Она нахмурилась.

— Когда это было? Дайте вспомнить. Примерно за две недели до того, как все случилось. В смысле — до того, как умер Дикки. — Она наклонила голову и несколько секунд смотрела в сторону. — Кажется, тогда.

Такси остановилось около нас. Она взглянула на меня.

— Да, совершенно точно. Это было сразу после дня рождения Дикки, на следующий день, а он родился девятого марта. Ему исполнилось двадцать четыре года. А двадцать третьего он умер. — Она кивнула. — Значит, недели за две. Десятого.

Я открыл дверцу такси и придержал ее, пока госпожа Форсайт садилась. Она сделала это очень изящно. Я последовал за ней. Она уже наклонилась вперед и называла адрес шоферу.

— И с тех нор вы пистолет больше не видели? — спросил я.

Она откинулась на спинку сиденья.

— Нет. Пока мне не вернула его полиция.

— За эти две недели кто-нибудь, кроме Ричарда, заходил в его кабинет?

Госпожа Форсайт взглянула на меня.

— Вы имеете в виду — вместе с Дикки?

— С ним, — сказал я, — или без него.

Мы свернули на улицу Жакоб.

Она моргнула.

— Зачем кому-то туда ходить, тем более без него?

— Не знаю, Роза. За какими-нибудь бумагами, например? — Я оглянулся и посмотрел назад. Хвоста за нами не было. Это показалось мне даже занятным.

— Нет, Даже представить себе не могу… Хотя постойте, Сибил заходила. Сибил Нортон. Я о ней рассказывала? Женщина, которая пишет детективы.

Мы повернули направо, на улицу Бонапарта.

— Она заходила туда с Ричардом? — спросил я.

— Нет-нет. Одна, как вы и сказали. Они с Дикки работали над этой книгой, кажется, сборником стихов, мы все сидели внизу в гостиной, и Сибил сказала, что переписала одно стихотворение — да, точно, это был сборник стихов, — и попросила Дикки вернуть ей оригинал. В смысле — первый вариант. И Дикки собрался сходить за ним, он лежал здесь, в кабинете, на столе, но Сибил сказала, чтобы он не беспокоился, она сходит сама и возьмет.

Улица Бонапарта пересекла большую площадь со старой церковью и переходила в улицу Гинеме.

— Когда это было, Роза?

— Когда? О, не помню. Может, за неделю до того, как все случилось. — Она снова нахмурилась и посмотрела в сторону. — Так ведь? — спросила она как бы саму себя.

Мы пересекли улицу Вожирар. Слева располагался зеленый городской парк — акры зеленой травы и большие купы высоких цветущих каштанов. Солнечный свет был уже не таким ярким, и цветы казались бледно-розовыми.

— Это Люксембургский сад, — сказала Роза. — Очень красивый, правда?

— Очень. Так за неделю?

Госпожа Форсайт нетерпеливо взмахнула рукой, как будто хотела начисто убрать из воздуха само понятие времени.

— Около того. Не знаю. Дней за пять-шесть. — Тут ее лицо осветилось. — Но не больше недели. Помню, это было в воскресенье вечером, а Дикки умер в пятницу. В следующую пятницу. Значит, получается: воскресенье, понедельник, вторник…

— Пять дней.

— Да. Точно. Пять дней.

Такси стало прижиматься к тротуару и сбавлять скорость.

— А Ричард в эти пять дней часто работал в кабинете? — спросил я. — Он не доставал пистолет?

— Приехали, — сказала она. — Немного вверх по этой улице.

Я наклонился и взглянул на счетчик. Три франка. Я дал водителю бумажку в пять франков и отмахнулся от сдачи.

Я открыл дверцу, придержал ее, пока выходила госпожа Форсайт, затем захлопнул.

— Надо пройти немного в ту сторону, — сказала они и кивнула направо. — Нужно перейти через улицу.

Она снова взяла меня под руку, и мы перешли через улицу.

— Ричард потом доставал пистолет? — спросил я.

Она раздраженно нахмурилась.

— Только в тот день, когда застрелился.

— Вы хотите сказать, в пятницу.

— Угу.

— Вы видели, как он брал его в тот день?

Мы шли по левой стороне улицы, мимо книжной витрины в нижнем этаже жилого дома.

— Разумеется, нет, — сказала она. — Если бы я видела, то спросила бы, зачем он ему. Дикки был слишком умен, чтобы делать это на виду.

— Значит, можно предположить, — сказал я, — что Ричард все это время не видел пистолета? С того дня, когда он стрелял из него при Бойл и Макалмоне, и до пятницы?

Госпожа Форсайт недоуменно моргнула.

— Почему вы спрашиваете?

— Просто интересно.

— Ну, разумеется, вполне возможно. Он держал пистолет в письменном столе, на дне ящика, самого нижнего. И открывал его, только когда хотел пострелять в медведя. А после Кей и Боба он в медведя больше не стрелял, так что, возможно, пистолета он больше не видел. То есть до той минуты, как взял его в пятницу. Вот мы и пришли.

Госпожа Форсайт отпустила мою руку и повернулась лицом ко мне, держа сумочку обеими руками. Мы стояли под аркой, которая вела в маленький мощеный дворик.

— Больше никаких вопросов, хорошо? — предупредила она. — Вы обещали.

— Думаю, пока с меня хватит, — ответил я.

— Прекрасно, — сказала она и весело улыбнулась. — Спасибо, милый. — Она снова взяла меня под руку и ввела во дворик.

Я обратил внимание на «милый», но меня это ничуть не обеспокоило. Возможно, она обращалась так ко всем мужчинам, с кем выходила в свет. Чего она не делала, по ее же словам, давненько.

Мы прошли через дворик, придерживаясь правой стороны, и оказались перед большой двойной деревянной дверью, ведущей в двухэтажную пристройку к основному жилому дому. Роза постучала в дверь. Через мгновение ее открыла маленькая, почти изможденная женщина лет сорока с небольшим, с темными волосами, подстриженными под мальчика. У нее были большие, глубоко посаженные карие глаза, резко очерченные скулы, большой крючковатый нос и широкий рот на темном, почти цыганском лице. На ней было темное длинное платье с белым гофрированным воротником, длинными рукавами и белыми гофрированными манжетами. Над верхней губой — легкая тень, которая могла быть усиками, а могла быть и просто тенью.

Она перевела взгляд с Розы на меня и обратно и улыбнулась. Улыбка милая — она сразу смягчила немного суровые черты ее лица.

— Привет, Роза. — Голос оказался очень мягким.

— Привет, Элис. Это господин Фил Бомон, американец. Господин Бомон, познакомьтесь с Элис Токлас, подругой Гертруды Стайн.

— Как поживаете? — обратилась ко мне мисс Токлас. — Проходите, пожалуйста.

Мы вошли, она закрыла дверь и повела нас в дом. Шла она медленно и степенно, сложив руки на груди, держа верхнюю часть туловища неподвижно и едва передвигая нижнюю. Создавалось впечатление, будто она плывет в нескольких сантиметрах над полом.

Комната была заполнена картинами, людьми и табачным дымом. Картины висели на стенах повсюду, и люди стояли и сидели в креслах тоже повсюду.

И тут с краю толпы я заметил женщину, которую совсем не ожидал здесь увидеть.

Глаза Розы Форсайт, когда я их впервые увидел, напомнили мне об одной женщине в Англии. Джейн Тернер. Когда я о ней в последний раз слышал, она все еще была в Англии.

Но сейчас она находилась не в Англии, потому что стояла на другом конце комнаты парижской квартиры, во Франции.

* * *

Остров Сен-Луи, Париж

С любовью, Джейн

11 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Фил Бомон в Париже. Скорее всего, именно его я видела сегодня в магазине «Бон Марше».

Наверное, искал всякие безделушки для своей пассии.

Я не хочу говорить о нем плохо. На самом деле я вообще не хочу говорить ни о нем, ни о его пассии, ни о вечеринке у Гертруды Стайн, где я их обоих увидела.

Зато я там познакомилась с Эрнестом Хемингуэем. Он оказался совсем, совсем НЕ таким, каким я его себе представляла. Когда мы остались с ним наедине в кухне мисс Стайн, он… нет, об этом я тоже не хочу говорить. По крайней мере, пока.

Разумеется, познакомилась я и с Гертрудой Стайн. Она мне очень понравилась. А еще я познакомилась с Эриком Сати и другими писателями и несколькими парижскими художниками. Когда-нибудь я о них тебе расскажу. И о том, что произошло на кухне мисс Стайн.

Да, еще я познакомилась с французом, который работает вместе с господином Бомоном, и он рассказал мне кое-что весьма интересное о Сибил Нортон. Я напишу тебе об этом вместе со всем остальным.

Ты помнишь Теду Бара в роли вампирши в «Был ли дурак? (Поцелуй меня, мой дурачок!)». Так вот, это тот тип женщин, который, вероятно, привлекает господина Бомона, — стройные, миниатюрные соблазнительницы (в данном случае просто пигалица).

Знаешь, кто была эта его пассия? Нет, конечно, не знаешь.

Это была Роза Форсайт, вдова мужчины, который умер, а я как раз занимаюсь расследованием его смерти. И она, вся с иголочки, еще разгуливает по Парижу в коротком платье (с заниженной талией и высоким воротником), когда тело ее мужа еще не остыло в могиле.

Ладно. Хорошо. Через два месяца после смерти он наверняка чуть-чуть подостыл. Не могу с тобой не согласиться. Но ты бы ее видела, Ева, — она вьюном обвивалась вокруг господина Бомона. И господин Бомон явно не противился. Глядя со стороны, ему это даже доставляло удовольствие.

Ты можешь, конечно, сказать, что господин Бомон, вполне вероятно, работает над тем же делом, что и я, и наверняка сопровождает эту дамочку затем, чтобы получить от нее какие-то сведения. Но я видела их, Ева. Видела, как они себя вели. И, между прочим, могу тебе сообщить, что для того, чтобы добыть у женщины какие-то сведения, не требуется нечеловеческих усилий. Нечеловеческие усилия требуются только для того, чтобы остановить поток этих сведений. Поверить не могу, как она о нем отзывалась, пока он беседовал с мисс Стайн.

Но я не желаю об этом говорить.

Лучше расскажу, как я провела утро вместе с Эжени в салоне Вирджинии Рендалл. Мисс Рендалл американка и живет одна в Париже вот уже десять лет с той поры, как приехала сюда в восемнадцать лет. Она просто потрясающая. Стройная и высокая (не то что некоторые), с громадной копной золотисто-каштановых волос, которые ниспадают на прямые плечи и обрамляют прекрасное овальное лицо. Глаза огромные, фиалкового (да, фиалкового!) цвета, губы четко очерчены, кожа гладкая, без единой морщинки. Думаю, мало кто может с ней сравниться.

Кстати, глаза у той пигалицы голубые и, должна признать, довольно привлекательные. Особенно если не обращать внимания, как, вероятно, делает господин Бомон, на их лихорадочно-хищный блеск, похожий на свет фонарей в каком-нибудь борделе.

Впрочем, довольно.

Мисс Вирджиния Рендалл тоже в некоторой степени соблазнительна, но она добродушная. И умная. И культурная, и уравновешенная. Она рисует, и весьма недурно. Говорит на безукоризненном — парижском — французском и, кроме того, пишет на нем стихи.

(Я уже упоминала, что она высокая?)

Короче, в общем и целом, она такая — богатая, красивая и талантливая, и я должна была бы ее быстро возненавидеть, если бы она с самого начала не была так добра ко мне.

Ее дом, но сути, настоящий особняк, стоит на улице Жакоб. Его строили в стиле Возрождения, и архитекторам это удалось, да еще как. Высокие потолки украшены искусной лепниной, пол покрыт серым мрамором, напоминающим атлас, оштукатуренные красные стены увешаны старинными портретами в роскошных позолоченных рамах. Обстановка просто загляденье: полированная мебель «чиппендейл» и «хепплуайт», [59] премилые кресла и столики эпохи Людовика XVI. Во всех комнатах — мягкие диваны, кушетки и диванчики на двоих, заваленные вышитыми подушками и задрапированные леопардовыми шкурами и бархатными покрывалами. Каждый отдельный предмет на редкость элегантен и бесценен, но, разбросанные в (почти) очаровательном беспорядке, все они создают такую атмосферу уюта и покоя, что об их бесценности (почти) забываешь.

Когда мы с Эжени прибыли сюда в четвертом часу (прямиком из «Бон Марше»), после моей несостоявшейся встречи с неуловимым господином Бомоном, дом был полон людей и шума. Гости болтали везде и всюду: кто-то сидел, кто-то стоял, кто-то переходил из комнаты в комнату. Сначала я не заметила ничего необычного, разве что некоторые мужчины во фраках и бриджах казались несколько разряженными для ранней вечеринки. Но когда Эжени провела меня через толпу, чтобы представить хозяйке, я сообразила, что это были даже вовсе не мужчины. А женщины, одетые как мужчины. У большинства были коротко стриженые волосы, напомаженные, как у мужчин. У некоторых были маленькие усики с аккуратными причудливыми завитушками, наведенными тушью на щеках. Французы очень серьезно относятся к своим усам, если даже эти французы на самом деле француженки.

Французов в комнате не было, как и вообще — никаких мужчин.

Я повернулась к Эжени. Она с улыбкой наблюдала за мной.

— Qui, — просто сказала она.

— А… вы? — спросила я. Naturellement, по-французски. Я не сказала ни слова по-английски с той поры, как уехала из Сен-Пья.

Все еще улыбаясь, она слегка пожала плечами.

— Ну, разумеется.

— А, — сказала я. Госпожа Эпплуайт порадовалось бы моей sangfroid. [60] Ты же помнишь, она всегда говорила, что над моей sangfroid надо работать. Теперь же, глядя на меня, она пришла бы в восторг и украсила меня лентами с ног до головы.

Если честно, Ева, то это была вовсе не sangfroid, а просто шок. Мне такое и в голову никогда бы не пришло. Что, несомненно, говорит о моих безусловных детективных способностях.

Но вернемся к мисс Рендалл. Она сидела на диване в солнечной комнате и беседовала с одним из faux [61] французов. Заметив Эжени, она широко распахнула фиалковые глаза, радостно улыбнулась, похлопала свою собеседницу по руке, встала и проплыла сквозь толпу, слегка наклонив гордую головку и раскинув изящные руки. На ней была широкая шелковая красная юбка с поясом и широкая блузка цвета лаванды с рукавами фонариком и большим открытым воротником. На шее — колье с большим аметистом посередине. Немногие рыжие женщины рискнут нацепить на себя столько красного, но фиалковый цвет глаз ей это позволял, и она выглядела шикарно.

Они с Эжени обнялись, должна признать, довольно холодно — с обычной, свойственной французам теплотой. Быстрое дружеское объятие, легкий поцелуй в обе щеки. Но, стоя рядом, они представляли собой великолепную пару: обе красивые, только одна — бледная и хрупкая, типичная парижанка, а другая — яркая, энергичная, пышущая жизнью американка.

— Давненько не виделись, — сказала мисс Рендалл по-французски, держа Эжени за руки. — Ты выглядишь потрясающе.

— Спасибо, — улыбнулась Эжени. — Ты тоже, как всегда, великолепна. Вирджиния, это моя добрая приятельница мисс Тернер из Англии.

— Вот как, — сказала мисс Рендалл и повернулась ко мне. Ее фиалковые глаза встретились с моими, она по-мужски протянула мне руку, и я ее пожала. — Очень рада с вами, познакомиться, — сказала она. Ее пожатие было крепким, пальцы — теплыми. — Эжени так восторженно рассказывала о вас сегодня утром по телефону. Надеюсь, вы столь же умны и очаровательны, как она говорила. Эжени всегда говорит правду. — Она улыбнулась. — Такой уж у нее недостаток. Правда, она не сказала, что вы очень красивы. — Она отпустила мою руку.

Я порадовалась, что волосы у меня закрывают уши, потому что мне вдруг показалось, что у меня вместо ушей раскаленные хлебцы.

— Спасибо, — промямлила я. — Боюсь, Эжени преувеличивает мои достоинства.

— Вот тут я сомневаюсь. К тому же она явно не преувеличила, когда сказала, что вы свободного владеете французским. Вы жили во Франции?

— Нет, просто я приезжала сюда несколько раз, когда была еще девочкой. Уже столько лет прошло.

Она улыбнулась.

— Не так уж много, думаю. Вы говорите по-французски, как чистокровная француженка.

— Спасибо. Но я даже близко не могу сравниться с вами.

— Ерунда. Итак. Не хотите что-нибудь выпить? Шампанского? Или что-нибудь съесть? В столовой полно всякой всячины.

— Спасибо, но я ела всего несколько часов назад.

— Тогда пойдемте. Вы должны познакомиться с гаремом. Эжени, ты позволишь мне ненадолго похитить твою подругу?

Эжени улыбнулась.

— Если поклянешься, что приведешь ее назад.

— Я никогда не клянусь, — заявила мисс Рендалл, подняв точеный подбородок. — Жизнь так переменчива, что ни в чем нельзя быть уверенной. Почему я должна вести себя иначе? — Она улыбнулась, протянула руку и слегка коснулась плеча Эжени, и это простое движение, так похожее на прикосновение Эжени ко мне, показалось мне куда более интимным, чем их объятие при встрече. — Впрочем, я постараюсь, — пообещала она.

Мисс Рендалл элегантным жестом взяла меня под руку и повела через толпу гостей.

Она одного со мной роста и по меньшей мере на десять сантиметров выше большинства присутствующих здесь женщин. Я всем нутром ощущала обращенные к нам взгляды. Некоторые быстро отводили глаза, другие просто таращились, кто-то смотрел задумчиво, оценивающе, а кто-то — даже враждебно. Я вдруг почувствовала, будто оказалась на сцене в роли, прекрасно знакомой всем присутствующим и совершенно мне неизвестной.

Она показала мне столовую, где на длинном столе громоздилась куча всякой снеди: серебряные ведерки, покрытые росой от наполнявшего их льда, с бутылками шампанского, серебряные подносы с черной икрой и foie gras с семгой и осетриной, ростбиф, огромный деревенский окорок, пышная индейка, баранья ножка, четыре-пять корзинок с куриными окорочками, два-три подноса с сырами — кругами бри и камамбера, и большие ломти chèvre. [62] Если бы я не наелась так за обедом, то, наверное, повела бы себя как настоящая свинья.

Мисс Рендалл показала мне спальню — снова бархат, снова тигровые шкуры, снова портреты в рамках на стене и обширная старинная кровать с пологом из вишневого дерева; а потом она показала мне ванную комнату с зеркальными стенами, с утопленной в пол мраморной ванной с позолоченными кранами. Затем она вывела меня в сад — там, среди кустов роз, куманики и плюща она соорудила маленький очаровательный мраморный храм в дорическом стиле. Он служит, сообщила мне она, для показа пьес, сочиненных и поставленных ее друзьями. (Полагаю, эти пьесы не сильно отличаются по теме и содержанию от тех, которые исполняли мы с тобой теми теплыми, полными смеха ночами у госпожи Эпплуайт.)

Будь она хоть чуточку другой, мне бы вся эта роскошь, да и она сама, показались угнетающими. На столе было столько еды, что ее хватило бы с лихвой, чтобы прокормить целую шахтерскую деревню в Уэльсе в течение полугода, а кроме того, весь Уэльс в течение другой половины. От эдакой роскоши, как у нее, я чувствовала себя неуютно, а порой даже воинственно. Слишком часто за несколько лет моей лондонской юности я ощущала на затылке ледяное дыхание нищеты. Зато мисс Рендалл этого дыхания не ощущала никогда, и, скорее всего, даже не представляла себе, что такое бывает.

Но она получала такое огромное и явное удовольствие от своей жизни и вещей, которыми она ее украсила, и с такой щедростью делилась ими с друзьями (и даже со старой девой, ее новой знакомой), что полностью меня обезоружила. То, что эта красивая, талантливая и умная женщина испытывала радость от моего общества, разумеется, никак не повлияло на мое отношение к происходящему.

— Пойдемте, — сказала она и, взяв меня за руку, повела вниз по дорожке между двумя величественными рядами итальянских кипарисов с южной стороны дома, где опять же между кустов роз стоял побеленный, крытый соломой каменный коттедж. Этот маленький домик, приютившийся в самом сердце Парижа (как с географической, так и с культурной точки зрения) являл собой настоящее чудо; казалось, только мгновение назад его каким-то чудесным способом перенесли сюда из Котсуолда.

— Моя студия, — сказала она, открыв дверь и приглашая меня жестом зайти.

Единственная комната в домике была почти пустая, по-спартански: несколько ковриков на синевато-сером полу, в углу каменный камин, почерневший от частого пользования. Кроме мольберта там еще были простой деревянный шкаф, два простых деревянных стула и простой деревянный стол, заваленный скрюченными тюбиками с краской, тряпками в ярких следах краски, закрытыми пробками бутылочками и тонкими деревянными кистями, которые, несмотря на пятна, были связаны в аккуратные пучки. В воздухе стоял липкий запах красок и растворителя, а вокруг повсюду висели картины, в основном портреты, — наверное, не меньше сотни. Все они были без рам и разных размеров — от почти миниатюр до картин среднего размера, полметра на метр. Некоторые висели, казалось бы, в полном беспорядке на всех стенах, но большая их часть стояла вдоль стен на полу.

(Как я узнала позднее, стены ателье мисс Гертруды Стайн так же плотно завешаны картинами — многие из них я успела рассмотреть, прежде чем мое внимание было отвлечено прибытием господина Бомона и его спутницы-коротышки. Для сравнения, должна признаться, картины мисс Рендалл понравились мне больше, чем многие из тех, что я видела у мисс Стайн. Впрочем, на мое впечатление, конечно, могло повлиять то умственное и физическое состояние, в котором я находилась, когда их рассматривала. А может — усталость. Или досада. Или омерзительный вид его спутницы.)

Я некоторое время стояла, оглядывая комнату.

— Мои друзья, — улыбнулась мисс Рендалл, но я не поняла, что она имеет в виду — людей, на них изображенных, или сами картины. Задним числом я решила, что она все же имела в виду картины.

Мисс Рендалл отошла в сторонку и смотрела, как я медленно двигаюсь вдоль одной стены, разглядывая ее творения, — как будто я и в самом деле достаточно искушена в живописи, чтобы выносить серьезные суждения в этой области.

Ты знаешь, что из меня еще тот искусствовед. Но ее картины мне очень понравились. Она явно училась у импрессионистов и, как большинство из них, предпочитала быстрые, легкие и яркие мазки, стараясь передать смутную игру света и тени; разумеется, куда важнее и сложнее передать ту же игру теней в натуре изображаемого человека. Когда я смотрела на эти портреты, в их глубину, у меня было ощущение, что я узнаю в них живых людей, угадываю жадный блеск в глазах солидного джентльмена или кривую, самовлюбленную усмешку на губах вон той молодой gamine. [63]

Наконец я добралась до портрета человека, которого я действительно узнала. Я повернулась к мисс Рендалл.

— Это Ричард Форсайт, — сказала я.

Она слегка нахмурилась, будто сама удивилась, потом улыбнулась.

— Ну конечно. Эжени упоминала, что вы как-то связаны с их семьей. — (Разумеется, я отметила ее деликатное «связаны» вместо более точного «работаете на».) Она снова нахмурилась. — Но вы же с ним никогда не встречались.

— Я видела фотографии, — призналась я. И внимательнее присмотрелась к портрету. На нем был красный халат, скорее всего атласный, открытый у белого, как у патриция, горла. Темные, блестящие волосы зачесаны назад, но с обеих сторон широкого белого лба выбиваются несколько вьющихся прядей, падая на темно-карие блестящие глаза. На картине он выглядел таким же элегантным и красивым, как на фотографиях, и таким же изысканным и высокомерным. Рот кривился в вялой ироничной усмешке. Но во взгляде блестящих карих глаз ощущалось что-то неладное.

Я повернулась к мисс Рендалл.

— В нем почему-то чувствуется отчаяние.

Она подняла рыжеватые брови и снова улыбнулась.

— Эжени, как всегда, была права. Вы действительно проницательная женщина.

— Но ведь его портрет написали вы, — возразила я (далее почти не покраснев и моргнув всего лишь два раза). — Так что вы куда проницательнее.

— Но вы заметили, что именно я пыталась изобразить, — сказала она. — Вы увидели то же, что и я. А это заметили совсем не многие. Да почти никто. Ни на портрете, ни в самом Ричарде.

Мисс Рендалл подошла ко мне и остановилась, сложив руки на груди. Она некоторое время смотрела на портрет. И наконец сказала:

— Бедный Ричард.

— Бедный?

Не отрывая глаз от портрета, она продолжала:

— Блестящий был человек. Очаровательный. Все было при нем. Кроме таланта.

Она повернулась ко мне.

— А именно этого он, видно, жаждал больше всего. Он же был дилетантом. Как и я.

— Но у вас явный талант, — возразила я, оглядывая комнату. — Здесь все… замечательно. Все-все.

— Спасибо. — Она чуть склонила голову, и густая копна ее рыжих волос колыхнулась, а когда она подняла голову, улыбка у нее была печальная. — Возможно, у меня и есть кое-какие навыки. Но получается немного карикатурно. — В голосе слышалась легкая насмешка над собой. Наверное, она расслышала ее сама, потому что снова быстро взглянула на портрет и добавила: — А у Ричарда и того не было. И это его бесило.

Она взглянула на меня.

— «Отчаяние» — это вы точно сказали. Он отчаянно хотел стать творческой личностью. Пробовал свои силы в поэзии, пробовал рисовать. Ничего не вышло ни тут, ни там. Попытался стать издателем. Искусство как коммерция, коммерция, как искусство. Он издавал прекрасные книги. А их никто не покупал.

Мисс Рендалл слегка, очень по-французски, пожала плечами.

— В искусстве без самообмана никак нельзя. Нужно убедить себя как художника, что ваши творения так или иначе пойдут на благо обществу. Разумеется, ничего подобного не происходит. Миру глубоко на вас наплевать. Но вы все равно пыжитесь, потому что глубоко внутри, на самом дне, под слоем самообмана вам глубоко наплевать на этот мир. Если же вы талантливы, если Бог был щедр к вам, вы и правда создаете что-то полезное, прекрасное. Ричард не был талантливым, Господь, к сожалению, одарил его иначе. Мне кажется, беда его была в том, что он вообще потерял способность себя обманывать.

Мисс Рендалл снова взглянула на картину.

— Вы действительно в это верите? — спросила я. — В то, что миру наплевать на искусство?

Она снова повернулась ко мне.

— Кроме разве что очень коротких мгновений. — Она улыбнулась. — Но ведь это все, что есть в действительности, разве вы так не считаете? Короткие мгновения. Мы должны им радоваться, пока можем.

— А Ричард не умел, вы хотите сказать?

— Ричард не умел, именно это я и хотела сказать.

— Значит, его самоубийство никого не удивило.

— Нет. — Она посмотрела в сторону, на мгновение опустив брови. Затем снова посмотрела на меня.

— Вы когда-нибудь видели портреты Сабины? Знаете, кто она такая?

— Да, — сказала я и тут же соврала: — Но я не видела ее портретов.

— Идите сюда, — позвала она. — Вот эта картина в центре, — она улыбнулась, то ли печально, то ли иронично, я не разобрала. — Прямо напротив Ричарда, — добавила она.

Та фотография Сабины фон Штубен, которую я видела в Лондоне, не отдавала Сабине должного. Женщина на фотографии была симпатичной, только и всего, женщина же на портрете — просто сногсшибательна. Ее пышные светлые волосы были такие бледные, что казались белыми — белыми, как снег. Большие миндалевидные глаза отливали такой глубокой, непроницаемой синевой, что невольно представляешь себе Ледовитый океан. Скулы высокие, выдающиеся вперед, нос крупный, пожалуй, излишне крупный, — на каком-нибудь другом лице он наверняка подавлял бы остальные черты. Но к ее лицу он подходил идеально. Губы алые и блестящие, как будто она только что намазала их помадой и несколько секунд назад слегка облизала.

Однако, как и в случае с портретом Ричарда Форсайта, было что-то тревожное и в самом портрете, и в той, кого он изображал. Губы были приоткрыты, как будто в безмолвном ожидании, между ними поблескивали мелкие зубы. Женщина чуть наклонилась вперед, и декольте ее черного вечернего платья подчеркивало полушария высокой белой груди и темную впадинку между ними. Ее глаза были скошены налево, и в них, как мне показалось, читалась мольба, исполненная какого-то слепого обожания.

Я повернулась к мисс Рендалл.

— На кого она смотрит?

Мисс Рендалл засмеялась.

— На Ричарда. — Она снова засмеялась. — Прекрасно! Вы поняли, что она смотрела на человека.

— А что еще это могло быть?

— Божество, например. Один из богов Сабины. До того как она начала обожать Ричарда, она обожала богов. — Мисс Рендалл улыбнулась. — После того как появился Ричард, других богов, кроме него, у нее не осталось.

— Каких богов?

— А… — сухо сказала она, — у Сабины их было много, и все разные. Но они были темные.

Я взглянула на висящий рядом портрет и увидела, что и на нем была изображена Сабина. Но это был не портрет. Она лежала обнаженная (почти полностью) на черной атласной простыне на кровати, наверняка той самой, с пологом, которую я видела в спальне мисс Рендалл. Руки закинуты за голову, длинная, стройная нога, правая, согнута в колене и упирается пяткой в простыню, левая нога откинута в сторону и лежит на шелке. Тело очень белое, почти такое же белое, как и пышные волосы (кстати, картина убедительно показывала, что цвет волос натуральный). Она смотрела на зрителя или художника, который стоял в изножье кровати, и на лице блуждала самая распутная, самая порочная улыбка, какую мне только приходилось видеть.

Мисс Рендалл заметила мой взгляд. (И, возможно, мою реакцию, мой резкий вдох, который напрочь был лишен всякого sangfroid. Я попыталась скрыть волнение легким кашлем, но, боюсь, только выдала себя. Это к слову о лентах.)

— Эта картина была написана до того, как она встретилась с Ричардом, — пояснила мисс Рендалл.

— А-а, — отозвалась я. Настоящий пинкертон всегда найдется, что сказать. Я повернулась к ней. Не знаю, покраснела я или нет.

— Значит, вы ее знали.

— Знала.

Я взглянула на портрет, потом на мисс Рендалл.

— Какая она была?

Мисс Рендалл склонила голову набок.

— Вы действительно хотите, чтобы я рассказала вам о Сабине?

— Да, — ответила я. — Очень.

— Простое любопытство?

Вот тут, кажется, я точно покраснела. Но, полагаю, при таком вопросе это было вполне естественно, даже не будь я пинкертоном.

— Наверное, — призналась я. — Разумеется, я слышала кое-что о Ричарде от его домочадцев. Правда, не очень много, они не слишком разговорчивые. А о Сабине я совсем ничего не слышала.

Мисс Рендалл некоторое время изучала меня, как будто я — картина. Потом кивнула.

— Ладно. Но сначала, я полагаю, нам стоит выпить по бокалу вина.

Она подошла к деревянному шкафу, открыла его и достала оттуда бутылку красного вина, штопор и два хрустальных бокала на тонких ножках. Студия оказалась не такой уж спартанской, как я думала.

Мисс Рендалл повернулась ко мне и сказала:

— Присаживайтесь.

— А как же ваши гости? — забеспокоилась я.

— Они вполне могут сами о себе позаботиться. Садитесь.

Когда я села, она поставила бутылку и бокалы на стол и отодвинула часть красок и кистей. Ее движения были быстрыми и четкими, не мужскими, но и не лишенными женственности, но они были решительными, и мне поправилась эта ее твердая уверенность.

Все еще стоя, она обвела кончиком штопора вокруг горлышка бутылки, аккуратно срезая фольгу. Отложила фольгу в сторону, ввинтила кончик штопора в пробку и уперлась донышком бутылки в столешницу. Затем, держа штопор неподвижно, она медленно, ровно и осторожно (точно так же, как, помнится, делал мой отец когда-то давно в Торки) начала поворачивать бутылку по кругу. Еще мгновение, и, хлоп, пробка вынута.

Как заправский сомелье, она налила глоток вина в мой бокал и стоя ждала, когда я попробую.

Я подняла на нее глаза.

— Замечательно, — честно сказала я.

Мисс Рендалл улыбнулась.

— «Шамболь-мюзиньи». Мое любимое. — Она протянула бутылку, я подняла бокал, и она его наполнила. Затем налила вина себе, поставила бутылку на стол и села. Подняла свой бокал и провозгласила: — Ваше здоровье!

— Ваше здоровье! — повторила я с insouciance [64] няни, привыкшей распивать вино средь бела дня в котсуолдском коттедже в Париже в обществе таких персон, как мисс Рендалл, Мы чокнулись, и каждая отпила по глотку. Затем она посмотрела на меня взглядом столь же решительным, как и ее движения.

— Мы с ней были какое-то время близки, — сказала она.

— Да, — ответила я.

— Мы были некоторое время любовницами.

— Разумеется, — сказала я. Мне показалось, что я хорошо держусь, но по смешинке в уголках глаз мисс Рендалл я поняла, что она забавляется.

Естественно, как ни мало была заметна эта смешинка, она предполагала, что мисс Рендалл хочет, чтобы я видела, как она забавляется.

— Она была, вернее, казалась очень чувственной женщиной, — продолжала мисс Рендалл.

— Казалась?

Мисс Рендалл отпила еще глоток вина.

— Из нас редко кто выглядит таким, каким кажется. А Сабина и подавно. Когда-то я думала, что знаю ее. Мы наслаждались друг другом, а может, мне просто казалось. Я не имею в виду — чисто физически.

Я кивнула.

Она улыбнулась.

— Хотя, как вы, вероятно, догадались по этой картине, это тоже было частью наших отношений. Притом значительной.

— Да, — кивнула я, стараясь изо всех сил не моргнуть.

Мисс Рендалл улыбнулась и откинулась на спинку стула.

— Я вас шокирую, Джейн?

— Нет-нет. Совсем нет.

Она засмеялась, на мгновение подняв голову и показав свою изящную шею. Аметист в ее колье задрожал, словно подмигивая мне на свету, но она тут же опустила голову. Взгляд ее фиалковых глаз снова встретился с моим. На мгновение ее глаза сузились, словно она пыталась проникнуть в самую глубину моего взгляда.

— Вы озадачиваете меня, Джейн. В вас есть что-то истинно английское. Я не имею в виду ничего плохого, пожалуйста, не поймите меня превратно, но в вас есть что-то такое, чего я пока не могу уловить.

Мое удостоверение пинкертона, скорее всего. Оно осталось в Лондоне и надежно спрятано от любопытных глаз и загребущих рук.

Я улыбнулась.

— Из нас редко кто выглядит таким, каким кажется, — сказала я, (Из-за кулис я расслышала одобрительные аплодисменты госпожи Эпплуайт.)

— Touchè, [65] — сказала мисс Рендалл, подняла бокал и отпила глоток.

— Она вам лгала? — спросила я.

Мисс Рендалл поджала губы и на мгновение задумалась. Наконец она произнесла:

— Она сама была воплощением лжи. Той, за кого она себя выдавала, не было и в помине.

Мисс Рендалл наклонилась ко мне. Теперь ее улыбка была дразнящей.

— Хотите знать, что она здесь делала? В Париже?

— Да, конечно.

Она снова выпрямилась.

— Так вот. Она говорила, что приехала сюда потому, что в Мюнхене ей было скучно. Что ее отец, барон, подумывал об инвестициях здесь, в Париже. Что, возможно, он купит небольшой дом где-нибудь на острове Сен-Луи. — Она отпила глоток вина, взглянула на портрет Сабины, потом на меня. И слегка улыбнулась. — Она много чего говорила. Но все было ложью.

— Тогда зачем она сюда приехала?

Мисс Рендалл взглянула на мой бокал, к которому после первого глотка я даже не прикоснулась.

— Мне казалось, вам понравилось вино.

— Понравилось. Просто я выпила немного лишнего за обедом.

— Ох, Джейн, пожалуйста, не будьте такой правильной. Не будьте такой умеренной. Только не здесь. Не со мной. Я могу принять перебор, я могу принять полный отказ, но я не терплю умеренности.

Я засмеялась. И отпила глоток вина.

— Прекрасное вино.

Мисс Рендалл кивнула с медленным, подчеркнутым изяществом. Волосы упали ей на лоб.

— Спасибо. Спасибо за ваше чувство юмора. — Она отпила еще глоток. — Так вот, она объявилась здесь, чтобы собирать деньги для одной политической партии в Германии.

— В Германии?

— Есть там одна партия, называется национал-социалистической рабочей. Слышали о такой?

— Слышала. Далее припоминаю, кто-то говорил мне, что Сабина была ее членом.

Мисс Рендалл слегка приподняла брови.

— В самом деле? И кто же?

— Не помню. — Но ты должна помнить, Ева, если внимательно читала письмо. Это был Нил Форсайт. — Один из Форсайтов.

Мисс Рендалл кивнула.

— Но она была не просто членом. Она на них работала. Переправляла деньги из Франции в Германию.

— Какие деньги? И с какой стати кто-то во Франции станет давать деньги немецкой политической партии?

— Вы знаете, за что борются национал-социалисты? Каковы их цели?

— Довольно смутно. Они против большевиков, верно? И против евреев?

— Самым непримиримым образом. Против тех и других. Как и все остальные, немцы имеют привычку перекладывать вину за свои беды на других. Большинство рабочих обвиняют евреев, которые, как им кажется, правят страной. Промышленники и армия, которые на самом деле этой страной правят, обвиняют большевиков. Буржуазия винит Францию. Национал-социалисты обращаются ко всем. Кроме того, они играют на неугомонной склонности немцев к мистике, на их преклонении перед ужасным тевтонским прошлым. Узы крови. Национальная самобытность.

— Der Volk. [66]

На этот раз она подняла одну бровь.

— Вы говорите по-немецки?

— Немного, — призналась я.

Это ее снова позабавило. Она подняла бокал и отпила глоток.

— Вы и правда темная лошадка, Джейн.

Лучше оставить это замечание без ответа, решила я.

— Но какое отношение это имеет к социализму?

Мисс Рендалл улыбнулась.

— Неуловимая темная лошадка, — прибавила она.

Лучше и это оставить без внимания.

— Но я действительно не понимаю, — с невинным видом заявила я, — почему они называют это социализмом.

Мисс Рендалл вдруг рассмеялась, откровенно развеселившись, и снова откинула голову назад. Затем перевела взгляд на меня и с улыбкой разглядывала меня некоторое время. Кивнула.

— Ладно, Джейн. Не будем отвлекаться от темы, хорошо? — Еще одна улыбка и легкое пожатие плечами. — Почему они называют это социализмом? Наверное, потому, что думают, рабочим понравится, как это звучит. Как англичане говорят? «Подсластить пилюлю». Но вы совершенно правы. Социализма тут нет и в помине. Национал-социализм означает, что рабочие, промышленники и буржуазия, все вместе, должны работать на благо Новой Германии.

— Но с какой стати кто-то во Франции должен им помогать?

— Здесь есть люди, которые разделяют их страх перед большевиками. Они презирают веймарское правительство, социалистическое на словах, но не на деле, и они с радостью готовы помочь партии, которая обещает его свергнуть. А заодно и большевиков. И, знаете, они бы совсем не возражали, если бы походя разобрались и с евреями.

— Но Франция и Германия всегда были врагами. Что будет, если национал-социалисты придут к власти?

— А они наверняка придут. Ну, я уверена, французы, которые их поддерживают, говорят себе, что они либо перейдут этот мост, либо сожгут его, случись что. Вы знаете, большевистские вожди, Ленин и Троцкий, жили здесь, в Париже, до революции?

— Да.

— И французы, поддерживающие Германию, боятся сильной Германии куда меньше, чем революции.

Мисс Рендалл еще раз взглянула на портрет Сабины, снова приложилась к бокалу и откинулась на спинку стула.

— Так вот, от таких людей Сабина и получала деньги.

— И вы об этом знали?

— Я узнала, но не сразу. Мы мало говорили о политике. Но я должна была догадаться. И сделать вывод из того, что она говорила. Но я вполне сознательно не придавала этому серьезного значения. Она была очень молода, всего двадцать лет, а молодые иногда страстно увлекаются политикой. И, видите ли, я была слегка ею очарована.

Мисс Рендалл налила еще вина в мой, почти полный, бокал и добавила в свой, почти пустой. Поставила бутылку на стол, подняла свой бокал и отпила глоток.

— Потом в один прекрасный день я обнаружила, что она подделала мою подпись на чеке. Я вызвала ее на разговор. Это было… очень неприятно. Она такого мне наговорила. Сказала, кстати, что вообще использовала меня с самого начала. Мое положение. Мои связи с некоторыми людям. Она так прямо и заявила, что сошлась со мной как с женщиной только потому, что хотела помочь партии. Она сказала… — Мисс Рендалл криво усмехнулась. — Она говорила ужасные вещи.

— Мне очень жаль, — сказала я.

На мгновение, на одно короткое мгновение — чтобы рассказать об этом потребовалось бы значительно больше времени — она оцепенела, глаза ее прищурились, губы сжались. Я сразу поняла, что сморозила глупость. Под всей ее утонченностью скрывались гнев, ярость, которых я в ней и не подозревала, (Вполне вероятно, мне лучше заняться каким-нибудь другим делом.) Мисс Рендалл не любила, когда ее жалели.

Но затем, так же внезапно, она успокоилась. Взяла бокал и выпила вина.

— Я тоже наговорила дикостей. Она назвала несколько имен, все французы, инакомыслящие.

— Каких имен?

Мисс Рендалл покачала головой.

— Сейчас это уже неважно. Все в прошлом. Черт!

— И после этого, — смекнула я, — она связалась с Ричардом.

— Да.

— С той же целью, вы думаете?

— Сначала я так и думала. Далее наняла частного детектива — как это у вас в Англии называется? Сыщика?

— Наверное, — как ни в чем не бывало, ответила я. (Новые аплодисменты из-за кулис.)

— После того как мы… расстались, я наняла его, чтобы он все о ней разузнал. Вот тут и выяснилось, что все ее рассказы были ложью. Отец ее никакой не барон. А содержала ее партия — платила за то, что она переводила деньги из Франции в Мюнхен. Еще я многое узнала о самой партии. Она и в самом деле отвратительна. Я все рассказала Ричарду. Хоть мы никогда и не были близкими друзьями, я решила, он должен все знать. Он сказал, что и так все знает. Она, мол, сама ему рассказала. Я спросила, не пугает ли его то, что она помогает таким людям. Он сказал, что она больше этим не занимается. Сказал, что поставил ее перед выбором: он или партия, — и она выбрала его.

— Думаете, это правда?

— Да, думаю, так оно и было. Стоило всего лишь взглянуть на нее в его присутствии, чтобы понять, что она окончательно потеряла голову. — Мисс Рендалл отпила еще вина. — Это было даже не обожание, а что-то вроде опьянения.

— И тем не менее вы их нарисовали, — заметила я. — Обоих. Это легко вам далось?

Мисс Рендалл вяло и горько улыбнулась.

— Труднее всего было скрыть в картине все, что я о ней знаю. Изобразить ее не такой, как есть, а какой кажется. — Она снова пожала плечами. — Ричард попросил меня нарисовать их обоих, а я была у него в долгу. Но это была шутка. Одна из последних шуток Ричарда.

— Что вы имеете в виду?

— Он должен был забрать картины как раз в тот день, когда застрелился. Думаю, он знал, когда со мной договаривался, что он за ними не приедет, И оставит их здесь, для меня.

Я посмотрела на портрет Сабины.

— Как вы думаете, почему она так сильно влюбилась в Ричарда?

— Несмотря на все его очарование, в нем была и какая-то темная сторона. И Сабину притягивало к этой тьме, как мотылька к свету. Те же темные стороны — ненависть, жестокие мифы, стремление к власти — привлекали ее и в национал-социалистах. Очевидно, Ричард удовлетворял ее потребности, эти самые, лучше, чем партия.

— Странно.

— Люди сходятся по разным причинам, Джейн. И часто эти причины не имеют никакого отношения к духовности и свету.

— Да, безусловно, — со знанием дела согласилась я.

Все еще улыбаясь, мисс Рендалл поставила локти на стол, сцепила пальцы и положила на них подбородок. Ее потрясающие глаза смотрели на меня из ореола рыжих волос.

— А как насчет вас, Джейн?

— Меня? Что вы имеете в виду? — Возможно, господин Дарвин и прав, но я никогда не понимала, насколько важную роль в эволюции играет свойство человека краснеть.

— У вас кто-нибудь есть? — спросила она.

— У меня? Нет. Пожалуй, нет.

Казалось, этот фиолетовый взгляд можно было ощутить физически. Казалось, в нем есть вес и сила. Я ощущала, как он давит на кожу моего лица.

— Мне бы очень хотелось, — мягко сказала мисс Рендалл, — вас нарисовать.

Между нами на столе располагались, хотя и не в прямом, физическом смысле, все те возможности, которые таило в себе это предложение.

Все было бы так просто, Ева. Думаю, двинь я в ее сторону рукой, пусть даже слегка, ее рука немедленно взметнулась бы вверх и накрыла мою, подобно покрывалу, упавшему на обнажившееся плечо.

Должна признаться, мое второе я испытывало искушение. Как я уже говорила, она неповторимая женщина.

К тому же мое выступление в роли няньки двоих детей мало помогло скрыть чувство одиночества, которое, подобно грустному черному зверьку, затаилось в уголке моего сердца и в дождливые дни или долгие ночи иногда выползает наружу, чтобы показать свое знакомое печальное лицо. То время, что я провела с Эжени, получив огромное удовольствие, должно было утешить его, а оно, наоборот, только все усугубило. Мое время с Эжени скоро закончится, да и в ее компании я оказалась обманным путем.

Более того, что касается самого предложения мисс Рендалл, нельзя сказать, что у меня совсем нет опыта в подобного рода отношениях, и ты об этом знаешь лучше всех.

Но, Ева, эта возня осталась в далеком прошлом, эти полуночные охи и вздохи, эти маленькие уловки, которым ты меня обучила, какими бы милыми они ни были (и есть) и как бы я их ни ценила (равно как и тебя), я всегда воспринимала, скажем, своего рода упражнением. Экспериментом. Игрой. (И я знаю из того, что ты писала мне о великолепном господине Хэммонде, что твои чувства вряд ли слишком отличаются от моих, n’est-ce-pas?)

Если — может, лучше сказать, когда — я разделаюсь с этим утомительным «сокровищем», я бы, хотела, чтобы все произошло в обстановке, хотя бы отдаленно схожей с моими мечтами, надеждами и фантазиями. Честно признаться, меня напрочь испортили братья Гримм, И в этот период моей жизни я уже не могу так легко перенести свою привязанность к Сафо.

(Должна покаяться, что я слегка изменила свое мнение, когда несколькими часами позже столкнулась с господином Бомоном и его стройной, ухоженной, но ужасно маленькой спутницей.)

Как бы то ни было, некоторое время я сидела молча. Заданный вопрос и те, что за ним подразумевались, так и висели в воздухе, пока мы смотрели друг на друга через стол. Наконец я сказала:

— Благодарю вас. Вы мне ужасно польстили. Но у меня столько дел. Честно признаюсь, мне вряд ли удастся выбрать время.

Ее взгляд не дрогнул.

— Какал жалость, — сказала мисс Рендалл. Она взяла бокал и отпила глоток. — В таком случае, быть может, присоединимся к остальным?

Если бы я писала роман, тут бы в самый раз и закончить главу, как думаешь?

Но я еще не обо всем написала. Еще раз напоминаю тебе, я не только femme fatale, но к тому же пинкертон.

Когда мы возвращались назад по кипарисовой дорожке, я спросила:

— Все те люди, что давали Сабине деньги…

Мисс Рендалл смотрела вниз, будто наблюдала, как перед нею стелется дорожка. Потом она повернулась ко мне и рассмеялась.

— Вы никогда не сдаетесь, правда, Джейн?

— Но мне это показалось до того странным — чтобы французы давали деньги немцам.

Мисс Рендалл улыбнулась.

— Не все из них были французы и не все — мужчины. В их числе была эта писательница — Сибил Нортон.

— Сибил Нортон? — изумилась я. — Но ведь она англичанка!

— Да, конечно, — снова улыбнулась она, — и тем не менее она симпатизирует Германии. Как и ее любовник.

— Любовник?

Она слегка коснулась моей руки. Точно так же незадолго до этого она касалась и руки Эжени.

— Да, только никому ни слова. Ее любовник — префект полиции. Очень опасный человек.

Здесь, полагаю, самое время закончить главу. Уже третий час утра. Я невероятно устала и попробую уснуть.

Бог мой! Мне только что, как раз когда я хотела отложить ручку, пришла в голову странная мысль. Если Сабина фон Штубен бросила мисс Рендалл ради Ричарда Форсайта, тогда у мисс Рендалл, есть мотив убить их обоих. А у меня нет ни малейшей возможности проверить, правда ли все то, что она мне сегодня наговорила.

Но хватит. Разберусь с этим утром.

 

Глава одиннадцатая

Мисс Тернер и еще какая-то женщина, бледная привлекательная брюнетка в черном, стоя перед большой картиной, беседовали с Эрнестом Хемингуэем. В тот самый миг, когда я их заметил, мисс Тернер, бросив взгляд налево, через всю комнату, посмотрела прямо на меня.

Ее глаза за очками в тонкой железой оправе слегка сузились, взгляд переместился на Розу Форсайт, потом снова на меня. Я еле заметно кивнул ей головой и отвернулся, направившись вместе с Розой за мисс Элис Токлас, которая словно проплывала над полом.

Куперу следовало бы предупредить меня еще в Лондоне, что мисс Тернер может здесь оказаться. Она ведь была оперативницей агентства «Пинкертон» и наверняка работала по какому-то делу, может быть, даже по делу Форсайтов. Но Купер порой не позволяет правой руке знать то, что делает левая. А бывает, Купер не позволяет правой руке знать то, что делает она сама.

Зато обе ручки Розы Форсайт действовали вполне дружно. С их помощью она вцепилась мне в руку мертвой хваткой.

— Правда, мило? — прощебетала она. — Ой, посмотрите, там Пабло. Он испанец, хотя постоянно проживает в Париже. Он художник, я ОБОЖАЮ некоторые его ранние работы, ну, этих игроков на мандолине и прочее, они такие УЖАСНО печальные и романтичные. Очень испанские. — Она наклонилась ко мне и подергала за руку, заставив наклонить к ней голову. Я почувствовал ее горячее вибрирующее дыхание и парниковый аромат ее духов. — Но то, что он рисует сейчас, просто безумие.

Мисс Токлас подвела нас к камину. Около него грузная женщина в черном цирковом шатре разговаривала с тощим молодым человеком с обвислыми темными волосами. Молодой человек в черном костюме сидел на краешке деревянного стула, наклонившись вперед, весь погруженный в разговор. Женщина спокойно откинулась в обитом тканью кресле, сложив руки на широких коленях. Лет ей было немногим за сорок, выглядела она невозмутимой и сидела неподвижно, как Будда. Губы под широким, крупным носом узкие, поджатые.

— Джойс хорош, — сказала женщина. Она говорила медленно и четко, как человек, объясняющий простейшие вещи идиоту. — Он прекрасный писатель. Людям он нравится, потому что пишет невразумительно, и никто не может его понять. Но кто идет первым, Джойс или Гертруда Стайн? С кого все началось? Не забывайте, первый мой роман, «Три жизни», вышел в 1909 году, задолго до «Улисса».

Она взглянула на нас с мисс Токлас и улыбнулась. Улыбка у нее была славная — открытая, спокойная и довольная.

— А, — сказала она. — Роза. Роза среди роз. — Я подумал, не хватила ли она лишку.

— Ой, Гертруда, — отозвалась Роза и рассмеялась. Она повернулась ко мне и сказала: — Она всегда так говорит. — Она повернулась к госпоже Стайн. — Гертруда, это господин Бомон. Он — частный сыщик из агентства «Пинкертон». Он…

В комнате что-то с грохотом упало. Мы все обернулись. Хемингуэй удивленно разглядывал перевернутый маленький столик и рассыпанные по персидскому ковру безделушки. Мисс Тернер и ее спутница наблюдали, как он нагнулся, задев локтем висевшую на стене картину, которая покосилась и начала быстро раскачиваться как метроном, ударяясь о соседние картины. Он рванулся, чтобы остановить ее, но теперь уже закачались другие картины, и одна, возвращаясь на исходное место, ударила его по пальцам. Он отдернул руку и сильно потряс ею. Кроме мисс Тернер и ее спутницы, все вокруг увлеченно смотрели в другую сторону или на мисс Стайн.

Мисс Стайн вздохнула.

— Пойди, пожалуйста, к Хемингуэю, Элис, — попросила она. — Пойди и отведи его на кухню. Только держи его подальше от фарфора и непременно накорми. Да, предложи ему coq au vin. Он любит coq au vin. Именно это, ладно?

Мисс Токлас улыбнулась, повернулась и упорхнула прочь. Мисс Стайн снова взглянула на Розу.

— Пинкертон, говоришь? — Она повернулась ко мне. — Настоящий пинкертон, всамделишный? — Она говорила со мной, как, вероятно, и со всеми, — медленно и четко.

— Точно, — подтвердил я.

— Да, но из каких именно пинкертонов? Из тех, что гоняются за отчаянными ковбоями или квартирными ворами? Или вы из тех, кто борется с забастовщиками и бьет бедных голодающих рабочих по голове толстыми, здоровенными дубинками?

— Мы больше этим не занимаемся. Не разгоняем забастовки.

— Тогда, стало быть, ковбои и гангстеры? Вы за ними гоняетесь.

— Если выпадает возможность.

Она засмеялась — глубоким, грудным смехом.

— Замечательно. Вы должны сесть и об этом рассказать. Это Десмонд Споттисуод из Оксфорда, что в Англии. Я очень прославилась в Оксфорде своими книгами. Им в Оксфорде очень нравится мое творчество, что внушает мне большие надежды на Британскую империю. Десмонд приехал сюда прямо из Оксфорда, чтобы задать мне свои острые вопросы.

Молодой человек, то и дело моргая, встал и вяло протянул мне хлипкую руку. Я постарался ее не помять. А он знай себе моргал и моргал.

— Очень рад, — сказал он.

— Дорогой, — сказала Роза и сжала мою руку. — Я только что заметила ЗАМЕЧАТЕЛЬНУЮ подругу. Побегу поздороваюсь. — Она слегка ослабила стянутую у горла шаль. — А вы пока поболтайте здесь с Гертрудой, хорошо? Я скоро вернусь.

Мисс Стайн следила за ней, улыбаясь. Потом легонько покачала головой.

— Роза среди роз, — повторила она. Подняла голову и взглянула на меня. — Стул, господин Бомон. Вы должны найти стул, сесть и рассказать мне об этих ваших ковбоях. — Она повернулась к молодому англичанину. — Вам тоже полезно послушать, Десмонд. Очень полезно, думаю. Вы сможете наблюдать меня во время беседы с американцем. Мы с ним будем обсуждать такое интересное американское явление, как ковбои. Это будет очень полезно для вашей статьи.

Молодой англичанин кивнул, не переставая моргать.

— Да, конечно.

Неподалеку от них я обнаружил свободный стул. Схватил его, перевернул и сел. Взглянул на мисс Тернер. Она и бледная брюнетка внимали Розе Форсайт.

— Итак, — начала мисс Стайн, — вы прибыли в Париж в поисках ковбоев? Должна вас предупредить, что их тут у нас не слишком много. Зато есть апачи, и довольно колоритные, правда, боюсь, они совсем не похожи на тех апачей, с какими вы, должно быть, встречались. А вот от недостатка ковбоев мы страдаем, да еще как. От большой нехватки, я бы даже сказала.

— Я расследую смерть Ричарда Форсайта, — сказал я ей.

— Правда? — удивилась она. — В самом деле? Ну, полагаю, это просто замечательно. Кто-нибудь непременно должен провести тщательное расследование смерти Ричарда Форсайта. Я никогда не верила, ни на одну секунду, что он покончил с собой.

Молодой англичанин наклонился вперед, поморгал, вежливо кашлянул и сказал:

— Простите.

Мисс Стайн повернулась к нему.

— Да?

— Кто такой Ричард Форсайт?

Пухлая рука мисс Стайн слегка приподнялась с коленей и небрежно отмахнулась.

— Издатель, — сказала она. — Рука снова примостилась на коленях, а мисс Стайн кивнула в ту сторону комнаты, где стояла Роза Форсайт в компании мисс Тернер и ее приятельницы. К трем женщинам подошел низенький бородач в модном костюме, и теперь он говорил, обращаясь к ним троим. У Розы был такой вид, будто она ждала, когда он наконец замолчит и даст поговорить ей. — Ее муж, — сказала мисс Стайн. — Муж Розы.

Она снова повернулась ко мне.

— Итак. Знаете, почему я так сказала? Что Ричард Форсайт не покончил с собой? Почему он не мог пойти на самоубийство?

— Нет, — признался я. — Почему же?

— Потому что, — заявила она, — он был трус.

— Трус?

— Вот именно, трус. — Она повернулась к англичанину. — Он был самый настоящий трус, — повторила она.

И снова повернулась ко мне.

— Самоубийство есть не что иное, как разновидность трусости. Когда жить становится страшнее, чем умереть. Но, видите ли, здесь-то и скрывается парадокс. Некоторым странным образом страх перед жизнью оборачивается мужеством, вывернутым наизнанку.

— Да. Эрнест Хемингуэй сказал примерно то же самое.

Мисс Стайн кивнула.

— Да, конечно. — Он слышал это от меня. Он все у меня перенимает. Он мой ученик, и очень способный. Читали его произведения?

— Нет.

— Многообещающие. А мои книги читали?

— Еще нет.

Гертруда снова засмеялась, отчего ее дородное тело затряслось.

— Пинкертон-дипломат. Никогда бы не подумала, что такое возможно. А вы, Десмонд?

Молодой человек наклонился вперед, поморгал, но не успел он открыть рот, как она сказала, обращаясь уже ко мне:

— Когда вы прочтете мои книги и сравните их с произведениями Хемингуэя, вы ясно поймете, в каком он передо мной долгу. Он способный ученик, я им очень довольна. Но мы говорили о Ричарде Форсайте. А вот Ричардом Форсайтом я всегда была недовольна. У нас были деловые отношения и, видите ли, он меня обвел вокруг пальца.

— Да, я слышал, у вас с ним были разногласия.

— У нас были взаимные разногласия. Я была права, а он нет. Он пытался украсть у меня книги.

— Я думал, он опубликовал часть ваших произведений.

— Опубликовал, он действительно издавал мои книги, а потом попытался их украсть. Не хотел мне отдавать мои экземпляры. Мы поспорили, и он выиграл. Издатели всегда выигрывают. Это закон природы, как, например, то, что Луна вращается вокруг Земли. И я принимаю это как закон природы.

На другой стороне комнаты кто-то заиграл на рояле. Мисс Стайн взглянула туда.

— Сати. Очень интересный человек. И замечательный композитор. Это одна из его вещей.

Играл бородатый коротышка в модном костюме. А Джейн Тернер с подругой стояли рядом. Роза Форсайт тоже была с ними, и она опять что-то говорила. Обе женщины склонили головы к Розе и при этом то и дело посматривали на пианиста.

Затем мисс Тернер взглянула на меня. Я повернулся к мисс Стайн.

— Вы говорили, Ричард Форсайт был трус.

Она кивнула.

— Да, трус. Он был не способен на какой бы то ни было мужественный поступок, даже вывернутый наизнанку. Он не смог бы себя убить.

— А его жена верит, что он все же смог.

— Роза? Думаю, Роза очень милая. Она по-своему очень славная женщина. Но Роза ни во что не верит. Она лишь повторяет то, что слышит.

— Полиция тоже утверждает, что он застрелился.

— Позиция утверждает, что он застрелился. Но это вовсе не значит, что они сами в это верят. — Она улыбнулась. — Вы же пинкертон. Разве вы всегда говорите то, что думаете, и верите в то, что говорите?

— Всегда, — ответил я.

Мисс Стайн весело рассмеялась.

— Вот вы и подтвердили мою мысль.

— А как насчет Сабины фон Штубен? — спросил я. — Мог Форсайт ее убить?

— Мне нетрудно поверить, что Ричард Форсайт мог ее убить. Должна сказать, она во многих людях вызывала такое желание. Постоянно разглагольствовала о своей ужасной нацистской партии и омерзительных расовых теориях. Мне она не нравилась. Совсем не нравилась, и мне даже нетрудно поверить, что я сама могла бы ее убить, Но я не убивала. — Она улыбнулась. — Хотите, представлю алиби? — Она повернулась к молодому англичанину. — В таком положении алиби — наиглавнейшая штука. — Тот моргнул, и она снова повернулась ко мне. — Так желаете услышать?

— Конечно.

— Я была здесь весь день, тот самый день, когда они оба умерли. И со мной была Элис.

Я кивнул.

— Какую такую ужасную националистическую партию вы имеете в виду?

— Ту мерзкую немецкую политическую партию. Я не особенно обращала внимание. Я не интересуюсь политикой, совсем. Разве что в историческом ракурсе. Политика может быть очень занятной с исторической точки зрения.

— Вы правы. Но раз Форсайт не покончил с собой, кто же его тогда убил?

— Не знаю. Он употреблял наркотики. И помногу. Может, это кто-то из той среды. А может, писатель. Ведь он худо-бедно был издателем.

— Вы знаете Сибил Нортон?

— Я знаю о ней. Она довольно популярна. Я употребляю термин «популярна» в смысле «общеизвестна», а это означает, что она нравится простым людям. С другой стороны, среди непростых людей я тоже популярна, но уже в смысле «уважаема» или «любима». Со словами нужно обращаться очень осторожно.

— Вы знали про ее связь с Форсайтом?

Мисс Стайн подняла брови.

— В самом деле? Занятно. — Она некоторое время смотрела в сторону, видимо, размышляя, насколько это занятно. — Но теперь, когда вы мне сказали, я не слишком удивляюсь. Думаю, Ричард Форсайт хоть и был общеизвестным, однако из кожи лез, чтобы выделиться еще больше, что само по себе свидетельствует о его заурядности. — Она кивнула. — Да, теперь понимаю, его заурядность сродни заурядности Сибил Нортон.

— Дорогой! — Это была Роза Форсайт, которая запустила руку мне в волосы. — Можно вас на минутку? Вы обязательно должны познакомиться с Эжени. Вы ведь простите меня, Гертруда?

— Я могу простить практически все что угодно, — заявила мисс Стайн. — Уж такой я человек. — Она повернулась ко мне. — Напомните, чтобы я дала вам почитать мои книги. Если хотите что-нибудь выпить, на кухне есть вино.

— Замечательно, — сказал я. — Спасибо.

— Милости прошу.

Я встал, и Роза просунула свою левую руку под мой правый локоть, вцепилась в него обеими руками и поволокла меня через толпу. С моей стороны было бы грубо пытаться сломать ей запястья.

Джейн Тернер с приятельницей наблюдали за нашим продвижением, держа в руках бокалы с белым вином. Столик, который упал, узенький, из вишневого дерева, снова водрузили на место, поближе к стене. Левее коротышка-бородач все еще играл на рояле. Играл он здорово — вокруг него уже собрались гости, которые слушали его с одухотворенными лицами.

— Вот он, — объявила Роза, обращаясь к двум женщинам. — Мой славный, храбрый пинкертон. Разве он не великолепен? Филип, дорогой, это одна из моих самых лучших подруг, Эжени Обье. Помнишь, я рассказывала о ней и о ее брате, графе, у которых такой ПРЕЛЕСТНЫЙ дом в Шартре.

Мисс Обье протянула руку горизонтально, чтобы я мог ее поцеловать на случай, если бы у меня возникло такое желание. Я легонько пожал ее и сказал:

— Привет.

— Очень приятно с вами познакомиться, — сказала она с сильным французским акцентом. Она была худенькая и бледненькая, как будто долго болела. Но она обладала той неброской, нездоровой красотой, которой отличаются больные туберкулезом, когда плоть истощается и обнажает дух.

Роза все еще держалась обеими руками за мой левый локоть.

— А это, — сказала она, — ее английская приятельница мисс Джейн…

— Тернер, — подсказала мисс Тернер. Она протянула мне руку, и я пожал ее. От бокала с вином она была прохладной. — Джейн Тернер, — добавила она и улыбнулась.

— Привет, — сказал я.

Мисс Тернер была девушкой высокой, ее глаза находились почти на одном уровне с моими. Яркие голубые глаза Розы Форсайт, когда я ее в первый раз увидел, напомнили мне о мисс Тернер. Теперь же я увидел, что у мисс Тернер за очками были совсем другие глаза. Они были ярче. Хотя они видели меньше, но явно были готовы увидеть больше.

Ее густые темные длинные волосы были распущены по плечам. На ней было простое темно-синее платье и жакет в тон. Она всегда была красивой женщиной, но сейчас, рядом с Розой, она казалась еще красивее.

— Дорогой, — сказала Роза, — Эжени и Жан завтра устраивают ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ маскарад в своем ЧУДЕСНОМ шартрском доме. Это будет главная программа сезона, там будут все, так что и нам непременно надо пойти, как ты думаешь?

Я взглянул на мисс Обье и мисс Тернер, которая пила вино из своего бокала.

— Посмотрим, — сказал я.

Мисс Обье улыбнулась.

— Будем вам очень рады.

— Благодарю, — сказал я. И повернулся к мисс Тернер: — А вы там будете?

— Да, — ответила она.

— Дорогой, — пролепетала Роза, все так же цепляясь за мою руку. — Мне надо пойти в девчачью комнату. Я быстренько. — Она повернулась к мисс Обье. — Покарауль, чтобы его никто не украл.

Мисс Обье вежливо улыбнулась.

— Non.

Роза сжала мою руку, повернулась и удалилась. Мисс Обье и мисс Тернер смотрели ей вслед, потом мисс Обье сказала, обращаясь ко мне:

— Энергичный женщина, нет?

— Да, — согласился я. — Еще какая.

— Она удивительно хорошо оправиться после смерть ее муж.

Я повнимательней присмотрелся к ней, но так и не разобрал, с иронией она говорит или нет.

— Да, она вполне пришла в себя.

Мисс Тернер отпила еще глоток вина. Наверное, она в этом нуждалась. Скорее всего, она была так же удивлена, увидев меня в Париже, как и я, увидев ее.

Мисс Обье подняла ко мне голову, слегка склонила ее и сказала:

— Она говорит, Роза, что вы это расследовать. Его смерть.

— Верно. Его смерть и Сабины фон Штубен. Вы их знали?

— Совсем мало. Это так ужасно, так ужасно. Но какой поразительный совпадение.

— В смысле?

— Потому что Джейн, она работать в семье Ричарда Форсайта. В семье его дядя.

— Правда? — спросил я и взглянул на мисс Тернер.

— Да, — сказала мисс Тернер. — Я служу няней.

— Разве это не чудесно? — воскликнула мисс Обье. — Вы считать, что Джейн похожа на няню?

— Нет, — сказал я и улыбнулся мисс Тернер. — Хотя я знаю очень мало нянь.

— Но я думать, — сказала мисс Обье, — Ричард Форсайт совершить самоубийство. — Она повернулась к мисс Тернер. — Вы помнить, Джейн? Мы с вами об этом говорить.

— Да, — сказала мисс Тернер. — Помню. — Она отпила еще глоток вина, опустошив бокал.

Мисс Обье обратилась ко мне.

— Это быть не самоубийство?

— Не знаю. Но как раз это я и пытаюсь выяснить.

— Но если это не самоубийство, значит, их убивать, non?

— Правильно.

— Кто же мог такое сделать?

— Я и это хотел бы выяснить.

Рояль смолк — раздались аплодисменты. Две женщины поставили свои бокалы на стол и тоже зааплодировали.

Когда рукоплескания смолкли, мисс Обье повернулась ко мне.

— Вы давно заниматься этой работой?

Я только собрался ответить, как мне на плечо легла большая загорелая рука.

— Эй, Бичем, рад тебя видеть!

Это был Хемингуэй при полном параде — широкая грудь, сверкающие карие глаза и блестящие белые зубы. Усы отливали жирным блеском, а между блестящими зубами застрял кусочек, видимо, coq au vin. В левой руке он держал бокал с вином.

Я улыбнулся.

— Бомон.

Его рука опустилась, и он осклабился.

— Точно, точно, рад вас видеть. Вы знакомы с Джейн и Эжени?

Он повернулся улыбающимся лицом к дамам.

— Вы, девочки, будьте осторожны с этим Бомоном. Он ведь пинкертон. Так что не полощите грязное балье прилюдно, а?

Мисс Обье улыбнулась.

— Он нам об этом сказал, Эрнест.

Мисс Тернер схватила свой бокал, увидела, что он пуст, и поставила на место.

— Слушай, Джейн, — сказал Хемингуэй, — у тебя закончилось вино. Я принесу тебе еще, ладно? Он потянулся к ее бокалу, и вино из его собственного бокала выплеснулось на ковер. А он этого даже не заметил. Зато мисс Обье заметила и немного отступила. Мисс Тернер схватила свой бокал.

— Нет-нет, — поспешно сказала она. — Большое спасибо, но я сама принесу себе вина. — Она легонько обмахивалась ладонью. — Я бы не возражала против глотка свежего воздуха. Потом, мне хотелось бы найти мсье Сати и поблагодарить его. Вам что-нибудь принести, Эжени?

— Нет, спасибо.

— А вам, господин Бомон?

— Спасибо, нет.

— Пошли, — сказал Хемингуэй, — я покажу тебе, где наливают.

Мисс Тернер взглянула на мисс Обье, потом снова повернулась к Хемингуэю и сказала:

— Спасибо.

И Хемингуэй ее увел. Попутно он наступил мне на ногу. Впрочем, этого он тоже не заметил.

— Итак, — сказала мисс Обье, — сколько лет вы заниматься этой работой?

— Начал сразу после войны.

— И вам нравится?

— Дорогой, — прощебетала Роза Форсайт, вцепляясь в мою руку, — ты знаком с Эрнестом Хемингуэем?

— Мы как-то встречались.

Голубые глаза Розы сияли гораздо ярче, чем когда она уходила.

— Это не Эрнест Хемингуэй сейчас уходил вместе с мисс Тэннер?

— Тернер, — поправил я. — Да, он.

Она повернулась к мисс Обье и сказала взволнованно-театральным шепотом:

— А бедняжка знает, что он женат?

— Да, — сказала мисс Обье. — И, я полагаю, Джейн вполне мочь… — Она замолчала и нахмурилась, как будто пытаясь вспомнить слово, — …постоять? Да, постоять за себя.

— Думаю, — сказала Роза. — Эрнест может быть НЕВЕРОЯТНО обворожительным. — Она наклонилась к стоявшей рядом женщине и, понизив голос и опустив брови, сказала: — Ты понимаешь, о чем я.

— Да, — сказала мисс Обье, ничего не понижая и не опуская. — Думаю, да. — На этот раз ее ирония от меня не ускользала.

Роза повернулась ко мне и сжала мою руку.

— Пойдем, дорогой. Тут тысяча людей, с кем мне хотелось бы поздороваться. — Она снова повернулась к мисс Обье. — Я так рада тебя видеть, Эжени. В этом платье от Шанель ты выглядишь просто БОЖЕСТВЕННО. Я с нетерпением жду завтрашнего дня. Я уже точно знаю, что надену.

— Буду рада это увидеть, — сказала мисс Обье.

— Тогда, au revoir. До завтра.

Мисс Обье кивнула Розе, потом — мне.

— Приятно было познакомиться, — сказал я.

Она улыбнулась.

— Мне тоже.

Когда мы отошли на несколько шагов, Роза подняла ко мне лицо и сказала:

— Она очень милая, правда?

— Да.

— Хотя такая бледная. Мужчинам не нравятся бледные женщины. И это платье ей совсем не идет. — Она игриво дернула меня за руку. — А что вы думаете об ее английской подруге?

— У меня почти не было возможности с ней поговорить.

— Они ведь такие холодные, эти англичанки, не правда ли? Дикки любил говорить, что у них в трусиках кубики льда.

— Он был умный парень.

— Он был просто блеск, дорогой. А вот и Хуан.

Роза таскала меня по комнате и представляла разным людям. Она была явно рада иметь меня при себе — во всяком случае, так казалось по ее виду, я же чувствовал себя как очень большая рыба в очень маленькой лодке. Я познакомился с Хуаном, Бобом, Кей, Пабло, Маном Рэем, Кики и Джуной, и Роза непременно отзывалась о них хорошо до знакомства и плохо после. Многие гости говорили мне, что быть пинкертоном, наверное, очень интересно, и я уверил их, что так оно и есть.

Время от времени я оглядывался, разыскивая мисс Тернер, но и она, и Хемингуэй исчезли. Наконец я снова увидел ее. Она разговаривала с бородатым коротышкой-пианистом.

Через некоторое время Роза снова упорхнула в дамскую комнату, оставив меня с высокой грузной англичанкой, которая по виду напоминала Джека Демпси; на ней были твидовые юбка и жакет, белая рубашка, черный галстук и начищенные спортивные ботинки. Она объяснила мне, почему англичане живут лучше, чем американцы.

— Вы, американцы, помешаны на своих скоростных самолетах и считаете нас неуклюжими и нерасторопными, а нас вековой опыт научил легко смиряться с неудачами, и представители всех наших классов следуют врожденной традиции невмешательства.

— Верно, — сказал я. — Извините, я увидел своего друга.

Это был Ледок. Он медленно обходил комнату, как заправский демократ, улыбаясь, кивая и беседуя направо и налево.

Когда я к нему подошел, он болтал с Кей и Бобом и говорил:

— Да, марксизм — наука. Почти как френология.

— Извините, — обратился я к Кей и Бобу. — Господин Ледок, можно отвлечь вас на две минуты?

— А, мсье Бомон. Какая неожиданность! — Он пожал мне руку. — Вы знакомы с Робертом и Кей?

— Да, мы встречались.

— Тогда, мсье, я, разумеется, в вашем распоряжении. — Он повернулся к Кей и Бобу и слегка поклонился.

— Послушайте, Анри, — сказал я, отведя его в тихий уголок, — видите вон ту высокую женщину? Она разговаривает с бородатым мужчиной.

— С Эриком Сати, знаю. Смешной композитор. — Он погладил свою бородку. — Похоже, она англичанка. И очень даже привлекательная. А без очков и с капелькой косметики она и вовсе была бы сногсшибательна. Я не могу вас ей представить, mon ami. Как это ни печально, но я ее не знаю.

— Зато я знаю. Ее зовут Джейн Тернер, и она оперативница из агентства «Пинкертон», работает с семьей Форсайтов.

Ледок поднял брови.

— В самом деле? — Он внимательно оглядел мисс Тернер, затем повернулся ко мне. — Мое мнение о мсье Купере сильно возросло.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел, как я с ней разговариваю, — сказал я. — Во всяком случае, наедине. Уж слишком много людей сейчас у меня на хвосте. И наверняка кто-нибудь из гостей знает Лагранда. Можете оказать мне услугу?

— Ну, разумеется.

— Попробуйте поговорить с ней. Наедине. Скажите, кто вы такой, расскажите все, что нам известно. И выясните, что удалось узнать ей.

— Но мсье Лагранд знает, что мы работаем вместе.

— Да, но неужели он насторожится, если вы какое-то время поговорите с привлекательной женщиной?

Ледок величественно кивнул.

— Нет. Конечно, нет. — Он взглянул на мисс Тернер, потом на меня и весело сказал:

— С огромным удовольствием, mon ami.

Я улыбнулся.

— Но вы будете вести себя профессионально, верно?

— Да как же я могу быть профессионалом, когда я всего лишь сыщик-любитель, как знаменитый Пьер Рейнар?

— Уж постарайтесь.

— А-а, — сказал он и кивнул. — Я понял. Тут есть связь. Между вами и этой женщиной.

— Нет, но, как я догадываюсь, господин Купер будет нами недоволен, если выяснится, что мы вели себя непрофессионально.

Ледок снова кивнул.

— Да-да, конечно. — Он нахмурился. — Но как я смогу убедить ее, что я в самом деле ваш посланник?

— Упомяните Мейплуайт. Так называется место, где я с ней познакомился. Поместье в Англии.

— Мейплуайт, — повторил он.

— И дайте ей номер телефона нашей квартиры, — сказал я. — Пусть позвонит мне завтра, если сможет сделать это без свидетелей.

— Хорошо. Что-нибудь еще? — Он улыбнулся. — Вы точно, mon ami, не хотите передать ей billet doux. Несколько нежных слов?

— Нет. Спасибо, Анри. Я попробую…

— Вот вы где. И Анри с вами. Я так рада! Как поживаете? Сто лет вас не видела.

Ледок улыбнулся.

— Которые я, дорогая Роза, провел в надежде вас увидеть.

— Разве он не ужасен? — спросила она, явно польщенная. — Вы неисправимы, Анри. — Она сжала мою руку и подняла на меня сияющие голубые глаза. — Развлекаетесь, дорогой?

Мне показалось, что при слове «дорогой» губы у Ледока дрогнули.

— Да, — сказал я. — Впрочем, у меня на завтра куча дел. Простите, Роза, но мне пора. Вы сможете поймать себе такси?

— Но, дорогой, в этом нет нужды. Я сама только что собиралась предложить уехать. Так что поедем вместе. Я только попрощаюсь с Гертрудой и вернусь.

Ледок посмотрел ей вслед, затем повернулся ко мне.

— Вижу, завтра утром мне не нужно будет покупать лишние круассаны к завтраку.

— Нет, нужно. А заодно немного молока, хорошо?

— Молока? — нахмурился он. — Вы что, собираетесь усыновить грудного младенца?

Я улыбнулся.

— Когда вы думаете вернуться на квартиру?

— Может, через час или два. После того как пообщаюсь с вашей мисс Тернер.

— Я уже буду там.

— Посмотрим.

— А, Бомон. — Это оказалась мисс Стайн. Я немного удивился, увидев ее в вертикальном положении. — Привет, Анри, — сказала она. — Очень рада тебя видеть. — Она снова повернулась ко мне. — Роза сказала, вы уходите. Я бы хотела передать вам вот это. — В руках она держала книгу. — «Нежные бутоны». Вы много чего из нее узнаете. Наверное, это моя самая лучшая книга. По крайней мере, одна из лучших.

— Спасибо, — сказал я и взял книгу. Если я и дальше буду знакомиться с писателями, то вскоре смогу открыть библиотеку с выдачей книг на дом.

— Можно поговорить с вами минутку наедине?

— Конечно. Вы извините нас, господин Ледок?

— Разумеется. Может быть, еще увидимся до вашего отъезда из Парижа.

— Надеюсь.

Ледок улыбнулся как всегда скупо, повернулся и ушел. Я оглядел комнату и увидел мисс Тернер: она снова стояла с мисс Обье. С ними была и Роза Форсайт. Она наклонилась вперед, довольно улыбаясь, и что-то говорила.

— Вот что, Бомон, — сказала мисс Стайн. — Конечно, это не мое дело и в других обстоятельствах я бы промолчала, но я, знаете ли, получила удовольствие от общения с вами, равно как и от беседы с ней. Она мне очень понравилась, и вы мне понравились, поэтому я хочу предложить вам свою помощь.

— Простите? Мы говорим о Розе?

— Нет. Мы говорим не о Розе. Мы говорили о Розе в начале вечера, и, полагаю, я сказала все, что мне хотелось сказать о Розе. Сейчас мы говорим о мисс Джейн Тернер.

— Англичанке?

— Бомон, пожалуйста, не обижайте меня. Вы же знаете, я писательница и в этом качестве наделена даром глубоко проникать в человеческие души. Я видела, как вы смотрели на нее, когда здесь появились, как она смотрела на вас и как вы смотрели друг на друга весь вечер. Совершенно ясно, что вы знакомы. Итак. Позвольте вас спросить. Мисс Тернер в беде?

— Нет, — сказал я. — Пока нет. Но все может статься, если еще кто-нибудь догадается, что я ее знаю.

— От меня они ничего не узнают. Даю слово. К тому же я сомневаюсь, чтобы сегодня еще кто-то заметил то, что заметила я. Видите ли, здесь совсем немного таких же проницательных людей, как я.

— Точно.

— Сейчас я больше не хочу ничего об этом знать, но в будущем я бы не возражала против подробного объяснения.

— Как только смогу, я непременно вам все расскажу.

— Отлично. Итак. Могу я как-то помочь вам или ей?

— Не думаю. Но все равно спасибо, мисс Стайн.

— Пожалуйста. Когда прочтете книгу, не забудьте сказать, понравилось вам или нет. Вы собираетесь в субботу на вечеринку к Эжени, в Шартр? Мы могли бы ее там и обсудить.

— Нет. Простите. Я туда не собираюсь.

— Ну, завтра утром я буду дома, и если вы пожелаете рассказать мне о своем впечатлении по телефону…

— Ладно. Если я к тому времени ее дочитаю, то дам вам знать.

— Тогда всего хорошего.

— Всего хорошего.

Она медленно повернулась и медленно пошла сквозь толпу, напомнив мне океанский лайнер среди рыбацких суденышек. С другой стороны ко мне приближалась Роза. Проходя мимо мисс Стайн, она наклонила голову и что-то быстро и весело ей сказала. Мисс Стайн медленно кивнула. Роза порхнула ко мне, кутаясь в шаль, — лицо ее сияло.

— Пойдемте, дорогой?

В такси Роза крепко держала меня за руку и без конца болтала о Пабло и Хуане, о Кей и Бобе и о других, а я сидел, произносил невнятные звуки, соглашаясь с нею, и смотрел на город в окно со своей стороны. Но когда мы свернули на улицу Лилль, я вдруг ощутил, что в ее голосе что-то изменилось.

Я взглянул на нее. Она, как и раньше, все еще что-то болтала, но при смутном свете проносившихся мимо фонарей я заметил две полоски от слез — они текли по ее щекам, оставляя за собой длинный влажный след туши.

— Роза, — сказал я. И тут ее голос прервался, перейдя в рыдание, почти в кашель, она наклонилась вперед, прижав сжатые в кулаки руки к лицу, которое спрятала в коленях.

Плечи ее судорожно поднимались и опускались. Когда она заговорила, голос ее уже звучал приглушенно.

— Мне его не хватает, — сказала она, и ее плечи снова задрожали. — Мне его так не хватает…

Я протянул руку и положил ладонь ей на спину. Роза резко вскинула голову и прижалась ко мне. Грудью я чувствовал, как дрожало ее хрупкое, точно у маленького ребенка, тело. Через некоторое время она слегка приподняла голову и несколько раз судорожно вдохнула, пытаясь взять себя в руки. Но не справилась и снова содрогнулась от резких, сухих рыданий.

Мы уже подъехали к дому 27. Водитель остановил машину и ждал. Он ничего не имел против того, чтобы подождать. Счетчик работал исправно.

Роза судорожно втянула в себя воздух.

— Он всегда был рядом, — сказала она, уткнувшись мне в шею. — Я могла оглянуться из любого конца комнаты, и он всегда стоял рядом. И когда, — она еще раз глубоко вздохнула, — и когда он видел, что я на него смотрю, он улыбался. У него была такая чудесная улыбка. — Она снова зарыдала и прижалась ко мне.

Несколько минут я гладил ее хрупкую Спину. Постепенно рыдания затихали. Наконец она шмыгнула носом и отпрянула от моей груди. И отвернула от меня лицо.

— Извините, дорогой, — сказала она и, не поворачиваясь, раскрыла сумочку и принялась в ней рыться. Снова шмыгнула носом. Нашла платок, высморкалась, вытерла сначала один глаз, потом другой. — Я, наверное, ужасно выгляжу.

Роза повернулась ко мне. Тушь все еще была размазана по щекам.

— Но я просто не смогу заняться с вами любовью, дорогой. Я знаю, вы решите, что я коварная обманщица, если вспомнить, как я вела себя весь вечер. Я, правда, хотела. И так этого ждала. Думала, это мне поможет — поможет не думать о Дикки. Но теперь знаю, не поможет. Ничего не поможет. Я никогда не перестану о нем думать.

Она посмотрела вниз, потом подняла глаза на меня.

— Я бы хотела, дорогой. Я все еще хочу, честно, но я знаю, сейчас не смогу. Извините меня.

— Все в порядке, Роза.

Она взяла мою руку.

— Мы встретимся как-нибудь в другой раз? Может, когда вы снова приедете в Париж?

— Непременно.

— И вы мне позвоните?

— Конечно. — Как точно подметила мисс Стайн, пинкертон не всегда говорит то, что думает.

— И мы посмеемся, вспомнив, какая я была глупая. И прекрасно проведем время. Никакой сегодняшней мелодрамы.

— Может, вам нужно кому-нибудь позвонить, Роза? Сегодня? Чтобы побыть с вами?

Она покачала головой.

— Не хочу никого видеть. — Она сжала мою руку. — Со мной все будет хорошо, дорогой. Обещаю. Я выпью чего-нибудь и усну. И завтра буду чувствовать себя лучше. Завтра все будет нормально. — Она снова сжала мою руку. — Спасибо.

Роза нагнулась, быстро поцеловала меня в щеку, повернулась, открыла дверцу и вышла из машины. Захлопнула дверцу и взглянула на меня вниз через стекло. Потом подняла свою маленькую, изящную ручку и помахала мне на прощанье, шевеля пальцами вверх-вниз и одновременно сжимая и разжимая ладони. Затем она поплотнее закуталась в шаль, повернулась и вошла во двор.

— Мсье? — обратился ко мне водитель.

Я взглянул в заднее стекло. Хвоста не было. Но я все же решил перестраховаться. Доеду до Елисейских полей, поймаю другую машину, вернусь на квартиру и буду ждать Ледока.

Я поудобнее устроился на сиденье и попробовал представить себе, что делает в эту минуту мисс Тернер.

* * *

Остров Сен-Луи, Париж

С любовью, Джейн

12 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Если ты вскроешь это письмо первой, раньше кого-нибудь еще, то, пожалуйста, отложи его в сторонку и прочитай сначала то, другое. Думаю, тебе важно познакомиться с моим бредом в соответствующем порядке, чтобы ты могла четко себе представить, насколько стремительно скатываюсь я в бездну безумия. После того как ты прочтешь оба письма, если, конечно, у тебя хватит терпения, можешь со спокойной душой их сжечь.

Разумеется, я могу открыть предыдущее письмо и присовокупить к нему очередной бред. Но конверт (вместе с бумагой) принадлежит Эжени, и он до того красивый, что у меня не хватает смелости его испортить. Может, я и впрямь сумасшедшая, но экономная.

Сейчас три часа утра. Но, думаю, заснуть мне вряд ли удастся. А через семь часом надо встречать детей на Монпарнасском вокзале. Возможно, они догадаются взять где-нибудь каталку, положить меня на нее и отвезти прямиком в сумасшедший дом.

Знаю, я выгляжу смешной. По смешна ли я до смешного или просто смешна? Я знаю, у меня нет никаких прав на господина Бомона. Но его появление у мисс Стайн застало меня врасплох. Вместе с той женщиной, которая прицепилась к нему, как прилипала.

Ева, она вела себя так демонстративно!

Наверное, я бы не так расстраивалась по поводу ее поведения, будь она простушкой, плохо одетой или жирной. Увы, ничего подобного сказать про нее нельзя.

Тем не менее, как я уже говорила, она была очень маленькая. Я полагаю, слишком маленькие женщины, какими бы шикарными и привлекательными они ни были, не должны появляться в сопровождении высоких американских оперативников из агентства «Пинкертон». Так не годится. Это недостойно. И несправедливо.

Думаю, мне стоит рассказать тебе об этом вечере. Лучше писать, чем лежать и перемалывать все в голове. Полагаю, ты хочешь знать, что произошло между мною и Эрнестом Хемингуэем на кухне. И, конечно, что я узнала насчет твоей приятельницы, Сибил Нортон.

Другими словами, это был вечер, полный сюрпризов.

Мы прибыли в студию мисс Стайн около шести вечера. Студия расположена во дворе на Цветочной улице, недалеко от Люксембургского сада. Дверь нам открыла мисс Элис Токлас, компаньонка Гертруды Стайн. По словам Эжени, они жили вместе здесь, в Париже, уже много лет, еще задолго до войны. Они обе американки.

Мисс Токлас мне понравилась. Она довольно худенькая и хрупкая на вид, ей примерно лет сорок пять, у нее необычно темная кожа и почти азиатские черты, голос очень мягкий, и она великолепно говорит по-французски. Волосы у нее подстрижены под мальчика, что, по-моему, ей не очень идет. На ней было длинноватое черное платье, вышедшее из моды несколько лет назад. Но, мне кажется, мода мало интересует мисс Токлас.

Зато я точно знаю, что мисс Стайн к моде безразлична. Ей приблизительно столько же лет, сколько и мисс Токлас, и облачается она в бесформенную черную вельветовую хламиду, несомненно, для того чтобы скрыть свои весьма объемные формы, У нее лицо римского императора, мужественное, волевое, но ее густые волосы, собранные в свободный пучок, делают ее больше похожей на степенную и мудрую матрону из какой-нибудь средиземноморской деревушки. Большую часть вечера она просидела почти неподвижно в мягком кресле у камина, приветствуя своих гостей, делясь со всеми своими наблюдениями и суждениями и раздавая всем улыбки. А наблюдений и всяких суждений у нее целая куча, да и улыбчивости с избытком. К тому же она совершенно очаровательно смеется — сердечно, весело и от души, как шофер грузовика.

Когда мы приехали, гостей было еще совсем немного, и мы с Эжени провели какое-то время в компании мисс Стайн. Она говорит очень мед-лен-но, с нарочитой, почти непоколебимой убежденностью, точно дельфийская жрица. Она обрадовалась, когда узнала, что я англичанка.

— В общем, я очень люблю англичан, — заявила она. — В общем и целом, англичанам свойственны хороший вкус и рассудительность. Например, им очень нравятся мои книги. Кстати, сегодня я даю интервью о своем творчестве одному молодому человеку из Оксфорда. Он изучал мое творчество очень внимательно и ценит его огромную важность. А вы бывали в Оксфорде?

— Много лет назад, — сказала я. — Очень красивый город.

— Верно. Прекрасный город. Мне предложили поехать туда и рассказать о себе, так что, возможно, когда-нибудь я туда поеду. Они там, в Оксфорде, наверняка очень обрадуются. Но пока мне очень трудно покинуть Париж, Нам с Элис пришлось уехать отсюда во время войны, и теперь мне совсем не хочется уезжать снова. А вам нравится Париж?

— Я его обожаю. Мне все здесь нравится.

— Сегодня днем, — сказала с улыбкой и по-французски Эжени, — мы побывали у Вирджинии Рендалл. И Джейн очень понравилась Вирджинии.

Мисс Стайн кивнула.

— Меня ничуть не удивляет, что Вирджинии понравилась Джейн. — Она мне улыбнулась. — Но на основании того, что я знаю о человеческой природе, а я очень много о ней знаю, могу сказать, что очень удивилась бы, если, бы выяснилось, что Вирджиния понравилась вам по той же самой причине.

Я снова почувствовала, что мои уши превратились в раскаленные тосты. Но я уже заметила, что доброта ее редко распространяется на красивых и умных молодых женщин.

— Тогда я, гм, редкое исключение.

Мисс Стайн засмеялась.

— Вы больно скромны. Я ценю скромность в других людях, возможно потому, что сама ее лишена. Но, по-моему, скромность многих скромных людей вполне оправданна. У них нет ничего, чем они могли бы с полным основанием гордиться, кроме, естественно, самой скромности. — Она улыбнулась. — Но у вас есть много поводов для гордости.

Наверное, тебя не очень удивит, если я скажу, что прониклась симпатией к мисс Стайн.

Как раз в эту минуту у меня за спиной раздался высокий и такой родной английский голос, назвавший ее имя.

— А, Десмонд, — сказала мисс Стайн. — Вот и вы. Десмонд, познакомьтесь с Эжени Обье и Джейн Тернер, А это Десмонд Споттисуод, интересный молодой человек, который приехал из самого Оксфорда, чтобы задать мне вопросы относительно моего творчества. Это будут острые вопросы, Десмонд? Я обожаю острые вопросы.

— Очень на это надеюсь, — сказал он. Ему было немногим за двадцать. Высокий, хрупкий, белобрысый, чисто выбритый, в хорошем черном костюме; все бы ничего, если бы не лицевой тик, заставлявший беднягу непрерывно моргать.

Он повернулся к нам с Эжени и спросил:

— Как поживаете?

Мы тоже поздоровались, и тут Эжени встала.

— Мы оставим вас ненадолго, Гертруда, — сказала она снова по-французски. — Я покажу Джейн ваши картины.

— Думаю, ей понравится, — сказала мисс Стайн. — Они все хороши, а некоторые просто загляденье. Но не убегайте, не попрощавшись. Если хотите что-нибудь выпить, ступайте на кухню. У нас самообслуживание. Моя кухарка уехала сегодня к матери.

— Мне его так жаль, — сказала Эжени, когда мы отошли в сторонку. — Еще минута, и я бы сама начала моргать, просто из сочувствия, И боюсь, без конца. Я не смогла бы с собой совладать.

Я ведь почти ничего не писала тебе об Эжени, верно? Ну, пока господин Бомон и его спутница развлекают друг друга за кулисами, готовясь к выходу, я немного расскажу тебе о ней.

Она просто замечательная, Ева. Она умная, забавная и веселая. Да, разумеется, она богата, даже богаче, чем мисс Рендалл. Но, как и в случае с мисс Рендалл, это богатство не наложило на нее дурного отпечатка, не сделало ее жестче. Она получает такое же наслаждение от завитка лепестка розы, как и от покроя вечернего платья. Ее полное имя Эжени Обье де Сент, но она никогда не произносит последнюю его часть и запрещает это делать всем остальным. Титулы, говорит она, passé. [70] Она добра и сердечна. Как настоящая француженка. (Одно из проявлений ее сердечности заключается не только в том, что она выразила сочувствие несчастному молодому англичанину, но и в ее искренней жалости к тем, кому не повезло и кто не живет во Франции.) Она мне очень нравится.

Но, к сожалению, как источник сведений о Ричарде Форсайте и Сабине фон Штубен она не оправдала моих надежд. Она едва знала их обоих, а то, что она знала, по ее словам, не побудило ее узнать о них больше. Граф, ее брат, знал их лучше, сказала она, и некоторое время был, скажем так, довольно хорошо знаком с мисс фон Штубен.

Но эти отношения, которые Эжени назвала «несерьезными», прервались несколько месяцев назад, задолго до смерти господина Форсайта и мисс фон Штубен. И в день их смерти граф был вместе с Эжени в Шартре, сообщила мне она; таким образом, он не имел к этой смерти никакого отношения.

Возможно, завтра, на вечеринке, я что-нибудь от него и узнаю.

Я с таким нетерпением жду этой вечеринки. (И, признаться, встречи с графом.) Но теперь, если бы у меня как у пинкертона не было важных поводов там оказаться, я бы предпочла провести завтрашний вечер в постели.

То есть, я хотела сказать, сегодняшний вечер.

Я бы предпочла провести весь сегодняшний день в постели. И, возможно, всю оставшуюся жизнь. Я так устала, Ева.

Но у меня есть еще один повод для того, чтобы предпочесть постель вечеринкам, и я скоро тебе об этом расскажу.

Но вернемся к нашей драме. Пишем без устали.

Несколько минут мы с Эжени ходили по комнате, разглядывая картины. (Как я уже писала, картины Вирджинии Рендалл понравились мне больше. Эти же были в основном портретами мисс Стайн.) Прибыли еще гости, Они разошлись небольшими кучками по комнате и по углам. Воздух наполнился табачным дымом вперемешку со звуками болтовни и редкими вспышками смеха.

Эжени познакомила меня с гостями. С Пабло Пикассо, который говорил на милом, французском с легкой испанской напевностью. С Хуаном Грисом, еще одним испанцем. Познакомилась я и с двумя американскими авторами — Макалмоном и Кей Бойл. И тут я встретилась с Эрнестом Хемингуэем.

Я уже говорила Эжени, что мне очень понравились его рассказы. Она тогда улыбнулась и сказала, что, возможно, у меня будет возможность познакомиться с их автором. Теперь же, разглядев его в толпе, она с улыбкой направилась к нему и подвела его ко мне.

Он был просто неотразим. Крупный, энергичный и удивительно привлекательный. Не той красотой, какой обладал граф. Граф — брюнет, он романтичен, лиричен, словом, настоящий европеец. Хемингуэй же красив по-американски: он — живой, жизнерадостный, с ямочками на щеках и до смешного похожий на мальчишку. Ростом он под сто восемьдесят сантиметров, у него широкие плечи и грудь. Широкое загорелое лицо, густые темные волосы, темные усы и темно-карие глаза, и когда он улыбается своей очаровательной улыбкой, демонстрируя белые-пребелые зубы — а он делает это часто, — в уголках глаз у него образуются морщинки.

Да, сначала он был просто очаровательный. Стоять перед ним, находиться под действием его сияющей улыбки и этих сияющих глаз, чувствовать всю его кипучую мужскую энергию было все равно, что стоять перед доменной печью.

Что касается его одежды, должна заметить, она у него совсем невзрачная. Так одеваются егеря по воскресеньям, когда собираются в гости к родственникам жены: тяжелые ботинки, коричневые брюки, серый шерстяной джемпер поверх клетчатой рубашки и слегка помятый шерстяной пиджак с неисчислимым количеством пятен.

Сперва я никак не могла поверить, что этот слегка помятый и вызывающе красивый егерь и есть тот человек, который писал такую душещипательную прозу и такие рассказы. А еще через несколько минут это казалось мне тем более маловероятным.

Хемингуэй весь сиял, пожимая мне руку.

— Ужасно рад с вами познакомиться, Джейн. Англичанка, а? У меня полно друзей в Англии. Прекрасные люди эти англичане. Эжени говорит, вам понравились мои опусы?

— По-моему, — сказала я, — те рассказы, которые я читала, написаны прекрасно.

Его взгляд опустился мне на грудь.

— Прекрасно. Всегда приятно слышать такое… — он обратил свое сияние на Эжени, — …особенно от прелестной девушки, да?

Эжени улыбнулась.

Хемингуэй снова повернулся ко мне. И несколько приглушив сияние, серьезно сказал:

— Именно этого я и добиваюсь. Честности, А это самое трудное. Избавиться от всякой ерунды. Когда я сажусь, то стараюсь написать одно честное предложение, одно предложение, удачное, честное и правдивое. Порой на это уходит целый день.

— Но вы, конечно, — слабо улыбнулась Эжени, — не можете ограничиться только одним таким предложением.

— Я начинаю с одного, — проговорил он несколько раздраженно, как мне показалось. — Потом пишу второе. Самое трудное — борьба с истиной. И борьба за истину. — Он повернулся ко мне и, воссияв с новой силой, спросил:

— Так что, Джейн, вы давно в городе?

— Всего два дня.

— Хорошо проводите время?

— Замечательно. Я обожаю Париж.

Хемингуэй снова бросал быстрый взгляд на мою грудь — должно быть, чтобы убедиться, что она никуда не делась после последнего осмотра, и вновь обдал меня своим ослепительным сиянием.

— Он замечательный. Париж — это праздник.

— Да, — согласилась я, — и праздник, который всегда с тобой, не правда ли? Он оставляет нам такие яркие воспоминания, которые не покинут нас никогда. И остаются с нами на всю жизнь.

Хемингуэй кивнул, вдруг снова посерьезнев.

— А вы сами пишете?

Я засмеялась.

— Что вы, нет.

Он опять просиял, словно почувствовав облегчение, как мне показалось.

— Тогда вы единственный человек в Париже, который не ищет контракта на книгу. Послушайте, я собираюсь поискать вино. У Гертруды всегда водится хорошее пойло. Вам принести?

— Думаю, не стоит. Я сегодня уже довольно много выпила.

Хемингуэй ухмыльнулся.

— Вы же в Париже, а? К тому же на дармовщинку. Ну как?

— Ну, разве что совсем капельку.

— Идет. А вам, Эжени?

— Да, пожалуй, Эрнест, Благодарю.

— Годится. Вернусь через минуту.

Поворачиваясь, Хемингуэй задел рукой за край маленького столика у стены. Стоявшие на нем статуэтки закачались. А он как будто ничего не заметил.

Когда его широкая спина затерялась в толпе, я повернулась к Эжени. Она улыбалась.

— Нужно доверять искусству, — сказала она, — а не художнику.

— Да? — удивилась я.

Эжени засмеялась.

— Надо, однако, признать, что он очень красивый мужчина.

— Просто сногсшибательный. Удивительно, что он холост, хотя, если подумать, тут нечему удивляться.

— Да он женат. И сейчас его жена ждет ребенка.

— Тогда почему он… так ведет себя со мной?

Еще одна улыбка.

— Как он сам говорит, это Париж.

Через некоторое время Хемингуэй вернулся с тремя бокалами, причем он их нес так же осторожно, как шахтер динамит. Один бокал он передал Эжени, другой мне, а последний оставил себе и тут же поднял его с сияющим видом:

— Наше здоровье!

— Наше здоровье, — хором откликнулись мы с Эжени. Хемингуэй выпил, причем тонкая струйка вина потекла у него по левой щеке и капнула ему на плечо. Он опустил руку с бокалом, переложил его в левую, а правой небрежно отряхнул плечо. Я вежливо посмотрела в сторону и встретилась глазами с господином Бомоном.

С ним, как оказалось, была стройная, холеная и ужасно маленькая спутница в блестящем шелковом платье, черной шляпке-колпачке и накинутой на хрупкие плечи черной шелковой шали. Они только что прошли в комнату следом за мисс Токлас.

Господин Бомон явно меня узнал. Но коротким, едва заметным движением головы дал мне понять, чтобы я не обращала на него внимания. И пошел дальше за мисс Токлас, а спутница висела на его руке так, будто он ее только что вытащил из бурных волн.

Господин Хемингуэй распространялся о корриде, на которой он однажды присутствовал, И снова лицо у него было серьезное: он рассуждал о храбрости и изяществе с нудной патетикой, как часто делают мужчины, обсуждая убийство невинных животных. А я вспоминала Мейплуайт, где два года назад провела несколько дней и где впервые встретилась с господином Бомоном.

Он и его спутница беседовали с мисс Стайн, когда господин Хемингуэй, пытаясь показать, как тореадор, или коридор, или как там его, должен выполнять движения во время боя с быком, снова задел рукой столик, но на этот раз куда сильнее. Столик немного покачался, затем отошел от стены и рухнул на пол. Статуэтки кувырком разлетелись по ковру — как я успела заметить, бюст Адриана угодил прямиком в лодыжку господина Пикассо.

Впрочем, серьезно ничто не пострадало, за исключением разве что господина Пикассо, — он прохромал в дальний угол комнаты, с опаской косясь через плечо, но господин Хемингуэй еще не закончил. Ринувшись подхватить падающий столик, он зацепил локтем картину — она сдвинулась в сторону и ударилась о соседнюю. На секунду перед моими глазами предстало ужасное видение: картины на всех стенах вдруг начинают сталкиваться друг с другом, как гигантские костяшки домино.

По-видимому, стремясь предотвратить именно такой ход событий, господин Хемингуэй протянул руку и немедленно получил по костяшкам пальцев рамой, описавшей по дуге обратное движение. Это была очень тяжелая картина, портрет мисс Стайн, и удар оказался чувствительным. Хемингуэй отпрянул назад и принялся сильно трясти рукой.

— Вы в порядке, Эрнест? — спросила Эжени.

Он перестал трясти рукой. Просиял и с героической небрежностью пожал плечами.

— Пустяки, а? На войне куда труднее приходилось.

Тут появилась мисс Токлас и запричитала над ушибленной рукой господина Хемингуэя. В качестве лекарства она назначила ему большую порцию coq au vin, что показалось мне довольно любопытным терапевтическим средством, но господин Хемингуэй с готовностью согласился его принять. Пока она вела его на кухню, он обернулся через плечо и одарил меня сияющим взглядом.

— Через минуту вернусь.

Но еще меньше чем через минуту, кто бы ты думала, вынырнул перед нами из толпы, выкрикивая имя Эжени, как не тощая пигалица господина Бомона с широко раскрытыми глазенками и крошечным алым ротиком, растянутым в улыбке.

— Merde! [71] — вполголоса проговорила Эжени. Но приветствовала женщину вполне вежливо — Роза. Как приятно тебя видеть.

Они обнялись, прикоснувшись щеками и чмокнув воздух, и затем Эжени представила меня ей.

— Роза, это моя приятельница Джейн Тернер из Англии. Джейн, это Роза Форсайт.

Для меня это был настоящий удар. Я знала ее имя, видела фотографию в Лондоне, но ее саму я не узнала. Конечно, я не рассчитывала, что она будет разгуливать по Парижу, приклеившись своим крошечным бедрышком к коленке господина Бомона.

Мы поздоровались. Я даже умудрилась улыбнуться. Эжени не упомянула о моей связи с семейством Форсайтов, а я тоже не сочла нужным об этом говорить.

— Я так и не видела тебя после смерти Ричарда, — обратилась к ней Эжени. — Мне быть очень печально об этом услышать.

— Да, спасибо, — ответила Роза и печально добавила: — Ты, как всегда, очень добра. Это было ужасно. Я просто УМИРАЛА. — Вдруг она улыбнулась. — А знаешь что? Сегодня я решила взять себя в руки. Видишь того великолепного мужчину, с которым я пришла? Вон там, он говорит с Гертрудой. Нет, не тот, который моргает, другой. Правда, настоящая мечта? Он лондонский пинкертон, частный сыщик, а наняла его Клер, мать Дикки, Ведь она все еще не верит, бедняжка, что Дикки застрелился.

— Он англичанин? — спросила Эжени.

Я чуть было сама не выболтала его национальность, но госпожа Форсайт вовремя сказала:

— Нет, он из Штатов. Разве он не великолепен?

— Он здесь официально?

— Официально он в Париже, — ответила госпожа Форсайт и с таинственной улыбкой добавила: — Но сегодня и здесь он — СО МНОЙ. Если честно, он малюсенько в меня втюрился. Но это между нами…

— Извини, Роза, — перебила Эжени. — Она повернулась ко мне и сказала по-французски: — Насколько я поняла, тебе понравилось, как играл Эрик Сати?

— Да, — ответила я. — Очень.

«Малюсенько в меня втюрился»?

— Он здесь, — сказала Эжени. — Я тебя с ним познакомлю.

Она отошла, оставив меня с Розой Форсайт.

— Вы ведь говорите по-французски, мисс Тэннер? — спросила она.

Я извлекла еще одну улыбку из своего быстро истощающегося запаса.

— Меня зовут Тернер. Да, говорю. А вы?

— Не знаю ни одного слова. Дикки всегда говорил — это мой покойный муж, — что я должна выучить французский, а у меня никогда не хватало времени. Всегда столько дел, А вот Дикки, конечно, говорил по-французски свободно. Дикки вообще все делал прекрасно. — Она оглянулась на господина Бомона, который все еще беседовал с мисс Стайн, затем повернулась ко мне. Улыбнулась и, понизив голос, сказала: — Но у моего пинкертона есть свои таланты — думаю, вы понимаете, о чем я.

От апоплексического удара, а может, от ареста меня спасла вернувшаяся мисс Эжени, которая привела с собой человека лет пятидесяти. Маленький, щупленький, с бородкой а-ля Ван Дейк, в великолепно сшитом черном бархатном костюме, хотя и слегка поношенном. Он держал в руке трость с серебряным набалдашником и смотрел на мир сквозь очки в железной оправе маленькими карими печальными глазками, как профессор, так и не нашедший способного ученика и уже бросивший эту затею.

Однако выглядел он довольно устрашающе. Впрочем, в других обстоятельствах я все равно была бы рада с ним познакомиться. Ты же знаешь, как я люблю его музыку. Но присутствие госпожи Форсайт сильно поубавило мое рвение.

— Эрик, — сказала Эжени, — это мадемуазель Джейн Тернер. А Розу вы наверняка знаете.

— Знаю, — сказал мсье Сати en français, [72] — что она не говорит по-французски. — Положив обе руки на набалдашник трости, он сухо поклонился Розе и повернулся ко мне: — А вы, мадемуазель?

— Я говорю, мсье.

— И откуда вы?

— Из Англии.

— Да? Обожаю все английское. Одежду, архитектуру и особенно кухню.

— Английскую кухню?

— Англичане довели искусство варки до совершенства. И варят все подряд — овощи, фрукты, мясо, хлеб, а порой и все вместе в одной кастрюле. Классический образчик простоты. Требуется только горшок, огонь и вода. И сделать это можно везде, даже в самых тяжелых условиях.

Я улыбнулась.

— Вы когда-нибудь бывали в Англии, мсье?

— Никогда. Боюсь, действительность не оправдает моих надежд, и разве после этого я смогу на них уповать?

— Джейн, — сказала Эжени, — большая поклонница вашей музыки.

Все это время госпожа Форсайт, напряженно улыбаясь, переводила взгляд с одного присутствующего на другого и переминалась с ноги на ногу, как маленькая девочка у дверей в туалет. Человек менее достойный, чем я, наверняка получил бы удовлетворение от этого зрелища.

— В самом деле? — удивился мсье Сати. — Вы там у себя, за Проливом, [73] слышали, как я играю?

— Моя матушка играла мне, когда я была маленькой. Она купила ноты «Gymnopédies» [74] во время одной из наших поездок во Францию. С той поры я и люблю вашу музыку.

— Вот как! — сказал он.

— Вы ним еще сыграете, Эрик? — спросила Эжени.

— О нет, — сказала я, — только не здесь. За разговорами мы ничего не услышим.

Сати улыбнулся.

— У моей музыки есть одно свойство. Она как бы для мебели. Вроде как часть комнаты, но незаметная.

— Вы несправедливы к себе, мсье.

— Не я первый. Но, тем не менее, с удовольствием вам поиграю.

Он коротко поклонился каждой из нас, подошел к роялю, прислонил к нему трость и сел, Поднял крышку и без всякой подготовки начал, играть отрывок из «Gymnopédies».

Но его тут же заглушила болтовня госпожи Форсайт.

— Он такой смешной коротышка, верно? Хотя Дикки считал его гением, значит, в нем и правда что-то есть.

Она трещала без умолку про Дикки и про своего великолепного пинкертона. Ее высказывания о пинкертоне будили во мне извращенное любопытство, но при этом я все же старалась уловить хоть немного музыки. Наконец она сказала Эжени:

— Ты должна с ним познакомиться. Я приведу его, хорошо?

Эжени кивнула.

— Ну, разумеется.

— Я сейчас, — заявила она. Подняла крошечную ручку, помахала крошечными пальчиками и ушла.

Мсье Сати заиграл еще один отрывок из «Gymnopédies».

Я любила эту музыку большую часть своей жизни, ее резкие переходы от лирики к иронии, ее игривую пародийность, ее причудливость, ее плавность, ее таинственность.

Теперь же, хотя исполнение мсье Сати было великолепным, звуки казались мне плоскими и скучными, потому что я ждала, когда появится господин Бомон. Они безжизненно витали вокруг меня и рассыпались у моих ног подобно сухим листьям.

И вот он здесь, явился у госпожи Форсайт на поводу. Я почти не помню, что я говорила. Помню только, как у меня похолодели руки, словно я сунула их в ледяную воду.

Говорили в основном Эжени и господин Бомон, а госпожа Форсайт стояла рядом и самодовольно его поглаживала. Она в этом смысле всех переплюнет. Если бы давали медали за поглаживание, она бы заграбастала все.

Однако в процессе поглаживания она выудила у Эжени приглашение на маскарад и для господина Бомона.

Ну не прелесть? Еще один повод для поглаживания. Еще одна причина для того, чтобы мне остаться в постели.

Слава Богу, через несколько минут она отцепилась от него и отправилась в комнату для «маленьких девочек». Эжени с господином Бомоном немного поговорили о смерти Ричарда Форсайта, я тоже, как мне кажется, пролепетала несколько фраз, а мсье Сати тем временем закончил играть, мы все зааплодировали, и тут снова появился господин Хемингуэй. (Мы подходим к знаменитой сцене на кухне.) Он уже был знаком с господином Бомоном и знал, что он частный сыщик. Некоторое время он оделял своим сиянием всех, не замечая кусочка coq au vin, застрявшего у него между зубами, и вскоре предложил наполнить мой бокал, который я совершенно незаметно для себя осушила.

Я усмотрела в этом повод ускользнуть и заявила, что сделаю это сама — «Мне полезно проветриться», — но господин Хемингуэй настоял на том, чтобы проводить меня на кухню, как будто она располагалась где-то в Экваториальной Африке. Пришлось согласиться.

Боюсь, это было ошибкой.

В пустой маленькой кухне, ярко сияя, он налил вина сперва мне, потом себе и протянул мне бокал. Обхватив свой обеими руками, он прислонился к столешнице. Я услышала, как за спиной у него что-то загремело и упало. Но он ничего не заметил.

— Так что привело тебя в Париж, Джейн? — спросил он.

Я не очень торопилась снова присоединиться к господину Бомону, к тому же госпожа Форсайт, наверное, уже вернулась и возобновила свои поглаживания.

— Просто короткая поездка, — ответила я. — Извините, но у вас что-то застряло между зубами.

— Да? — Он поковырялся в зубах указательным пальцем и с дурацкой ухмылкой выставил его мне напоказ.

— Порядок?

— Да.

— Спасибо. Как я понял, ты хорошая подруга Эжени? В смысле близкая?

Вне всякого сомнения, он пытался выяснить, разделяю ли я предпочтения Эжени.

— Мне она очень нравится, — сказала я.

— Замечательная девушка, — сказал он, сияя. — Замечательная. И где ты с ней познакомилась?

— Она подруга семьи, где я работаю. Я няня. — Мне казалось, что это сообщение должно хотя бы слегка приглушить его сияние.

Так и вышло. Хемингуэй насупился.

— Няня? — Он оглядел меня с ног до головы довольно наглым взглядом и снова просиял. — Шутишь!

Я улыбнулась.

— Я работаю у Форсайтов. Вы их знаете?

Хемингуэй удивился.

— У Ричарда не было детей.

— Не у Ричарда Форсайта. А у его дяди.

— А, понятно. У банкира, значит? Так ты и правда няня?

— Да, Это ведь Ричард издал ваши рассказы, верно? — Теперь ты видишь, как я в свойственной мне хитрой пинкертоновской манере перевожу разговор с темы о няньках на Ричарда Форсайта.

— Ага, — сказал он. — Но мне этот парень никогда не нравился.

— Почему?

— Он нарушил наш договор. И к тому же он был педиком. Гомосексуалистом.

— Но из того, что мне рассказывали, я поняла, что у него было… немало и женщин.

Хемингуэй отмахнулся.

— Для маскировки. Французы ведь не любят гомиков, так? Они терпеть их не могут. Даже американских гомиков. Поэтому Форсайт усердно маскировался. Но все это камуфляж.

— Как вы думаете, почему он покончил с собой?

— Форсайт? Думаю, у него просто не… Он был импотентом. В тот день, во всяком случае, у него ничего не вышло. Потому что он был гомиком, ясно? Вот он и взбесился. Прикончил ту девушку, немку, а потом застрелился сам.

— Понятно.

— Так какой же рассказ вам понравился больше всего? — спросил он.

— «На Биг-Ривер», думаю. Замечательный рассказ. А вы знали Сабину фон Штубен?

— Да, славный рассказ. Один из лучших. Рад, что вам понравилось.

— Насколько я знаю, она была связана с какой-то немецкой политической партией.

— А вам понравился рассказ «Сын доктора»?

— Да, очень. А вы были с ней знакомы?

— Угу. Он в некотором смысле автобиографический. «Сын доктора». Не уверен, что вы это заметили.

— Я так и думала. Я слышала от подруги, что она не была…

— Да? — снова просиял он. — Вы заметили? Чудесно. — Он приложился к бокалу. — Послушай. Почему бы ним с тобой не пойти куда-нибудь вдвоем, посидеть и поболтать?

— Извините, я не могу оставить Эжени.

— Да ничего с ней не случится. Она ведь стойкая, верно? Я знаю тут одно местечко поблизости. Хорошее вино, и не слишком дорогое. Мы могли бы узнать друг друга поближе.

— Не могу. Честно.

Хемингуэй глубоко вздохнул, и маленькая кухня, после того как расширилась его грудь, показалась мне еще меньше. Он сузил глаза, и они засияли жарким огнем.

— Джейн, ты веришь, что двое людей, мужчина и женщина, могут встретиться и сразу понять, что между ними есть что-то искреннее, подлинное?

— Нет, по правде сказать, не могу.

— А я, глядя на тебя, могу сказать, что ты необыкновенная. И послушай, эта маленькая забегаловка? С вином? Там рядом есть прелестная маленькая гостиница.

И он мне подмигнул.

— Как скоро, — спросила я, — ваша жена должна родить?

Хемингуэй подался вперед и вдруг осклабился. Хотя, скорее, он надул губы. Больше от досады, чем от недоумения. Но, как я вскоре выяснила, его гнев был направлен не на меня.

— Разве это не удар по голове? Или под дых? Я что хочу сказать — ты можешь представить меня в роли папочки? — Он снова надулся. — Я не готов лезть в ярмо. И понятия не имею, как это, черт возьми, случилось.

— Наверное, стоило свериться с хорошим медицинским справочником.

— А, я знаю, как это случилось. Я не это имею в виду. Этого не должно было случиться. Не сейчас.

— Конечно, я глубоко вам сочувствую.

Но моя ирония до него не дошла.

— Спасибо, — сказал Хемингуэй. — Ценю. — И снова подмигнул. — Так как насчет того, чтобы тихонько улизнуть отсюда?

— Вы с ума сошли?

— Я сошел с ума? — Он снова насупился. — Ты же сказала, тебе понравились мои рассказы,

— Понравились и даже очень, но это не означает, что я должна идти с вами в какую-то гостиницу.

Хемингуэй некоторое время таращился на меня. Затем поднял бокал, допил вино, поставил его на стол и посмотрел на меня с глубоким презрением.

— Эх вы, женщины! — И вышел из кухни.

Ева, уже почти семь утра. Мне нужно…

А я еще не успела рассказать тебе о мсье Ледоке и Сибил Нортон.

Быстро-быстро.

Я вернулась в салон. Господин Бомон и госпожа Форсайт какое-то время потолкались среди гостей и скрылись в неизвестном направлении, причем походя она все так же цеплялась за него, как утопающая за соломинку. Я немного поболтала с разными гостями и вдруг заметила рядом одетого с иголочки француза. У него была аккуратно подстриженная бородка, и он немного напомнил мне мсье Сати, хотя был моложе и выше ростом. Он не носил очков, а его прекрасный костюм был из шерсти, а не из бархата.

— Мадемуазель, — обратился он ко мне, — ваш знакомый по Мейплуайту просил меня передать вам самый теплый привет.

— Да?

— Да. Мы могли бы поговорить наедине?

— Разумеется, мсье.

Но нет, Ева, господин Бомон не раскаялся в своем поведении, не спихнул госпожу Форсайт в ближайшую пропасть и не послал мсье Ледока — а это был он — за мной. Перед тем как развлечься с вдовой, господин Бомон поручил мсье Ледоку узнать, что мне удалось узнать, и сказать, что стало известно ему.

В нескольких словах они узнали о той и другой смерти следующее:

1. Тела Ричарда Форсайта и Сабины фон Штубен нашла Сибил Нортон. Она пришла в отель, чтобы обсудить с господином Форсайтом издание сборника ее стихов; и ты можешь изменить свое мнение о Пьере Рейнаре, узнав, что содержание этих стихов эротическое (!).

2. Префект полиции, мсье Огюст Лагранд, позаботился о том, чтобы имя госпожи Нортон не попало в полицейские отчеты.

3. Астер Лавинг, джазовая певица-негритянка, умерла в ночь на четверг. (Будь у меня время читать газеты, я узнала бы об этом сама.) Полиция считает причиной ее смерти случайную передозировку наркотика. Господин Бомон сомневается, но, похоже, между мисс Лавинг и господином Форсайтом последнее время не было никакой связи.

Пока я не знаю, как добытые нами сведения помогут найти разгадку этой тайны. Но думать в ту минуту я не могла.

То, что мне удалось узнать об этих смертях, ты прочитала в моих пространных письмах. Я передала мсье Ледоку все, что знала, и сообщила, от кого получила эти сведения, Я не упомянула только о пикантном эпизоде с господином Хемингуэем.

Мне пора. Я вся разваливаюсь. Может быть, кофе поможет.

Интересно, что сейчас поделывают господин Бомон и госпожа. Форсайт.

 

Глава двенадцатая

Когда вернулся Ледок, я сидел в гостиной и писал отчеты. Не слишком утомительная работа, поскольку писать было почти нечего.

Ледок нес два бумажных пакета и, казалось, сильно удивился, увидев меня.

— А, вы здесь, mon ami, — улыбнулся он. — А я-то думал, вы уже пропали на неделю-другую. И, когда вернетесь, вам понадобится помощь врача.

— Я здесь, — сказал я. — Вы говорили с мисс Тернер?

— Да, говорил. И уверяю вас, я был само воплощение профессионализма. Что мне давалось нелегко, должен добавить. Она очень привлекательная женщина. Есть хотите?

— Да, хочу, — признался я. Я ничего не ел, кроме того бифштекса за обедом. — Что она рассказала?

— Пойдемте на кухню, и я полностью перед вами отчитаюсь.

В кухне я примостился за маленьким деревянным столиком, а он распаковывал свои сумки стоя.

— Вино, — сказал он, — две бутылки сансер, не слишком знаменитая марка, но для питья вполне пригодное. Сыр. Камамбер, как раз нужной степени зрелости — замечательный сыр. Тут у нас дивный хлеб… и яйца из Нормандии… нормандское же масло… и кое-что для салата. — Он нахмурился. — Боюсь, немножко помялся. Но внутри листья целы. — Он потер ладони. — Пообедаем просто, но хорошо.

— Мисс Тернер? — напомнил я.

— Как я уже сказал, она очень славная женщина. — Ледок осторожно снял пиджак и повесил его на спинку другого стула. — Мне она показалась на редкость симпатичной. — Он подошел к небольшой дверце в стене и открыл ее. Снял белый фартук с крючка в виде маленьких розочек, просунул голову в шейную петлю, расправил фартук на груди, завел завязки назад, обернул вокруг себя и завязал спереди. — Она давно работает пинкертоном?

— Год или два.

Ледок закатал левый рукав рубашки.

— На редкость привлекательная женщина. — Он закатал правый рукав, затем открыл ящик, заглянул туда, захлопнул, открыл другой и достал штопор. — Вот, mon ami, не будете ли вы так любезны заняться вином?

Я взял штопор и занялся бутылкой, пока Ледок мыл руки в раковине. Он оглянулся на меня, скорее всего, чтобы убедиться, что я ничего не разбил.

— Мне она показалась очень смышленой, — заявил он и вытер руки о полотенце, висевшее на ручке ящика.

Я вытащил пробку.

— Так что она сказала?

Ледок открыл дверцы полки и достал бокалы для вина.

— В лесбийском сообществе она не состоит, как я было заподозрил. — Он поставил бокалы на стол. — Она остановилась в Париже у Эжени Обье, сестры графа де Сента. А она, как я вам уже говорил, лесбиянка.

— Помню. — Я налил немного вина в бокалы и поставил бутылку. Он взял бокал и поднял его.

— Salut! — сказал он.

Я взял другой бокал.

— Salut!

Он деликатно понюхал вино, отпил глоток, пополоскал им рот, вдохнул немного воздуха и проглотил. Немного подумал и заявил:

— Вполне.

Я попробовал вино. Вино как вино.

— Вы знаете, — проговорил он задумчиво, — я не слишком уважаю лесбиянок.

— Да? Почему?

— В этом совсем нет необходимости. Нет ничего такого, чего одна женщина может сделать для другой и чего не может сделать опытный и внимательный мужчина.

— Такой мужчина, Как вы, например.

Ледок улыбнулся и пожал плечами.

— Ну да. Например.

— А если женщине больше нравятся женщины?

— В таком случае я пригласил бы другую женщину, готовую помочь подруге. И втроем мы могли бы испробовать все наши возможности.

— Угу. Довольно интересная мысль, Анри. И многих вам удалось так ублажить?

— К сожалению, нет, — признался он. Отпил глоток вина, проглотил и печально покачал головой. — Такое добро пропадает.

— Вернемся к мисс Тернер, — предложил я.

— Она не лесбиянка. Я в этом убежден, а в таких вопросах я не ошибаюсь.

— Мне интересно, что она вам сказала.

— Ах, ну да, мой отчет.

Ледок изложил мне все подробно, пока готовил еду. Он хорошо ориентировался в кухне, двигался ловко, расставлял тарелки, мыл и рвал салат, укладывал листья в деревянную миску, разбил шесть яиц, по одному одной рукой в глиняную посудину, затем сбил их вилкой.

Среди прочего мисс Тернер сказала ему, что Астер Лавинг не любила сама себе делать уколы героина. Предпочитала, чтобы это делал мужчина.

— Таким образом, вполне допустимо, — сказал Ледок, заглядывая в шкаф, — что в тот вечер в ее квартире мог находиться мужчина. Где она держит эту чертову горчицу? А, вот она.

— Если с ней был мужчина, он мог вколоть ей героина больше обычной дозы. Случайно или намеренно.

— Exactement.

— И мисс Тернер узнала об этом от кузена Форсайта?

— Да. — Ледок осторожно плеснул в посудину немного уксуса. — Создается впечатление, что мсье Форсайт делился своими делами с мальчиком. — Он осторожно насыпал в посудину горчичного порошка.

— Но он не знает, кто бы это мог быть?

— Non. — Он подсыпал соли. — Как сказал нам ее менеджер, мсье Форсайт не встречался с мадемуазель несколько месяцев до своей смерти. — С помощью ручной мельницы он посыпал смесь перцем.

— Значит, это нам мало что дает, — заметил я.

— Верно. — Ледок быстро и аккуратно взбил смесь вилкой. Налил туда немного масла и снова взбил.

— Что еще она рассказала?

Он сунул розовый палец в смесь и облизал его.

— Bon. — Он полил салат приправой и протянул мне миску. — Не помешаете, дружище? Только аккуратно. Не поранить листья.

Я взял миску, а он протянул мне деревянные ложку и вилку. Я принялся мешать салат. Он наблюдал за мной.

— Не волнуйтесь, Анри, — успокоил я его. — Я никогда не позволял себе наносить раны салату. Что еще сказала мисс Тернер?

Он отпил глоток вина.

— Она поведала мне поразительные вещи о Сабине фон Штубен и Сибил Нортон.

— Да?

Ледок поставил бокал, взял коробку спичек со стола, открыл ее и вынул спичку. Чиркнул ею, отвернул на плите газовый кран и зажег газ. Из череды кастрюль и сковородок он выбрал небольшую, глубокую медную сковородку и поставил ее на газ.

— Она сказала, — проговорил он, отрезая большой кусок масла, — что мадам Нортон, — он легонько сбросил масло в сковороду, — давала мадемуазель фон Штубен деньга. — Он потряс сковородку.

— Деньги? — удивился я. — Зачем? — Я кончил мешать салат и разложил его по тарелкам.

Ледок смотрел в сковородку.

— Выяснилось, что мадемуазель фон Штубен собирала деньга здесь, во Франции, у людей, симпатизирующих одной политической партии в Германии. — Он взглянул на меня. — Национал-социалистической рабочей партии Германии. Я читал о ней. Это мерзкие свиньи самого правого толка.

Я услышал, как зашипело масло.

— С чего бы Сибил Нортон давать им деньги?

Ледок поднял миску со взбитыми яйцами, вылил часть в сковородку и снова поставил миску.

— Напрашивается вывод, что она сама правая свинья. — Потряхивая сковородку левой рукой, он помешивал яйца вилкой, которую держал в правой руке. — Мадемуазель фон Штубен получала деньги и от мсье Лагранда, нашего чудного префекта.

Я кивнул.

— Роза Форсайт рассказывала мне при нашей первой встрече, что Лагранд тесно общался с фон Штубен на какой-то вечеринке у графа де Сента.

— Знаете, — задумчиво заметил Ледок, — мне пришло в голову, что это, в смысле деньги, объясняет и связь мсье Рейли с мадемуазель фон Штубен. Помните, тот парень в баре, Джепсон, говорил, что они знакомы.

— С трудом себе представляю, чтобы Рейли жертвовал деньги политической партии.

— Возможно, он передавал не свои, а чьи-то деньги.

Ледок осторожно сбросил омлет на тарелку и аккуратно свернул его пополам.

— Любопытная мысль. Но чьи именно деньги, Анри?

Он протянул мне тарелку.

— Не знаю. Вы думаете, мсье Рейли все еще нас разыскивает?

— То, что он нас не нашел, не значит, что он перестал искать. Возможно, он просто не знает, где нас искать.

— Да. Вот досада! Кстати, мадемуазель Тернер подтвердила, что у мадам Нортон и в самом деле был роман с мсье Лаграндом. Ешьте, mon ami. Я присоединюсь через минуту.

— Откуда мисс Тернер все это узнала?

Ледок отрезал еще кусок масла и бросил его на сковороду.

— От Вирджинии Рендалл, американки, которая некоторое время живет в Париже. — Он вылил остатки взбитых яиц в сковороду, покачал ее и взглянул на меня. — Вкусно?

Я еще не пробовал. Только взял вилку. Оказалось очень вкусно, о чем я ему и сообщил.

— А откуда это узнала Вирджиния Рендалл? — спросил я.

— От Сабины фон Штубен. У мадемуазель Рендалл был с ней роман.

Я улыбнулся.

— Еще одна лесбиянка? — Я отправит кусок омлета в рот.

Ледок пожал плечами.

— Здесь, в Париже, их вряд ли больше, чем мужчин-гомосексуалистов. — Он выложил омлет на тарелку, подошел к столу и поставил ее на стол. Раскатал правый рукав и сказал: — Но им здесь полегче. — Он раскатал левый рукав и развязал фартук. — Французы терпят лесбиянок, если они проявляют себя не слишком явно. — Он стащил фартук через голову и отнес его в шкаф, откуда взял. — Мадемуазель Рендалл ничего не скрывает, но она богата. И к тому же американка. — Он повесил фартук на место и улыбнулся мне. — Мы ждем от американцев эксцентричности. Но, что касается мужского гомосексуализма, тут совсем другое дело, американец ты или нет.

Ледок вернулся к столу, снял свой пиджак со спинки стула, надел его, расправил полы и сел за стол. Взял вилку и взглянул на меня.

— Так что теперь вы думаете о мадам Нортон?

— Она ни словом не упомянула, что давала деньги фон Штубен.

— Не сомневаюсь, она просто запамятовала. — Он принялся за салат.

— Я тоже не сомневаюсь.

— Есть еще одна любопытная вещь, — заметил Ледок. — Если верить мадемуазель Рендалл, вскоре после начала романа с мсье Форсайтом мадемуазель фон Штубен порвала с партией. — Он проглотил очередной лист салата.

— Откуда Рендалл это узнала?

— От Ричарда Форсайта. Он сказал, что поставил мадемуазель перед выбором: или партия, или он. Она выбрала его.

— Похоже, она ошиблась в выборе.

Ледок нахмурился.

— Вы так говорите, mon ami, потому что незнакомы с паразитами из этой партии.

— Возможно. Но Роза Форсайт сказала примерно то же самое — что после встречи с Форсайтом фон Штубен забросила политику.

— Тогда, вероятно, это соответствует действительности. — Он отправил в рот кусок омлета.

А я отпил глоток вина.

— Что будет с Лаграндом, если станет известно, что он давал деньги немецкой политической партии?

Ледок проглотил омлет.

— Да уж, вопрос не в бровь, а в глаз. Я не удивлюсь, если окажется, что среди влиятельных правых у нас во Франции кое-кто симпатизирует этим немецким свиньям. Но если тебя схватят за руку публично, это равносильно катастрофе. Война окончена, но Германия так и осталась нашим врагом. Карьере Лагранда придет конец.

— И Рендалл говорит, у Лагранда с Нортон был роман?

— Да, но мы ведь уже об этом знали, верно?

— Только предполагали. Я спрашивал сегодня у Розы, могла ли Нортон как-нибудь незаметно взять пистолет.

Ледок отпил глоток вина.

— И что?

— Могла. За пять дней до его смерти Нортон побывала в его кабинете без свидетелей. И, как сказала Роза, эти пять дней Ричард не брал в руки пистолет. Нортон могла его взять, и никто бы не спохватился.

— Но зачем? Мы снова возвращаемся к тому же вопросу: зачем ей было убивать Ричарда Форсайта?

— Может быть, он ей просто мешал. Может, она хотела убить Сабину фон Штубен.

— И опять же — почему?

— Фон Штубен знала, что Лагранд и Нортон давали деньги немцам. И, возможно, знала о связи Нортон с Лаграндом. Что бы сказали читатели Нортон, узнай они об этом?

— Шантаж. Но вы же знаете, в Англии, как и во Франции, есть свое правое крыло, свое стадо свиней. Можно не сомневаться, что они бы приветствовали связь мадам Нортон с нацистами. А что касается романа, то, насколько я разбираюсь в людях, читающих детективы, скандал только увеличит, а не уменьшит количество почитателей мадам Нортон. И вы еще кое-кого забыли, mon ami.

— Лагранда.

— Вот именно. Он человек влиятельный. Если бы он почувствовал угрозу со стороны мадемуазель фон Штубен или решил, что мадам Нортон в опасности, он быстро решил бы эту проблему. Мадемуазель фон Штубен просто-напросто исчезла бы.

— Я про него не забыл. Я рассматривал другие варианты.

— Есть еще две вещи.

— Что?

— А, — улыбнулся Ледок, — вам не всегда удается угадывать мои мысли.

— Иногда я и свои-то не в силах угадать. Так вы о чем?

— Во-первых, мадам Нортон до трех часов никто в отеле не видел.

— Может быть, ее видел утонувший дежурный. Поэтому он и утонул.

— Возможно. И, во-вторых, промежуток между одной смертью и другой. Если она убила мадемуазель фон Штубен в час дня, чем они с мсье Форсайтом занимались еще два часа? Думаю, им было не до потехи. Вряд ли даже мсье Форсайт стал бы развлекаться с женщиной, только что прикончившей его любовницу.

— Не знаю, Анри. Может быть, он пытался уговорить ее, чтобы она его не убивала.

— Вы сами-то себе верите?

— Нет. — Я допил вино. — Похоже, придется еще раз потолковать с Сибил Нортон.

Ледок плеснул мне еще вина.

— Советую вам быть крайне осторожным, mon ami. Очень может быть, что вы были правы, когда предположили, что мсье Лагранд намеренно разрешает нам действовать, чтобы узнать, что нам удастся раскопать. Если ему станет известно, что мы узнали о его пожертвованиях этим германским свиньям… — Он поднял брови и выразительно передернул плечами.

Я сказал:

— Мне кажется, Лагранд решил, что с нами не стоит возиться. И отозвал своих ищеек. От дома Розы Форсайт хвоста за мной не было. Если бы Лагранд хотел опять выйти на мой след, он туда и послал бы своих людей.

— Возможно, у него созрел другой план.

Ледок оказался прав. У Лагранда были на меня совсем другие виды. Но я узнаю о них только на следующий день.

В этот вечер мы еще кое-что обсудили. Ледок сообщил, что дал мисс Тернер номер телефона нашей квартиры и что она попробует позвонить мне завтра днем, после того как погуляет с детьми Форсайтов.

Ледок спросил, нужен ли он мне завтра, поскольку он собирался в Шартр на маскарад к графу. Я сказал, что и один управлюсь. В этом случае, сказал он, он выедет пораньше, чтобы снять номер в гостинице. Маскарад должен был начаться около девяти вечера, а последний поезд из Шартра в Париж уходил в половине восьмого. После вечеринки он собирался переночевать в Шартре. Ему очень нравится Шартр, признался он. Там на берегу реки есть ресторан, где готовят отличную утку.

Он предложил мне составить ему компанию, но я напомнил, что мне нужно поговорить с Сибил Нортон и сходить на телеграф — узнать, не пришло ли что-нибудь из Лондона и от Гудини.

Перед тем как лечь спать, я попросил его рассказать мне немного о национал-социалистической партии, что он и сделал.

На следующий день я поднялся в восемь утра и за полчаса успел принять душ и одеться. Ледок уже сидел в гостиной в новом сером костюме и читал свежую газету.

— Что-нибудь интересное? — спросил я.

— Non. Кофе, mon ami?

— С удовольствием. Спасибо, Анри.

Он отложил газету и встал.

— Сидите, сидите. Я принесу кофе. Я купил свежих круассанов. И с большим трудом добыл молока. Скажите, что вы с ним делаете? Купаетесь?

Я улыбнулся.

— Спасибо, Анри. Я выпью стакан молока.

Ледок легонько вздрогнул и ушел.

Я взглянул на картину с пастушками. Они все так же играли на флейтах. А овцы все так же спали. И я все так же им позавидовал.

Через несколько минут появился Ледок с подносом — на нем стояли чашка кофе, стакан молока и лежал круассан. Он поставил поднос на стол и сказал:

— Забыл вас вчера спросить. Как вам Гертруда Стайн?

Я встал, взял чашку с кофе и снова сел.

— Получил от нее большое удовольствие.

Ледок опустился на диван.

— Порой она бывает довольно занятной. Куда больше, чем сама думает. Она поведала вам о своей писательской теории? — Он взял свою чашку.

Я отпил глоток кофе. И на этот раз отменный.

— Она сказала, что надо очень аккуратно обращаться со словами.

— Очень глубокая мысль. Жаль, что она не познакомила вас со своей доктриной целиком. Очень увлекательная штука. Писатели, которые создают философию творчества, непременно выстраивают ее так, что их недостатки каким-то чудесным образом превращаются в достоинства.

— Она дала мне свою книжку.

— И потом вы сообщите ей, что вы о ней думаете.

— Именно так она мне и сказала.

Ледок улыбнулся.

— Кто бы сомневался.

Я достал часы и взглянул на время.

— Вам когда уходить? — спросил он.

— Минут через десять. А вам?

— Пока не решил. Думаю, скоро. Чтобы успеть пообедать утятиной. Но я позвоню вам днем из Шартра и сообщу, в какой гостинице остановился.

— Только не звоните из гостиницы. Лучше из табачной лавки. Чтобы не осталось записи о звонках в эту квартиру.

Ледок нахмурился.

— Дороговато будет. Хотя вы правы.

Он внезапно поднял голову.

— Но если вас не будет на маскараде, вы не увидите моего костюма.

Я улыбнулся.

— Увы!

— Один момент. — Он поставил чашку и блюдце, встал и вышел из комнаты.

Через пять минут он вернулся. Снял пиджак и вместо него надел длинный темный плащ с капюшоном. На голове войлочная шляпа, а на лице полумаска телесного цвета с большим крючковатым носом. Он повернулся, чтобы я оценил его профиль, и взял в зубы мундштук огромной курительной трубки из горлянки.

Я рассмеялся.

— Здорово, а? — спросил он.

— Замечательно, Анри. А как насчет бородки? Будете сбривать?

Он выпрямился.

— Конечно, нет. Это поэтическая вольность. Вы точно не передумаете насчет маскарада? Думаю, мы и вам справили бы костюмчик. — Губы под крючковатым носом расплылись в улыбке. — К примеру, доктора Ватсона?

Я улыбнулся.

— Нет уж, благодарю.

— Не знаете, мисс Тернер тоже там будет?

— Да. Послушайте, Анри. Вы берете с собой пистолет? В Шартр?

— Сомневаюсь, чтобы он мне там пригодился. Разве что в ресторане, если они не угодят с уткой.

— Думаете, на железнодорожной станции не будет людей Рейли?

Ледок под маской поджал губы.

— Хорошо. Опять вы правы. Возьму. А как же вы, mon ami? Думаете, их не будет у телеграфа?

— У меня есть «кольт».

— Тогда ладно, — сказал он.

На телеграфе мне «кольт» не понадобился. Там меня не ждали, даже телеграммы. Я доехал на такси до дома Сибил Нортон, поднялся на седьмой этаж и дернул за шнур звонка. Через несколько мгновений дверной глазок потемнел. Дверь открылась.

— Господин Бомон. — Она улыбнулась. — Какой приятный сюрприз.

На ней снова было шелковое платье с пояском, на этот раз серое.

— Можно войти? — спросил я.

— Конечно. — Госпожа Нортон отступила, чтобы меня пропустить. Она двигалась все с той же плавной грацией породистой лошади. — Прошу вас, — сказала она и показала жестом на дверь в гостиную.

Королева Виктория и Георг V висели на прежних местах, а разбросанных повсюду книг как будто прибавилось.

Она подняла руку и легонько коснулась своих рыжевато-светлых волос, словно желая убедиться, что они никуда не делись.

— Хотите чаю?

— Нет, благодарю. Я ненадолго.

Она улыбнулась.

— Господи, как зловеще звучит. Может, все-таки присядете?

Я сел на тот же диван, а она — в то же кресло, что и в прошлый раз, сдвинув колени и изящно склонив ноги вбок. Ноги у нее были все такие же красивые.

На подлокотнике кресла точно в том же положении, что и в прошлый раз, лежал «Улисс». Возможно, Ледок прав, и она его вовсе не читает. Может, эта книга всего лишь часть декорации.

— Так в чем дело? — спросила она.

— Вы забыли мне сказать, — начал я с места в карьер, — что давали деньги национал-социалистической партии Германии.

Она не потупила взгляда, но улыбка показалась мне смущенной.

— С чего вы это взяли?

— Вопрос неправильный, — сказал я. — Вернее было бы спросить, что такое национал-социалистическая партия Германии.

Госпожа Нортон смотрела на меня несколько секунд, потом твердым голосом сказала:

— Учту на будущее. Может, когда-нибудь пригодится. И кто же вам такое сказал?

— Неважно. Вы только что подтвердили, что это правда.

— Мои политические взгляды, думаю, вас совершенно не касаются. Как и мои деньги.

— Меня касаются причины, по которым умер Ричард Форсайт.

Она сухо улыбнулась.

— Тогда мои политические взгляды вам без разницы.

— Вы, верно, заблуждаетесь. Сабина фон Штубен перестала собирать деньги для партии, так? После того как влюбилась в Ричарда?

— Даже если и так, хотя я не собираюсь ничего подтверждать, какое это может иметь отношение к смерти Ричарда?

— Фон Штубен тоже нет в живых.

— Да, ну и что?

— А вдруг она умерла потому, что кому-то не понравилось, что она перестала собирать деньги. Кому-то из партии.

Лицо госпожи Нортон презрительно скривилось.

— Какая глупость!

— Разве? Из того, что я о ней слышал, эта компания не любит прощать. И время от времени поощряет насилие.

— Чушь. Большевистская пропаганда. В Германии это единственная партия, которая противостоит коммунистам. А если Германия станет коммунистической, за ней последует и Австрия. Потом Франция и Англия. Вы знаете, сколько людей большевики погубили в России?

Я заметил, что она перестала кокетничать насчет своих связей с национал-социалистами.

— Миллионы, — ответила она сама. — Имущество отобрали, дома разорили. Женщин и девушек насиловали и убивали. И учтите, не только из знати. Но даже из крестьян и драгоценных пролетариев. — Она произнесла это с издевкой.

— Москва далеко от Лондона, — заметил я.

— Не очень, если иметь в виду, что Британия гниет с самой своей сердцевины. Если вспомнить, что в британской лейбористской партии полно тех, кто симпатизирует большевикам и подбирается все ближе к власти.

— Госпожа Нортон, я не намерен спорить с вами о политике.

— И правильно, — съязвила она. — Тем более, как я подозреваю, вы к такому спору совершенно не готовы.

— Возможно. Но я помню, как воевал два года назад. И не хочу снова попасть на фронт.

— А это произойдет почти наверняка, если коммунисты возьмут верх в Европе.

— Угу. А если национал-социалисты возьмут верх в Германии?

Она подняла подбородок.

— Тогда другой войны между Англией и Германией никогда не случится. У них одно наследие.

— Да, на войне я это заметил.

Ее снова передернуло.

— Вы не очень благоразумны, господин Бомон. Когда-нибудь, надеюсь, вы очнетесь и увидите то, что у вас перед глазами. Надеюсь, это случится не слишком поздно.

— Фон Штубен перестала собирать деньга после того, как вступила в связь с Форсайтом?

Ее лицо окаменело.

— Мне больше нечего сказать.

Я встал.

— Спасибо. Не провожайте, я помню дорогу.

— Только, пожалуйста, не приходите больше.

— Думаю, так оно и будет, — ответил я.

Я вышел из квартиры, спустился на семь этажей вниз, поймал такси и вернулся на телеграф. «Кольт» был все еще при мне. Но когда они на меня навалились, я далее не успел его выхватить.

 

Глава тринадцатая

Они почти не прятались. У здания телеграфа я расплатился с водителем и отпустил машину. Вернуться в квартиру я собирался пешком. Других срочных дел у меня не было, а денек снова выдался чудесный — теплый и солнечный, с редкими белесыми облачками на бледно-голубом французском небе. Я решил, что самое время немного познакомиться с Парижем.

Простояв минут десять в очереди на телеграфе, я узнал, что для меня все еще ничего нет ни от Гудини, ни из Лондона — касательно Сабины фон Штубен.

Я спустился по ступенькам на улицу дю Лувр и повернул на юг к реке.

Я снова шел по правому берегу реки с величественными старинными зданиями по обе стороны улицы, в толпе, пестревшей дорогими костюмами и платьями.

Но не успел я пройти и одного квартала, как на меня напали. Если бы я шел по другой стороне улицы и они напали бы на меня сзади, возможно, у них бы и получилось.

Это был «Рено»-коробочка, окно с пассажирской стороны опущено, оттуда высунулся человек с беретом на голове и пистолетом в руке. Пистолет был восьмизарядный, восьмимиллиметровый «Люгер» — у меня хватило времени только узнать его, прежде чем я упал и кубарем покатился в сторону. Дальше все происходило как во сне.

Я услышал три или четыре выстрела (а может, и больше) и визг, с которым пули отрикошетили от бетона; потом чей-то крик — женский, высокий и испуганный, а следом за ним рев мотора умчавшейся прочь машины. Я все еще катился кубарем, но резкой боли от пули не почувствовал, поэтому решил, что жив и могу подняться с тротуара.

Брюки на колене оказались разодраны, как и кожа на ладонях, а в остальном все было в порядке.

Из прохожих тоже никто не пострадал — просто невероятно. Нелегко попасть в движущуюся мишень на ходу из машины, зато зацепить случайного прохожего — проще простого.

Люди возбужденно говорили по-французски и цеплялись друг за друга; маленькая прелестная девочка рыдала на руках прелестной матери, женщина все еще кричала, хотя, возможно, то была уже другая женщина, а какие-то мужчины орали и размахивали руками. И тут, не успел я ускользнуть, как появился молодой полицейский в форме с иголочки и с капюшоном и в фасонистом кепи. В одной руке он держал дубинку, а в другой свисток и рьяно в него свистел. Никогда в жизни не слышал я такого пронзительного свиста.

Но вот наконец полицейский перестал свистеть, переговорил с кем-то из собравшейся толпы, и те указали на меня. Он подошел ко мне и озабоченно проговорит что-то по-французски. Тут появился еще один полицейский, постарше и покрупнее, который говорил по-английски. Он тоже держал в руке дубинку.

— Вы не пострадали, мсье?

— Все в порядке, — ответил я. — Только малость ушибся. — Я показал ему ободранные ладони. И заметил, как у меня дрожат пальцы.

— У вас есть с собой документы, мсье?

— Конечно. — Я полез в карман пиджака, достал паспорт и протянул ему. Он открыл его.

Если бы ему назвали фамилию Бомон раньше, хотя бы за два часа до происшествия, он бы никак не отреагировал. Но я сообразил, что мой паспорт был первым, который он разглядывал сегодня, к тому же я заметил вспыхнувшую искорку в его глазах и догадался, что Лагранд сообщил мое имя всем полицейским совсем недавно, может быть, всего лишь несколько минут назад.

Я ушел из квартиры Сибил Нортон не более получаса назад. Но ей вполне хватило времени, чтобы дозвониться до Лагранда, а ему — чтобы оповестить своих легионеров.

Я ничего не сказал Нортон о пожертвованиях Лагранда партии, но, похоже, он не захотел рисковать. Если я знал про нее, то вполне мог знать и про него.

Полицейский оказался не промах, если не считать той искорки в глазах. Он небрежно сунул паспорт в боковой карман своего пиджака, затем улыбнулся мне, вполне дружески, и сказал:

— Пройдемте, мсье. Надо задать вам несколько вопросов для отчета.

Я не решался. Потому как не знал, что задумал Лагранд, хотя догадывался: со мной вряд ли собирались беседовать о сиротках.

Тут полицейский допустил вторую промашку. Он заметил мою нерешительность и вскинул дубинку.

Я все еще был полон адреналина и сам дал маху. Я перехватил его руку с дубинкой и со всей силы ударил его под дых. Он только выдохнул «у-у-у-у-ф», согнулся, а я хватил его сзади кулаком по шее и повернулся к молодому полицейскому. Тот тоже было вскинул дубинку, не веря тому, что произошло у него на глазах. Я тоже не верил, но тем не менее двинул ему прямым хуком в челюсть. Он попятился к тротуару, а я пустился наутек.

Уже успела собраться толпа, кто-то норовил меня схватить, но мне удалось вырваться. Кто-то закричал, на этот раз мужчина. За спиной я услышал свистки.

— Алло!

— Инспектор?

— Господин Бомон! Вы что, рехнулись?

— Что, черт побери, происходит?

Я звонил из табачной лавки на левом берегу. Убежав с улицы дю Лувр, я нырнул в какой-то пригостиничный бар с боковым входом, замедлил бег, подобно пьянице из короткометражки Мака Сеннелта прошел через бар в холл и оттуда к главному гостиничному выходу. Швейцару дыра в моих брюках пришлась явно не по нраву, зато понравилась пятифранковая банкнота, которую он мигом сцапал и тотчас подозвал такси. Я влез в машину и сказал: «Бульвар Сен-Мишель». Когда мы добрались до места, я велел водителю остановиться у первой же вывески «Табак».

— Вас разыскивают, чтобы допросить, — сообщил мне инспектор. — С вашей стороны было очень глупо драться с офицерами. О чем только вы думали?

— По поводу чего допросить? — спросил я.

— Поступили сведения о драке, которую вы затеяли. Понимаете, что это значит? Когда вас найдут, с вами не станут… церемониться. Если вы сами придете в мой офис и сдадитесь, я, может, и сумею вам помочь.

— Ладно, — сказал я. — Так по поводу чего допросить?

— По поводу смерти Поля Требека.

— А кто такой Поль Требек?

— Человек, которого прошлой ночью нашли в канализации. Он был уже сутки как мертв. Свидетель показал на вас, когда речь зашла об убийце.

— Какой свидетель?

— Его брат.

— И что у вас есть? В смысле улик?

— На месте убийства нашли ваш пиджак.

— Этого не может быть, — сказал я, но, прежде чем успел договорить, сообразил, что такое вполне возможно. Ведь я бросил пиджак, брюки и прочую одежду в мусорную корзину в отеле, перед тем как мы с Ледоком перебрались на квартиру его приятельницы.

— Значит, — сказал я, — в «Викторианском» нашли мои штаны.

— Да, — подтвердил он. — И пятна на них в точности соответствовали пятнам на пиджаке. А ваше имя значится в регистрационной книге отеля.

— Зачем мне было оставлять пиджак в этой проклятой канализации?

— Я не знаю. Господин Бомон…

— Что делали Поль Требек с братом там, внизу?

— Он сказал, это была шутка.

— А почему я застрелил Требека?

— Брат не знает. Он говорит, вы появились и ни с того, ни с сего начали палить.

— Я был один? А то я запамятовал.

— Если верить брату, да.

Наверняка все состряпали Рейли и Лагранд. Возможно, Рейли специально не сказал Лагранду о Ледоке. Если так, то это очень мило с его стороны. Но ведь Ледок не размазывал Рейли головой о каменную стенку.

Или Лагранд решил разобраться с Ледоком по-другому.

Лагранд добыл улики в отеле, Рейли нашел тело. Стоит Лагранду захотеть, он может использовать и то, и другое. Может, не сунься я опять к Сибил Нортон, он бы не стал ничего предпринимать. Но пока у него есть улики против меня, я у него на крючке.

Вот почему он не стал тратить время на то, чтобы арестовать меня сразу, вот почему никто не караулил меня у дома Розы Форсайт. Как только он пожелает меня засадить, ему будет довольно предъявить труп и пиджак и бросить всю парижскую полицию на мои поиски.

— А оружие нашли? — спросил я.

— Канализацию до сих пор обшаривают из конца в конец.

И, возможно, разыщут «Уэбли». И потом окажется, что Требека убили именно из него, а не из пистолета Ледока. И, возможно, рано или поздно, как только полицейские меня сцапают, на пистолете обнаружатся мои отпечатки пальцев.

Если они не найдут «Уэбли», то найдут что-нибудь другое.

Впрочем, хорошая полицейская лаборатория может найти дыры в этом деле. Хороший адвокат может в суде развалить дело в пух и прах. Но люди, руководящие лабораторией, подчиняются Лагранду. И если Лагранд меня арестует, не думаю, что мне случится увидеть адвоката или дождаться суда.

— Господин Бомон, — сказал инспектор, — прошу вас, пожалуйста, сдайтесь. Довольно безрассудства. Ваш паспорт у нас. Вы не сможете покинуть страну. Вы даже не сможете уехать из Парижа. Вас повсюду ищут. Я сделаю все, что смогу. Даю вам слово.

Я поверил ему. Но он был полицейским, и тут я вспомнил слова Ледока о том, что полицейская телефонная линия прослушивается. И повесил трубку.

Я спрятался за углом и вскоре увидел, как подъехали три полицейские машины.

Я дважды менял такси, чтобы подъехать хотя бы метров на двести к дому, где была наша квартира. Остаток пути я прошел пешком. Мне повезло. Полицейских я не встретил. И когда наконец зашел в квартиру — было уже почти двенадцать часов, — Ледок уже ушел.

Я сел в гостиной и начал обдумывать сложившееся положение.

У телеграфа на меня, вероятнее всего, напали люди Рейли: Но как им удалось подогнать туда машину? Как они все это организовали?

Кто-нибудь из людей Рейли видел, как я вошел в здание и позвонил. «Дыра в стене» располагалась поблизости от улицы дю Лувр. Если Рейли использует забегаловку в качестве штаба, он мог послать машину к телеграфу, пока я стоял в очереди.

Но зачем? Ведь они с Лаграндом уже подготовили для меня ловушку.

Наверное, ловушка показалась Рейли недостаточно надежной. Лагранд мог ею не воспользоваться. Поэтому Рейли продолжал направлять своих людей на поиски в разные места. И если меня находят, то забывают про ловушку и расправляются со мной по обстоятельствам.

И они нашли-таки меня и расправились, вернее, попытались расправиться.

С одной стороны — Рейли, с другой — Лагранд. Для этого времени года во Франции становилось жарковато.

Я мог еще раз позвонить инспектору и сказать, что знаю о пожертвованиях Лагранда германской партии. Но доказательств у меня не было, а что значит мое слово, слово человека, подозреваемого в убийстве, против слова Лагранда. Подтвердит ли мои слова Вирджиния Рендалл, от которой я это узнал? Я ее совсем не знал и потому сомневался. Живя в Париже, она не могла не знать, насколько всесилен Лагранд.

В сложившихся обстоятельствах для меня лучше всего было бы поскорее убраться из Франции куда подальше. В чемодане у меня были фальшивый паспорт и куча денег.

Ехать на машине, даже если бы я сумел взять ее напрокат пли украсть, было почти невозможно. Я плохо ориентировался в городе, кроме того, здесь повсюду рыскали полицейские.

Удобнее было бы сесть на автобус, но я ничего не знал и о парижских автобусах — куда и когда они отправляются.

Так что поезд подходил, пожалуй, лучше всего.

Впрочем, полиция наверняка придет к такому же заключению.

На вокзалах будет полно полицейских, хотя большинство, скорее всего, сосредоточится на Северном вокзале, откуда отправляются поезда на Лондон. Хотя с другого вокзала я могу поехать на восток. В Германию — во Франкфурт, а там пересесть еще на один поезд и вернуться на запад — в Голландию, поближе к побережью.

В паспорте есть моя фотография — они могут ее размножить и передать полицейским на вокзалах, прежде чем я успею уехать. Фотография, однако, была плохая — так и было задумано.

У них есть мое описание, но оно подойдет ко многим людям.

Я не говорил по-французски и, кстати, по-немецки тоже, да и гримироваться не умел, и все же мне казалось, что мой план может сработать.

Да у меня, по сути, и выбора-то не было. Я понимал, что мне будет куда проще справиться с возникшими трудностями из лондонской конторы агентства «Пинкертон», чем из тюремной камеры в Париже.

Но я не мог уехать, не поставив Ледока в известность о случившемся.

И я не мог уехать, не поговорив с мисс Тернер. Она знала про Лагранда и про его пожертвования нацистской партии. Если она проговорится и об этом узнает Лагранд, ее тоже схватят — для «допроса».

Ледок обещал позвонить. Он сказал, что она позвонит.

Поэтому я стал ждать.

Шли часы. Час дня. Два часа.

В четверть третьего наконец зазвонил телефон. Я схватил трубку.

— Алло!

— Mon ami, как вы там поживаете? Я только что покончил с великолепной уткой. Просто объедение. А на десерт съел огромную порцию…

— Анри, — перебил его я, — послушайте. Мы в беде.

— В беде?

— Вы не из номера звоните?

— Non, non. Как вы посоветовали — из табачной лавки. Хозяин стоит и мечтательно улыбается. К концу разговора выяснится, что я купил ему ферму в Нормандии. Так что там за беда?

И я ему все рассказал.

— Да, — согласился он, когда я закончил. — Вы правы. Вам нужно уезжать из страны. Merde! Что за напасть!

— Уеду, как только поговорю с мисс Тернер. Сразу рвану на вокзал.

— Чем дольше вы будете тянуть, mon ami, тем больше шансов у Лагранда затянуть сеть.

— Я не могу уехать, не поговорив с ней.

— Конечно, нет. Я позвоню мадемуазель Эжени. Если мисс Тернер там, я попрошу ее немедленно вам перезвонить. Если ее там нет, я попрошу передать, чтобы она позвонила, как только вернется. И если я ее не застану, то сам вам перезвоню.

— Договорились. Но потом сюда больше не звоните. Я хочу, чтобы линия была свободна.

— Ах, mon ami, мне пришла в голову идея. Я же увижу мадемуазель Тернер сегодня на маскараде. Если по какой-то причине она вам не позвонит, я могу отвести ее в сторонку и все ей рассказать.

— Вы все-таки собираетесь на эту клоунаду?

— Ну конечно.

— Думаю, вам не следует этого делать, Анри. Лагранд тоже может туда нагрянуть. Он ведь знаком с графом де Сентом. Лагранд был на той самой вечеринке, о которой рассказывала Роза Форсайт.

— Но на это мероприятие юрисдикция мсье Лагранда не распространяется. Тем более, как вы сами сказали, мое имя нигде не упоминалось.

— Пока. Но если Лагранд вас увидит…

— Вы забыли, дружище, что я буду в маскарадном костюме. — Он засмеялся. — Замечательное получится приключение.

— Не думаю, что это вам сойдет.

— Так можно сказать о любом приключении. Кроме того, я должен идти, чтобы рассказать мадемуазель Тернер о Лагранде.

Ледок был прав.

— Ладно. И все же мне это не нравится. Но когда вы ее увидите, предупредите, чтобы она не говорила о Лагранде ни одной душе.

— Разумеется. Думаете, ей безопасно оставаться во Франции?

— Нет. Я считаю, ей следует уехать.

— Согласен. Может быть, mon ami… Хотя это слишком опасно.

— Вы о чем?

— Я подумал, что, если ей присоединиться к вам завтра, тогда вы уехали бы из Парижа вдвоем. Полиция не станет искать двоих. Хотя завтра, наверное, будет слишком поздно. Вы должны покинуть Париж как можно скорее.

— Да. Тем более в полиции пока о ней не знают. Но если мы будем вместе и полицейские меня заметят, тогда они схватят нас обоих. Она должна выбираться сама.

— А как быть с расследованием?

— Пришлем кого-нибудь другого. А как вы-то сами, Анри? Мне кажется, вам тоже надо на время покинуть Париж.

На другом конце линии последовала короткая пауза.

— Наверное, завтра утром я сяду в поезд и двину куда-нибудь на юг. У меня есть друзья в По. Отсижусь у них, пока не решу, что можно возвращаться в Париж. А если почую неладное, тоже уеду из страны. Может, присоединюсь к вам в Лондоне. Да. Весной Лондон особенно хорош. Может, мы с вами выпьем виски где-нибудь в Дорчестере.

— Может, и так. Но послушайте. Я так благодарен вам за помощь. Одному мне вряд ли удалось бы…

Ледок снова засмеялся.

— Mon ami, вы говорите так, будто мы никогда с вами больше не увидимся. Вы ведь направляетесь в Лондон, так? Вполне вероятно, что через недельку-другую мы с вами встретимся.

— Ладно, Анри. Скажите только, в какой гостинице вы там остановитесь, и дайте адрес ваших друзей в По.

Он продиктовал мне то, что я просил, и я все записал.

— Если вам понадобится помощь, — сказал я, — свяжитесь с Купером.

— Непременно. А сейчас я позволю мадемуазель Обье. Это совсем осчастливит хозяина лавки. Теперь он сможет купить и скотину для фермы.

— Если нам больше не случится поговорить, Анри, по крайней мере в ближайшие две недели, как вы сами сказали, я желаю вам удачи.

— И вам того же, mon ami. Bonne chance!

И он повесил трубку.

Я принялся ходить взад-вперед по комнате. И не слишком устал, когда вдруг зазвонил телефон. Это снова был Ледок.

— Мне очень жаль, mon ami, но она еще не вернулась. Позвонить еще?

— Вы оставили послание?

— Да.

— Тогда больше не звоните. По крайней мере, с этого телефона. Если Лагранд начнет и вас разыскивать и нагрянет в Шартр, он может вычислить вашу табачную лавку.

— И получить данные на телефонной станции. Хорошо. Дать вам номер телефона мадемуазель Обье? Правда, ее горничная не говорит по-английски.

— Я тоже не буду больше звонить с этого телефона. Полицейские могут обнаружить квартиру. Надеюсь, мисс Тернер позвонит сама. В противном случае не забудьте сказать ей, как только увидите, чтобы она первым же поездом уезжала в Лондон. И еще передайте…

— Да?

— Передайте ей, Анри, чтобы она берегла себя.

— Непременно.

— Спасибо. Вы тоже будьте осторожны.

— И вы, mon ami. Скоро у нас будет время поговорить обо всем. В Лондоне.

— Вот именно.

Когда он повесил трубку, я снова принялся мерить шагами комнату.

Ледок был прав. Чем дольше я остаюсь в Париже, тем меньше у меня шансов отсюда выбраться. Если Лагранд взялся за меня всерьез, а он, судя по всему, был настроен весьма решительно, полицейские уже сейчас прочесывают все вокзалы. И наверняка опрашивают таксистов. До сих пор мы с Ледоком были осторожны, но, если они найдут тех двух водителей, которые отвозили нас примерно в одно и то же место, они начнут шерстить все дома подряд. Они уже знают, что я довольно грубо обошелся с двумя их товарищами на улице дю Лувр. И, как сказал инспектор, если меня найдут, рассчитывать на дружеское отношение к себе мне вряд ли придется.

Я знал, что нужно уходить. Знал, что, пока не поздно, нужно мчаться на вокзал.

Но вдруг с Ледоком что-то случится? Что, если Лагранд уже знает, что Ледок будет сегодня на той клоунаде-маскараде? Лагранд был знаком с графом. Возможно, был он знаком и со списком гостей. И, возможно, подготовил для одного из них сюрприз.

Я пожалел, что не взял у Ледока номер телефона мисс Обье. Я мог позвонить ей не из квартиры, а из какой-нибудь табачной лавки.

Но полиция наверняка прочешет и все табачные лавки в округе и опросит их владельцев…

Целый час я переваривал все это в голове, шагая туда-сюда по комнате, и вот в шесть часов зазвонил телефон.

Я схватил трубку.

— Алло!

— Бомон?

— Мисс Стайн?

— Да. Рада, что нашла вас. С мисс Тернер что-то стряслось. Да, думаю, это важно. Настолько важно, что вам следовало бы немедленно приехать ко мне.

— Что с ней?

— В нее стреляли. Но уверяю вас, с ней все в порядке. Сейчас она в безопасности. И едет вместе с Эжени в Шартр — там она тоже будет в безопасности. Но я думаю, нам с вами непременно надо поговорить.

Я немного подумал. Поставит ли Лагранд полицейских у дома мисс Стайн? Вряд ли. Когда я вчера ехал туда с Розой Форсайт, хвоста за мной не было.

— Бомон, — сказала мисс Стайн.

— Я приеду, как только смогу, — сказал я и повесил трубку.

Я надел последние целые брюки, достал из чемодана фальшивый паспорт и деньги. Что бы ни случилось, сюда я уже не вернусь.

— О Господи! — восклицала мисс Стайн. — О Господи! Это же я настояла, чтобы она отправилась на этот маскарад. Я, как правило, глупостью не отличаюсь, но с моей стороны это оказалось редкостной глупостью.

— Вы же не знали, — сказал я.

Я поймал другое такси, на этот раз в нескольких кварталах вниз по Цветочной улице. Мне снова повезло — полицейские меня не заметили. Интересно, как долго мне будет везти.

Мисс Стайн говорила с мисс Тернер всего час или чуть больше назад в доме Эжени Обье. Мисс Тернер была ранена, когда на нее и детей Форсайтов кто-то напал. Она рассказала мисс Стайн, как в свое время Анри Ледоку, все, что случилось с ней с того дня, как она поступила на службу в семью Форсайтов.

Мы с мисс Стайн поговорили некоторое время в ее гостиной в обществе мисс Токлас, сидевшей рядом с ней, и нам потребовалось совсем немного времени, чтобы понять, что мы столкнулись с серьезными трудностями и что мисс Тернер попала в беду.

Мисс Стайн уточнила некоторые вопросы, я тоже кое-что уточнил, и мисс Стайн сказала:

— Но почему Анри Ледок этого не понял?

Сейчас это уже неважно, заметил я. Сейчас надо придумать, что делать дальше.

Мы пытались дозвониться до мисс Обье, но все уже уехали в Шартр.

— Я должен туда попасть во что бы то ни стало, — заявил я. — В Шартр.

— Но как же полиция? — удивилась мисс Стайн. На голове у нее был новый цирковой купол. Сидевшая рядом мисс Токлас была в новом черном платье. — Вы сказали, если я правильно поняла, что мсье Лагранд тоже там будет?

— Да, может. Но, по словам Ледока, на эту территорию его власть не распространяется.

— Верно, но у него достанет влияния, чтобы заставить полицию Шартра арестовать вас. Или gendarmerie.

— Какую еще gendarmerie?

— Местную полицию. Армейское подразделение.

Тут впервые подала голос мисс Токлас.

— У меня идея, — тихо проговорила она.

— У меня тоже, — сказал я.

* * *

Остров Сен-Луи, Париж

С любовью, Джейн

12 мая 1923 года

Дорогая Евангелина!

Нила ранили. Слава Богу, не слишком серьезно. Сейчас он в больнице, а завтра родители увозят его в Лондон.

Меня тоже ранили, правда, рана легкая, почти царапина.

Доктор сказал, что Нилу и мне здорово повезло. Если честно, я бы предпочла, чтобы нам повезло еще больше и чтобы в нас вообще не стреляли.

А еще меня уволили: я больше не няня. Госпожа Форсайт была в страшном гневе, причем не без серьезных оснований.

Она стояла в изножье кровати (к тому времени я уже вернулась к Эжени) и кричала на меня криком.

— Как вы могли? Как посмели повести туда детей? Вы что, рехнулись?

Ее лицо под изящно причесанными белокурыми волосами приняло ярко-красный оттенок.

— Вы что, вообще никогда не думаете? — Изо рта у нее летели белые капли слюны. Если бы женщины знали, как им не идет злиться, они все стали бы святыми. — Вам что, безразлично, что с ними может случиться?

— Конечно, нет, — пролепетала я.

Госпожа Форсайт из тех женщин, которых такой ответ не утешает.

— Разве вы не понимаете, как опасны для маленьких детей такие места? Как это может сказаться на их жизни в целом, а беднягу Нила и вовсе чуть не убили?

— Мне и правда очень жаль, госпожа Форсайт. Поверьте.

— Жаль? Едва ли вам жаль. Вы не няня, а жалкая неумеха, вот вы кто. Я поняла это сразу, как только вас увидела. Одна из тех легкомысленных английских сучек, которые считают, что они лучше, чем…

— Я думать, этого достаточно, Элис, — сказала у нее за спиной Эжени, входя в дверь.

Присутствие отпрысков благородных кровей, неважно, английских или французских, всегда действует на американцев умиротворяюще. Госпожа Форсайт повернулась, прижала руки к груди и глубоко вздохнула.

— Да, — сказала она, — да, ты права, Эжени. Разумеется. — И снова вздохнула. — Просто я ужасно расстроилась насчет бедняжки Нила.

— Мы все расстроены, Джейн тоже. И Джейн тоже пострадать от того человека.

— Да-да, я знаю, и я, понятно, сильно огорчена. — Она сказала все это, не глядя на меня, так что ее горе было хорошо скрыто. — Но ведь она должна была присматривать за детьми. Послушайся она меня и делай то, что ей велят, этого никогда бы не случилось.

Госпожа Форсайт холодно взглянула на меня и подняла подбородок.

— Мисс Тернер, боюсь, мне придется разорвать наш договор. Как и предусматривалось, вы получите жалованье за две недели, поскольку я не имела возможности уведомить вас заранее.

Она нахмурилась. Горе по поводу двухнедельного жалованья ей не удаюсь скрыть так же хорошо.

— Вы можете известить нас по почте или по телефону, куда вам переслать деньги. Если нужно, мы туда же перешлем и ваши вещи. Или вы можете попросить кого-нибудь зайти за ними. Совершенно очевидно, детям лучше с вами больше не встречаться.

Она поправила жакет (из розового льна).

— Надеюсь, вы будете… — Она помедлила, силясь подобрать, как мне показалось, слово, которое меня бы ужалило побольнее, но не обидело бы Эжени… — достаточно сообразительной и не появитесь на светских мероприятиях, где бываем мы с мужем.

— Если вы говорить о маскарад, — тихо заметила Эжени, — то, полагаю, вы знать, что мой брат сам решать, кто может приходить, а кто нет.

— Да, конечно, — заторопилась госпожа Форсайт, наклоняясь к ней. — Конечно, Эжени. Я ни на секунду не подумала… Я только хотела сказать, что в таких обстоятельствах мисс Тернер сама поймет… что ей будет неловко там появляться…

Эжени пожала плечами.

— Конечно, пусть Джейн сама решает.

— Да, разумеется. — Она снова поправила жакет и, взглянув вниз, на секунду поджала губы. — Что ж. Отлично. Надеюсь, на этот раз она примет правильное решение.

Эжени слабо улыбнулась.

— Иди. Тебе надо побыть с Нилом.

— Да, бедняжка Нил. Спасибо, Эжени.

Эжени повернулась ко мне и сказала:

— Un moment. [77] — И проводила госпожу Форсайт из комнаты. Госпожа Форсайт вышла, не оглянувшись.

Я знала, я знаю, что гнев ее совершенно справедлив. Нил вполне мог погибнуть. Впрочем, от мысли, что я ни в чем не виновата и не могу защититься, мне было не легче. Когда Эжени вернулась, она застала меня всю в слезах, с мокрым носовым платком в руке.

Она присела на край постели.

— Эта женщина, — сказала она по-французски, — просто несносная.

Я шмыгнула носом.

— Но она права, Эжени. У нее есть все основания на меня злиться.

— Да, если ты настаиваешь. Но не получать от этого такое удовольствие. Не пользоваться случившимся, чтобы скрыть свою ревность.

— Ревность? — Очередное шмыганье. Я даже перестала вытирать нос, чтобы сосредоточиться на этой маловероятной, но радостной мысли. — Она? Ревнует ко мне?

Эжени улыбнулась.

— Вы моложе. Более привлекательны. Вы…

— Она красивая!

— Искусственная красота. Из бутылочек и баночек, А ваша — настоящая. И ее дети вас любят.

Я покраснела и все шмыгала носом — очень привлекательное зрелище.

— Да, я знаю, они ко мне привязались. Но…

— А юный Нил даже влюбился, так? В няню?

— Нил? Но он же совсем мальчик. — От Эжени ничего не утаишь.

— Так-то так, — сказала она, — но он ее мальчик, n’est-ce pas? И она это прекрасно понимает.

Я подумала о Ниле, о том, как храбро он себя вел. Подумала об Эдварде и Мелиссе и вдруг поняла, что я их больше никогда не увижу. И снова разревелась.

— Она знает, что вы к ним привязались, — сказала Эжени. — И использует вашу привязанность как оружие против вас.

Я почувствовала, как у меня сжалось горло. И сказала то, во что бы не поверила, когда поступила служить нянькой.

— Я буду ужасно по ним скучать.

И снова слезы — целые ведра.

Я точно знаю, что буду по ним скучать, хотя во всей этой ужасной истории виноваты они, маленькие поросята.

А ведь день начался так прекрасно, Ева. Солнце заливало улицы Парижа, когда такси подвезло меня к Монпарнасскому вокзалу. На улицах было полно людей, все куда-то безумно торопились — наверное, по своим безумным французским делам. Небо было необыкновенного весеннего цвета, только несколько облачков беспечно плыли по нему.

Поезд из Шартра опоздал, и некоторое время я стояла посреди этой дивной суеты, полной ожидания и свойственной большим вокзалам. Вокруг меня толпились спешившие люди, а я стояла и разглядывала расписание, где на черном фоне белыми буквами значилось: ЛЕ-МАН, ЛАВАЛЬ, РЕНН, НАНТ. Чудесные названия — прямо как песня. Я представила себе, как еду на поезде по всем этим, местам в отдельном купе, разумеется, таинственно прикрывшись вуалью, и смотрю (конечно, с трагическим видом) на пробегающие мимо поля, леса и деревни. И, naturellement, в соседнем купе окажется Прекрасный незнакомец, и, когда мы столкнемся с ним в проходе, его темные проникновенные глаза заглянут в мои…

На самом же деле завтра, вне всякого сомнения, меня ждет вагон второго класса в поезде на Лондон, и место мое окажется рядом с каким-нибудь лавочником из Дувра. На этой службе я умудрилась утратить всякую пользу как пинкертон. Господин Купер будет мною очень недоволен.

Мне кажется, Эжени преувеличивает привязанность детей ко мне, кроме разве что Нила, но, безусловно, когда они наконец прибыли, то были рады меня видеть. Нил (снова весь в черном) стоял в сторонке, моргая и улыбаясь, Эдвард радостно прыгал, а Мелисса бросилась ко мне с распростертыми объятиями. Я наклонилась, чтобы обнять ее, и она расплылась в улыбке.

— Привет, мисс Тернер.

Именно Мелисса рассказала мне, что они тщательно изучили маршрут, которым меня предусмотрительно снабдила Maman перед моим отъездом из Сен-Пья, и внесли в него свои изменения. Туда входили прогулка по Тюильри, двухчасовая экскурсия по Лувру, «легкий» обед в «Рице» (ничего острого для Эдди). Согласитесь, все познавательно и интересно.

Если бы мы придерживались этого маршрута!

Но, как я уже сказала, у детей были свои планы.

— Мы уже были в Лувре, — пожаловался Эдвард, скорчив гримасу. — Просто куча старых скучных картин.

— Да и рассмотреть толком за два часа ничего нельзя, — добавила Мелисса более веский аргумент.

— Тогда, — спросила я, — что бы вам хотелось посмотреть? — Насколько я поняла, маршрут Maman был всего лишь рекомендацией (впрочем, достаточно настойчивой), но не приказом.

Вот тут-то и началось падение няни.

— Кладбища! — воскликнул Эдвард.

— Да, — подтвердила Мелисса, — лучше Пер-Лашез. И Монпарнас, если останется время до Катакомб.

— Катакомб? По-моему, Катакомбы — не самая удачная мысль.

— А я не боюсь, — заявил Эдвард, храбро поглядывая из-под своей густой челки.

— Там здорово, — сказала Мелисса. Она наклонила голову, и ее бледные белокурые волосы коснулись плеча ее прекрасно сшитого жакетика. (Льняной, почти такой же, как у матери, только голубой.) — Кости, черепа и все такое убрали оттуда сотни лет назад, когда Париж разрастался.

Я взглянула на Нила, Эти жуткие достопримечательности, да и вообще весь новый маршрут как будто имели прямое отношение к Нилу. Он секунду смотрел на меня с невинным выражением, потом моргнул и отвернулся.

— Ладно, — сказала я, — насчет Катакомб мы еще поглядим. А на Моппарнасское кладбище можем, конечно, прогуляться вполне. Это совсем близко. Можно пройтись пешком. Но вы должны мне пообещать, что будете держаться возле меня. Никакой беготни по улице. — Я строго взглянула на Эдварда. — Любое нарушение, и мы садимся обратно в поезд.

— Конечно, — сказал он. — Даю слово.

Я посмотрела на Мелиссу.

— Ну конечно, — сказала она.

И мы пошли по проспекту дю Мэн, потом свернули на улицу Фруадево и пошли вдоль высокой серой стены, за которой располагалось кладбище. Нил с Мелиссой, как старшие и более самостоятельные, шли немного впереди, Нил время от времени оглядывался на меня.

Эдвард просто и естественно взял меня за руку, крепко сжав ее своими пальчиками.

— Мисс Тернер? — спросил он.

— Да?

— А вы долго будете с нами?

— Долго. — Вот так, легко и просто. Ведь я все еще была няней.

— Я хотел сказать — очень долго?

— Честно, не знаю, Эдвард. — Ни он, ни я, понятно, не догадывались, что я пробуду с ними только несколько часов. Но я уже знала то, чего не знал он, — как только расследование закончится, я вернусь в родное агентство. Врать детям почему-то было труднее, чем мисс Рендалл. Ей тоже было трудно лгать, потому что ее доверие нужно было завоевывать, но с детьми еще труднее, потому что они одаривали меня своим доверием. — А скоро, — добавила я, — ты станешь совсем большой, и няня тебе будет не нужна.

— Вы можете жениться на Рейгане, папином шофере, и остаться с нами навсегда.

— Жениться на Рейгане? — я засмеялась. — Пожалуй, не стоит, Эдвард.

— Но… Эй, вы! — крикнул он брату и сестре. — Подождите! Они и в самом деле ушли далеко вперед и уже сворачивали ко входу на кладбище. Они остановились, и, когда мы приблизились, Мелисса закатила глаза:

— Почему вы все время идете так медлительно? — спросила она Эдварда.

— Медленно, — поправила я.

Эдвард захихикал от радости и показал на нее пальцем.

А Мелисса жестом, так напомнившим мне ее мать, задрала подбородок:

— Ты еще такой несмышленыш.

— Эй! — возмутился он. — Это оттого, что я еще маленький.

— Не оттого, а потому, — поправила она. — Правильно, мисс Тернер?

— Да, но давайте, лучше решим, с чего начнем. Нил, ты знаешь, что здесь похоронен Бодлер?

Он моргнул.

— Правда?

Мелисса возмутилась.

— Ах ты врун! — Она сердито повернулась ко мне, догадавшись, о чем речь. — Он же сам рассказывал нам все про Бодлера.

Нил покраснел.

— Я сказал, мне кажется, что он здесь похоронен.

— Врун!

— Пожалуйста, Мелисса, — сказала я. — Помнится, к могиле Бодлера идти вот по этой тропинке.

Мы нашли могилу мсье Бодлера и потом побродили по широкой аллее между вычурными склепами. Большинство склепов, как тебе, наверное, известно, высокие и узкие. Но попадались и просторные, достаточно вместительные, чтобы их обитатели могли собрать друзей и устроить чаепитие. Воздух был свежий, наполненный запахом цветов. Поскольку была суббота, по кладбищу гуляли и другие семьи — мамы и папы с детьми. Все ходили себе тихонько, но не в скорбном молчании. Все было мирно и чудесно.

— Эдди, — сказала Мелисса, — знаешь, сколько тут мертвецов?

— Сколько?

— Все-все, — ответила Мелисса и хихикнула.

Эдвард какое-то время смотрел на нее, а потом вдруг закатился от смеха.

— Все-все, — твердил он, схватившись от хохота за живот и согнувшись в три погибели.

Наверное, я уже сейчас смотрю на детей, на всю троицу, сквозь розовые очки воспоминаний, но то мгновение запомнилось мне, как особенно трогательное: Эдвард закатывается хохотом, Мелисса все еще хихикает, прикрыв рот ладошкой, а Нил, с трудом сдерживая смех, снисходительно улыбается, поглядывает на меня (уже в сотый раз) и снова отворачивается.

Родители тоже так себя ведут? Тогда как им удается выжить? Гоня прочь ежедневную скуку, еженедельные беды и цепляясь за каждый трогательный миг? Мужественно перескакивая от одного трогательного мгновения к другому, как шимпанзе с ветки на ветку в происках бананов, забыв про сучки, хищников и опасность свалиться?

Не знаю, Ева. Но, по-моему, это на редкость трудное занятие. Куда труднее, чем быть пинкертоном. Куда труднее, чем быть нянькой, а мы знаем, как я великолепно с этим справилась.

Хотя на самом деле мы не знаем, вернее, ты ПОКА не знаешь.

Мы находились всего в нескольких кварталах, от входа в Катакомбы, на площади Данфер-Рошро, но я не стала об этом упоминать. Я все еще сомневалась, стоит ли вести туда детей. Мы взяли такси и с улицы Распай доехали до Одиннадцатой улицы, что на левом берегу Сены, и потом — до кладбища Пер-Лашез.

Из всех парижских кладбищ это я люблю больше всего. Далее больше, чем Монмартрское, которое хоть и кажется очаровательным, по-моему, слишком пестрое.

Нилу, конечно, захотелось посмотреть на могилу Оскара Уайльда.

Мы ходили по дорожкам в поисках могилы: ведь прошло много лет с тех пор, как я была здесь последний раз.

Эдвард скова взял меня за руку.

— Мисс Тернер, — сказал он, — вы знаете, сколько здесь мертвых?

— Нет, Эдвард. Сколько же?

— Все-все. — Он снова засмеялся. Мелисса закатила глаза к небу.

Через несколько минут мы нашли-таки могилу Уайльда.

Странно, но немного поодаль стоял высокий американский ковбой и таращился на памятник. Во всяком случае, мне он показался американским ковбоем: в белой рубашке, черном жилете, синих рабочих штанах и старых, с виду неудобных сапогах с острыми носками и высокими каблуками.

Я с любопытством смотрела на этого типа, удивляясь, что могло его привлечь в Оскаре Уайльде, как вдруг Эдвард поднял руку, показал на памятник и довольно громко сказал:

— Посмотрите, кто-то украл у него писун!

Мелисса снова расхохоталась и взглянула на ковбоя, который, по-видимому, ничего не расслышал, а, следовательно, был глухой.

Памятник представляет собой барельеф нагого мужчины-сфинкса. И действительно, кто-то отломал у него то, что госпожа Эпплуайт назвала бы детородным органом.

Нил залился краской, Мелисса хихикала и поглядывала на ковбоя, Эдвард поднял на меня глаза:

— Мисс Тернер, зачем они это сделали?

Ковбой улыбнулся мне, будто был счастлив, что ему самому не придется отвечать на этот вопрос, повернулся и ушел. Наверное, пошел искать индейцев или коров.

— Не знаю, — сказала я Эдварду. — Но тот, кто это сделал, поступил скверно, правда?

— Правда. А это и есть Оскар Уайльд?

— Нет, милый. Он выглядел иначе.

— Пошли лучше в Катакомбы, — вмешалась Мелисса.

— Мелисса, — сказала я, — думаю, нам не стоит туда ходить. Это место не для детей.

— Мои лондонские друзья там уже побывали все!

Замени Лондон на Торки, и получишь в точности то заявление, которое я сделала отцу в Париже много лет назад, когда была в возрасте Мелиссы, и он высказал те же соображения, какие только что высказала я сама.

— А я не боюсь, — заявил Эдвард.

Нил промолчал. Он и наедине со мной мало говорил, а в присутствии детей и вовсе помалкивал.

— Эйприл Хаверли, — сообщила мне Мелисса, — рассказывала, что там совсем не страшно. — Такое заявление тоже было мне знакомо.

— А я не боюсь, — повторил Эдвард. — Честно.

— Если кто-нибудь там испугается, — заявила Мелисса, многозначительно взглянув на Эдварда, — мы повернем обратно. Ладно?

— Ну, пожалуйста! — заныл Эдвард. — Пожалуйста, мисс Тернер!

Я взглянула на Нила. Он с невинным видом и демонстративным недоумением пожал плечами.

— Пожалуйста, мисс Тернер.

Если бы я так не устала после бессонной ночи, я, наверное, поступила бы иначе. Но я только вздохнула и сказала:

— Ну ладно.

Таким образом, судьба няни была предрешена.

Я не помню, Ева, ты была в Катакомбах? Вход не представляет собой ничего особенного: маленький, простой каменный домик на южной стороне площади. Рядом — деревянный чуланчик. В окошке — хрупкая старушка в траурном одеянии (возможно, та же самая хрупкая старушка, которая сидела там четырнадцать лет назад), она получает от тебя два франка и выдаст свечу с коробкой спичек.

Со слабо мерцающей свечой спускаешься по узкой каменной лестнице. И продолжаешь идти по этой лестнице, которая, медленно-медленно петляя, уводит тебя вниз, на десятки метров под землю. Идти приходится очень осторожно, потому что ступени скользкие и при любом резком движении свеча может погаснуть.

Свеча Эдварда погасла, не успели мы пройти и десяти метров. Лестница только-только стала пошире, он уже мог идти рядом со мной, и с первых же ступенек его пальцы крепко вцепились в мою руку.

— По-моему, — сказала я, — пора вернуться на улицу.

— Нет! — заявил Эдвард. — Пожалуйста, мисс Тернер. Это ветер! Пожалуйста! — Он быстро протянул мне свою свечу, чтобы я зажгла ее от своей.

Нил с Мелиссой шли сзади. Я оглянулась. Их лица дрожали в желтом свете свечей. Нил сказал:

— С ним все хорошо.

— Со мной все хорошо, — подтвердил Эдвард.

— Пошли дальше, — попросила Мелисса, глянув на меня широко раскрытыми глазами.

Несмотря на дурное предчувствие, я приблизила свою свечу к свече Эдварда, зажгла ее и сжала его маленькую ручонку.

Так мы и шли, все вниз и вниз, все дальше от звуков и запахов Парижа, все дальше от солнца — шли сквозь сплошную тьму в нашем крошечном ореоле света. Воздух стал холодным и сырым.

— Мы очень глубоко спустились? — спросил Эдвард.

— На много километров, — ответила Мелисса.

— Не километров, конечно, — поправила я. — Не помню точно, какая здесь глубина. Купим брошюрку, когда поднимемся наверх.

— А кажется — несколько километров, — заметил Эдвард.

Тут наконец мы добрались до дна. И оказались в туннеле полутора метров шириной и двух — высотой. Мы прошли по нему несколько шагов и подошли к первой гробнице.

— И: ты! — воскликнула Мелисса.

В этой камере длиной метров шесть, с арочным сводом, наверное, хранились останки не одной сотни человек. На переднем плане темно-коричневые черепа и бедренные кости были аккуратно уложены наподобие мозаичной стены. Черепа были разложены в виде геометрических фигур — крестов, кругов, квадратов. Но за этой стеной, которая была высотой более метра, за ореолом света от наших свечек валялись вперемешку другие останки: черепа, берцовые кости и все такое — целые кучи костей, тысячи, а может, сотни тысяч.

Ручонка Эдварда стала влажной.

— Эдвард, — сказала я.

— А? — Он смотрел на кладку из костей, не отрываясь, как зачарованный.

— Ты знаешь, сколько здесь мертвых?

Он взглянул на меня и серьезно сказал:

— Все-все?

— Да. Но мертвецы не могут тебе навредить. На это способны только живые.

— Кроме Всадника без головы, — сказала Мелисса и понизила голос. — Б-р-р-р-р-р!

Эдвард быстро взглянул на нее.

— Мелисса, прекрати сейчас же, — сказал Нил.

— Что же, — заявила я, — думаю, с нас хватит. Все остальное примерно то же самое. Да и к другому выходу идти далековато. Предлагаю вернуться тем же путем, каким мы пришли.

— А если кто-нибудь будет спускаться вниз? — спросил Эдвард.

— Да, Всадник без… Ой, мисс Тернер, Нил меня ударил!

— Нил, не трогай сестру. А ты, Мелисса, прекрати свои страшилки.

— Можно потрогать? — спросил Эдвард.

— Прости?

— Можно его потрогать? Ну, этот череп?

— Зачем, Эдвард?

— Чтобы проверить, может, он ненастоящий.

— Ну, Эдвард, ты должен помнить, что хотя они, эти кости, не могут причинить тебе вреда, когда-то они… принадлежали людям, и поэтому мы должны их уважать. Что бы ты почувствовал, если бы после твоей смерти кто-нибудь пришел и захотел тебя пощупать?

— Так ведь они ничего не чувствуют? Сейчас, я хочу сказать.

— Нет, конечно. Хотя кто знает.

— Но если б я был мертвецом и ничего бы не чувствовал, и какой-то мальчишка захотел меня потрогать, просто так, один разочек, я бы, наверное, не обиделся. Правда.

— Конечно, — кивнула я. — Думаю, ты прав. Ладно, потрогай, только осторожно.

Он осторожно, с опаской протянул руку и коснулся указательным пальцем одного из черепов. И ненадолго замер. У него за спиной Мелисса с испуганным выражением лица подняла руку и потянулась к его горлу. Прежде чем я успела что-то сказать, Нил схватил ее за руку и оттащил в сторону. Она вырвала руку, взглянула на меня, увидела, что я сержусь, и опустила глаза, потирая руку с таким видом, будто ее смертельно ранили.

Эдвард отдернул руку от черепа.

— Вот так, — сказал он. Кивнул и посмотрел на меня. — А можно мы пойдем до конца?

— Ты думаешь?

— Угу. Да, я бы хотел.

— Тсс! — прошипела Мелисса, глядя в сторону лестницы. — Что это?

— Мелисса, — сказал Нил со строгостью настоящей няни.

— Да нет! Я что-то слышала там, на лестнице.

— Просто кто-то еще пришел посмотреть Катакомбы, — сказала я. Надо же, какая я умная. — Ну что, идем?

— Да! — воскликнул Эдвард.

И мы пошли по туннелю мимо бесконечных камер с костями, причем каждая была отгорожена стеной из геометрически расположенных черепов и костей, за которой, почти до потолка, громоздились другие кости.

Через некоторое время от такого изобилия костей страх притупляется. И невольно начинаешь думать об этих черепах и костях не как о человеческих останках, а как о связанных с их укладкой сложных инженерных проблемах. Сколько людей потребовалось, чтобы перенести сюда все эти кости и разместить их по камерам, расположив в геометрическом порядке.

— Мисс Тернер? — тихо спросила Мелисса.

— Да?

— Взгляните. — Она показала туда, откуда мы пришли.

Я остановилась и оглянулась. Далеко в темноте — трудно было определить, как далеко, — мерцала одинокая свеча, и она медленно приближалась к нам, И вдруг, как будто настраиваясь на наш темп, а мы в ту же секунду остановились, она замерла на месте. Мы могли разглядеть только слабый свет свечи, но не того, кто ее держал.

— Да. Как я уже говорила, наверняка еще один посетитель. — Но если быть честной, хотя, естественно, я не призналась детям, этот огонек одной-единственной свечи меня напугал.

Две свечи — еще не так страшно, но при виде той, одной, мне сделалось как-то неуютно. Я знала, что одна никогда бы не спустилась в Катакомбы. Но кто-то, оказывается, оказался способен на такое и теперь шел за нами.

Впрочем, возможно, уверила я себя, это просто два человека с одной свечой.

Но я ошибалась.

— Пошли, — сказала я, и мы двинулись дальше по туннелю.

— Сюда много людей приходит? — спросил Эдвард. Он еще крепче уцепился за мою руку.

— Тысячи, — ответила я. — Думаю, летом здесь собираются целые толпы.

— Нам тоже надо было прийти летом, — сказал он.

— До выхода, кажется, уже недалеко, — заметила я больше с надеждой, чем с уверенностью.

Я оглянулась назад. Далекий огонек снова двигался с одинаковой с нами скоростью.

— Должно быть, это какой-нибудь парень с подружкой, — предположила Мелисса. — Спорим, многие мальчишки тащат сюда своих девчонок! — В ее голосе я угадала ту же надежду, которую заметила в своем.

— Думаю, ты права, — согласилась я.

Я глянула через плечо. Огонек свечи пропал. Возможно, тот человек повернул назад. Или остановился за поворотом туннеля, чтобы насладиться видом геометрической фигуры.

Глупо, но я почувствовала облегчение. Теперь мы, наверное, в безопасности, решила я.

Мы подошли еще к одной камере — там не было никаких костей.

— Что это? — спросил Эдвард и шагнул в камеру. Я оглянулась. Никакого огонька.

— Это алтарь, Эдвард. Для религиозных церемоний. Пойдем.

— Смотрите, там что-то написано.

Свеча все не показывалась. Мы подошли к Эдварду. Внезапно Мелисса резко повернулась.

— Что это было?!

А потом, Ева, все произошло так быстро, что я до сих пор ума не приложу, как такое могло случиться.

Внезапно из кромешной темноты у входа в камеру возникла фигура — я не могла определить, кто это был — мужчина или женщина. Длинное черное пальто, лицо закрыто черным, кашне, на лоб опущена черная шляпа с полями. Лица не видно — одни только глаза, темные, сверкающие.

Мелисса взвизгнула и выронила свою свечу. Фигура рванулась вперед — прямо ко мне, протянув руку к моей сумке.

Когда я в Лондоне ходила на курсы по подготовке в пинкертоны, отставной армейский сержант показал мне несколько чудных приемов самообороны. Но у меня все начисто вылетело из головы — я так и остолбенела.

Нил, отважный Нил прыгнул на человека в черном, но тут громыхнул выстрел и полыхнула ослепительная вспышка — на мгновение она осветила узкое пространство туннеля, напомнив мне вспышку магния, которой пользуются фотографы. Нил издал звук, похожий на стон, и рухнул наземь. Фигура обернулась и ринулась прямо на меня, но мужество Нила придало мне сил, и я швырнула свечу в прикрытое кашне лицо. Фигура отмахнулась, но я опустила сумку на пол, шагнула влево, как на тренировках с сержантом Беллоузом, схватила нападавшего за правую руку, в которой тот держал оружие, и, повернувшись к нему спиной и воспользовавшись его собственной инерцией, перебросила его через плечо.

Мелисса и Нил уронили свои свечи, я — свою. Теперь светила только свеча Эдварда, которая как раз в это мгновение погасла.

В темноте я услышала, как человек в черном грохнулся на каменный пол, услышала его свистящий выдох, и тут кто-то дернул меня за ноги. Когда я падала, прогремел второй выстрел — еще одна ослепительная вспышка, осветившая фигуру нападавшего, неуклюже распростертого на полу со вскинутой вверх рукой, и тут я почувствовала, как что-то обожгло мне бедро. Я упала на камни, и тут что-то — кулак, колено, локоть, затрудняюсь сказать — очень сильно ударило меня по щеке.

Оглушенная, я откатилась в сторону. Где-то рыдала Мелисса, но тут сквозь рыдания я услышала шорох, потом топот каблуков и какие-то шаги. Странно, но я почему-то подумала о ковбое.

Он уходил прочь, человек в черном. Уходил все дальше от нас.

Мелисса все еще плакала.

— Эдвард, — позвала я. Тишина.

Я шарила руками по мокрому полу, пока не нашла свою сумочку. Я порылась в ней, нашла спички и залегла одну.

В слабом свете огонька я разглядела, что Эдвард сидит на полу, подобрав колени и обхватив их руками. Мелисса жалась к другой стене, спиной ко мне, закрыв лицо руками. Что же до Нила… Нил стоял на коленях, прижав одну руку к боку. Второй рукой он пытался оттолкнуться от пола, чтобы подняться.

Спичка погасла. Я зажгла другую. Нашла свою свечу и подошла к Нилу.

Он был ранен в бок, брюки у него были в крови, по полу растеклась большущая лужа крови, черная и блестящая при свете свечи. Он дышал, крепко стиснув зубы.

— Мне бы встать, — проговорил он.

— Да-да, давай руку. — Я положила его руку себе на плечо и помогла подняться. Неловко, потому что в руке держала свечу. Подвела его к стене. — Вот так, — сказала я и передала ему свечу. — Сейчас вернусь.

Я подбежала к Эдварду — он тоже поднялся, И с ревом прижался ко мне.

— Тс-с, тс-с, — прошептала я и погладила его по спине. — Пойдем, Эдвард. Все уже позади. Побудь пока с Нилом…

А он все скулил.

— Только одну минутку. Я пойду проверю, как там Мелисса, а потом мы все пойдем отсюда. Договорились? Пошли. Нил, возьми его за руку. Эдвард, а ты помоги Нилу, он ранен.

Я подошла к Мелиссе, положила руку ей на спину. Как и брат, она с ревом бросилась в мои объятия. Я гладила ее и шептала:

— Все позади, все будет хорошо, но нам надо отвести Нила в больницу, ведь ты мне поможешь? Будь храброй девочкой и помоги мне.

Она кивнула, все еще прижимая голову к моей шее.

— Вот и славно, спасибо. Пойдем, Эдвард. Мелисса тебе поможет.

Рана Нила все еще кровоточила — я оторвала кусок ткани от нижней юбки и сунула ему под рубашку. Он вздрогнул.

Пуля прошла насквозь, сзади тоже была рана. Я и ее забинтовала, как сумела. Я не медсестра, но рана не показалась мне смертельной, пуля прошла с самого края.

Но ему, наверное, было очень больно. Даже при свете свечи он выглядел очень бледным и, несмотря на холодный воздух, был весь в поту.

Но он вел себя замечательно, Ева, другого слова не подберешь. Даже не жаловался.

Они все вели себя замечательно. Никто не жаловался, когда мы возвращались назад, наверх. Нил шел, опираясь на мое плечо. Мелисса вела Эдварда за руку.

Больше рассказывать особенно нечего. Когда мы вышли на улицу, я добрела с Нилом до ближайшего кафе. Хозяин был просто очаровашка: он метался по кафе, что-то бормоча по-французски в явной растерянности, но тем не менее он сумел вызвать полицию и скорую помощь, налить нам с Нилом бренди, а детям лимонаду. Он сделал все что мог.

Приехали двое полицейских и взялись было меня расспрашивать, но я отказалась отвечать, пока Нила не отправят в больницу. Приехала скорая помощь, двое санитаров положили его на носилки, мы все забрались в машину и уселись рядом.

В больнице его перевезли в приемный покой (я и не знала, что вижу его в последний раз). Мы с детьми сидели и разговаривали с полицейскими — сначала с теми, кто приехал в кафе, а потом с другими. Я несколько раз повторила одну и ту же историю. Да, кто-то потянулся к моей сумке. Да, Нил попытался остановить вора…

Все они были вежливые, хотя и слегка раздраженные. Краем уха я слышала их разговор и поняла, что день, по-видимому, выдался для полиции тяжелым. Не только потому, что на нас с Нилом напали, — кроме того, какой-то американский псих набросился на двух их товарищей. Из их слов я сделала вывод, что не хотела бы оказаться на месте того джентльмена, когда они его поймают.

Потом приехали еще полицейские, вместе с инспектором, очень приятным на вид, немного измотанным для столь молодого возраста, но невероятно отзывчивым. Он задавал мне те же вопросы, на которые я уже отвечала. Он-то и заметил, что я вся в крови.

— Пустяки, — заверила я его.

— Вам надо немедленно к врачу.

Так я и попала к тому же врачу, который осматривал Нила, И он сказал, что Нил вне опасности.

Как я уже писала, моя рана тоже была неопасная — просто царапина на том месте, которое мы будем называть — и я на этом настаиваю — задней частью моего бедра.

Я вернулась к инспектору, который развлекал детей кулинарными рецептами своей жены, и тут появилась Эжени. Я дала номер ее телефона, а также господина и госпожи Форсайт первому же полицейскому.

Она предложила нам всем отправиться к ней домой на остров Сен-Луи. Я хотела остаться с Нилом, но она убедила меня, что сейчас я уже ничего не могу для него сделать. Инспектор с ней согласился и извинился передо мной от имени всех парижан за то, что я подверглась нападению этого, как он выразился, «похитителя сумочек».

И вот я вернулась сюда вместе с детьми в огромном «Роллс-ройсе» Эжени. Она уложила меня в постель и пообещала заняться с детьми до приезда их родителей.

Госпожа Форсайт приехала примерно через час — нашу встречу я тебе уже описывала.

Но я так и не смогла связаться с господином Бомоном. Мсье Ледок, француз, его помощник, дал мне номер телефона, по которому я могла бы ему позвонить. Я звонила несколько раз, но его не застала. Я попыталась позвонить утром, перед отъездом на Монпарнасский вокзал, и еще дважды после возвращения к Эжени, но никто не отвечал.

Я решила, что если поеду на маскарад, то там с ним и поговорю. Если, конечно, смогу оторвать его от той пигалицы.

Я так устала, Ева. И госпожа Форсайт права: после всего, что случилось, мне просто стыдно там появляться.

Впрочем, даже если бы сегодня ничего не случилось, думаю, у меня вряд ли хватало бы сил туда добраться. Думаю, у меня не хватит сил опять наблюдать, как к нему будет приставать его пассия. Я могу дать Эжени письмо и попросить передать его господину Бомону.

Что касается моих планов выведать что-нибудь у графа, то я уже потеряла веру в свои способности. Потому что совсем запуталась.

Эжени считает, что я должна туда ехать.

— Ну конечно, поезжайте, — сказала она, когда я завершила очередной раунд рыданий.

— Эжени, — сказала я, — не могу. Госпожа Форсайт права. Как это будет выглядеть после случившегося?

Она улыбнулась.

— Между прочим, ее сын в больнице, а она сама, тем не менее, туда собирается.

— Но…

Господи. Какая же она удивительная женщина. Я хочу сказать, мисс Гертруда Стайн. Она только что ушла от меня после весьма увлекательного разговора.

Около часа назад, когда я писала это письмо, раздался стук в дверь спальни. Я крикнула: «Войдите!» — дверь открылась, и на пороге появилась она, в новом свободном черном платье, сером жакете, скорее мужском, чем женском, и в потрясающей шляпе, больше похожей на букет, собранный сумасшедшим флористом.

— Я вам не помешаю? — спросила она.

— Нисколечко, мисс Стайн. Входите, пожалуйста. — Я отложила письмо в сторону.

Она закрыла за собой дверь, промаршировала к изящному, хотя и довольно хрупкому креслу времен Людовика XV, скептически посмотрела на него и осторожно опустилась на ненадежное, по ее мнению, сиденье.

— Вы что-то пишете? — спросила она.

Я улыбнулась.

— Нет. Так, пустяки, письмо подруге.

Она кивнула.

— Полезное дело — писать письма друзьям. Мне бы самой хотелось иметь время, чтобы писать письма друзьям, но, к сожалению, работа отнимает у меня все время, так что не получается.

Мисс Стайн пристроила сумку на коленях.

— Что ж, — сказала она, — перейду сразу к делу. Такой уж я человек, всегда беру быка за рога, без лишних антимоний. Я очень сердита на господина Бомона, очень сердита. Вчера он уверял меня, что вам ничего не грозит, совсем ничего, а сегодня я вдруг узнаю от Эжени, что в вас стреляли из пистолета. По-моему, это очень опасно, когда в тебя стреляют из пистолета, так что я очень недовольна господином Бомоном.

— Вы имеете в виду того американского пинкертона…

Она подняла руку.

— Пожалуйста, Я уже говорила вашему господину Бомону, что, как писательница, одарена редкой проницательностью. Я наблюдала за вами обоими вчера вечером и поняла, что вы знакомы. Я сказала об этом господину Бомону, перед тем как он уехал, и он признал, что я права, и заверил меня, что опасность вам не грозит. И тем не менее смотрите, что вышло. Вы ранены, причем пулей из пистолета.

— Рана совсем не серьезная. Я в полном порядке.

— Очень рада это слышать.

— Так господин Бомон признался, что знает меня?

— Да. И поскольку господин Бомон — агент-пинкертон, расследующий смерть Ричарда Форсайта, а вас семья Форсайтов наняла на работу совсем недавно и вы с господином Бомоном знакомы, я пришла к выводу, что вы тоже агент-пинкертон. Я ведь не ошиблась, верно?

— Мисс Стайн, хоть вы и не ошибаетесь, я не вправе в этом признаться.

— Ну, разумеется. В обычной ситуации я бы вас об этом и не спрашивала. Но ситуация далеко не обычная. В обычной ситуации в хорошеньких женщин, даже если они агенты-пинкертоны, не стреляют из пистолета. А в вас стреляли. И мне это очень не нравится. Господин Бомон знает, что в вас стреляли?

Наверное, мне не надо было это говорить. Но она уже знала о моей связи с господином Бомоном. И самое главное — я доверяла мисс Стайн. Но, если честно, после того как я сама все запутала, я была крайне признательна ей за помощь.

— Нет, — сказала я, — не знает.

— Понятно. У вас есть номер его телефона?

— Да, но там никто не отвечает.

— Понятно. И не далее как вчера вечером господин Бомон был уверен, что вам ничего не угрожает. Знаете, на что наталкивают меня все эти факты? Они наталкивают меня на соображение, что в вашей связи с господином Бомоном есть какой-то разрыв. Я уже больше на него не сержусь, и это хорошо, потому что я не люблю сердиться. А как вы вообще связывались с господином Бомоном?

— Не напрямую. Через третьего человека.

Она кивнула.

— Наверняка через Анри Ледока. Вчера я все удивлялась, почему это вы проводите с ним так много времени. Он очаровательный мужчина, он весьма очаровательный мужчина, но, полагаю, его очарование не в вашем вкусе. Значит, он и есть тот канал, по которому сведения от вас поступают к господину Бомону и наоборот?

— Да.

Мисс Стайн кивнула.

— Могло быть и хуже. Мне очень нравится Анри, я считаю, он, в сущности, человек надежный. Но не следует забывать, что он француз. Никто не сравнится со мной в любви к французам. Я обожаю французов, безмерно обожаю. Но, Джейн, они такие возбудимые. Они — самая легковозбудимая нация. Я полагаю, им не хватает англосаксонского здравомыслия, скорее даже американского, или хотя бы даже моего собственного. Итак, вы сегодня отправляетесь на маскарад к Эжени в Шартр?

— Думаю, нет, мисс Стайн.

— Ерунда. Вы должны пойти. Эжени рассказала мне о вашей последней встрече с госпожой Форсайт. Все эти Форсайты пустышки. У них это в крови.

— Зато дети очень милые.

— Вполне возможно, но рано или поздно они тоже станут пустышками. Не обращайте внимания на мать. Не стоит обращать внимание на пустышек. А еще не следует забывать — в Шартре вы будете в большей безопасности. А в Париже этот тип, который в вас стрелял, может повторить попытку.

— Так ведь полиция считает, он просто хотел украсть у меня сумочку. Он действительно тянулся к ней.

— Вы сообщили полиции, что вы агент-пинкертон и расследуете дело о смерти Ричарда Форсайта?

— Конечно, нет, но…

— У парижских воришек, которые отбирают сумочки, нет пистолетов. И я вот что предлагаю. По-моему, это предложение просто гениальное, только мне нужно знать ваше мнение. Прежде всего расскажите мне все, что вы пережили, с чем столкнулись и что узнали, с самого начала, как только взялись за это «дело». Потом вы вместе с Эжени поедете в Шартр. И пойдете на маскарад. Эжени сказала, что рана вам не помешает, к тому же вы молоды, а молодежь непременно должна ходить на маскарады. А я тем временем свяжусь с господином Бомоном и расспрошу, что он пережил, с чем столкнулся и что узнал.

— Но я уже все рассказала мсье Ледоку. Да и господин Бомон должен быть на маскараде. Я могу попросить Эжени передать ему письмо.

— Господина Бомона не будет на маскараде. Он сказал мне об этом вчера вечером. А что касается Анри, то из-за своей чрезмерной французской возбудимости он вполне мог забыть сообщить вам или же господину Бомону какой-нибудь маленький, но очень важный факт. Кроме того, за это время могли появиться новые факты. Вы непременно должны там быть. А завтра, когда вы вернетесь в Париж, мы сядем втроем и все обсудим.

Господина Бомона не будет на маскараде? Они что, сбежали вместе с госпожой Форсайт? И сейчас едут на поезде в Нант?

Но мисс Стайн была права насчет того, что мне надо было рассказать ей о моих приключениях и встречах. Поделившись с ней, я не причиню расследованию большего вреда, чем уже успела…

Когда я закончила свой рассказ, она кивнула:

— Отлично. Значит, вы сделаете, как я сказала? Поедете в Шартр? И будете на маскараде?

— Я поеду в Шартр. Но не уверена, что пойду на вечеринку. Я очень устала, мисс Стайн.

— Джейн, — сказала она, — вы молоды. Вы во Франции. Это те самые дни, о которых вы через годы будете вспоминать: ну и славные были денечки! Вы должны накопить как можно больше приятных воспоминаний, чтобы было на что оглянуться, Эжени сказала, что вы взяли напрокат маскарадный костюм. Наденьте его. Вы должны быть там. — Она поджала губы. — Подумайте и о том, что без вас эта пустышка, Элис Форсайт, будет торжествовать.

Я улыбнулась.

— Так пойдете? — спросила она.

— Да, вероятно.

Мисс Стайн кивнула.

— Замечательно. И благодарю вас, Джейн, за доверие. Надеюсь, вы об этом не пожалеете.

И с легким вздохом и некоторым усилием она поднялась с кресла.

— Я позвоню вам завтра в Шартр.

Мисс Стайн снова кивнула, промаршировала к двери и вышла из комнаты.

Знаешь, Ева, думаю, я все-таки пойду на этот маскарад. Сказать по правде, мне надо собираться прямо сейчас. А письмо опущу по дороге.

 

Глава четырнадцатая

Я решил позвонить. Чтобы добраться до нужного человека, ушло время, но в конечном итоге мне это удалось. У мисс Токлас была идея посложнее.

— Мы можем воспользоваться этими синими панталонами Джейн, — сказала она мисс Стайн. Потом повернулась ко мне. — Не вашей Джейн, не мисс Тернер. Другой Джейн.

Она взглянула на мисс Стайн.

— Ты помнишь? Она пролила на них какао, когда была здесь в прошлые выходные, и мы отправили их в чистку. Она их так и не забрала. Еще есть огромная белая шелковая сорочка, которую подарил тебе Лео. Можем воспользоваться и тканью Вирджинии Рендалл. Красным бархатом.

Мисс Стайн кивнула.

— Да, — сказала она. — Да, думается, тебе пришла удачная мысль, Элис. Просто великолепная.

Она повернулась ко мне.

— Что скажете, господин Бомон?

— Думаю, вы правы, — согласился я.

Она кивнула, как будто мое согласие ее не слишком удивило. Поднялась с кресла и посмотрела сверху вниз на мисс Токлас.

— Ты поможешь господину Бомону подготовиться, Элис? Я же тем временем займусь своим костюмом.

— Ох, Гертруда, — всполошилась мисс Токлас, — ты точно думаешь, что тебе стоит туда ехать? Это не опасно?

— Нисколько, — заявила мисс Стайн. — Если возникнет необходимость, чтобы кто-то проявил отчаянную храбрость, то, уверена, господин Бомон ее проявит. Я же обеспечу только официальное приглашение. Оно на мое имя, Элис, да и как бы мы ни старались переодеть господина Бомона, сомневаюсь, что нам удастся выдать его за меня. Даже если он будет изображать меня самым искусным образом, а я сама буду изображать кого-нибудь еще.

— Господи, — вздохнула мисс Токлас. — Милостивый Боже! — Она как будто уже пожалела, что все это придумала.

— Мисс Стайн ничто не будет угрожать, — успокоил ее я.

— О Боже! — повторила она.

— У нас нет на это времени, Элис, — сказала мисс Стайн. Взглянула на меня и хмуро улыбнулась. — Начинаем игру, господин Бомон?

Она медленно повернулась и выплыла из комнаты.

Через полчаса я, превратившись почти в настоящего пирата, стоял посередине комнаты. Синие панталоны оказались достаточно длинными, но слишком широкими в талии. Любопытно, как выглядит их владелица. Пришлось воспользоваться ремнем, чтобы их удержать, а поверх ремня мы завязали широкий пояс, который мисс Токлас выкроила из красного бархата. Шелковая рубаха оказалась свободной и длинной, с широким мягким воротником. Рукава немного коротковаты, но пираты, как заметила мисс Токлас, обычно ходили с закатанными рукавами, вот я и последовал их примеру.

Из куска черной хлопчатобумажной ткани и ленты она соорудила мне повязку для глаза. Усадила меня, завязала на голове ленту, затем отступила и критически оглядела меня с ног до головы.

— Нужны усы, — решила она. — Но у нас в доме только одни, а их собирается приклеить себе Гертруда. В смысле для своего костюма.

Внезапно ее лицо просветлело.

— Ура! Ждите здесь.

Мисс Токлас поспешила прочь. Даже когда она торопилась, казалось, что она плывет над полом.

Через минуту она снова вплыла в комнату с карандашом для бровей, изящно зажатым между указательным и большим пальцами, словно то была мертвая ящерица.

— Это не мой, — сказала она, — кто-то оставил. Сидите смирно.

Я чувствовал легкий лавандовый аромат ее духов. Осторожно, мазок за мазком, почти волосок за волоском, она нарисовала мне над верхней губой усы. При этом она держала меня за подбородок, как будто придерживала холст. Она относилась к усам так же серьезно, как все французы, — работала, прищурив глаза и слегка высунув кончик языка между мелкими белыми зубами.

Закончив с этим делом, она отступила назад и принялась оценивать свои старания. В эту минуту в комнату вошла мисс Стайн.

Под мышкой она несла сложенный зонтик. На ней был черный мужской костюм и мужской котелок. Почти все волосы были забраны под шляпу, но можно было разглядеть, что они припудрены — как будто седые. Большие усы, в форме велосипедного руля, тоже были припудрены под стать волосам. На носу — очки в железной оправе.

Мисс Токлас хихикнула и захлопала в ладоши.

— Гертруда, ты просто великолепна.

Мисс Стайн улыбнулась ей и повернулась ко мне.

— А вы что скажете, господин Бомон?

— В кого вы нарядились? — поинтересовался я.

— Ах, ну да. Вы же не в курсе. Я — Форд Мэдокс Форд. Это литературный агент здесь, в Париже, он немец, но любит выдавать себя за англичанина. — Она улыбнулась под огромными усами. — Он тоже сегодня может оказаться там, на маскараде. Интересно, он сам себя узнает?

— А как вам господин Бомон? — спросила мисс Токлас. — Нравится его костюм?

Мисс Стайн оглядела меня с головы до ног. И наконец произнесла:

— Очень недурно, Элис. Но, как мне кажется, кое-чего все же не хватает.

— Сапог, — догадалась мисс Токлас. — Но у нас их нет.

— А как насчет тех резиновых сапог Лео? Помнится, я где-то видела эти старые сапоги. Может, в кухне, под раковиной?

— Но пираты не носили резиновых сапог, — возразила мисс Токлас.

— В общем, нет, — согласилась мисс Стайн, — в общем, нет, Элис. Но пираты все-таки носили сапоги. Пираты никогда не ходили без сапог, какие бы они ни были, так что в такой затруднительной ситуации резиновые сапоги сгодятся вполне.

Мисс Токлас поплыла за сапогами.

А мисс Стайн взглянула в висевшее на стене зеркало, поводила усами. И, очень довольная, улыбнулась сама себе.

Машина оказалась простеньким, маленьким двухместным «Фордом». Приборная доска пустая — ни часов, ни пепельницы, ни зажигалки. Машина голая, как сказала мисс Стайн, поэтому она и звала ее «Годивой».

Мы уехали с Цветочной улицы в семь вечера. Солнце уже село, зажглись уличные фонари, но небо еще было светлое — серое над нами и розовое на западе. С юга набегали темные тучи. Наш путь лежал как раз на юг, так что мы рисковали попасть под дождь.

Как сказал мне Ледок, маскарад начинался в девять часов. По словам мисс Стайн, дорога из Парижа в Шартр должна была занять у нас часа два.

Мы еще раз попробовали позвонить в дом графа в Шартре, но на линии все еще были какие-то неполадки. Мне это по-прежнему не нравилось.

Мисс Стайн вела машину в костюме Форда Мэдокса, плотно надвинув на лоб котелок. Я сидел рядом в костюме пирата. Штанины моих синих панталон были заправлены в резиновые сапоги, которые мне были маловаты. Мисс Стайн дала мне большой кухонный нож, чтобы я засунул его за голенище, но я боялся поранить ногу и спрятал его под сиденье.

Паспорт, деньги и часы лежали в левом кармане панталон, в правом лежал «кольт». Мой обычный костюм мы положили в бумажный пакет и спрятали в багажнике машины.

Мне случалось ездить с плохими водителями, но мисс Стайн, пожалуй, превзошла всех. Некоторое время мы ехали по улице дю Мэн, и она без конца рассказывала, каким был Париж до войны и во время войны. Она не умела разговаривать, не глядя в глаза собеседнику, даже если эти глаза были по большей части зажмурены, потому что этому человеку не хотелось смотреть; как и куда она ведет машину.

Наверное, она всегда так ездила. А может, она так ехала только сегодня, потому что ее тревожила мысль, что мисс Тернер в опасности.

А мисс Тернер действительно была в опасности, так что я не только закрывал глаза, но и держал рот на замке. Мисс Стайн знала Париж и дорогу в Шартр.

Мы свернули направо, на проспект Шатийон, и за несколько кварталов до Шатийонских ворот движение замедлилось. Я понял, что впереди засада. К этому времени сзади скопилось слишком много машин, и повернуть назад, чтобы найти другой путь из города, было поздно.

Они поставили на дороге две полицейские машины так, чтобы между ними могла проехать только одна машина. Ревели клаксоны, французы ругались на чем свет стоит.

Мы потеряли пятнадцать минут, дожидаясь своей очереди. Наконец подъехали к заграждению. При свете фонарей было видно, что полицейские здесь повсюду. Некоторые стояли, облокотившись на машины, другие подпирали стены домов, что-то выжидательно высматривал. У всех в руках были дубинки.

К нам подошел молодой полицейский лет двадцати с небольшим. Не знаю, о чем он подумал, увидев такую пару в машине, но на его лице ничего не отразилось.

Мисс Стайн опустила стекло, содрала усы и помахала ими у него перед носом.

— Bonsoir, monsieur! — жизнерадостно произнесла она.

Он пробубнил что-то по-французски, мисс Стайн повернулась ко мне и сказала:

— Ваш паспорт.

Я отдал ей паспорт, и она передала его вместе со своим полицейскому. На его вопросы она отвечала по-французски, и я слышал, как она произнесла Chartres и затем имена De Saintes и LaGrande.

Пока она говорила, полицейский изучал паспорта. Фальшивая печать в моем паспорте указывала, что я приехал во Францию две недели назад.

Полицейский наклонился, чтобы заглянуть в машину, и тут ко мне обратилась мисс Стайн:

— Скажите что-нибудь эдакое, по-пиратски.

И улыбайтесь.

— Йо-хо-хо! — рявкнул я и улыбнулся полицейскому.

Парень, приглядевшись ко мне, тоже улыбнулся. Он отдал наши паспорта мисс Стайн, коснулся пальцами полей своей шляпы, выпрямился и махнул рукой, разрешая нам следовать дальше.

Мисс Стайн передала мне паспорта и проехала мимо двух полицейских машин. Она повернулась ко мне и улыбнулась.

— Кажется, мы преуспели.

— Ага.

Она положила усы на приборную доску и потерла над верхней губой.

— Не понимаю, как только мужчины могут носить эти глупые штуки. Ужас как чешется!

Всю дорогу от Парижа до Шартра мисс Стайн рассказывала мне о себе и о своем месте в английской литературе. В нескольких словах все сводилось к следующему: был Шекспир и есть мисс Стайн. И она объяснила, почему случилось именно так.

Когда до Шартра оставалось еще километров двадцать — двадцать пять, пошел дождь. Только что дорога был четко видна в свете фар — бледно-желтая полоска между темными стенами леса, — а в следующее мгновение за лобовым стеклом проглядывала только серая муть.

Мисс Стайн сбавила скорость и сгорбилась за рулем, уставившись вперед прищуренными глазами из-под полей шляпы. До этого мы ехали со скоростью шестьдесят километров в час, а теперь делали от силы тридцать. Я взглянул на часы. Без четверти девять.

Через несколько секунд мисс Стайн заговорила, на этот раз не сводя глаз с дороги:

— Бомон.

— Да?

— Вы хорошо водите машину?

— Да.

— Нет, вы действительно очень хорошо водите машину? Я это имею в виду. Можете гнать «Годину» быстрее, чем я? Несмотря на этот мерзкий, противный, отвратительный дождь? Можете это сделать, не угробив ее? Или, уж если на то пошло, не угробив нас?

— Да, — сказал я.

Она кивнула, все еще пытаясь рассмотреть дорогу.

— Тогда, думаю, нужно, — сказала она, сбросила скорость и остановила машину у обочины.

— Я обойду машину, — предложил я. — А вы просто подвиньтесь на мое место.

Я распахнул дверцу и выскочил. Холодный дождь бил мне в лицо, пока я обегал машину спереди. Водительская дверь была открыта, я схватился за нее, прыгнул в машину и захлопнул за собой дверь. Мисс Стайн усаживалась на пассажирском сиденье.

Я отпустил ручной тормоз, поставил первую передачу и вдавил педаль газа в пол. Колеса закрутились, зад машины слегка занесло, потом она рванула вперед. Мисс Стайн ахнула. Я взглянул на нее. Она положила руку на грудь, глаза расширились.

— Все будет в порядке, — заверил ее я.

— Да, — сказала она, — да, надеюсь.

Тыльной стороной ладони я стер с лица капли дождя.

— Вот, возьмите, — сказала мисс Стайн.

Я посмотрел на нее, увидел у нее в руке носовой платок. Взял его. И утер лицо и глаза.

— Спасибо, — сказал я.

— Пожалуйста, — отозвалась она. Наклонилась вперед и повернула какую-то рукоятку. Через несколько секунд салон машины наполнился теплым воздухом.

Мы лихо повернули, нас занесло, но я вовремя сбросил газ, и машина выровнялась. Я снова нажал на газ.

— Ох! — вздохнула мисс Стайн. И закрыла глаза. После этого она все больше молчала.

Мне приходилось сбрасывать скорость, когда мы проезжали деревни и города — Мэнтенон, Мевуазен, Сен-Пья, Жуй, Сен-Пре, Лев, Мэнвилье, но, как только дорога снова становилась свободной, я гнал изо всех сил. Что мешало мне ехать еще быстрее, так это скорость дворников. Они еле шевелились, и стоило мне разогнаться до шестидесяти километров в час и больше, как я уже не видел дорогу. Впрочем, раза два я все же рискнул, хотя понимал, что часто этого делать не следует.

Мисс Стайн напряженно сидела рядом, сжав руки на коленях. Она молчала, только иногда резко вдыхала воздух, особенно на поворотах. Я догадывался, что она снова закрыла глаза.

И вот впереди показался Шартр. Я уже различал городские огни.

— Мисс Стайн, — сказал я.

— Да? — ответил мне тоненький голос.

— Теперь мне нужна ваша помощь.

Огромный дом графа стоял недалеко от собора. В высоту он занимал три или четыре этажа, а в ширину — почти весь квартал. Это было старое здание: под белой штукатуркой стен местами проглядывали толстые коричневые балки.

Узкая булыжная мостовая перед домом была заставлена машинами. Мне удалось пристроить «Форд» только в двух кварталах от дома.

— Давайте ваш зонт, — предложил я госпоже Стайн. Она передала его мне.

— И не забудьте вот это, — сказала она, протягивая мне кухонный нож.

Я вышел из машины и, пока открывал зонтик, снова промок. Сунув нож за пояс, я обошел машину, чтобы помочь мисс Стайн выйти. Пока она выбиралась из машины, зонтик я держал над ней. Она оправила пиджак, и при свете фонаря я разглядел, что она снова приклеила усы.

Я достал часы и взглянул на время. Десять минут десятого.

Мы быстро направились к дому графа, вернее, так быстро, как только могла передвигаться мисс Стайн. Дождь все еще лил как из ведра, но зонтик оказался большим и прикрывал нас обоих.

Слуга, открывший нам дверь дома, выглядел так, будто только что спрыгнул со свадебного торта. На нем был напудренный парик, стянутый сзади в хвостик, длинный, расшитый золотом камзол, белая рубашка с массой оборок, белый жилет, плотные белые панталоны, плотные белые носки и небольшие изящные, расшитые золотом туфли. Но самого его ни изящным, ни небольшим назвать было нельзя. Он был с меня ростом и под всеми этими рюшечками выглядел вполне здоровым — способным справиться с любым незваным гостем, даже не замочив этих своих рюшечек.

Мисс Стайн протянула свое приглашение, он взглянул на него, поклонился и протянул руку ко мне, чтобы забрать зонтик. Мисс Стайн сказала что-то по-французски, выхватила у меня зонтик, сложила его наполовину, постучала верхним концом по полу, стряхивая воду, сложила его до конца и застегнула на лямку. Он составлял часть ее наряда, и она не собиралась его никому отдавать.

Держа зонтик, как трость — ручкой вверх, а концом вниз, она повернулась ко мне.

— Может, поищем ее?

Я кивнул.

Мисс Стайн поговорила по-французски со слугой, кивнула, услышав ответ, и снова повернулась ко мне.

— Сюда, — сказала она.

Из вестибюля мы повернули направо и поднялись по широкой деревянной лестнице, устланной красным ковром. Нам навстречу спускался султан в халате в сопровождении рабыни с обнаженной грудью. Они вежливо нам кивнули.

Прямо напротив лестницы, по другую сторону вестибюля, находился вход в большой зал. Оттуда доносились звуки джаза. Вечеринка только что началась, но народу уже было битком.

— Вы знаете, какой костюм будет на мисс Тернер? — спросил я у мисс Стайн.

— Нет. Надо поискать Эжени. Она точно знает.

Зал был высотой в два этажа. Там пахло духами и сигарным дымом. Джаз звучал в исполнении негритянского оркестра, разместившегося в самом дальнем углу, не иначе как в доброй сотне километров от нас. Некоторые гости сидели за столами, другие бродили по залу. Мы с мисс Стайн стали пробираться через толпу в поисках мисс Обье.

Толпа была пестрая. Сверкающие электрические люстры бросали свет на пещерных мужчин и женщин, восточных властелинов и восточных княжон, фараонов, священников и монахинь. Были там тигры, леопарды и даже две-три гориллы. Клоуны всех размеров — большие и маленькие, шуты, шлюхи и цыгане. Было и несколько пиратов, но резиновых сапог я ни на одном из них не заметил.

Я подумал, что, даже если Лагранд где-то здесь, я, скорее всего, в безопасности. Во-первых, он не ждет, что я здесь объявлюсь. К тому же слишком уж много собралось здесь народа.

Но я понимал, что могу и ошибаться. Лагранд вполне мог быть здесь и меня заметить.

Мисс Стайн поговорила с нескольким гостями, кого она узнала, и спросила насчет мисс Обье, потом поговорила с другими и наконец мы ее нашли.

Мисс Обье стояла недалеко от оркестра. На ней был костюм весьма зажиточной пастушки. В одной руке она держала пастуший посох, в другой — бокал с шампанским. Она наблюдала за танцующими. Танцевали всего две пары: ковбой с индианкой и мужчина в полосатой рубашке, черных брюках и черном берете, который вращал свою партнершу вокруг себя за волосы.

— А, Гертруда, — сказала мисс Обье и улыбнулась.

— Джейн, — спросила мисс Стайн, — где Джейн?

Мисс Обье перевела взгляд с мисс Стайн на меня и нахмурилась.

— Мсье Бомон? Замаскировался, называется!

— Мисс Обье, нам нужна мисс Тернер.

Мисс Обье снова нахмурилась.

— Но… там быть послание. От вас, господин Бомон. Записка. Мы с Анри разговаривать, когда ее приносить один из слуг. Анри и Джейн пошли, чтобы встретиться с вами. — Она поставила посох к стене и оглядела зал. — Я найти слугу.

— Неважно, — сказал я. — Я знаю, кто написал записку. Где я должен был их ждать?

— В собор. В склеп.

Я повернулся. Она удержала меня за руку.

— Нет, сюда. Так быстрее. — Она поставила бокал на ближний столик. — Пойдемте, я проводить.

Я прошел вслед за нею мимо рыцаря в латах и двух эскимосов. В углу обнаружилась деревянная дверь в каменной стене, мисс Обье открыла ее, и мы скользнули внутрь. Она начала спускаться по деревянной лестнице. Я не отставал ни на шаг.

Она оглянулась на меня через плечо.

— Анри и Джейн, они в опасность?

— Да, — сказал я.

— Но кто им угрожать?

— Это длинная история.

В конце лестницы мы прошли еще через одну дверь и оказались в огромной кухне — обширном помещении с кафельным полом, настоящем царстве кастрюль и сковородок, висевших повсюду, с громадным раздаточным столом и громадной же, обитой железом плитой. Мы пробежали через кухню, и мисс Обье уже положила руку на дверную ручку, когда кто-то крикнул:

— Стоять!

Это был Людовик Пятнадцатый. А может, Шестнадцатый. Высокий, стройный, очень красивый, в объемистом парике в черных кудрях. На поясе — меч, но ножны пусты. Меч, вернее, рапиру он держал в руке.

— Жан! — воскликнула мисс Обье. — Надо спасать Джейн. Она…

— Не верь ни одному слову этого человека, — сказал мужчина. Я уже сообразил, что это был сам граф де Сент. — Его разыскивает парижская полиция. — Он улыбнулся мне. — Местные полицейские уже здесь, мсье, Вам не улизнуть.

Я потянулся к «кольту».

Он действовал быстро. Не успел я вытащить пистолет, как он уже перемахнул через все помещение как будто одним танцевальным па. И в следующее мгновение я нутром почувствовал укол рапиры. Он занял хорошую, устойчивую позицию — левая рука отведена назад и поднята, правая нога выдвинута вперед. Один удар — и я труп. Он снова улыбнулся.

— Поднимите руки, мсье. Я поднял.

— Эжени, — сказал граф, — достань, пожалуйста, у него из кармана оружие. И этот дурацкий нож.

— Жан! — воскликнула она, и в ее голосе слышался гнев. — Джейн в опасности!

Граф осклабился.

— Он коммунист, Эжени.

— Жан, забудь свою глупую политику! Он пришел, чтобы помочь Джейн!

— Эжени! — Он что-то затараторил по-французски, но вдруг запнулся и нахмурился, поскольку был вынужден отбить нацеленный ему прямо в голову зонтик мисс Стайн.

Мисс Стайн стояла в дверях, с трудом переводя дух. Она где-то потеряла свой котелок и усы — наверное, на лестнице, — пока спускалась по ступенькам, и ее густые темные волосы рассыпались по плечам жакета.

Как только граф отвел рапиру в сторону, чтобы парировать удар зонтиком, я шагнул вперед. Рапирой можно колоть, но не рубить, ее лезвие заточено только на самом конце. Левой руной я схватился за клинок и, когда он раздраженно повернул голову ко мне, нанес ему мощный удар правой в нос.

Граф отлетел к стене, выпустив рапиру. Глянул на мисс Стайн и прорычал:

— Жидовская сука!

Я отбросил рапиру и хватил его еще два раза, пока он не рухнул как подкошенный.

— Мисс Стайн, — сказал я, — уезжайте отсюда. Возвращайтесь в Париж.

— Но…

— Пожалуйста, мисс Стайн. Обстановка того и гляди накалится до предела.

— Да-да, — проговорила она. — Удачи вам, Бомон.

— И вам, мисс Стайн. Спасибо за все.

Она кивнула, повернулась и исчезла за дверями. Я взглянул на мисс Обье.

— Где склеп?

Она посмотрела на графа, затем на меня.

— Идемте, — сказала она. Кинулась к двери, рванула ее, и мы вдвоем выбежали в дождливую ночь.

На каменной лестнице склепа было темно и пахло сыростью — и впрямь как в могиле. В правой руке я держал «кольт», а левой упирался в грубую сырую стену, чтобы знать, куда двигаюсь. Пока мы бежали под дождем, я успел промокнуть и продрогнуть насквозь.

Я пытался отправить мисс Обье домой, но она не захотела уйти и осталась ждать на верхней ступеньке.

Наконец я оказался на самом дне. Далеко впереди, метрах в пятнадцати или дальше, в огромной пустой темноте я разглядел тусклый огонек. Свеча.

Я осторожно, все еще держась за стену, двинулся вперед.

Мне показалось, что через час, хотя на самом деле прошло всего несколько минут, я наконец смог разглядеть сидящих людей. Мисс Тернер и Ледока.

Я был зрителем, они — действующими лицами. Стоя вне зыбкого кружка света, я оставался невидимым. Зато их я мог видеть хорошо.

Я мог их и слышать. Ледок говорил:

— Но я хочу, чтобы вы меня поняли, мадемуазель. — Голос звучал гулко. Склеп был довольно большой.

— Мне это совершенно ни к чему, — сказала мисс Тернер. Она явно сердилась. — Если вы собираетесь меня застрелить, не тяните, стреляйте. Только, пожалуйста, не надо оправдываться.

На мисс Тернер был костюм французской аристократки XVIII века. Желтые локоны огромного парика помпадур падали на ее обнаженные плечи. Алое с золотом платье с большим вырезом плотно облегало верх и благодаря нижним юбкам расходилось от талии широкими складками. На коленях, где лежали ее руки, материал слегка разгладился. Очков на ней не было.

Ледок, в пальто Шерлока Холмса, сидел напротив нее на камне. Он был без шляпы и без маски. В руке держал пистолет, направленный на мисс Тернер.

Я немного приблизился, стараясь двигаться как можно тише.

— Мадемуазель, — сказал Ледок, — я человек чести.

— Чести?! — воскликнула мисс Тернер. — Разве честно было стрелять сегодня днем в Нила Форсайта? В беззащитного мальчишку? И вы называете это честью?

— Мне очень жаль, — сказал Ледок. — Но у меня не было… — Он замолк и наклонил голову.

Я застыл на месте.

Ледок улыбнулся мисс Тернер.

— Похоже, мадемуазель, что мы уже не одни. — Он вгляделся в темноту, напомнив мне актера, вглядывающегося в зрительный зал поверх огней рампы. — Это вы, mon ami? — Его пистолет все еще был нацелен на мисс Тернер.

— Да, Анри, это я, — сказал я.

Мисс Тернер начала вглядываться в темноту вслед за Ледоком.

— Я знал, что вы придете, — заметил Ледок. — За вами гоняется полиция, вас ищет Рейли, я испортил все телефонные линии, подведенные к дому графа. И все же я знал, что вы придете.

— У меня «кольт», Анри. И он направлен прямо вам в сердце.

— А мой пистолет направлен в сердце мадемуазель Тернер. — Он опустил брови. — Как вы догадались, mon ami?

— Вы допускали промашки. И много. Но вашей самой серьезной промашкой было то, что вы сказали мисс Тернер, будто Сибил Нортон пишет эротические стихи. Сибил Нортон ничего подобного мне не говорила, и я соответственно не мог ничего сказать вам. Вы могли это знать, Анри, только если сами их читали.

— Вот как, — сказал он.

— Зачем вы их украли, Анри? Зачем выкрали их из номера? — Я присел на корточки и передвигался, держа вправо, как краб.

В мерцающем свете свечи я заметил на его лице слабую ухмылку.

— Они были омерзительны. И я, понятно, не хотел, чтобы их опубликовали. Форсайт умер, но их мог напечатать кто-то другой. Вот я их потом и сжег.

Теперь я находился прямо напротив него.

— Что же случилось, Анри? — спросил я. — Что произошло в отеле, в номере Ричарда Форсайта?

Ледок опустил глаза. Мисс Тернер слегка шевельнулась, и он резко вскинул голову.

— Пожалуйста, без глупостей, мадемуазель. У меня еще все болит от ваших гимнастических упражнений в катакомбах.

— Так что же случилось, Анри? — Я сел, поднял колени и положил на них руку с направленным на него «кольтом».

Ледок уставился в темноту.

— Форсайт действительно хотел застрелиться, после того как убил мадемуазель Сабину фон Штубен. И она верила, что он это сделает, после того как застрелит ее. Они действительно заключили союз самоубийц. Но он был не уверен, что сам сможет покончить с собой. И мы с ним договорились. Если он решит, что не сможет в себя выстрелить, то позвонит мне в табачную лавку на левом берегу. Я знал ее хозяина.

— Инспектор о нем упоминал, — заметил я. — Мартин… как его там…

— Да, Сарду. Если Форсайт мне позвонит, я пойду в отель и помогу ему… покончить с жизнью. Мысль воспользоваться телефоном Сарду пришла в голову мне. Я не хотел, чтобы мне домой звонили из отеля.

— Вы еще должны были знать дежурного. В отеле Форсайта.

— Да, я его знал.

— Но ведь это еще не все, Анри?

Ледок нахмурился.

— Что вы имеете в виду?

— С какой стати вам было помогать Форсайту кончать жизнь самоубийством? У него что-то на вас было.

Он вздохнул.

— Было, mon ami. Он знал о моем… проступке.

— Проступке? Почему… — И тут я понял, в чем дело. — Вы имеете в виду проступок на пару с Форсайтом, так, Анри?

Может быть, мне показалось, но даже при свете свечи я заметил, что Ледок покраснел. И взглянул на мисс Тернер, затем снова уставился в темноту.

— Да, — сказал он. — Всего один проступок, и он меня шантажировал. Если бы он об этом рассказал, мне пришел бы конец.

— Вы имеете в виду конец вашей репутации?

— Вот именно.

— Поэтому вы пошли и застрелили его. Значит, это вы его убили.

Ледок пожал плечами.

— Он сам хотел, чтобы его застрелили. Вряд ли это можно назвать убийством.

— Вы так считаете, Анри? Но ведь он мог и передумать? Но обстоятельства вам благоприятствовали. Да и пистолет под рукой. Все готово для самоубийства. Вам оставалось только нажать на курок, и никто никогда не узнал бы о том проступке.

Ледок поджал губы и ничего не сказал.

— А что с гостиничным дежурным? — спросил я. — Он тоже сам захотел, чтобы его столкнули в реку?

— Он требовал еще денег. Угрожал пойти в полицию.

Мисс Тернер не сводила с него глаз.

Дуло «кольта» смотрело прямо ему в грудь. Если бы он хоть чуть-чуть отвел свой пистолет в сторону, он был бы мертв.

— А как насчет двери, Анри? Запертой двери в отеле. Вы читали книги Гудини. Вы сами сказали мне об этом — вот вам еще одна промашка, но тогда мне ничего подобного и в голову не пришло. Вы обнаружили какой-то верный способ в книге.

Ледок кивнул.

— Все очень просто. До смешного. Прочная нитка, натертая воском. Обматываете ее вокруг ручки задвижки, закрываете дверь и дергаете. Задвижка защелкивается. Затем вытягиваете нитку, только и всего.

— Я был дураком, Анри. Вы единственный, чье алиби я не думал проверять.

Он кивнул.

— И вы меня очень разочаровали. Но я приготовил великолепное алиби.

— А Астер Лавинг? Вы убили ее, потому что узнали… потому что я вам сказал, что она была знакома с Форсайтом. Вы боялись, что он рассказал ей про вас. Если бы он это сделал, а я бы об этом узнал, то, возможно, я бы догадался, почему Форсайт и дежурный были обречены. Вы пытались с помощью одного убийства скрыть другое. Почему бы тогда не убить всех, Анри? Всех друзей Форсайта?

— Но про них я все знал. Он им ничего не говорил.

— Где вы достали героин?

— У меня есть надежные друзья, mon ami. Некоторые балуются наркотиками.

— Вы слышали о ней, а может, знали, что она наркоманка. Должны были знать. Вы узнали ее адрес, достали героин и пришли к ней. Она любила, когда кто-то делает ей укол, вы оказались тут как тут и убили ее. Вы решили запутать всех и со временем ее смерти и поставили пластинку, когда она уже была мертва. Затем вы рванули в мой номер в отеле. Но на следующий день я обратил внимание, что офис ее менеджера находится рядом с моим отелем. А он сказал, что ее квартира тоже где-то рядом. Я снова свалял дурака. Не придал этому значения.

Ледок кивнул. Как мне показалось — печально.

— Квартира всего лишь в двух кварталах от отеля.

— И Нил Форсайт, — продолжал я, — тоже был обречен, потому что Форсайт-старший с ним делился.

Ледок снова кивнул.

— И мисс Тернер, — сказал я. — А вдруг Нил что-то сказал ей сегодня. Потому что накануне вечером он ей еще ничего не успел сказать. Ведь вы разговаривали с мисс Тернер в доме мисс Стайн. Но, познакомившись с вами, она могла случайно упомянуть ваше имя при Ниле, и он мог вспомнить, что слышал его раньше.

— Все так, mon ami. Мне нельзя было рисковать.

— Все кончено, Анри.

Он улыбнулся.

— У меня остались еще две пули. Одна для мисс Тернер и одна для вас.

— Вы же понимаете, у вас ничего не получится. Вы не очень хороший стрелок, Анри. Именно поэтому вам пришлось так близко подбираться к мисс Тернер в Катакомбах.

Ледок промолчал. Но пистолет у него в руке не шелохнулся.

— Анри, — сказал я, — из всего, что вы сделали, это было самое худшее. Вы собирались убить их обоих и оставить детей там, внизу, в темноте. С трупами. Чтобы, когда их найдут, если бы их вообще нашли, они могли рассказать, что вы пытались вырвать у мисс Тернер сумочку.

Он взглянул вниз. Но дуло пистолета все еще было нацелено на мисс Тернер.

— И я думаю, Анри, — продолжал я, — вы прекрасно понимали, до чего все это омерзительно. И начали путаться. В противном случае вы бы воспользовались другим пистолетом. В Катакомбах вы стреляли дважды, потому что в вашем пистолете всего два заряда. Возьми вы другой пистолет, вы бы убили их обоих даже в темноте. Это была еще одна ваша оплошность. Даже мисс Стайн удивилась. И если бы я узнал про два выстрела, я бы тут же вспомнил про ваш пистолет.

Ледок приподнял голову.

— Я не хотел промахнуться.

— Анри, полицейские найдут пули. И будут знать, из какого пистолета они выпущены.

— Это уже не имело бы значения, mon ami. Только вы знали, что у меня есть такой пистолет. И я думал убедить вас, что кто-то мог воспользоваться точно таким же пистолетом. Кроме того, вспомните, когда мы с вами разговаривали последний раз, вы собирались бежать из Парижа.

— И для вас все складывалось как нельзя более удачно, так?

Ледок усмехнулся.

— Не совсем, mon ami, учитывая обстоятельства. Потому что вот мы здесь, и снова все вместе.

— Когда вы все спланировали, то не могли знать, что Лагранд спустит на меня своих псов. Вы плохо все продумали, Анри. Да и сейчас вы ничего не предусмотрели. Как вы объяснили бы убийство мисс Тернер?

Мисс Тернер взглянула на него с таким видом, как будто такой же вопрос пришел в голову и ей самой.

— На нее напал тот же человек, что и раньше, — сказал Ледок. — Я пытался помешать, но он оказался сильнее. А второй пулей я собирался убить себя.

— Очень мило, Анри. Вы когда-нибудь пробовали застрелиться? Не каждый на это способен. Да и как насчет слуги и записки? Он наверняка вас видел.

— Я… — Он нахмурился. — Со слугой я бы как-нибудь разобрался.

— Господи, Анри, снова труп? Не многовато ли?

Ледок опять нахмурился.

— Анри, — сказал я, — все кончено.

Он взглянул в мою сторону. И, кажется, вздохнул. Он сказал — мне кажется, он сказал это мне: «Какая жалость!», — повернулся к мисс Тернер и проговорил что-то по-французски. Затем вскочил и выстрелил из пистолета в темноту.

Обе его пули ушли далеко в сторону. Моя же попала точно в цель. Ледок отступил на шаг назад и упал.

Я вскочил и бросился к мисс Тернер. Она уже была на ногах. Несколько капель крови Ледока попали ей на грудь. Она недоуменно их рассматривала. Я вытащил мокрый платок мисс Стайн.

— Возьмите.

Она взяла платок. Очень медленно.

— Я…

Я сделал еще шаг и наклонился проверить у Ледока пульс. Пульса не было. Я достал часы. Без четверти десять.

Мисс Тернер все так же медленно вытирала кровь со своей груди. Я схватил свечу.

— Еще не все закончено, Джейн. Надо выбираться отсюда.

— Да, — сказала она. — Да. Я в порядке. Правда. — Она подняла руку, стянула парик и бросила его в сторону. Поправила волосы обеими руками и поморщилась. — Наверное, я ужасно выгляжу.

— Давайте руку, — предложил я.

Она послушалась. Рука у нее была ледяная. Кстати, у меня тоже. И мы вместе двинулись к выходу из склепа.

— Что он сказал? — спросил я ее. — Ледок сказал вам что-то по-французски.

— «Они не в силах лишить меня чести». Прямо как из «Сирано де Бержерака». Ведь, по сути, Ледок покончил с собой.

— Да, — согласился я, — думаю, так оно и есть.

У собора обстановка была напряженная. Дождь все еще лил, на площади в беспорядке стояли полицейские машины, рядом выстроились сами полицейские. Среди них был и Лагранд. На маскараде он предстал в виде клоуна, очень веселого клоуна, а сейчас, когда у него с лица стек весь грим, он превратился в очень грустного клоуна.

Напротив полицейских машин стояли два военных грузовика, рядом с ними дежурили тридцать солдат с ружьями наизготовку. Внезапно у них из-за спин показалась пастушка. Мисс Обье.

— Джейн! — крикнула она.

Женщины обнялись, потом мисс Обье повернулась ко мне.

— Тут этот человек…

— Вот и вы, Бомон, — сказал полковник Мирвезер, направляясь ко мне. На нем был смокинг. Седые волосы облепили розовый череп, но он шагал сквозь дождь, как на параде. — Прекрасно, — сказал он. — Это та самая дама, а? Рад вас видеть, дорогая. Рад, что вы целы и невредимы. Пойдемте со мной, вы оба. Транспорт уже подан.

Я взглянул на полицейских. Ни одни не пошевелился. Мы втроем последовали за полковником к грузовикам.

— Не беспокойтесь насчет этих ребят, — заверил нас полковник. Люди Дюшана с ними разберутся. Мой друг в военном министерстве. Не сразу удалось до него добраться, и он сначала разворчался — его можно понять, а? Удивительная история. Но он поговорил с той дамой, о которой вы упоминали, мисс Рендалл, и она все подтвердила. Очень надежный малый, этот Дюшан. Ну вот мы и пришли.

За военными грузовиками был припаркован длинный черный «Бентли». Полковник полез в карман брюк, достал ключи, протянул их мне. И с некоторой грустью взглянул на машину.

Я сказал:

— Спасибо, полковник. Верну ее в целости и сохранности. Он хлопнул меня по плечу.

— Знаю-знаю. Пинки, в смысле Дюшан, считает, вам лучше ехать на восток. Во Франкфурт. Не высовывайтесь какое-то время. Этот поганец Лагранд, кто знает, где у него друзья, верно? А, почти забыл. — Он сунул руку в карман пиджака и вытащил пачку бумаг. — Пропуска. Пинки их подписал. На случай, если будут проволочки на границе. — Он усмехнулся и снова хлопнул меня по плечу. — Ну что же, теперь вперед.

— Я вам очень признателен, полковник, — сказал я.

— Ни слова больше. Получил громадное удовольствие. Пощекотал нервишки. В моем возрасте такое редко удается. — Он повернулся к мисс Тернер. — Очень рад был с вами познакомиться, моя дорогая. Надеюсь, еще встретимся. — Он открыл пассажирскую дверь «Бентли». — Быстро в машину. Прочь с этого клятого дождя. — Он поднял к небу лицо, по которому стекала вода, и ухмыльнулся.

Мисс Тернер повернулась к мисс Обье, обняла ее и села в машину.

Полковник повернулся ко мне.

— Чертовски красивая женщина, — сказал он. — Берегите ее, Бомон. И осторожнее за рулем.

— Слушаюсь, сэр, — сказал я.

* * *

Отель «Гробер»

Франкфурт-на-Майне, Германия

13 мая

Дорогая Евангелина!

Как видишь, я уже во Франкфурте, как и господин Бомон. Столько всего случилось, а у меня так мало времени, что я не могу объяснить не только всего, но и части. Из Мюнхена пошлю тебе длиннющее письмо.

Да, мы едем вдвоем в Мюнхен, Мы получили задание от господина Купера заняться расследованием вместе. Похоже, кто-то попытался убить председателя той немецкой политической партии, которую я упоминала в своих письмах, кажется, сто лет назад, — национал-социалистической. Партия обратилась к помощи извне, и мы, господин Бомон и я, и есть эта помощь.

Интересно знать, действительно ли эта партия такая грозная и опасная, как о ней рассказывали Нил Форсайт и Вирджиния Рендалл.

Мы все-таки выяснили, кто убил Ричарда Форсайта. Я расскажу тебе об этом в следующем письме. Я тебя знаю, ведь ты всегда начинаешь читать детектив с последней страницы, чтобы узнать, кто же убийца. Так что уж извини меня, Ева, но боюсь, в данном случае тебе придется подождать.

Кстати, мы с господином Бомоном будем путешествовать как муж и жена. Занятно, не правда ли?

Подробности в следующем письме.

С любовью, Джейн

P. S. Мой костюм? Это было платье Марии Антуанетты. Эжени сказала мне, что ее брат будет в костюме Людовика XVI. К сожалению, я так его и не увидела. Впрочем, как и он меня.

Зато его видел господин Бомон, я его спрашивала (разумеется, ненавязчиво), но по какой-то причине ему не хочется вспоминать встречу с графом.

Как ты думаешь, может, господин Бомон самую чуточку… ревнует? Довольно занимательная мысль, не находишь?

Возможно, у него будут поводы для ревности. Со слов Эжени я знаю, что граф часто наезжает в Мюнхен по делам…