Мерри даже не подозревала, что ее отец старался для ее же пользы. Способ его общения с мисс Престон был, конечно, весьма необычным, но тем не менее возымел эффект. Мередит, который во время звонка мисс Престон находился в постели с Мелиссой в ее гостиничных «люкс»-апартаментах, пребывал в таком прекрасном расположении духа, что отважился на этот дерзновенный и рискованный шаг — единственный, по его мнению, который мог способствовать тому, чтобы Мерри не исключили из школы. Мередит не мог объяснить, почему надеялся, что его уловка сработает, и тем более он не сумел бы объяснить — каким образом она должна была сработать. Возможно, дело в том, что счастливые люди тоньше ощущают биение времени и человеческую душу или на счастливцах лежит благословение Господне, а может быть, им просто везет. Так или иначе в ту минуту на Мередита снизошло озарение, внушившее ему непоколебимую уверенность в том, что он должен поддаться порыву. В результате мисс Престон поступила так, как он хотел, и оставила Мерри в школе.

Мерри же показалось, что ее предали. Точнее — бросили на произвол судьбы. Она, конечно, прекрасно знала, что пристрастие к алкоголю в глазах отца вовсе не считается смертным грехом, и поэтому отдавала себе отчет в том, что отец не слишком серьезно воспримет новость о том, что дочь впервые приложилась к бутылке. Тем не менее она не ожидала, что он воспримет случившееся настолько легковесно. Просто махнет на нее рукой. И Мерри сделала для себя вывод: она стала отцу безразлична. И в этом не было бы ничего неожиданного. А Мередит, даже знай о том, как истолковала дочь его поступок, в сложившейся обстановке мог изменить очень мало. Не мог же он послать ей письмо или позвонить, чтобы объяснить, как хитро он сыграл на слабых струнках мисс Престон. Все-таки Мерри пребывала в том хрупком и ранимом подростковом возрасте, когда отцу крайне неразумно и даже опасно подрывать веру девочки в правила и идеалы. Но Мередит ни о чем не подозревал, поэтому эта тема так никогда и не всплыла.

Одна из причин, почему Мередит так и не заподозрил, что творится в душе его дочери, таилась в том, что реакция Мерри на случившееся была крайне неординарной. Она усердно взялась за занятия, исправила оценки по многим предметам и даже обзавелась несколькими новыми подругами. Мисс Престон была настолько очарована происшедшими с Мерри переменами, что написала мистеру Хаусману письмо, в котором подчеркнула, что после памятного случая Мерри сделала в прошлом семестре поразительные успехи. На самом деле мисс Престон не столько хотела поставить знаменитого киноактера в известность о достижениях дочери, сколько пыталась доказать, что он ошибся в своей оценке неизбежности того, какая судьба ждет Мерри, тогда как благодаря ее, мисс Престон, стараниям Мерри удалось уберечь от злого рока и наставить на путь истинный. Конечно, сама себе мисс Престон в подобных мыслях не призналась бы, но в глубине души считала именно так. Во всяком случае, настроение у нее, когда, запечатав письмо, она опустила его в почтовый ящик, было приподнятым.

Мисс Престон ни разу даже в голову не пришло задуматься над причинами, побудившими Мерри взяться за ум и начать с таким рвением грызть гранит науки. Мисс Престон все это казалось единственно правильным, а потому естественным. Следовательно, считала она, с Мерри все в порядке. Между тем всеми благими поступками Мерри двигало нечто совершенно иное. И даже противоположное — отнюдь не благие намерения и смиренность, а скорее — холодная, расчетливая ярость и озлобленность.

Весной, когда учебный год близился к концу, Мерри написала отцу письмо, в котором спрашивала, не станет ли он возражать, если она проведет летние каникулы с матерью. В письме она приводила убедительные доводы, замешанные одновременно на сентиментальных чувствах, логике и детской непосредственности. Прочитав письмо, Мередит на время лишился дара речи. Мало того что Мерри собралась провести лето с Элейн — что само по себе он расценил как пощечину, — так она еще пыталась его убедить, к тому же в самых иезуитски выдержанных выражениях, что это лучше для всех. Мередит чувствовал себя вконец убитым — ему казалось, что он потерял дочь, что он сидел сложа руки и попустительствовал тому, что Мерри постепенно утрачивает в него веру, теряет последние остатки надежды на сближение с отцом. Он почувствовал себя последним мерзавцем — чего и добивалась Мерри.

Итак, в конце июня она вылетела в Лос-Анджелес. В аэропорту ее встретили Элейн, Гарри и Лион. Первым Мерри увидела Гарри. Он нисколько не изменился со времени, прошедшем после их расставания. Лишь виски немного засеребрились да животик разросся, но в остальном он оставался прежним Гарри, тем самым Гарри, которого она запомнила. А вот мать заметно постарела. За семь лет, что Мерри ее не видела, Элейн превратилась в пожилую женщину — высохла, съежилась, пожелтела и издергалась. Лион же полностью преобразился. Еще бы, провожал Мерри пятилетний мальчуган, а встретил двенадцатилетний подросток. Лион сильно вытянулся, окреп и обещал превратиться в красивого юношу.

Мерри радостно замахала, пробилась сквозь толпу пассажиров и поочередно расцеловала мать, Лиона, а затем Гарри. Гарри и Элейн в один голос принялись расхваливать внешность Мерри, тогда как Лион только ухмыльнулся и предложил получить багаж Мерри, что было весьма разумно.

Багажа пришлось дожидаться целую вечность, так что Мерри поневоле пришло в голову сравнение, хотя и не очень справедливое: жизнь у ее отца гораздо проще и удобнее. Всегда найдется кто-то, кто устроит подачу багажа или сам позаботится о вещах, чтобы не нужно было терять понапрасну время на подобные мелочи. Впрочем, сообразила Мерри, подумала она об этом лишь потому, что ей не терпелось сесть в машину и поскорее добраться до дома, чтобы посмотреть, как выглядит их новое жилище.

Дом ей понравился. Внушительных размеров особняк в тюдоровском стиле с круглой башенкой в центре и с мансардами. Особняк возвышался на вершине холма в районе Пасифик Палисейдс. Судя по всему, Гарри Новотны все-таки преуспел в жизни или окружающие, наконец, воздали ему по заслугам. Его наперебой приглашали в новые телевизионные шоу, в которых Гарри выступал с говорящими собаками, резвыми скакунами, учеными попугаями или разряженными мулами. Да, везунчик Гарри оказался в нужном месте в нужный час и сумел вовремя вложить свой небольшой капиталец в дело, принесшее быстрый и крупный барыш. Пятьдесят тысяч, которые семь лет назад переслал ему Сэм Джаггерс, разрослись в десятки раз. Мерри была не только приятно удивлена, но и почувствовала некоторое недоумение. Она никак не могла припомнить, почему тогда убежала. А как бы повернулась ее жизнь, останься она жить с Новотны? Воистину жизнь полна капризов и неожиданностей.

В первое время она со всеми ладила. Элейн не скрывала радости от приезда дочери и искренне тянулась к ней. Мерри заметила, что мать пьет несколько больше, чем раньше, но почти не пьянеет. Разве что походка ближе к вечеру становится чуть валкой. Зато Гарри был само очарование. Он показал Мерри свои зверинцы, несколько раз возил ее по побережью и даже как-то раз приволок мешок угля и зажарил на вертеле роскошные бифштексы — впервые за последние годы, по словам Лиона. Одним словом, Гарри из кожи вон лез, чтобы угодить Мерри.

Откровенно говоря, сама Мерри предпочла бы, чтобы Гарри проявлял свое расположение к ней в несколько иной форме. Он ворковал над ней, как наседка над цыплятами, и вечно обнимал ее за плечи, или шлепал по заду, или же легонько пощипывал за щеку, приговаривая: «Как поживает моя красоточка сегодня утром?» Или: «Как насчет пикника в горах, крошка? Мы вдвоем — больше ни души. Хочешь?»

Предложение устроить пикник пришлось Мерри по душе, только она настаивала на том, чтобы взять с собой и Лиона. Она помнила, как любила Лиона когда-то, да и теперь, столько лет спустя, испытывала к нему нежную привязанность. Даже более сильную, чем прежде. Мальчик был спокойный и выдержанный. Отец почти не обращал на него внимания, а мать, похоже, вообще забыла о том, что у нее есть сын. Мерри искренне жалела Лиона и вечерами играла с ним в шахматы или в рулетку. И она настаивала, чтобы брать мальчика с собой всякий раз, как Гарри приглашал ее на очередную вылазку.

И, как выяснилось, Мерри не зря проявляла такую настойчивость.

Шла третья неделя ее пребывания в доме Новотны, когда Гарри недвусмысленно дал ей понять, что испытывает по отношению к падчерице отнюдь не отцовские чувства. Это случилось вечером, когда они сидели вдвоем и смотрели телевизор. Элейн заснула, сидя в кресле, и Гарри отвел ее наверх и уложил в постель. Потом спустился, сходил на кухню и вернулся, неся две бутылки пива и тарелку бутербродов с ветчиной. Он уселся рядом с Мерри, чтобы вместе смотреть телевизор. Чисто семейная идиллия.

Беда только в том, что Лион уже тоже лежал в постели. Все-таки ему было только двенадцать. И Элейн уже громко посапывала наверху. Гарри наполнил два стакана пивом и протянул один стакан Мерри со словами, что в мире нет ничего вкуснее бутербродов с ветчиной в сочетании с холодным пивом. Мерри пригубила пиво. Она вдруг ощутила себя совсем взрослой, сидя вот так рядышком с отчимом и попивая пиво, которого никогда прежде и в рот не брала. Они опустошили обе бутылки, и Гарри еще раз прогулялся на кухню и принес еще пару бутылок. Вскоре они осушили и их.

И вот тогда Мерри вдруг почувствовала себя как-то необычно. Прошло немало времени, прежде чем осознала, что ее смущает. Она вдруг с запозданием поняла, что всякий раз, когда смотрит на Гарри, перехватывает его пристальный взгляд. По телевизору показывали какой-то старый фильм с Дейном Кларком в главной роли, но каждый раз, как Мерри украдкой, не поворачивая головы, косилась в сторону Гарри, она подмечала, что он неотрывно смотрит на нее. Разглядывает не таясь. Мерри пыталась убеждать себя в том, что в этом нет ничего особенного, стараясь отогнать эти мысли прочь, но ничего не получалось. Гарри не спускал с нее глаз.

И потом вдруг он одной рукой обнял ее. При этом попытался сделать вид, что лишь проявляет отеческую заботу, и даже осведомился, удобно ли ей, но голос его звучал необычно надтреснуто, словно принадлежал заводной кукле.

— О, да, — ответила Мерри. А что она могла еще сказать? Не могла же она попросить, чтобы Гарри убрал руку с ее плеча. Проявить такую бестактность и неблагодарность. К тому же Мерри не была до конца уверена, что ее подозрения обоснованны. В конце концов, что тут такого? Добрый дядя Гарри всего лишь обнял ее за плечи.

И все же в мозгу Мерри таилось недоброе предчувствие. Одни лишь ее надежды на то, что дальше дело не зайдет, уже свидетельствовали о возможности именно такого поворота событий. А возможность постепенно становилась вероятностью. А вероятность — когда кончик пальца Гарри начал поглаживать ее шею — переросла в уверенность. В абсолютную уверенность.

Ощущение было ужасное. Хуже всего, что уйти Мерри было некуда. То есть она, конечно, могла придумать предлог, чтобы на этот раз избавиться от назойливых приставаний Гарри. Но ее отец отдыхал в Европе с Мелиссой, а ее матери, похоже, было на все наплевать. Мерри чувствовала, что закипает. В конце концов, она уже однажды сбегала — сбежит и снова. Но сама мысль о том, что необходимо снова бежать из дома, показалась Мерри страшно обидной, жестокой и несправедливой. Даже думать об этом ей было тошно. Ей вдруг показалось, что она всегда убегает, всю жизнь, и что бегу этому нет и не будет конца.

Однако она вовсе не убегала. Как раз напротив — она сидела совершенно неподвижно, затаив дыхание, и беззвучно молилась о спасении. Хотя прекрасно понимала, что спасения нет. Тем не менее она безмолвно молила Гарри, чтобы он не замечал ее, или чтобы ему стало с ней скучно, или что-то еще в этом роде.

Увы, ничего не вышло. Собственно, Мерри и не надеялась на удачу. Однако она вдруг с удивительной ясностью поняла смысл старинных греческих мифов, которые они изучали в школе и в которых девушки вечно превращались то в птиц, то в деревья, то в источники или цветы… Мерри готова была все отдать — лишь бы такое чудо осуществилось.

Рука отчима снова подвинулась. Он уже гладил ее по плечу. Небрежно, рассеянно, словно сам того не замечая. Вот его рука переползла с плеча к подмышке, вот скользнула еще ниже, к груди… Мерри уже точно знала, что сейчас его заскорузлые пальцы прикоснутся к ее груди. Господи, и почему он не остался наверху в спальне? Вместе с Элейн. Нет, она не осмелится предложить ему это. Интересно, а что бы он ответил? Нет-нет, она не посмеет.

Вот пальцы шевельнулись, поползли ниже и случайно — как будто случайно — легонько притронулись к ее блузке. У Мерри возникло гадливое чувство, словно по ее груди ползет жук.

— Пожалуйста, Гарри! Не надо… — невольно вырвалось у нее.

— Что «не надо»? — спросил он, словно не понимая, о чем идет речь.

— Не трогайте меня так.

— Как? Что ты имеешь в виду? Как именно?

— Вы знаете, — жалобно пролепетала она. И повторила, уже чуть увереннее: — Вы сами знаете.

— Нет, — раздраженно произнес Гарри. — Я не знаю. И ничего не понимаю.

И вдруг, прежде чем она придумала, что ему ответить, прежде чем даже успела подумать, как бы придать своим словам наиболее тактичную и вместе с тем жесткую форму, Гарри резко нагнулся, обнял ее и второй рукой и попытался поцеловать. Мерри отвернула губы, но он все равно целовал ее, куда попало — в подбородок, в щеку, в шею, во все, что подворачивалось, в то время как Мерри лишь крутила головой, тщетно пытаясь уклониться от его поцелуев.

— Хватит! Остановитесь же! Ну, прошу вас, Гарри! Отпустите меня! — молила Мерри.

Внезапно, без всяких видимых причин, Гарри отпустил ее. Мерри даже в первую секунду не поняла, что случилось. Но уже в следующий миг она вскочила и кинулась вверх по ступенькам в свою комнату. Она бросилась ничком на кровать, лежала тихо, как кролик, и, затаив дыхание, прислушивалась — не раздадутся ли на лестнице шаги. Мерри не знала, осмелится ли она лечь спать. Дверь ее спальни не запиралась, и ключа у нее не было. Не попытается ли Гарри проникнуть ночью к ней, чтобы овладеть ею спящей… Мерри лежала ни жива ни мертва от страха.

Она пыталась успокаивать себя. В конце концов, она может закричать. Лион спит в соседней комнате. А мать, ее собственная мать, спит в той же спальне, что и Гарри, в конце коридора. Ведь должны же они проснуться на ее крики, думала Мерри. О большем она думать не смела, поскольку знала, что если случится самое страшное, то ни Лион, ни мать ей не помогут. При всем желании. Однако почему-то в глубине души Мерри надеялась, что сегодня (хотя бы сегодня!) Гарри оставит ее в покое. Перед тем как уснуть, она вдруг вспомнила, что может позвонить Сэму Джаггерсу. Это ее настолько успокоило, что с этой мыслью она незаметно погрузилась в сон. Тревожный и беспокойный.

Первой мыслью Мерри поутру было то, что ей необходимо все время быть вместе с Лионом. Не отпускать его от себя ни на шаг. По меньшей мере, когда она сама находится в доме. А в доме она постарается оставаться как можно меньше. Полного спокойствия эта мысль ей, впрочем, не принесла, однако сознание того, что в любой миг она может связаться с Сэмом Джаггерсом, в Нью-Йорке, сняло тяжелый камень с души.

Мерри никогда не увлекалась спортом, однако решила записаться в теннисный клуб «Беверли-Хиллс», чтобы брать уроки тенниса. Ей нужно усовершенствоваться — объяснила она домочадцам. Однако на самом деле ей нужен был предлог для частых отлучек, а теннис для этой цели вполне подходил. Не хуже всего остального, во всяком случае. Во-первых, она и впрямь будет играть в теннис, что само по себе и приятно и полезно. Во-вторых, в клубе она обзаведется новыми знакомыми из числа своих сверстников, чего, как уже поняла Мерри, ей уже стало недоставать в последнее время. К тому же нужно же вести хоть какую-то светскую жизнь, а теннисный клуб «Беверли-Хиллс», к которому, кстати, принадлежал и Мередит Хаусман, как раз предоставлял такую возможность, поскольку являлся привилегированным клубом, членство в котором было строго ограничено. Однако Мерри имела право на временное членство в клубе, благодаря тому, что в нем давно состоял ее отец.

Все получилось проще и удачнее, чем она предполагала. Оказалось, что в подобном положении находится не одна она, но также и дети многих других звезд экрана, с которыми Мерри немедленно связали узы понимания и сочувствия. Никто, как эти дети, не понимал, как тяжело считаться в классе и в школе знаменитостью только из-за того, что твой отец или твоя мать — кинозвезда. Эти дети рано познали тяготы и хлопоты бесконечных переездов, переходов из школы в школу, частой и долгой жизни без родителей, одиночества по ночам и вместе с тем — беззаботной роскоши и мотовства, головокружительной легкости в общении, свойственной богеме. И эти дети приняли Мерри в свою среду так радушно и чистосердечно, как в британской колонии на далеком тропическом острове приняли бы новую семью из Англии или как собрание низложенных царей и великих князей в Лиссабоне приветствовало бы приезд новой высокопоставленной жертвы очередной революции.

Из-за необычного, оторванного от жизни, полуреального существования, которое вели эти дети, они рано научились разбираться в том, насколько преуспевают их родители. Причем определялось это крайне просто: по приглашениям на дни рождения, которые им присылали или, наоборот, забывали присылать.

Подобные детские дни рождения, как и большинство голливудских вечеринок, напоминали фондовую биржу. Родители обычно приходили вместе с детьми, чтобы обменяться свежими сплетнями, заключить сделки, подписать контракты, а то и просто лишний раз показаться на людях.

С Пэм Джеррард, дочерью режиссера Уолтера Джеррарда, Мерри познакомилась через своего тренера в клубе «Беверли-Хиллс». Они сыграли вместе несколько матчей, и как-то раз Пэм предложила Мерри после игры вместе пообедать. Остальное было уже просто.

На очередном дне рождения они собрались все вместе. Там была Лайла Фрэмптон, дочь известного певца, и Билл Холлистер, мать которого долго считалась одним из секс-символов Америки, да и сейчас еще оставалась им, так что сам факт существования Билла позорил и унижал ее в глазах публики. Что же это за сексуальная богиня, если ее сыну уже семнадцать? Еще там был Ронни Голден, отпрыск великого комика. Некогда великого, по меньшей мере. Сейчас он разве что швырялся тортами в рекламных роликах да то и дело прикладывался к бутылке. Еще там был Гарри Грин, отец которого ставил все фильмы про Дракулу, а ранее прославился постановками Брехта на сцене Берлинского театра. И Джил Морган, внучка знаменитого танцовщика. И Эд Кент, сын исполнителя ковбойских песенок. Ну и естественно, Пэм и Мерри.

Собралась вся компания у Билла Холлистера, мать которого улетела на две недели в Нью-Йорк, оставив огромный особняк с бассейном и потрясающим баром, которыми обычно никто не пользовался.

Не безразличие, не неприкрытый цинизм и даже не нескрываемое презрение ее новых друзей к окружающим поражало Мерри, а ее собственная наивность и невинность. Она никогда не задумывалась над тем, как повлияла на ее жизнь головокружительная карьера отца. Между тем в ее новой компании подобные вопросы обсуждались открыто. Никто из ее новых друзей не испытывал ни малейшего стеснения в средствах. У всех родителей имелись крупные накопления, позволявшие безбедно жить на ежегодные банковские выплаты. Отец Билла Холлистера, например, числившийся вторым продюсером фильмов собственной жены (на самом деле заключением контрактов, выписыванием чеков, рассылкой писем и телефонными звонками вместо него всегда занимался кто-то другой), совершенно не выносил, когда его беспокоили по поводу такой ерунды, как карманные деньги для сына, жалованье для прислуги, мелкая наличность для почтальона и зеленщика и так далее. Поэтому он просто оставлял пару сотен долларов мелкими купюрами в верхнем выдвижном ящике своего письменного стола из гарнитура «Ридженси». Как кран с водой — любой жаждущий может подойти, отвернуть его — и напиться. Время от времени отец заглядывал в ящик и добавлял денег.

Мерри, никогда прежде не сталкивавшаяся с такими людьми, была поначалу просто очарована новыми знакомыми. Она ходила с ними на пляж. Ее возили по шоссе вдоль тихоокеанского побережья, чтобы высматривать на песке спальные мешки, которые извивались и дрыгались, словно выброшенные на берег Дюгони. Подобные сценки случались каждый день. Причем на Мерри больше впечатление производили не наблюдение за столь бесстыдными любовными актами, а то поразительное безразличие, та почти механическая отрешенность, с которой ее друзья воспринимали эти действа. Они ни к чему не относились всерьез — даже к сексу, который в жизни их родителей был чем-то сродни Родине и национальному флагу — сокровенным, торжественным и святым. Для этих же подростков подобная торжественность была совершенно невыносима. Они слишком хорошо знали, что за ней следует. Для них не были тайной ни бесконечные измены, ни разводы, ни тяжбы по поводу установления отцовства или раздела имущества, ни любовные треугольники и другие подобные истории, которые разбивали их детство и вырабатывали в них пренебрежительное отношение к жизни и к окружающим.

С другой стороны, никто из них секс безусловно не отрицал и не презирал. После плавания в бассейне в «Беверли-Хиллс» Ронни Голден упомянул статью из «Лос-Анджелес таймс» по поводу распространителей порнографии из Чикаго. Самым интригующим в статье было то, что порнографией занимались любители — главным образом, семейные парочки, которые обменивались друг с другом своими цветными фотоснимками, выполненными с помощью «Поляроида».

— Почему именно «Поляроида»? — полюбопытствовала Пэм.

— Разве не ясно? — удивился Гарри. — Если снимать с помощью обычного фотоаппарата, то нужно нести пленки в аптеку или самому обзаводиться темной комнатой, а это связано с такой возней, что мало кого привлекает.

— А в аптеках такие пленки, наверно, не проявляют?

— Конечно, — фыркнул Гарри.

— Свинство какое, — покачал головой Эд. — Предположим, муж и жена хотят сняться в голом виде и сохранить на память фотокарточки. Должны же они иметь на это право, черт возьми!

— А к чему им это? — спросила Пэм.

— Не знаю. Но такое право у них должно быть, — пожал плечами Эд.

— Мне кажется, — вмешалась Лайла, — что такие фотокарточки нужны для того, чтобы, когда муж и жена состарятся и одряхлеют, они могли бы разглядывать их и вспоминать, какими были в молодости.

— Совсем необязательно, — сказал Ронни. — Voyeurs, по-моему, никогда не переведутся.

— Кто такие «вуаёры»? — спросила Мерри.

— Извращенцы, которые любят подглядывать в окна или в замочные скважины, — ответил Ронни.

— Господи, а кто же это не любит? — изумился Билл Холлистер.

Все расхохотались, и разговор перешел на другую тему.

Позже, в раздевалке, когда мальчики одевались после душа, Билл спросил Гарри и Эда, не думают ли они, что ему стоит приобрести «Поляроид».

— Конечно. Почему же нет? — ответил Эд.

— Что? О чем это вы? — спросил Ронни, выходя из душевой кабинки. — Что вы на сей раз замышляете?

— Мы о «Поляроиде», — сказал Эд. — Билл хочет купить его себе.

— А что, если нам всем скинуться? — предложил Гарри.

— А у кого он будет храниться? — уточнил Эд.

— Разыграем в карты или бросим жребий, — предложил Ронни.

Все полезли за бумажниками и быстро набрали кипу десяти-, двадцати- и даже пятидесятидолларовых купюр.

— А вдруг девчонки не согласятся? — спросил Эд.

— Тогда найдем таких, которые согласятся, — сказал Ронни. — Никаких проблем.

Пообедали они все вместе на внутреннем дворике с видом на бассейн, и Билл пригласил всех девочек к себе домой на, как он выразился, скромный междусобойчик. Никто из ребят не упомянул фотоаппарат, который они решили приобрести. И не только из опасения, что кто-то из девочек откажется принять участие в вечеринке, но ради того, чтобы продлить удовольствие от ожидания и от последующей неожиданности. Само по себе это уже было достаточно интересно.

Правда, Ронни, самый старший в компании — ему уже исполнилось девятнадцать, — считал, что дело не выгорит.

— Но ты же сам хотел, чтобы мы это сделали, — удивился Эд. — И деньги сдал.

— Конечно. А что из этого? Вы же делаете ставки в Лас-Вегасе, но вовсе не потому, что нуждаетесь в деньгах. Вы даже не особенно надеетесь на выигрыш. И тем не менее играете. И причина этого — если вы не чокнутый, конечно, — сама игра. Ощущение, что ты играешь. А там — мало ли что случится. Главное — сыграть. Так и здесь. Разве что вероятность выигрыша еще меньше.

— Почему? — спросил Эд.

— Из-за Мерри, — ответил Ронни. — Она еще слишком мала. Сколько ей? Пятнадцать? Шестнадцать? К тому же все это время она проучилась где-то на Атлантическом побережье. Нет, с ней ничего не выйдет.

— Хорошо, но она же только одна, — вставил Гарри. — С остальными-то, надеюсь, все в порядке?

— Тут достаточно одной. Если откажется одна, то остальным придется волей-неволей поддержать ее. Женская солидарность. То же самое, как если втягиваешь девчонок в стрип-покер.

— Отличная мысль! — воскликнул Эд. — Стрип-покер — как раз то, что нам нужно.

— Точно! Я тоже за раздевашки, — добавил Билл.

— Нет, братва, ничего не выйдет, — сказал Ронни.

— Тогда зачем ты позволил мне пригласить их? Почему ничего не сказал — мы могли бы придумать предлог, чтобы не звать Мерри?

— Я не подумал, — честно признал Ронни. — К тому же у нее потрясающие титьки.

— Угу, это точно, — поддакнул Билл.

— Катитесь вы все к дьяволу! — в сердцах сплюнул Эд. — Пошли за фотоаппаратом.

И Билл сходил в магазин и купил «Поляроид».

Вечером, в девятом часу, Пэм заехала за Мерри в своем ярко-красном «ягуаре» и несколько раз призывно нажала на клаксон. Мерри пожелала матери и отчиму спокойной ночи. Элейн тоже в ответ пожелала Мерри спокойной ночи, а вот Гарри пробурчал что-то невразумительное. Мерри знала, что Элейн с Гарри не одобряют ее частые поздние отлучки, да и Пэм с ее спортивной машиной им не нравится; тем не менее ни один из них не осмеливался упрекнуть Мерри или посоветовать, как не следует себя вести. Мать боялась, что, обидевшись, Мерри снова улетит в Нью-Йорк или Париж. Или еще куда-нибудь — к отцу. Гарри тоже притих, словно опасался, что Мерри может рассказать матери о его недавних домогательствах. Только Лион жизнерадостно и весело распрощался с Мерри, да еще и помахал рукой, добавив:

— Желаю хорошо провести время.

Пэм привезла Мерри к Биллу.

Началось все, как обычно. Играла музыка, бар ломился от самых разнообразных напитков. Собрались все внизу, в просторной игротеке, где, по проекту отца Билла вдоль одной стены возвышалась стойка бара, а стена напротив была уставлена игральными автоматами — бильярдами и даже «однорукими бандитами». Остальное пространство оставалось свободным для танцев, только по обеим сторонам стояли большие диваны, обтянутые красной кожей. На стенах красовались головы лося, оленей и антилоп, которые Холлистер-старший приобрел у знакомого таксидермиста в Лос-Анджелесе.

Мальчики и девочки сидели и разговаривали. Время от времени танцевали. Либо просто сидели с бокалами в руках, отбивая пальцами такт. Одним словом, все было довольно скучновато. Однако именно так и было задумано. Это Ронни сказал, что чем скучнее будет поначалу развиваться вечеринка, тем больше у них шансов на успех. Любое новое предложение на таком фоне должно показаться интересным, поскольку что-то всегда привлекательнее, чем ничего.

Билл подождал, пока доиграет до конца очередная пластинка, а потом словно невзначай сказал, обращаясь к Гарри и Эду, что купил «Поляроид».

Дальше все пошло как по маслу. Всем сразу сделалось любопытно. Кто-то тут же припомнил историю с чикагской порнографией, а еще кто-то незамедлительно предложил, что неплохо бы им сделать несколько «разэдаких» снимков. Пэм, Мерри и Джил несколько смешались, а вот Лайла обеими руками проголосовала «за». Впрочем, Лайла всегда с готовностью клевала на любую приманку и в особенности на Билла Холлистера. Однако опытный Ронни предвидел, что девочки могут заколебаться, поэтому на этот случай у него было заготовлено другое предложение, которое тут же пошло в ход: сначала они поиграют в стрип-покер. А это означало, что раздеться придется не всем, а следовательно, и позировать для фотоснимков тоже будут вынуждены не все. Возможно, в другой обстановке такой предлог кому-нибудь показался бы притянутым за уши, но, как справедливо подметил Ронни до прихода девочек, должно было хватить и такого. Девочкам, чтобы позволить себя уговорить, нужна была хоть какая-то зацепка. Ее и в самом деле хватило.

Они начали играть, и снова события развивались по сценарию Ронни. Джил проиграла туфлю, потом Лайла, за ней Билл и Эд, затем Лайла проиграла вторую туфлю, а после нее проиграл Ронни. Так продолжалось до тех пор, пока все восемь игроков не оказались на той стадии полураздетости, которая в действительного граничила между двумя играми. Выигрывал, казалось бы, Эд, который снял с себя только туфли и носки. Но в то же время он был и главным проигравшим, поскольку цель игры заключалась в том, чтобы побыстрее остаться голым. К этому, собственно, все и стремились. Поэтому на самом деле Лайла, облаченная только в лифчик и трусики, выигрывала в такой же степени, как и Эд. Как предсказал незадолго до вечеринки Ронни, игра должна была привести (и привела) к чисто клиническому случаю массовой истерии. Такова уж психология толпы. Лайла, конечно, была несколько смущена тем, что ей первой придется обнажить что-то из того, что обычно тщательно скрывают, но выхода уже не было. Пару кругов спустя, за которые Ронни проиграл рубашку, а Мерри — юбку, Лайла закурила очередную сигарету, озабоченно перебирая карты и облизывая губы, которые внезапно пересохли. Да, она проиграла, и ей пришлось снять лифчик.

Никто не сказал ни слова и даже, казалось бы, не глазел на нее; в то же время взгляды всех были устремлены на ее грудь. Лайла держалась невозмутимо и с достоинством и даже не пыталась прикрыть грудь руками, хотя для этого ей достаточно было всего-навсего держать карты перед своим лицом. Нет, поступить так — значило бы нарушить негласный кодекс, который они выработали этим вечером, когда дружно согласились играть на раздевание.

Впрочем, сама игра тоже не была главной целью. Никто ни разу не напомнил про «Поляроид», который Билл оставил в конце стойки бара. Никто даже не смотрел в ту сторону. Но все о нем помнили, что одновременно возбуждало и пугало.

Они сыграли еще несколько кругов. Некоторые отчаянно рисковали в тщетных попытках всколыхнуть хоть какой-то интерес к самой игре, к карточному раскладу. Двойки и тройки вообще не котировались. Стриты натыкались на флеши, масти находили на каре. Но до карт никому дела не было. Зато все внимательно следили за тем, как Мерри снимает комбинацию или Пэм расстегивает и стягивает с себя бюстгальтер, а Гарри избавляется от брюк. Наконец, Лайла, которой суждено было обнажиться первой, снова проиграла, встала, стащила трусики с бедер, а потом перешагнула через них, подняла и отбросила в сторону. Нагота Лайлы сразу подняла настроение, заставила сердца биться оживленнее. Теперь дело уже явно близилось к заветному фотоаппарату на стойке бара. Лайла была брюнеткой, поэтому жгуче-черные завитки волос на треугольнике лобка подчеркивали ее наготу, каким-то образом выставляя ее даже более обнаженной, чем она была.

Мерри вздохнула с облегчением. До сих пор она сидела ни жива ни мертва, боясь что ей выпадет раздеться первой. Мерри была абсолютно уверена, что не сможет этого сделать, и даже настроилась на то, что ей придется убежать из игротеки и из этого дома. Как можно раздеться, когда все вокруг одеты? Мерри это казалось совершенно немыслимым. Или она неправа? Глядя на Лайлу, Мерри вдруг каким то загадочным, непостижимым для себя образом стала приходить к выводу, что она уже вовсе не против того, чтобы хотя бы частично обнажиться. Даже предвкушает эту минуту. Сложена она безусловно не хуже Лайлы. Раздеться ей теперь в худшем случае придется только второй по счету, и она окажется уже не одинока.

— Красива, как картинка, да? — спросил кто-то из мальчиков.

— А что? — тут же переспросил другой. — Почему бы нам самим не поснимать такие?

— Фотокарточки?

— Ну да. Я думаю, что если Лайла снова проиграет, то пусть попозирует для снимка, — предложил Ронни. — По-моему, это вполне справедливо. Как вы считаете?

Все согласились, что это и впрямь справедливо.

— Кстати, о справедливости, — заговорила Пэм. — Почему в вашей игре все должны только проигрывать? То есть мы просто ждем, чтобы узнать, кто проиграет последним. А выиграть никто не может. А вдруг Лайла в следующий раз выиграет? Может быть, тогда ей снова что-нибудь одеть?

— Нет, это слишком усложнит игру, — сказал Гарри. — А выиграть она может что-нибудь другое, не обязательно свою одежду. Например, целую кучу носков или пару ремней. В зависимости от ставки. Прошлой зимой я участвовал в такой игре. Мы собрались на берегу, развели огромный костер и начали играть в стрип-покер. Договорились так, что проигравший всякий раз бросает в огонь какой-нибудь предмет своей одежды. Ох, и добирались же мы до дома, скажу я вам.

— Хватит вам, — прервала его Лайла. — Если играете, то играйте.

— А в чем дело? Тебе одиноко?

— Нет, просто как-то глупо, — ответила она.

— Расслабься, крошка, ты выглядишь потрясающе.

Тем не менее они вновь раздали карты и продолжили игру. Гарри проиграл трусы и теперь тоже сидел голый. Мерри старалась не смотреть на него, но ничего не могла с собой поделать. Странно все-таки устроены эти мальчики, думала она. Как можно вот так просто ходить, когда такая штуковина болтается и свисает между ног? И при этом не возбуждаться? Или они возбуждаются?

Они сыграли еще несколько кругов. Мерри пришлось снять лифчик, но ей было уже нестрашно. Во-первых, Лайла уже давно сидела совсем голая, а во-вторых, Пэм уже тоже проиграла лифчик. К тому же ее груди были больше и лучше сформированы, чем у Пэм, хотя и не такие крупные, как у Лайлы. Мерри была даже рада, что оказалась как бы посередине, — ей казалось, что так она меньше бросается в глаза. С другой стороны, всякий раз, как кто-то из ребят бросал взгляд на ее обнаженную грудь, Мерри начинала испытывать какое-то необычное волнение. Опустив глаза, она заметила, что соски ее набухли и затвердели.

Эд тоже проиграл и снял трусы. Потом снова проиграла Лайла, и игру приостановили, чтобы сделать снимок.

Билл уже вставил кассету и теперь возился, прилаживая вспышку. Наконец, когда все было готово, возник легкий спор из-за позы.

— В одиночку или с кем-нибудь на пару?

— Давайте сейчас в одиночку, на первый раз, а потом уже с кем-нибудь вместе.

— А с кем?

— Давайте дальше играть на большее-меньшее, и тогда победители будут позировать на пару.

На том и порешили.

Оставалось только сфотографировать Лайлу. Сначала ее усадили на один из диванов. Потом уложили. Но как сказал Билл: «Очень хорошо, но не то!»

В конце концов, Лайлу поместили на пол рядом с диваном. Она лежала на спине, подложив одну руку под голову, а другую вытянув вдоль тела; одна нога, согнутая в колене, была повернута в сторону, приоткрывая взору потайную щель лона девочки и розовый узелочек у верхушки черного треугольника. Билл взгромоздился на диван и снимал сверху.

Щелк!

— Ты моргнула! — сказал он.

— Это из-за вспышки.

— Ладно, посмотрим, что получилось.

Билл вытянул пластинку, подождал шестьдесят секунд, потом содрал оболочку, и все увидели фотоснимок.

— Грандиозно!

— Потрясающе!

— Вот это да!

— Немножко светловато, вам не кажется?

— Господи, кто это может заметить? Когда тут такая Лайла!

— Ну-ка, покажите мне, — потребовала Лайла. Билл передал ей снимок, осторожно держа его за края. Он предупредил, чтобы Лайла держала карточку столь же бережно. Лайла не ответила; с расширенными глазами она вперилась в снимок — вид у нее был одновременно восхищенный и немного шокированный.

— Я выгляжу так… — начала она, но осеклась.

— Ты выглядишь так, словно тебя только что поимели.

— Причем целая армия.

— Хватит, давайте играть!

Однако прежде чем приступить к игре, пришлось решить еще один вопрос — как быть с фотографиями. Один снимок у них уже был — еще влажный и норовящий свернуться в трубочку. Но кому он достанется? Кто-то предложил, что снимок должен принадлежать тому, кто на нем изображен. Но как тогда быть с фотографиями, на которых не один игрок, а больше? Разыграем их в покер, сказал кто-то. Нет, не годится: кому-то тогда может достаться львиная доля, а кто-то вообще останется на бобах. Лучше, да и безопаснее, если у каждого будут разные снимки. В конце концов, порешили, что все карточки соберут вместе, перемешают, а потом раздадут всем по очереди, не глядя. Тогда все выйдет по-честному.

Они продолжали играть в карты, но сама игра уже полностью утратила всякий интерес. Скоро, совсем скоро уже все разденутся догола, да и смысл всей этой затеи заключался в том, чтобы позировать и фотографировать. Наконец, последний играющий снял с себя последний предмет одежды, и карты раздали снова — только теперь ставка состояла в том, чтобы позировать для «Поляроида». Играли уже на большее-меньшее, так что сумасшедших вариантов, как в обычном покере, уже не было. Игра снова приобрела интерес. Сдавала Пэм. Она быстро и ловко раздала всем по семь карт.

— И что я должна теперь делать? — спросила Мерри, которая впервые играла по таким правилам.

Ей объяснили. Она должна объявить либо «больше», либо «меньше». Если объявит «больше», то должна отобрать из своих семи карт пять лучших; если «меньше» — то пять худших. Например, туза, двойку, тройку, четверку и шестерку разных мастей. Это, конечно, в том случае, если она хочет выиграть. Если же она пытается проиграть, то может объявить «меньше», имея на руках отличные карты. Или, наоборот, оставить себе самые плохие карты и объявить «больше». Такие правила придают игре восхитительную сложность, единодушно согласились все.

У Мерри на руках оказались три восьмерки. Прекрасная карта! Она объявила «меньше», рассчитывая проиграть. Однако у всех остальных карты оказались настолько слабыми, что они, также желая проиграть, объявили «больше». А это означало, что Мерри выиграла на «меньше». А на «больше» победил Эд Кент, у которого вообще не оказалось ни одной карты старше валета. Все отложили карты в сторону. Билл взял в руки фотоаппарат, а Гарри и Ронни полезли в инструкцию, чтобы определить, как устанавливать освещение и расстояние и как работает вспышка.

— О'кей. Ну что, на диване?

— Да, давайте на диване.

Мерри села на диван, а Эд подсел к ней. Чтобы не смотреть на него, она уставилась прямо в объектив «Поляроида».

— Как насчет поцелуя? — спросила одна из девочек.

— Нет, это слишком избито. Мы должны придумать что-нибудь пооригинальнее. Мне нравится, как Мерри смотрит прямо на фотокамеру. Так и сиди, хорошо? Только держите друг друга.

— В каком смысле — держите? Рукой мне ее обнять, что ли? — спросил Эд.

— Нет, нет. Это то же самое, что целоваться. Смотри прямо в объектив, но одной рукой держи ее за титьку. Мерри, а ты возьми в руку его… сама знаешь что.

Мерри робко выпростала руку и сомкнула пальцы вокруг его фаллоса, который резко увеличился в размерах и стоял, как монумент. Мерри не переставая думала, что не должна хотя бы смотреть на это, как будто от того, что она не смотрит, происходящее утрачивает реальность. Она смотрела на «Поляроид» в руках Билли, который то приближался к ним, то пятился на пару шагов, подбирая ракурс и расстояние.

— Улыбайтесь, — сказал, наконец, он. — Скажите: «чии-из»

Мерри улыбнулась. Сверкнула вспышка. Она разжала пальцы. И еще ей вдруг пришло в голову, что она даже не почувствовала, что Эд держал ее за грудь.

Билл выждал шестьдесят секунд — и фотография была готова.

— Фантастика! Настоящая порнуха!

— Да и с освещенностью на сей раз все в порядке.

— Блеск!

Мерри бросила взгляд на карточку. Увиденное ее поразило. Просто невероятно! Она невольно вытерла ладонь о бедро. Снимок заворожил ее. Мерри впервые поняла, насколько сексуально выглядит. И еще она подумала: не стыдно ли Эду сидеть с торчащим, как жезл, членом. Мерри даже не подозревала, что этот орган может достигать таких чудовищных размеров.

Между тем фотосъемки продолжались. Карты уже отбросили в сторону за ненадобностью и теперь просто фотографировали друг друга в разных позах. Билла с Лайлой, лежащих на полу и прижавших ладони к гениталиям друг друга. Затем Гарри с Пэм; Пэм, раздвинув ноги, сидела на коленях Гарри спиной к фотографу. Ронни — на диване между Джил и Лайлой, причем обе девочки сжимали руками его восставший член, словно бейсбольную биту. Мерри — между Ронни и Биллом; каждому из мальчиков досталось по одной ее груди, а сама Мерри держала их вздыбленные органы. Лайле с Пэм выпало целовать друг друга, одновременно лаская груди. Когда же дошел черед до Билла и Лайлы, Билла решили положить на Лайлу сверху, чтобы создать впечатление, что они занимаются этим.

Последовала довольно затяжная возня с фотокамерой, установкой света и выбором ракурса, пока, наконец, Эд, снимавший эту сценку, не сказал:

— О'кей, ребята, побольше страсти. А ты, Билл, постарайся сделать вид, что и в самом деле трахаешь ее.

— Так и есть! — спокойно возвестила Лайла.

— Боже Всемогущий! Смотрите, они и впрямь трахаются.

Щелкнул затвор, и сработала вспышка. Снимок всех разочаровал. Ничего из того, на что все надеялись, видно не было. Вообще ничего. Даже трудно было представить, что это и впрямь половой акт. Хотя на самом деле все было без обмана. Все явственно услышали, как Билл ойкнул и застонал, пока проявилось изображение. Кто-то засмеялся, а кто-то даже не удержался и захлопал в ладоши. Но потом Эд отделил фотоснимок от негатива, и все увидели только два голых тела — одно на другом. И больше ничего.

— Хватит. Пойдем отсюда, — яростно зашептали па ухо Мерри. Мерри обернулась и увидела Пэм.

— Пойдем, — повторила Пэм, по-прежнему шепотом, но уже более настойчиво.

Мерри обрадовалась, что Пэм решила уйти. Она понимала, что нужно было самой решиться на это еще раньше. Гораздо раньше. Пожалуй, только излишняя застенчивость не позволила ей так поступить. А сейчас даже смешно вспоминать о застенчивости. После такого! Мерри кивнула. Да.

Она проследовала за Пэм к дивану возле стойки бара, где они оставили свою одежду.

— Эй, девчонки! Вы куда? Сейчас начнется самая потеха!

— Пэм, имей совесть!

— Не уходите. Давайте хотя бы эту пленку доснимаем.

— Да, пленку! — эхом откликнулся кто-то. А остальные засмеялись.

Ни споров, ни возражений никто слушать бы не стал, но то, что девочки оделись, решило дело и положило конец уговорам. Теперь уже никому не удалось бы подобрать аргументы, которые могли бы убедить их снова раздеться.

— Ну что ж, нужно так нужно. Но возьмите хотя бы пару фотографий.

Снимки разложили лицевой стороной вниз на стойке бара. Мерри и Пэм взяли себе по две фотографии. Мерри даже не посмотрела на то, что ей досталось, до тех пор, пока не села в машину. На одной сидела она сама рядом с Эдом Кентом, а на второй Лайла с Пэм занимались любовью. Мерри припрятала оба снимка в боковое отделение сумочки.

— Сукин сын! — процедила сквозь зубы Пэм.

— Что? — встрепенулась Мерри. — Ты о ком?

— Билл.

— А в чем дело? — удивленно осведомилась Мерри.

— Заниматься этим при мне!

— О, да, — сказала Мерри.

На самом деле она даже понятия не имела о том, из-за чего завелась Пэм. Вроде бы все они занимались одним и тем же. И, радуясь, что сидит в машине и уезжает от Билла и его компании, Мерри тем не менее подумала, что случившееся показалось ей довольно занятным и даже волнующим.

Закон о том, что сила действия равна силе противодействия, не работает в тех случаях, когда речь идет о людях. В людском обществе противодействие порой вовсе не возникает. Но иногда оно вдруг развивается в самой непредсказуемой и капризной форме, да к тому же еще и в самом неожиданном направлении. В данном случае отклик на события в игротеке у Билла Холлистера прозвучал на другой вечеринке, точнее, на прощальном вечере в честь Тони Хардисона, который переводился с факультета киноискусства Калифорнийского университета Лос-Анджелеса на факультет кинематографа в Нью-Йоркском университете. Тони Хардисон не был заметной фигурой, и на вечере, состоявшемся в небольшом арендуемом доме в скромном районе Брентвуд, собрались гости.

Важным тот вечер сделало то, что Сандра Келлман, встретив в аптеке Билла, позвала его туда вместе с Ронни и Эдом. Билл, вернувшись домой, позвонил Пэм и пригласил ее тоже. Пэм же довольно любезно, но вместе с тем холодно отклонила его приглашение. Тогда Билл перезвонил Мерри с аналогичным предложением, и Мерри, недолго думая, согласилась. Едва успев повесить трубку, Мерри перезвонила Пэм, чтобы убедиться в том, что та не возражает; Мерри даже предложила, если Пэм этого захочет, отказаться от приглашения Билла под предлогом головной боли. Но Пэм возражать не стала. Она твердо решила, что с Биллом Холлистером у нее все кончено. Слухи о предстоящей вечеринке быстро облетели весь город. Все также вмиг узнали, что Билл Холлистер приглашал с собой Пэм, но получил отказ, тогда как Мерри согласилась составить ему компанию. Прослышав об этом, Лайла Фрэмптон не на шутку разобиделась, решила, что Билл Холлистер мерзавец и сукин сын, а Мерри — паскуда, и принялась вынашивать планы мести. Почему-то, сама не зная отчего, Лайла вдруг решила, что ее предали. И выставили всеобщим посмешищем. И даже не из-за того, что они зашли слишком далеко там в игротеке, а из-за того, что ее прилюдно отымели, тогда как остальные девицы спасовали и ретировались. И вот теперь, после всего случившегося, Билл Холлистер приглашает на вечеринку не ее, а Мерри.

Обида нарастала, и Лайла решила, что должна на ком-то отыграться. Почти случайно ее выбор пал на Мерри. Она знала Мерри гораздо меньше, чем Джил или Пэм. И к тому же она еще не оставила надежды закрутит роман с Биллом Холлистером. Избавившись от соперницы, она приблизится к достижению своей цели. Впрочем, обо всем этом Лайла подумала уже после того, как опустила запечатанный конверт в почтовый ящик на углу улицы.

Внутри конверта находилась фотография, на которой обнаженная Мерри сидела на диване между двух молодых людей. Каждой рукой она сжимала их вздыбленные члены. А юноши, в свою очередь, гладили ее груди.

Адресован конверт был мистеру Мередиту Хаусману, отель «Эксельсиор», Рим, Италия.

Организована вечеринка была из рук вон плохо. В небольшой гостиной яблоку было негде упасть. В битком набитой гостями столовой тоже было не протолкнуться. Чтобы пробиться из гостиной в столовую, где в углу на столе стояли бутылки с выпивкой, и вернуться обратно, нужно было затратить не меньше пяти минут. Если бы не жара и духота, никто, возможно, и не пускался бы в столь тяжелое путешествие, но исходивший от стольких тел жар сводил на нет усилия слабого кондиционера, поэтому приглашенные стояли перед выбором: попытаться пробиться к столу с напитками или изнывать от жажды.

Впрочем, и с этим можно было бы примириться, окажись среди этой нестройной толпы больше знакомых или хотя бы людей, объединенных общими интересами и желающих познакомиться друг с другом. К сожалению, Тони Хардисон гордился тем, что водил дружбу с самыми различными людьми. Образованными и без образования, киношниками и спортсменами, писателями и водопроводчиками. В какой-то степени широта знакомств даже способствовала его карьере, поскольку в университете считали, что Тони обладает большими связями в Голливуде, тогда как в самом Голливуде с уважением относились к его академическим знакомствам. Словом, балансировать на тонкой проволоке Тони удавалось весьма ловко. А вот вечеринка вышла прескверная.

Мерри умирала от скуки. Она сидела на табурете в комнате битком набитой людьми, никого из которых прежде не встречала. Табурет стоял возле кондиционера, так что хотя бы дышать Мерри было чуть легче, чем остальным. Билл уже целую вечность назад, как показалось Мерри, отлучился за выпивкой, и от него пока не было ни слуху ни духу.

— Господи, до чего же здесь жарко!

— Прошу прощения? — встрепенулась Мерри.

— Я говорю — жарко здесь.

— Я поняла. Я просто не знала, ко мне ли вы обращаетесь.

— Понятно. Выпить хотите?

— Мой друг сейчас вернется и принесет коктейли.

— О, вы успеете до тех пор умереть от жажды. Я, по-моему, битый час потратил, чтобы притащить сюда эти два бокала. А моя девчонка тем временем испарилась. Так что можете взять.

— Спасибо, — сказала Мерри и взяла предложенный бокал.

— Вы — подруга Тони? — спросил незнакомец.

— Нет. Скорее — знакомая его знакомого.

— Ну, тогда вы знаете его даже лучше, чем я. Мы познакомились в баре. Шесть, а то и восемь месяцев назад. И он записал мою фамилию в блокнот. А на прошлой неделе позвонил и пригласил сюда. Я просто балдею.

— Должно быть, вы чем-то его поразили, — предположила Мерри.

— Черта с два. Я просто был пьян в дугаря и ляпнул, что служу специалистом по техсредствам у одного крупного режиссера.

— Вот как?

— Когда-то я и впрямь был каскадером. Теперь же просто просматриваю парней и отбираю самых подходящих для этой работы.

— И только поэтому он вас и пригласил?

— Ага. Я бы, конечно, не пришел, но… Кстати, я и сам не знаю, почему согласился. Меня зовут Денвер Джеймс.

— А меня Мерри Хаусман.

— О? Когда-то я был дублером у вашего отца. Выполнял за него сложный трюк. Только забыл, в каком фильме.

— О? — пришел черед Мерри удивляться. У Денвера Джеймса были черные волосы. Коренастый, могучий. Ничего общего с ее отцом.

— Впрочем, это неважно. Жарко, как в преисподней. Может, прокатимся куда-нибудь?

— Нет, спасибо. Мой друг вот-вот вернется.

— Мальчишка?

— Прошу прощения?

— Мальчишка, с которым вы пришли сюда. Он болтает с какой-то девицей, у которой волосы до самой задницы и бусы из камней размером с куриное яйцо. Они торчат там, в столовой.

— Это же вечеринка, — сказала Мерри. — Для этого люди и собираются вместе, не правда ли?

— Да, наверно, — вздохнул Джеймс с такими двусмысленными нотками, что Мерри стало не по себе.

— Извините меня, — сказала она, резко встала и направилась в ванную. Она не бежала от него, пет, ей просто хотелось поплескать в лицо холодной водой и хотя бы чуть-чуть остыть.

С трудом протолкавшись сквозь толпу, Мерри проникла в ванную. Возле раковины стояла какая-то девушка, пытаясь вставить выпавшую из глаза контактную линзу. Другая девушка склонилась над унитазом: ее мучительно рвало. Мерри повернулась и вышла. Билл Холлистер и впрямь беседовал с какой-то девицей с волосами до задницы. А вот Денвер Джеймс, держа в руках оба бокала, стоял в прихожей, дожидаясь, пока она выйдет из ванной.

— Вы забыли это, — сказал он. — Кстати, когда убегаете, старайтесь идти помедленнее. Тогда не споткнетесь.

— Я вовсе не убегала.

— Вот и хорошо, — улыбнулся он. — Может быть, в таком случае убежим отсюда вместе? Уж больно здесь душно.

Мерри на секунду призадумалась. Предложение прозвучало почти как вызов. Что ж, посмотрим.

— Хорошо, — согласилась она. — Давайте.

Его «бугатти» стоял прямо перед входом. Денвер быстро, но уверенно повел машину на запад, к океану. Возле берега он повернул на юг, миновал Санта-Монику и покатил в сторону Венеции. Он включил радио и легонько похлопывал пальцами в такт ритмичной музыке. Ни он, ни Мерри не проронили ни слова, но их молчание было красноречивее любых слов. Рано или поздно он начнет, думала Мерри. Так же неизбежно, как эти волны, накатывающиеся на песок. Впрочем, почему-то это утратило для Мерри прежнее значение. Она припомнила случившееся прямо у нее на глазах совокупление Билла и Лайлы, но почему-то ничего не почувствовала. Ну, ровным счетом ничего. Очень забавно. Ей просто было безразлично. Если сам Денвер Джеймс захочет, она ему позволит. То есть попытается, конечно, остановить его в какой-то подходящий миг, но только для успокоения совести. Мерри даже не знала, что это за подходящий миг и подвернется ли он. Занятно, думала она: сбежав от приставаний Гарри Новотны перед телевизором, она сама напросилась на нечто очень похожее. Сколько лет этому Денверу? Примерно столько же, сколько и Новотны, решила она. Внешность, правда, у Денвера куда приятнее, но какое это имеет значение? И что вообще имеет значение?

Денвер съехал с дороги к океану и остановился возле небольшого пляжного коттеджа. Ну вот, подумала Мерри, сейчас он начнет. Или сначала выкурит сигарету? Денвер же просто некоторое время сидел, молча глядя на океан. Потом спросил:

— Хотите зайти?

— А это ваш домик?

— Да.

Мерри открыла дверцу и вышла из машины. Денвер тоже вышел и, отомкнув дверь коттеджа, пригласил Мерри внутрь.

Тесновато, но вполне уютно, подумала Мерри. Две комнаты — совершенно очевидного назначения. Гостиная и спальня. Махонькая ванная и совсем крохотная кухня. В гостиной сидеть можно было только на маленькой софе, с которой через застекленную дверь открывался вид на золотистую полоску песка и прибойные волны. Мерри села на софу.

— Выпить хотите? — предложил Денвер Джеймс. — Может быть, холодного пива?

— Пива — с удовольствием.

Денвер присел с ней рядом, и они стали неспешно потягивать пиво. Мерри поневоле снова вспомнила Гарри Новотны — точно так же они сидели рядом с ним, попивая холодное пиво. Но на сей раз все обстояло по-другому. Мерри ощущала это нутром. Она уже не боялась и не нервничала. Да и Денвер, похоже, никуда не спешил, а просто получал удовольствие. Он явно был уверен, что Мерри никуда от него не уйдет, а потому не хотел торопить события. Туфли он сбросил, а теперь расстегнул и рубашку. Вот насколько он был в себе уверен. И еще лениво почесал грудь. И прихлебнул пива. Мерри тоже сбросила туфли и села, подвернув ноги под себя.

Даже покончив с пивом, Денвер продолжал любоваться океаном. Он неспешно закурил, докурил до конца, аккуратно притушил окурок и только тогда заговорил:

— Терпеть не могу эту вонищу, когда окурок дотлевает в пепельнице.

Не успела Мерри с ним согласиться, как Денвер придвинулся поближе. Обнял ее, привлек к себе, поцеловал и начал расстегивать пуговицы на ее платье. Неспешно, одну за другой. Расстегнув все пуговицы, он встал и начал раздеваться сам. Мерри тоже разделась.

Снимая лифчик и трусики, она ощутила то же колющее, щекочущее волнение, как и тогда в игротеке. Даже немного сильнее. Должно быть, это от предвкушения того, что ее ожидает, подумала Мерри. От чего же еще? Ничего другого представить она была пока не в состоянии. Настоящую и более мрачную правду — что ее присутствие в комнате Денвера стало следствием ее позирования для тех скабрезных снимков — мог бы втолковать ей только психоаналитик. Да и в том случае Мерри с ним не согласилась бы.

Впрочем, на какой-то миг Мерри все-таки охватило сомнение — как раз тогда, когда она повернулась и посмотрела на Денвера, силуэт которого четко вырисовывался в проеме двери, освещаемый падающим сзади солнечными лучами. Денвер откинул покрывало с софы на пол, а сам улегся рядом с Мерри. Немного поласкал ее, поцеловал, а потом быстро и без колебаний проник в нее. Совершенно не так, как в романах. Правда, такой боли, о какой ее все предупреждали, Мерри тоже не испытала. Как, впрочем, не изведала каких-то особых, жгуче-сладостных и других потрясающих ощущений. Так, ничего особенного.

Денвер был с ней достаточно нежен и мягок, и Мерри с некоторым любопытством ощутила, как внутрь ее лона выплеснулся горячий поток его страсти. Но возбуждения не почувствовала.

Только со второго раза ей понравилось. Почему-то она не ожидала, что за первым разом последует второй. Она думала, что люди занимаются этим только единожды, а потом расходятся и ищут себе новых партнеров. Или засыпают. Или, решила она, Денвер просто отвезет ее домой. Они же некоторое время молча лежали рядышком, а потом Денвер начал ласкать рукой ее тело. И Мерри в ответ стала его гладить — ей казалось, что это просто долг вежливости. И она с интересом наблюдала, как от ее прикосновений вялый, маленький, сморщенный орган Денвера начал быстро разбухать и увеличиваться в размере, потом затвердел, стал подергиваться и вытянулся вдоль бедра, вырос еще больше и вдруг, словно часовая стрелка, плавно поднялся к пупку, пока, наконец, не замер — огромный, крепкий и твердолобый. И вот когда это мощное орудие проникло в Мерри во второй раз, она уже ощутила приятное возбуждение. Пусть пока это было еще не совсем то — не грандиозный, всесокрушающий оргазм с фейерверком, барабанным боем и фанфарами. Но вполне приятно. А потом, когда Денвер кончил, Мерри сказала, что ей пора домой.

Они встали, оделись, и Денвер отвез ее. Мерри указывала, куда ехать, а больше они ни о чем не говорили. Наконец, «бугатти» остановился перед ее домом.

— Я не смогу пригласить тебя зайти к себе, — сказала Мерри. — Извини, пожалуйста.

— Ничего, — ухмыльнулся Денвер. — Тем более что, по-моему, я уже побывал у тебя, не так ли?

Мерри улыбнулась. Он все-таки забавный малый.

— Вот, совсем другое дело, — добавил Денвер. — Улыбаться всегда полезно, верно?

— Да, — сказала она. И заметила, что он опять улыбается. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Мерри выбралась из машины и тихонечко, стараясь не шуметь, зашла в дом.

Денвер, не вылезая из «бугатти», закурил. Мерри уже давно простыл и след, а он все улыбался. Он вспоминал другую ночь, много лет назад. Как ее звали, черт побери? Элейн? Хелен? Он сидел перед домом Мерри, пока не вспомнил все в подробностях. Путешествие в Мексику, таверны, ночные клубы, стриптиз и все остальное. Мать девушки. Занятная штука жизнь, черт побери. И девчушка — и ее мать. Значит, он здорово постарел. Впрочем, это и без того было ясно. Нет, что ни говорите, а стареть нужно только так. Да — и никак иначе.

Все еще покачивая головой, Денвер запустил двигатель и покатил домой.

Три дня спустя Мерри полетела в Нью-Йорк. Мередит связался с Джаггерсом, который перезвонил Уеммику, а Уеммик заявился к чете Новотны, чтобы передать им, что мистер Хаусман не одобряет новый круг знакомств Мерри и считает, что Новотны не смогли как следует присмотреть за девочкой. Уеммик подождал, пока Мерри упаковала вещи, а потом отвез ее в аэропорт. По дороге он спросил ее про злополучные фотоснимки — сколько их всего было и у кого они могут быть.

— Этот был единственный, — сказала Мерри. — Всего же их было два. Я имею в виду два, на которых снята я. Второй остался у меня.

— Сожги его, — велел Уеммик.

Мерри ожидала, что он начнет читать нотацию. Путь до аэропорта предстоял неблизкий, так что нотация могла затянуться. Но Уеммик ограничился лишь двумя фразами.

— Такие истории могут обойтись в круглую сумму, — сказал он.

— Да, я знаю. Теперь.

— Вот и хорошо — в следующий раз может так не повезти.

Мерри смолчала. Впрочем, Уеммик и не ждал от нее ответа.

В аэропорту он сказал ей, что ее встретит Сэм Джаггерс. И что остаток лета она проведет у него.

— Хорошо, — просто сказала Мерри.

— Я думаю, он тебе понравится. Он — славный человек.

— Он мне нравится, — сказала Мерри.

Уеммик улыбнулся, попрощался с ней и зашагал к своей машине.

Мерри провела лето с Сэмом и Этель Джаггерс. Она жила в их доме и обучала пяти- и шестилетних детишек ритмике и танцам в ривердейльском летнем лагере. Школьный автобус отходил от перекрестка Шестьдесят третьей улицы и Западной Сентрал-парк-авеню всего в нескольких кварталах от дома Джаггерсов на Семьдесят второй улице.

Первого сентября, в день семнадцатилетия Мерри, Сэм Джаггерс повел ее и Этель ужинать в ресторан «Шамбор». Перед ужином он заказал всем коктейли с шампанским. Мерри должна была почувствовать себя уже совсем взрослой. На самом же деле это случилось значительно раньше.