Глава 1

— Она изменилась, — говорит Джемма, помахав с заднего сиденья. — У нее черные волосы и лицо похудело.

— Она просто болела, вот и все, — говорит Николь.

— А если люди болеют, у них чернеют волосы? — удивляется Джемма.

— Нет, дорогая, — говорит Николь, смеясь. — Просто она их выкрасила и теперь выглядит по-другому. Люди всегда красят волосы.

— Как мама, — говорит Марк. — И бабушка.

— И папа, когда он был молодым, тоже, — говорит Николь. — Когда он хотел быть похожим на Рода Стюарта.

— Кто такой Род Стюарт? — говорит Джемма.

— Любимый папин поп-певец, — говорит Николь. — Помнишь эту ужасную музыку, которую он всегда ставил в машине, пока я не прекратила этого? Папа его любит. Он так сильно его любит, что, когда слушает эту музыку, иногда даже плачет.

— Заткнись, Николь, — говорит Марк, останавливая машину точно на кромке волнистых желтых линий, почти за спиной у Лили, они заметили ее, стоящую в ожидании у входа на вокзал, на тротуаре, рядом с огромной рождественской елкой. В тот момент, когда они влились в тяжелую, плотную пробку на внутреннем дорожном кольце — последняя суббота перед Рождеством, все едут за покупками, — он понял, что они опоздают, но они опоздали только на четыре минуты, потому что он проскочил два светофора и действительно не ожидал, что поезд прибудет вовремя. Поняв, что Лили не заметила их, он вылезает из машины, а Джемма сидит на заднем сиденье и машет рукой. А Лили все еще чего-то ждет под рождественской елкой, и у нее черные волосы и бледная кожа, которая почти светится на этом темно-зеленом фоне.

И он, и Николь узнали ее без труда, поскольку Ким предупредила его, что Лили перекрасилась в черный и сильно похудела из-за болезни. Хотя он считает, что узнал бы ее в любом случае, по тому, как она стоит, безразлично ссутулившись, засунув руки в карманы и склонив голову. По ее сложению, и это, конечно же, его строение, такое же угловатое. Однако он удивлен тем, насколько она стала бледной, даже на расстоянии она выглядит неимоверно хрупкой. Ему никогда не нравилось, когда женщины или девушки красились в черный, он находил это проявлением крайности, слишком ненадежным, это было слишком, черт возьми, по-панковски. Ему всегда нравились блондинки, и неважно, крашеные они были или натуральные. Загорелые и здоровые блондинки.

— Ты опоздал, — говорит Лили, по мере его приближения поднимая глаза. — Я умираю от холода.

— Ты могла бы подождать в здании вокзала, — говорит он.

— Ты мог бы приехать вовремя, — парирует она, начиная пританцовывать на пятачке.

— Ну ладно, по крайней мере я вообще приехал, — говорит он. — Когда я проехал столько миль, чтобы увидеться с тобой на твой день рождения, ты даже не побеспокоилась остаться дома, ага?

Марк видит Лили в первый раз с тех пор, как прошлым летом он посадил ее на обратный поезд до Ньюбери — внезапно он понимает, что это было почти полгода назад, и теперь он снова чувствует себя так, будто видит ее в первый раз за десять лет. Свою давно потерянную дочь. Своего сумасбродного ребенка, которого, после того как он вычеркнул ее из своей жизни, забрали скитаться бродяги Нового Поколения. Когда он в последний раз видел ее в августе, она была похожа на потаскушку, а теперь она только слегка напоминает шлюху, а еще больше — снова хиппи-бродяжку. На ней маленькая черная юбка, черные плотные колготки, испещренные большими дырками и зацепками, тяжелые немецкие ботинки и мешковатый, в крупную сетку, вязаный джемпер, натянутый поверх сильно изношенной белой майки — сквозь шерстяные нити он видит ее тощие голые руки, бледную, покрытую гусиной кожей плоть.

И теперь он вообще не понимает, что с ней стряслось, и не знает, что ему с ней делать — обнять ее или высказать все, что он думает по поводу ее внешности, по поводу того, что она окончательно сбила его с толку. По поводу того, что она к тому же не побеспокоилась показаться на своем собственном дне рождения, а он под проливным дождем проделал весь этот путь, чтобы увидеть ее, привез ей вполне достойный подарок, за который она его до сих пор так и не поблагодарила.

Когда он был ребенком, мать всегда заставляла его благодарить бабушку или тетю за любой подарок, врученный в честь дня рождения или Рождества. Но он думает, что в любом случае стал бы их благодарить, потому что знал, что это правильно, даже в таком возрасте знал, как нужно вести себя с людьми. В том возрасте, когда, полагает Марк, он должен был бунтовать. Когда должен был грубить всем подряд, несносно себя вести и постоянно сходить с ума.

Вот за это он и был так зол на Лили — она не появилась, когда он приехал, чтобы увидеться с ней — и ему пришлось коротать эти долгие часы с Ким в ее модной гостиной — а после этого она даже не позвонила, чтобы сказать спасибо за компьютер, и спустя все эти недели и месяцы он решил, что ни в коем случае не поедет в Ньюбери забирать ее на Рождество. Достаточно того, что Ким посадила ее на поезд, за который даже не попросила заплатить, предоставив Лили разбираться самостоятельно со всякими встречными извращенцами, которые будут к ней приставать. Теперь он и не думал переживать насчет того, что ее могут поймать, уговорить сойти с поезда в Ипсвише, затащить в комнату в трущобе и изнасиловать.

— Где машина? — говорит Лили, продолжая подпрыгивать на пятачке. — Где моя сестра? Где Николь? Я не хочу стоять тут и говорить с тобой весь день и отморозить себе сиськи.

— Вон там, — говорит Марк, показывая на то место, где припаркована его «Астра», против всяких правил на желтых волнистых полосах в сумерках раннего вечера, освещенная огнями вокзальной рождественской елки и мягко отсвечивающая в темноте металлической поверхностью. Он думает, странно, что они побеспокоились украсить сказочными фонариками станцию, но забыли нарядить елку.

— Где твое пальто? — говорит Марк, уверенный, что она подросла, впрочем, понимая, что нельзя так думать только потому, что она сильно похудела и что этот свитер и футболка слишком куцые и не прикрывают ее голый живот, ее по-прежнему проколотый пупок.

— А оно у меня есть, это пальто? — говорит она, наклоняясь, чтобы поднять свою большую сумку, которую Марк уже узнал.

— Я понесу, — бурчит он, отталкивая Лили от сумки, не в состоянии позволить своей тонкой, бледной, дрожащей дочери, этой жалкой девчонке с черными волосами, с мертвенно белой кожей, одетой в вещи, из которых она давно выросла, самостоятельно тащить сумку в машину, не в этот раз. Сумка, он обнаруживает, на удивление тяжелая, почти такая же тяжелая, как его ящик с инструментами. Он и представить себе не может, что у нее в этой сумке.

— Отвали, — говорит она, пытаясь выхватить у него ручку, вырывая у него сумку. Отпихивая его своим худым телом. Она толкает его, а он чувствует, что она такая же легкая, как и Джемма.

— Это мое, — говорит она. — Не хочу, чтобы ты трогал ее своими грязными лапами.

— Я только собирался отнести сумку в чертову машину, — говорит он, волоча баул по земле, едва найдя силы поднять его, но полный решимости не отпускать ручку. И ему стыдно за то, что его дочь выглядит такой слабой, хотя в данном случае его не в чем обвинять. — Я не собираюсь с ней убегать. Не переживай. Что у тебя там, кстати?

— Барахло, — говорит она.

 

Глава 2

И вот они в машине, и машина снова ползет в плотной пробке по внутренней кольцевой дороге, но теперь дорога залита облаком оранжевого света с проблесками красного и осколками серебряного, и все это искусственное освещение дрожит во влажном, неподвижном декабрьском воздухе, и Николь говорит:

— Должно быть, ты там замерзла. Но по крайней мере тебе не пришлось долго ждать.

— Час или два, может быть, — говорит Лили.

— Час или два? — говорит Марк. — У тебя есть мобильный телефон, не так ли? Почему ты не позвонила? В любом случае, я думал, что твой поезд прибывает в три сорок.

— Видимо, он прибыл раньше, ага, — говорит Лили. — А еще у меня не осталось карт на телефон, понял?

— На Ливерпуль-стрит есть часы, правда? — говорит Николь.

— Откуда мне знать, сколько было времени? — говорит Лили. — Я просто села в первый же поезд, который, как мне сказали, следует сюда. Отопление не работало, и никто не купил мне выпить или какой-нибудь еды. Ничего. Ужасные были пассажиры. Даже сигарету не вышло стрельнуть.

— Но твоя мама довезла тебя до Ливерпуль-стрит? Она ведь посадила тебя на нужный поезд? — говорит Николь.

— Типа того, — говорит Лили.

— Что это значит? — закипает Марк. — «Типа того»? — добавляет он, пытаясь подражать ее голосу, ее угрюмому, пронзительному западному акценту.

— Это значит типа того, — говорит Лили.

— Так она тебя посадила на поезд до Лондона или нет? — говорит он. — Как она мне сказала по телефону, она собиралась отправить тебя в начале недели.

— Какая разница? — говорит Лили.

— Большая, — говорит Марк.

— А что, если я не хотела, чтобы она отвозила меня в Лондон и сажала на поезд, как будто я — дитя малолетнее? Что, если я сама это сделала? Что, если я все равно провела последнюю ночь у своих друзей, а? Мне не пять лет. Я бывала в Лондоне много раз, одна-одинешенька. Я справляюсь со всем сама. Я умная, чувак.

— Так что, она не посадила тебя на поезд? — говорит Марк. — Я должен был, еб твою мать, догадаться.

Он не просто зол на Ким, он зол на самого себя, за то, что не предусмотрел такой развязки событий, за то, что ему в голову не пришло, что Лили будет слоняться по Лондону, по всяким местам, сама по себе, ввязываясь в бог знает какие неприятности, — за то, что он был слишком горд и не поехал за ней в Ньюбери, потому что она подвела его. Не предусмотрел ничего, а должен был, особенно после того, как Ким упомянула, что Лили болела, что она похудела, что недавно даже подумывала о том, чтобы сбежать из дома. Но какого черта он должен верить каждому слову, сказанному Ким?

— Марк, даже не смей материться перед Джеммой, — говорит Николь. — Сколько раз мне повторять, чтобы ты этого не делал? Я этого не заслуживаю.

— Да, Марк, — говорит Лили, — следи за своим языком.

— Да, Марк, — со смехом говорит Джемма, — следи за своим языком, а не то он отвалится.

 

Глава 3

Они сидели в гостиной, смотрели телевизор, рекламу, в которой, казалось, только и говорили о рождественских распродажах, о специальных подборках рождественских CD, о дешевых ювелирных изделиях, о ценах на мебельные гарнитуры, которые будут распродавать со складов на второй день Рождества, и тогда Марк встал и сделал вид, что отправляется на кухню, а потом быстро остановился и сказал:

— Что, если Лили приедет на Рождество? Чаепитие уже давно закончилось, и Джемма быстро уснула, рано отправилась в постель, веря, что так Рождество придет быстрей — несколько вечеров подряд Марк и Николь твердили ей об этом.

— Не особо, — сказала Николь, не отводя глаз от телевизора, она даже не вздрогнула, заметил Марк, обернувшись через плечо, чтобы посмотреть на ее реакцию.

— Но ведь больше к нам никто не собирался? — сказал он, вернувшись в комнату и встав напротив дивана, на котором, поджав под себя ноги, в своей обычной позе сидела Николь. — Твои родители отправляются к твоей сестре. Моя мама будет с Лоуренсом и его тупой семейкой, так что в этом году мы не слишком-то часто будем видеться.

— Не в этом дело, — сказала она. — Я думала, что у нас будет хорошее, спокойное, семейное Рождество, только для нас. Только для нас троих. Именно об этом я и мечтала.

— Ну а теперь будет только для нас четверых, — сказал он. — Она моя дочь, Николь. Если она хочет приехать на Рождество, я не могу ей отказать.

— Нет, ты можешь, — сказала она. — Ты легко можешь сказать — нет. Кстати, это Лили решила поехать сюда в последнюю минуту или это Ким просто хочет избавиться от нее? Чем эта женщина сейчас занимается?

— Ким сказала мне по телефону, что Лили говорила, она хочет провести Рождество с нами. Ей уже плохо от своей мамочки — Ким именно так и сказала.

— Ну да, конечно, а может, мы не хотим праздновать Рождество вместе с ней?

— Кто это мы? У тебя есть свое мнение, у меня — свое.

— Я не понимаю тебя, Марк, — сказала Николь, высвобождая ноги и отворачиваясь от телевизора, но не глядя ему в глаза. — То ты только и делаешь, что поливаешь Лили грязью и материшься, то ты заявляешь, что она — самое важное в твоей жизни. В последний раз, когда ты видел ее, когда ездил в Ньюбери на ее день рождения, ты вернулся, матеря ее на чем свет стоит, ведь так? Ты говорил, что она совершенно невоспитанна и проигнорировала тебя, вместо этого предпочла ускакать куда-то со своими друзьями.

— Это не значит, что она мне не дочь, — сказал он.

— Да, это абсолютная правда.

Он не сказал Николь, что, когда он ездил в Ньюбери на ее день рождения, на самом деле он вообще не виделся с Лили. Он не мог признаться своей жене, что Лили не было дома, что она не захотела встречаться со своим отцом, к тому же он ничего не упомянул о том, что купил для Лили компьютер — от этого, если вспомнить, что ее вообще не было дома, вся ситуация выглядела бы гораздо хуже. А еще он не упомянул ничего о своей стычке с Ким, ни словом не обмолвился о том, что готов был трахнуть ее.

— Это не значит, что на мне не лежит никакой ответственности, — сказал он. — Кровь есть кровь, ведь так? От этого не убежать.

— Ответственность — ты не знаешь, что значит это слово, — сказала Николь. — А как насчет твоей ответственности перед женой, перед твоей теперешней женой, и перед вашей общей дочерью, той дочерью, с которой ты живешь в одном доме?

— Слушай, Николь, Ким сказала, что беспокоится, как бы Лили не сбежала или не выкинула какую-нибудь глупость, если не выберется куда-нибудь на Рождество. Вероятно, она действительно что-то чувствует, особенно теперь, когда ее братья, ее сводные братья, ну ты знаешь, Джейк и Син, больше не живут с ними. Ким сказала, что Лили все время повторяет, что у нее нет нормальной семьи.

— Ну и чья это вина? — сказала Николь, щелкая пультом, лежавшим у нее на коленях, и выключая телевизор. Затем она встала, расправила складки на своей рабочей юбке, а потом наклонилась и стала подтягивать колготки — Марк всегда ловил ее за этим — нечаянно слегка задрав юбку. — Не знаю, зачем я связалась с тобой, Марк, — сказала она. — Я имею в виду, что я, наверное, умственно отсталая. Этого просто нельзя допустить — ради Джеммы. Ты едва знаешь эту девчонку. Ну какой ты ей хороший отец? Я так привязываюсь ко всему — и это большая глупость, я привязываюсь к вещам, как бы плохи они ни были. Господи, Марк, я не знаю, что я в тебе тогда такого увидела, давай подумаем об этом. Разве что я считала, что ты и в самом деле такой добрый и заботливый, а все остальное — грубая маска. Люди страдают, потому что им кто-то нравится, пусть миллисекунду, потому что считают этого человека тем, кем он не является — и это сумасшествие. Но может, мне просто было жаль тебя. Пожалела тебя за то, что ты прошел через всю эту бодягу — через все говно, которое ты сам, черт возьми натворил. Правильно?

А потом, заглянув Марку в глаза, не мигая, Николь продолжила:

— Ты не приносишь ничего, кроме несчастья, Марк, а я, дура, все тебе спустила с рук — ты все испортил Джемме, нашей дочери. Ты все подверг опасности. Как я позволила этому случиться — у меня ведь хорошая работа и люди меня уважают. Я не удивляюсь тому, что ты не хочешь работать, я не удивляюсь тому, что тебя не взяли на работу в ту инженерную фирму, хотя, казалось бы, они брали каждого встречного-поперечного в этом городе. Кто может на тебя положиться? Твоя ответственность, Марк, точно такая же, как у Лили. И ты ведешь себя так же жалко и по-детски. Кровь есть кровь, как ты говоришь, все правильно. Она вас так же крепко связывает, как и все остальное, это точно. Как клей какой-то невъебанный.

Николь уходит на кухню, и она не может пройти, не задев Марка плечом. Он не собирался уступать ей проход, но ничего не мог сказать в ответ. Он ничего не мог сказать в свою защиту. Раньше он никогда так не чувствовал себя с Николь — таким скованным, таким подавленным. Хотя именно это чувство он испытывал, когда виделся с Ким. Он последовал за Николь на кухню и оказался лицом к лицу со своей разозленной женой, в тесном, замкнутом пространстве, привет от Ким номер два, и тогда он подумал, глядя на Николь, в ее короткой, тесной темно-синей рабочей юбке и белой, почти прозрачной блузке, сквозь которую просвечивала почти каждая деталь ее кружевного черного Wonderbra — на кого она пыталась произвести впечатление на работе, кого она хотела трахнуть в своем офисе? Какого-нибудь богатого директора, разъезжающего на шикарной корпоративной машине? На последней марки BMW пятой серии — на такой ездит ее непосредственный босс? И все, что он мог сказать, пока его мысли метались между Николь и Ким, между злостью и болью, а плюс ко всему — головокружительный выброс адреналина — неожиданная потребность приложить куда-то физическую силу, потребность занять тело, а не голову, потребность занять конечности, член — все, что он мог сказать, было:

— Хочешь со мной трахнуться?

 

Глава 4

Как и первая машина, их первый дом был легкой добычей. Они знали, что владельцы дома в отъезде, потому что несколько ночей наблюдали за этой улицей, прогуливаясь до центра и обратно — в то же время подстрекая друг друга, подбадривая друг друга, создавая общее намерение, движущую силу, которая не могла просто так рассосаться, не вылившись в некие действия, не прорвавшись и не воплотившись в кражу со взломом. Когда дело дошло до грабежа, все четверо оказались новобранцами.

Это не Марк вел всю группу по теневой стороне аллеи, но он вполне охотно шел вместе с ними, с колотящимся сердцем и сжатыми липкими кулаками. Задние ворота были закрыты, но хватило одного легкого толчка, чтобы выбить болт из мягкого дерева — им даже не пришлось перелезать через забор. Когда они очутились в маленьком дворике, кто-то начал хихикать, от облегчения, от мысли, что назад уже нет пути, от того, что все были взвинчены до предела. Вокруг, в непосредственной близости, находились ярко освещенные террасы домов, и позади, и по сторонам, и они знали, что нужно вести себя тихо, но все равно хихикали и пихались, толкая друг друга, ожидая, когда кто-нибудь из них сделает следующий шаг.

Этим человеком в конце концов стал Марк. Он зашел слишком далеко и внезапно почувствовал прилив смелости,.^ больше всего на свете ему хотелось произвести впечатление на своих приятелей. Наступила его очередь доказать, насколько он крепок, насколько рубит, что к чему, насколько способен пройти через испытание. Примерно так же происходило, когда он вскрыл свою первую машину, Ford Granada Ghia (такую же модель когда-то водил его отец), вначале он стоял в стороне, наблюдая, как Стив взламывает двери, а Ли заводит мотор, но как только в этот мрачный и пустынный утренний час они выбрались из города, он показал свое волшебное мастерство за рулем, до этого он немного практиковался в вождении на старом, времен Второй мировой войны аэродроме, около года тому назад или даже раньше ездил со своим папой — и это было одним из немногих дел, которые он и его старик делали вместе, только они вдвоем — и он доказал, на что способен, доказал, что может быть неконтролируем, раскрепощен, прогнав машину по встречной полосе и по обрыву, развернувшись на 180 градусов на дороге с двусторонним движением и ударившись о резервную полосу, он пронесся почти по середине кругового перекрестка, возвращаясь обратно в город. Они решили, что если их засечет полиция, то они попробуют смыться. Они бы двинулись в тот район, где они жили, и, как они надеялись, смогли бы потеряться в бесконечных односторонних улицах и тупиках, а как только оторвутся, то бросят машину и побегут врассыпную.

В течение нескольких последующих недель и месяцев он к тому же вполне убедительно проявил свой талант взломщика. Часто он просто использовал ключи, которые находил в дверях машины или в зажигании, или — чаще — те ключи, которые подбирал, приметив их в домах своих друзей и знакомых. Он стащил ключи от машин, которые принадлежали его маме, Лоуренсу (до того, как он официально стал его отчимом), бабушке, сестре его мамы — обнаружив, что ключи от определенных моделей подходят ко всем таким же машинам подряд Легче всего подобрать ключи оказалось к итальянским и французским автомобилям, за ними следовали британские, впрочем, в конце концов он научился замыкать провода зажигания и вырубать сигнализацию у наиболее замысловатых машин производства Швеции и Германии, Audi, и Mers, и Volvo. Он завернул свою распухшую коллекцию ключей в старую майку и хранил ее за накладной задней стенкой верхней полки встроенного в стену шкафа в своей комнате вместе с остальными инструментами и кусками вешалки от старомодного пальто, которую он тоже периодически использовал в качестве отмычки. И вот, когда они совершали свой самый первый взлом, он, снова на глазах у Стива, и Ли, и младшего брата Ли — Поля, нервно, даже пугливо взобрался на прогнивший оконный переплет, положил руки на стекло и толкнул его наверх. К его большому облегчению, оно сдвинулось от такого же ничтожной силы нажима, с каким были взломаны ворота, соскользнуло и разбилось, открыв проход. Ли оттиснул его и влез в дом. Марк пошел за ним, затем Стив. Поль должен был стоять на улице, на шухере, но и он тоже залез в дом. Внутри воняло старьем и было очень темно, и вскоре они поняли, что ни одному из них не пришло в голову захватить с собой фонарик. У Ли были спички, но первая же зажженная спичка внезапно показалась им слишком яркой, так что он быстро задул ее, впрочем, они все-таки смогли рассмотреть комнату и пристроенную к ней маленькую кухню, и там было абсолютно пусто. Не было ни мебели, не было вообще ничего. Владельцы не просто куда-то уехали, а, видимо, переехали много лет назад. Но они были решительно настроены что-то совершить, доказать самим себе, что способны на это, что они действительно совершают свой первый грабеж, и они обшарили дом сверху донизу, и их глаза все больше и больше привыкали к темноте, и они издавали пугающие звуки — вообразив себе, что этот дом — обиталище призраков, и пихались, и под конец закрыли Поля в маленькой комнате наверху, приперев дверь.

Если не считать груды старых газет и пары картонных коробок, забитых пустыми бутылками из-под вина и виски, то все, что им удалось найти, так это старый металлический торшер практически без пружин и штепселя и грязный, кремового цвета дисковый телефон. Они бросили лампу, потому что она была слишком тяжелой и громоздкой, но забрали телефон, Ли засунул его под куртку. Они не пытались продать этот телефон, они хранили его как сувенир, трофей, талисман удачи — потому что в тот раз их не поймали — по очереди передавая его друг другу. Пару месяцев этот телефон лежал у Марка, и он даже не побеспокоился спрятать его от мамы, положив его на всеобщее обозрение в комнате, около переносного телевизора, в ногах кровати. Телевизор в том доме тоже не работал, но Марк всегда считал, что сам факт нахождения там — это было действительно круто. Как будто на самой вершине роскоши. Как будто он был поп-звездой. Как будто он был Родом Стюартом.

 

Глава 5

Показывая на Top Shop, расположенный на другой стороне запруженной пешеходами дороги, Лили говорит: — Марк, я хочу туда пойти.

Марк оборачивается и смотрит на это здание, на окна с большущими плакатами с моделями в вычурном нижнем белье, на высоких каблуках и в болтающихся красно-белых шапках Деда Мороза, а потом снова смотрит на улицу, на этот огромный, кипящий поток людей, который отделяет их от магазина. Он видит бесчисленные змейки пешеходов, и у каждой группки прохожих одинаковые красные шапочки, словно униформа, думает он, словно командный символ. Некоторые люди явно пьяны и едва стоят на ногах, они держатся друг за друга, за длинную мишуру, и какой-то странный, отбившийся от компании парень спотыкается и пытается виснуть на абсолютных незнакомцах, набрасывается на них как законченный идиот. Марка приводят в полное бешенство эти офисные работники после своего рождественского ланча. Он пытался не вспоминать о том, что у Николь сегодня тоже рождественский ланч — на ее четвертой за этот год вечеринке — но он не может не думать об этом, интересно, кто сидит с ней рядом — этот парень, с которым она кокетничала, который разъезжает на этой сияющей BMW пятой серии? — интересно, в каком она будет состоянии, когда доберется до дома? Он ненавидит пьяных, шатающихся по улицам. Он ненавидит, когда люди не могут контролировать себя, находясь в обществе.

— Да, папа, — говорит Джемма, держа Лили за руку. — Я тоже хочу туда пойти. Там прикольно. — Она тихонько и смущенно хихикает.

— Забудь, — говорит Марк. — Мы пришли сюда не для того, чтобы из-за вас двоих шляться по магазинам. Нам нужно купить уйму всего, включая подарок для твоей мамы, Джемма — ведь так? — но это не включает поход в Top Shop, я тебе скажу. Ты просто посмотри на это, там же ничего не купишь.

— Я думала, что это Рождество, — говорит Лили. — Разве это не тот случай, когда люди должны быть добры друг к другу? Когда люди позволяют тебе делать то, что ты хочешь — а не посылают в ответ на хрен?

— Не со мной, — говорит Марк. — Со мной они всегда делают то, что я скажу. Я думал, что у тебя все равно нет денег. Что ты собираешься купить, не имея денег?

— Кто сказал, что я собираюсь что-то покупать? — говорит она.

— А тогда зачем тебе туда идти? — говорит он.

— Посмотреть, — говорит она.

— Как бы не так, — говорит он, — ну, а мы вместо этого идем в Boots, а затем идем в Habitat, а потом на рынок, а еще по пути мы должны купить подарок для Николь.

Он берет Джемму за руку, за свободную руку, за которую ее не держит Лили, в страхе, что Лили попытается утащить Джемму в Top Shop, и тогда он потеряет в толпе их обеих. Он тянет Джемму в противоположную сторону, к Boots, чувствуя, что Лили сопротивляется, по крайней мере Лили не двигается с того места, на котором она стоит.

— Папа, — говорит Джемма, — ты делаешь мне больно.

— Скажи Лили, чтобы отпустила тебя, — говорит он.

— Марк, — говорит Джемма, пытаясь подражать Лили — она все время делает это и вставляет словечки типа «прикольно», и «хитрожопый», и «отстой», зная, как сильно это его раздражает, — но мне правда больно.

— Джем, пожалуйста, — говорит он. — Лили, не зуди гвоздем в жопе. Прекрати сходить с ума. Слушай, после Boots я куплю вам обеим пирожное и попить. Мы можем зайти в Starbucks на Касл Молл.

Николь на всякий случай выдала ему больше наличных, чем требовалось, и если он будет экономно тратиться в Boots и на рынке, то, получается, у него хватит денег, чтобы купить ей рождественский подарок, который тоже предстоит подобрать.

— Чудачок, — говорит Лили. — Почему ты не можешь купить мне что-нибудь стоящее? Ты же знаешь, я не ем пирожные. От пирожных бывает диабет.

— В последний раз, когда я купил тебе подарок, ты не пришла его открыть — помнишь? — говорит он. — Фактически ты мне ни разу за него и спасибо не сказала. Неблагодарная корова. Ты не моя дочь. Кто ты?

— Спасибо, Марк. Спасибо за все, — говорит она. — Видишь, теперь я тебя поблагодарила. Но это все равно не настоящий подарок. Это был скучный компьютер, теперь за ним все время сидит мама. Она меня к нему не подпускает, думает, что я его сломаю. Почему ты не можешь купить мне новую кофту, или какие-нибудь украшения, или косметику? Такую же, как ты покупаешь Николь? Держу пари, ей-то ты купишь что-нибудь хорошенькое. Ну так я тоже хочу быть хорошенькой, Милый Марк.

— Тебе четырнадцать, — говорит он. — Но тем не менее я дал твоей маме уйму денег на одежду для тебя, и, вероятно, на косметику.

— Очень умно, — говорит Лили. — И на что, как ты думаешь, она все это тратит, простофиля? Только на себя или на свой драгоценный дом и на своего сраного ебаря Дэйва, теперь он прибежал обратно со стоящим хуем между ног.

С тех пор, как в его работе произошел серьезный спад, с тех пор, как ему отказали в работе на выездной фирме, в основном именно Марк забирал Джемму из школы и кормил ее до возвращения Николь с работы, а Николь задерживалась в офисе допоздна, вела новую маркетинговую кампанию, часто не приходила практически до половины седьмого, что приводило его в полнейшее бешенство. Тот факт, что он сидит дома и пьет с Джеммой чай, пока его жена все еще на работе — если верить ей на слово. Однако он чувствует, что с некоторых пор стал гораздо лучше управляться с Джеммой. Он знает, что нужно делать, чтобы она вела себя спокойно и не бузила, обычно он позволяет ей смотреть ее любимые фильмы, сейчас она в восторге от «Леди и Бродяга 3», а если она не хочет смотреть фильмы, то он угощает Джемму ее любимыми маленькими швейцарскими рулетами. (А чем еще ее кормить, если она отказывается есть готовый обед, который оставляет для нее Николь? Спагетти болоньеза? Котлетой по-киевски? Рыбным пирогом? Он не повар.) И теперь он уверенно берет с собой в город Джемму, на Касл Молл, или на Англия Сквер, а не просто в супермаркет. Но он и понятия не имеет, как управляться с Лили, как сделать так, чтобы она вела себя спокойно, как сделать так, чтобы она заткнулась, и вот он стоит на запруженной пешеходной улице, и его толкают и задевают пешеходы, и внезапно он, как и Николь, задается вопросом — что делать с тем, что Лили матерится и непрестанно грубит, что делать с тем, что у нее все время мрачное настроение, что делать с ее причудливой и выходящей за рамки здравого смысла манерой одеваться, не говоря уж о ее привычках в еде — ведь она ужасно повлияет на Джемму. На его драгоценную маленькую Джемму, которой в прошлом он не мог уделять слишком много внимания, хотя он чувствует, что сделал больше, чем просто честно присматривал за ней — как строгий, но всегда любящий папа. Он вжился в эту роль.

— Джем, — говорит он, стискивая ее руку, — пусть Лили думает что хочет, а мы идем туда. А ты, Лили, идешь с нами. Я не позволю тебе смыться в таком виде, без пальто и в этой глупой одежде, чтобы тебя подснял какой-нибудь извращенец. Вы тоже пойдете со мной, мисс, нравится вам это или нет.

 

Глава 6

Марк заходит в Boots на Лондон-стрит, в центральный магазин города, заходит туда со своими двумя дочерьми и с этим огромным списком барахла, которое Николь попросила его купить, и в списке значатся такие пункты, как шампунь, зубная паста и тампоны, упаковка Татрах без аппликатора Superplus. А Джемма и Лили ни с того ни с сего, что удивительно — и он понятия не имеет, почему, хотя надеется, что они ничего такого не задумали, он действительно надеется, что они не собираются в очередной раз проявлять упрямство, — ведут себя как шелковые. Они обе просто тихо и послушно идут за ним. В магазине толпы женщин, толпы отцов, и матерей, и других детей, и пахнет такими вкусными, такими женскими ароматами — этой невозможной мешаниной запахов духов и туалетной воды — что он чувствует, как будто шагнул в другой мир. Папа ведет своих детей в Boots. В то время как его жена веселится в своем офисе на рождественском ланче. В то время как его жена, конечно же, нацепила на голову болтающуюся шапочку Деда Мороза и вся опуталась мишурой — и расстегнула две верхние пуговицы на своей блузке, и, вероятно, ее юбка слегка вздернулась на бедра, и она специально демонстрирует всем верх своих натянутых чулок, он заметил, что сегодня утром она надела чулки, а не обычные повседневные колготки. И скоро она будет запрокидывать голову назад, отводя волосы от глаз, и громко смеяться, и флиртовать, и похлопывать мужчин по плечам и коленям, так, как она делает, когда слегка выпьет. Шлюха. Думает он. Сука. Как вышло, что он оказался в таком идиотском положении?

— Эй, Марк, — говорит Лили, хватая фен, светло-пурпурно-розовый фен, явно созданный, как он думает, для стильных молодых женщин, — почему бы тебе не купить себе вот эту штуку на Рождество? Я много раз видела, как ты укладываешься феном Николь перед зеркалом. И что это за штука, которой ты всегда укладываешь волосы? — Марк видит, как Лили пальцами обеих рук смахивает свои черные волосы вперед и взъерошивает их так, что они торчат во все стороны — в точности так же, понимает он, как он сам всегда пытается привести в порядок свои волосы, особенно когда укладывает их гелем. — Это тебе подойдет, — говорит она. — Правда же, Джемма?

— Заткнись, Лили, — говорит он, отводя от нее глаза и вновь возвращаясь к списку, приготовленному Николь.

— Это скучно, — говорит Лили, кладя фен не на ту полку. — В этом магазине скучно.

— Ну тогда я тебе придумаю развлечение, — говорит Марк, вручая ей корзину, — ты, черт возьми, вполне можешь ее подержать.

— Спасибо, Марк, — говорит она. — Я всегда мечтала стать твоей слугой.

— А еще ты можешь последить за Джеммой. Джемма, иди сюда, — зовет он, поскольку Джемма дошла до конца прохода и скрылась из виду. — Не смей, черт побери, слоняться здесь в одиночку.

Несмотря на то что за все эти годы он бывал в Boots бессчетное количество раз, он по-прежнему не может разобраться в планировке. Марк осознает, что раньше никогда не обращал на это внимания, его всегда водила Николь, а до нее — Ким, да-да, а он просто шел за ней, таща корзину, и пытался уследить за детьми. В этом была его роль. А теперь он тут главный, теперь он должен занять место сварливой женщины, и он пытается найти, где лежат Татрах, и при этом ему приходится бежать за своей младшей дочерью, потому что Лили ни черта не хочет ему помогать, впрочем, вряд ли ей вообще что-либо можно доверить.

Он несется к концу прохода и видит, что Джемма уже на полпути назад, идет по другому ряду, по ряду, в котором, кажется, выложена косметика, и почти все эти баночки красиво завернуты в специальную красно-серебряную упаковку от Boots. Он появляется в проходе, а Джемма хихикает и идет дальше, но у нее не получается убежать от него, и он хватает ее за руку, сильно щипает и думает, что теперь до нее все дошло и сегодня она больше не попытается от него убежать. Она хныкает, хотя не плачет.

— Забияка, — говорит Лили, когда они догоняют ее. Она по-прежнему держит в руках корзину. Лили поворачивается спиной к Марку и Джемме и идет назад, к полкам с косметикой, начинает заполнять корзину рождественскими упаковками с помадой и флаконами с лаком для ногтей, тушью, и карандашами для бровей, и пудрой — хватая косметику горстями.

— И какого черта ты тут вытворяешь? — говорит Марк. — Кто за это будет платить?

— Ты, — говорит она. — О, пожалуйста, Великолепный Марк. Просто пару вещиц. Пожалуйста. Мне никто никогда ничего не покупал. Я — твоя дочь. Ты разве не хочешь, чтобы на Рождество я выглядела красиво? Как Николь?

— Нет, — говорит он. — Нет, черт возьми. Сколько раз, черт бы тебя подрал, я должен повторять тебе нет? А теперь клади все обратно.

— Нет, — говорит она, вытаскивает своей скелетообразной правой рукой все коробочки из корзины и рассовывает их по карманам джинсов.

— Я сказал, клади на место, — говорит Марк.

— Нет! — кричит Лили. — Нет, нет, нет! Это мое! Это все мое. Марк оглядывается вокруг, не видит ли их кто-нибудь.

Удивительно, но рядом никого не оказывается, кажется, припадок истерики Лили пока не привлек ничьего внимания.

— Ну все, мы уходим, — говорит он, снова хватает Джемму за руку, уже не так яростно, но достаточно жестко, чтобы быть уверенным, что она не вырвется, и они вместе с ней идут к дверям, и он думает, хватит с него Лили, он думает, что Лили может оставаться там до тех пор, пока охрана не арестует ее за воровство и не отвезет в центральный полицейский участок. Он больше не собирается ей помогать. На этот раз он не будет выручать ее. Он сделал для нее все, что мог.

— Хватит с меня твоих выходок, — бросает он через плечо. — Меня тошнит от тебя.

Но она идет за ним к выходу, уронив на пол теперь уже почти пустую корзину, впрочем, она все равно не удосужилась опустошить свои карманы, даже не попыталась этого сделать, замечает он, трусливо оглядываясь назад. Она выходит за ним и Джеммой на улицу, и сигнализация взрывается сиреной — по крайней мере Марк уверен, что слышит этот пронзительный, прерывистый вой, перекрывающий звук рождественского гимна, который распевают на выходе уличные певцы, поют, и кричат, и орут на людей, которые толкают их, входя и выходя из магазина, и это «хо-хо-хо» — с таким смехом из Boots выходит их собственный Дед Мороз, он тоже стоит на тротуаре, состязается с певцами гимнов, пытается соблазнить последних покупателей, пока не закрылся магазин, ведь сегодня они закрываются рано, в четыре дня.

— Марк! — Марк слышит за спиной крик Лили, продолжает работать локтями, расчищая себе дорогу в отчаянной толпе, тащит за собой Джемму, дальше и дальше, на кипящую людьми дорогу, под туманное мерцание неоновых рождественских ламп на главной улице. — Не оставляй меня! — кричит она. — Не бросай меня, папа!

 

Глава 7

Когда в комнату вломился отец, Abba исполняли Fernando из Top of the Pops, в те времена эта песня была хитом номер один. Марк никогда никому не признавался в том, что вообще-то ему нравилась Abba, что вообще-то он тащился по девушке-блондинке, и особенно ему нравилась песня Fernando — поэтому он тут же поставил вместо нее Sailing. Он не мог признаться в этом перед своим отцом и уж точно не стал бы признаваться перед своими дружками.

Он уверен, что ни Ли, ни Стив понятия не имели, что он слушал Abba. Впрочем, у него не получилось так же хорошо скрывать, что он не мог справляться с большим количеством алкоголя, и что от того наркотика ему почти мгновенно стало плохо, и что однажды он пробовал «скорость», которую Ли купил у соседа, и думал, что умрет от сердечного приступа, или от кровоизлияния в мозг, или ото всего сразу — перед глазами прыгали только какие-то слепящие вспышки. Ему нравилось искать приключений на свою голову, угонять машины, воровать, он явно преуспел в этом, но он просто не мог переносить алкоголь и наркотики. И именно потому, подумал Марк теперь, он окончательно расстался с Ли, и Стивом, и Полем, и несколькими другими парнями, с которыми любил слоняться. Он пытался из всех сил, но не мог продолжать. Он не мог состязаться с ними физически. Его тело этого не принимало, его голова этого не принимала. Когда дело доходило до выпивки и наркотиков, когда доходило до любых веществ, изменяющих сознание, он был полным рохлей.

Марк знает, что потратил полжизни на попытки спрятать часть самого себя от глаз остальных людей, в основном он пытался спрятать свои слабости, к примеру, свое жалкое телосложение, а еще свою любовь к сопливым песням. И кто же застукал его, когда он слушал Fernando, вперившись в задницу блондинки, которая мягко покачивалась, идеально обтянутая парой белых атласных брюк? Когда Марк уже успел растрогаться от этой музыки? Его папаша. Его ебаный папаша, который сказал, что должен сообщить ему нечто важное.

И Марк чувствовал себя ужасно неловко от того, что его поймали за просмотром клипа Abba по телевизору, его не просто застукали за просмотром клипа этой шведской группы, исполняющей свой хит номер один — Fernando — который, как думал Марк, подходит на первое место больше, чем Sailing, — но также за тем, что он был этим растроган, может, он даже немного плакал, и немедленно вскочив, чтобы выключить телевизор, Марк сказал, что бы это ни было, он не желает этого слышать.

И его папа стоял там, не глядя своими бледными, серо-голубыми глазами (глазами Марка) ни на своего старшего сына, ни на неожиданно погасший экран телевизора, и Марк понял, что видит все каким-то размытым, и вернулся на диван, и улегся перед телевизором в своей неуклюжей позе, несмотря на то, что телевизор был уже выключен, и уставился перед собой — молчаливо, угрюмо, стыдливо. Затем, спустя минуту-другую, его папа сказал, что он уходит, с Робби, и что они решили — лучше всего будет, если Марк останется здесь со своей мамой. Что он и его мама решили так, хотя, конечно, действовали ради его же блага. Потому что Робби был младше, сказал папа, и за границей ему будет легче переменить школу и завести новых друзей. Однако это не значит, сказал его папа, по-прежнему не глядя на Марка, что он не любит его так же сильно, как и Робби. Конечно, он одинаково любит обоих своих сыновей. Они — пара хамов, но он все равно любит их обоих. Он вынужден уехать, уехать за границу, и Робби тоже, он может уверить Марка, если его брат не сказал ему пока этого с глазу на глаз, хотя он уверен, что в конечном итоге так будет лучше всем — вот так нормально расстаться. Женитьба не всегда бывает удачной, сказал он. Семьи не всегда остаются вместе.

И эти слова начали беспорядочно крутиться у Марка в голове, и он не понимал смысла того, что сказал его отец и что он принял за слова. И он все равно не мог нормально разглядеть отца, потому что его глаза были влажными, и все было в тумане, так что он не знает, осмелился ли его папа наконец на него посмотреть, обратить на него внимание на самом деле как на личность, как на человеческое существо. Как на своего сына. Или же нет.

Иногда семьям лучше разъехаться, продолжил его папа, — вспоминает Марк. И начать заново. Далеко друг от друга, порвав все связи. И это не значит, что для него в его сердце не найдется особого места — «мягкого гнездышка», он сказал даже так. «Мягкое гнездышко?» — подумал Марк в тот момент. Мягкое ебаное гнездышко — и это все? Конечно, Марк всегда будет жить в его сердце, сказал папа, наклоняясь, чтобы поцеловать Марка, который все так же неуклюже лежал на диване. Он даже попытался обнять его. Но Марк оттолкнул своего отца — этого приземистого, низкорослого человека, эту твердую глыбу мускулов, и в первый раз в жизни он стал наполняться яростью. Марк не мог этого вынести, и вздернул левый локоть, и начал пинать своего отца, прикрыв правой рукой лицо, крепко схватившись ею за голову, и отец никак больше не мог к нему приблизиться.

Отец недолго приставал к Марку. Вместо этого он взъерошил ему волосы, а это всегда приводило Марка в бешенство, любой, кто делал это, приводил его в бешенство, а затем папа медленно, спиной, вышел из комнаты. Марк смотрел, как он уходит, слегка приподняв руку, хотя все еще крепко прижимал ее ко лбу — чувствуя, что его волосы вдруг растрепались. Он ничего не сказал. Он не сказал своему папе, что любит его. Он не сказал, чтобы папа не уходил. И он определенно не говорил ничего типа «Не бросай меня, папа».

 

Глава 8

— Я собирался подарить тебе это завтра, — говорит Марк, заходя в ярко-розовую комнату Джеммы, где, он знает, он найдет Лили, одну-одинешеньку, потому что Джемма сидит внизу и смотрит видео. Лили лежит на кровати, на той самой кровати, которую он смастерил для Джеммы, обложенная мягкими игрушками Джеммы — огромным кроликом, и барсуком, и бесчисленными медведями и куклами — нацепив на себя наушники и широко распахнув ярко накрашенные глаза. Когда он подходит к кровати, она не смотрит на него, не вздрагивает, она продолжает смотреть прямо в потолок, ее тощее тело кажется крохотным на набитом пуховом одеяле. — Но я подумал, что может, теперь это тебе понравится, — говорит он, протягивая маленькую коробочку, которую в ювелирном магазине ему специально завернули в золотую бумагу и завязали пурпурной ленточкой. Еще они предложили прикрепить к подарку маленькую открытку, но он отказался, не зная, что на ней написать. — И я не хотел, чтобы это видела Николь, — говорит он. — Давай это будет нашим секретом, ладно?

Лили медленно садится. Она, не глядя ему в глаза, не снимая туго надетых наушников, не выключая громкой музыки, берет коробочку — а он, как всегда, понятия не имеет, что она слушает. Он отступает назад, чувствуя, что заливается краской, потому что не уверен, что совершает правильный поступок — он до сегодняшнего вечера не мог решить окончательно, стоит ли ей это дарить — он не знает, какова будет ее реакция, а Лили сдирает обертку, открывает коробку и вытаскивает тонкую, как авторучка, позолоченную электрическую зажигалку, которую он приобрел на прошлой неделе, когда в одиночку выбирался в город, к тому моменту уже точно зная, что Лили приезжает к ним на Рождество. Она тут же жмет на крохотную кнопку, чтобы выбить маленькое желтое пламя, снова и снова, и от этого зажигалка быстро щелкает.

— Круто, — говорит она. — Крутой огонь. Спасибо, чувак.

— Но это не значит, что ты можешь курить в постели, — с улыбкой говорит он. — И не в комнате Джеммы, юная леди, и не в моем доме, но я не буду больше возражать, если ты выйдешь покурить на заднем дворе — только не забудь прикрыть за собой дверь в кухню.

Надеясь, что она скажет что-нибудь еще, он стоит на месте, смотрит на угольно-черные волосы своей старшей дочери, на ее губы, покрытые ярко-красной помадой, так сильно контрастирующие с мертвенно-бледной кожей, на ее неуклюжую, теперь отчаянно хрупкую фигуру, ссутулившуюся, окруженную толстыми мохнатыми игрушками его младшей дочери. Он будет рад любому ответу, он тогда попытается завязать какой-то разговор, он надеется, что в ходе этого разговора у него получится донести до нее, что на самом деле он бы никогда не бросил ее в Boots, в центре города, на растерзание властям. Он действительно не сделал бы того, что собирался сделать в тот момент. Нет, конечно же не сделал бы. Но Лили не говорит ничего, продолжает играть с зажигалкой, и, все еще залитый краской, Марк поворачивается и выходит из комнаты, и вслед ему несутся частые щелчки. Пламя вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет, снова и снова.

 

Глава 9

— Здесь, на диване? — говорит Николь. — Ну так давай, давай. Давай, у нас, как говорится, будет незащищенный секс. Au naturel.

— Что? — говорит Марк. — О чем, черт побери, ты мелешь? Ты пьяна. Ты напилась в срань.

— Никто не услышит, — бормочет она. — Джемма спит.

— Ну да, как же, держу пари, Лили не спит, — говорит он. — Она в любой момент может спуститься.

— Да не придет она, не придет. Она никогда не приходит. Она все время сидит там, депрессирует и слушает свою музыку, ведь так? Давай, Марк, рождественская ебля с твоей миссис на диване. Изначально это было твоей идеей, да? — Николь шлепает по одной из подушек своей мамы, а затем кладет руку ему на промежность. — Я даже разрешу тебе записать это на видео.

— Не будь такой мерзкой, — говорит он, отталкивая ее руку от ширинки и скрестив ноги. — От тебя воняет выпивкой. И сколько надо было выпить на этом ланче? Ты там одна была такая идиотка?

— Никоим образом, — говорит она. — Под конец мы все валялись под столом.

— Ну и кого ты еще пыталась сегодня трахнуть? Своего босса? Как его зовут? Джон? Джон Рид, не так ли? С новой BMW пятой серии? Я видел, как ты разговаривала с ним на парковке.

Марк не понимает, почему совсем недавно он пытался убедить себя, что Николь завела интрижку на стороне. Он никогда ее не ревновал. И именно это всегда делало его второй брак более сносным, чем первый. Именно поэтому он всегда чувствовал, в чем тут разница. Поэтому он и думал, что на этот раз у них все получится. Должно получиться. Превосходно сбалансированный союз. Николь не провоцировала его. Она его не дразнила. Она не пыталась заставить его вообразить самое страшное. Она не перетрахала полгорода у него за спиной.

— Марк, — говорит Николь, расстегивая блузку, — ты знаешь, у меня только что на тебя глаза раскрылись. Ты знаешь, я не могу тебе сопротивляться — по каким-то сумасбродным причинам. — Расстегнув блузку, она задирает юбку на талию, обнажив голые бедра над чулками без застежек и свои почти прозрачные черные трусики (и Марк уверен, что до сегодняшнего дня не видел на ней этих трусиков), и раскачивает перед ним своей правой ногой, а потом уверенно садится к нему на коленку, навалившись на нее всем своим весом.

— Прекрати, — говорит он, хватает ее за ноги, но не отталкивает, чувствуя в промежности трепет возбуждения, по крайней-мере он чувствует, что его член расплющен и в замкнутом пространстве. — Ты чокнутая.

— Может, я тащусь от тебя, потому что ты всегда такой злой, — говорит она. — Такой сердитый.

Марк отворачивает от нее лицо в попытке избежать ее пьяного дыхания и осознает, что смотрит на их идеально треугольную серебряную рождественскую елку, поставленную в углу комнаты. Они навешали на нее красной мишуры, золотых шаров и мигающую разноцветную гирлянду, которую может включать и выключать только Джемма. Что за издевательство, думает он. Что за фальшивка.

— И я чувствую, что я единственный человек во всем мире, который может успокоить твою ярость, который способен позаботиться о тебе, как мать, — говорит она. — Фактически я всем делаю одолжение. Держу тебя в здравом уме. Они должны мне за это приплачивать.

— Вероятно, так и есть, — говорит он, неожиданно сдвигает ее ноги со своих колен и вглядывается в ее трусики, проверяя, нет ли на них отметин того, что она трахнула кого-нибудь сегодня днем, нет ли на промежности серебристого пятна, следа засохшей спермы и женской смазки на тонкой черной ткани — он точно знает, что именно надо искать, он помнит, как обследовал трусы Ким, и точно знает, что при этом надо чувствовать. О да. Это неожиданно легкое вхождение, думает он. Эта излишняя скользкость, когда ты начинаешь трахаться. — А как еще тебе зарабатывать столько денег?

— Ты мог бы обращаться со мной получше, Марк, мог быть несколько более доброжелательным, сегодня ведь Рождество, — жалуется она.

— Я доброжелателен, — говорит он. — Больше, чем ты можешь себе представить.

— Ну тогда трахни меня, — говорит она. — Трахни меня, как ты трахал Ким.

 

Глава 10

После того, как Ким пожелала Марку счастливого Рождества, после того, как она сказала ему, что она, Дэйв и Зак празднуют в Ньюбери, как в старые добрые времена — «большое-большое спасибо» — после того, как она спросила, как себя ведет Лили, и он ответил, конечно немногословно, что она ведет себя хорошо, ей приходится вести себя хорошо, попробовала бы она вести себя в моем доме по-другому, Ким говорит:

— Я рада это слышать, потому что я нашла у нее под кроватью таблетки. Ей выписали успокоительные таблетки, я должна была тебе сказать, но я не хотела тебя так сильно огорчать, потому что ты и так расстроился, когда узнал, что она переболела и столько потеряла в весе. Это не сильнодействующий препарат, это всего лишь Ritalin — вполне безобидно, правда. Фактически это рекомендовал принимать директор ее новой школы. Куча детей его принимает, вероятно, из-за этого заболевания, оно называется синдром дефицита внимания и гиперактивности, это такой громоздкий медицинский термин, но если ты меня спросишь, что это, то это просто значит, что они немножко рассеянны и не могут сосредоточиться на учебе. Лили всегда говорит, что ее колбасит, правда? Ты ведь это слышал. Во всяком случае, директор сказал, что если она не будет принимать эти таблетки, ей придется уйти, и это вторая школа, в которую она ходит с тех пор, как мы живем здесь, теперь уже это спецшкола для детей с различными расстройствами, что нам еще остается делать? Хотя, возможно, в феврале ее переведут в интернат для подростков. Она тебе что-нибудь об этом говорила? Было бы отлично, если бы так случилось. Местные социальные службы приносят много пользы. Но я узнала это случайно.

Наркотики, думает Марк, Ritalin? У него у самого проблемы с парацетамолом. Он определенно не понимает, почему его дочь должна принимать наркотики. Чтобы вести себя спокойно? Из-за каких-то психических проблем? Она не полоумная. С тех пор как она живет с ними, он не считает ее какой-то двинутой на голову. Если забыть эту сцену в Boots, она просто проводит все свое время в комнате Джеммы, лежит на кровати и слушает свою музыку. И с какой стати Лили должны отправлять в интернат для подростков? Каким бы хорошим он ни был, этот интернат. Лили точно ничего ему об этом не говорила. А насчет пользы социальных служб — ему известно, как Ким могла извернуться и выжать из них и на этот раз все, что ей нужно.

Все, что внезапно приходит ему на ум, пока Ким по-прежнему на том конце провода, в своем доме в Ньюбери после нового ремонта — в котором, считает Марк, он сам тоже принял финансовое участие — но ее хитрость и изворотливость все те же, никуда не делись, так что, когда они виделись в последний раз, в октябре, ему следовало не только выебать ее — ему следовало еще раз как следует ее отдубасить. Тогда, давно, он никогда не избивал ее достаточно сильно. Это были просто игривые шлепки. Несколько шутливых похлопываний. Ничего серьезного.

— Сегодня Рождество, — наконец произносит он, и его мысли начинают проясняться. — И что мне сейчас надо по этому поводу сделать? Почему тебе приспичило сказать это все именно сегодня, а не в любой другой день? Почему бы тебе не вернуться к своему Заку и своему Дэйву — кстати, интересно, почему он передумал и вернулся? — и к твоим добрым старым временам?

— Прикрой свой рот, Марк, — говорит Ким. — Я просто беспокоилась, что Лили не принимает лекарство, беспокоилась о том, нормально ли она себя чувствует, и думала, что, может, если необходимо, ты достанешь для нее новый рецепт. А еще я хотела пожелать ей счастливого Рождества. На Рождество я должна поговорить со всеми своими детьми. Я скучаю по ним, Марк. Я хочу быть с ними^ Лили там? Я могу с ней поговорить? Позови к телефону мою дорогую девочку.

 

Глава 11

— Она пьяная, — говорит Лили, выключает телефон-трубку и роняет ее на мягкий диванный подлокотник.

Марк смотрит на Лили, он все еще в бешенстве от разговора с Ким, в бешенстве на Ким, вспоминает, что не спросил, почему на этот раз она не побеспокоилась отвезти Лили на Ливерпуль-стрит и не посадила ее на нужный поезд — и имеет ли она хоть какое-то представление о том, чем Лили занималась в Лондоне, потому что ему самому она так ничего и не рассказала. И как так может быть, что Лили уже ездила в Лондон в одиночку — ведь именно так она и заявила? — он питает отвращение к Лондону, он уверен, что там только наркоманы и иностранцы. Также он должен был спросить у Ким, почему она считает, что способна быть нормальной матерью для своей дочери. Что дало ей право воспитывать Лили, взять на себя ответственность за будущее его дочери. Бесконечно обижать ее.

Однако у него тяжелое, тошнотворное чувство, что всегда будет именно так. Он всегда был в бешенстве на Ким, и он всегда беспокоился о Лили и о том, нормально ли за ней следят. Но он никак не сможет на это повлиять, потому что не в состоянии с этим справиться, потому что знает — Николь не хочет, чтобы Лили стала слишком от них зависеть. Она определенно не хочет, чтобы Лили переезжала к ним, и убеждена, что именно это Лили и запланировала, если брать в расчет то количество барахла, которое она упихала в свою сумку. Хотя Марк знает, что это вина не только Николь. И вот Рождество, и он стоит с Лили в гостиной, и она стыдливо от него отворачивается — как будто единственный раз в жизни она сказала то, чего ей не следовало говорить — а Николь и Джемма сидят на коленях под рождественской елкой, разбирают подарки, раскладывая их в отдельные кучки, шутливо соревнуясь между собой, и он осознает, что если дело дойдет до решения вопроса о том, куда девать Лили, ему будет просто нечего сказать. Он оказался слишком большим рохлей, чтобы суметь взять на себя ответственность за будущее своей дочери.

Меньше чем год назад он был совершенно счастлив. Фактически до самой Пасхи, до самого звонка от Ким, все, казалось, идет своим путем. Его жизнь была настолько хороша, гораздо лучше, чем он когда-либо смел надеяться — в домике на полдороге к вершине холма, в их маленьком райском уголке — а теперь он чувствует себя несчастным, и захваченным врасплох, и снова полон убийственных сомнений в самом себе. На Рождество и всегда-всегда.

Он сыт этим по горло, он словно выжатый лимон, он чувствует себя так же, как и тогда, когда провел первое Рождество с мамой и Лоуренсом, в драгоценном доме Лоуренса, где ни до чего нельзя было дотронуться, не дай бог не оставить грязных пятен, не дай бог ничего не сломать. Только они втроем, Лоуренс, его мама и он сам, и уж точно без Робби (от которого, понимает Марк, он ничего не услышит до следующего Рождества, если, конечно, тот не проиграл свою битву со СПИДом или с отцом, хотя он никогда серьезно не думал, что такое вообще возможно), они притворялись, что это обычное Рождество, притворялись, что они втроем бесчисленное количество раз справляли Рождество вместе. Что это самая естественная вещь в мире.

С ними даже не было сопливых сыновей Лоуренса, которые выводили Марка из себя, и девчонки, которая терроризировала его, а затем, конечно, они в конце концов трахались — в ее комнате, на ее собственной односпальной кровати, как произошло в один субботний вечер, когда все остальные отправились в город за покупками. Так что какое-то время он ее имел, по крайней мере в их редкие встречи, спекулируя на том, что ей он представлялся крутым, опытным и сущим жеребцом, как и то, что он был до смерти, блядь, великолепен, конечно. «Ты мужчина, Марк, — сказала она ему как-то раз. — И это мне в тебе нравится. Тот факт, что ты всегда, черт возьми, предельно прям в отношениях с людьми и не порешь никакой галиматьи».

И хотя ему казалось это неким подвигом — то, что он завалил свою сводную сестру, изгрязнил, если не лишил девственности, драгоценнейшую дочурку Лоуренса — и таким образом совершил акт мести за то, что эта его сводная сестра так ему сопротивлялась — ничего не было сравнимо с тем, что он ощущал, когда разводил огонь в спальне своей мамы и Лоуренса. Это было самым сильным переживанием детства. Круче, чем угон любой машины, круче, чем взлом любого дома. Круче, чем потеря девственности с грудастой Гейл на Чапел Филд Гарденс. В сто раз круче. Плюс ко всему он почти что сумел выйти сухим из воды.

— Она всегда ведет себя отвратительно, если поблизости околачивается Дэйв, — говорит Лили, теперь она стоит на лестнице, держась за перила, готовая в любой момент, думает Марк, сбежать в свою комнату. — Они сидят вдвоем и целый день бухают, — говорит она, ее пронзительный голос начинает дрожать, — она поднимает задницу только чтобы накормить чертова Зака или чтобы пойти наверх перепихнуться. Я не знаю, зачем Дэйву понадобилось возвращаться. Он отвратителен. Когда он не пытается выебать маму, он пристает ко мне, ага? И она позволяет ему это делать. Она никогда не говорит ему, чтобы он оставил меня в покое. Она меня не любит. Как она могла бы позволить Дэйву творить со мной эти вещи его грязными руками, его вонючим хуем, прямо у нее на глазах? Джейку и Сину повезло, они уехали, вот так, а я должна жить там, и мне некуда оттуда убраться. Никто меня не хочет. Никто не любит.

Лили исчезает из виду, бежит вверх по лестнице, и ее шаги звучат так громко, что это удивительно, думает Марк, это невозможно для такого легкого человека, а затем он выкрикивает:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя, Лили. Твой папа тебя любит!

Это получается нечаянно, это вырывается так, как несдерживаемая рвота (он всегда блевал как дитя, когда отхлебнул слишком много пива, когда затянулся косяком, в тот момент, когда его папа в последний раз за собой захлопнул дверь в гостиную — после этого он заблевал весь ковер, ботинки и свои лучшие брюки от Barton), но он не бежит вслед за ней по лестнице, а когда он оборачивается и смотрит на Николь и Джемму, по-прежнему сидящих на полу, с грудой неразвернутых подарков (и в груде подарков для Джеммы явно не прослеживается компьютера, потому что ему удалось убедить Николь, что будет несправедливо дарить Джемме такой дорогой подарок на глазах у Лили, потому что они решили, что самой Лили подарят только CD и шляпу, что они могут подарить Джемме компьютер на ее следующий день рождения, кроме того, он не смог найти Даррена), раскрасневшихся от тепла камина, Николь — чуть больше, чем Джемма, застарелое похмелье дало о себе знать, и они нарочно ничего не говорят, не хотят прийти ему на помощь, не желают вмешиваться, и от этого молчания ему еще больше становится неловко за то, что именно он стал объектом последней публичной тирады Лили, она обращалась именно к нему, и ему неловко от того, что он заорал, так и есть, он закричал, что любит ее. На глазах у своей жены и дочери, своей спокойной, сдержанной, благоразумнейшей жены (не то чтобы он считал, что вчера она вела себя нормально, когда вдруг стала такой шаловливой и захотела, чтобы он трахнул ее так же, как трахал Ким, захотела, чтобы он сделал это без Durex Avanti, несмотря на то, что после поездки на Майорку она так и не начала снова принимать противозачаточные пилюли — значило ли это, что у нее нет никаких интрижек на стороне? — размышляет он) и дочери, с которой они вместе живут в одном доме, его великолепная, его драгоценная, его единственная и неповторимая маленькая Джем.

И больше он не может выдавить из себя ни слова, ни слова объяснения — в свою защиту? — он сокрушительно, неконтролируемо желает скрыться с их глаз долой, выбежать из дому и снова отправиться пешком в центр города. Или на реку, в которую, думает он, можно было бы броситься вниз головой.

Однако он снова смотрит на Николь и Джемму, а те ползают вокруг рождественской елки — этого идеального треугольника из пульсирующего красного, и зеленого, и голубого, и белого — и он помнит, что Джемма на ногах с четырех утра, ей отчаянно хочется распаковать свои подарки (впрочем, она все равно не получит того, о чем мечтала), помнит, как переживала Николь, представляя себе перспективу приезда Лили на Рождество, как она была убеждена, что Лили просто устроит сцену и испортит всем остальным праздник, особенно Джемме, и он помнит, что сам бессчетное количество раз заверял Николь, что не позволит Лили сорвать праздник, и снова вспоминает о тех гибельных Рождествах, которые были в его детстве, когда Марк был ребенком, и его папа всегда напивался и начинал бить тарелки или лупить маму на кухне (он внезапно вспомнил это, так и было), а затем праздники, проведенные вместе с мамой, и с Лоуренсом, и без Робби, и это было еще хуже, потому что тогда никто вообще ничего не говорил, потому что они были бесконечно фальшивыми. Он чувствует, что должен помочь Джемме, особенно ей — это единственная нить, связывающая его с реальностью, ее пока что нетронутое, непоруганное детство, ее невинность — и Николь — которая прилепилась к нему на все эти годы, которая тащит на своих плечах его прошлое и перепады его настроения, правда? — помочь им не позволить испортить Рождество, просто убежав из дома, разрушив все и для всех. Никоим образом, думает Марк, он не позволит истории повториться. Не позволит себе продолжать совершать те же ошибки, которые совершал его отец — потому что его папа и мама, его родители и приемные родители творили со своими детьми именно это. Как поступают взрослые все свое ебаное время. И это его задача — подать наконец пример. На самом деле он ведь дружелюбный, более дружелюбный, чем о нем думают. Он порядочный, теплый, счастливый, любящий и добрый — в нем есть эти черты, он уверен в этом. Еще он уверен, что в нем достаточно сил — моральных сил — чтобы построить будущее для своей семьи, своей разросшейся семьи. Он в этом уверен. Он не только человек, который считает себя мужчиной.

— Нике, — говорит он, — почему бы тебе не сбегать наверх и не сказать Лили, что сейчас мы собираемся открывать подарки? Ты способна заманить ее сюда, я знаю, ты сможешь. Она тебя слушается. Скажи ей, что все в порядке. Мы прощаем ее. Мы прощаем ей все. Скажи, что мы хотим, чтобы она была здесь, с нами.

 

Глава 12

И вот раннее утро следующего дня, и еще до того как Николь откроет рот, Марк уже знает, что его ждет. Он видит это по тому, как она пытается заставить свой рот перестать дрожать, как она твердо сжимает губы, втягивает щеки и закусывает верхнюю губу. По тому, что у нее немигающие остановившиеся глаза, подернутые дымкой, быстро наливающиеся кровью.

По тому, как она стоит, слегка расставив ноги и слегка согнувшись, крепко прижав левую руку к стене, наклонив голову, и мускулы на ее шее напряжены, словно она не чувствует под ногами твердой поверхности, не может устойчиво стоять на мягком светло-коричневом ковре и лежащим под ним Cloud 9  и сомневается в том, что ее выдержат те самые доски настила, и перекладины, и несущие стены дома, и поздний викторианский фундамент, на котором и стоял всю жизнь этот дом. Стоит, как будто обхватив себя за плечи. Он знает точно, что его ждет, и до того как она произносит первое слово, он отворачивается от нее — как он всегда отворачивается от людей в тот момент, когда кто-нибудь пытается пробиться к нему, в тот момент, когда кто-нибудь пытается вызвать в нем какие-то чувства — и смотрит на пятно белой стены, на пятно стены, которую он когда-то обдирал, и штукатурил, и снова обклеивал и которую Николь потом аккуратно выкрасила валиком — в светло-розовый, Dulux Magnolia, если он правильно запомнил название той самой краски — конечно, он помнит, это была Dulux Magnolia, весь дом, кроме спальни Джеммы и кухни, они выкрасили краской Dulux Magnolia — и он шепчет:

— Не говори мне. Пожалуйста, не говори мне ничего, я не хочу этого слышать.