Глава первая

Вечер, когда приехал Кен

Впоследствии, восстанавливая в памяти происшедшее — почему-то при воспоминании об этом делалось как-то не по себе, — Хью никак не мог сообразить, с чего все началось.

По правде говоря, раньше Хью вообще ни о чем всерьез не задумывался. Он был из тех, кто совершает поступки — хорошие или плохие — только потому, что их приспичило совершить. Захотелось срубить дерево — срубил, хотя, быть может, делать этого и не стоило. Захотелось поболтать во время занятий — болтал. Захотелось встать в четыре утра — встал. Захотелось подраться — а такое с ним случалось нередко, — он не долго думая выбирал противника из числа тех, кто оказывался под рукой. (Именно по этой причине он бахвалился перед Чарли Бэйрдом: «Кто испугался? Я? Спорим, что проведу ночь в овраге!») Родители считали своего курносого отпрыска озорным и непослушным. Думать он не желал. «Думай! Думай! Думай!» — часто кричал ему отец.

Но на этот раз все получилось по-другому. На этот раз дело было не в том, что Хью разбил окно, свалился с дерева или подложил червей в постель своих сестер, — на этот раз в случившемся принимала участие вся семья: Хью, Джоан, Фрэнси, мама, папа, а кроме них — и Кен.

То, что случилось, случилось, и с этим к ним в дом пришли изумление, радость, а потом беда. Взрослые повели себя весьма странно. Отец, как громом пораженный, поначалу только таращил глаза, потом стал посмеиваться, словно человек, у которого с головой не все в порядке, но через некоторое время сделался нервным и раздражительным, окидывал маму чудным взглядом, а мама при этом, как девчонка, беспокойно хихикала.

Трудно сказать, с чего все началось. Скорей всего, с приезда Кена или, точнее, с того вечера, когда он приехал. (Сомневаться в этом и не приходится.) Бедняга Кен. А может, и с лисы. Или со всего вместе, если принять во внимание и прочие вещи.

Порой казалось, что беда уже давно притаилась у них в доме и, как листок в календаре, только и ждала, когда придет ее час. Ждала много, много лет. Пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, а то и все восемьдесят. Таилась и выжидала подобно огромному валуну на краю высоченной скалы, который только и ждет, чтобы вот-вот упасть. А может, подобно незваному гостю, постучавшему в дверь. Уже много лет было известно, что в овраге хоронится нечто дурное. Целых восемьдесят лет.

— А сколько это восемьдесят лет, папа?

— Долго, Хью.

— Ага. Только как долго?

— Не знаю, сынок. Придется тебе спросить у кого-нибудь постарше.

Хью задумался. Пожалуй, он понял, что имеет в виду отец. Человек должен прожить восемьдесят лет, чтобы понять, как это долго.

— А тебе сколько лет, папа?

Отец улыбнулся, и все на свете стало на свои места. Отец уже давно так не улыбался. С тех пор, как все это случилось, он вел себя крайне странно. Но теперь, когда Хью по-настоящему задумался над всем происшедшим, беда миновала, да и Кен уехал к себе домой.

Вечер, когда прикатил Кен, пришелся на пятницу, с которой начинались праздники, а потому в поезде, идущем в горы, было полно туристов с чемоданами и рюкзаками, а также бизнесменов, секретарш и продавцов, решивших навестить родных и близких.

Кен впервые ехал в душном, шумном, переполненном людьми поезде. Взрослые, устав после рабочего дня, читали газеты, книжки или журналы, а то и просто клевали носом, готовые вот-вот уснуть; припозднившиеся покупатели возвращались домой из города и никак не могли отдышаться от вороха своих свертков и пакетов; шумливые группы молодых людей собирались в поход по бушу; отряды бойскаутов распевали те песни, что поются у костра. И рядом с ними — Кен, обычно спокойный, но сейчас настоящий комок нервов. Все они ехали в этом раскачивающемся на ходу шумном поезде, который вышел из Мельбурна в 5.10 в самый канун праздника.

Кен сидел на краю скамейки между двумя толстыми мужчинами, занимая оставшиеся свободными несколько дюймов, а на коленях у него стоял тяжеленный чемодан, потому что багажная сетка была битком забита чужими вещами. Он мучился и потел, было неудобно, жарко, а от табачного дыма резало глаза.

Разумеется, он был взбудоражен, ибо еще ни разу в жизни не только не ездил на поезде один, но и никуда один не ходил, кроме как в школу, в близлежащие магазины по маминым поручениям да на игровые или спортивные площадки рядом с домом. По мере приближения этой долгожданной поездки он, мечтая о ней, почему-то представлял себе, что в вагоне никого не будет, что он сядет возле окна и примется считать станции и разъезды, любуясь коровами и лошадьми и прислушиваясь к перестуку колес поезда, который будет мчать его в горы, где живут Хью и Джоан. Оказалось, ничего подобного.

Вагон был набит битком, стоял жуткий шум, а за развернутыми листами газет и широкими спинами пассажиров Кену ничего не было видно. На остановках люди сходили, но влезало еще больше. Его толкали и пихали чужие колени, локти и раздутые рюкзаки. Ему наступали на ноги. В горящие от волнения щеки то и дело тыкались углы чемоданов, а свертки и рукава проезжались по голове. От собственного тяжелого чемодана было и вовсе невмоготу. За всю его жизнь еще ни один час не тянулся так долго.

В Белгрейве, на конечной остановке, люди рекой хлынули из вагона, и Кена, почти готового заплакать, вынесло вместе с ними. Ничего похожего он и представить себе не мог. Ему пришлось приложить максимум усилий, чтобы устоять на ногах, не упустив из рук чемодана, пока окруживший его водоворот из высоченных, как деревья в лесу, людей, подхватив, нес его по длинным крутым сходням. Куда его несут, он не знал, но надеялся в конце платформы разыскать автобус.

Мама объяснила ему, где обычно ждет автобус, однако он все перезабыл и, хотя жалобно, то и дело вопрошал: «Где сесть на автобус в Монбалк?» — никто, казалось, его не слышал. Все эти рослые важные люди спешили на свои автобусы, и никому не было дела до мальчика, растерявшегося от страха, что его вот-вот затопчут. Кен вдруг почувствовал себя маленьким. Еще ни разу ему не доводилось испытывать такого чувства.

— Тебе куда, в Монбалк? — раздался чей-то голос.

К нему наклонился какой-то высокий мужчина, шагавший рядом.

— Да!

— Пойдем со мной.

Кен, спотыкаясь, потому что тащить чемодан было что тащить якорь, бросился вслед за мужчиной, боясь потерять его из виду.

— Поспеваешь? — оглянулся мужчина.

Лицо Кена, должно быть, выражало полную безнадежность, потому что мужчина остановился.

— Что у тебя там? — спросил он. — Кирпичи, что ли?

И, выхватив чемодан у Кена из рук, снова устремился вперед так, будто чемодан ничего не весил. Кен почти бежал, чтобы поспеть за его длинным шагом, и беспрестанно твердил:

— Спасибо. Спасибо. Большое спасибо.

Мужчина не откликался, а может, и не слышал его.

— Вот твой автобус, — показал мужчина, спустившись с платформы, — вон тот.

И снова Кен оказался наедине со своим тяжелым, как якорь, чемоданом, а со всех сторон на него напирали люди, стоявшие в очереди на посадку в большой красный автобус; ему так хотелось плакать, что из глаз, испугался он, вот-вот брызнут слезы. А он-то мечтал о полном приключений самостоятельном путешествии, о поездке не в машине родственников, а в автобусе, где он сам, как взрослый, заплатит за билет и будет вести себя так солидно, что у мамы в следующий раз на его счет не возникнет никаких сомнений. Как здорово пожить в горах у тети Кэт с дядей Бобом и их детьми! Каждая минута, проведенная у них, должна быть только в радость!

Люди напирали со всех сторон, пока он, волоча чемодан, взобрался по высоким ступенькам в автобус и очутился перед раскрасневшимся от духоты водителем, протянувшим руку в ожидании платы за проезд.

— Куда? — спросил водитель, будто не зная, куда идет его автобус.

— В Монбалк, — испуганно ответил Кен. — А что, разве вы не туда?

— Десять центов.

Кен не мог найти кошелек, который дала ему мама.

— Быстрее, сынок. Десять центов.

Лицо водителя, приблизившись, стало совсем красным и сердитым. По крайней мере, Кену так показалось.

— Есть у тебя деньги?

Кен яростно закивал, продолжая безуспешно шарить по карманам.

— Тогда входи, — сказал водитель. — И пробирайся в конец автобуса. Заплатишь при выходе. А чемодан поставь вон туда, за поручни. Не мешай проходу, сынок. Быстрее, быстрее! А ну, кто-нибудь, помогите парнишке. Бросьте его чемодан вон туда.

Кен всхлипнул, но никто его не услышал. Люди до того разомлели от жары, что ничего не слышали — лишь бы побыстрее добраться до дому, а пока их заботило только — одно усесться поудобнее. Было почти половина седьмого — последний автобус. Люди толкались изо всех сил.

Кен пробрался в конец автобуса, но и там все места уже были заняты, поэтому ему пришлось стоять. Он шарил по карманам в поисках кошелька, чувствуя, как его охватывает слабость и начинает трясти и тошнить. Кошелек пропал. А ведь в нем были обратный билет на поезд, двадцать центов за проезд на автобусе и пятьдесят центов на разные расходы.

Он оглядел пассажиров — не найдется ли среди них кто-нибудь, добрый, славный, вроде того, что помог ему с чемоданом, но люди в автобусе либо чересчур разомлели от жары, либо слишком уморились, либо были целиком заняты собственными мыслями, чтобы обратить внимание на жалкого десятилетнего мальчика, который не знал, плакать ли ему или бежать обратно к поезду и, мечась по платформе, кричать: «Мой кошелек! Я потерял свой кошелек! Где мой кошелек?» На него вроде никто и не смотрел. Все снова уткнулись в газеты, книжки, журналы, глядели в окно или болтали друг с другом. А в Кене росли какая-то пустота, чернота и страх. И уже нельзя было ничего предпринять, ибо автобус тронулся, и ему пришлось схватиться за поручень, чтобы не упасть.

«Я потерял кошелек, — тихонько всхлипывал он, — а тетя Кэт и дядя Боб ничем не смогут мне помочь. У них нет денег. Мама всегда говорит, что у них нет денег. И это, наверное, правда, иначе она не насовала бы мне в чемодан всех этих консервов, от чего он стал таким тяжелым».

Автобус, похожий на длинное малоподвижное животное с больными суставами, скрипя, поворачивал из стороны в сторону, огибая углы и выходя на прямую, и Кен, которого тошнило не переставая, качался вместе с ним. Потом автобус очутился в большом зеленом лесу, где вершины башнеобразных деревьев сплелись между собой, образуя высоко над дорогой аркаду из ветвей. Автобус был похож на собор со скамьями, на которых сидели прихожане, на собор на колесах, который не спеша полз по дороге, пронизанной потоками солнца.

Движение было медленным, хотя моторы натужно ревели: с трудом взбирались вверх автомобили с прицепами, а впереди и сзади метались, стараясь влезть в колонну и обогнать всех, похожие на жуков машины с молодыми людьми, за ними шли грузовики с бойскаутами и туристами и грохочущие трейлеры, изрыгающие бензиновые испарения и доверху нагруженные раскачивающимися из стороны в сторону ящиками с фруктами. Кен тоже качался из стороны в сторону, держась за поручень над спинкой сиденья. Отчаяние не покидало его.

Оказалось, что это Шербрукский лес. Раньше, когда Кен со своими родителями проезжал по этим местам, ему всегда вспоминался Робин Гуд. Лес, где обитал Робин, был совсем в другой части света, в тысячах миль отсюда, за морем, да и назывался он чуть по-другому. Он вспоминал про Робина Гуда из Шервудских лесов, который грабил богачей и отдавал награбленное беднякам, отдавал мальчикам, потерявшим свой кошелек, и тетям и дядям, у которых не было денег.

И тут вдруг ему припомнилось золото. На эту мысль его навели отблеск заката на листьях деревьев, лучи солнца, перерезающие дорогу и напоенный сиянием солнца воздух. Мир превратился в золото. И лес стал похож на золотой слиток. Нужен кусочек золота, иди в лес и бери. А если требуется целое золотое бревно, сруби дерево. Только когда золота так много, оно теряет свою ценность. Оно никому не нужно. Даже за проезд в автобусе им не расплатишься.

Хью, Джоан и Фрэнси ждали его на автобусной остановке.

Шестилетняя Фрэнси обладала тем, от чего взрослые при виде ее сразу балдели: огромными зелеными глазами, длинными золотистыми локонами и прелестным личиком. Но на этом все ее достоинства, как хорошо было известно ее брату с сестрой, и исчерпывались.

Везде — на полу, на стенах, в чужих тетрадках — Фрэнси имела обыкновение писать свое имя. Она вырывала картинки из чужих книжек и тараторила не умолкая с половины седьмого утра до половины восьмого вечера. Если с дерева, из-под дома, из буфета или за добрую сотню ярдов от дома звучал голос, значит, это была Фрэнси.

— Когда приходит автобус? — уже восемь раз спросила она. — Привезет Кен мне леденец? — интересовалась она в шестой раз. — Я хочу, чтобы Кен спал у меня в комнате, — было сказано четыре раза. — Мне нравится Кен, потому что он не говорит, чтобы я заткнулась, как говоришь ты, Джоан, хотя тебе сказали, чтобы ты не говорила: «Заткнись!» Это невежливо. Я скажу маме, что ты мне крикнула: «Заткнись!» Раз приезжает Кен, значит, к чаю у нас будет сладкая кукуруза. Я люблю кукурузу и чтоб много-много масла. А Кену нравится сладкая кукуруза и много-много масла?

Джоан была много старше Фрэнси. Ей уже исполнилось десять лет и три месяца. Она умела застелить свою постель, мыть посуду, пользоваться пылесосом и испечь шоколадный торт. Она преуспевала по истории, но плохо разбиралась в арифметике. Она была обладательницей такого же курносого носа, как и у ее брата, кошки, двух бентамских курочек и одного петушка и коллекции разноцветных камушков. А также полки с двадцатью тремя книжками.

— По-моему, автобус опаздывает, — сказала она. — А вдруг с ним произошла авария? Вот ужас-то! Первый раз Кен едет в автобусе, и на тебе! Движение на дороге сейчас такое, что за Пэтчем автобус вполне мог сорваться с обрыва.

— Завтра мы обязательно пойдем на рыбалку в Вури, — объявил Хью. — Чарли Бэйрд выловил там радужную форель. Вот будет здорово, если и мы поймаем форель! Возьмем с собой сэндвичи, а форель можно будет испечь. Как думаешь, разрешат нам развести костер?

— Кен будет играть со мной в лото, — заверещала Фрэнси, — Он ведь завтра еще домой не уезжает? А сегодня, сказала мама, мне разрешат не спать до девяти часов. Когда прядет автобус?

— Хорошо бы, если бы Кен привез свои марки, — вздохнула Джоан, — У меня есть на что меняться. И хорошо бы, если бы он привез плавки, тогда мы сможем поплавать в запруде.

— А в воскресенье обязательно сходим на Лысые горы, — сказал Хью, — поищем заброшенные золотые прииски. После воскресной школы, конечно. Как думаешь, заставят нас идти в воскресную школу? Может, смастерим лук со стрелами и на обед у нас будет кролик, а? Чарли Бэйрд на днях подстрелил кролика.

 

Глава вторая

Сова

Ничего с автобусом не случилось: с обрыва за Пэтчем он не сорвался, даже бензина ему хватило до самого конца. Автобус приехал, и вышли все, кроме Кена.

— Его нет! — заверещала Фрэнси. — Где Кен?

— Наверное, опоздал, — расстроилась Джоан, — а теперь до завтра другого автобуса не будет.

— Вот те на! — откликнулся Хью. — Кен-то и не приехал.

— Нет, приехал, — верещала Фрэнси, — Вот он, Кен. Кен в автобусе. Правда, ты будешь спать у меня в комнате, Кен?

Кен был в автобусе, он разговаривал с водителем.

Он качал головой из стороны в сторону, тер рукой лоб, а вид у него был такой виноватый, будто его поймали на краже яблок из чужого сада или брюки у него на заду были разорваны до неприличия.

— Не могу найти, честное слово, не могу! — кричал он. — Пожалуйста, извините меня, мистер водитель. Пожалуйста. Я бы ни за что не сел в автобус, мистер водитель, если бы знал, что у меня нет денег на проезд. Честное слово. Я потерял и обратный билет домой, и деньги. Всё потерял. Выронил, наверное, из кармана. Понятия не имею, куда делся кошелек. Я пришлю деньги, мистер водитель, обязательно пришлю. Обещаю. Честное слово.

А водитель, стараясь успокоить рыдающего Кена, говорил:

— Ладно, сынок, успокойся! Все что-нибудь да теряют, со всеми случается. Никто тебя за это не убьет. Не кричи так, ей-богу, никто тебя не убьет. Заплатишь мне в следующий раз, я разрешаю, но только вылезай. Прошу тебя, вылезай.

Итак, чуть пошатываясь и бормоча про себя нечто невразумительное, на обочину спрыгнул Кен, с трудом таща со ступеньки на ступеньку чемодан, делая ртом какие-то нервные глотательные движения и при этом посапывая носом.

— Кен! — заверещала Фрэнси. — Здравствуй, Кен! У нас по случаю твоего приезда будет к чаю сладкая кукуруза.

— Привет, Кен! — сказал Хью, — Что случилось?

— Он потерял свой кошелек, — объяснила Джоан. — Ты же слышал.

— Да, — всхлипнул Кен, изо всех сил стараясь сдержать готовые хлынуть слезы, — Потерял кошелек, как маленький.

— Ну и что? — спросил Хью.

— Там были все мои деньги и обратный билет. Мама мне всыплет по первое число. И больше никогда к вам не пустит. Я знаю.

— Пустит, не сомневаюсь, — заявила Джоан, — Сама, держу пари, сто раз, не меньше, теряла кошелек. Наша мама вечно свой теряет.

— Вечно?

— Сунет куда-нибудь, а потом не может найти. И в магазине сколько раз оставляла. Взрослые вечно теряют свои кошельки, правда, Хью?

— Точно, — отозвался Хью. — Подумаешь, кошелек потерять!

— У нас к чаю будет сладкая кукуруза, — верещала Фрэнси, — Ты любишь сладкую кукурузу, Кен? Я люблю, когда к ней еще много масла.

— Мы, Кен, сегодня будем спать в палатке, — сказал Хью. — Я уже поставил палатку и приготовил все, что надо.

— Он будет спать у меня, — верещала Фрэнси. — Правда, Кен?

— Он будет спать вместе с Хью возле запруды, потому что Хью уже поставил там палатку и договорился с мамой. Ее долго пришлось уговаривать, я тебе уже говорила, из-за этого оврага и всего прочего. Хью у нас смелый. А я в семь часов утра приготовлю на завтрак рисовую кашу и гренки с медом и отнесу им туда. А потом, когда поедим и отдохнем, будем купаться, правда, Кен? Нам повезло, что у нас есть вода, говорит папа, потому что кругом стоит засуха.

Кен ничего не понимал. Большую часть того, что они говорили, он не слышал, смысл слов куда-то ускользал, не проникая в сознание. Его беспокоило, что тетя Кэт вечно теряет свой кошелек и что Фрэнси любит, когда много масла. Если они вечно теряют кошельки и без конца едят масло, то не приходится удивляться, что у них нет денег. Но им, по-видимому, на это наплевать. У Кена дома все было наоборот.

— Пошли, — сказала Джоан, — а то скоро стемнеет. Если мы не успеем дойти до дома засветло, мама устроит жуткий скандал. Вылезает на дорогу и ругается. За целую милю слышно. Она запрещает нам вы ходить из дома, когда стемнеет.

— Верно, пошли, Кен, — согласился Хью. — Забудь про свой дурацкий кошелек. Мама даст тебе денег. — Хью поднял чемодан. — Вот это да! Ну и тяжелый! Пока дойдем до дому, он будет весить не меньше тонны. В нем нет ничего такого, что можно было бы выбросить?

— Конечно, нет, — разозлился Кен. — А что, разве мы пойдем пешком? Целых две мили? А где ваша машина?

— Опять сломалась, — ответил Хью. — Механики из гаража говорят, что отцу давно пора ее взорвать.

— Чтобы она разлетелась на кусочки, — заверещала Фрэнси. — Как бухнет — и все сбегутся смотреть. Папа ее взорвет! Ура!

— Он ее починит, и мы будем с ней играть, — сказала Джоан. — Он ее починит, и мы сможем ездить на ней по участку.

— Вы? — чуть не взвизгнул Кен.

— Ну не мы, а Хью. Хью уже одиннадцать. А мне десять.

— Верно, — согласился Хью, — Отец Чарли Бэйрда починил свой старый «шевроле», и теперь Чарли разъезжает на нем по участку. Он уже три раза налетел на дерево. Вот здорово-то! Если Чарли разрешит, мы, может, завтра тоже покатаемся.

Кен почувствовал слабость в ногах.

— Нет…

— Ты что, трусишь, что ли? Ничего с тобой не случится. Этот «шеви» больше десяти миль в час не делает. А наши ребята, спускаясь с Симерс-Хилла на велосипеде, делают все сорок. Вот бы тебе на них посмотреть! Дух захватывает! Мама мне больше не разрешает, потому что в прошлый раз я сломал себе руку и разбил велосипед… Давай, Кен, двигай! Не стой как оглушенный петух!

И Кен в полной растерянности поплелся вслед за ними, с трудом передвигая ноги при одной только мысли о двух предстоящих им милях, при мысли о горах, с которых мальчишки спускаются на велосипедах со скоростью сорок миль в час. Нет, он вниз не поедет, только вверх! А как спать в палатке возле запруды? В полной тьме! Когда кругом в буше горят кошачьи и змеиные глаза и полно разных шорохов. Или купаться в запруде? Он один раз сунул было в воду большой палец и чуть его не отморозил. А врезаться в дерево на машине? И ко всему еще сладкая кукуруза. Он ненавидел сладкую кукурузу.

Как все это с самого начала, когда он только сел в поезд, было совсем не похоже на то, о чем он мечтал! Даже Хью и Джоан стали другими, не говоря уж о Фрэнси, которая верещала не закрывая рта. И дядя Боб с тетей Кэт, по-видимому, тоже изменились: раньше, когда они приезжали к ним в Мельбурн или когда Кен с мамой и папой бывали здесь, они казались ему разумными людьми. А теперь, после всего что наговорили ему Хью, Джоан и Фрэнси, ему стало просто страшно.

У Кена в доме все было совсем по-иному. Отец Кена был служащим в компании, которая занималась производством картонных коробок. По мнению мамы, ответственная работа. А дядя Боб ничего не делал, целый день слоняясь по дому. Вот в этом-то и разница; просто раньше он этого не замечал.

Мама всегда отзывалась о них как-то по-странному, особенно когда Кен говорил про дядю Боба что-нибудь хорошее, что особого труда не составляло, потому что дядя Боб был и вправду очень славным — по крайней мере, Кену так казалось. Мама же всегда говорила про него такое, что только сейчас обрело смысл. Например: «Твой дядя Боб никогда не был мне настоящим братом. Он не старался мне помочь. От него никогда не было и не будет толка. За всю свою жизнь он ни единого дня не трудился честно. Сочиняет стишки на поздравительных открытках! Или малюет какие-то картинки! И все за гроши. Разве это занятие для взрослого человека? Нечего удивляться, что его жена — комок нервов. Живут в этом жалком домишке, где летом печет, как в духовке, а зимой студено, как в могиле. Когда идет дождь, крыша течет. Не могу понять, как их еще не снесло ветром».

Только нынче утром мама сказала: «Я отпускаю тебя, Кеннет, не без дурных предчувствий…» Но тут же оборвала себя и заговорила совсем о другом.

Кен не знал, что означают слова «дурные предчувствия», но теперь у него появилось некоторое представление.

— Черт побери, — пробормотал он про себя, — и я ведь застрял здесь до вечера в понедельник.

Фрэнси опять верещала ему что-то в самое ухо, Хью с жутким скрежетом волочил его чемодан по засыпанной гравием дороге, а Джоан твердила, что солнце уже село и что им следует поспешить, если они не хотят, чтобы тьма застала их на середине пути:

— Мама нам как следует задаст, если мы не явимся домой до наступления темноты. После того как она услышала сову, она прямо заклинилась на этом.

— Чего? — не понял Кен.

— По ночам сова кричит, как человек, которого убивают. Когда мама услышала ее крик в первый раз, она позвонила в полицию. Приехали полицейские и несколько дней обшаривали буш. Но мама считает, что это не птица. Она убеждена, что в буше лежит мертвец.

Дом, в котором жили дядя Боб с тетей Кэт, вовсе не был жалким. Может, крыша и текла, когда шел сильный дождь, может, он и дрожал на сильном ветру, но развалюхой он никак не выглядел, особенно сейчас, в мягком свете уходящего дня. Наоборот, сейчас, когда окна его гостеприимно сияли сквозь строй растущих вдоль дороги деревьев, он был похож на дворец и казался приютом для путников, уставших от долгого пути. А Кену слышался голос матери, которая говорила, как говорила всегда: «Ну конечно, опять везде горит свет!» У Кена дома так не было, никогда не было.

— Сладкая кукуруза! — заверещала Фрэнси, — Ура! Ура! — И помчалась вперед с криком: — Мамочка, Кен приехал! Кен приехал! Кен будет спать у меня, правда?

Никто не обращал внимания на Фрэнси. Фрэнси продолжала болтать не закрывая рта, но в ее сторону даже не смотрели. Она говорила не переставая и на крыльце, и в гостиной, и на кухне, пока тетя Кэт целовала Кена, а дядя Боб пожимал ему руку. Фрэнси трещала без умолку, как включенное на полную мощность радио где-то в глубине дома, которое никто не слушал, но было лень выключить. Они разговаривали, не замечая ее.

Шум этот сбивал Кена с толку, кроме того, он устал, стер себе ноги и в глубине души чувствовал себя несчастным, хотя и старался улыбаться и отвечать «да» или «нет» там, где это требовалось. Он не мог понять, почему не замечал раньше, как у них шумно. У Кена дома было тихо и спокойно, никто никогда не повышал голоса, даже спорили так, чтобы ни в коем случае не услышали соседи.

Хью дул себе на руки и объяснял каждому в отдельности, что натер их до крови, таща чемодан Кена. Дядя Боб поднимал и опускал чемодан, удивляясь: «Убей меня, не понимаю, чего туда наложили?» А тетя Кэт уговаривала всех побыстрее пойти в ванную и умыться, потому что чай уже стынет. Джоан говорила: «Смотри, Кен, у тебя в чемодане полно консервов. Вот почему он такой тяжелый». И тетя Кэт, у которой на лице появилось вроде сердитое выражение, сказала: «Я же предупреждала ее, что ничего не надо. Господи боже, Элен невыносима! Твоя мама, Кен, никого не слушает. Тебе этого не съесть, если ты проживешь у нас и целую неделю». А дядя Боб уговаривал: «Она же хотела как лучше. А ну, дети, марш в ванную». И, уже выходя из комнаты, Кен услышал: «Не понимает, как это унизительно». Но в ту же секунду раздался душераздирающий вопль кошки, на которую наступила Фрэнси.

Все, что говорилось потом, Кен уже не воспринимал: в ушах звенело. Как было бы хорошо, если бы он сюда не приезжал!

 

Глава третья

Книга

— Кен будет играть со мной в лото, — заявила после чая Фрэнси.

— Ты привез с собой марки? — спросила Джоан. — У меня есть на что меняться.

— По-моему, нам пора в палатку, — предложил Хью. (Его смущало, достанет ли у него храбрости выйти из дома, когда станет совсем поздно.)

— Я позвоню на железнодорожную станцию, — сказал дядя Боб, — спрошу, не передали ли им твой кошелек.

— Бегите наверх, дети, — велела тетя Кэт, — и займитесь там чем-нибудь. По телевизору показывают австралийский фильм, можно поиграть в «скрэббл» и есть книга. Посуду оставь мне, Джоан.

— Я не лягу до девяти, правда, мамочка? — спросила Фрэнси.

Они пошли в гостиную, и Хью включил телевизор. (Храбрости у него достанет, можно не сомневаться.)

Фрэнси вытащила свое лото и разложила карточки на полу, вскрикнув от удовольствия, когда нижняя часть туловища слона пришлась к верхней части молочницы.

— «Скрэббл» в ящике! — крикнула тетя Кэт. — Придется вам пошевелить мозгами. Тебе это особенно полезно, дорогой мой Хью.

— По какому каналу передают фильм, мама? — крикнул Хью.

— Фрэнси, я с тебя шкуру спущу! — крикнул дядя Боб, — Ты опять вырезала страницы из телефонного справочника.

— По второму! — крикнула тетя Кэт.

— В старой папиной книжке с картинками, которой он играл еще ребенком, я нашла треугольную марку Риеки. Твоя мама, когда была маленькой, собирала марки?

— Никакого фильма нет! — крикнул Хью. — Идет какое-то спортивное обозрение или что-то вроде этого.

— Кошелька никто не передавал! — крикнул дядя Боб. — Не беспокойся, мы все уладим.

— Давай играть в лото, Кен, — ныла Фрэнси. — Давай играть в лото…

— Ты, наверное, включил не тот канал! — крикнула тетя Кэт.

Кен окончательно перестал соображать, его качало из стороны в сторону, ему казалось, будто его режут на куски: один кусок — Фрэнси, второй — Хью, третий — Джоан, четвертый — телевизору, пятый — дяде с тетей, а ему самому ничего не остается.

— По-моему… — хотел он что-то сказать, но никто его не услышал.

Дядя Боб прошел через гостиную в другую комнату.

— Играете? Ну и молодцы! Хью, покажи Кену книгу. Ему будет интересно, я уверен.

— Ага, — отозвался Хью. — Только мне хочется смотреть фильм. Ты покажи, Джоан.

— Да ну ее, книгу! Мы смотрим марки, правда, Кен?

— Нет, играем и лото, — верещала Фрэнси.

— Извини, Хью, дорогой! — крикнула тетя Кэт. — Фильм начнется только в полдевятого, да и то не тот, про который я говорила. Австралийский фильм был на прошлой неделе. А тот, что сегодня, вам не понравится. Только обнимаются да целуются.

— Вспомнила! — воскликнула Джоан. — Хью, а где шоколад?

В гостиной на пути в кухню снова появился дядя Боб.

— Хотите орешков, ребята?

— Орешки! — издала вопль Фрэнси. — Ура, орешки!

— Ты привез на что меняться, Кен? — гнула свое Джоан.

Хью хлопнулся на пол, держа в руках потрепанную книгу.

— Посмотри, Кен. Это — старая книга с картинками, которая была у папы, когда он был еще маленьким. Мы нашли ее только на прошлой неделе. Она издана в 1895 году. Подумай только, тогда и папы-то, конечно, еще не было на свете. Ему дал ее его дедушка. Она была у него, когда он тоже был еще ребенком. А теперь она принадлежит мне.

— Нам, — поправила его Джоан.

— И мне тоже! — выкрикнула Фрэнси.

— Там есть потрясающий рассказ про два убийства на Десмонд-крик. И все это, знаешь, правда. Со схемами и картинками. Подумать только, папа читал про все это, еще когда был мальчишкой, и начисто позабыл.

— Кен не понимает, о чем ты говоришь, Хью.

— Почему это не понимает? Знаешь, Кен, Десмонд — это ручей, который бежит у подножия горы. Наш ручей. Даже не ручей, а родник, возле которого мы сделали запруду. Да знает он, я уверен. И представь себе, папа читал про все это, когда был ребенком, но понятия не имел, что в один прекрасный день купит дом возле горы, у подножия которой и будет бежать этот самый ручей. Два китайца искали тут золото. У них был шурф рядом с ручьем. Шестьдесят футов глубиной — шурф, а не ручей, конечно.

— Покажи ему картинку, Хью, — посоветовала Джоан.

— Смотрите книгу, а? — Вошел дядя Боб. — Представь себе, что в ней есть целая история про наш собственный ручей. В те дни здесь жили китайцы, сотни китайцев искали золото на здешних холмах. И рядом с нашим ручьем у них был шурф глубиной в шестьдесят футов.

— Кен уже знает об этом, папа. Я ему рассказал.

— Шурф этот, конечно, не совсем возле нашего ручья. Нам принадлежит лишь небольшая часть его. А шурф находится подальше, где ручей расширяется и впадает в Вури. Но интересно, правда? Убийство и все такое. Покажи ему картинку, Хью, она отлично нарисована. Теперь, конечно, все выглядит по-другому. Может, и тогда тоже не так выглядело. Художник, вероятно, нарисовал это по рассказам других. В те дни сюда из Мельбурна нелегко было добраться, дорог не было, да и кругом бродили довольно опасные типы. Золото выявляет в человеке самое плохое. Мне рассказывали, что старатели раза три переворачивали ручей вверх дном в поисках золотого песка. А теперь он весь зарос ежевикой. Никогда не забуду, как мы делали запруду. Еле справились с ежевикой. А ну-ка, Фрэнси, не налегай на орешки. Ты ведь не одна в доме. Попробуй орешков, Кен. Китайцев этих, по-видимому, ограбили. Одного из них нашли с ножом в спине…

— Посуда вымыта, — объявила, появляясь из кухни, тетя Кэт. — А вы, я вижу, заняты книгой. Интересно, правда? Подумать только, сколько лет она провалялась у нас в доме в студии дяди Боба! Тебе уже рассказали про шурф, который китайцы вырыли возле ручья? Шестьдесят футов глубиной. А про убитых? Одного нашли с ножом в спине, а другого на дне шурфа. Сам ли он туда упал или его столкнули? Покажи Кену картинку, Хью. Когда я на нее смотрю, мне представляется, что один из них сначала заколол другого из-за золота, а тот, второй, последним усилием столкнул своего убийцу на дно шурфа.

— Чепуха! — заявил дядя Боб, — Об этом в книге ни слова не сказано. Я уверен, что это сделал кто-то другой. Во всяком случае, ты, Кен, почитай сам. А как насчет того, чтобы поиграть в «скрэббл», ребятки? Поиграем с ребятами, а, Кэт?

— Это несправедливо, — запротестовала Джоан. — Папа всегда выигрывает. Он знает очень много слов.

— В лото! — заверещала Фрэнси. — В лото!

— Ладно, — согласился дядя Боб. — Давайте играть в лото.

— Ура! Ура! — закричала Фрэнси, которая довольно часто добивалась того, чего ей хотелось.

Было уже, наверное, не меньше десяти, когда Хью с Кеном вышли в сад. Хью шел впереди, освещая дорогу карманным фонариком. Необходимости в этом не было, потому что стояла полная луна и в саду было светло, но луч фонарика придавал их путешествию некоторую таинственность. Кен шел, с трудом переставляя ноги: устал как собака. Еще ни разу ему не довелось провести такого вечера, ни разу. Голова у него болела от шума, крика и разговоров. Его подташнивало, но не так, как по-настоящему, а так, когда голова становится пустой.

— Чтобы все было тихо, Хью! — крикнула от дверей тетя Кэт. — Не забыл?

— Нет, мама! — гаркнул в ответ Хью.

— Встаем в семь утра! — крикнула Джоан, — Ты привез с собой плавки, Кен?

— Не-ет, — простонал Кен.

— Я тебе принесу.

Кен заковылял дальше, почувствовав себя еще более несчастным.

— Спокойной ночи, ребятки! — крикнул дядя Боб. — Если напугаетесь, звоните в колокольчик. Вы знаете, о чем я говорю.

— Знаем, — фыркнул Хью.

— В какой колокольчик? — спросил Кен, в глубине души злясь на дядю, который по глупости позволил им в самый разгар ночи выйти из дома. Кен боялся даже представить, что сказала бы, узнав об этом, мама.

— В тот самый, — ответил Хью (о котором Кен и понятия не имел). — И почему это мы должны напугаться? Только дураки боятся оврага. Там никто и мухи не обидит. Ты ведь не боишься, а, Кен?

— Нет… — Кен не мог понять, о каком овраге идет речь. Он не помнил, чтобы об этом говорилось.

— Как будто наш овраг в Африке или еще где-нибудь! Как будто там только и бродят что львы да тигры! От этих взрослых можно спятить. А палатка у нас мировая, Кен. Настоящая армейская палатка. Папе она досталась почти даром. Подожди, сам увидишь!

Хью направил луч фонарика вниз, но палатки еще не было видно.

— У нас есть спальные мешки и все прочее: походная плита, котелок и вымпел на шесте.

— Вымпел? — не совсем понял Кен, изо всех сил стараясь не отстать от Хью, потому что чувствовал, что деревья, как высокие дома, начинают тесниться по обе стороны дорожки и что за голосом неунывающего Хью таится глухая тишина.

— Да. Лисий хвост. Знаешь, такой, какими большие ребята украшают антенны на своих машинах. Только у нас хвост этот — самый настоящий. Мне его дал Чарли Бэйрд. Он застрелил лису. Чарли Бэйрд часто бьет лис.

— Из ружья?

— Когда мне будет двенадцать или тринадцать лет, папа купит мне тоже такое ружье, как у Чарли Бэйрда. А вот и палатка, видишь? Мировая, правда? Осторожней, тут довольно круто. Поскользнешься — и будешь катиться, пока не свалишься в запруду. Один раз, когда было сыро, мистер Гор поскользнулся и… Вот смеху-то было! Он влетел прямо в воду. Наверное, в самом Монбалке было слышно, как он заорал.

— Мистер Гор?

— Да. Инспектор из комитета по водным ресурсам. Так ему и надо. С тех нор он сюда ни разу не приезжал. Папа чуть не умер со смеху. Но мистеру Гору было совсем не смешно. Мировая палатка, правда? — Хью остановился и с гордостью обвел лучом фонарика вокруг палатки.

— Она же дырявая.

— Ну и что? — отпарировал Хью. — А в тебе, думаешь, не было бы дырок, если бы тебе было столько лет, сколько ей? Папа говорит, что она наверняка побывала и в Дарвине, а то и в Новой Гвинее или в Египте. Он говорит, что в ней, может быть, спали те, кто получил потом самый главный военный орден.

— Она вроде стоит на склоне? Мы не скатимся в запруду, а?

— Глупости! — заявил Хью, — Ты боишься, что ли?

— Ничего я не боюсь.

— Мама никогда не разрешала мне спать здесь. Знаешь, сколько пришлось ее уговаривать? Я целыми неделями ее убеждал. Только потому, что ты приехал, она разрешила. Хотя, если очень к ней приставать, она всегда в конце концов уступает. Твоя мама тоже так? Наша-то, во всяком случае, да. Ты когда-нибудь спал в спальном мешке? Чарли Бэйрд говорит, что это красота. Жаль только, что нам не разрешили пользоваться фонарем, — боятся, как бы мы его не перевернули.

У Кена голова шла кругом.

— Вот твой мешок, — продолжал Хью. — Вон тот. У тебя резиновая подушка. Мама говорит, что гостю надо отдавать все лучшее. Какого цвета у тебя пижама? У меня в красно-белую полоску. Снимать нижнее белье я не буду, вдруг станет холодно. Тебе разрешают не снимать белье, когда холодно? Мне нет. А молитву я прочитаю, уже когда влезу в мешок. Не стоять же на коленях рядом со спальным мешком. Обычно, когда я опускаюсь на колени, я кладу голову на постель. А если я положу голову на спальный мешок, то у меня шею сведет.

Но Хью не сказал Кену, о чем он будет молиться. А молился он вот о чем:

«Что бы ни случилось, пусть я не испугаюсь. Будет стыдно, если я среди ночи смалодушничаю. Чарли Бэйрд сказал, что у меня не хватит смелости провести здесь всю ночь. А я постараюсь, чтобы хватило».

 

Глава четвертая

Лиса

Кен так устал, что никак не мог заснуть. Наверное, он теперь навсегда лишился сна. У него все болело. В спальном мешке было жарко, как в духовке. Земля была твердой, шла под откос, а резиновые подушки он терпеть не мог. Голова валилась из стороны в сторону, словно она крепилась на шарнире, который окончательно расшатался. Он ненавидел резиновые подушки. Ненавидел спальные мешки. И ненавидел палатки.

А кругом шумело. Когда Хью наконец перестал молоть языком, тишина, которой так жаждал Кен, оказалась вовсе не тишиной. Он слышал, как, ни на секунду не останавливаясь, бежит вода: непривычный звук — так потрескивает стекло или перекатываются в коробке тысячи брильянтиков; слышал, как играет листьями ветер — будто сами по себе листаются книжные страницы; слышал шепот, как будто где-то поодаль беседуют между собой деревья; слышал, как жужжат и гудят насекомые; слышал, как шевелится земля и вздыхает небо. Он слышал, как, поскрипывая на манер старого колеса, вращается земной шар. Это было ужасно.

Рядом, ровно вдыхая и выдыхая, дышал Хью. Хью спит! Счастливый Хью! Какая несправедливость: Хью может спать, а Кен не может. Но по правде говоря, Хью тоже не спал. Он только делал вид, что спит.

Кен видел палатку, снаружи окутанную, словно слоем краски, лунным светом, а внутри утонувшую во мраке: какие-то тени, очертания каких-то предметов, которые, может, там были, а может, и не были.

Он ощущал присутствие вещей, которых, знал он, видеть не мог; своим воображением он создал их из ничего, превратив в предметы, которые можно было осязать руками: лисий хвост на шесте, фонарик в изголовье у Хью, колокольчик рядом с походной плитой, дочерна законченный котелок, в котором утром они вскипятят воду для чая. Все это были обычные, повседневные, утилитарные вещи. За исключением лисьего хвоста. Все, кроме хвоста. Спустя некоторое время они исчезли.

Он слышал, как, звеня брильянтиками, ни на секунду не останавливаясь, журчит вода, перебираясь через водослив. Он закрыл глаза и все равно видел ее, и чем крепче смыкал веки, тем более отчетливо видел; мерцала и журчала вода, перебираясь через бетонную запруду, уходила в землю под корни деревьев, а потом в черную-пречерную почву и перегной, под землю, и там, внутри, бежала и бежала, мерцая и журча.

А потом появился свет, яркий желтый свет. Он уже видел такой свет в лесу, в автобусе, только на этот раз свет был совсем другим — словно горели сотни золотых шаров. И из земли прямо в этот свет выросли деревья, высоченный, с дом, папоротник, сонно кивавший на ветру, весь в цветах плюш, и камыш, который рос прямо у него на глазах, высокий камыш с огромными колючками вместо метелочек. А вода все журчала, и лучилась, и бежала прямо в золотистое сияние, превращаясь в заводи и пруды, в которых отражались деревья, папоротник, плющ и небо. Все было только в одном цвете: в золотом. И когда Кен посмотрел себе на руки, не из золота ли они, то увидел, что рук у него нет. Он их потерял. Не было ни рук, ни ног, ни тела — ничего.

Два золотых человека сидели возле ямы в сияющей золотом земле и ели золотую сладкую кукурузу, с которой капало золотое масло. Кен спросил у них, не видели ли они его где-нибудь, потому что он потерялся, но из-за того, что он потерялся и его там не было, они его не слышали. Они о чем-то спорили, но Кен не мог понять о чем. Они говорили на каком-то чужом языке.

В золотом лесу было полно птиц. Золотые попугаи кричали: «Лото! Лото! Играем в лото!», а золотые зяблики и золотые дрозды чирикали не переставая. Лежали перевернутые вверх дном золотые машины, колеса у них еще крутились. Золотые кошельки, набитые золотыми монетами, золотыми плодами висели на золотых ветвях. С цветов опадали золотые лепестки, на деревьях шелестела золотая листва, а золотые мужчины продолжали свой спор.

Кен начал понимать их язык, он никогда не слышал его прежде, но вдруг начал понимать. Они спорили из-за ямы. Яма была глубиной в шестьдесят футов. Один из мужчин считал, что следует сделать ее еще глубже.

«Шестьдесят четыре фута, — говорил он, — тогда мы и найдем орешки. И отдадим их тете Кэт. У нее нет орешков».

«Чепуха, — ответил второй человек. — Я знаю слов больше, чем ты, и хочу играть в „скрэббл“. Мне надоело копать орешки».

Их спор разгорелся, и Кен разозлился на них. Он отлично знал, что еще четыре фута и орешки найдутся, потому что видел их там. Одни орешки были I) скорлупе, другие посолены и лежали в пакетиках.

«Отправляйтесь за орешками, — крикнул он им, — не тратьте время на споры!»

Но поскольку он потерялся и его там не было, то они его не услышали.

«Глупые вы люди! — заорал он на них. — Оставили везде гореть свет, набиваете себе брюхо сладкой кукурузой, машина у вас сломалась, а там в земле лежат орешки и ждут вас. Я их вижу. Они там. Вам нужно выкопать еще четыре фута — и все».

Но второй мужчина вскочил, держа в руке нож, и всадил его в грудь первого.

«Если не будешь играть со мной в „скрэббл“, — сказал он, — я найду себе другого партнера», — И, поскользнувшись на сияющей золотом земле, с криком полетел в яму.

— Это сова! — кричал Хью. — Она ничего тебе не сделает, Кен! Она никому не приносит вреда. Это сова ухает.

Кен весь дрожал, мокрый от пота, ему было так жарко, что он задыхался. Он возился в своем спальном мешке, стараясь сесть, когда из мрака протянулись к нему руки Хью. Кен, все еще боясь ножа, старался увернуться от них.

— Не бойся, Кен. Расстегни мешок. Это — сова. Всего лишь птица.

— Птица?

— А я уж было решил, что ты заболел. Ты чего-то кричал во сне.

Кен пришел в себя, проснулся, только отдышаться еще не успел.

— Отвести тебя в дом? А то вдруг ты и вправду заболел?

— Да нет, мне просто жутко жарко в этом спальном мешке, — ответил Кен.

— Хочешь вернуться в дом?

Конечно, хотел бы. Ему хотелось вернуться в дом больше всего на свете. (И Хью, между прочим, тоже.) Но сказать «да» Кен не мог. Не мог он признаться, что боится.

— Все в порядке, — сказал он. — Мне, наверное, что-то приснилось… Да еще эта сова…

— Уверен?

Странно как-то Хью спрашивал: будто обвинял Кена в чем-то, будто догадывался, что Кену страшно, и считал его сосунком. А на самом-то деле все было наоборот. Хью сам трясся от страха.

— Все в порядке, — повторил Кен, залезая обратно в мешок и укладываясь на выскальзывающей из-под головы подушке, — Здорово будет утром, а? — спросил он, — Позавтракаем, а потом полезем купаться?

— Да, — без восторга согласился озадаченный и встревоженный Хью, и вскоре вновь воцарилась тишина, только шуршали, шепчась между собой, листья да, перекатываясь, как брильянтики в коробке, журчала не переставая вода.

…Стоял какой-то полусвет, и не определишь-то, который сейчас час. Может, пять утра, а может, и все шесть. Кен понятия не имел, в котором часу по утрам обычно встает солнце.

Воду почти не было слышно, потому что просыпался лес. Хлопали крылья каких-то крупных птиц — не то сорок, не то зимородков, не то ворон. Укрывшись в глубине кустов, чирикали на манер малышей на школьном дворе маленькие птички; откуда-то издалека доносилось пение петухов, а с птичьего двора — суматошливое кудахтанье кур; где-то поодаль, натужно хрипя, взбирался в гору грузовик; а внизу, но течению реки, ритмично стучал какой-то насос, от которого в земле ухало, как бывает, когда медленно-премедленно ухает сердце.

Кену надоело лежать в спальном мешке, ему было неудобно, жарко, кусались комары, и утомительно было прислушиваться к звукам. Хотелось, чтобы скорей рассвело. После того как луна зашла, кругом стало темным-темно, а когда он открыл глаза, то обнаружил вот этот полумрак, который ему очень понравился.

Он вылез из мешка, как гусеница, сбрасывающая надоевшую ей шкурку, и некоторое время посидел, придерживая руками онемевшую от резиновой подушки голову. Ужасно хотелось нить, но он помнил, что ему категорически запрещается пить некипяченую воду из запруд и ручьев. Джоан предлагала утром искупаться — вовсе не плохая мысль. После такой ночи вода, наверное, будет теплой.

Снаружи было нехолодно и нежарко, нетемно и несветло, а вода в запруде была похожа на сало, которое мама, чтобы оно остыло, сливает в миску, — жирная, серая и чуть, затуманенная. Деревья казались огромными; как великаны, поднявшиеся на цыпочки, они смотрели на него сверху и, казалось, больше принадлежали небу, нежели земле. Свинцовое небо, еще черное, но уже с серебряной каймой, казалось таинственным. А на самом дне Вселенной, возле миски противного незастывшего сала, стоял Кен, чувствуя себя рядом с этими огромными деревьями и величественным небом крохотным существом, которое рассматривают под микроскопом.

Он потянулся, хотелось зевнуть, почесаться, пробормотать какие-то слова, но не хватало смелости издать и звука. Все было так непохоже на то, к чему он привык, хотя всего в часе езды на машине отсюда стоял его собственный дом, тихий и опустевший, на аккуратной улице в пригороде Мельбурна. Занавески опущены, двери заперты, ворота на щеколде. В доме никого не было. Мама с папой уехали на турнир по гольфу в Милдьюру, которая находилась в нескольких сотнях миль от Мельбурна. «Полезно для бизнеса, — сказала мать отцу, — Обязательно надо поехать, дорогой. Там будут все». Вот они и поехали. Отвезли Кена на вокзал и уехали.

Он стоял в лесу, сразу упав духом, растерявшись и испытывая отчаянное одиночество. Всего в двух шагах от него спал Хью, да и все остальные лежали у себя в постелях в доме за вершиной холма, и добежать до них можно было за минуту или две, но они не были ему друзьями, хотя раньше у него никогда на этот счет не возникало сомнений. Это были чужие люди, которые жили по чужим законам и руководствовались совсем чужими понятиями. Чересчур шумливые, чересчур инфантильные — так вроде выражалась мама? И всем довольные. Его раздражало почти все, что они делали. Они говорили по-другому, думали по-другому, вели себя по-другому, даже еда на столе была совсем другой. И жили они в этом необычном месте, где по ночам кричала сова, а сны были золотыми. Он так надеялся, что утром все будет как обычно, но ничего подобного, по-видимому, не произошло.

Между деревьями и среди ветвей, наподобие духов, метались, тяжело хлопая крыльями, большие, крупные птицы. Он увидел кролика; один, два, пять кроликов, которые, встретившись с ним взглядом, как ртуть шмыгнули куда-то в кусты. Прыгнули они, и вместе с ними сделало скачок его сердце.

А потом он увидел собаку или, скорей, учуял ее. Она бежала не прыжками, не перебирая лапами, она как будто стлалась по земле. Миновав край холма, узкую полянку между двумя лесными массивами, похожую на кусочек городской улицы у подножия небоскребов, собака выползла на свет, на несколько секунд стала совсем настоящей и снова скрылась во мраке, в зарослях кустарника и клубках травы, растущей по краям поляны. Ее движения были какими-то плавными. И от этого у него снова учащенно забилось сердце, он стал пристально вглядываться во мрак, пытаясь не потерять ее из виду в зарослях травы и кустарника.

Он нашел ее: длинная и гибкая, она бесшумно, как тень, скользила во мраке. Ему никогда не доводилось видеть живой лисы, но он знал, что она собой представляет. А когда понял, что это лиса, то припомнил даже, какого она должна быть цвета. Он решил, что она рыжая, очень красивая и что в зубах она несет пестрого петушка.

— Лиса, — вскрикнул он, — лиса! Она украла у Джоан петушка!

Лиса подпрыгнула, будто в нее попала пуля, и метнулась в кустарник, в густой подлесок из кизила, ежевики, акации и папоротника, которыми зарос весь крутой спуск к оврагу, куда спускался ручеек от запруды, и Кен, повинуясь безотчетному порыву, метнулся вслед за ней.

— Стой, лиса! — кричал он. — Стой! Стой! Зачем ты украла у Джоан петушка?

Он бежал, не замечая, что бежит босиком, что на нем только пижама, а кустарник колючий, весь в шинах, и густой, и когда его потревожили, он пришел в полное неистовство. Взметнулись маленькие птички. Взвилось вверх целое облако напуганных скворцов, осыпая землю листьями и крошечными засохшими ветками. Коричневыми мячиками запрыгали во все стороны кролики. Откуда-то донесся жалобный стон Хью:

— Что случилось? Что случилось?

— Стой, лиса! — не помня себя вопил Кен.

Но лиса выбралась на тропинку, которую истоптало уже не одно поколение животных, и окончательно растаяла во мраке. Кен тоже бежал по той же тропинке, пока она, сузившись в высоту и ширину, не превратилась в лаз, куда могли пробраться только лиса, кошка да худенький мальчик, если он опустится на четвереньки. Что Кен и сделал, не удосужившись остановиться и подумать.

— Вернись! — кричал он лисе. — Вернись и отдай петушка!

И тут он впервые почувствовал боль. Из глубокой царапины на щеке сочилась кровь, ноги тоже были в царапинах и крови, в крови были руки, в ступни вонзились колючки, а пижама превратилась в лохмотья.

Кен не поверил своим глазам.

— Господи! — простонал он и тут же услышал звон колокольчика: бим-бом, бим-бом…

— Лиса! Лиса! — кричал Хью.

Лиса исчезла. У входа в лаз валялись перья, но лисы и след простыл. И Кен, попав в лаз, очутился в ловушке.

Он попытался попятиться назад, по его не пускали кусты ежевики. Стволы у них были толщиной в целый дюйм, а колючки как когти дикой кошки. Впустить его в лаз они впустили, а выпустить не хотели. Пока он не ведал об их существовании, он их Не боялся. А теперь он их видел, чувствовал, они причиняли ему боль при каждом малейшем движении. Теперь он знал об их присутствии и боялся их.

Откуда-то издалека донесся какой-то неестественный голос Хью:

— Кен! Кен!

— Я здесь.

— Где?

— В зарослях ежевики. Я здесь застрял.

— Какой ежевики? Где засорял?

— Здесь. Я не могу выбраться отсюда. Не могу и шагу сделать. Я весь в колючках.

— Но где? Мне тебя не видно.

Голос Хью не приближался и звучал почти испуганно, что Кен сразу почувствовал. Он всегда чувствовал, когда люди испытывают страх.

— Не знаю где. Здесь. Ты ведь меня слышишь? Значит, должен понимать, где я.

Хью ничего не ответил. Хью молчал.

— Хью!

— Да? — Но ответил он не сразу.

— Иди сюда и помоги мне выбраться отсюда.

Опять пауза. И опять такое же странное, трудное молчание.

— Хью! — окликнул его Кен. — Помоги мне.

Хью, должно быть, не выпускал из рук колокольчика. Он опять начал в него звонить. И пока звонил — а звонил он изо всех сил, — он не говорил с Кеном, не отвечал ему, а только звонил и звонил.

Колокольчик замолчал.

— Хью, — крикнул Кен, — почему ты не спускаешься ко мне?

— Не могу.

— Почему не можешь?

— Не могу. И все.

— Но почему?

— И чего тебя понесло туда? — вдруг разозлился Хью. — Зачем ты полез в овраг? В овраг лазить нельзя. Никто туда не лазает.

— Почему? — с отчаянием выкрикнул Кон.

— Даже лошади не спускаются туда. Они боятся этих мест. И собаки туда не забегают. Не знаю почему, но там никто не бывает. Господи, Кен…

 

Глава пятая

Яма

Полуодетый дядя Боб, тяжело топая, бежал по склону холма. Одна нога у него была обута, второй тапочек он потерял, одной рукой он придерживал брюки, а в другой у него была мотыга.

— Что случилось, сынок? — кричал он.

За ним в одной ночной рубашке торопливо семенила тетя Кэт, но Джоан, увидев цепочку из перьев, застыла на гребне холма. Никто не обращал на нее внимания, а она рыдала:

— Погиб Самсон. Я его не заперла. Я забыла запереть курятник. Фрэнси не было видно. Фрэнси, по-видимому, была способна проспать и землетрясение.

— Господи боже! — кричал дядя Боб. — В чем дело? Змея, что ли? Хью помчался вверх по холму навстречу отцу. Язычок колокола тренькал как-то по-особому.

— Папа, папа…

— Змея? — схватил его отец.

— Нет, нет!

Дядя Боб задыхался, он весь дрожал и побледнел.

— Почему ты звонил? Что случилось?

— Кен в овраге… И не может выбраться… Он бросился за лисой…

— За какой лисой?

— За лисой, которая украла бентамского петушка.

Подбежала тетя Кэт, задыхаясь, задавала те же вопросы, пока ее не перебил чересчур громко дядя Боб:

— Все в порядке. Оказалось, просто лиса. Утащила у Джоан петушка.

— О господи! — вздохнула тетя Кэт. Она поняла, что далеко не все в порядке.

— А что будет с Кеном? — спросил Хью. — Он бросился за лисой и застрял в ежевике. Знаешь, там, внизу, в овраге.

— Скоро вытащим его оттуда, — пообещал дядя Боб, — Далеко он залез?

— Не знаю.

— Стыдись, Хью! — Дядя Боб, разозлившись, начал спускаться с холма, но остановился и крикнул: — Я потерял тапочек! Разыщи его!

Тетя Кэт потрепала сына за волосы:

— Найди тапочек, Хью. Он жутко перепугался. Думал, что змея.

— Змея — это еще полбеды, — пробормотал Хью. — Кен в овраге.

— Какие глупости! Беги ищи тапочек.

— Но ведь он в овраге, мама!

— Хватит говорить глупости, Хью! — оборвала его мать. — Что особенного в этом овраге? Беги. Делай, что тебе велят.

С холма спустилась, всхлипывая, Джоан.

— Бедняжка Самсон. Он погиб из-за меня. Я не заперла курятник. Из-за приезда Кена я забыла запереть дверь. Я виновата. Я убила моего Самсона. — И тут, вспомнив про оставшихся после смерти Самсона двух его вдов, Далилы и Иезавели, она, зарыдав еще горше, со всех ног бросилась назад к дому. — О господи! — взывала она, — Прошу тебя, прошу…

Тетя Кэт кинулась вслед за ней, желая ее утешить, но остановилась, протянув руки.

— О боже… — вздохнула она, припомнив собственные детские переживания. — Слава богу, что я уже вышла из этого возраста…

Кен так и сидел, скорчившись, в лазе, который проложили себе животные в зарослях ежевики. Он боялся двигаться, боялся дышать, потому что при малейшем движении в него когтями вонзались колючки ежевики. У него было такое чувство, будто кто-то схватил его челюстями и держит. И тут раздался голос дяди Боба:

— Где ты, Кен?

— Здесь.

— От слова «здесь» мало толку, парень. Я тебя не вижу.

— Я здесь, — всхлипнул Кен. — Вот здесь. Не знаю где и не знаю почему. Ужас какой-то!

— Если ты не знаешь почему, то я уж и подавно не знаю. — И вдруг дядя Боб с силой втянул в себя воздух: — Господи, прости и помилуй! Как тебя занесло туда?

Кен всхлипнул.

— Ну и ну, парень, неужто ты именно там?

— Да, дядя Боб.

Дядя Боб с силой швырнул мотыгу на землю, с излишней яростью засунул рубашку в штаны и рывком застегнул пряжку на поясе. Потом, прислонившись к дереву, выдрал у себя из босых ступней пару колючек, пробормотал что-то себе под нос и, стиснув губы, тяжело задышал, раздувая ноздри. Появившаяся рядом тетя Кэт тотчас распознала эти симптомы: ее муж пребывает в прескверном настроении. Такое порой случалось по утрам.

— Где он? — спросила она.

— Вон там. Идиот, каких мало.

— Не сердись, Боб.

— Мне не раз доводилось видеть детей, попавших в беду, но такого случая я еще не встречал. Посмотри вон туда. Это что-то невероятное!

— Неужто он прошел по звериной тропе?

— Вот именно.

Тетя Кэт изо всех сил вглядывалась в кустарник, но Кена не было видно.

— Где?

И вдруг, точно так же, как это удалось дяде Бобу, она увидела босые ноги Кена. Кен в одной пижаме, сжавшись в комочек, сидел ярдах в семи-восьми от края кустарника, который заполонил весь овраг и на многие мили тянулся вниз по течению ручья. Кустарник этот представлял собой непроходимые заросли ежевики, вечнозеленого буша и папоротника высотой в десять, а то и в пятнадцать футов, из которых торчали кривые сучья огромных черных деревьев и похожие на колонны стволы башнеобразных эвкалиптов.

— Боб, — в смертельном испуге воскликнула она, — что же нам делать?

— Хороший вопрос! — усмехнулся он.

— Его надо вытащить оттуда.

— Это я и сам знаю, — огрызнулся он. Но тут же почувствовал себя виноватым и взял ее за руку: — Что-нибудь придумаем.

— Тише, — прошептала она. — Он может тебя услышать и испугается.

— Вытаскивать его оттуда, скорей всего, придется, вырубая одно растение за другим. Это займет много времени, может, целый день… Вот, везет же нам…

— Почему вы не вытаскиваете меня отсюда, дядя Боб? — тоненьким, дрожащим голосом спросил Кен.

— Не беспокойся, вытащим.

— Я хочу, чтобы меня вытащили сейчас.

— Придется тебе потерпеть, Кен. Ты сам понимаешь, в какой попал переплет. Нам надо вырубить проход к тебе. А на это потребуется время.

— Я хочу вылезти сейчас.

— Послушай, Кен, — вмешалась тетя Кэт, — пока нам не под силу добраться до тебя. Если кто-нибудь поползет вслед за тобой, то может тоже застрять. Все нужно делать как следует. Нам придется расширить лаз, а сделать это мы сможем, только вырубая один куст ежевики за другим и осторожно убирая их. Если мы начнем в спешке валить их один за другим, то можем причинить тебе вред. Если мы будем торопиться, кусты могут завалить тебя. Веди себя мужественно и спокойно. И старайся не делать никаких движений. Если будешь сидеть неподвижно и ждать, ничего плохого с тобой не случится. Понятно?

Кен ничего не ответил.

— Ты понял меня, Кен? — повторила тетя Кэт.

— Я весь в каких-то колючках, — захныкал Кен. — Кроме того, здесь муравьи и еще какие-то насекомые. Я хочу поскорей вылезти.

— Побудь тут, — прошипел дядя Боб, — и непрерывно разговаривай с ним. Постарайся, чтобы он не нервничал. Стоит ему распсиховаться, он раздерет себя на куски. Я побегу за инструментом. Постараюсь не задерживаться. Где Хью с моим тапочком?

Хью ждал отца на середине полянки.

— Нашел мой тапочек? — спросил дядя Боб.

— Нашел.

— Давай сюда. Как, по-твоему, мне его надеть, если ты стоишь так далеко от меня?

С испуга Хью попятился назад.

— Не нажимай на него, Боб, — тихо посоветовала тетя Кэт, — Хватит нам и одной беды. Подойди к нему сам. Ты же знаешь, дети боятся оврага.

Дядя Боб подошел, но, не утерпев, набросился на Хью:

— Ты что, взрослый мальчик или еще ребенок? Спустись туда сейчас же. Ты довел маму бог знает до чего, пока она не разрешила вам спать там. И она тебя предупреждала, она тебя предупреждала. Не знаю, что ты хотел доказать, но именно ты пожелал там спать, вот теперь тебе и придется расплачиваться. Что ты хотел доказать?

Но Хью только шмыгал носом и стоял в полной растерянности. Ничего он не собирался доказывать, просто хотел провести ночь в палатке. Так ли? К чему обманывать самого себя? Он хотел доказать Чарли Бэйрду, что у него хватит смелости спать там, хотя овраг совсем рядом. Хотел испытать, как в самый разгар ночи опасность заставляет кровь быстрее бегать в жилах. Он опустил голову.

— Ладно, а теперь, хочешь ты этого, молодой человек, или нет, — сказал ему отец, — а придется тебе провести весь день в овраге. Именно в овраге. Твой двоюродный брат там застрял. Ни вытолкнуть, ни вытащить его оттуда мы не можем, и пока я не придумал, что нам делать. Он может застрять там на несколько дней.

Дядя Боб надел тапочек и пошел вниз с холма. Он оглянулся, но Хью не двинулся с места.

— Хью! — заревел он.

Хью весь съежился: он не привык, чтобы на него кричали; и сейчас ему это не понравилось.

— Да, папа, — откликнулся он. — Иду.

И, плача в душе от страха, он впервые в жизни пересек полянку. Он не понимал, чем его так пугает этот овраг и почему от него шарахаются лошади и собаки. Только дикие звери жили в овраге, поэтому животные, которые дружили с детьми, боялись его. И родители этих детей тоже обходили его стороной.

Даже когда солнце стояло в самом зените, овраг оставался в тени, и эта тень западала в душу ребенка, заставляя его останавливаться, прислушиваться и оглядываться. Тень пугала: «Берегись!» Но возле запруды, еще до того как бульдозер выдрал кустарник, расчистил канал и вырыл рядом с ручьем огромную яму, которая теперь была до краев заполнена водой, всегда было хорошо. Тени там никогда не было, она начиналась в сотне ярдов ниже по течению. Взрослые ее почему-то не замечали. «Чепуха! — говорили они. — Глупости и ерунда!» Взрослые уже не помнили, что были детьми. Чарли Бэйрд сказал, что, еще когда его отец был маленьким, местные дети уже называли это место Лисьей норой, и тот, кто не боялся туда залезть, считался героем. Называлось это место Лисьей норой не потому, что там жили лисы, не из-за этого оно называлось Лисьей норой, а потому… потому… По правде говоря, никто не знал почему.

Кена, заставляя его дрожать от страха, приступом брали муравьи. Он окликнул тетю Кэт, только чтобы удостовериться, не ушла ли она.

— Я здесь, Кен. Не беспокойся. Все будет в порядке.

И тогда он задал ей вопрос, который беспокоил его больше всего на свете, больше, чем неудобное положение, больше, чем муравьи, больше, чем готовые вонзиться в него колючки:

— А чего так боится Хью?

— Только за тебя, милый. Только за тебя. Потому что ты там застрял. Потому что ежевика очень больно царапается.

Однако Кен имел в виду нечто иное.

— Тогда почему он боится слезть сюда?

— Он помогает дяде Бобу. Они готовятся вытащить тебя..

— Но он и до прихода дяди Боба, когда я его позвал, не захотел слезть сюда. — В голосе Кена снова появились слезы. — Я слышал, о чем вы говорили. Я знаю, что здесь есть что-то такое, чего все боятся. Западня, что ли?

— Да нет, Кен, нет. Ничего подобного. Как ты думаешь, позволила бы я вам здесь спать, если бы знала, что вас тут поджидает опасность?

— А Хью говорил совсем другое. Все почему-то говорят по-разному.

— Кен! Тебе нечего, бояться. Даю тебе честное слово. Только не двигайся, пожалуйста, потому что если начнешь двигаться, то оцарапаешься о кусты ежевики. Вот и все, что может с тобой приключиться. Ты ведь бывал у нас раньше. Ты провел в нашем доме немало дней. Разве с тобой здесь приключалось что-нибудь плохое? Такого быть не может.

Но Кен отнюдь не был в этом убежден и словам ее не верил. Хью был смелый и сильный, гораздо сильнее Кена, однако и он чего-то боялся. Как бы ни уговаривала его сейчас тетя Кэт, он не мог забыть того, что сказал ему Хью.

— Я хочу выбраться отсюда, — бормотал он, — мне здесь не нравится.

Но она его не слышала.

Близился восход; кругом все стало другим, а это означало, что вот-вот появится солнце. Серый цвет постепенно сменился золотым, бледно-золотым, и над вершинами деревьев, где кончались листья и начиналось небо, тоже проглянул блекло-золотой купол. Кен повернул голову — тихо, осторожно, уклоняясь от колючек — и увидел, что пятнышки золота появились и среди нависшей над ним уймы листьев, веток, сучьев, колючек и плюща. Он весь дрожал, и хотя изо всех сил старался унять эту дрожь, ничего у него не получалось. Руки и ноги тряслись, а зубы стучали, как в лихорадке.

«Я в западне. Я знаю, что я в западне. Мне никогда отсюда не выбраться. Как я здесь очутился? Я, должно быть, спятил, что ли?»

Тетя Кэт опять заговорила с ним, но он ее не слушал. Тихим монотонным голосом, каким женщины любят уговаривать малышей, она старалась успокоить его, но у нее это плохо получалось, потому что она тоже чего-то боялась. Он слышал страх в ее голосе, без конца повторявшем одни и те же слова. Говорила, говорила, а сказать ничего не сказала. Как бывает, когда поют колыбельную. Или как разговаривала со своим трехлетним сыном их соседка, когда он забрался на крышу и уселся там, спустив ноги, и все решили, что он вот-вот упадет и разобьется насмерть.

— Привет!

Это был Хью. Его голос.

— Ура! — сразу обрадовался Кен. — Наконец-то явился.

— Ага. Я пришел бы и раньше, но нужно было помочь папе найти инструмент. Как дела?

— Лучше. Теперь гораздо лучше.

Кену не было видно, что Хью тоже дрожит и что тетя Кэт, крепко держа его за руку, шепчет:

— Видишь, как ты появился, он сразу повеселел. Молодец!

— Мы тебя скоро выручим, — сказал Хью. — Папа сейчас принесет инструмент.

— По-моему, ты сказал, что помогал ему его искать?

— Я помогал… Я… Дело в том… — Хью смутился: он не знал, что ответить. Он боялся, что Кен уличит его во лжи.

Тетя Кэт, спохватившись, вдруг принялась рассказывать, что дяде Бобу пришлось вернуться и переодеться в рабочую одежду, но было уже поздно. Теперь уже ничто не могло освободить Кена от того дикого страха, который языком пламени вспыхнул в нем.

— Я в западне! — вскрикнул он.

Они хором принялись уговаривать его не шевелиться.

— Нет, нет, — убеждала его тетя Кэт, — Не двигайся. Сиди смирно.

Но Кен был не в силах совладать с собой. Его обуял страх. Он не мог устоять перед желанием что-нибудь сделать, что-нибудь предпринять. Он попробовал продвинуться назад, но не сумел; сделал попытку тронуться вперед, пополз, извиваясь, как червяк, и упираясь ногами в землю.

— Остановись, Кен! — кричала тетя Кэт. — Ты только сделаешь себе хуже. Остановись!

И вдруг земля под Кеном заколебалась, прогнулась, осела. Он попытался за что-нибудь схватиться, но кусты поползли вслед за ним. Он вскрикнул. И не увидел своих ног, только почувствовал, как они куда-то проваливаются, скользят вниз, почувствовал, что земля раскалывается, трескается, хрустит, рушится.

Кен издавал один вопль за другим, потом вдруг у него перехватило дыхание, он смолк, и только сердце вырывалось из груди, на руках появилась кровь от новых порезов, а губы запеклись и пересохли.

Внезапно скольжение прекратилось. Он очутился по бедра в чем-то мягком и застрял. Ноги его были погружены во что-то странное. Он мог двигать пальцами, но не видел их. Он слышал, как что-то где-то падает, но что именно, тоже не видел. Он опустился на семь или восемь футов под землю и очутился в полной перегноя глубокой чаше из корней, мусора и веток, которые осыпающаяся земля была не в силах потревожить.

Кен поднял полный страха взгляд на перечеркнутый корнями прямоугольник из света и тени. По небу разливался золотистый свет, отливали золотом и теперь такие далекие от него листья и ветки.

Откуда-то сверху доносились голоса и крик, но разобрать их он не мог. Они тоже были чересчур далеко и потому не различимы. И вдруг он вспомнил про свой сон. Воспоминание об этом сне нахлынуло на него с такой силой, что он забыл про все, даже про опасность. Он понял, где он. Он очутился в той самой яме, куда с криком провалились золотые люди. Но теперь это был не сон, это была явь. А падали, оказывается, куски досок и комья земли, которые осыпались со стенок шурфа и летели вниз на глубину в шестьдесят футов.

По-видимому, это была та самая яма. Он не знал почему, но был в этом уверен.

— Кен! Кен!

Голос был так далеко, что ему даже не захотелось откликнуться.

Он очутился в золотой яме, где были золотые орешки.

— Кен! Кен! О господи! Кен!

— Папочка! Папочка!

Снова крики и мужской голос:

— О господи, не может быть!

Кену вдруг захотелось ответить им, но у него не было сил. Ему трудно было дышать. Потом ему захотелось встать и освободить ноги, но у него ничего не получилось.

— Папочка. Кен что, погиб? (Хью, как маленький, зовет отца «папочкой».)

Что-то, похожее на удар кнутом, просвистело в воздухе, кто-то забормотал, потом ахнул, затем посыпались приказы:

— Лучше всего секач. Им можно рубить, как топором. А чтобы убирать то, что мешает, берись за грабли, Кэт. Хью, неси веревку. Шевелись, парень, шевелись. Мне нужна веревка.

Кен сделал еще одну попытку освободить ноги, и снова вокруг него началось движение: сначала заколыхалась та подушка из перегноя, на которой он сидел, а от нее один за другим пошли круги. Кен начал понимать, что означают эти круги, и, как зачарованный, со страхом следил за ними. В стенках шурфа появлялись отверстия, откуда, словно они там росли или их оттуда вытягивали, медленно выползали пучки тонких волос, и тогда начинала падать, хлюпая и осыпая его градом острых комков, земля.

Внезапно ему показалось, что к нему вернулся голос, и он вскрикнул:

— Дядя Боб!

Нет, стояла тишина. Кену только почудилось, что он крикнул.

Подушка разлетелась на куски, превратившись в обрывки, лохмотья и пыль; поток листьев, сучков и плесени прорвался сквозь паутину из корней, и Кен полетел вниз.

 

Глава шестая

Шурф

Джоан сидела в самом конце сада на пороге курятника, прижимая к себе своих бентамских курочек, воркуя с ними, когда услышала, как Фрэнси разговаривает сама с собой. Фрэнси рвала георгины. У нее в руках уже был букет больше ее самой.

— Все ушли. Ушли и меня бросили. Мне не разрешают рвать георгины. Мама сказала, что нашлепает меня, если я буду рвать георгины, но мама тоже куда-то ушла. Я попрошу Томми Бэйрда жениться на мне. Томми Бэйрд нравится мне больше, чем Чарли Бэйрд. Томми Бэйрд никогда бы не ушел. Все ушли, а меня бросили. Мамочка ушла, папочка ушел. Джоан велела мне заткнуться. Джоан не разрешают говорить мне «Заткнись!»…

В саду со стороны дома появился Хью. Он шел с трудом и непрерывно звал Джоан, звал и звал, словно его жизнь зависела от того, откликнется она или нет.

— Я здесь! — крикнула она. — В курятнике. Далила и Иезавель остались в живых. Лиса их не тронула.

— Вы все от меня убежали, — заверещала Фрэнси, швырнув георгины на землю. — Вы все гадкие, бросили меня одну.

У Хью кололо в боку, он прижимал руку к больному месту, и при виде бегущей прямо на него Фрэнси, которая вся кипела от негодования, он по-настоящему разозлился. Фрэнси, хоть она и маленькая, не имеет права кипятиться, во всяком случае сейчас. Он показал ей кулак, и Фрэнси остановилась как вкопанная.

— Тебе не позволяется меня бить! — закричала она, — Я скажу мамочке, что ты меня ударил.

Хью, которого несправедливо обвинили, по-прежнему прижимая бок, только сверкнул на нее глазами и, обратившись к Джоан, с трудом выдохнул:

— По-моему, Кен погиб.

Джоан побледнела.

Он исчез. Земля проглотила его. Правда. По-настоящему проглотила.

Джоан молчала. Она была не в силах произнести ни звука.

— Кен погиб, — заверещала Фрэнси, — Кен умер, как умирает цветок. Почему Кен умер? Я не хочу, чтобы Кен умер, как цветок.

— О господи, — вздохнул Хью.

— Я не хочу, чтобы Кен умер, как цветок. Люди не умирают, как цветы.

— Что случилось? — наконец выдавила из себя Джоан, — Как это произошло?

— Он спустился в овраг. Погнался за лисой, залез в кусты ежевики и там застрял. Ужас один! А потом земля вдруг разверзлась, как ребята нас и предупреждали…

— Я не хочу, чтобы Кен умер, как цветок, — зарыдала Фрэнси.

— Я должен найти веревку, — заикаясь, произнес Хью, — Папа, наверное, собирается лезть вниз, чтобы вытащить его.

— Я не хочу, чтобы папочка умер, — верещала Фрэнси. — Не хочу, чтобы папочка был мертвый, как цветок.

Джоан схватила ее, прижав к себе, но и сама не смогла сдержать слез, и куры, кудахтая, слетели с ее колен.

Кен, изо всех сил зажмурив глаза, падал долго-долго, несколько часов. Он умер, потом снова ожил. Звонили телефоны, и выли сирены. Он сломал себе позвоночник и провел несколько месяцев в больнице. Он был без сознания, и отец с матерью, сопровождаемые полицейским эскортом, промчались триста пятьдесят семь миль со скоростью восемьдесят миль в час, чтобы быть около него в больничной палате.

Потом он перестал падать. Подушка из перегноя разорвалась в одну секунду. В следующую секунду Кен падал вместе с ней. А еще через секунду Кен и весь мусор, вся пыль, ветки и плесень образовали кучу на дне шурфа, и Кен понял, что в падении самое страшное не то, когда летишь, а то, когда падение начинается и когда оно завершается.

Он боялся шевельнуться, боялся открыть глаза. Оцепенев от страха, он ждал, когда заболит сломанная рука, сломанная нога или сломанный позвоночник.

Но боли не было.

Он попытался осмотреть свое тело, не открывая глаз. Он видел его, как порой видел в зеркале: худое, вытянутое, без единого изъяна. Он осмотрел его внимательно: все было как всегда. Ничего не сломано. Все это он понял с закрытыми глазами.

Затем он начал ощущать тяжесть и прикосновение каких-то предметов. Большая часть его тела, казалось, превратилась в большую руку, которая ощущала предметы: они кололись, были сырыми или хрупкими, ломались и продолжали падать. А все прочее в нем стало большим-пребольшим носом, который чувствовал запахи: воняло плесенью, пылью, сыростью — так обычно воняет от кучи мусора под домом. И еще он слышал разные звуки: легкий топот, где-то потрескивало, шуршало, хлюпало. Но голосов не было слышно. Ни тети, ни дяди, ни ребят.

Когда он наконец открыл глаза, кругом стояла непроглядная тьма. Он даже не поверил, что открыл глаза: все черным-черно и ни единого очертания предмета. Сплошная пустота, вакуум. Он открыл глаза пошире, еще шире. Та же пустота. С закрытыми глазами было легче смотреть.

Правда, боль так и не появилась. Еще появится, решил он, иначе быть не может.

Рукам захотелось вдруг задвигаться, но на их пути попадалось все колючее, сырое, хрупкое и ломкое. Он принялся отпихивать эти предметы от себя. Тогда они окружили его со всех сторон. Он начал отбрасывать их в стороны. Они появились у него в волосах и на лице. Он стал сдирать их с себя.

Он никак не мог остановиться.

Затем он открыл глаза и увидел свет, формой похожий на вырванную из книги страницу. Сначала, когда он смотрел вверх и вниз и по сторонам, везде было темно, но теперь он видел верх. Оттуда шел свет. Он надеялся, что вот-вот увидит лица, которые будут смотреть на него, как смотрят оплакивающие покойника в могилу, но там никого не было. Только пятно света, перекрещенное корнями деревьев, которые были похожи на костлявые пальцы, на сеть, а то и на зарешеченное окошко. Как высоко это пятно? Шестьдесят футов? Но он плохо представлял себе, что такое высота в шестьдесят футов. С таким же успехом это могла быть высота в шестьдесят миль. Ему казалось, что это зарешеченное окошко, но с таким же успехом это могла быть и могила.

Ужасно болели руки. Он, наверное, содрал кожу, когда цеплялся за корни. Он сжал руки и попробовал их полизать, но у них был противный привкус плесени. Все кругом было гнилым и заплесневелым? А внизу стояла вода, и с каждой минутой ее становилось все больше и больше.

Дядя Боб махал секачом на длинной ручке, как ятаганом, яростно рубя кустарник кривым лезвием и ломая растения обратной его стороной.

Он давно не любил кусты ежевики, он питал к ним ненависть. Обычно царапина от колючки раздражала его, а несколько царапин кряду выводили из себя. И теперь эта ненависть, ярость, а главное, глубокая озабоченность судьбой Кена превратили его из человека разумного в ожесточенное существо, неистово машущее секачом.

Тетя Кэт, то и дело нервным движением руки приглаживая волосы, была ни жива ни мертва от страха. С граблями она была справиться не в силах: ее пугал свист секача, пугала охватившая мужа ярость. Она боялась, что он может поскользнуться или не рассчитать удара и вонзить нож в нее или в себя.

А он трудился, как заведенная машина, не обращая внимания на порезы и на боль в мышцах, не привычных к такому физическому напряжению. Он не был рослым мужчиной с хорошо развитой грудной клеткой и сильными руками, но он методично вгрызался в чащобу фут за футом, пока не очутился по пояс среди кустарника, теперь уже похожего на колючую проволоку, острые шипы которой вонзались ему в ноги, цеплялись, как стрелы и пики, за рубашку, а перед ним по-прежнему стояла огромная, непреодолимая стена ежевики.

Он чувствовал царапины, и волдыри, и боль в мышцах от каждого удара секача, и пот, и кровь, которые ручьем лились из него, но ничто не могло его остановить. Охватившее его отчаяние было отчасти вызвано и тем, что он вынужден был рубить кусты ежевики, отчасти же тем, что ему пришлось действовать неправильно, но зато это был самый быстрый способ. Тетя Кэт никогда не видела своего мужа в таком состоянии. Но она не ведала, какие мысли бушуют у него в голове.

Она не знала, что он думает о матери Кена, женщине по имени Элен, о своей сестре, у которой был суровый взгляд. Тетя Кэт не знала, что он уже слышит горькие слова: «Мой сын! Мой единственный ребенок! Я доверила его тебе на три дня, и ты возвращаешь мне его мертвым. С первого же дня твоего существования ты всегда был никчемным». Эти жестокие слова не выходили у него из головы.

Не меньше тревожили его и другие слова, которые складывались во фразы, мелькавшие у него в мыслях на манер красных сигналов светофора, возвещающих об опасности.

«Это не нора. Там есть яма в виде могилы. А норы там нет. Я бы знал, если там лисья нора. Норы там нет, а вот шурф есть. Нет, не может этого быть. В управлений горнорудных дел сказали, что там ничего нет. Я же спрашивал. Я не виноват. Я же делал специальный запрос. Шурфы круглые или квадратные? А может, прямоугольные? „Я доверила его тебе на три дня, и ты возвращаешь мне его мертвым“. Это шурф китайцев. В управлении горнорудных дел ответили, что никаких шурфов там нет. Шестьдесят футов глубиной. Он погиб. „С первого же дня твоего существования ты всегда был никчемным“. Шурф китайцев засыпали. В этом все дело. Китайцев похоронили на дне шурфа, а потом его засыпали. Золото выявляет в человеке все самое дурное. Там не было никакого золота. Двое расстались с жизнью ради него. А теперь погиб и третий. „Три дня, и ты возвращаешь мне его мертвым“. Нет, это не может быть шурф. Шурф находится ниже по течению. Ребята называют это место Лисьей норой. Почему Лисьей норой? Тут нет никакой норы и никогда не было. Никто из детей ее не видел. Это и есть шурф китайцев. Они лежат на дне шурфа. Там же, на дне, и Кен. Шурф завалили. Это не может быть шурфом. „Я доверила его тебе на три дня, и ты возвращаешь мне его мертвым“».

Красные сигналы взорвались, превратившись в одно красное пятно. Он уронил секач и, не в силах двинуться с места, покачиваясь, простонал:

— О Кэт, Кэт! Бедный малыш, должно быть, погиб. Она меня убьет. С первого же дня моего существования я всегда был никчемным…

 

Глава седьмая

Бык у ворот

Хью, Джоан и Фрэнси с трудом спускались с холма, таща с собой все, что может считаться веревкой: бечева, бельевой шпагат и трос, обрывки и длинные куски.

Джоан несла и отцовскую трубку, которую увидела на кресле рядом с орешками. Орешки она тоже прихватила. Зачем она зашла в дом, она понятия не имела.

Первым в овраг начал спускаться Хью. Джоан последовала за ним, а Фрэнси уселась на середине поляны и заревела. Джоан вернулась за ней, но Фрэнси вырвалась у нее из рук и снова уселась на землю.

— Нет! — орала и орала она.

Хью застал отца по пояс в ежевике. Дядя Боб покачивался, как человек, который стоит в стремнине. По обе стороны от него висела ежевика, поэтому казалось, будто он стоит в дверном проеме. На нем не было живого места: всюду торчали колючки, у него был вид дикаря, пронзённого стрелами в отместку за какое-то прегрешение. Он был уже на полпути к тому месту, где разверзлась земля, поглотившая Кена. Лицо у него было каким-то отчужденным. А когда Хью взглянул на маму, стоящую на краю кустарника — волосы падали ей на глаза, а руки были судорожно сцеплены, — ее лицо тоже было каким-то отчужденным.

— Кен вправду погиб? — спросила спустившаяся вниз Джоан.

Но взрослые, казалось, ее не услышали.

— Может, сбегать за помощью? — спросил Хью. — Подняться к Бэйрдам?

Но и вопрос Хью остался без ответа.

— Не знаешь, чего и ждать, — сказал дядя Боб. Он говорил с трудом, каким-то высоким, неестественным голосом.

— Продолжай искать, — отозвалась тетя Кэт, — Не бросай. Ты так никогда не поступал. Может, он лежит там раненый, — Она тоже говорила каким-то неестественным голосом.

— Он не отвечает. И не зовет.

— Может, он потерял сознание.

— Или умер, — задохнулся дядя Боб.

Может, позвонить в полицию? — спросил Хью, — Пригласить доктора? Позвать на помощь? Может, сходить к Бэйрдам?

— Продолжай искать, — повторила тетя Кэт. — Ты никогда не бросал начатое дело.

— Я принесла тебе трубку, папа, — сказала Джоан.

С поляны донеслись всхлипывания Фрэнси:

— Я не хочу, чтобы Кен умер, как цветок.

— Только действуй спокойней, — говорила тетя Кэт, — не то отрежешь себе ногу или еще кусок земли провалится. Ноги у тебя все время должны быть свободны, чтобы в случае опасности прыгнуть в сторону. Ради меня будь осторожен.

— Тебе нужна трубка, папа? Тебе сразу станет легче. По словам мамы, ты приходишь в себя только после того, как утром выкуришь трубку.

— Позвать мистера Бэйрда? — настаивал Хью. — Привести кого-нибудь на помощь?

— Нет. Твоя мать не одета.

— Какое это имеет сейчас значение, папа?

— Имеет. Тебе не понять. Вы все в пижамах.

— Не пойдем же мы переодеваться в такую минуту, — рассердилась тетя Кэт. — Ну и что с того, что мы в пижамах?

— Я не хочу, чтобы сюда набежали Бэйрды, — по-прежнему каким-то писклявым голосом возразил дядя Боб. — Они всегда нравы, а я всегда не прав. С этим делом мы должны справиться сами. Бэйрды мне не нужны. Не хочу их видеть. Элен убьет меня. Что я ей скажу?

— Папа, полиция…

— Нет! — завопил он и сразу сник. — Как мне выбраться из этой ежевики?

— Успокойся и как следует подумай, — посоветовала тетя Кэт, — а мы все постараемся тебе помочь. Дети здесь. Они тоже способны оказать помощь. Если ты будешь стоять неподвижно, мы попробуем отодвинуть от тебя кусты. И ты сумеешь начать все заново. Порой спешка только вредит. Ты должен быть осторожен, Боб. Теперь понятно, от кого Хью унаследовал свою манеру пороть горячку. Если быку вовремя не открыть ворота, он превращает их в щепки.

— Что я скажу Элен? Она убьет меня.

— Чем ты виноват перед Элен? Если уж говорить о том, кто виноват, то виновата я, разрешив им спать здесь. Но никак не ты.

— Это шурф китайцев. Теперь я не сомневаюсь.

— Не может быть. Управление горнорудных дел…

— Глубиной в шестьдесят футов. И вполне возможно, на пятьдесят футов там воды. Он, наверное, утонул. А на дне похоронены китайцы. На нашей земле. И мы все время живем бок о бок с этими мертвецами. Это — шурф, он на нашем участке и только и ждал возможности нам отомстить.

— Какая глупость! Я была вместе с тобой в управлении, где сказали…

— Вот почему нам удалось так дешево купить эту землю. Мы ведь приобрели ее за гроши, ты же знаешь. Но местные дети знали, в чем дело. Они говорили: эта земля вас проглотит. Если хочешь знать правду, всегда сначала расспроси детей. Дети были правы. Это место заколдовано. Будь честной, признайся, что это так. Мы никогда не чувствовали себя здесь как дома.

— Ребята называют это Лисьей норой. Про китайцев ничего нё говорили, — возразил Хью.

— Вытащи Кена, папочка, — простонала Джоан. — Не оставляй его там. Пожалуйста, вытащи Кена.

Он огляделся в поисках секача и с прежним упорством и яростью принялся атаковать стону из кустов ежевики.

Над долиной, должно быть, всходило солнце. Оно уже, наверное, поднялось над вершинами деревьев. Интересно, подумал Кен, что он бы увидел, если бы луч солнца проник в дыру. Нот, ему туда не проникнуть, ни за что. Тьма его не впустит.

В шурфе обитала тьма. Отсюда вылезала ночь. Вечером, как только садилось солнце, из шурфа вылезала тьма, она спешила, с гулом и грохотом мчалась во весь опор, заполняя собою весь мир. А затем, когда наступал день, тьма залезала обратно в шурф и захлопывала за собой дверь. Кен упал как раз на дверь и сломал ее. Может, поэтому тьма так разозлилась и стала так рычать.

Теперь рычало все вокруг. Его охватило странное чувство, будто, он вовсе не на дно колодца, что дно еще далеко внизу, что там, внизу, притаилось еще больше тьмы, где все черным-черно, что внизу тьма густая и кипит, как деготь в котле.

А далеко-далеко вверху было солнце и тишина. Тетя Кэт сказала, что это не западня, а оказалось, самая настоящая западня. Тетя Кэт сказала неправду. Тетя Кэт солгала. И Хью лгал. И Джоан лгала. Дядя Боб тоже лгал. Он умрет на дно шурфа в полном одиночестве.

Это была темница с одним зарешеченным окошком где-то наверху в потолке. Тысячи лет назад, когда людей бросали в темницы и оставляли там навсегда, они слышали, как приближаются крысы, а потом в страхе разбегаются, как, журча, бежит по стенкам вода. И только закрыв глаза, они могли видеть темницу будто при свете — глубиной в шестьдесят футов, полную тьмы, пауков и сороконожек, где все время что-то падает, — и они снова открывали глаза, потому что не могли вытерпеть того, что видели. Видеть тьму было менее страшно, чем видеть то, что было на самом деле.

— Кен! Ты там, Кен? Ты слышишь меня, Кен? Можешь мне ответить? Бедняга, наверное, погиб. Я ничего не вижу. Там кромешная тьма. И вода, по-моему. Я вижу воду.

Хью и Джоан притащили из буша полусгнившие бревна и положили их на кусты ежевики, чтобы вместе с матерью подобраться поближе к отцу. Тетя Кэт обезумела от страха: ей казалось, что он убьет себя.

— Осторожней, Боб, — молила она. — Ты подошел слишком близко. Ты упадешь в шурф.

— Папа уже около норы! — крикнул Хью. — Он добрался туда! Молодец папа! Видишь его?

Через поляну с криком бежала Фрэнси:

— Кен не умер, как цветок! Ура! Ура!

— Замолчи! — крикнул дядя Боб. — И вы все тоже замолчите. Заткните ребенку рот. Она как фабричный гудок…

— Дядя Боб, дядя Боб! Я здесь, дядя Боб! Я вас вижу, дядя Боб! Пожалуйста, вытащите меня отсюда, дядя Боб!

— Он там. Я его слышу. Он жив.

Дядя Боб с силой прижал кулаки к глазам. Тетя Кэт, должно быть, догадалась о его слезах, но дети так никогда и не узнали, что и взрослые мужчины иногда плачут. Они не слышали, как он давился от рыданий, потому что ликование их было слишком громким.

 

Глава восьмая

Еще четыре фута

В шурфе повис на шпагате фонарик Хью.

— Мы спускаем тебе фонарик, — донесся голос дяди Боба, — затем мы его снова подымем и измерим длину шпагата. Чтобы узнать, на какой глубине ты находишься.

Дядя Боб положил бревно на середину отверстия и начал спускать фонарик ровно в центре этого бревна, чтобы он не цеплялся за Корни, которые длинными костлявыми пальцами торчали из стенок колодца. Фонарик спускался, медленно вращаясь, и был похож на бледно-желтый глаз или бледно-золотой шарик, а то и на летающую тарелку или что-нибудь другое, что порой в сумерках движется по направлению к земле. Затем шпагат за что-то зацепился, и фонарик заметался взад-вперед, а вместе с ним метался, как мечутся волны на берегу, и луч света. Забавно было наблюдать за ним. Когда свет находился непосредственно над ним, Кен его чувствовал.

— Что случилось? — спросил дядя, Боб.

— Он дальше не спускается.

— Ты не можешь до него дотянуться?

— Я боюсь встать. Если я встану, я могу провалиться. Тут какая-то жижа.

— А ты смог бы до него дотянуться, если бы встал?

— Думаю, нет, дядя Боб. По-моему, он слишком высоко.

Дядя Боб попытался освободить зацепившийся было фонарик, и луч света снова заметался как безумный.

— Не получается, — сказал дядя Боб. — Ты поосторожней там внизу.

Он потянул сильнее, шпагат разорвался, луч света, как живой, нырнул вниз. Он ударил Кена по плечу и упал всего в нескольких дюймах от его рук. Удар был болезненным и напомнил ему о затаившейся в груди небольшой боли, про которую он все время пытался забыть, но сердце, пожалуй, стало биться ровнее, да и зубы перестали стучать как в лихорадке, и ему стало легче говорить. Фонарик в руках превратил его из испуганного зверька опять в мальчика.

— Фонарик у меня! — крикнул он.

— Молодец! Поводи им из стороны в сторону. Это поможет нам определить, как глубоко ты забрался. Оказывается, ты не так далеко, как мы думали.

Кен поводил фонариком, как ему было велено, и дядя Боб, словно удивившись, с казал:

— Отлично. Значит, не больше тридцати футов.

— Но должно ведь быть шестьдесят! — воскликнул Кен.

— Почему это?

— Шестьдесят, — стоял на своем Кен, — Должно быть шестьдесят.

— С чего ты взял?

— Ведь это шурф. Это — шурф китайцев.

— Господи боже, парень! Что ты говоришь? Конечно, нет.

— Нет, это — шурф китайцев. Я знаю.

Голова и плечи дяди Боба, которые Кен все время видел, вдруг куда-то исчезли. Голоса стихли. Кен больше их не слышал.

— Я уверен, что это — шурф, — пробормотал он про себя. — И им это тоже известно. Они опять лгут.

— Кен! — Снова дядя Боб, — Мы бросим тебе веревку. Ты умеешь вязать морской узел?

— А что такое морской узел?

— Ладно, не беспокойся. Я сам его завяжу. На конце веревки будет петля. Ты наденешь эту петлю себе на ноги, как надевают штаны, и подтянешь ее до подмышек. Она должна быть крепко затянута. Если получится не очень крепко, я сделаю петлю меньше. Понятно?

— Да, дядя Боб.

— Через минуту мы спустим веревку. А пока старайся поменьше двигаться.

— Почему, дядя Боб?

— Что почему?

— Почему мне нельзя двигаться?

Наступило молчание, которое Кену не понравилось. Он понял, что что-то не так. Затем дядя Боб сказал тем же монотонным голосом (звучащим глухо в колодце), которым некоторое время назад говорила и тетя Кэт:

— Если это шурф, Кен, а мы вовсе так не думаем, он должен быть глубиной в шестьдесят футов. Ты не на глубине в шестьдесят футов, ничего подобного. И то, что ты не переломал себе ноги или еще что-нибудь, дает основание предположить, что ты упал на что-то мягкое, по-видимому на пробку из перегноя, под которой находится грязь или вода. Я не уверен, парень, я могу только догадываться: на что-то мягкое, вроде сена. Ты должен всеми силами стараться не шевелиться, чтобы то, что находится внизу, тоже не пришло в движение. Ясно?

— Да, дядя Боб.

* * *

— Молодец… Ты не голоден? Может, хочешь что-нибудь пожевать?

— Хочу, дядя Боб. Спасибо.

— Мы привяжем к веревке пакетик с орешками, поэтому, когда веревка спустится, не забудь его снять.

— Спасибо, дядя Боб.

Голова и плечи снова исчезли из похожего на вырванную страницу отверстия, куда проникал дневной свет, пропали и голоса. Кен больше ничего не слышал. (Дядя Боб сказал: «Не нравится мне, что парень такой вежливый. Это меня беспокоит. Это неестественно».)

Кен обвел лучом фонарика свою темницу. Наверху она была прямоугольной формы и узкая. Еще совсем недавно он сам думал, что люди, вероятно, смотрели в нее, как в могилу. Такой она была узкой. Он видел могилы по телевидению. Правда, эта была, скорей, похожа на пещеру, не пещера, а похожа на пещеру. В одном месте она обвалилась. Часть земли много лет назад сорвалась со стены и рухнула в глубину, где тьма была такой густой, как деготь в котле.

Место это обмыло водой. Кен заметил, что иногда вода поднималась гораздо выше того уровня, на котором он сейчас сидел, робея, нервничая и напряженно прислушиваясь к каждому звуку и каждому хлюпанью. Будем рассуждать логично, приказал он себе. Стоит сухой сезон, сказала Джоан. Им повезло, что у них в запруде есть вода. Дядя Боб добавил, что их ручей на самом деле родник. Возможно, в дождливую пору, зимой например, родник превращается в ручей, вода разливается, просачивается в шурф и уходит на много футов вниз, под жижу. Если бы сейчас были дожди…

— Я бы утонул. Умер.

Кену стало страшно. Умер, как дедушка. Как тетя Пру. Как Питер Кэррол, который упал из автобуса.

— Кен, я спускаю веревку.

Кен осветил фонариком мрак, откуда когда-то рухнул кусок земли. Это место выглядело так, будто какое-то необычное, огромное, подземное существо, которое любило есть землю, откусило кусок шурфа. Кену казалось, что он видит следы зубов, слышит, как щелкнули челюсти, хрустели зубы, перетирая породу. Это существо отгрызло от стены шурфа кусок в четыре-пять футов, но потом у него, по-видимому, затупились зубы.

— Кен, можешь дотянуться до веревки?

Свет упал на породу, промытую водой за многие-многие годы. Она была какого-то серого или, скорей, песчаного цвета. Кен не мог оторвать от нее глаз.

— Кен, я уверен, что веревки достаточно. Она на дне. Не держи ее там, парень. Иначе твои орешки размокнут. Кен!

— Да, дядя Боб.

— Ты меня слышишь?

— Да, дядя Боб. Веревка здесь. Она достаточной длины.

— Тогда надевай ее. Продень петлю себе под мышки.

Кен был в растерянности. Он хотел еще что-то сказать, но позабыл, что именно.

— С мальчишкой что-то неладное. Он, наверное, ушибся… Что происходит там, внизу?

— Дядя Боб, — вдруг взорвался Кен, — вы стали богатым!

— Я… что?

— Богатым, богатым! Здесь, внизу, золото.

— Ради бога, парень, думай о веревке. Надевай петлю.

— Здесь золото. Я его вижу. Крупинки золота в породе. Тысячи крупинок, и все сияют. Честное слово, дядя Боб. Правда!

— Будь там даже королевские драгоценности, парень, мне плевать на них. Надевай веревку. Сейчас же!

— Послушайте, дядя Боб. Это шурф китайцев. Мне он снился. И во сне было сказано: еще четыре фута. Только получилось все немного по-другому. Золото не на дне шурфа, а в его стене. На глубине в четыре фута. Они пропустили его, когда копали вниз.

— Надевай веревку!

Приказ сменился криком тревоги. Дядя Боб, по-видимому, поскользнулся, но каким-то образом удержался на ногах, однако на шурф вдруг обрушился град камней, а от стен стали отскакивать кусочки грязи, которые, падая вниз, взметнули целое облако пыли, закрывшее прямоугольник света. Кен сжался, втянув голову в плечи, и на него посыпались осколки камней, кусочки грязи, заплесневелая листва, сучки и колючки. И снова крик:

— Кен! Кен! Как ты там?

Он был не в силах ответить, потому что его завалили тысячи комочков грязи, похожих на песчинки, пыль и беспрерывный шорох и стук, а тот мир, который был освещен солнцем, был так далеко, что он, не хотел иметь с ним ничего общего. Этот мир засыпал его грязью, а когда начинал разговаривать, то кричал, спорил и лгал. Он оставил без внимания его слова о чудесном открытии и ничего не ведал о противной боли у него в груди.

И тогда он заплакал.

Дядя Боб, дрожа, припал к земле, возле края шурфа, но все же на расстоянии фута-двух от него. Он уже было решил, что все кончено, что он тоже надает, но ему удалось схватиться за обрубок куста ежевики, из-за чего он колючками порезал себе правую руку. Если бы он упал, подумал он, он бы разбился. Мужчине ведь не подпрыгнуть так на подушке из перегноя-, как мальчику.

— Он все еще там, — тяжело дыша, произнес он, — Я слышу, как он плачет… Моя рука…

Тетя Кэт побледнела и вся дрожала.

— Что там такое? Какие королевские драгоценности? О чем ты говоришь?

— Ерунда, — вздохнул дядя Боб.

— Это неправда, милый.

— В чем дело, папа?

Затаив дыхание, он сделал еще два шага назад, потом потоптался, чтобы проверить, держит ли его земля, и опустил руку, пачкая рубашку алой кровью.

— Этот ребенок и святого из себя выведет! Если бы он только слушался меня, я бы моментально его оттуда вытащил.

— Что ты скрываешь от нас, милый?

Что-то странное мелькнуло у дяди Боба в глазах, но никто, в том числе и сам дядя Боб, этого не заметил, а если бы и заметил, все равно не обратил бы внимания.

— Он говорит, что нашел золото. Чепуха, конечно.

Они уставились на него во все глаза.

— Откуда там может быть золото? Даже русло ручья трижды перевернули кверх дном. Трижды! Нет там никакого золота. С нами ничего подобного случиться не может. Зачем обращать внимание на впавшего в истерику ребенка? Он и в жизни-то своей не видел золота.

Но выражение его лица менялось; в глазах разгорался огонь. Его жена молчала; молчали дети; даже Фрэнси не произнесла ни звука. Руки его были в непрерывном движении, что было так не похоже на него; он забыл про свои порезы. Потом задвигались ноги, он не мог устоять на месте.

— Но человек наделен инстинктом верно? — чуть заикаясь, спросил он. — Этот инстинкт живет в нем. Есть в человеке и чувство. Иногда мы знаем то, о чем нам никогда не говорили. Вот, например, золото. Даже при одном упоминании о нем кровь в жилах начинает бегать быстрее. Даже ребенок способен распознать золото, хотя никогда раньше его не видел. Мальчишка прав, знаешь? Прав инстинктивно. Я тоже это чувствую. Чувствует и он. — Язык его перестал поспевать за мыслями, слова стали неразборчивыми, он замолчал.

Непонятно почему, но Джоан вовсе не понравилась происходящая в отце перемена.

— Мамочка! — сказала она, схватив мать за руку, но когда мама посмотрела на нее, она заметила, что и у мамы какой-то странный вид.

— Мы теперь богатые, — возбужденно засмеялся дядя Боб. — Именно мы, а не кто другой. Золото там. Я чувствую его. Всем телом. Мальчишка нашел золото.

— Подожди, папа, — в полной растерянности остановил его Хью. (Он не понимал, что происходит.) — А как же Кен, папа? Ты должен вытащить Кена. Давай я схожу к Бэйрдам. Без чужой помощи нам его не вытащить.

— Кен внизу в норе! — закричала Фрэнси. — Мне не нравится, что Кен внизу в норе!

— Я иду за помощью, — объявил Хью, — Я не хочу, чтобы Кен сидел в Лисьей норе.

— Никуда не ходи! Если мне не нужны были Бэйрды раньше, то теперь я нуждаюсь в них еще меньше. Мы поднимем его, когда придет время. У него все в порядке. Ничего с ним не случится.

— Но, папа… Ты сам сказал, что дно может опуститься.

— Если оно до сих пор не опустилось, то и дальше не опустится. — Дядя Боб стоял подбоченившись, лоб нахмурен, с обеих сторон рта глубокие борозды.

— Мам!

— Да, Хью?

Когда она повернулась к нему, картина была та же самая: как-то непривычно выглядели ее рот, глаза и лоб. Человеку с такой маской на лице объяснять что-либо бесполезно. Протест замер у него на губах, не превратившись в слова. И мама не спешила с ответом. Она смотрела на него, но его не видела. Она даже не заметила, что Джоан отпустила ее руку и готова была вот-вот заплакать.

Детям стало страшно. То, что происходило, им явно было не по душе.

Мама и папа куда-то исчезли, забыв о детях. Они были все вместе в порубленных секачом зарослях ежевики, все поцарапанные, в разорванной одежде, но дети и взрослые стали друг другу чужими. Мужчина засмеялся, почти смущенно; женщина посмеивалась.

— Теперь я могу пойти и купить все, что моей душе угодно, — сказала она.

— Никакой борьбы за существование, — заявил он, — никаких глупых стишков на глупых рождественских открытках. Никаких больше усмешек на лице моей драгоценной сестрицы.

— Они вовсе не глупые, твои рождественские открытки, — возмутилась Джоан. — Они очень даже красивые.

Мужчина и женщина посмотрели друг на друга и обменялись странной-престранной улыбкой.

— Мы стали богатыми.

— Что значит «богатыми»? — заверещала Фрэнси.

До ушей Кена снова донесся голос сверху:

— Ты обвязался веревкой?

Он не ответил и только поигрывал лучом фонаря, наслаждаясь мерцанием вкраплений. Это было прекрасно.

— Послушай, молодой человек, твоя мама не очень-то обрадуется, когда я расскажу ей, как ты себя вел!

На мгновение Кена охватил страх.

— Я не виноват в том, что очутился здесь, — возразил он. — Виноваты вы.

— Не будем говорить о том, кто виноват. Ты что, хочешь остаться заживо погребенным в этой жиже? Счастье не вечно. Пойдешь на дно, как кирпич.

Голос был суровым, и Кен удивленно поднял глаза. Не похоже на дядю Боба, но силуэт в прямоугольнике света оставался прежним: та же голова, те же плечи. Однако что-то в его словах, в его тоне напомнило Кену его мать. Смотреть наверх было трудно.

— Я не могу надеть веревку, — мрачно заявил он.

— Говори громче. Я не слышу.

— Мне больно. Я не могу надеть веревку.

— Ты, должно быть, крупнее, чем мне казалось. Я сделаю петлю побольше.

— Мне больно.

— Что?

— Мне больно. Больно.

— Не может быть. Только не сейчас, пожалуйста.

— У меня болит грудь. Я посмотрел, она вся в синяках. Прямо черная. И болит все больше и больше.

Голова и плечи исчезли. Их не было долго. Полминуты, минуту, а то и целых две минуты.

Время тянулось, и Кена стало лихорадить. Нельзя сказать, что в шурфе было холодно, но зато как-то сыро и безмолвно. Стояла мертвая тишина: ни топота, ни шуршанья, ни хлюпанья.

Ему показалось, что все вдруг остановилось. С реальным, живым миром его связывала лишь составленная из длинных и коротких, из толстых и тонких концов веревка с петлей, которая падала с неба к его ногам, как свисает со столба оборванный телефонный кабель, когда все телефоны в округе перестают работать.

— Я пытаюсь втолковать вам, дети, — сурово наставлял их дядя Боб, — что мы ни к кому не можем обратиться за помощью. — Он стоял подбоченившись и смотрел на них свирепым взглядом, а лоб его, как и прежде, бороздили морщины, — Ни к кому, — повторил он, — в том числе и к нашим лучшим друзьям. Золото находится на территории речного заповедника. Частично это — наша земля, но целиком она нам не принадлежит. Земля вдоль ручья и на двадцать два ярда с каждой его стороны принадлежит государству. Разумеется, если строго следовать закону. Но если она принадлежит государству, значит, ею может пользоваться любой Том, Дик или Гарри при наличии у него разрешения вести раскопки, то есть явиться сюда, сделать заявку, а коли заявка сделана, значит, можно приступать к разработкам. Старатели могут застрять здесь на долгие годы, построить дороги и плотины, воздвигнуть дома. Они могут покупать землю акр за акром, и всего за несколько центов она будет принадлежать им почти двадцать лет. Таков закон, а спорить с законом нельзя. Вам это известно не хуже меня. Вы учили про старателей в школе. Вы знаете, на что они способны. Они способны почти на все.

— Но, папа… — заныл Хью.

— Никаких «но»! Как только люди учуют запах золота, они хлынут сюда сотнями. Делая заявки, они будут обносить наш ручей колышками на многие мили вверх и вниз по течению. А у меня есть разрешение на старательские работы? Нет. И сумею я его получить, в лучшем случае, в середине будущей недели. Сейчас праздник. Все государственные учреждения закрыты. А как только о нашей находке узнают, тут набежит столько народу, что самого себя не отыщешь. Наш дом, вполне возможно, перестанет быть нашим. Явись кто-нибудь с законным разрешением на старательские работы на нашем участке, мы потеряем всякие права на дом. Стоит Фрэнси увидеть чужого человека, она ему тотчас же все выболтает. Такой малышке рта не заткнешь. Ей не объяснишь, что болтать нельзя. Она просто не поймет. Мы не можем позвать Бэйрдов. Мы не можем обратиться в полицию. Не можем даже доктора пригласить. Мы должны стоять до конца. Как в осаде. Никто не имеет права покинуть это место, пока я не получу лицензии.

Он тяжело дышал. Руки у него дрожали.

— Там внизу целое состояние. Это — месторождение, которое ищут восемьдесят, а то и все сто лет, я сам не знаю сколько. Вот почему этот ручей неоднократно промывали. Вот почему они вернулись сюда в годы депрессии, в тридцатые годы, когда человек был готов стать рабом за кусок хлеба. В этом ручье часто находили золотоносный песок; можете сами отыскать его в один прекрасный день, потому что порой его, оказывается, вымывает из шурфа. Но не ради песка столько раз велись здесь старательские работы. Из него и за месяц не наберешь того, чего стоит один рабочий день. Нет, они искали месторождение, искали золотоносный пласт, а он оказался здесь. Пласт может расходиться в разных направлениях. Может быть длиной всего в несколько футов, а может и в полмили. Не знаю. И никто не знает. Мы сидим на вершине богатства, и я никому не собираюсь уступать этого места. Неужто вы не понимаете, что это значит? Это значит, что вы сможете иметь все, что пожелаете. Только назовите, и оно ваше! Дом, в котором будут лестницы. Велосипеды с фонариками. Кровати с резным изголовьем. Новый быстроходный «мерседес». Университетское образование. А вы ведете разговоры о том, чтобы позвать кого-нибудь на помощь! Вся помощь, что нам нужна, находится там, внизу, у нас под ногами.

 

Глава девятая

Прямоугольник света

Веревка рядом с Кеном вдруг задергалась, изрядно напугав его, и сверху снова посыпались кусочки земли. В похожем на вырванную страницу прямоугольнике света опять появилась тень. Дядя Боб неловкими движениями обкручивал другой конец веревки вокруг бревна, который он положил на середину входа в шурф. Затем он завязал ее, изо всех сил потянул и всей тяжестью наклонился над отверстием, опираясь на бревно и вызывая тем самым новую осыпь.

— Удержит, — раздраженно бросил он, обращаясь к кому-то, кого Кен не видел. — Ради бога, женщина, прошу тебя, не начинай. Не хватит ли того, что я выслушал от детей? Думаешь, я полез бы вниз, если бы не был уверен, что вылезу обратно? Может, я и глуп, но уж не настолько…

Шахта, усиливая голос на манер переговорной трубы, превращала его в загробный и зловещий звук, но наверху опять взметнулась пыль, и Кен больше не осмеливался поднять глаз. Их и так запорошило всякой гадостью.

— Но Хью же мне просить сделать это? Какой отец решится послать сына туда, вниз? Попросить сына сделать то, что боишься сделать сам? Повторяю: я умею лазить по канату! Ты что, считаешь меня тряпкой, что ли?..

Пыль заставила Кена закашляться, а кашлять ему было больно, да и раздраженный голос дяди Боба действовал на нервы, вызывал беспокойство, наводил на дурные мысли, потому что его собеседника Кен не мог слышать.

— О боже, только Фрэнси не хватало! Это ты ее завела! Упаси меня, господи, от особ женского пола! Может, кто-нибудь заткнет рот этому ребенку? Уведите ее куда-нибудь, откуда она не найдет сюда дороги. Всуньте ей кляп в рот, наконец! Не то сюда сейчас сбегутся все наши соседи. Все, что от меня требуется, — это спуститься по веревке вниз, а потом подняться вверх. Мне еще не раз предстоит это сделать, пока все наладится. А как, по-вашему, человек может обследовать шурф? Летать он не умеет. Сумасшедший дом, да и только…

Кен съежился в комочек, словно укрываясь от проливного дождя. Позабытый фонарик валялся у него на коленях и, понапрасну тратя энергию, освещал бездонную черную жижу.

— Все будет в порядке, понятно? Руки у меня целы, есть, правда, кое-где порезы. Там внизу богатство. И нам никогда этого наверняка не узнать, если я сам не посмотрю, верно? Я должен посмотреть сам. Я должен убедиться.

Куски земли и грязи обрушились на Кена сверху, отскакивая от стенок, пугая его и нанося ему удары. Зашевелилась, шлепнув его, и веревка, которую он не видел, поскольку глаза его были крепко зажмурены.

— Все в порядке. Сколько раз тебе талдычить? Господи боже, я не ребенок, я умею лазить по веревке. Отойди от края, пожалуйста. Если кто-нибудь упадет, то это именно ты. Отойди. И забери Хью. Хью! Оттащи маму от края, прошу тебя. Отойдет ли кто-нибудь из вас от края? Вы заставляете меня волноваться. Послушайте, если я сейчас сорвусь, все будет кончено.

— Боб, Боб, все это не стоит того…

Веревка продолжала извиваться и шлепать, осыпалась земля, по голоса замолкли. Слышно было только, как безостановочно падали кусочки земли да все громче становилось тяжелое дыхание человека. Но Кен не поднимал глаз. Он так и сидел, скорчившись, иногда вдыхал пыль, иногда с кашлем ее выдыхал. Пылью были забиты его легкие, она покрывала его с головы до ног.

Что-то тяжелое плюхнулось в жижу рядом с ним, заворочалось, захлюпало. Тяжело дыша, что-то бормоча себе под нос и кашляя, рядом был дядя Боб.

— Все в порядке! — крикнул он. — Я на месте.

Под тяжестью своего тела дядя Боб ушел в жижу глубже, и Кен, залившись слезами, схватил дядю за ногу и прильнул к ней.

— Осторожней, сынок. Я боюсь упасть. Подожди, я устроюсь поудобнее.

— Дядя Боб… — всхлипывал Кен.

— Отпусти меня, Кен, прошу тебя. Я никак не усядусь. Я почему-то тону. Посвети-ка фонариком на мои ноги. Хочу посмотреть, где они.

Ног его не было видно. Жижа покрывала их примерно дюймов на шесть. Кен поднял фонарик. Дядя Боб стоял покачиваясь, лицо у него было искажено, зубы стиснуты, веревку он не выпускал из рук.

— Ты меня слепишь! Опусти фонарик.

Ноги у дяди Боба погрузились еще на два-три дюйма, и он в отчаянии хватался за веревку, стараясь вытащить их наружу.

— Сядьте, дядя Боб!

Голос Кена был резким и требовательным, но мужчина по-прежнему боялся оторваться от веревки и, раскачиваясь как маятник из стороны в сторону, с каждым взмахом уходил все дальше вглубь и все меньше был способен собой управлять. И тут только до него дошли слова Кена. Он вдруг мгновенно сообразил: именно так поступил мальчик; у него хватило ума, чтобы не утонуть, распределить свой вес на большую поверхность.

Не без боязни он отпустил веревку и тяжело плюхнулся в жижу. Ноги его все еще были в жиже, но, но крайней мере, он перестал тонуть. Он сидел неподвижно, мокрый от пота, дрожал и старался обрести дыхание и голос. Ему удалось вытащить ноги, но тапочки свои он безвозвратно потерял. Он даже не почувствовал, как они слетели у него с ног. Их проглотила жижа.

— Дай мне фонарик, — сказал он. — Где золото?

— Вон там, дядя Боб.

Сверху доносились голоса тети Кэт и Хью. Кен их слышал, а дядя Боб не слышал.

Он направил свет фонарика на обвалившийся кусок стены и ахнул, левой рукой схватив Кена за коленку.

— Есть! — загудел он, — Все правильно. Есть! Слышишь, Кэт? Есть! — но на самом деле он не обращался к тете Кэт; он даже не понимал, что говорит.

Он пробежал лучом по стене шурфа — камень мерцал желтыми песчинками, — и перед ним предстал огромный сундук с драгоценностями, куда человек может по локоть засунуть руки. И потянулся к нему в желании его потрогать, по-прежнему не слыша ни голосов, которые доносились сверху, ни Кена.

— Как мы выберемся отсюда, дядя Боб? У меня болит вот тут…

Мужчина взглянул наверх, прикидывая: «Тут глубина, наверное, футов тридцать пять. Как раз где меняется цвет: тридцать футов рыжей почвы, а потом идет серая. Крупное месторождение. Бывало, перерывали тысячи футов, чтобы напасть на нечто подобное».

— Дядя Боб…

«Придется снова подняться наверх. Опасно. Следовало бы сначала научиться подниматься. Как это делать? Спросить ни у кого нельзя. Надо припомнить, как это делается в книгах или самому сообразить. Спускаться и подниматься по веревке — дело нелегкое. Богатство! Десять тысяч? Сто тысяч! Золото в наше время немало стоит. Может, целый миллион?»

У него возникло такое ощущение, будто его обухом ударили по голове или он вдохнул струю газа. Сначала он случайно постиг священную тайну, а теперь в страхе бежит от нее. Даже мысленно он не осмеливался произнести это заветное слово.

И тут до него вдруг донеслись голоса сверху; затем, где-то совсем рядом, другой звук — рыдание.

Он мгновенно повернул фонарик в сторону Кена. Мальчик сидел, сжавшись в комок, весь в грязи, и только глаза его казались отмытыми добела на фоне заляпанного лица.

— Выше голову, парень. Примешь горячую ванну, и все будет в порядке. — И вдруг крикнул: — Ты здесь, Кэт?

— Конечно, здесь.

— Пусть Хью спустит сюда молоток или еще что-нибудь. Только не на шпагате. В сарае, где лежит садовый инструмент, есть моток толстой веревки. А еще лучше — спустите ведро. В ведро положите ручное зубило и молоток, и я пришлю вам наверх кусок породы. У тебя глаза на лоб вылезут, когда ты увидишь, что здесь есть.

Она принялась было о чем-то спорить, но дядю Боба это не интересовало. Кен тоже перестал слушать. Он все больше и больше съеживался в комок и словно совсем перестал существовать. Словно он уже умер. Быть может, если бы он и вправду умер, они бы обратили на него больше внимания. В шурфе стоял гул от переговоров, в голове у Кена шумело, а дядя Боб что-то беспрерывно бормотал про себя.

— Так значит, — понадобится оборудование. Для начала я перетащу сюда с запруды насос и полностью осушу шурф. Затем потребуется лебедка, чтобы поднять породу. А что потом делать с этой породой? Как ее раздробить? Как очистить? Может, сходить за советом в управление горнорудных дел, но тогда они придут посмотреть, это уж точно. Обратиться в банк? Да, банку придется сказать правду. Иначе денег не получишь. А деньги нужны еще до того, как я приступлю к работе. У меня ведь нет ни грузовика, ни приличной машины. Не в чем даже перевезти оборудование. С другой стороны, как только я начну заказывать оборудование, все станет известно. Сюда хлынут люди, которые начнут столбить заявки вверх и вниз по течению на многие мили…

Слабеющий луч фонарика снова уперся в Кена, в маленький живой комок, босой, в одной пижаме, покрытый пылью и грязью, паутиной, прелыми листьями и следами от слез. Свет упал на него не по какой-то определенной причине, скорей всего, это произошло по воле случая, но он заставил дядю Боба собраться с мыслями, расшевелил забытую было совесть. Это была долгая и очень необычная минута.

Внезапно дядя Боб увидел в Кене напуганного осиротевшего ребенка в лохмотьях, укрывшегося в яме, куда падали бомбы. Вот что представилось дяде Бобу, потому что, когда он был совсем молодым человеком и служил в армии, он однажды нашел такого ребенка на самом дне воронки, образованной снарядом. Вот таким же, как тот мальчик на дне воронки, был его собственный племянник Кен, единственный сын его единственной сестры. Мысли его метались: он видел то Кона, то мальчика из воронки, то оба они сливались в одно существо. Дядя Боб спрыгнул в воронку, спасаясь от бомб, и в страхе выпрыгнул из нее. («Неужто это я выстрелил из орудия, снарядом которого образовалась эта воронка, разрушило хижину и убило семью мальчика?») Он побежал к другой воронке, но потом, когда перестали падать бомбы, вернулся. Мальчишка посмотрел на него, закричал и бросился бежать. Этот мальчик больше не верил в доброту взрослых. Вот так и Кен. Глаза, которые щурились от света фонарика, были те же самые глаза, которые дядя Боб видел в те далекие годы.?

Ему стало стыдно; он взял мальчика за руку, притянул к себе и обнял. Спустя некоторое время — оно показалось часами дяде Бобу, а на самом деле не прошло и минуты — Кен ткнулся в него лицом и заплакал.

Дядя Боб крикнул наверх:

— Ты здесь, Кэт? У нас гаснет свет. Энергия кончается.

— Мамочка ушла.

Это была Джоан, но голос ее почему-то отличался от голоса прежней Джоан. Казалось, будто отвечает не взрослая десятилетняя девочка, а маленький ребенок.

— Куда ушла?

— С Фрэнси. Одеться. И принести что-нибудь поесть.

— А Хью не появился?

— Нет, папа. Может, я могу чем-нибудь тебе помочь?

— Нет…

— Мне больно, дядя Боб. Когда мы будем подниматься?

Мужчина обежал взглядом веревку, состоящую из коротких и длинных, из тонких и толстых концов, связанных воедино.

— Скоро, — пообещал он, — Как только я наберусь сил. Подниматься ведь нелегко. Где у тебя болит?

— В груди. Все больше и больше. Мне больно дышать.

Мужчине на мгновение стало страшно и стыдно.

— Где именно?

— Вот здесь, в груди… Вроде что-то мешает. И когда я посмотрел, она была вся черная от синяков.

Вслух дядя Боб ничего не сказал, но про себя с ожесточением подумал: «Ребра! Ребра сломаны! Это решает дело, так? Другого выхода нет. Нужен доктор, и следует немедленно доставить мальчика в больницу. Он сидит здесь со сломанными ребрами».

— Я ведь уже говорил вам, дядя Боб.

— Я знаю.

— Но вы не слушали.

— Да, помню. Извини меня, парень.

Он не сможет подняться по веревке. Он не решится подняться по веревке. Он убьет себя. А если возьмет с собой Кена, то убьет и его. Он и не умеет лазить по веревке. Никогда не умел, если говорить честно. Спускаться и подниматься — это разные вещи, только из-за золота он рискнул спуститься вниз.

Он был на тридцать пять футов под землей, на медленно пропитывающейся водой куче перегноя, на вершине трясины в тридцать футов глубиной. Он не мог встать, не мог лезть наверх. В руках не было силы, тело утратило гибкость. Тем не менее он залез сюда из упрямства и безрассудства, поступив так, как поступает своенравный ребенок, как, быть может, поступил бы его собственный сын Хью, если бы не боялся Лисьей норы. Но ради Кена Хью решился бы полезть сюда. Хью решился бы на этот поступок из благородных побуждений. Тем дети и отличаются от взрослых. (И он вспомнил, как вечно кричит на Хью: «Думай! Думай! Думай!»)

— Джоан! — позвал он девочку. — Сделай одолжение, сбегай в дом и попроси маму позвонить в полицию. Пусть привезут хорошую веревку, складные лестницы или что-то вроде этого.

Сначала ему показалось, что она не услышала его или не поняла, но тут же она отозвалась перехваченным от волнения голосом:

— И ты им все скажешь, папочка? Значит, мы больше не будем богатыми?..

— Не будем, доченька. А говорить им нечего, — И он солгал ей, хотя эта ложь обошлась ему в целое состояние, — Это не золото. Оно только с виду как золото. Это пирит. В твоей коллекции камушков он тоже есть. Вот и все. Извини, Джоан, я наобещал вам много красивых вещей. Но это не золото, доченька. Оно ничего не стоит.

— Папочка! — всхлипнула она.

Он вздохнул и подумал: хорошо бы сейчас взять ее на руки.

— Послушай, доченька, все, что ни делается, все к лучшему, поверь мне. Не надо расстраиваться. Зато никто не будет прокладывать здесь дорог, строить зданий и долбить землю, и наш овраг останется цел и невредим. Не будет людей, обносящих колышками свои заявки на наших прекрасных холмах, срубающих наши деревья и вытаптывающих нашу траву. Это — пирит, доченька…

В шурф влетел ее крик:

— Но я вовсе не огорчена, папочка! Мне все равно. Я не хочу быть богатой!

Ее слова свинцом упали вниз.

— Мамочка сказала… Мамочка сказала…

Но Джоан либо задохнулась, либо промямлила это так тихо, что он не расслышал.

— Что сказала мама?

Что она предпочитает оставаться бедной? Что лучше жить с честным, но бедным человеком, чем с жадным до мерзости миллионером? Если нет, то рано или поздно время покажет…

Когда он заставил себя снова поднять глаза, Джоан уже исчезла, фонарик окончательно погас, и все было темно, кроме прямоугольника света над головой, похожего на вырванную из книги страницу.

В его руках зашевелился Кен.

— Дядя Боб… Это же все неправда. Это вовсе не пирит.

Мужчине, который держал его крепко, но осторожно, нечего было ответить.

— Я сохраню ваш секрет, дядя Боб. Я обещаю. Я никогда никому не скажу, даже маме. Вы мне нравитесь, дядя Боб.

Хью с ведром, в котором гремели молоток и ручное зубило, прошлепал мимо Джоан, с трудом взбираясь на холм.

— Ему это больше не нужно, — чуть не плача, сказала она.

— Что не нужно? — не понял ее Хью.

— Вот эти штуки. Ведро и то, что в нем. Это не золото, а пирит. Он только похож на золото. Папа просит позвать полицию, чтобы его вытащили.

— Ну да! — отозвался Хью, но не сразу, а только после того, как Джоан, спустившись с холма, вошла в дом и хриплым голосом несколько раз позвала мать… — Тогда Хью бросил ведро так, что оно загремело, и помчался к дыре.

— Эй, папа! — крикнул он. — Чарли Бэйрд ловит радужную форель возле Вури. Можно взять удочки для нас с Кеном?

В шурфе молчали.

— Эй, папа! Ты меня слышишь? Все в порядке?

— Слышу, сынок. У нас все в порядке.

Наступило молчание, а потом раздался довольно странный ответ:

— Спасибо, сынок.

Физиономия Хью сначала вытянулась, потом на ней появилось выражение озадаченности, и он принялся скрести голову не потому, что она зачесалась, а потому, что он не отличался большой сообразительностью, особенно при нынешних обстоятельствах.

— Эй, папа! Так как насчет удочек?