Веревка рядом с Кеном вдруг задергалась, изрядно напугав его, и сверху снова посыпались кусочки земли. В похожем на вырванную страницу прямоугольнике света опять появилась тень. Дядя Боб неловкими движениями обкручивал другой конец веревки вокруг бревна, который он положил на середину входа в шурф. Затем он завязал ее, изо всех сил потянул и всей тяжестью наклонился над отверстием, опираясь на бревно и вызывая тем самым новую осыпь.

— Удержит, — раздраженно бросил он, обращаясь к кому-то, кого Кен не видел. — Ради бога, женщина, прошу тебя, не начинай. Не хватит ли того, что я выслушал от детей? Думаешь, я полез бы вниз, если бы не был уверен, что вылезу обратно? Может, я и глуп, но уж не настолько…

Шахта, усиливая голос на манер переговорной трубы, превращала его в загробный и зловещий звук, но наверху опять взметнулась пыль, и Кен больше не осмеливался поднять глаз. Их и так запорошило всякой гадостью.

— Но Хью же мне просить сделать это? Какой отец решится послать сына туда, вниз? Попросить сына сделать то, что боишься сделать сам? Повторяю: я умею лазить по канату! Ты что, считаешь меня тряпкой, что ли?..

Пыль заставила Кена закашляться, а кашлять ему было больно, да и раздраженный голос дяди Боба действовал на нервы, вызывал беспокойство, наводил на дурные мысли, потому что его собеседника Кен не мог слышать.

— О боже, только Фрэнси не хватало! Это ты ее завела! Упаси меня, господи, от особ женского пола! Может, кто-нибудь заткнет рот этому ребенку? Уведите ее куда-нибудь, откуда она не найдет сюда дороги. Всуньте ей кляп в рот, наконец! Не то сюда сейчас сбегутся все наши соседи. Все, что от меня требуется, — это спуститься по веревке вниз, а потом подняться вверх. Мне еще не раз предстоит это сделать, пока все наладится. А как, по-вашему, человек может обследовать шурф? Летать он не умеет. Сумасшедший дом, да и только…

Кен съежился в комочек, словно укрываясь от проливного дождя. Позабытый фонарик валялся у него на коленях и, понапрасну тратя энергию, освещал бездонную черную жижу.

— Все будет в порядке, понятно? Руки у меня целы, есть, правда, кое-где порезы. Там внизу богатство. И нам никогда этого наверняка не узнать, если я сам не посмотрю, верно? Я должен посмотреть сам. Я должен убедиться.

Куски земли и грязи обрушились на Кена сверху, отскакивая от стенок, пугая его и нанося ему удары. Зашевелилась, шлепнув его, и веревка, которую он не видел, поскольку глаза его были крепко зажмурены.

— Все в порядке. Сколько раз тебе талдычить? Господи боже, я не ребенок, я умею лазить по веревке. Отойди от края, пожалуйста. Если кто-нибудь упадет, то это именно ты. Отойди. И забери Хью. Хью! Оттащи маму от края, прошу тебя. Отойдет ли кто-нибудь из вас от края? Вы заставляете меня волноваться. Послушайте, если я сейчас сорвусь, все будет кончено.

— Боб, Боб, все это не стоит того…

Веревка продолжала извиваться и шлепать, осыпалась земля, по голоса замолкли. Слышно было только, как безостановочно падали кусочки земли да все громче становилось тяжелое дыхание человека. Но Кен не поднимал глаз. Он так и сидел, скорчившись, иногда вдыхал пыль, иногда с кашлем ее выдыхал. Пылью были забиты его легкие, она покрывала его с головы до ног.

Что-то тяжелое плюхнулось в жижу рядом с ним, заворочалось, захлюпало. Тяжело дыша, что-то бормоча себе под нос и кашляя, рядом был дядя Боб.

— Все в порядке! — крикнул он. — Я на месте.

Под тяжестью своего тела дядя Боб ушел в жижу глубже, и Кен, залившись слезами, схватил дядю за ногу и прильнул к ней.

— Осторожней, сынок. Я боюсь упасть. Подожди, я устроюсь поудобнее.

— Дядя Боб… — всхлипывал Кен.

— Отпусти меня, Кен, прошу тебя. Я никак не усядусь. Я почему-то тону. Посвети-ка фонариком на мои ноги. Хочу посмотреть, где они.

Ног его не было видно. Жижа покрывала их примерно дюймов на шесть. Кен поднял фонарик. Дядя Боб стоял покачиваясь, лицо у него было искажено, зубы стиснуты, веревку он не выпускал из рук.

— Ты меня слепишь! Опусти фонарик.

Ноги у дяди Боба погрузились еще на два-три дюйма, и он в отчаянии хватался за веревку, стараясь вытащить их наружу.

— Сядьте, дядя Боб!

Голос Кена был резким и требовательным, но мужчина по-прежнему боялся оторваться от веревки и, раскачиваясь как маятник из стороны в сторону, с каждым взмахом уходил все дальше вглубь и все меньше был способен собой управлять. И тут только до него дошли слова Кена. Он вдруг мгновенно сообразил: именно так поступил мальчик; у него хватило ума, чтобы не утонуть, распределить свой вес на большую поверхность.

Не без боязни он отпустил веревку и тяжело плюхнулся в жижу. Ноги его все еще были в жиже, но, но крайней мере, он перестал тонуть. Он сидел неподвижно, мокрый от пота, дрожал и старался обрести дыхание и голос. Ему удалось вытащить ноги, но тапочки свои он безвозвратно потерял. Он даже не почувствовал, как они слетели у него с ног. Их проглотила жижа.

— Дай мне фонарик, — сказал он. — Где золото?

— Вон там, дядя Боб.

Сверху доносились голоса тети Кэт и Хью. Кен их слышал, а дядя Боб не слышал.

Он направил свет фонарика на обвалившийся кусок стены и ахнул, левой рукой схватив Кена за коленку.

— Есть! — загудел он, — Все правильно. Есть! Слышишь, Кэт? Есть! — но на самом деле он не обращался к тете Кэт; он даже не понимал, что говорит.

Он пробежал лучом по стене шурфа — камень мерцал желтыми песчинками, — и перед ним предстал огромный сундук с драгоценностями, куда человек может по локоть засунуть руки. И потянулся к нему в желании его потрогать, по-прежнему не слыша ни голосов, которые доносились сверху, ни Кена.

— Как мы выберемся отсюда, дядя Боб? У меня болит вот тут…

Мужчина взглянул наверх, прикидывая: «Тут глубина, наверное, футов тридцать пять. Как раз где меняется цвет: тридцать футов рыжей почвы, а потом идет серая. Крупное месторождение. Бывало, перерывали тысячи футов, чтобы напасть на нечто подобное».

— Дядя Боб…

«Придется снова подняться наверх. Опасно. Следовало бы сначала научиться подниматься. Как это делать? Спросить ни у кого нельзя. Надо припомнить, как это делается в книгах или самому сообразить. Спускаться и подниматься по веревке — дело нелегкое. Богатство! Десять тысяч? Сто тысяч! Золото в наше время немало стоит. Может, целый миллион?»

У него возникло такое ощущение, будто его обухом ударили по голове или он вдохнул струю газа. Сначала он случайно постиг священную тайну, а теперь в страхе бежит от нее. Даже мысленно он не осмеливался произнести это заветное слово.

И тут до него вдруг донеслись голоса сверху; затем, где-то совсем рядом, другой звук — рыдание.

Он мгновенно повернул фонарик в сторону Кена. Мальчик сидел, сжавшись в комок, весь в грязи, и только глаза его казались отмытыми добела на фоне заляпанного лица.

— Выше голову, парень. Примешь горячую ванну, и все будет в порядке. — И вдруг крикнул: — Ты здесь, Кэт?

— Конечно, здесь.

— Пусть Хью спустит сюда молоток или еще что-нибудь. Только не на шпагате. В сарае, где лежит садовый инструмент, есть моток толстой веревки. А еще лучше — спустите ведро. В ведро положите ручное зубило и молоток, и я пришлю вам наверх кусок породы. У тебя глаза на лоб вылезут, когда ты увидишь, что здесь есть.

Она принялась было о чем-то спорить, но дядю Боба это не интересовало. Кен тоже перестал слушать. Он все больше и больше съеживался в комок и словно совсем перестал существовать. Словно он уже умер. Быть может, если бы он и вправду умер, они бы обратили на него больше внимания. В шурфе стоял гул от переговоров, в голове у Кена шумело, а дядя Боб что-то беспрерывно бормотал про себя.

— Так значит, — понадобится оборудование. Для начала я перетащу сюда с запруды насос и полностью осушу шурф. Затем потребуется лебедка, чтобы поднять породу. А что потом делать с этой породой? Как ее раздробить? Как очистить? Может, сходить за советом в управление горнорудных дел, но тогда они придут посмотреть, это уж точно. Обратиться в банк? Да, банку придется сказать правду. Иначе денег не получишь. А деньги нужны еще до того, как я приступлю к работе. У меня ведь нет ни грузовика, ни приличной машины. Не в чем даже перевезти оборудование. С другой стороны, как только я начну заказывать оборудование, все станет известно. Сюда хлынут люди, которые начнут столбить заявки вверх и вниз по течению на многие мили…

Слабеющий луч фонарика снова уперся в Кена, в маленький живой комок, босой, в одной пижаме, покрытый пылью и грязью, паутиной, прелыми листьями и следами от слез. Свет упал на него не по какой-то определенной причине, скорей всего, это произошло по воле случая, но он заставил дядю Боба собраться с мыслями, расшевелил забытую было совесть. Это была долгая и очень необычная минута.

Внезапно дядя Боб увидел в Кене напуганного осиротевшего ребенка в лохмотьях, укрывшегося в яме, куда падали бомбы. Вот что представилось дяде Бобу, потому что, когда он был совсем молодым человеком и служил в армии, он однажды нашел такого ребенка на самом дне воронки, образованной снарядом. Вот таким же, как тот мальчик на дне воронки, был его собственный племянник Кен, единственный сын его единственной сестры. Мысли его метались: он видел то Кона, то мальчика из воронки, то оба они сливались в одно существо. Дядя Боб спрыгнул в воронку, спасаясь от бомб, и в страхе выпрыгнул из нее. («Неужто это я выстрелил из орудия, снарядом которого образовалась эта воронка, разрушило хижину и убило семью мальчика?») Он побежал к другой воронке, но потом, когда перестали падать бомбы, вернулся. Мальчишка посмотрел на него, закричал и бросился бежать. Этот мальчик больше не верил в доброту взрослых. Вот так и Кен. Глаза, которые щурились от света фонарика, были те же самые глаза, которые дядя Боб видел в те далекие годы.?

Ему стало стыдно; он взял мальчика за руку, притянул к себе и обнял. Спустя некоторое время — оно показалось часами дяде Бобу, а на самом деле не прошло и минуты — Кен ткнулся в него лицом и заплакал.

Дядя Боб крикнул наверх:

— Ты здесь, Кэт? У нас гаснет свет. Энергия кончается.

— Мамочка ушла.

Это была Джоан, но голос ее почему-то отличался от голоса прежней Джоан. Казалось, будто отвечает не взрослая десятилетняя девочка, а маленький ребенок.

— Куда ушла?

— С Фрэнси. Одеться. И принести что-нибудь поесть.

— А Хью не появился?

— Нет, папа. Может, я могу чем-нибудь тебе помочь?

— Нет…

— Мне больно, дядя Боб. Когда мы будем подниматься?

Мужчина обежал взглядом веревку, состоящую из коротких и длинных, из тонких и толстых концов, связанных воедино.

— Скоро, — пообещал он, — Как только я наберусь сил. Подниматься ведь нелегко. Где у тебя болит?

— В груди. Все больше и больше. Мне больно дышать.

Мужчине на мгновение стало страшно и стыдно.

— Где именно?

— Вот здесь, в груди… Вроде что-то мешает. И когда я посмотрел, она была вся черная от синяков.

Вслух дядя Боб ничего не сказал, но про себя с ожесточением подумал: «Ребра! Ребра сломаны! Это решает дело, так? Другого выхода нет. Нужен доктор, и следует немедленно доставить мальчика в больницу. Он сидит здесь со сломанными ребрами».

— Я ведь уже говорил вам, дядя Боб.

— Я знаю.

— Но вы не слушали.

— Да, помню. Извини меня, парень.

Он не сможет подняться по веревке. Он не решится подняться по веревке. Он убьет себя. А если возьмет с собой Кена, то убьет и его. Он и не умеет лазить по веревке. Никогда не умел, если говорить честно. Спускаться и подниматься — это разные вещи, только из-за золота он рискнул спуститься вниз.

Он был на тридцать пять футов под землей, на медленно пропитывающейся водой куче перегноя, на вершине трясины в тридцать футов глубиной. Он не мог встать, не мог лезть наверх. В руках не было силы, тело утратило гибкость. Тем не менее он залез сюда из упрямства и безрассудства, поступив так, как поступает своенравный ребенок, как, быть может, поступил бы его собственный сын Хью, если бы не боялся Лисьей норы. Но ради Кена Хью решился бы полезть сюда. Хью решился бы на этот поступок из благородных побуждений. Тем дети и отличаются от взрослых. (И он вспомнил, как вечно кричит на Хью: «Думай! Думай! Думай!»)

— Джоан! — позвал он девочку. — Сделай одолжение, сбегай в дом и попроси маму позвонить в полицию. Пусть привезут хорошую веревку, складные лестницы или что-то вроде этого.

Сначала ему показалось, что она не услышала его или не поняла, но тут же она отозвалась перехваченным от волнения голосом:

— И ты им все скажешь, папочка? Значит, мы больше не будем богатыми?..

— Не будем, доченька. А говорить им нечего, — И он солгал ей, хотя эта ложь обошлась ему в целое состояние, — Это не золото. Оно только с виду как золото. Это пирит. В твоей коллекции камушков он тоже есть. Вот и все. Извини, Джоан, я наобещал вам много красивых вещей. Но это не золото, доченька. Оно ничего не стоит.

— Папочка! — всхлипнула она.

Он вздохнул и подумал: хорошо бы сейчас взять ее на руки.

— Послушай, доченька, все, что ни делается, все к лучшему, поверь мне. Не надо расстраиваться. Зато никто не будет прокладывать здесь дорог, строить зданий и долбить землю, и наш овраг останется цел и невредим. Не будет людей, обносящих колышками свои заявки на наших прекрасных холмах, срубающих наши деревья и вытаптывающих нашу траву. Это — пирит, доченька…

В шурф влетел ее крик:

— Но я вовсе не огорчена, папочка! Мне все равно. Я не хочу быть богатой!

Ее слова свинцом упали вниз.

— Мамочка сказала… Мамочка сказала…

Но Джоан либо задохнулась, либо промямлила это так тихо, что он не расслышал.

— Что сказала мама?

Что она предпочитает оставаться бедной? Что лучше жить с честным, но бедным человеком, чем с жадным до мерзости миллионером? Если нет, то рано или поздно время покажет…

Когда он заставил себя снова поднять глаза, Джоан уже исчезла, фонарик окончательно погас, и все было темно, кроме прямоугольника света над головой, похожего на вырванную из книги страницу.

В его руках зашевелился Кен.

— Дядя Боб… Это же все неправда. Это вовсе не пирит.

Мужчине, который держал его крепко, но осторожно, нечего было ответить.

— Я сохраню ваш секрет, дядя Боб. Я обещаю. Я никогда никому не скажу, даже маме. Вы мне нравитесь, дядя Боб.

Хью с ведром, в котором гремели молоток и ручное зубило, прошлепал мимо Джоан, с трудом взбираясь на холм.

— Ему это больше не нужно, — чуть не плача, сказала она.

— Что не нужно? — не понял ее Хью.

— Вот эти штуки. Ведро и то, что в нем. Это не золото, а пирит. Он только похож на золото. Папа просит позвать полицию, чтобы его вытащили.

— Ну да! — отозвался Хью, но не сразу, а только после того, как Джоан, спустившись с холма, вошла в дом и хриплым голосом несколько раз позвала мать… — Тогда Хью бросил ведро так, что оно загремело, и помчался к дыре.

— Эй, папа! — крикнул он. — Чарли Бэйрд ловит радужную форель возле Вури. Можно взять удочки для нас с Кеном?

В шурфе молчали.

— Эй, папа! Ты меня слышишь? Все в порядке?

— Слышу, сынок. У нас все в порядке.

Наступило молчание, а потом раздался довольно странный ответ:

— Спасибо, сынок.

Физиономия Хью сначала вытянулась, потом на ней появилось выражение озадаченности, и он принялся скрести голову не потому, что она зачесалась, а потому, что он не отличался большой сообразительностью, особенно при нынешних обстоятельствах.

— Эй, папа! Так как насчет удочек?