1.
И было 4 часа утра, день первый. Не только нового года. Нового Материка. Седьмого материка Земли.
Снова включили солнцепровод. Иерихонский отрегулировал компьютерный К-календарь (Д-календарь?) с учетом паузы. Календарь Атлантиды?.. Атлантиды 8640?.. Теперь было плевое дело — подобрать названия. Путь в К-Атлантиду, начатый в октябре, 73 дня назад (восемнадцать К-веков полигона, включая семь веков Аскании 2), был завершен.
Или еще только начнался?..
В День текущий 0,169 янв Или
1 января в 4 часа 3 мин 8 сек Земли
в 457-й день Шара
в 139-й день (150-ю гал. мксек) Дрейфа М31
1 + 1 января 0 ч 18 мин на уровне К6
через 42.606 суток, дарованных Вселенной и
Любарским этому миру, от Момента-0
— зажгли 717271-е МВ-солнце над полигоном. Пошел 1-й год Материка, 19-е января-пеценя по календарю Иерихонского.
Теперь и эти строки надлежало включать в Табло времен. Хотя — какие там пока могли быть сезоны, какие месяцы!
Имярек Имярекович сидел в своей замасленной фуфайке на полу из листового железа у перил, опустив голову в колени и закрыв лицо руками. Миша подошел, осторожно отнял руки. Тот поднял на него худое, в темной щетине лицо; оно было залито слезами.
— Ты чего? — спросил Панкратов. — Радоваться же надо, все получилось.
— Слушай, отвали. — НетСурьез крепко прижмурил глаза, согнал с них слезы. — Отвали, говорю. Я же псих, ты знаешь: это я так радуюсь. Отвали, а то укушу.
Миша пожал ему руки, мягко вернул их на место, к его лицу; отошел. У него вдруг тоже перехватило горло. Вот только теперь он понял смысл одеваемой Имяреком на главную работу фуфайки: это было второе, после уклонения сообщать свое имя, выражение позиции: да пошли вы все!
Иорданцев тряс за плечо главного инженера:
— Где ж ты был раньше, Витюша Два (для ГенБио Витюшей-1 был его престарелый лаборант, Статуя Командора: Буров уже махнул рукой, не обижался, равно как и на тыканье — за то, что он молод и румян), где ж ты был раньше со своим озвучиванием! Ведь Оживление Аскании тоже могло так звучать. Вот когда за Материк возьмемся — чтоб было!
Старик все гнул свою линию.
— Хорошо, Геннадий Борисович, хорошо.
2.
… На мостике при К6 прошли сутки — но не было усталости. Только опустошенность: выложились. У ГенБио в чемоданчике оказались две бутылки шампанского и три коньяка — Асканийского, из винограда, зревшего под МВ-солнцами, давнего разлива; и стаканы из тонкого стекла. — После увиденного, услышанного и пережитого сейчас нами это немножко пошло, — сказал он, — но и от традиции отступать грех. Даже костюм новый обмывают, чтоб хорошо носился, или ботинки. А тут новый Материк… Знаете, cheries amies, я предлагаю сразу тост — за Оживление. Вот тогда — и только тогда! — эта terra incognita будет хорошо «носиться». Жить да поживать.
— Нет, — вступил Буров, взял бутылку, — сперва за него. За них обоих, но больше все-таки за него. — Он указал на сидевшего на своей фуфайке, облокотясь на край пульта, серого, без кровинки в лице НетСурьеза. — Не хочешь объявлять имя свое для истории, дело твое, но все равно теперь ты для меня не НетСурьез, а Да-Серьез! Только так!
Выпили за него (все равно даже сейчас уклонившегося сказать свое имя, как к нему не приставали); за Мишу тоже; за Оживление Материка — пусть и на нем вырастут виноградники не хуже Асканийских! Не забыли и про Новый год. Опустошили бутылки. — Счастье и проклятие разумной жизни, — сказал Варфоломей Дормидонтович, допив шампанское, — в том, что, решая проблемы, мы порождаем новые проблемы. Ведь его же, черта, теперь исследовать надо. А это все-таки материк, terra incognita, Австралия на полигоне, К-Атлантида… без атлантов. С ВнешКольца там немного разглядишь, это ясно. Экспедиции придется посылать. Требуются Магелланы и Прежевальские! — Ну, с этим не спешите. Сначала его, черта, оживить надо! — в тон ему снова произнес ГенБио; но в глазах было больше мечты, чем озабоченности. — И чтоб лучше, обетованнее, чем земные места. Музыкальнее! На том стоял и стоять буду! — Может, солнцепровод отрегулировать, чтоб поярче-пожарче? — деловито сказал Буров. — Пусть прогревается, освещается. Какие-то природные процессы пойдут… Посмотрим, а что не так, то и поправим, направим. — И вместо часов там солнца тикать, — добавил Климов. — Солнце-маятник на Атлантиде-Австралии. Десять секунд — и сутки, еще десять — еще сутки… и в каждые новое солнце. Земля о такой роскоши и мечтать не может. Конечно, на том Материке должно быть все лучше.
… И еще вот что было. Час назад Буров, практичный человек, не упускающий своего, включил запись ВсеМузыки. А теперь подошел к панели, перемотал пленку, включил на воспроизведение: послушать снова. Посмаковать почсле шампанского. И — ничего. Не записалось!
Тот «эффект привидений»: видеть можно, снять нельзя.
Может, она и не из динамиков звучала, ВсеМузыка — в душах?..
3.
Панкратова так обеспокоило то предчувствие… предначертание? — под ВсеМузыку, второй концерт, что он раньше других ушел с Капитанского Мостика, вышел за проходную, достал мобильник (под Шаром он не работал), набрал номер квартиры Васюков, где встречало Новый год его семейство. После многих гудков ответил протяжно, почти зевком сонный женский голос:
— Да-а-а… ну, что ты, Анатолий, в такую рань!
— Это не Анатолий, это Панкратов. С Новым годом, Александра Филипповна. — Они были знакомы только чуть, виделись раз или два. — Ну, как вы там, как там мои? — Спят… — голос оживился. — Гуляли, проводили, встретили, плясали, хоровод водили, теперь спим без задних ног. Разбудить Алю?
— М-м… не надо. («Все в порядке, чего я паниковал.»)
— А вы там как? Управились?..
— Да. И тоже выпили.
— Михаил Аркадьевич, — голос Саши стал приглушеннее, интимнее, — ваши парни это что-то. Я тоже хочу таких. Согласна на двойню.
«Мне Аля голову открутит. И не только…» — чуть не ответил Миша, но сразу спохватился; ответ «Но мы же ей не скажем.» — можно было предвидеть. Сказал:
— Ну… я расскажу Анатолию Андреевичу, как это делается. Поделюсь опытом.
— Да-а? И все?.. — в дальней трубке звучало сплошное разочарование.
«Во бабы пошли! — крутил головой Панкратов, возвращаясь в зону, в башню, домой. — Но что же это было?..»
— Ты что невесел? — спросил Миша НетСурьеза, когда они вдвоем поднимались в лифте к себе уровень 7,5; отсыпаться. — Такое дело удалось, а ты не ликуешь. Даже не улыбнулся ни разу, я наблюдал.
— Сразу удалось, потому и не ликую. Не доверяй успеху, приходящему сразу — тем более такому громадному. Не обнаружились слабины, темные места. Потом еще всплывут…
— Всплывут, так разберемся. — Миша обнял его за худые плечи; к нему снова вернулось состояние счастливого изнеможения, будто после хорошей любви; в голове звонко и пусто, хотелось смеяться и плакать. — После такого дела мы с чем хошь разберемся. Слушай, это же поболе того, что делается во Вселенной: Творение Вещества!..
— Она его творит каждый цикл. Наверно, так же.
— Так ведь не в начале цикла и не где-то там и ковды, а в заданном месте в заданное время! Где мы захотели. Ты бога когда-нибудь видел?
— Не пришлось.
— Придешь к себе, посмотри в зеркало.
НетСурьез, наконец, слабо усмехнулся:
— Ну, это завтра, когда бриться буду. Сегодня я до ванной и не доберусь.
— Ничего, — проницательно заметил Миша. — Подопрет плечом, доведет до ванной, искупает и спать уложит…
— Кто?
— Ладно придуриваться-то — «кто». А то сам не знаешь. Наверняка ждет тебя сейчас Нина Николаевна… на что спорим?
Тот промолчал. Хорошо бы, чтоб в пустой комнате, бывшем кабинете, его ждала та, для которой он Иван. Просто Ваня.
4.
Варфоломей Дормидонтович трясся в первом утреннем троллейбусе, пустом и холодном, к себе — верней, в квартиру Пеца — на Пушкинскую. Перед этим он все-таки сгулял в полумраке на речной мыс к занесенному снегом холмику с двумя пирамидками, постоял там, мысленно отчитался перед Вэ-Вэ и Корневым.
«Вот и произошел Контакт. Даже не то слово, он произошел еще в Таращанске. И не в том дело, что теперь область Контакта Вселенных расширилась, не считая в башни и Овечьего ущелья, только на полигоне она теперь — миллион с лихвой физических квадратных километров; и вещественных. Но он отныне — настоящий. Разумный.»
Мутнел за замерзшими окнами поздний январский рассвет; вирисовывались в нем домики окраины и бетонные столбы.
«А ВсеМузыка означает, что мы замечены. Неразличимый Контакт был и до сей поры — обширней и мощнее различимого. Именно от него пришли сюда Иорданцев и Имярек Имярекович, Дусик Климов… да, пожалуй, и я — раньше их всех. Зашел к Валерьян Вениаминычу попить чайку. Люди с земными судьбами, но глобальными, а то и вселенскими идеями и знаниями. Да и Миша Панкратов с его Ловушками тоже, ведь с них все пошло. Но коли так… коли так!.. — у Любарского вдруг дух перехватило от блистательного завершения этой мысли. — Коли так, раз все ОТТУДА, то наши дела и действия равновелики с Дрейом М31! А!.. Рубите мне голову, равновелики. Да может быть, и тот мой сумесшедший полет из Овечьего, обезьяньи прыжки по этажам с ломом наперевес — тоже.
… тот страшный Контакт, коий я, как сумел, предотвратил, мог исполниться. Мог. Вполне. По-дурному. Допуская Вселенский Ум, мы тем самым допускаем и возможную ВсеДурь, Вселенскую Глупость — в заглавных буквах в силу ее масштабов. Как и у людей. Одно без другого не бывает, это как свет и тень.
… далее во Вселенной в этом месте все образовалось бы. Конструктивно, по-умному «дыра с Шаром» наполнилась бы новым содержанием. Но только без нас. Без Земли и без Солнца. Обошлись бы как-то две Вселенные без «незаменимых» людишек… Но нынешний Контакт, как хотите, того гораздо НАСТОЯЩЕЕ. Контакт не в разрушении и уничтожении, а в созидании. Да еще и настолько гармоничном, что в музыку творение Материка выплеснулось!.. Как хотите, но это выше. И мы есть и дальше будем. Теперь-то уж точно, мадам, вы без нас не обойдетесь!..»
И он подмигнул вверх. Давно Любарскому не было так покойно и уютно, как сейчас — в промерзшем и тряском троллейбусе.
«От смерти Корнева и Пеца, от разрушительного Шаротряса, от начала моего директорства минуло три с половиной месяца, 15 недель. Это по земному счету. Даже по счету для «верхних» НИИвцев со средним К12 тоже не так и много, три годика. А произошло… мы сделали? — столько, сколько не втиснешь и в геологическую эру. Мы сделали? Ой ли! С такой легкостью все давалось. А если что и не выходило, ошибались — то именно так, чтобы раззадориться на еще более крупное. Вот и Дробление это — после моего жуткого открытия на дискете и полета. Как-то оно все волново: то вниз, то вверх. Как в старой песне:
Судьба играет человеком,
она изменщица всегда:
то вознесет его высоко,
то бросит в бездну без стыда.
А ведь тут не человеком играет Вселенная-судьба, мирами…»
Любарский откинулся к спинке сиденья. «Ясно, что далее развернутся еще более крупные дела и события. И драматические — для нас, малых. При таком ВсеРазмахе от этого не увернешься… Жаль, конечно, обидно. Постой, но почему — обидно? Почему не обидно быть крохотными тельцами на глиняном шарике в космической пустоте — а вот быть частью чего-то… или Кого-то? — несравнимо более мощного, огромно-мудрого, цельного, ему, понимаете ли, обидно! Мы-ста. Я-ста. Пусть даже обдирая себе бока местными драмами.»
Варфоломей Дормидонтович улыбнулся. Он с удовольствием чувствовал, что освобождается. Утратил для него драматизм и философский накал вопрос: мы это делаем, или с нами делается? Ясно стало, что и то, и другое, и так, и эдак. Так было и будет. Главное, делать свое, делать крупно — и чтоб получалось.
«Если пространство — разумно-одухотворенное тело Вселенной, если время разумное действие Ее, то что в нем разумные мы? Неужто мошки!..»
5.
А что же Вселенная, о которой все помыслы: верхних НИИвцев, галактик, К-глобул… и даже автора? Из-за которой все страсти и драмы.
Она танцует вальс.
В нем даже вспышки сверхновых — а где-то и квазаров, столкновения галактик — это литавровый удар tutti, после которого мелодия оркестра взмывает в небо, и хочется только кружиться, кружиться.
— Я не обеспокоил вас, дорогая?
— Ах, нет, что вы!..
Вселенная танцует вальс.
… где-то это шопеновский вальс тонкой души, вальс для фортепиано в исполнении великих мастеров; где-то немецкий медноголосый примитив с тявком альтов и похрюкиваньем тубы, где-то под аккордеон, под трехрядку из звездных клавиш — но все равно: вальс! вальс! вальс!.. Танец, в коем все кружится, все кружатся, грациозно покачиваются… В нем все иррационально, беспечно и мудро.
— Ис-та-та!.. Ис-та-та!.. Раз-два-три!..
— Вы так милы.
— Не отвлекайтесь, прошу вас! Ис-та-та!..
Вселенная танцует вальс.
И кружат соразмерно своим ритмам галактики (тур за многие миллионы лет), шаровые скопления звезд, кружат звезды (одни за дни, иные за века), планеты возле них и вокруг себя… ис-та-та, ис-та-та! — и так до циклонов, смерчей и торнадо на них, до кружащих в синеве ласточек, до ловящего хвост свой котенка, до разумных существ в помещениях с выпивкой… ис-та-та, иста-та! — до электрогенераторов и турбин, пропеллеров и вентиляторов, до молекул в кристаллах и атомов в молекулах.
Между прочим, помянутые выше знаменитые стихи тоже можно переложить на вальс, на три такта:
Это у классика. А у нас… то бишь, в иных мирах еще кудрявей:
(Цивилиза дельфинов на планете где-то там, на планете, коя
тоже вальсирует по орбите вокруг своего светила)
Почему мы вообще поем, граждане? Ведь проку никакого. Особенно если дурными голосами на подпитии:
— … серррые воооооолки
съели козла!
Ага! Ага-а!
Сожраааалии козлааааааааааа!!!..
Как писал классик: с одной стороны, пользы отечеству никакой; а с другой… но и с другой нет пользы. А все равно — наяриваем. И чувствуем себя ого-го. Какая-то близость к истине. Может, и не к Истине, а к ЫЫ-ыстынэ, — но все равно в этом что-то есть.
Вселенная танцует вальс.
Ис-та-та!..Ис-та-та!.. — главное соблюдать ритм. Точно. Иначе фальш в музыке и в движениях. Знает ли почтенный читатель точные числа частот семи нот? А терций и частей их? А ведь они точны до СОТЫХ долей герца — иначе фальш, ошибка: танца не получится.
Вот так-то-с. Ис-та-та, ис-та-та!..
Цикл Текущий 45027518012,76107193256702533164208249153285295363626-й
Слева от запятой это 45-миллардный 27-миллионный 518 тысяч 12-й Цикл; затем 41 знак после запятой обозначают долю его с точностью до кванта h. И она все растет.
Цикл Текущий — вальс текущий. Каждая цифра справа вкладывается в предыдущую, подобно матрешкам. Каждая означает свой такт и свой оборот. Малое кружится в большом, а то еще в большем — теория вихрей Декарта и турбуленция по-любарски, время по-любарски, Вселенная по-любарски. Незримые шестеренки-орбиты согласно его Приказу 12 зацепляются, маятники космических вспышек и катаклизмов тикают — все на три такта:
— Ис-та-та! Ис-та-та!..
Вселенная танцует вальс — увлеченно и наполненно. С кем? Может быть, с господом-богом, может, сама с собой. Такой, с мириадами круговращений, можно и самой.
И конечно же, посторонни, окраинны, мелки против этого всякие там проявления целесообразной суеты. Даже вихре-целевые движения М31 к той странной микроглобуле в ничтожной звездо-планетной системке всего лишь пирует длиной в какие-то семьсот килопарсек. Два миллиона световых лет — подумаешь!
— Ис-та-та! Ис-та-та!..
Ведь что главное в танце?
Что, уважаемый читатель? Подумайте, напрягитесь.
«Ни за что не догадаетесь», как говорил тот Райкинский персонаж (и как любит повторять академик Иорданцев).
Станцевать хорошо.
Иного смысла нет и не предвидится.
6.
Вселенные танцуют вальс. Каждая свой. Каждая по-своему — но в полном размахе кружений и колыханий. Свободно, плавно и прекрасно. В этом Их Индивидуальность.
Что-то может быть далеко, что-то близко — но Вселенная всегда здесь. Она всегда с нами. Она всегда в нас.
КОНЕЦ ВТОРОГО РОМАНА