(Дневник девушки Яны включен автором в настоящий сборник новелл с ее согласия).

Я – кайфоломщица! А также стерва, обманщица, обломщица, зараза, придурочная, ненормальная, сволочь, мужененавистница, строптивая и еще черт знает кто, то есть к этому ряду, вероятно, можно добавить еще множество эпитетов. Это меня так парни и мужики называют. Те, кому приходилось со мной дело иметь, то есть липнуть ко мне, заигрывать и делать всякие гнусные предложения, и которых я затем разными способами обламывала; девушки и женщины – мои подруги, наоборот, гордятся мной, тем, что есть у них такая знакомая, которая всегда за себя постоит и любому мужику даст отпор.

Итак, немного о себе: зовут меня Яна, мне 20 лет. Так уж сложилась моя жизнь, что я и сама считаю себя мужененавистницей. А все остальные эпитеты – не по адресу, ими меня награждают по незнанию женской психологии, а я просто ненавижу мужиков, так как мне их не за что любить. А началась, вернее, стала во мне зреть эта ненависть уже давно, еще пять лет тому назад, когда я была совсем девчонкой. В тот год мама разошлась с моим отцом, и, хотя мы с ним очень любили друг друга и были дружны, ему пришлось, по независящим от него причинам, уехать в другой город, и мы больше не виделись. А вскоре в наш дом пришел жить другой мужчина, мама опять вышла замуж. На этот раз за милиционера, которого звали Анатолий. Он был в звании капитана, мой новый «папа», как мама потребовала его называть. С самого первого дня этот Анатолий стал смотреть на меня как-то странно, будто кот на мышь, только что не облизывался при этом, – отец, например, так не смотрел никогда. Я тогда училась в восьмом классе и была уже девушка хоть куда – рослая и пропорционально сложенная, и выглядела не хуже, чем некоторые десятиклассницы. Ребята, старшеклассники, тоже на меня поглядывали, но это было все равно не так, как на меня смотрел отчим.

Мама моя тоже заметила, что ее мент смотрит на меня как на женщину, но почему-то решила, что в этом виновата я сама, и сразу же по окончании восьмилетки выперла меня из дома, заставив поступить в медицинское училище, которое находилось в соседнем городе Кагуле, у самой границы с Румынией. С единственной целью, как я теперь понимаю, чтобы я, ее единственная дочь, была от них подальше, и не мешала ее счастью с этим ублюдком. Который, к счастью, так и не смог за то время, что жил с нами, до меня добраться, хотя кое-какие попытки были – это до того противно, что ни вспоминать, ни рассказывать не хочется. Скучая за мамой, подругами и одноклассниками, я приезжала на выходные домой, но и тогда я очень боялась и избегала отчима, который, я была уверена, тотчас же на меня набросится, как только мы с ним столкнемся где-нибудь в коридоре или на кухне. Поэтому, повидавшись с мамой мельком и пообщавшись с ней час или два, я под всякими разными предлогами уходила ночевать к подруге или кому-либо из знакомых. Мама же считала, что это все происходит из-за моей распущенности, и вот как-то раз мы с ней серьезно поссорились, и с тех пор я вообще перестала ездить домой, а выходные проводила в общежитии, порой совершенно одна, потому что все девушки разъезжались по своим городам и деревням.

Мне было 17, когда местный – по месту учебы – парень влюбился в меня (так, во всяком случае, он сказал, и мне очень хотелось в это верить), и стал встречать после занятий, а иногда даже приходил по утрам к дверям общежития, чтобы провести в училище. Виталию было 18, то есть он был всего на год старше меня, но мне он казался очень взрослым, а кроме того, красивым, добрым и умным. В нем я видела настоящего мужчину, и так уж сложилось, что я тоже полюбила и вскоре морально созрела для того, чтобы отдаться ему. Отдаться потому, что он мне очень нравился, а в большей степени я решила это сделать в отместку маме, которая почему-то считала меня своей соперницей.

Мы с Валентином встречались около года, а спали всего несколько раз – у нас, как и у многих наших сверстников, были трудности с местами для интимных встреч, а в кустиках или в подъездах домов я хоть умри, не могла отдаваться любимому. Надо сказать, что этих самых встреч было совсем мало еще и потому, что они для меня были весьма болезненны – я их терпела любя, потому что подружки говорили, что это скоро пройдет – поначалу у всех, мол, так бывает, зато потом, мол, – сплошное удовольствие.

А вскоре я забеременела.

Теперь я уже взрослая и все об этом понимаю, а тогда ужасно переживала, потому что не могла понять, как это – боль, никакого удовольствия, и вот я уже беременна, я женщина и в самом скором времени мать. Валентин, когда я ему сообщила о беременности, очень испугался, стал меня избегать. С того дня я стала сама не своя: такое его отношение меня шокировало, я много переживала, и с того времени я испытывала только душевную боль и стыд.

Одноклассницы подсказали, что нужно сделать – все-таки мы были будущими медиками. И я поехала делать аборт в Кишинев, чтобы никто из знакомых о моем позоре не узнал. Конечно, пройдя эту процедуру, я, как вы сами понимаете, дополнительно к своим переживаниям получила очень сильную моральную травму. Кроме того, я потратила в Кишиневе все свои деньги, и Валентин, правда, помог деньгами перед поездкой, но после этого ни разу не появился, и в больницу он за мной не приехал, из чего я сделала вывод, что он меня не любит. И тогда мне впервые захотелось умереть, и в особенности оттого, что мой любимый человек, как я считала, меня предал, бросил.

Однако шло время, и душевная травма начала заживать, затягиваться. Валентин больше не появлялся, да и желания видеть его у меня не возникало; а секса мне с тех пор и вовсе не хотелось. А вскоре наши общие знакомые сказали мне, что его забрали в армию. Спустя год, или что-то около того, я почти забыла свое горе, успокоилась, и летом, на каникулах, загорая на пляже у озера, познакомилась с одним парнем и, как дура недоделанная, пошла с ним на родничок. Водички попить захотелось. Он позвал, а я не отказалась. А у родничка нас, оказывается, поджидали двое ребят, его дружков, только слишком поздно я об этом догадалась. Они схватили меня за руки и потащили в кусты, а мне даже кричать было стыдно, когда они разложили меня там, словно распяли на траве. Вот и повеселились они, трое кобелей, меня насилуя, а я лишь чувствовала боль, стыд и ужасно боялась вновь забеременеть.

Когда они ушли, бросив меня в траве у родника, я села прямо в тот родник с ледяной водой и с ожесточением все там повымывала, моля бога, чтобы не было никаких последствий. К счастью, я не забеременела. Зато, как оказалось, я от них подхватила и затем целых две недели лечилась от гонореи или, говоря по народному, триппера, тут холодная вода не помогла. А потом, когда я пошла с подружкой в кино на индийский фильм, у кинотеатра нам повстречались те же самые трое кобелей, что насиловали меня на озере. Жалею теперь, что не подала на них в милицию заявление об изнасиловании, сейчас бы сидели они в тюрьме как миленькие, и драли бы их там в задницу, аж дым бы шел – говорят, насильников в зоне очень уважают, им даже новые ласковые имена дают, причем исключительно женские.

Я, завидев этих парней, решила их стороной обойти, сделать вид, что не узнала. Так они сами подошли ко мне, обозвали вафлисткой, хотя у меня в жизни ничего такого ни с кем не было, и триперной сукой, после чего отхлестали по лицу. А за что, спрашивается? За то, что сами же меня и наградили этой гадостью. Ох, и рыдала же я тогда от обиды. Подружка, кстати, когда попробовала их остановить, за компанию со мной тоже получила пару пощечин. Так после этого она со мной целый год не разговаривала, считала, что зря пострадала, раз те «козлы» меня так называют, значит, «всю правду» обо мне знают.

В прошлом году я окончила училище, и твердо решила уехать из этого города, где меня постоянно преследовали несчастья. Однако, как вскоре выяснилось, судьба еще не все испытания мне отвалила. Мне было уже 19, некоторые подружки уже повыходили замуж, другие хвастались своими похождениями и успехами у ребят, а я нормальная и симпатичная девушка, как считали многие, и даже говорили мне об этом, стыдно сказать, толком еще с парнем не встречалась, не говоря уж о половых отношениях. Ведь с Валентином во время этих отношений я кроме боли ничего не чувствовала.

Я работала в городской поликлинике медсестрой, когда меня познакомили с парнем 26 лет, который закончил в Кишиневе институт и приехал работать в этот город на консервный завод. Он был высокий, чернявый и симпатичный, его звали Ваня, по национальности он был гагауз, или, как тут у нас еще говорят, турок. Встречались мы недолго, месяца полтора, и пару раз на его предложения переспать я отвечала отказом – боялась, что ничего путного из этого не получится. Подружки мои напели ему, что я девушка скромная и ни с кем до сих пор не встречалась. Удружили они мне – Ваня и предложил выйти за него замуж. Мы так и не спали до свадьбы – я уже и рада была, но он меня берег, называл «мой цветочек», а о своих злоключениях я, конечно же, ему не рассказала.

На свадьбе была и моя мама со своим милиционером, который, наверное, все губы себе искусал, жалея, что не смог в свое время добраться до такого «лакомого кусочка». Свадьбу отыграли в селе, у Вани на родине под Комратом, к нам пришли гулять почти все его односельчане, еще и из других мест съехались – их семью там знают и уважают. Гуляли весело и интересно, одновременно по русским, украинским, молдавским и гагаузским свадебным обычаям. А под утро, когда мы, наконец, легли в постель, подвыпивший Ваня полез ко мне и… сразу слез. И вкатил мне такую оплеуху, что у меня в голове зазвенело. И сказал: «И что это ты из себя целку корчила, надо было сказать, что женщина!» Дура я, ведь говорили мне подруги, что у гагаузов есть по этому поводу всякие дурацкие обычаи и условности. Оказывается, поутру надо было выносить на всеобщее обозрение окровавленную простыню. А я не верила, говорила подружкам, что это было принято раньше, в прошлые века, теперь такого нет.

Прошло три месяца со дня свадьбы – все это время мы жили в общежитии, где Ване, как специалисту, дали комнату и даже обещали квартиру через какое-то время. Мой муж приходил с работы домой поздно вечером усталый, часто выпивший – у них на заводе есть цех, асептика называется, там вина немереное количество. Он бросал меня на кровать и насиловал: грубо и больно, видно, нежности и ласки я у него не заслужила. Быстро кончал и сразу засыпал. Как чувствовала при этом себя я, моего мужа не интересовало. А потом Ваня взял на заводе открепление и уехал на Север. Завербовался. Ни слова не сказав и не попрощавшись. И я опять осталась одна. И снова я хотела покончить с собой, и в собственный день рождения, когда мне вовсе стало нестерпимо от душевной боли, решилась и выпила целую кучу таблеток. Впоследствии врачи меня чудом откачали, подружка одна догадалась, что я заперлась в комнате, и позвонила в «скорую». Дверь взломали и меня увезли. Едва успели, как сказали потом врачи. А вскоре после этого прошел слушок, что я ненормальная, на основании чего вскоре меня выгнали из общежития; короче, решили поскорее от меня избавиться, тем более что я на заводе не работала и, соответственно, на комнату права не имела. Тогда я вновь стала снимать комнату в частном доме, как и до замужества.

И вот с той поры я решила мстить мужикам, мучить их. Можно было, конечно, заразиться от кого-нибудь сифилисом и всем подряд давать. Но это было не по мне, я же медработник, да и противно. С другой стороны, мне надоело долгими, бессонными ночами кататься головой по подушкам, плакать от одиночества и от боли в груди. А самым мучительным было то, что я не видела выхода из этого своего состояния. И тогда я стала той, кем сейчас меня называют – кайфоломщицей! Я стала ходить в любые компании с самыми разными ребятами; благодаря привлекательной внешности мне всегда и везде были рады. Я ела, пила, танцевала и веселилась, но когда дело доходило до интимных предложений, я их, кобелей, быстро обламывала. Они такими смешными становятся, эти мужики, когда им, оставшись наедине, говоришь: «пошел вон!», «я этим не занимаюсь!» или «а я еще девушка». Если кого это не пробирало, то в ход шла «тяжелая артиллерия», типа «оставь меня в покое», «я болею сифилисом» или «я тебе яйца вырву, козел!». После этого, поверьте, даже у самых настырных самцов желание пропадает, и эрекция сходит на нет.

Сегодня я, продолжая свое амплуа, нахожусь в баре у Кондрата, это бар располагается в ресторане «Прут» на первом этаже. Я привела с собой двух дурочек, с которыми в кино познакомилась, они только и думают о том, как выпить на халявку и писки почесать. А я свою берегу, хоть и не знаю для чего, и никого к ней не подпускаю. Кондрат, как увидел меня, сразу хотел прогнать – знает, что с меня толку никакого, но потом, когда рассмотрел моих «подружек», сменил гнев на милость, подозвал меня к стойке и даже бокал шампанского налил, угостил, и при этом сказал: «Яна, выстави девочек». Дурачок, да они аж пищат, как трахаться хотят, их выставлять не надо, куда скажешь, туда и пойдут, что скажешь, то и делать будут. А я – не по этому делу, я сама по себе. Кондрат меня уже понял, почему и злился поначалу: неделю назад я его обломала. Он, красавчик, думал, что я так и раздвину перед ним ноги. Нет уж! Дудки! Но кобель он опытный и настырный, мне к нему пришлось применить самый сильный из моих приемов – рыдания; 99 из 100 мужиков теряются, когда женщина рыдает. Да-Да, не плачет, а именно рыдает. Во мне, может, умерла великая актриса. Драматическая. Потому, что жизнь у меня тоже драматическая. От своей несчастной жизни я так могу зарыдать, заливаясь горючими слезами, в любую секунду, даже без причины, что только держись.

Тогда, напугав Кондрата рыданиями, я так и осталась в его комнате одна, где и спала спокойно до утра. А он с Ленькой в другой комнате был, и с ними эта подруга, Людка. Они, наверное, ее вдвоем драли. Я и с Ленькой была. Позавчера. С тем же успехом. Он друг Кондрата, тоже красавчик, только слишком сладкий, даже, я бы сказала, до приторности. Когда мы остались с ним вдвоем, и он полез ко мне со своими гнусными предложениями, я применила против него простой, но действенный прием – оскорбления. Он сразу сник и потерял способность к продолжению темы; о сексе после этого речи не было совсем. За такое поведение, конечно, можно и по голове получить. Но все обошлось, в этом плане мне пока везет. Меня даже на улицу не выгнали, хотя я была готова к такому развитию событий. И я опять спала одна. В той самой квартире. Только на этот раз в другой комнате. А квартира та все-таки необычная, даже какая-то странная. Перед входом над дверью там написано:

«Оставь надежду всяк, сюда входящий».

Помню, когда я снимала сапоги в прихожей, там над телефоном еще висела табличка: «Книга памяти», и ниже:

«Распишитесь тут друзья: здесь бывал когда-то я…», а на самом телефоне другая надпись:

"Обратной связи нет, теперь ступай в клозет". Бред какой-то. На двери туалета написано: "Кишкоизнаночная", и ниже пояснение: (Тут для секса нету места). Это уже интересно. А еще интереснее мне показалась надпись на двери в туалете изнутри:

«Сняв трусы, не суетись – тут бывало много пись!». Цинично, конечно, но под определенное настроение прикольно и даже смешно. На дверях в ванную комнату написано: "Комната страха, рекомендуется раздеться перед входом". Над умывальником внутри тоже надпись:

"Сила выпертой воды равна впернутой туды. /закон Архимеда/, и ниже приписка:

"Только покойник не ссыт в рукомойник". В коридоре, куда выходят двери трех комнат, начертано:

«Сделай правильный выбор».

Комната А. Прямо пойдешь, свой конец найдешь.

Комната Б. Налево пойдешь, покоя не обретешь.

Комната В. Направо свернешь, по рукам пойдешь.

Это для нас, для девушек, наверное, написано, чтобы с выбором не ошиблись. Я и сделала свой выбор. Причем оба раза правильный. Один раз пошла в комнату, ту, что прямо, на двери которой было написано:

А. "Исполнение желаний: мы для вашей радости готовы на всякие гадости".

В другой раз в другую комнату, что налево по коридору. – Б. «Исповедальная: входи, кто грешен, мы всех утешим».

Вот ведь, что сволочи удумали, а? Раньше человек приходил в церковь и опускался на колени перед справедливым исповедником, представляющим Б-га; так он, посредством исповеди очищал свою душу. И ему отпускались грехи, давались советы, как жить дальше, после чего человек уходил, очищенный и просветленный. Я об этом в книжках вычитала. А тут что происходит?.. Тьфу! И кто «исповедует»?! Самые, что ни на есть, грешники. И, главное, как исповедуют? Аж через стенку из соседней комнаты слышно.

Третья комната, где я еще не была, называется:

«Садо-мазо кабинет – выход есть, но толку нет».

Уж не знаю, что сочинитель этих надписей хотел этим сказать, но Кондрат объяснил, что всю эту фигню их старший товарищ и духовный наставник понаписал. Савва какой-то. Видимо, с фантазией человек. Явно нездоровой фантазией. Или, скорее всего, маньяк. Потому что Кондрат вчера утром, когда из квартиры выходили, пообещал меня этому самому Савве сплавить. Еще смеялся при этом как-то ехидно. А я и не пойду с ним, с Саввой или Совой, не знаю, как его там зовут. Зачем мне неприятности, на шару от него по голове получать. Хорошего же от такого не жди, и так понятно.

Так, я что-то отвлеклась от темы. Кондрат уже сворачивает работу, деньги пересчитал и в сейф закрыл, скоро, значит, пойдем на хату. Девкам шампанское наливает, и мне еще фужер достался. Не зря про мужиков говорят, что когда у них писка твердая, то сердце мягкое, проси чего хочешь, не откажут. А потом, когда они своего добьются, наоборот – писка мягкая, а сердце твердое, как камень, стучи – не достучишься. Ленька, дружок Кондрата, тоже здесь, между девок увивается. Многие девки прямо писают от него кипятком. Красавчик, что ни говори! А мне – по фигу. Я таких не люблю, сладенький слишком, и вообще их всех – ненавижу! Так, что-то я не поняла юмора?! Сегодня они меня с собой брать не собираются, что ли? Суетятся все, шепчутся, а меня стороной обходят. Нет уж, хрен! Тогда я им этот «дружеский» вечер так обломаю, и девок с собой уведу, если парни собираются меня «с хвоста» сбросить. Да вроде нет, все как обычно. Вот, Кондрат командует сбор, и эти дуры уже бегут впереди всех, еще улыбаются!..

В фойе, когда все мы вышли и ждали, пока Кондрат закроет свой бар, к нам подошел швейцар Ильич и с ним какой-то парень в черной кожаной куртке, я еще обратила внимание, что волосы у него шикарные – светлые, густые и кудрявые. Неожиданно этот парень обращается к Кондрату и говорит: «Ребята, возьмите меня хоть раз с собой на блядки». Жалостливо так просит. А этот придурок Кондрат, оглядев его высокомерно, указывает на меня пальцем, и спрашивает:

– С этой пойдешь? – и называет мое имя. – Яна.

– Что «Яна»? – встрепенулась я, подходя ближе.

– Вот, знакомьтесь, – говорит мне Кондрат, криво усмехаясь. – Это Шурик, наш посудомойщик. – И наклоняясь ко мне, говорит: – А ты лучшего и не заслуживаешь. – И смеется, гад! – Можешь, Яна, трахать ему мозги, сколько хочешь, он против не будет.

– Это почему же? – удивляюсь я, беря Кондрата под руку, и мы вместе покидаем ресторан, остальные следуют за нами.

– Потому, что он онанист и женщины его не интересуют.

– Тьфу, как противно! – говорю я. – А чего это он такой, ну, плотный, от онанизма что ли?

– Так он же в посудомойке у нас работает, вот и доедает все, что на тарелках остается, – смеется Кондрат, – оттого, видимо и поправляется.

Черт его знает, шутит он или правду говорит.

Кондрат тем временем останавливается, дожидаясь, пока с нами поравняются остальные, и берет Таньку, одну из девушек, за руку; я остаюсь одна. Вот я и дождалась! Какого-то онаниста мне в партнеры подсунули. Даже поиздеваться не над кем. А, впрочем, какая мне разница? А онанист – это даже интересно. Для разнообразия. Посмотреть. Наверно, еще больше после этого буду мужиков ненавидеть. Шурик быстро меня догоняет, но затем притормаживает и идет, держась на шаг позади. Стесняется, наверное, рядом идти – п о с у д о м о й щ и к. Голову опустил, ни на кого не смотрит. Правда, глаза у него добрые и наивные, это я еще там, в фойе ресторана заметила. И, кроме того, запомнила, какие у него губы. Они у него красивые. Интересно, а как он целуется? Тьфу, черт!

Какого хрена? Он же этот… онанист! Хотя и симпатичный, в общем, парень.

И вот мы все опять в той самой квартире. Всю дорогу мы шли молча, Шурик не произнес ни звука. На этот раз как-то неинтересно все складывается: все быстро распределились по комнатам, и нам с Шуриком достается как раз та самая третья комната, в которой я еще не была. Над ней, как я уже говорила, надпись:

"Садо-мазо кабинет, выход есть, а толку нет".

Я вошла и обернулась. Шурик входит следом и стоит у входа, с ноги на ногу переминается. Урод. Он как-то по-глупому широко улыбается, но глаз на меня не поднимает. От нечего делать я прошлась по комнате, и стала читать надписи, имевшиеся внутри:

На зеркале у шкафа:

Рентген души: Оглянись вокруг себя, не е… ли кто тебя.

На шкафу:

Раздевайся не спеша, ночка будет хороша.

На столе:

Стол учительский для пыток мучительских.

Кресло № 1:

Четвертовальное, для секса идеальное.

Кресло № 2:

Членовредительское, для смеха гомерического.

Окно:

Тут кричи, иль не кричи – не услышат вас в ночи.

Выход на балкон:

Здесь лета{те}льный исход; выход тут имеет – кто летать умеет.

Усаживаясь в кресло № 3, под названием: «Войди в меня», я его спросила:

– Скажи мне… Шурик, а девок ты трахаешь? – Я ему выдала это прямо в лоб. Мне всегда интересно такие вопросы задавать, люблю мужиков шокировать.

– А что… тебе Кондрат разве не сказал? – промямлил он.

До чего же все-таки все эти мужики противные! Еще и извращенцы среди них попадаются. Этот хоть для окружающих не опасен – тихо сам с собою… при случае надо будет в медицинской энциклопедии про онанистов прочитать.

– Сказал, – кивнула я, – только я не понимаю, как это?

– Ну, я, это… сам себя удовлетворяю.

– Ну так давай, занимайся своим делом, – говорю я весело и устраиваюсь в кресле поудобнее. – А я посмотрю.

– Не-а, я не могу так… я должен видеть.

– Что «видеть»? – начинаю раздражаться я.

– Ну, фотографии там, журналы какие-нибудь. Или женское тело, чтобы голое было.

Этот придурок стоит и ковыряет ногти, точь-в-точь как тот, который из «калинарного» техникума. Он еще часто по телевизору выступает. Во, вспомнила: артист Геннадий Хазанов.

– Где же я тебе эти фотки возьму? – говорю я этому балбесу непонятливому. И вдруг мне в голову приходит шальная мысль, уж очень мне хочется посмотреть, как он это будет делать. Упражнение под названием рукоблудие. И говорю ему ласково: – А если я разденусь, тебя это устроит?

– Да, это меня заводит.

«Счастливый, твою мать, а вот меня уже давно ничего не заводит». А он что-то там продолжает говорить: «…Только меня не тянет на секс…». Слышу, как он произносит это слово – с каким-то даже испугом.

Я начинаю раздеваться и наблюдаю за его реакцией. Ничего. Внешне – ноль эмоций, хотя глаза его так и бегают по моему телу – ощупывают. Здорово, как же это будет-то? Ни разу ничего подобного не видела и даже не представляла себе. Я, кстати, и член-то в своей жизни толком не видела, не имела возможности рассмотреть, разве что по медицинским учебникам. Зато я хорошо изучила психологию этих скотов-мужиков. Эгоисты они все. А этот еще и…

– Слышишь, а кто эти все надписи кругом понапридумывал? – спрашиваю я, снимая с себя через голову юбку.

– Это все Савва, – оглядывая комнату, отвечает он и при этом улыбается. – Мне, например, нравится. Здорово написано.

И этот тоже про Савву. Мужская солидарность, как же. Я разделась до конца, сняла лифчик, затем трусики и бросила их ему, Шурику. Сама не знаю, что на меня нашло. Дурь, бабская блажь.

– Трусики только мне смотри не запачкай! – говорю я ему, после того как он их поймал.

– Потанцуй, пожалуйста, Яна, – просит он, и опять улыбается, дурачок, во весь рот.

Я встаю и делаю несколько танцевальных па, затем направляюсь к кровати. Над кроватью здоровенная такая картина-фотография, метр на метр. Пригляделась. Батюшки! Это ведь позы всякие сексуальные, вот он ее так и эдак имеет, а вот она его…

– А что это за рисунки? – спрашиваю я Шурика.

– Камасутра называется, – отвечает он. – Все 84 классические позиции.

Я даже не засмеялась на его слова, просто хмыкнула. Взгляд мой, пробежав по картинкам, возвращается к надписи над кроватью:

«Инквизиторский станок, преподам вам здесь урок».

Это кто же, интересно, мне собирается урок преподавать, подумала я, залезая под одеяло и оглядываясь на этого онаниста, на Шурика.

Ой, что это с ним? Черт, он идет прямо ко мне, а глаза у него теперь не добрые, а такие… злющие, как колючки. Подходит ближе, и я вижу его устремленные на меня свинцово-голубые глаза. Боже! В руке у него ремень. Такой широкий, кожаный. Солдатский, кажется, называется.

– Ты что… Шурик… я пошутила… оставь это… ты… ты меня что, бить собираешься?

Он, ремнем стегая себя по руке, подходит вплотную к кровати. А ведь он садист, вдруг понимаю я к своему ужасу, а никакой не онанист.

– Иди, Яночка, ко мне, – я слышу его голос будто издалека, хотя он стоит всего в шаге от меня. – Давай сюда свою попку. Я буду тебя лечить.

«Лечить», – уловила я последнее слово. – От чего, Шурик, меня, по-твоему, надо лечить?

– От излишнего самомнения, – говорит. Нахалюга. А тон, тон какой!

– Зачем, Шурик? Пожалуйста, не надо! – мой голос предательски дрожит. Вот это я влипла, блин. Ну и сволочь, этот Кондрат! Подставил меня. А этот тоже хорош, каким-то образом всю мою волю парализовал.

– Я не Шурик, – говорит он, поигрывая в руке ремнем.

– Ты… Савва? – догадалась я. Судорогой по телу пробежала волна страха. Припоздала я, однако, с догадками.

– Да, я Савва, – говорит он. – Давай-ка сюда свою задницу, а то хуже будет.

Все! Нет сил не только на то, чтобы вскочить и одеться, а даже сопротивляться. Он меня сломал. Одним взглядом, одним именем своим. И вот я, как та дура, поворачиваюсь к нему спиной, и чувствую, как он сдергивает с меня одеяло. Надо же, сама ведь, балда, разделась! Онанизм понаблюдать захотелось. Слезы покатились у меня из глаз. Чувствую, ремень легко опустился на мою ягодицу. Вот оно, начинается! Для начала даже не ударил, наверно удовольствие растягивает. Ну нет, так просто я не дамся! Я переворачиваюсь на спину, чтобы из последних сил помешать ему, а он уже вот, совсем рядом, завис надо мной. Надо же, без одежды! Уже и раздеться успел.

– Отпусти меня, Савва, – жалостливым голосом, едва слышно говорю я ему. – Я сделаю все, что ты захочешь!

«Боже, что я такое говорю?»

– Ты и так сделаешь то, что я захочу, – говорит он. Гад самоуверенный!

Преодолевая мое слабое сопротивление, он наклоняется, обнимает меня и… целует грудь, я стараюсь не поддаваться, прикрываюсь руками. Мягкие, ласковые губы уверенно прихватили мой сосок, отчего во всем теле вдруг замерло, словно в ожидании чего-то необыкновенного, приятного.

Мое оцепенение постепенно проходит, и я чувствую, как от его рук, быстрых, горячих, скользящих по моему животу, ногам и груди в меня вливается жар. Голубые глаза его еще пытливо-ласково изучают меня, гипнотизируя, парализуя волю, а он уже устраивается у меня между ногами. Берет руками меня за задницу крепко, уверенно, но не больно. Все! Я пропала! Уже не помню, то ли он раздвинул мне коленки, то ли я сама распахнула их перед ним.

Он меня трахает. Вначале было немного больно, теперь боль улеглась, отошла; он, надо признать, со мной осторожен и, даже, можно сказать, нежен. Так проходит какое-то время, сколько, я не знаю. Подкатывает какое-то новое для меня, непонятное ощущение, будто сладостной волной меня накрывает. Я пытаюсь сопротивляться этой новизне в себе, напрягаюсь, но Савва, – этот лже-онанист, и лже-Шурик, шепчет что-то успокаивающе, и я закрываю глаза – будь что будет, и полностью отдаюсь его власти, – подумаешь, еще одно изнасилование. Мне даже показалось, что в какую-то минуту я потеряла сознание, отключилась, а когда очнулась – он продолжал меня трахать. «С ума он сошел, что ли?» – мелькнула у меня вялая мысль. Это, наверное, новое, очередное издевательство, которое я должна терпеть от мужчин. Будто прямо по нервам моим проходится. Смотрю на него, он облизывает свои красивые губы, сбавляет темп.

– Ты!.. Тебе только коров трахать! – шепчу я ему, потому что крикнуть нет сил, да и не хочется. Но все равно хороших слов от меня он не дождется.

– Молчи, моя телочка, – говорит он ласковым тоном. – А то божьей коровкой сделаю!

Ну, что я говорила! Нельзя этим мужикам доверять. Все! Уже нет сил не только сопротивляться, а даже просто пошевелиться. Он меня мучил, наверное, больше часа. Я за всю свою супружескую жизнь, если считать все вместе, столько времени под мужиком не была. Господи, лишь теперь, наконец, он оставил меня в покое. И ушел. Я лежала, закатив глаза и еле шевеля губами. Просила бога, чтобы он дал мне возможность перетерпеть и пережить эту ночь. Скрипнула дверь и я скосила глаза на своего мучителя, вновь вошедшего в комнату. Савва принес и поставил у кровати тазик и кувшин с водой. А я думала, что он сразу после этого выгонит меня. И хорошо, если перед этим пинков не надает.

– Ты можешь сполоснуться, – ласково говорит он мне. Я встала и торопливо подмылась. Он не смотрит, тактично отвернулся, глядит в окно. Между ног как огнем горит. Но не подуешь туда и лед не положишь, а вода в кувшине теплая. Закончила. А Савва смотрит на меня и улыбается. Он совсем не злой. Хитрый – да! Обманом меня взял. Но что это? Не успела я нырнуть под одеяло, как он лезет ко мне опять.

– Савва, пожалей меня. Сил нет никаких, заканчивай издеваться, ты же меня уморишь.

– Я должен тебе за всех отомстить, – говорит он. И опять улыбается. Затем продолжает: – За Кондрата, за Леньку. А потом и за себя. Пока только за одного рассчитались.

Я без сил откидываю голову на подушку. На часах, висящих на противоположной стене, 2.15 ночи. Завтра, когда меня найдут мертвую, врачи поставят диагноз: «Умерла затраханная». Только со мной такое могло приключиться.

Все последующее время я была в каком-то полубессознательном состоянии. Порой мне становилось нестерпимо приятно, и тогда я понимала, что умираю, – в жизни, я знаю точно, такое почувствовать невозможно.

Когда я пришла в себя, на часах было четыре утра, он только сейчас кончил. После этого я поняла, что окончательно растворилась в небытие и мое тело парит в невесомости. Ничего похожего я раньше не испытывала. Наверное, мое тело расплавилось об его раскаленный стержень любви и целиком испарилось. И я сама тоже.

Когда я проснулась и, ища его, повернула голову, то первое, что увидела – его глаза. Серые, с голубым отливом. И нежные. Это он, Савва смотрит на меня. Они у него меняют цвет, что ли? И он опять улыбается.

– Доброе утро, Яночка! – произносит он, убедившись, что я проснулась. Хорошее «доброе утро», если мое тело меня не слушается, я его почти не ощущаю! Но… мне стыдно признаться в этом даже себе самой, я наслаждаюсь своим бессилием. И чувствую одновременно восторг и удивительный покой!

Я приподняла голову и… лизнула – поцеловала ему руку, только до нее и хватило сил дотянуться. Лизнула из благодарности – как собака. Или кошечка. Не знаю даже, почему я это сделала. Я дала ему понять, что теперь я его раба, вся в его власти – послушная и домашняя. И готова исполнить все, что он попросит, пожелает. Но все же мне обидно до слез! Я чувствую, что плачу. Обидно оттого, что так случилось, обидно за то, что он со мной сделал. Всего за одну ночь. Только теперь я поняла – он пробудил во мне женщину. Нет – ЖЕНЩИНУ – именно так, с большой буквы! И я не смогу больше быть кайфоломщицей и стервой. Я хочу любить и быть любимой. Он меня сделал рабыней.

И теперь я и есть раба – Раба Любви!