I

олковник Бреде должен был взять артиллерийские склады и с пушками продвигаться к центру города, Савинков, удерживая до его прихода город, — двигаться навстречу. Рыбинск вытянулся вдоль Волги; штаб 12-й Красной Армии во главе с Геккером оказывался между двух огней. При этом существовала жёсткая договорённость: город начнёт своё открытое выступление после первых орудийных залпов. Раньше — нельзя. Основные офицерские формирования, успевшие подойти с Гиблой Гати и окрестных лесов, были отданы полковнику Бреде для первого решающего удара. В городе невозможно сосредоточить крупные силы — только малые группы, до поры до времени затаившиеся под развалами догнивающих барж, разбитых купеческих лабазов, под кручами оврагов, ниспадающих к реке Черёме. Они томились на сухом пайке уже вторые сутки. Да ещё вопрос: не обнаружены ли? Выступать должны все в полном офицерском или солдатском обмундировании, со знамёнами штурмовых отрядов — красный огонь на чёрном поле; в подсветке — белый орёл на скрещённых мечах. Нервная дрожь пробирала при виде такого знамени. Савинков знал это ещё в бытность своего недолгого комиссарства. Именно тогда с согласия генерала Корнилова он организовал штурмовые батальоны под таким знаменем и первый из них вёл в атаку под Тарнополем...

Здесь — Рыбинск. Город северный, волжский. Но, в сущности, что менялось? Старые знамёна не тускнели.

   — Проследите, — наказал и Клепикову, и Патину, — чтоб все были в полном параде. Мы — не красная рвань. Мы — офицерская Россия.

Разумеется, переодеваться не разрешалось до самого последнего часа. Но кто знал этот час? Только командиры батальонов, если можно назвать батальонами сводные отряды в сотню штыков. Да и штыки были не у многих: полагались на захват оружейных складов. А пока — наганы, браунинги, маузеры. Даже будь в достатке винтовок — как их провезёшь в Рыбинск, заранее не обнаружив себя? Несколько немецких ручных пулемётов и гранаты были отданы в распоряжение полковника Бреде.

Савинков, переодетый в полувоенный френч времён Корнилова, довольствовался старым браунингом и военным наганом. У Патина — то же самое, да ещё винтовочка со срезанным стволом. Как ни облагораживай название, а всё равно — разбойничий обрез. При виде Патина, явившегося из задней комнаты в форме пехотного поручика и при таком куцем винтаре, Савинков сдержанно похмыкал:

   — Хорош поручик!

   — Уж какой есть, — обиделся Патин.

Но времени для обид не было: со стороны артиллерийских складов вдруг резанула крупная пулемётная очередь. Явно с максима. В ответ зацокали винтовки. Савинков переглянулся с Патиным и несколькими окружавшими его юнкерами:

   — Почему так рано?..

Отвечать было нечего: до условленного срока, двух часов ночи, оставался целый час. В это время полковник Бреде ещё только скрытно выдвигается к складам... Значит, пулемёты ударили с упреждением?

Подтверждая эту мысль, тоненько затюкали в ответ и немецкие ручные пулемётики. Опасение Савинков до последней минуты держал при себе, но чутьё старого подпольщика несколько дней зудело: происходит, а может, уже и произошло самое обыкновенное предательство... Красные армейцы, беспечно выходившие из штаба 12-й армии — от набережной, из бывшего реального училища, — вдруг как сквозь землю провалились. Даже за жратвой, на свой грабёж, не выходили. Ни единой звезды не замечалось. Появились наспех отпечатанные объявления: «ВСЕ — НА ЗАЩИТУ МОСКВЫ!» С чего бы это? Москву есть кому защищать; Рыбинск с Ярославлем — не ближние ли подступы к большевистской столице? Если знают о присутствии здесь главного российского террориста, не усыпляют ли его ложным разоружением? Не одни же дураки в стане красных. Вон сколько царских полковников и генералов переметнулось! Не говоря о латыше Геккере, даже Брусилов, краса и гордость русской армии, посчитал, что, помогая большевикам своим авторитетом, спасает Россию от иноземного нашествия... Значит, полковник Вреде, воевавший под началом Брусилова, — против него? Значит, Савинков, комиссарствовавший при его преемнике Корнилове — тоже ПРОТИВНИК?!

В голове это не укладывалось. Да и некогда было. В первоначальный перехлёст пулемётов ввязалась густая винтовочная пальба. Что ж, у полковника Бреде до сотни настоящих винтовок, и, судя по всему, они вынужденно, но всерьёз заговорили. Время пик?

   — Юнкер Клепиков, — позвал он, отстраняясь от всякого дружества. — Скачите к полковнику Бреде. Узнайте — что там?

   — Слушаюсь... господин генерал! — с некоторой запинкой, но без всяких шуток козырнул адъютант, выбегая во двор.

В каретном сарае ещё с вечера было припасено несколько осёдланных коней, украденных кавалеристом Ягужиным у красных растяп.

На окрик выскочил из задних комнат всклокоченный и совсем не военный Деренталь:

   — Борис, что мне прикажешь делать?..

Не хватало, чтоб следом за ним явилась, подметая своим малиновым пеньюаром затоптанный пол, и бесподобная Любовь Ефимовна. Он вызвал Деренталя для связи с вологодскими послами. Но как же Люба-Любушка останется одна в Москве? Первые дни Савинкову по-мужски льстило её присутствие, но сейчас было не до того.

   — Вы — к поручику Ягужину. Немедленно — конная атака!

Непроспавшаяся, неопохмелённая физиономия друга сморщилась, но он смолчал. Несмотря на весь свой расшлепистый гражданский вид, к седлу был привычен. Правда, выучка только Булонского леса...

   — Я скрытно с десятком юнкеров атакую биржу, — уже сам выступил Патин. — У них там тоже оружейный склад.

   — Но ведь рука?..

   — Руке некогда болеть, — сдёрнул Патин перевязь. — Без винтовок нам нельзя.

   — Нельзя.

Козырнув, Патин скомандовал:

   — Десять — за мной!

В этой обшарпанной, внешне нежилой и заколоченной усадьбе полк можно было спрятать, а уж полсотни юнкеров и подавно. Все были наготове, в форме. Патин прихватил первый набежавший десяток и бесшумно, иноходью опытного разведчика скрылся в темноте. Юнкера подняли совсем не нужный топот. По затихшим вдруг шагам Савинков понял: поручик внушает — не на императорском плацу. Потом потише стало, растаяло в темноте.

И только Савинков закурил свою спасительную сигару, как из задней комнаты вывалилась, вытряхнулась — иначе нельзя было сказать — бесподобно утренняя Любовь Ефимовна.

   — Чего меня все покинули, Боренька?..

   — Я не Боренька! — ткнул он сигарой в её малиновый пеньюар. — Оденьтесь. Быстро. И возьмите... на всякий пожарный случай!.. хотя бы дамский браунинг.

   — Браунинг... браво! — потянулась она к Савинкову, но он перевёл взгляд в дальний угол.

   — Фу... какой гадкий!.. — Она выбрала, всё так же сонно потягиваясь, из кучи сваленного в углу оружия именно то, что никому не было нужно.

Откуда тут на самом деле взялся дамский браунинг, думать не хотелось. Пока Любовь Ефимовна почему-то прятала его под пеньюар, Савинков отшвырнул сигару:

   — Выберите себе, мадам, юнкера в провожатые!

Она — в рёв:

   — Да как это можно так обращаться со мной... со мной»

Савинков не слушал.

   — Следующие десять человек — к моему плечу! Остальным — ждать здесь дальнейшей команды.

Со стороны биржи, куда исчез Патан, не слышалось ни звука. Савинков с запозданием понял: десять первых юнкеров — это десять смертников. Пусть в таком случае будет двадцать!

Зван, что Патин постарается обойти каменную неприступную биржу с тыла и как-нибудь вломиться в задние двери, он повёл своих тихими перебежками к гостиному двору — там уже недалеко было до биржи.

Боже правый! Под всеми арками гостиного двора грудились красноармейцы. Засада! Сомнения в предательстве уже не было. Большевики знали не только день — даже час выступления. Ждали открытого огня, чтоб всех разом прихлопнуть, как мух. Не требовалось большого ума догадаться о плохой вооружённости восставших. Не с пушками же в город заявились.

Со стороны артиллерийских складов несло уже звуки настоящего жестокого боя; зарево разливалось, рвались задетые в переполохе складские снаряды. Даже клик конницы доносило — значит, тюфяк Деренталь поспел, и Ягужин уже в седле.

А здесь — безмолвие. Здесь ждали безоружных.

Савинков боком, боком, вдоль затенённых стен других домов повёл свою небольшую револьверную команду на выручку Патина. По первым ударам в задние двери догадался: пытаются взломать. По двум открыто пущенным ракетам, красной и зелёной, — вызывают на подмогу заречный отряд Вани-Унтера. Правильно!

Пришло единственное решение:

   — Стреляйте по парадным окнам. Шумите. Отвлекайте оборону от Патина...

Он ещё не успел закончить, как тишину прилегающей площади разорвало молодецкое:

   — Ур-р-а-а!..

Под эту внезапную, отвлекающую атаку Патин, слышно было, вломился внутрь биржи, потому что там, за метровыми каменными стенами, уже стоял человеческий яростный ор.

Нечего было и думать взять парадные двери, тем более что от гостиного двора, уже не таясь, стреляя на ходу, подбегали на помощь своим отряды красноармейцев. Хорошо, что хоть немного отвлекли их от смертников Патина. Савинков знал расположение биржи ещё с прежних славных времён, когда через Рыбинск убегал от жандармов и прятался там с сыном одного купца в лабиринте подвалов. Патин штурмовал самые нижние боковые, прямо от воды идущие двери — он повёл своих на бывшую танцевальную площадку, вторым этажом высоко поднимавшуюся над водой. Выходившие на танцплощадку сразу несколько дверей были не столь прочны; в прошлые времена вход туда ещё прикрывала литая чугунная ограда, сейчас, конечно, поваленная. Те двери были филёнчатые, и юнкера, похватав прутья порушенной ограды, без труда разломали несколько филёнок, прежде чем охрана биржи из нижнего этажа поднялась сюда. Их уже встречали прицельными выстрелами. В руках юнкеров оказались винтовки, даже со штыками. Ах, молодцы! Всё-таки учили их не только танцевать на балах — лихо и штыками работали!

Савинков к штыку был непривычен — стрелял с обеих рук. Там, куда они ворвались, были небольшие пилястры. Ещё до того, как набежала охрана, он успел спрятаться за одну из них. Юнкера не могли все затаиться — кто-то уже стонал на полу под мятущимися ногами. Он помогал им из засады. Красные армейцы пёрли по узкой лестнице, до времени не понимая, откуда их косит; когда догадались — пули стали щепать и кирпич пилястры. Савинков не мог уже прицельно стрелять, выжидал. И... дождался!.. С криком: «Ой, мама!» — упал охранявший взломанные двери юнкер. В переполохе забыли про набегавших с площади красноармейцев — мальчишка в одиночку отбивался...

Не оставалось ничего другого, как крикнуть своим:

   — Вниз! В штыки!

Сам он первым бросился на лестницу, но молодые, здоровые юнкера опередили — буквально прорубили выход в нижний этаж. Савинкову оставалось прикрывать их ничем не защищённый тыл. Спасало до поры, что напавшие с тыла красные армейцы сами пока не стреляли, в такой свалке не разобравшись, где свои, где чужие. Юнкера Савинкова успели захлопнуть тяжёлую подвальную дверь. И к ней — всё, что под руку попадалось: ящики с патронами, мешки с мукой, тюки одежды, какие-то шкафы, столы и скамейки. Даже неизвестно как сюда попавшие пудовые якоря... Всё! Сверху уже не вломиться.

Но дальше-то — что?..

Внизу в некоторых плохо освещённых углах ещё постреливали. Многие электрические лампочки были сбиты то ли самими защитниками, то ли юнкерами Патина…

Их и всего-то двое навстречу приковыляло, раненых. Они опирались на захваченные винтовки и дышали как загнанные.

   — Где поручик Патин?

Один из юнкеров, придерживая распоротый штыком живот, кивнул на освещённую лампочку.

Под ней с торчавшим в груди штыком лежал Патин.

Савинков выдернул штык, гранёный, русский, и зачем-то ошмётком валявшейся ветоши заткнул страшно развороченную рану.

   — Нижние двери! — думая об этой последней в судьбе поручика ране, не позабыл напомнить.

Но юнкера и без его подсказки баррикадировали пролом, сделанный Патиным. На той стороне уже стучали приклады и грохали выстрелы. Дубовую дверь прошить, конечно, не могли, а пролом был хорошо завален. И всё же...

   — Вломятся! — запаниковал зажимавший живот юнкер.

Савинков хотел сказать, что ему-то уж теперь всё равно — с распоротым животом да без всякой медицины долго не живут, — но пожалел мальчишку:

   — Прежде чем вломятся, мы успеем уйти. Берите каждый по две винтовки и патроны — за мной!

   — А раненые?.. — уже из своих юнкеров не выдержал кто-то, не решившись сказать: убитые.

   — Вас сколько, мои молодцы?

   — Шестеро... — был несмелый ответ.

   — А раненых, — он выдержал всё-таки это ненужное слово, — двенадцать. Тринадцатым — поручик. Вам восьмерым, а среди вас есть... слабые, — деликатно напомнил он, — тринадцать мужиков не унести. Выбирайте: или так нужные нам винтовки — или ваши товарищи?

Мёртвыми он опять назвать их не решился. Ведь перед ним были, в сущности, мальчишки. Они молчали, борясь с долгом и дружбой.

   — За мной! — освобождая их от муки, подхватил Савинков в одну руку две винтовки, а в другую ящик с патронами.

Юнкера последовали его примеру, не зная, куда он их ведёт. А он-то знал — знанием более чем десятилетней давности... В 1906 году было — во-он когда! После неудачного покушения на нижегородского губернатора. Теперь-то он знал, что выдал их всех с потрохами Евно Азеф, — после общего бегства рассыпались по разным путям; он выбрал Рыбинск. Мысль простая: пробраться по Волге до Морозова, только что на волне революции вышедшего из Шлиссельбурга. Но ему на целую неделю пришлось спрятаться в Рыбинске, именно в подвалах этой каменно затаившейся биржи; спасибо, сын купецкий, наперекор папаше пошедший в террористы, вывел потайным ходом. Он, как крот подземный, вылез тогда в недалеко отстоящий главный здесь собор, где шла воскресная служба... Неужели и сейчас?

Пути Господни и сроки Господни неисповедимы! Служил всё тот же батюшка, казалось, и не состарившийся, — куда ему дальше стареть, — служил, в отличие от прошлых лет, почти при пустом храме. Он даже не удивился, когда Савинков, пока один и без винтовок, вылезал из подпола в боковом приделе. Только вопросил:

   — Опять, сын мой?..

   — Грешен, отче, опять, — припал к старческой руке. — Хуже того, со мной ещё восемь — уж истинно сынков. Мы уйдём не задерживаясь.

Следом через откинутый замшелый люк вылезали раненые, некоторые просто выползали на свет Божьих лампад.

Батюшка, прервав службу, захлопнул дверь бокового придела.

   — Здесь молится честной народ, но вы, православные страдальцы, выйдите всё-таки другой дверью, — не по годам шустро повёл он, крестясь, к заднему выходу. — Помилуй вас Бог... А этого, — указал глазами на умиравшего юнкера, — оставьте на Божье попеченье. — Шепнул лишь: — Я схороню.

Юнкера, который уже ничего не мог говорить, с рук опустили на какой-то подрясник, а сами, гремя винтовками, высыпали при полном уже утреннем свете под липы в соборной ограде.

Пока дверь не закрылась, ещё слышалось: «Господи, помилуй их, грешных, Господи, помилуй...»

А потом — только стрельба, недалёкий уже стрекот пулемётов, звуки наплывавшей на город кавалерийской атаки.

   — Винтовку — через плечо, винтовку — на руку, за мной! — скомандовал Савинков, устремляясь через Никольскую улицу на Черёму.

Красные армейцы, видно, частью застряли возле биржи, всё ещё возясь там с дверями, частью ушли на подмогу своим. Юнкера всего двоих-троих подстрелили по пути. Город как вымер. Уцелевшие ставни закрыты, ворота заперты, собаки даже не лают: или постреляны, или во внутренние комнаты от греха подальше уведены. Но ведь всё равно — видел же кто-то: с примкнутыми штыками, строем маршируют юнкера во главе с кем-то, увешанным оружием, не то переодетым генералом, не то уличным башибузуком. Савинкову некогда было смотреть на себя. Их слишком мало, чтоб удержаться в городе. И даже когда на подходе к Черёме набежали заждавшиеся там юнкера — всё равно сколько же?.. Передние расхватали винтовки, строй увеличился... намного ли?.. Слабое утешение. Вдобавок ко всему выбежала всё в том же утреннем пеньюаре безумно красивая Любовь Ефимовна. Со словами:

   — А мне-то куда, Боренька?..

   — Я не Боренька, — повторил он ночное предупреждение, и уже ближайшему юнкеру: — Под личную ответственность! Выведите её из города.

   — Куда?.. — хватая безумную женщину за руку, пытался доспроситься юнкер.

Если бы Савинков знал! Пока — навстречу стрельбе. Чувствовалось, что красные армейцы отступают к центру города. Клики отчаянной кавалерийской атаки слышались уже совсем близко.

   — Винтовку на руку! — снова скомандовал Савинков. — Вперёд! Громче, громче ура!..

Никольскую улицу, куда они опять высыпали, боевым кликом на две стороны раздвинуло, развалило вместе с купеческими лабазами и особняками. Красные армейцы шарахнулись в подворотни, но все ворота были заперты. Справа и слева сплошные посады домов. Разъярённые юнкера работали больше штыками и прикладами, лишь в малое затишье стреляя по лезущим на ворота красноармейцам. Но какое там затишье! Навстречу выносился эскадрон Ягужина. Сам поручик мало что и видел перед глазами, взмахивая окровавленной саблей направо и налево. На неширокой всё-таки городской улице его обляпанный пеной чалый конь оторвался от своих, нёсся уже без шенкелей. Почти от стен до стен хо- дата сабля. Савинков и сам еле успел заслониться винтовкой:

   — Ягужин!

   — От... дьявольщина!.. — ошарашенно взмыла кверху рука. — Вы, генерал?!

   — Ранены?..

   — Не знаю, чужая, наверно, кровь. Я пройду, пока страх у них не угас, до центра... я уж им дам капустку!.. — А полковник, полковник?! — пропуская остервенелый эскадрон, прокричал вослед Савинков.

Чалый, бледный, как сама смерть, крутился под всадником, уже, вероятно, от ярости, как и всадник, ничего перед собой не видя. В сознании Савинкова возник вдруг Ропшин, совершенно сейчас не нужный Ропшин; он издевательски прочитал свои пророчества: «Его затопчет Бледный Конь!» И уже не Ропшин, а Савинков предсказал: «Живым ему из этой мясорубки не выйти...»

   — Полковник?!

Ягужин не слышал, уносясь на своём бледно сиявшем, обляпанном пеной коне всё дальше и дальше к центру. Кто-то из последних крикнул:

   — Полковник взял склады, но сам в окружении!

Пока разорванным стреляющим строем, — здесь уже много за углами встречалось красных армейцев, — неслись навстречу всё разгоравшемуся сражению, выметнулся обратным ходом эскадрон Ягужина. Кони устали; видимо, устали и руки человеческие. Сабли в ножнах, винтовки над каждой гривой. На этот раз Ягужин заметил Савинкова:

   — Центр нам не взять, там сплошняком пулемёты устанавливают. Метут, стервы, свинцовой метлой! Надо выручать полковника... может, вас на седло?..

   — Нет, со мной юнкера. Не задерживайтесь! Мы следом. Слышите, из-за реки?..

Кажется, подходили отряды с Гиблой Гати. Кажется, выше биржи на зов пущенных ещё Патиным ракет высаживался взвод Вани-Унтера. Разгорячившимся в сумасшедшем беге юнкерам, да и самому Савинкову уже казалось: сопротивление красных сломлено, победа!..

Но тут от недалёкой железнодорожной ветки, подходившей к складам, в бликах утреннего солнца, железно, скрипуче, громоздко, надвинулось совсем нежданное... и грохнул с налёту артиллерийский выстрел... Бронепоезд!

Не его одного ожгла эта догадка. Бег невольно замедлился — наперерез черно-юнкерской лавине просвистел другой снаряд, пока бесприцельный и всё же зловещий. Савинков вспомнил предостережение полковника Бреде: мост! Волжский мост, связывавший Рыбинск с дорогой на Питер, за всей этой спешкой взорвать не успели.

«Всё-таки я не военный человек», — мысленно повинился Савинков, а вслух подбодрил своих уставших юнкеров:

   — Ну, молодцы! Из-за Волги подмога идёт.

Подмога с Гиблой Гати была уже на этой стороне, — Волга в такую сушь обмелела, вплавь и вброд буровили воду, вытрясаясь на песок. Но и бронепоезд притащил за собой, конечно, ещё пехоту. Гремело, рвалось уже рядом.

Савинков нашёл полковника Бреде в пригороде Рыбинска поблизости от артскладов. Полковник во весь свой долговязый рост торчал в окне примыкавшей к складам конторы.

   — Склады — наши?

   — Пока наши, да пушки не удастся развернуть, — ответил Бреде, прицеливаясь биноклем навстречу и без того близкому бронепоезду. — Замки сняты и хранятся где-то отдельно. Надо отдать должное моему земляку — такой предусмотрительности мы не ожидали.

   — Да... Ваша правда была: мост!

   — Не будем считаться правдами. Не всё потеряно! Отряды с Гиблой Гати я приказал повернуть в тыл бронепоезду и взорвать...

   — Кулаками? Прикладами?

   — Мы нашли немного взрывчатки. По крайней мере — паровоз! Чтобы они дальше, к Ярославлю, не прошли.

   — Думаете, Рыбинск не удержать?

   — Что делать, думаю... Давайте вместе думать. Командуйте, Борис Викторович!

   — Я всего лишь — Борис Викторович. Командуйте вы, полковник! С меня хватит юнкеров. С ними я вспомню и свою молодость... Может, нам удастся какая диверсия?..

Но особой уверенности в его голосе не было.

Бронепоезд — это не карета губернатора. Да и не было сейчас при нём даже самой паршивой бомбы...

 

II

Полковник Бреде мог бы отговорить волонтёров Гиблой Гати — гиблой?! — от безумной затеи — штурмом взять блиндированный, ощерившийся пушками и пулемётами поезд... как ещё недавно и Савинков — Патина. Но ни тот ни другой не вольны были в своих желаниях. Бой продолжался со всё нарастающей силой. Гиблая Гать выслала на помощь Рыбинску всех до единого. Сзади пришлёпали на подводах даже больные; их сопровождал старый Тишуня, о котором Патин... неужели покойный?.. рассказывал не иначе как со смешком: воитель русско-японской!.. Но три подводы, которые он на маленьком паромчике пригнал в город, оказались как нельзя кстати. Раненые! У них не было ни лазарета, ни доктора... даже хоть и венерического! Обожаемого Кира Кирилловича и след простыл... Азеф, опять новоявленный Евно Азеф?!

Сейчас было не до воспоминаний. Наступавшим волонтёрам требовался хотя бы примитивный лазарет. Мало Савинков, Бреде, военный, организованный человек, не мог без раздражения смотреть на собственную бесхозяйственность. Намеревались единым махом взять Рыбинск! Не вышло... И сейчас шло, как само собой разумелось. Поредевшие цепи, ещё не просохшие от волжской воды, то наступали, то отступали — когда давал залпы недостижимый для винтовок бронепоезд. Судя по всему, туда перебрался и штаб земляка Геккера; с тыльной, непростреливаемой стороны то и дело уносились верхами связные. У Бреде связных не было; посылать через заградительный огонь мальчишек-юнкеров — это — верная смерть. А его любимые, огрузшие от прожитых лет полковники и майоры могли лишь полёживать за камушками да сквозь кашель и одышку щёлкать по наступавшим от центра города красным. Но и щёлкать было нечем: патроны кончались. На артиллерийских складах винтовочных не было, а те, что Савинков со своими юнкерами вынес с биржи, сами же на подходе и расстреляли.

Полковник Бреде травил свою душу: где же они опростоволосились?! По всем предположениям, здесь должны быть и ружейные отсеки... да в той же сутолоке не смогли отыскать! Ещё в предутренней замятие, не достигнув и ограды складов, нарвались на пулемётную засаду, брать склады пришлось, что называется, в штыки. Расположения арсеналов не знали, слишком долго провозились с пушками, так и не найдя вывезенных куда-то в другое место замков. По собственной ли их оплошности, под залпами ли с бронепоезда — оружейные отсеки начали рваться; когда разобрались, где патроны, туда было не подойти. Проклятый землячок! Надо отдать ему должное — перехитрил. Штабеля гаубичных снарядов ни к наганам, ни к винтовкам, конечно, не подходили; сами гаубицы насмешливо и пусто глазели бесполезными стволами. Пока сообразили заняться более простым оружием, хотя бы пулемётами, пришлось залечь под огнём очнувшихся красных. Чувствовалось, не голь перекатная противостоит — те же солдаты мировой войны, поверившие не белым, а красным. Полковник Бреде мог сколько угодно проклинать полковника Геккера, но отказать ему в воинском умении не мог.

Носившийся с фланга на фланг эскадрон поручика Ягужина таял на глазах. Он ещё мог наводить панику, пока не было бронепоезда; сейчас же, стоило конникам выскочить из-под защиты пригородных домишек, они сразу же попадали в перекрестия орудийных прицелов. Били осколочные; била секущая шрапнель. По нагорному полю, отделявшему склады от железнодорожной ветки, носились ошалелые, частью тоже раненые лошади; раненые люди, кто мог, ползли под укрытие длинной каменной конторы. Старик, назвавшийся Тишуней, груши их навалом в телеги и гнал к реке. Там, сказали полковнику, наладилась переправа на безопасный берег; там бегал по прибрежному песку в одних сандалиях и коломянковом пиджаке высокий, совершенно наивный барин и взмахом игривой тросточки всех направлял уже к своим, высланным навстречу подводам. Полковник Бреде хотя с ним и не встречался, но секрета не было: шлиссельбуржец Морозов! Прослышав это, раненые ковыляли прямо туда, к паромной переправе. Подумать было страшно, во что втянули не погибшего и в Шлиссельбурге цареубийцу!..

Тут ещё один наивный крутился, Деренталь. Этого полковник Бреде знал хорошо и потому отмахивался матросским маузером:

— Александр Аркадьевич, сгиньте... или поищите патронов!..

И кто бы мог предположить, что он их найдёт на пристрелянных с бронепоезда складах, одну телегу старика Тишуни завернёт и загрузит ящиками и винтовками. Патроны — прекрасно, но винтовки, ещё и раньше захваченные на складах, уже некому было держать...

В последний раз промелькнул вдрызг распушённый эскадрон Ягужина — десяток загнанных лошадей и сплошь раненных конников; больше о них ни слуху ни духу... Только прибавилось на дымном нагорье обезумевших лошадей. Ярко выделялся чалый окровавленный жеребец самого Ягужина — призывно, душераздирающе ржал... Лошади были более живучи, чем люди: если не подшибало снарядом, и с пулями в крупе бегали. Собственно, и последнюю пользу приносили: мешали наступать из города красным, то и дело врываясь в их боевые порядки. Пулемёты сейчас били уже прямо по лошадям. Красные расчищали путь для атаки.

Она внезапно захлебнулась от совершенно нежданной подмоги: в тыл ударил заречный отряд Вани-Унтера. Напрасно вчера смеялся Бреде над продотрядовцами-перебежчиками: они сумели захватить где-то пулемёт и сейчас с тыла подметали ряды наступающих.

   — В атаку! — подал свою команду полковник, выбрасываясь с маузером из окна конторы навстречу прижатым к земле красным.

С двух сторон их удалось вымести из городского предместья, но полковник Бреде видел: за ним пошло в атаку не больше сотни... У встреченного за пулемётом Вани-Унтера и десятка не набиралось... Полковник молча пожал ему дрожавшее за щитком плечо, разворачивая своих в сторону города. Оттуда, уже не боясь задеть собственные скошенные цепи, опять наступали красные. Поредевшие ряды защитников бесполезного арсенала насквозь прожигало...

   — Отходим, — увлёк он за собой спасителя-пулемётчика.

Опять стены арсенальской конторы. Наспех укреплённые амбразуры. По ним уже пристрелянно бил бронепоезд — даже метровый кирпич прошибало... Сколько тут можно было держаться? В разгар заслонивших всю видимость разрывов из пыльного марева вынырнул с десятком юнкеров Савинков:

   — Нашего милого шлиссельбуржца ещё пришлось спасать. В своём белом пиджачке — прекрасная мишень! С бронепоезда засекли и ударили по переправе. Они бьют, а шлиссельбуржец стоит, тросточкой гневно грозит. Мои приказы, посылаемые с этого берега кулаком, игнорирует. Что делать, вместе с ранеными отправился к старику. Я его гоню, а он совершенно наивно вопрошает: «Револьвер мне дадите? Я ещё не разучился стрелять». Видите револьверы против бронепоездов! Хорошо, прибежала бесподобная Ксана, жена его, пальчиком повелела бесстрашного шлиссельбуржца грузить в телегу. Меня — ослушался, её — не мог. Хоть это с плеч долой.

Савинков как ни в чём не бывало достал из внутреннего кармана френча неизменную сигару и закурил. Странно, но френч у него был чистый — неужели так ни разу и не залёг на земле?..

   — К бронепоезду сейчас не подступиться. Наших полегло — страшно подумать. Поистине, Гиблая Гать! Тишуне всех на тот берег не перевезти... Выпить есть?

Бреде от усталости и сам только за счёт фляжки держался — протянул Савинкову, удивляясь: тому и в дымном аду удалось сохранить спокойный, а главное, чистый вид. Не хватало только белого платочка в кармане френча! Из горлышка фляжки, как привык полковник, он пить не стал — наливал в крохотный колпачок, несколько раз махнул в бледно-зажатый рот и аккуратно завинтил.

^ — Ещё попьём... помылим, я хочу сказать, полковник?

   — Чего-чего, а пыли, Борис Викторович, хватает.

   — За пылью мы и проскользнём обратно в город, — покурив, не стал по обычаю выбрасывать сигару, притушил о приклад винтовки и спрятал в карман.

   — Самое лучшее — берегом. Там много догнивающих барж, барок и катере» — как-никак укрытие. У нас единственное спасение — брать и держать город. Здесь нас всех перещёлкают. А там — дома, защита. Бронепоезд дальше вокзала не пройдёт, а вокзал на окраине. Как, господин унтер? — напрямую спросил своего курившего за щитком пулемёта недавнего пленника.

   — Само собой, город, — ответил Ваня-Унтер, тоже пряча недокурево.

   — И ты, Деренталь, с нами, — кивнул Савинков своему метавшемуся из комнаты в комнату беспечному очкарику. — Клепикова не видел?

Тому нечего было отвечать, пожал плечами.

   — Значит, за мной. Обнимемся, полковник, — сказал никогда не опускавшийся до сантиментов Савинков, распахивая руки.

Полковнику Бреде тоже был непривычен этот жест. Да и стрелять после малой передышки начали, снаряд разорвался буквально за стеной. Даже в обложенную кирпичом амбразуру бросило вихрь щебёнки. Бреде поторопил:

   — Если так — побыстрее. Постарайтесь в городе вызвать панику...

   — Единственное, что мы можем... Но! — подстегнул себя Савинков. — Сказано — мы ещё попылим!

Савинков со своей небольшой командой исчез в дыму, а Бреде подумал: «Нет, мой землячок не отдаст Рыбинск. Не дурак ведь. Иначе — самому в Чека».

— Слу-ушать мою команду! — привычно прокричал он припавшим к амбразурам последним защитникам арсенала.

Но что — командовать?

Какой смысл — командовать?

С нагорья от бронепоезда в подкрепление рыбинским красным армейцам спускались цепи питерских матросов…

 

III

Но Савинков этого уже не видел.

Всего с несколькими юнкерами добежав до утлой паромной переправы, он крикнул слишком долго копавшемуся Тишуне:

   — Забирай всех последних раненых! На тот берег! Немедленно!

Здесь уже рвались снаряды. Вода в реке бурлила. На берегу тучи поднятого взрывами песка, слава богу, закрывали видимость. Бронепоезд бил по первым прицелам, а ветер сносил песок немного в сторону. Старый солдат Тишуня догадался — напрочь отвязал от канатов паром и пустил его самотёком, подгребая вёслами. У Волги здесь был заворот, должно прибить к противоположному плёсу. Вовремя убрался с пристрелянной переправы: очередной снаряд бухнул как раз на прежнее место, паром тряхнуло набежавшей волной, но он устоял.

К Савинкову ещё подбегали юнкера, но будь их хоть и батальон — чем они могли помочь? Тишуня с последними ранеными, лошадью и телегой, вместе с сыновьями подгребал помаленьку к левому берегу.

   — Отгони старика прочь!

Но куда там... Николай Александрович Морозов, вырвавшись из-под опеки плачущей Ксаны, опять командовал на том берегу — ну, прямо превосходная чесучово-белая мишень!

Савинков велел двум юнкерам прыгать за ним в лодку, а остальным — укрепляться на берегу за старыми баржами.

Волга здесь в сушь неширока. На двух парах весел в несколько минут перемахнули. Николай Александрович принялся было радостно размахивать руками:

   — Вот хорошо-то. Вот молодцы.

А что — хорошо, кто — молодцы, едва ли понимал. Объяснять и нежничать было некогда. Савинков просто схватил наивного шлиссельбуржца в охапку, один из юнкеров подхватил длинные ноги, и они скорой пробежкой унесли его под дубки, куда впереди бежала Ксана. Там пряталась телега. Без всякой вежливости шлиссельбуржца швырнули в тележное корыто, и Савинков уже зло наказал самой Ксане:

   — Гоните отсюда! Будет выскакивать — примотайте вожжами.

Стрелки с бронепоезда, видя незащищённость смешной переправы, начали садить снаряды уже и на их берег. Хорошо, что лошадь испугалась — вскачь понеслась к лесу, так что чесучовый пиджак дальше облучка телеги не мог выметнуться.

Обратным ходом они нарочно прошли мимо парома, который всё ещё барахтался на стремнине.

   — Держитесь пыли! Сокройтесь! — прокричал Савинков, но, конечно, напрасно.

На пароме гребли кто чем мог, даже лопатами, даже руками раненые помогали.

Его юнкера тоже выдохлись, заменил на вёслах одного из них, проскочили очередной шумный фонтан. Оглядываться было некогда — юнкера уже отстреливались от спускавшихся с нагорья матросов.

Савинков махнул рукой:

   — За мной!

Он повёл юнкеров в сторону города, зная, что тут недалеко до дома сволочного запропавшего доктора.

Оглянувшись в последний раз на всплеск очередного жуткого фонтана, он увидел вместо парома зависшие над рекой чёрно-дымные обломки...

Но сетовать на судьбу несчастных не приходилась: матросы бежали по пятам. Хорошо, что на этом берегу чёрт ногу ломал — гниющие на песке баржи, лодки, неубранные штабеля леса, какие-то будки, сторожки, заросли разного лозняка. Под таким прикрытием вырвались в пригород, уже под защиту настоящих домов.

По рассказам Патина выходило — здесь где-то задворками и выпирала усадьба доктора. Приметно описанный дровяник, проход между старых теплиц и поленниц — вполне понятный чёрный ход. Савинков первым ринулся туда. Двери везде распахнуты настежь. Ни души, кричи не кричи. В одной из первых же комнатёнок он признал вещи Патина, прежде всего его приметные австрийские сапоги и рабочую робу — в последний свой путь поручик вышел в полной воинской амуниции. Только глянув на всё это — дальше, дальше! Не дом, а какой-то лабиринт запутанных комнат и комнатёнок.

В зале, на окровавленном полу...

Да, он признал её, докторскую прислужницу. Она была пристрелена, как негодная уже хозяину собачонка, но, видимо, второпях, — какое-то время ещё жила, потому что блокнот, который по немости всегда таскала с собой, был смертно распахнут на крупных, едва разборчивых словах:

«Андрюша, не приходи сюда больше... Кир всех вас предал... с ним комиссары... а я тебя и мёртвая любить буду...»

Савинков закрыл ей глаза и, сдёрнув со стола загремевшую посудой скатерть, набросил на несчастную прислужницу.

Ему опять почудился лик толстого Евно Азефа.

Рыбинский Азеф?!

При каждом несчастье — Азеф?..

— К парадным дверям! — отгоняя наваждение, приказал он своим выбившимся из сил юнкерам.

На берег возвращаться не имело смысла: там шастали, ища потерянный след, преследователи-матросики.

В той стороне, где остался полковник Бреде, ещё стреляли, упорно и кучно. Савинков понимал, что это — круговая оборона. Круговая, последняя...

Но стреляли и где-то здесь, ближе к бирже. Тоже кто-то из своих отбивался. Он велел одному из юнкеров переодеться во что-нибудь докторское и, бросив винтовку, разве что с револьвером пробираться к полковнику Бреде с приказом: отступать вниз по Волге, прихватывая по пути всех отставших... В приказ мало верил, но это был последний долг перед защитниками Рыбинска.

Когда он остальным крикнул привычное: «За мной!» — он ещё не знал, что биржу во второй раз удержать им уже не удастся и что отставших наберётся немного, — совсем немного доберётся до Ярославля... Это будет уже на третий день беспрерывных боев.

Такие выходили дела... будь он проклят! злосчастный рыбинский Азеф!

 

IV

У полковника Перхурова дела шли лучше.

Савинков добрался до Ярославля с одним нашедшимся по пути Деренталей — тот ковылял, опираясь на винтовку. Ничего страшного, ногу подвернул. Савинков уже распустил свой потрёпанный отряд, велел разрозненными парами выходить из окружения. Пробиваться дальше более или менее крупными группами стало невозможно. Все выходы на ярославскую дорогу были заблокированы. Красный полковник Геккер знал своё ремесло.

Разбитые, рассеянные по лесам волонтёры Рыбинска всё ещё представляли грозную силу, сдаваться на милость виселицы не хотели. Они могли умереть, как умер в подвалах биржи поручик Патин; они и вздёрнутые на штыки, как другой поручик, Ягужин, рубивший саблей эти штыки, за здорово живёшь головы свои не склоняли. Савинков редко опускался до объятий — обнял-таки Ваню-Унтера, когда тот вынес из подвалов биржи изуродованное тело корнета Заборовского. У него были отрублены кисти рук, выколоты глаза; видимо, добивались от корнета — где, сука, штаб Савинкова?! При первом штурме Заборовского второпях не нашли, а сейчас, и всего-то на полчаса заняв биржу, наткнулись вот в глухом боковом подвале; что-то вроде застенка было, потому что и другие трупы валялись. Ах, корнет, корнет!..

Несмотря на предательство любимого доктора Кира Кирилловича, — а это уже не вызывало сомнения, — рыбинская Чека знала далеко не всё. Только день и час выступления, но понятия не имела о резерве Гиблой Гати; догадывалась, но тоже толком не ведала, о смертниках Вани-Унтера. Рыбинск им дался большой ценой. Бронепоезд мог разметать боевые порядки полковника Бреде — не мог уничтожить всю силу, разбившуюся на отдельные группы. Именно так, партизанским наплывом, и заняли вторично Рыбинск. Здесь, за домами, снаряды бронепоезда были уже не страшны, а храбрые матросики, постреляв на открытом месте, в город вступать не решались. За каждым углом их ждала засада. У матросов нашлись более интересные дела: женский ор даже в центр города заносило. Наберись-ка на каждого сине-полосатого рыбинских баб! С трудом, да и то под прикрытием конвойных латышей, удалось красному полковнику Геккеру поднять их из лежачего положения в строй. Всё это время Савинков, потеряв в дыму полковника Бреде, держал Рыбинск и даже вторично побывал в подвалах биржи, где вначале наткнулись на истерзанное тело Капы-связной, а потом и корнета Заборовского. Проходили гуськом через тот же подземный ход, через собор; старый батюшка даже не удивился очередному мирскому вторжению, благословил: «Вопию к небесам! Господи, проведи путями неисповедимыми мучеников!..» Господь услышал и заступился за рабов Божьих, которые давно не бывали у святого причастия; они прошли, вторично ворвались в биржу... но что с того?..

Невелика удача — вновь перебитая охрана. Изуродованный труп корнета Заборовского, закопанный штыками в волжском песке. Вынесенный на берег и упокоившийся вместе с Капой в том же песке поручик Патин. Капу долго насильничали, прежде чем штыками распороли живот. И Заборовский, и Капа попали в подвалы ещё до роковой ночи. Господи, даже баба смерть позорную приняла, а не выдала. На руках, на руках её, голую и растерзанную, вынес Ваня-Унтер и не случайно же захоронил рядом с Патиным. Смерть всё уравняла.

   — Так, Капа. Твоя кровушка им отольётся!

Но лилась пока их, волонтёрская кровь. Оставаться в мышеловке подвалов было бессмысленно. Не зная о судьбе полковника Бреде, Савинков своей властью приказал:

   — Все — на левый берег. Лодки, плоты, вплавь — как угодно. Рассыпаться там попарно и пробираться к Ярославлю.

Как ни умён был полковник Геккер, он не учёл такой возможности. Уцелевшие защитники Рыбинска успели перебраться к Слипу. Сам Савинков — к усадьбе Крандиевских. Близко тут было, слышал, видел с бережка бывший управляющий — заранее вынес крестьянскую одежду. Вполне для эсера, жизнь сломавшего за крестьян! Но Савинков, ещё не снимая боевого френча, успел попрощаться:

   — Обнимаю живых... и особенно павших! Немедленно — уходить. Видите?..

Через реку уже шпарила целая флотилия, посланная вдогонку.

Двое суток они с Сашей Деренталей добирались до Ярославля, потому что Геккер, поняв свой промах, переправил конные разъезды и на левый берег. Нечего и думать было спуститься в лодке до Ярославля. Пешком по лесным тропам, как в достославные времена первой революции... Только не вверх, а вниз по течению.

Теперь под гром пушечной канонады Савинков отлёживался в бывшем губернаторском дворце. В соседней комнате у полевых телефонов бессонно торчал полковник Перхуров. Первое, что услышал проснувшийся Савинков, было:

   — Не изволите кофе, Борис Викторович?

   — Если — с коньяком, — оценил Савинков выдержку боевого полковника.

В городе было пока сравнительно тихо. Бронепоезд, несущий на переднем щите красное имя: «Ленин», был остановлен ещё на створе города Романова. Разобрали пути с добрую версту. Несколько суток пройдёт, пока под дулами пушек восстановят. Переправившиеся на левый берег из Рыбинска и Романова красные армейцы пока только накапливали силы. Главная московская дорога чуть ли не до Ростова Великого была заблокирована диверсионными группами. Озабоченность — только со стороны Вологды. Иностранные послы могли сидеть там сколько угодно, но воинские эшелоны вкруговую, через Тихвин и Череповец, следовали без особых остановок. Сбить их ход не хватало сил. Нельзя было распыляться. Пока — Ярославль. Только сам город, перерезавший все пути по Волге и по железной дороге. Следовательно, оружейный Урал ничем не мог помочь большевикам.

   — Но — Казань? — выпив кофе и выкурив неизменную сигару, спросил неизбежное Савинков.

   — Казань — нож нам в спину, — согласился полковник Перхуров. — Через неё можно везти с Урала всё, что угодно. Южной округой. Тем более что Кострома, Владимир, Муром не оправдали наших надежд.

   — Принимаю упрёк — с единственной поправкой. Муром наши офицеры взяли. Знаете, кто ими руководит? Доктор Григорьев. Обычный земский доктор... не чета предателю Киру!..

   — Да, знаю. Но разочарую. Сегодня получено сообщение: Муром удержать не удалось. Отряды доктора Григорьева отходят к Казани...

   — Намёк на то, что военным делом руководят дилетанты... вроде меня?

   — Ну какой вы дилетант, Борис Викторович. Побойтесь Бога! И потом, рядом с вами был полковник Бреде.

   — Простить себе не могу — не знаю, не ведаю, что с ним!

   — Зато я знаю: он уже в московской Чека. Всё-таки из Ярославля прямая связь с Москвой, получаем известия. Да, Борис Викторович: его, оглушённого взрывом, сумели захватить матросики с бронепоезда. Само собой, он умрёт, но наших планов не выдаст.

   — Сколько крови на мне...

   — А на мне?.. Одевайтесь, сейчас будут вешать красного градоначальника Ярославля. Самого Нахимсона! Чрезвычайного правителя всего этого края. Он, правда, властвовал всего четыре дня, пока его не выбили из губернаторского дворца, в котором изволите почивать вы, Борис Викторович.

   — Я уже встаю. Я уже встал! Может, правитель спал на той же кровати, что и я?

   — Бори-ис Викторович! Неужели вы не оценили, после рыбинской грязи, чистоту ваших простыней?

   — Простите, я, кажется, стал нервничать.

   — Немудрено. Столько пережить! Но я — артиллерийский офицер, мне нервничать не положено, иначе снаряды лягут не в тот квадрат...

   — Да, снаряды. Они остались в Рыбинске... вместе с пушками. Как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги... Сколько у вас?

   — Всего пяток орудий разного калибра. В губернском городе больше не нашлось. Могут они выдержать натиск бронепоезда?

   — Не могут.

   — Ошибаетесь, Борис Викторович. Двое-трое суток его задержат наши диверсионные отряды. Дальше — мои милые пушечки. Они вкопаны в землю на подходах к Ярославлю. Худо-бедно, снарядов к ним насобирали. Будут бить в боковые блинды. Когда настанет срок, я сам возьму прицел в руки. А пока... Не закусить ли, прежде чем мы повесим красного губернатора?

Савинков не уставал восхищаться артиллерийской выдержкой полковника Перхурова. Если генерал-лейтенант Рычков ещё до начала всех этих событий наклал в штаны и благоразумно отбыл в тыловую Казань — спасибо, что хоть не запродал никого, — если могли пойти в безумную атаку поручики Патин и Ягужин... царствие им небесное!., если полковник Бреде платит своей жизнью за воинское упрямство, то у артиллериста Перхурова и упрямства вроде бы не было. Воинская работа. Её исполнял он, как всякую другую, без спешки и самонадеянности. Закусив вместе с умывшимся, побрившимся и накурившимся Савинковым, он спокойно, как через артиллерийский дальномер, посчитал:

   — Две недели я могу продержаться в Ярославле.

   — Две недели?.. Это много или мало?

   — Много — по моим возможностям. Мало — по нашим имперским планам.

   — Ну какая империя! Я всю жизнь гонялся за царём-батюшкой.

   — А я, как вы изволите знать, монархист. И что из этого следует?

   — Только то, что вы до конца выполните свой воинский долг.

   — Благодарю за доверие. Но не пора ли посмотреть, как болтаются на верёвках красные губернаторы?

   — Но он за четыре дня не успел и обжить губернаторский дворец.

   — Ошибаетесь, Борис Викторович, ошибаетесь. И за четыре дня больше трёх десятков наших офицеров расстреляно и повешено. Сейчас, вероятно, гадает, что лучше... Допрашивать его нечего, силы большевиков мы знаем, убеждать — слишком много чести, а стрелять — у нас мало патронов. И потом, с воспитательной точки зрения виселица полезнее. Пусть ярославский люд посмотрит, пусть народ прочувствует.

   — Меня в Севастополе тоже ждала виселица...

   — Извините, не знал, Борис Викторович...

   — Чего там, идемте.

Они встали из-за стола и в сопровождении Деренталя вышли на губернскую площадь.

Виселица сооружалась основательно, в расчёте и на приспешников красного губернатора. Сам он стоял сейчас на помосте, закиданный крапивой и лебедой. Рыдали женщины — вдовы расстрелянных ярославских офицеров. Кто-то в толпе яростно матерился. Дай волю — разорвут на части ещё до виселицы.

Маленький, чёрно-кудрявенький, местечково-плюгавенький, Семён Нахимсон предрекал древнему городу Ярославлю:

   — Стреляйте! Вы убьёте меня, комиссара и председателя губисполкома, но революцию вам не убить. Вы все погибнете под развалинами вашего Ярославля. Да сгинет этот паршивый город! За мою красную кровь!

Табурет из-под его ног не спешили выбивать. Так решили помощники полковника Перхурова, склонные больше к политике, чем к военному делу. Но он вполне разделял их мысли. Верно, пусть послушают православные горожане, что несёт этот уроженец местечковых Житковичей! Неужели русский офицер, вставший под красной виселицей в Москве ли, в Смоленске ли, в далёком ли отсюда, причём под немецкой пятой, Минске, — неужели он мог в последнюю свою минуту кричать: «Да сгинет Минск... Смоленск, Москва, наконец?» А этот, в окружении ждущих той же участи приспешников — мадьяр, литовцев, чехов, немцев, — витийствовал:

   — Проклятая Россия! Проклятый город! Проклятый народ!..

Он до последней минуты надеялся, что его хоть с честью расстреляют, — перед помостом стоял взвод с винтовками наизготовку. Да и полковник Перхуров терпеть не мог показных казней. Другой полковник, Гоппер, убедил: что толку — дать ему пулю в подвале? Лучше — на площади, публично. Он же офицеров, попавших в застенок, самолично вешал, предварительно ещё поиздевавшись. Значит, собаке — собачья смерть!

Савинков молча слушал споры двух полковников. Было ведь ясно, что Гоппер, тоже земляк и сослуживец полковника Бреде, прав. Война — грязное дело, а уж Гражданская война и подавно.

Савинков был сейчас в военном френче, в фуражке со знаком Добровольческой армии — он считал себя прежним военным министром времён бесстрашного Корнилова. Он мог единолично вершить суд. Политика политикой, а орать уроженцу каких-то Житковичей на площади Ярославля непозволительно. Савинков закурил свою любимую сигару. Он был сейчас, после Рыбинска, при перчатках и белом платке в нагрудном кармане френча; брезгливо, не глядя, вышиб носком начищенного сапога табурет из-под ног кричащего горла и сказал Перхурову:

   — Нас ждут, полковник, более важные дела. Обсудим.

Пострекивали пулемёты на мосту через Волгу. Повжикивали залетавшие даже сюда винтовочные дальнобойные пули. Но Перхуров не обращал на это внимания. Пока что ничего не решающая пограничная перестрелка. Какому-то подвернувшемуся адъютанту он даже сказал:

   — Прикажи экономить боеприпасы. Пусть окапываются у моста и ставят заграждения. Стрелять попусту нечего.

В губернаторском дворце, уже без посторонних, высказался более определённо:

   — Мы должны с вами, Борис Викторович, понять: больше двух недель здесь тоже не продержаться. В конце концов красные бронепоезда прорвутся к Ярославлю. Не со стороны Рыбинска, так со стороны Вологды. Мои диверсанты, залёгшие на откосах главного пути, сметают восстанавливающих дорогу рабочих, но... — Он тягостно помолчал. — Но бронепоезд сам их метёт головными пулемётами и помаленьку отжимает назад, даже не пуская в дело пушки. Сколько мои смертники могут продержаться? Я отвожу три дня. Конечно, на окраине уже самого Ярославля разбираются пути и валится на рельсы всё, что угодно, в том числе и целые вагоны. Но мы же должны понимать: тут, на подходе к Ярославлю, Геккер не ограничится пулемётами. В дело пойдут орудия, защищённые непроницаемой для наших винтовок броней. Пять моих пушечек навстречу?.. Они погибнут, сдерживая бронепоезд, ещё под Романовом...

   — Да, не могу себе простить, что не сумел привезти из Рыбинска артиллерию...

   — Не казните себя, Борис Викторович. Вы сделали что смогли. И я сделаю что смогу. Но — в пределах двух недель. Дальше?..

Савинков знал, что делать дальше. Но это походило на дезертирство. Полковник Перхуров, видя его колебания, сам высказал очевидную мысль:

   — Вам, Борис Викторович, надо отправляться в Кострому... в Нижний... в Казань... Самару... Может, даже в Уфу. Там создаётся какая-то Директория — что мы о ней стаем? Там все наши политиканы — они будут без нас решать судьбу России? Группируются в некий правительственный орган члены разогнанного Учредительного собрания. Ваш друг Чернов, ваш министр Авксентьев не наломают, по обычаю, дровишек? Что думают делать ваши любимые эсеры?..

   — Вы разве забыли, полковник, что ещё в августе семнадцатого года ЦК партии социалистов-революционеров исключил меня из своих рядов... вернее, я на их приглашение не откликнулся?..

   — А, оставим эти партийные штучки-дрючки! Я военный человек. Меня интересует только одно: кто окажет нам реальную помощь? Нам — следовательно, и России. Ваш громадный авторитет... не морщитесь, Борис Викторович... подтолкнёт беспечных краснобаев хоть к каким-то военным действиям. Вы — председатель «Союза защиты Родины и Свободы»?

   — Да, я. Как-никак социалист. Монархист Рычков позорно бросил нас...

   — Приказывайте мне, полковнику, тоже монархисту... коль наш Главнокомандующий генерал Рычков не соизволит... Прикажите именем «Союза» держаться в Ярославле до последнего, а сами... сами готовьте запасные позиции. Резервы. Власть! Безвластие погубит Россию. Вы мне доверяете?

   — Доверяю, полковник... и приказываю: держитесь! Вы правы: я сегодня же ночью отправляюсь вниз по Волге. Сами понимаете, через красные города, включая и Кострому. Тоже не удержались там наши.

Время шло уже к вечеру. Он велел Деренталю срочно собираться. Других адъютантов у него сейчас не было. Патин спит в прибрежном песке у рыбинской биржи, а Клепиков...

От юнкера не было никаких известий.

Как, впрочем, и от Любови Ефимовны...

   — Вы не проклинаете меня за пропавшую жену?

   — Люба? Она из любой передряги сухой выберется, — беспечно отмахнулся Деренталь, наливая себе на дорожку. — Бьюсь об заклад: она из Рыбинска ринулась охмурять послов, в Вологду. Что ей оставалось? Даже под охраной вашего юнкера в Москву не пробраться. Вологда, только Вологда.

   — А нам?.. Нам, милый Саша, Казань... Нет! — радостно воскликнул он. — В Казань отправится наш воскресший юнкер.

В самом деле, в гостиную губернаторского дома, где они сидели, входил юнкер Клепиков. В своей бесподобной форме Императорского Павловского училища. Высокий, стройный, смеющийся. Он как ни в чём не бывало отдал честь Савинкову и бывшему при погонах полковнику Перхурову, а Деренталю протянул руку:

   — С прибытием всех вас в Ярославль!

   — И вас, милый Флегонт, — обнял Савинков единственного, после смерти Патина, своего адъютанта.

   — Вы как с плац-парада, юнкер, — полковник Перхуров пожал ему руку. — Как это вам удаётся?

   — В вашей приёмной переоделся, господин полковник. Не идти же представляться в рыбацком рванье!

   — Правильно, — согласился и Савинков. — Выпейте с дорожки, — подал он хрустальный, возможно, ещё губернаторский бокал. — Выпейте — и покрасуйтесь перед нами... ну, скажем, пятнадцать минут. Потом мы все разбегаемся по своим делам. Наш дипломат Александр Аркадьевич отправляется в Москву, чтобы от моего имени пошевелить оставшихся там членов «Союза», поразведать настроения бездельничающих дипломатов, а заодно и пропавшую жену поискать...

   — Жена не пропадёт, — снова легкомысленно заметил Деренталь.

   — Не перебивайте, Александр Аркадьевич, — недовольно остановил его Савинков. — Значит, Деренталь — в Москву, Клепиков — в Казань...

   — Каза-ань?.. В разгар сражения?! — невольно вырвалось у юнкера.

   — Я же сказал — не перебивать! Да, Казань. Предупредите наших, что я туда же отправляюсь. Вы — галопом, я — шажком. Вниз по течению. Маленько задержусь в попутных городах — надо, надо поругаться! Вам — без ругани, быстро и скрытно. Так что через пятнадцать... уже через десять минут, — вытащил он свой серебряный брегет, — вам придётся снова вздеть на себя пролетарское рванье. Такие дела, юнкер. Вопросы есть?

   — Нет, — потупился Клепиков.

   — Нет, — повторил беспечальный Деренталь, снова наливая себе на дорожку.

Разогнав в разные стороны своих ближайших друзей и помощников, Савинков и сам с вечерними сумерками сел в лодку, с двумя данными Перхуровым провожатыми, и оттолкнулся вёслами от ярославского берега. Рыбак. Просто потёртый жизнью рыбарь, исповедующий заткнутую паклей самогонку. Даже брезентуху свою маленько облил. Чтобы на случай проверки хорошо пахло. Не сигарами же! Да и проверяющих иногда не мешает угостить. Сам он, не опускаясь до вонючей самогонки, ограничился прощальным бокалом шампанского... и хлопнул хрусталь о пол.

Полковник Перхуров с пониманием воспринял его прощальный жест. Дорога предстояла дальняя и опасная.

В этот прощальный час было тихо. Странно, даже на волжском мосту не стреляли.

 

V

Проводив Савинкова в Казань, Перхуров вызвал своего заместителя, полковника Гоппера. Спросил без обиняков:

   — Как вы думаете, сколько продержимся?

Гоппера не удивило, что Перхуров, по существу, и не планирует бесконечно удерживать Ярославль. Было очевидно — его придётся сдавать; весь вопрос — сколько они дадут времени собиравшейся в Казани новой белой армии, а может, и союзничкам, которые никак не раскачаются. Чего бы стоило, поднявшись вверх по Двине, перерезать дорогу на Петроград! Северное направление оставалось самым тяжёлым; оттуда, через Тихвин и Вологду, напирали большевики. Бронепоезд, застрявший на разобранных путях под Рыбинском, мало успокаивал; со стороны Вологды шёл более тяжёлый и грозный блиндир, на котором красные начертали имя своего вождя: «Ленин». Никакие диверсионные группы к нему подступиться не могли. Его окружали сплошным конвоем, справа и слева, латышские полки: 6-й Тукумский и 8-й Вольмарский. Вместе с Вольмарским полком во главе Сводной роты латышских стрелков шёл заместитель Дзержинского — Ян Петерс. Этот выжигал и вырубал всё на своём пути.

Командующему всей северной армадой Геккеру были приданы и рабочие отряды — Вологодский, Галичский, Буйский, Любимовский; целая команда военлётов и военно-санитарный поезд. Приходилось отдавать должное Геккеру: победа под Рыбинском не вскружила ему голову. Он переметнулся со своим штабом севернее Ярославля; оттуда нажимал. Понимал, что полковники Перхуров и земляк Гоппер будут держать Ярославль до последнего — в надежде на архангельский десант и помощь с низовой Волги. Разведка красных тоже работала: не от трусости же Савинков оставил Ярославль на руках своих полковников, а сам пустился собирать новые силы. Геккер торопился:

   — Ярославль должен быть взят в три дня!

Но прошла неделя, пошла вторая — город держался. Без бронепоездов и, по сути, без артиллерии. Красные войска, наступавшие с другой, московской стороны, ничего не могли поделать. Застряли ещё в дремучих, непроходимых пригородах; каждый дом там становился крепостью. Перхуров держал круговую оборону. Прорвать её могли только с Волги, по железнодорожному пути. Медленно, скрипуче, под гром всех своих блиндированных башен, но всё-таки продвигался к Волге, напирал самый опасный таран — «Ленин».

Гоппер убеждал:

   — В Заволжье нам не удержаться. Силы растянуты, нас обтекают со всех сторон. Надо переносить оборону на этот берег.

Перхуров долго молчал, взвешивая на утлых весах очевидное.

   — Переносите, — наконец согласился он. — По всем военным понятиям мост надо бы взорвать, чтобы предотвратить прорыв бронепоезда...

   — Я не могу отдать такой приказ. Я латыш. Мои земляки и без того наследили на российской земле... Латыш Геккер, латыш Петерс! Целые латышские полки!

   — Я русский, но я тоже не отдам варварский приказ. Такой мост! Это ж не в Галиции, не в Австрии мы воюем — мост связывает с Москвой весь север России. Давно ли с таким восторгом открывали железнодорожное сообщение с Архангельском! Это уже на моей памяти — памяти восторженного юнкера...

   — И на моей...

   — Значит, будем держать мост... на одних пулемётах, без артиллерии?

   — На штыках, если потребуется!

   — По-олноте, дорогой Карл Иванович. Сами знаете, штыками мост не удержать. Сколько можете сосредоточить пулемётов?

   — Не больше пяти.

   — Ну, это уже кое-что. Надо выдвинуть их на парапеты, за фермы моста. Прямая цель, да и укрытие за мощными балками.

Полковник Гоппер ушёл к своим частям, закаменело вцепившимся в заволжский берег. Его земляк Геккер не прекращал атаки ни днём, ни ночью. Под прикрытием бронепоезда изматывал не только воинские, но и физические силы защитников. Стояла жара, хорошей воды не было; стекавшие в Волгу ключевые ключи и колодцы уже были под огнём, а каждый поход к реке, по открытому взбережью, оборачивался неизбежными потерями. Гоппер запретил днём ходить к реке — только ночью.

Нынешней ночи он ожидал нетерпеливо и по другой причине. Переходить на городской берег? Как ни называй и ни оправдывай — это отступление. Потерь при отступлении бывает даже больше, чем при наступлении. Он велел своему адъютанту:

   — Господин Ключников, устно, через вестовых, разошлите приказы всем командирам: на час ночи отход через мост. Скрытно! Порядок отхода я сейчас рассчитаю...

Он погрузился в невесёлые расчёты. Адъютант Ключников ожидал. У него не было ни воинского звания, ни воинского образования — просто профессор Демидовского лицея. К нему могли и так обратиться: «Господин профессор!..» Но он это в ярости воспретил. Теперь для него «господин Ключников» — было нечто вроде «поручика». Он добросовестно исполнял поручения; и на том спасибо, что признавали. Но за две эти недели, что они валялись под снарядами на волжском берегу, «господин Ключников» тоже кое-чему научился. Спросил, как поднаторевший в воинском искусстве служака:

   — Но, господин полковник? Кто будет прикрывать отход? Арьергард?..

   — Я — арьергард. Распорядитесь, как стемнеет, два пулемёта под моё начало, остальные сразу же расположить на выходе с моста. И ещё вот что: командиры дело своё, конечно, знают, но всё-таки напомните от моего имени: чтоб отходили ниже травы, тише воды...

Он знал, насколько это опасно: отход всеми колоннами по единому узкому мосту...

Но, кажется, гроза собиралась? Тучи закрывали пыльный, сожжённый, прокалённый берег. Дай-то Бог!..

* * *

Красные очухались под утро, когда выплывшее из рваных туч солнце высветило совершенно пустынный берег... и баррикады, завалы на середине моста. Они попробовали с наскоку, при полном большевистском энтузиазме, взять ненавистный мост, искренне недоумевая:

   — Чего же эти олухи не взорвали его?!

Полковник Перхуров мог поручиться, что именно так они и думали.

Бронепоезд теперь подошёл вплотную к мосту и сыпал снарядами без всякого разбора, лишь бы пыль выше поднималась. Снаряды у красных были в избытке.

Но мало этого поперёд бронепоезда с последней перед мостом стрелки, выдвинули обычный паровоз, с двумя груженными булыгой платформами. Едва пыхтел от натуги паровоз. Тяжеленные платформищи! Сомнения не оставалось: будут таранить. Ведь орудия с берега почти не отвечали. Единственное, секли пулемёты. За самым ближним, на зависшем над рекой парапете сидел Ваня-Унтер. Широкие крылины ферм до поры до времени прикрывали его. Переплетаясь внизу крепёжными клёпаными раскосинами, они образовали непробиваемый щит. Для пуль, конечно, а не для осколочных снарядов. Но и наступавшие по настилу моста не били — снаряды клали выше, на городских улицах. Не щадили ни кремника, ни монастырей. Полыхал открытым огнём на Ильинской улице собственный штаб, который они оставили ещё семнадцать дней назад. Дымились оружейные склады на Духовской, хотя едва ли там оставалось какое оружие. Ваня-Унтер спиной чувствовал жар на волжской, такой красивой прежде набережной; там торчали с довоенных времён разные увеселительные заведения, палатки, лавчонки — всё покорное огню. Но его не радовал даже охлаждающий, опять собравшийся дождь; он ведь хорош не только для защитников, но и для нападающих. Портить снарядами железнодорожный путь они не хотели — тогда и самим с бронепоездом не пройти на городской берег, — они готовились к решительной атаке.

Под прикрытием широких ферм моста к засевшим пулемётчикам несколько раз перебегали подносчики патронов, приносили воды, а напоследок даже фляжки, сказав:

   — Полковник Перхуров на вас надеется.

   — Как не надеяться, — согласился Ваня-Унтер. — Для того и сидим здесь.

Фляжку они с помощником только маленько отпили, потому что под дождь быстро темнело и зафукал парами паровоз. Ещё раз пробрался к ним нарочный с приказом:

   — Полковник Перхуров велел ближе к берегу перебираться.

   — Ага, — ответил Ваня-Унтер. — Переберёмся, Бог даст.

Паровоз-то уже рядом пыхтел, с натугой подпирая нагруженные булыгой платформы. А пригляделся Ваня-Унтер — за камнями на платформах и стрелки незаметно залегли.

   — Ну, милой, — обнял он своего напарника, — теперь можно и побольше хлебнуть, чего её оставлять...

Напарник ещё заканчивал свой черёд, а пулемёт уже вовсю разогревался: платформы надвигались прямо на них. Путь железнодорожный лежал всего в двух метрах от ферм, штыком достанешь.

В краткий какой-то миг Ваня-Унтер глянул под настил моста на родимую Волгу, и без обиды и страха подумал: «Ну да, выпить... как не выпить... до воды-то вон как далеко!..»

Он не слышал приказов, несущихся со своего берега:

   — Все, все отходят!

Он не знал и того, что полковник Перхуров не мог снять с насиженных мест и других пулемётчиков, прикрывавших мост. Вся воля немолодого уже полковника была направлена теперь на то, чтобы собрать остатки разметённых ближней артиллерией отрядов и вывести их из города. Вниз по береговой кромке Волги, к спасительным лесам...

 

VI

Умельцы «Союза защиты Родины и Свободы» изготовили для Савинкова фальшивый большевистский мандат. Сейчас не было возможности ездить с паспортами богатых англичан или китайских мандаринов. Не царские времена. В Москве шли аресты. Деренталю и это с трудом удалось сделать — хоть немного обезопасить спускавшегося по Волге «Генерала террора». Эсеровского генерала! Нынешние кремлёвские бонзы знать не знали, что ЦК партии социалистов-революционеров ещё прошлым летом исключил Савинкова за связь с Корниловым. Стало быть, непримиримые эсеровские боевики не подчинялись Савинкову. Формально хотя бы... Но каждый выстрел в комиссара всё равно падал тенью на «Генерала». Что в этой несчастной стране могло происходить без его ведома? Чека — не царская охранка; уповать на Петропавловку, Шлиссельбург и даже на севастопольскую военную тюрьму не приходилось. Здесь на выстрел отвечали сотнями выстрелов. Показателен был не только разгром восстания в Рыбинске, Ярославле, Костроме, Владимире — и в самой Москве. Муром с его большевистской восточной ставкой, и тот, взятый штурмом, пришлось оставить. Правда, доктор Григорьев, руководивший там всеми делами «Союза», в полном боевом порядке вывел своих волонтёров из города и походным маршем направил их к Казани. Большевики не могли воспрепятствовать этому: слишком большой пожар возгорался на Волге. Мало Казань — Самара пала. Победа, одержанная над Перхуровым в Ярославле — силами литовцев, мадьяр, немцев, разного другого интернационального сброда, — не могла внушить большевикам уверенности. Иностранные послы всё равно сидели в Вологде. Англичане, французы, американцы хотя и не оказывали реальной помощи восставшему Поволжью — грозить с севера грозили.

Савинков пробирался в Казань с вполне определённой надеждой: восстановить и накопить силы «Союза». Одет он был самым заправским большевиком: рубаха-косоворотка, пояс, высокие смазные сапоги, фуражка со снятой кокардой. Да и паспорт, пускай и липовый, был за подписью наркома Луначарского. Мог быть и за любой другой подписью... но всё-таки старые друзья. Чтобы запутать окончательно будущих патрулей, Савинков ехал от имени Северной Коммуны, из Петрограда. Паспорт говорил, что «Иван Васильевич Слесарёв — делегат Комиссариата народного просвещения; направлен в Вятскую губернию по делам колонии пролетарских детей». Не шуточки! Когда в Нижнем Новгороде красный патруль остановил и потребовал разрешение на въезд во фронтовую губернию, имя друга Луначарского оказалось магическим. Савинков в качестве официального охранника держал при себе и очередного подобранного в дороге поручика. Нельзя такому ответственному комиссару без охраны! Патруль беспрекословно пропустил их на пароходную пристань.

Пароход должен был идти до Казани, но Казань тем временем, не дожидаясь эсеровского вторжения, заняли чехословаки. Бои шли уже выше Казани, под Свияжском. Пароход дальше Васильсурска не пошёл. До Казани оставалось четыреста вёрст, и не было здесь железных дорог.

К Савинкову и его спутнику присоединились ещё двое офицеров, тоже членов «Союза». Наняли лошадей и уже вчетвером двинулись на северо-восток, в город Ядринск.

Там были немедленно арестованы. Красные армейцы не церемонились:

   — Кто такие? Откеля?

   — Не видите? Свои.

   — Может, буржуи?

   — Сам ты буржуй! Мы — товарищи.

Обиделись. Такое бесцеремонное обращение с властью не понравилось. Старший приказал:

   — Ведите в участок! Р-разберемся!

Там было два десятка красноармейцев. Савинков снова вынул свой магический паспорт. Но ни один из двадцати не умел читать. Привели какого-то служившего красным гимназиста. Тот начал громогласно:

   — По постановлению Совета рабочих и солдатских депутатов Северной Коммуны Слесарёв Иван Васильевич... делегат Комиссариата народного просвещения... направляется в Вятскую губернию... для организации помощи пролетарским детям...

   — Дети? Какие дети?.. — посыпались новые вопросы.

   — Так тут написано, — обиделся за свою грамотность гимназист. — Пролетарские!

   — А подпись? Подписано?

   — Самым лучшим образом, — витиевато изъяснился грамотный гимназист. — Луначарский!

   — Это нарком, что ль?

   — Слышал, паря?

   — А ты слышал?..

Взаимным вопросам не было конца Переглядывались, курили, щупали скреплённый красной печатью мандат.

   — Дела-а!..

   — Ты не буржуй, что ль?

   — Говорю вам — товарищ. Еду по личному заданию товарища Луначарского. А это, — указал глазами на своих спутников, — мои сопроводители-подчинённые. Иначе нельзя в такое время. Задание важное, сами видите.

   — Ви-идим!.. Важное!

   — А я уж и затвором щёлкнул... гы-ы-гы!..

От таких шуток становилось не по себе. Но — терпение, терпение...

   — Не обижайтесь, он у нас такой, — ткнули в бок щелкателя затвором. — Третьего дня пымали двух, из Ярославля недобитки пробирались... У кого слаба рука, у кого глаз плох, а тёзка твой, — поощрительно поторкали плечами возгордившегося щелкателя, — единолично на новое местожительство определил... гы-ы-гы!..

Не исключено, что Савинков лично знал этих несчастных беглецов, но приходилось играть роль несгибаемого «товарища комиссара».

   — Туда им и дорога... контра!..

   — Контра, уж как есть!

   — Костюра белая, кровища доподлинно красная... гы-ы!.. Помянем контру?

Кружки железные появились, бутыль чуть ли не ведёрная, сивуха разливанная. Не морщись, не морщись, пока жив!

Ночевали в избе вместе с красными армейцами. До трёх часов ночи пришлось рассказывать о положении дел в Петрограде:

   — Голодают пролетарии... дети, сироты...

   — Ну а нарком... он образует положение, Луначарский-то?..

Позабыли, а может, и не знали, что правительство давно в Москве. Хорошо, ещё про товарища Ленина и товарища Дзержинского не спросили. Про старого друга Толю Луначарского проще простого отвечать и врать не надо:

   — О, какой нарком!.. Мы с ним ещё в девятьсот третьем году в одной ссылке были. В Вологде-городке...

   — Мать честная! — восхищённо перебили. — Так и я же вологодский!

А если уж и сам командир вологодский — так ней до дна. «Иван Васильевич Слесарёв» надрался с красными армейцами истинно вусмерть. Иначе нельзя, не поверили бы в слесарскую сущность.

Зато уж утром начальник гарнизона города Ядринска, бежавший с германского фронта унтер-офицер, прищёлкнул каблуками:

   — Чем мы можем помочь вам, товарищ Слесарёв?

Товарищ Слесарёв знал, что отвечать:

   — У меня паспорт, выданный Северной Коммуной. Теперь я нахожусь в пределах Нижегородской Советской Республики. Вы будете очень любезны, если выдадите от себя соответствующее удостоверение.

Товарищу Слесарёву было выдано настоящее удостоверение, за настоящими подписями и печатями. В нём снова, и уже местным языком, излагалось, что он в сопровождении охраны «едить, значить дело, по делам дитей-пролетариев в Вятьскую губернь...». То ли гимназист был неграмотный, то ли другой какой писарь писал. Ладно. Всё прекрасно. Пусть здравствуют пролетарские дети!

В тот же день «товарищ Слесарёв» при содействии начальника гарнизона купил довольно крепкий тарантас. Пару лошадей расторопный унтер-офицер тут же реквизировал у какого-то попа. Прости, батюшка!

Сели — поехали с ветерком.

Но до Казани было ещё далеко. На всех дорогах пылили красноармейские разъезды. Под сеном в тарантасе оружие, не только наганы — винтовки. Революционный бедлам в Ядринске помог обзавестись даже гранатами. Однако рассчитывать на победу при встрече с целым конным разъездом не приходилось: там меньше десяти сабель не бывало. Не все ж такие, как в городе Ядринске, покладистые. Начали присматриваться к «товарищу Слесарёву»:

   — Пролетарии, говорите? Что-то уж морды больно откормленные!

   — Какие есть, товарищи. Наша власть — наше и пропитание.

   — Ага, питание... Вперёд по дороге, не оглядываться!

А чего оглядываться. Вдарили по лошадям, когда маленько оторвались, руки под сено — и в гранаты! На этот раз обошлось. А дальше?..

Решили переправиться на левый берег Волги. Там леса дремучие, скрываться и обороняться гораздо удобнее. Да вот беда: никто никому не верит. Красный ли, белый ли — с крестьянина дерут последнюю шерсть. Вопросы — как литые пули:

   — Откелева? Большевики?

Стало заметно, что больше боятся большевиков. В этом глухом углу Казанской губернии и железная-то дорога за сотню лесных вёрст. Малограмотные черемисы, татары, русские старообрядцы. Таиться среди них не имело смысла. Новую власть они ненавидели истинно звериной ненавистью.

   — Мы не большевики, — сказал Савинков очередному провожатому. — Мы офицеры. Едем сражаться против красных. Что, новые власти лютуют?

   — Ой как!.. Истинно звери. Влась, одним словом. Церкви грабют, у татар мечети взрывают. Попов так просто стреляют... Этих, в чалмах... так и пожалеть некому... Что татарин, что русский — одинакова смерть. Зима скоро, а хлеб поотбирали. Как зимовать?

   — Защищайтесь. Есть у вас мужики?

   — Были, да сплыли. Калеки непотребные...

   — А ты вот, парень? Не мужик?

   — Я-то?..

Вопрос задел за живое. Проводник на этот раз был не старше тридцати. Явно бывалый.

   — Воевал?

   — На германском.

   — Так вдарьте по грабителям! Собери отряд, других таких же... Чем не командир?

Провожатый признался, что винтовки кое у кого есть — с фронта притащены, без дела под застрехами пылятся. Даже пулемёты припрятаны.

   — Артиллерии бы нам... Артиллерист я, не пехота ржавая. У гвардии полковника Перхурова служил. Случаем не встречали?

   — Не встречал, — Савинков доверчиво, как этот парень, улыбнулся. — Но... полковник Перхуров и сам скоро сюда прибудет. Служи!

   — Рад стараться, ваше благородие! — в тряском тарантасе вытянулся парень, чуть не свалившись за обчучок.

Так и пятый с ними оказался. Тоже унтер-офицер — надо же, везде унтера! Степаном Посохиным назвался. В полчаса дорожными друзьями оказались.

На целую неделю до зубов вооружённый тарантас потонул в заволжских лесах. От жары и безделья перед глазами опять то и дело возникал бедняга Ропшин. А ему и в нынешних днях прошлое мерещилось. Истинно, земля Мельникова-Печерского — читывал Ропшин, размышлял даже над загадкой русской души. Особенно староверской. Здесь если и попадались деревни, так старой веры. Совсем уже не таились перед ними. Да и Степан Посохин места эти знал — сплавщиком перед армейской службой работал, по Каме и Вятке. Были, оказывается, по левобережью хорошо накатанные, но недоступные для большевиков дороги. Впрочем, как и для царских жандармов. Не рисковали сюда соваться ни старые, ни новые власти. Дороги только для своих, для посвящённых.

Лето стояло прекрасное. Дни безоблачные, жаркие. Но под шатрами елей, сосен и дубов не пекло. Иногда попадались настоящие дремучие места, где и нога человеческая едва ли ступала. Всё шире, привольнее дубравы широколиственные распахивались. И — ни единой вроде бы деревни. Чудеса!

   — Деревни в двух-трёх вёрстах от Волги ставились, — объяснил разговорчивый провожатый. — Подальше от глаз всякой власти. На малых протоках живут люди. Оно хорошо было, чтоб и от волжских разбойников прятаться. Нынешние красные разбойники не лучше, но не суются в левобережье. Здесь закон — родимый лес. Кого надо — похоронит, а кого и на крыльях вынесет. Нас, например. Но-о!..

Дороженька вроде бы одна и та же — вилась и вилась Меж дубов и сосен накатанной, безлюдной колеёй. Мостки через ручьи налажены. Недавние, аккуратно затушенные кострища на местах ночных стоянок. Даже стоянки и ковшички берестяные у прохладных родничков... Рай земной! Неужели где-то война, кровь?..

Савинков отдыхал душой и телом.

Но как вынырнули из лесных урочищ, блеснула куполами и мечетями Казань. Там шли бои. Предстояло пересечь линию большевистских войск.

Сразу вопрос:

   — Что будем делать?

   — Бросить лошадей и тарантас...

   — .. .скрытно по одному...

   — ...гранаты, пулемёт! У нас же тачанка?!

Савинков выслушал всех, но решение принял своё:

   — Лучше — развязать колокольчики. Не таиться. Поедем открыто. Подгулявшие обыватели. Песню!

Под разухабистую песню, крупной рысью, с оглушительными колокольцами — проскочили боевые порядки красных войск. Между двумя ощерившимися батареями!

Уже совсем рядом — купола казанских церквей. В прокалённое небо вонзился шпиль башни Сююмбеки — несчастной татарской царицы, не пожелавшей милости Ивана Грозного и бросившейся оттуда на прибрежные камни.

Перед въездом в город — новый караул. Непривычная форма. Непривычный говор. Чехословаки!

 

VII

В Казани Савинкова встретил Флегонт Клепиков. Юнкер прибыл раньше, как и договаривались. Он уже успел познать все местные новости.

   — Грызня! — без обиняков доложил. — Монархисты, республиканцы, наш «Союз». Все — на всех! Против красных воевать некогда, сами с собой воюют.

Запальчивость юнкера была искренняя.

   — Уже поругался?

   — И вы, Борис Викторович, поругаетесь. Авксентьев, Философов, Чернов... Один Чернов чего стоит!

   — Рыжая, растрёпанная борода — зарыжелая потрёпанная душа? Один глаз на вас, другой — в Арзамас? У Керенского словоблудия, Троцкому дифирамбы пел. Двоедушник! Из-за него я в своё время Азефа упустил... Опять?

   — Делят шкуру неубитого медведя. Власть!

Прозрел, прозрел за полгода юнкер Клепиков...

Ещё в июне этого года, когда чехословаки взяли Самару, образовался «Комитет членов Учредительного собрания». Как же без Чернова! Очередное правительство. Сейчас даже адъютант Перхурова, профессор Демидовского лицея Ключников, от пушек и пулемётов в словесный бой пустился!

Быстро узнал Савинков все домашние новости. Новое правительство приступило к формированию Народной армии. Как и положено эсерам, из поволжских крестьян. Офицеров-волонтёров, отступивших сюда из-под Рыбинска и Ярославля, было мало. Офицерам крестьяне не доверяли. Троцкий раздувал слухи о «буржуйстве офицеров» — вполне в духе времени. Мобилизованные крестьяне разбегались по своим родимым местам. Красным они не сочувствовали, но и воевать не хотели. «Хватит, навоевались!» — был главный пароль. Офицеры ничего не могли поделать с этой необузданной стихийной массой. Эсеровские вожаки во главе с Виктором Черновым бездумно витийствовали, вместо того чтобы вести любимых крестьян в бой.

   — Правительство! — чертыхался Савинков. — Ничем и никем оно не управляет. Повторяет ошибки Керенского. С ума сойти! Офицерам так и не возвратили дисциплинарную власть. Полковник... какой вы полковник без власти?!

Перхуров только что выбрался из поверженного Ярославля. Уроки безвластия для него были очевидны. Рычков, ещё на тайных московских собраниях назначенный Верховным главнокомандующим, пьянствовал с казанскими проститутками. Флегонт Клепиков за эти последние дни успел стать его адъютантом, извинялся перед Савинковым:

   — Я думал, для пользы дела. Вы не обижаетесь, Борис Викторович?

   — Какая обида, Флегонт! Дела нет.

   — Боюсь, и не будет. Я лучше опять к вам...

   — А кто я здесь?

   — Бори-ис Викторович! Вы председатель «Союза защиты...».

   — Ах, оставьте, Флегонт! Как говорит незабвенная Зинаида Гиппиус, «слова — как пена...». И знаете? Она рифмует со словом «измена». Не слишком сильно?

   — Похоже, Борис Викторович, похоже... Разве бездействие — не измена нашему делу?

   — Вот и я, как сюда прибыл, вижу: никто никого не слушает. Дай, думаю, на себя возьму командование, а генерала... сделаю своим адъютантом!

Полковник Перхуров от души смеялся над горячностью юнкера, Савинков тоже:

   — Правильно, милый Флегонт. Если прапорщик Крыленко у красных стал военным министром, почему бы юнкеру славного Павловского училища не командовать... ну, хотя бы одним городом? Скажем, Казанью?

Савинков шутил, но тут же, пинком сапога открыв дверь к генералу Рычкову, высказал без обиняков:

   — Шли бы вы к такой другой... бляди, наш ни к чему не способный генерал. Даже и к этой-то драной кошке!

Он схватил за отворот фривольно-прозрачного платьица рассевшуюся на диване девицу и пустил её носом к Двери.

Рычков пытался застегнуть свой распахтанный генеральский китель:

   — Да вы знаете... да я вас арестую, бузотёр несчастный!

   — Арестовать? Савинкова? Попробуйте.

Генерал Рычков кое-как совладал с кителем, но слов от бешенства не находил.

   — Ну, прикажите... хотя бы своему адъютанту! — Савинков весело глянул в глаза подбежавшего юнкера.

Юнкер Клепиков без всякой субординации расхохотался:

   — Да ну вас, господа генералы!..

Савинков меж тем уселся в кресло и закурил неизменную сигару.

Рычков звонил куда-то, кого-то приглашал, вызывал, требовал, но заглядывавшие к нему офицеры прыскали в рукава и под любым предлогом спешили убежать. Все они были членами «Союза». Как, впрочем, и генерал-лейтенант Рычков...

Флегонт Клепиков, погасив свой неслужебный смех, стоял между двумя генералами — истинно слуга двух господ! — и не успевал поворачивать голову на гневные голоса. Один кричал:

   — Это чёрт знает что! Какой-то штатский бомбист будет мне указывать!..

Другой спокойно, сквозь дымок сигары:

   — Не указывать — приказывать. Не забывайте: я — председатель «Союза защиты Родины и Свободы».

   — Так почему же не защитите её, Родину-то?!

   — В отличие от вас, я защищал до последней возможности. Вместе с полковником Бреде. Вместе с полковником Перхуровым.

   — Так почему же сдали Рыбинск? Ярославль?

   — Да потому, что у меня такие генералы... бляди их уличные побери!..

   — Вы забываетесь... совсем забываетесь!.. — дрожащей рукой даже за кобуру схватился Рычков.

   — Забываетесь вы, генерал. Я стреляю получше вас и ещё ни разу в своей жизни не промахнулся. — Савинков даже не встал с кресла. — Спрячьте свой наган. Исключаю вас из членов «Союза». За бездарность, заметьте.

   — Да пошёл он... знаете куда ваш «Союз»!..

   — Знаю, генерал. Всё это время думаю...

   — Думаете... когда переодеваетесь под пролетаришку!

   — Я прошёл такую школу подпольщика, что прошу меня не учить. Сейчас я вынесу очень важное решение... Но прежде прикажите подать вина и чистых бокалов, — небрежной рукой отодвинул он измазанный помадой бокалишко. — Есть тут у вас кто-нибудь, кто может исполнить приказ?

Этот приказ толпившиеся в коридоре офицеры услышали и с удовольствием исполнили. Думали, примирение. Думали, очередная посиделовка. К этому здесь уже привыкли. Чехословаки постреляют в красных — и вино пить пойдут; не дураки, чтоб за пьянствующих русских головы на чужой земле класть. Русские офицеры с удовольствием сходят в штыковую атаку против согнанных Троцким поволжских крестьян — и к чехословакам присоединятся. Крестьяне пощёлкают из окопов в своих радетелей, просто ради забавы, в голубое небушко, не вставая, — и тоже закусывать усядутся под сальце-смальце. У них земля не пахана, сенокос давно перестоял — чего торчать под Казанью? Басурманская Казань им до солнышка не нужна!

Офицеры закусывали, слушали рассуждения «Генерала террора». Приказ другого, золотопогонного генерала: «Арестовать!» — всерьёз не воспринимали. Золотопогонный тоже закусывал, не зная, как выкрутиться из своих бессмысленных угроз.

Выход нашёл сам Савинков.

   — Здесь много нас, членов «Союза защиты Родины и Свободы». Мы вполне можем принять решение... о роспуске «Союза». Да-да, — остановил он всякое возражение. — Это не минутный гнев, это закономерный исход. Не вспышка безумной обиды — я по дороге сюда обдумал. Тайное общество может существовать только в той части России, которая занята большевиками. Здесь земля свободная. Пока — по крайней мере. Эту землю надо защищать, а не опутывать словесами. Да-да, Виктор Михайлович, — кивнул он откуда-то взявшемуся Чернову. — Всё вояжируете? Из Москвы в Самару, из Самары — в Казань, в Уфу... А дальше?

Чернов, обиженно хлопнув дверью, затопал по коридору. Савинков продолжал в примолкшем кругу офицеров:

   — Дальше — надо воевать. Я сегодня подготовлю обращение к членам «Союза». Надеюсь, меня поймут. Незачем играть в конспирацию на свободной земле. Честь имею, господа офицеры! Завтра я уезжаю на фронт.

Удивление было всеобщее:

   — Ну, Борис Викторович!..

   — На фронт?

   — Куда?..

Савинков допил бокал, притушил в пепельнице недокуренную сигару и ответил:

   — К полковнику Каппелю. Рядовым волонтёром. Ещё раз — честь имею, господа.

Следом за ним встал и юнкер Клепиков. Вытянулся перед генералом Рычковым:

   — Я тоже — честь имею! На фронт. За своим генералом-волонтёром.

На улице ему Савинков попенял:

   — Ах, Флегонт, Флегонт!..

Но попенял добродушно. Да чего там, с радостью.

 

VIII

Полковник Каппель носил в своих генах дальнюю немецкую кровь. Но он верой и правдой служил российскому Отечеству. Слова такого громкого, конечно, не произносил. Просто был верен воинской присяге, изменить не мог. Кого угодно могла ввести в заблуждение его пронемецкая педантичность. Но только не Савинкова. Во-первых, он в семнадцатом году встречал на фронте полковника Каппеля; во-вторых, в Казани наслушался эсеровских говорунов, рад был подружиться с боевым офицером. Его не удивило, когда он в сопровождении Флегонта Клепикова, опять переодевшегося в форму Павловского училища, с императорскими вензелями на погонах, без предупреждения и без доклада попал, что называется, на расстрел.

   — Вы заслужили, подпоручик, десять винтовок. Вы их получите. Глаза завязать?

   — Не... надо... не надо! — вытянулся перед строем бледный как полотно, ещё безусый мальчишка.

   — Последняя просьба? — поднял руку в белой перчатке Каппель.

   — Только одна, господин полковник, — мальчишка обрёл твёрдый мужской голос, — моему отцу-подполковнику сообщите, что пал смертью храбрых... за Россию!

   — Будет исполнено, господин подпоручик, — рука в белой перчатке резко пошла вниз.

Она ещё не успела коснуться бедра, как грохнул залп. Подпоручик упал на колени, потом, как бы поднимаясь, ткнулся мальчишеским вихром — фуражка слетела — в пыльную, прокалённую землю. Савинкову вдруг вспомнились давние, когда он ещё был комиссаром Временного правительства, слова покойного Лавра Георгиевича Корнилова; как раз вводилась, не без нажима и его, Савинкова, смертная казнь на фронте. Во время первого, показательного, расстрела Корнилов вот так же стоял перед строем и говорил: «Один вовремя расстрелянный трус спасёт сотню солдатских жизней». Тут — не Корнилов, тут полковник немецкой крови... и не боится публично лить русскую кровь...

Каппель повернулся и мерным шагом пошёл вдоль полкового строя, по команде «Смирно!» наблюдавшего экзекуцию. Савинкову пришлось догонять. Но полковник ещё успел подать следующую команду:

   — Вольно. Почиститься, проверить оружие. Пообедать. Через два часа выступаем.

Стоявший в четыре шеренги строй рассыпался и разбежался за своими ротными и взводными. Каппель, взглянув на ручные часы, тоже собрался уходить.

Савинкову не оставалось ничего иного, как напомнить о себе. Он приложил руку к фуражке:

   — Волонтёр Савинков прибыл в ваше распоряжение.

Следом его спутник:

   — Юнкер Клепиков!..

Полковник Каппель остановился:

   — Борис Викторович, я не удивлюсь, если вы завтра объявите себя волонтёром... скажем, всего земного шара. Были вы французским волонтёром, были военным министром, были петроградским генерал-губернатором, были, как слышал я, отменным террористом, в Ярославле и Рыбинске чуть не создали новую российскую республику, — теперь ко мне? Не обессудьте, я знал о вашем прибытии. В Казани у меня свои люди, что надо, докладывают. Лишний штык не помешает. Но вы видели, какие у меня, в отличие от казанских болтунов, жестокие порядки?

   — Видел... и как ни прискорбно — одобряю. Мне вот, пока вы справляли войсковой долг, вспомнились слова генерала Корнилова...

   — Обязан буду, напомните.

   — Один расстрелянный трус спасёт сотню солдатских жизней.

   — Верно говорил Лавр Георгиевич. Но ведь и ему не удалось претворить эти слова в воинский долг?

   — Не успел генерал...

   — ...светлой памяти, да. Но чего ж мы на ходу? — Он впервые улыбнулся сухим вышколенным лицом. — Хоть вы сейчас и рядовой, но честь имею пообедать с вами. Не откажите в любезности.

   — С одним условием: и юнкер Клепиков. Он мой адъютант ещё с первых дней Добровольческой армии.

   — Вот дожили: у рядовых волонтёров — адъютанты!

Савинков не обиделся.

   — Между прочим, до того, как стать адъютантом, он служил в разведке у Корнилова.

   — Разведчики... террористы... — Полковник Каппель крикнул пробегавшему мимо поручику: — Найдите капитана Вендславского. Ко мне.

Не успели зайти в окраинную избу и сесть за накрытый денщиком стол, как с порога кавалерийским рыком грянуло:

   — Капитан Вендславский по вашему приказанию!..

Каппель жестом пригласил за стол:

   — Вначале пообедаем.

Пока денщик наливал по предобеденной рюмке, ухнул близкий разрыв.

   — Неужели у большевиков шестидюймовки?.. — безошибочно определил Савинков.

   — Есть и трёх... и шести... всего достаточно. Из Рыбинска по Волге сюда сплавляют.

Савинков хмуро опрокинул свою рюмку и замолчал.

   — Не обижайтесь, Борис Викторович, — извинился полковник. — Я это только к слову. Такие города, как Рыбинск и Ярославль, — нож в сердце большевикам. Их берут крупными войсковыми силами. А вы были брошены... преданы нашими политиканами!

   — Да, предан.

   — Один Чернов сколько наговорит! Да и Рычков — краснобай отменный. Славно вы его проучили!

Савинков поднял от тарелки вопросительные глаза.

   — Говорю же — у меня свои люди в Казани. С казанской шельмой иначе нельзя. Надоело словоблудство.

   — Надоело. Надо дело делать.

   — Вот сейчас покончим с обедом и о деле поговорим.

Походный обед не долог. Щи из молодой капусты с бараниной, каша гречневая с той же бараниной, и на закуску — осетрина с лучком и огурцами. В полчаса со всем управились.

   — Теперь — пора, — полковник сверил время. — Час остаётся. Слушайте. Отряд мой хоть и сводный, что-то вроде корпуса, но пехотный. Следовательно, маломанёвренный. У большевиков же есть конница, есть автомобильная колонна... наконец, бронепоезда и даже аэропланы. Что из этого следует? Мы вслепую дерёмся. Храбро — но на авось. Этот несчастный подпоручик побежал потому, что со своим десятком солдат напоролся сразу на два броневика, которых винтовочные пули не брали. Мастодонты в их глазах! Что прикажете мне делать?

   — Приказать не могу, полковник, а посоветовать — извольте. Нужно заслать в красные тылы хороший диверсионный отряд. Навести там такой шорох... извините, жаргон старого экса. Страх! Страх Божий. Чтоб чертям было тошно!

   — Вы что, Борис Викторович, мысли мои читаете?

   — Читаю.

   — А раз прочитали, поступайте в распоряжение драгунского капитана Вендславского, — кивнул сухо. — Сотня сабель, два лёгких орудия, пулемёты, гранаты, взрывчатка, даже пилы и топоры — всё, что я могу выделить. Остальное берите с бою. — Опять глянул на часы. — Капитан Вендславский, когда думаете выступать?

   — После полуночи, — тряхнул шевелюрой капитан. — Чтоб без потерь прорубиться сквозь большевистские порядки и уйти в их тылы.

   — Резонно, — согласился Каппель.

   — Разумно, господин капитан, — с подчёркнутым подчинением заметил и Савинков. — Мы по пути сюда подобрали хорошего артиллерийского унтера. Позвать?

   — Зовите, если ручаетесь за него.

Савинков кивнул Клепикову:

   — Срочно разыщите унтер-офицера Посохина. — И уже капитану, тоном беспрекословно подчинённого: — Что сейчас прикажете делать?

   — До десяти — отдыхать. Дальше два часа для знакомства с лошадью и со всем прочим снаряжением.

Савинков отдал честь капитану и пошёл отыскивать для себя подходящий тенистый куст.

* * *

Седло поскрипывало в первых утренних лучах. Позвякивала сабля на боку.

Висевшая за спиной винтовка приятно холодила разгорячённую спину.

Савинков не выбирал коня, чалого ему по какому-то наитию дали. В первое мгновение он вздрогнул, но тут же протянул заранее припасённую подсоленную горбушку:

   — Ешь... мой Конь Блед!

Едва ли кто понял эти слова — слова никому не нужного здесь Ропшина. Но сейчас в седле сидел Савинков, а головой от безделья управлял всё тот же Ропшин; он не без удовольствия декламировал послушному чалому:

   — Или подождёт топтать?.. А, мой друг? — потрепал он по гриве, которая была намного светлее крупа, почти совсем белая, истинно — бледная!

   — Что вы сказали, Борис Викторович? Простите, не расслышал.

   — Вот и прекрасно. Мы ничего не забыли?

   — Всё, что нужно, взяли.

Клепиков на полкорпуса отставал. Он вёл в поводу ещё и вьючную лошадь. В тороках было немного овса, немного еды для себя, патроны, гранаты, а главное, взрывчатка.

Капитан Вендславский разрешил взять про запас всего нескольких вьючных лошадей — отряд должен быть лёгким и стремительным, без всякой поклажи. Разве что для пулемётов, двух разобранных полевых пушек, ну, и для этой вот взрывчатки. Ровно в полночь, изготовясь в поход, он весело пошутил:

   — В лошадях недостатка не будет! После первого же боя...

Но пока обошлось без боев. Всё-таки была проведена кой-какая разведка, нащупаны прорехи в боевых порядках красных. Выступали попарно, след в след, шажком. Приказано было, чтоб ничего не звенело и не гремело. Лично проверял каждое седло — хорошо ли приторочена винтовка, не станет ли занудливым колокольчиком питьевая фляга. Савинкову сделал замечание:

   — Почему винтовка за спиной, не в тороках?

   — Я неважный рубака, господин капитан. Больше надеюсь на пулю. Прикажете оставить винтовку? Как видите, она даже притянута к спине дополнительным ремнём.

Капитан Вендславский ещё не выработал для себя форму обращения с этим не совсем понятным рядовым, а потому отделался смешком:

   — Ну-ну, верхом на пуле!

Больше у них разговора не было. Капитан ехал впереди змеёй вытянувшейся колонны, Савинков с Клепиковым волей случая оказались в середине. Далековато для шуток.

Большевистские дозоры прошли благополучно, без единого выстрела, и только версты через три дали шенкеля. К восходу солнца были уже далеко. От лошадей, как и от густых нескошенных трав, валил пар. Лошади отдыхали в спокойном и мерном шаге, седоки, намолчавшись за ночь, переговаривались:

   — Ну что, порезвимся, Иван?

   — Не у девок, гляди, Степан!

   — Да ведь и девки, поди, будут...

   — ...если красненькие!

   — У них что... всё перекрашено?

Савинкова, слава богу, не стеснялись. Да тут и мало кто кого знал: поручики, юнкера, есаулы, рядовые, был даже какой-то мрачно настроенный подполковник; по случайной оговорке Савинков понял, что у него под Казанью в родовом имении вместе с домом выжгли всю семью. «От этого пощады не жди», — ещё тогда, в отсветах вечерней зари, подумал Савинков; не прочь был продолжить эту мысль и сейчас, но от головы колонны прискакал адъютант:

   — Капитан спрашивает: можно взять вашего юнкера в разведку?

   — Капитаны не спрашивают — капитаны приказывают, — поправил Савинков, досадуя на своё не совсем понятное для окружающих положение.

Флегонт Клепиков понял его настроение, кивнул и без лишних слов ускакал вслед за капитанским порученцем, как выяснилось, реже исполнявшим и вторую роль — разведчика. Мрачный подполковник сам пустился следом. Можно было предположить, что он хорошо знал эти места.

Хотя сборный диверсионный отряд формировался в спешке и без всякого, казалось бы, чёткого плана, но одна вьючная лошадь везла пилы, топоры и ножницы, какими на фронте пользовались для резки проволочных заграждений. Нетрудно было предположить — для чего. Когда вырвались на простор полей, перелесков, оврагов, ещё не порушенных деревень, хуторов и пристанционных посёлков пехотной цепью выстроились на горизонте телеграфные столбы. Сразу сыскалось несколько хозяйственных мужичков, которые повели деловой разговор:

   — Хорошо ли ты пилы поточил, Демьяша?

   — Да уж не хуже, чем ты топоры: поглядывай!

   — Вот и я про то же: повжикивай!

   — Красные, поди, не дадут нам вспокое поработать?..

Было любо-дорого смотреть, как валились в этой крестьянской сече говорящие столбы. Нашлись и люди, привычные к металлу: начали кромсать ниспадавшую вслед за столбами проволоку. Так и слышались на другом конце проводов вопли начальников станций, а может, и гарнизонных красных командиров:

«Кой чёрт, я не могу без связи пускать поезда! Кто балуется?»

«Какое баловство — похоже, диверсия...»

«Так стреляйте диверсантов!»

«И будем стрелять. Вот только сыскать надо...»

Савинков по опыту знал — сыщут. И в прежние годы его помощников и помощниц даже через полгода находили, а теперь наука сыска ушла далеко вперёд. Он подскакал к начальнику отряда:

   — Капитан, потом будет хуже. Сейчас, пока за нами нет погони, первый взрыв можно сделать и днём. Коль забрали моего юнкера, дайте двоих помощников...

   — ...и по паре человек на обе стороны речонки. С пулемётом.

   — Да откуда вы знаете, капитан, что я намерен рвать у речки?

   — Оттуда, с фронта. Где ещё такое удобное место?

   — Но ведь вы драгун? Не разведчик, тем более не бомбист?

   — Всем приходилось заниматься... Вестовой! — позвал он и, когда тот прибежал, с улыбочкой: — Подберите в распоряжение... поручика Савинкова...

Савинков одобрил улыбку: «Хорошо, хоть не в унтеры возвели!»

   — Подберите для него двоих минёров, четырёх ружейников и пулемёт.

Савинкову нравилась эта деловитость.

   — Разрешите выполнять, капитан?

   — Выполняйте, поручик... моё поручение! — уже без смущения повторил. — Выше своего звание, разумеется, дать не могу.

— Благодарю и за эту честь, капитан, — расстёгивая седельные сумки вьючной лошади, занялся Савинков проводами и упакованной в картонные пакеты взрывчаткой.

Подоспевшие помощники оказались неплохими минёрами. Всё необходимое для первого раза быстренько отобрали и сложили в солдатский вещмешок. Видя это, Савинков берегом речки ушёл вперёд. Береговой, седенький от жары тростник располагал к скрытости. Почти вплотную подобрался, не зная — может, и охрана где есть. Но, кажется, красным было не до этого. Да раньше их никто не беспокоил, В полном спокойствии Савинков осматривался. Мосток под рельсами был так себе, лёгонький, но всё-таки на каменных столбах и с железными балками. Низовым слабым взрывом не сокрушить, значит, надо рвать верхнюю часть, шпалы, настил и если не разметать, так покорёжить рельсы. И удивляло, и радовало пока: без охраны! Но не стоило утешаться лёгкостью победы: после двух-трёх диверсий на других мостах, даже небольших, красные обязательно выставят охрану. Приходилось торопиться хоть с первым зачином. Вдруг удастся вместе с поездом?..

Нежданная напасть!

Пока осматривался вокруг, пока сам мосток изучал, из противоположных тростников пришарашился какой-то дедок, чуть ли не чеховский злоумышленник, и закинул удочку как раз под створ столбов.

   — Давай, дедуля, в другое место! — замахал руками Савинков.

   — В другом-те месте не клюёть, барин, — был исчерпывающий ответ.

Вот так: три революции прошли, а все баре да господа! Савинкова мрачная ирония разбирала. Но вести дискуссию с дедком было некогда: минёры подходили.

   — Валяй, рыбачок, вниз! — пришлось прикрикнуть.

Но ответ опять был вразумительный:

   — Внизу коряжины, только леску зазря порвёшь. А под мостом — чистый камешник, журчит, всякая мошкара в тень прячется. Милое дело для гольцов!

Минёры, видно, были из деревенских. Слушать рассуждения насчёт гольцов не стали, а просто самого огольца взяли за руки, за ноги — и вместе с удочкой, ведёрком и — надо же! — с початой полубутылкой оттащили на полсотни сажен. Бросили, видно, в приречный крапивник, потому что вопль поднялся:

   — Штаны-те худые, ж-жопу ведь ж-жёть!

   — Деловой народ — минёры. Савинков помогал, налаживая детонатор, но они в один голос:

   — Нет уж, мы лучше сами.

   — В нашем деле всё нужно своими руками проверить.

Возражать было нечего. Савинков благодушно кивнул, на досуге закуривая спрятанную за пазухой сигару. Дымок и минёров на мысль навёл:

   — Мы тоже заранее под камушком огонёк зажжём.

   — Коротковат бикфорд, да отбегать по кустам — запнуться можно.

   — Как пить дать! Загодя надо пламешочек... Вдруг пофартит с поездом?

Значит, и они под паровоз метят?

Огонёк был такой малый, да по дневному времени сухой и бесцветный, что и вблизи не видать. Тем более с паровоза. Один из минёров, замерив шагами бикфорд, сторожить остался, другой у крайней, ещё доступной с берега сваи пристроился. Он-то, приложившись ухом к рельсу, и подал голос:

   — Гудёт!

Савинков с оставшимся минёром уже подожгли бикфорд... но паровоз вылетел из-за поворота с целым хвостом пассажирских вагонов!

По военному времени едва ли там были обычные пассажиры. Но минёр решительно наступил сапогом на провод, шепча:

   — Люди же, люди!..

Что было делать? Минуты ведь исходили, секунды! Кстати ли, некстати ли — вдруг всплыло лицо Вани Каляева, его нервный шепоток: «Боря, нет, ты скажи: можно убивать безвинных?!» Савинков, уже готовый отшвырнуть глупый сапог, не сделал этого!..

Паровоз с десятком вагонов прогремел колёсами, раскрытыми окнами, отбившими все уши революционными песнопеньями:

Торчали в провалах окон такие ярые матросские физиономии, что Савинков сказанул своё любимое:

   — Ах, чёрт дери!..

Скатившийся с насыпи минёр, зверски глянув на своих двоих ротозеев, сам уже с близкого расстояния, хоть и с запозданием, снова запалил бикфорд. Но когда-то огонь подползёт к детонатору? Даже и на двух последних метрах?!

   — Каляев, помнится, мне сказал: «Жалко безвинных, но карателей...»

   — Каляев? Какой Каляев?! Иванов — его фамиль!..

На помощь главному минёру бежал и этот, что своим неурочным сапогом испортил всё дело. Савинков уже опережал его, открыто перед окнами гремевшего поезда, как вдруг с той стороны опять вылез злосчастный дедок со словами:

   — Нет, тамо не клюёть...

Первый минёр в одиночку потащил его в кусты, матерясь на чём свет стоит... и в это время грохнул взрыв, накрыл их обоих обломками шпал и камешником...

Матросский поезд успел проскочить, погромыхивал на подъёме от моста, а эти двое лежали в нескольких саженях, которые оказались роковыми...

На звук взрыва прискакал, не таясь, сам капитан:

   — Что случилось? Почему опоздали?

Оставшийся в живых минёр, не глядя на Савинкова, начал оправдываться:

   — По первому разу, не рассчитав, задлинили шнур... спохватились, обрезали... неудачно...

   — Капитан, я во всём виноват, — не мог вынести Савинков этой спасительной лжи.

Но капитан уже метнулся в седло:

   — Отходите! Видите?..

Как не видеть! Поезд остановился, из заднего вагона выскакивали матросы и разворачивались в цепь. Прикрывавший незадачливых минёров пулемёт встречь резанул несколько раз. Нечего было и думать, чтобы принять открытый бой. Целый эшелон матросни! Уже слышалось, капитан поднимал своих грозной командой:

— К сёдлам!..

Матросы не успели развернуться. Постреляли лишь.

Отряд на рысях уходил прочь от железной дороги.

У моста остался первый непохороненный волонтёр...

 

IX

Капитан Вендславский был прав: немало лошадей оказались лишними... Дрались ведь всё больше в пешем строю. Что могли сделать сто сабель, даже рассыпавшись внезапной орущей лавой? Красных армейцев всегда оказывалось больше. Нет, только засада, только дерзкий налёт. От рывка к рывку, от одной бешеной скачки до другой. Как ни скрывались, красные вскоре взяли след отряда. Принимать встречный бой было сущим безумием; удирать от погони по прямой — просто устилать свой путь трупами. Савинков вполне оценил тактику капитана Вендславского. Оказывается, нечто подобное применялось уже в Галиции, при Корнилове. В то время, когда Савинков организовывал там отряды добровольцев, некто из неглупых штабистов вспомнил приснопамятного Дениса Давыдова. Впереди штурмовых батальонов скрытно проникали через боевые порядки летучие конные отряды и сеяли панику в передовых немецких тылах. Вот так и сейчас. Эскадрон Вендславского, состоявший на три четверти из офицеров, уже многие сутки бороздил тылы Троцкого. Да, было известно: сам Троцкий брошен на этот восточный фронт. Но и он мало что мог сделать с неуловимым эскадроном. Незадача у первого моста стала хорошим уроком; теперь таких ошибок не случалось. Каждый день то в одном, то в другом месте взрывали полотно железной дороги, связывавшей фронты с центром России. Валились, как лес-сухостой в бурю, крепчайшие телеграфные столбы. Пилы не зря точили; топоры вострили тоже не зряшно. Большевистских ставленников по деревням и станционным посёлкам расстреливали прилюдно — на войне как на войне. В открытый бой, и то внезапно, вступали только с небольшими гарнизонами. Россыпь пуль, гранат — и аллюр три креста!

Большевики бросили от Казани несколько конных отрядов, шли по пятам, на свет взрывов и пожарищ. Но никак не могли вычислить шахматные ходы Вендславского. Сам капитан заговорил про шахматы. Савинков удивился:

   — Странно, в своей прежней конспирации и мы использовали шахматную тактику!

   — Чего тут странного? — не принял удивления Вендславский. — Собственно, Денис Давыдов тоже ведь никогда не скакал по прямой. Истинно партизанская уловка. Помню, ещё перед первым рейдом в Галиции я долго думал над этим. Как устроена голова военного штабиста? Под циркуль и ровную линейку. Безразлично, у француза, немца, русского. Преследуя нас, большевики не изобрели ничего нового. В штабах у них сидят наши же, офицерские, прихвостни. Они отмеривают средние версты наших суточных переходов и наносят их на карту. А мы ведь можем пройти и пятьдесят вёрст, а можем лишь пять. Вы хорошо, Борис Викторович, вчера надоумили: основному отряду свернуть немного в сторону и оврагом выйти в тыл нашим преследователям, до времени затаиться. Не знаю, как красного командира, а меня смех разбирает: они гонятся за облаком пыли, которое поднимают десять наших добровольцев...

   — Всё-таки меня мучает совесть: не настигли бы...

   — Я дал им лучших лошадей. Лучшие конники! Двое из местных. Теми же знакомыми оврагами и вернутся обратно.

   — Ну-ну...

Эскадрон отдыхал, ужинал всухомятку, не разжигая костров.

   — Сейчас красные уже вёрст на тридцать опередили нас — только зря мылят лошадей. Передохнем — и снова с Богом, Борис Викторович!

   — Чтоб запутать их окончательно, я со своими помощниками по ночному времени здесь, вблизи, рвану полотно. Для фейерверка!

   — Не надоело, Борис Викторович?

   — Такое дело никогда не может надоесть. С детства люблю фейерверки.

   — Но всё-таки не засиживайтесь при своих свечах. Всё пишете, даже в таких условиях?

Савинков расположился под сосновой коряжиной. Буря погубила дерево, но дала ночное пристанище Ропшину; свечи нельзя было заметить и в десяти метрах.

   — Я вздремну немного, — глубже залез под коряжину Вендславский. — Советую и вам сделать то же самое. Тем более снова собираетесь на линию.

   — Это перед рассветом. Моё любимое время.

Вендславский поворочался на мягкой песчаной россыпи, оставленной выворотнем.

   — Ума не приложу, как можно совмещать войну и это вот ваше писательство?

   — Можно. Вполне. Вы знаете, Лавр Георгиевич ведь тоже пописывал. Есть даже опубликованные рассказы. Не верите?

   — Уж истинно — не верю!

   — Когда-нибудь на досуге я разыщу журналы с его совсем неплохими описаниями природы, особенно сибирской.

   — Но будет ли у нас досуг, Борис Викторович?..

Савинков промолчал, давая понять: нет, капитан, не будет...

Вендславский из-под коряжины отдал распоряжение дозорным и тут же захрапел на шинели. А Савинков, полулежа, раскрыл походный блокнот. Слова ложились — как дорога под копытом чалого:

«Я снова увидел Гражданскую войну во всей её жестокости. Гражданская война, конечно, не большая война. Конечно, наши бои на Волге даже отдалённо не напоминали наших боев под Львовом или под Варшавой. Но не нужно забывать, что в наших боях русские деревни горели, зажжённые русскими снарядами, что над нашими головами свистели русские пули, что русские расстреливали русских и что русские рубили саблями русских. Не нужно забывать также, что у нас не было санитарного материала, не было хлеба для нас и овса для лошадей. И не нужно забывать ещё, что большевики не брали пленных».

Савинков лукавил: пленных и они не брали... Куда брать, куда вздевать?! Ожесточившийся подполковник самолично расстреливал налево и направо... пока сам вчера не попал под пулю! Теперь его лошадь, уже никому не нужная, понуро плетётся позади эскадрона. Пробовали отгонять её прочь, но через версту-другую она опять приставала к отряду. Конечно, никем не управляемая, она демаскировала, но пристрелить ни у кого не поднималась рука.

Савинков свистнул, и спрятавшаяся было кобыла — по грозному совпадению тоже чалая! — подошла, взяла из рук хлеб, не зная, что это от последней горбушки. Где-то ещё удастся разжиться?..

«Во время этого небольшого похода я воочию убедился снова, что крестьяне целиком на нашей стороне. Они встречали нас как избавителей, и они не хотели верить тяжёлой действительности, когда нам пришлось отступать. Следом за нами двигались большевики, которые расстреливали всех, уличённых в сочувствии нам. Война, которая три года продолжалась на границах России, перенеслась в её сердце. Большевики обещали мир и дали самую жестокую из всех известных человечеству войн. Нейтральным оставаться было нельзя. Надо было быть или красным, или белым. Крестьяне понимали это. Но у нас не было оружия, чтобы вооружить их, и в Самаре не было людей, способных построить армию не на речах, а на дисциплине.

Началась осень. Лист пожелтел. И было холодно вечерами. Эскадрон...»

— Эскадрон — к сёдлам!

Савинков сунул записную книжку в карман своего френча и привычно проверил подпругу седла. Клепиков уже выжидательно стоял на стременах, пристёгивая к седлу повод вьючной лошади. Савинков с досадой за своё промедление вскочил в седло. Придётся скакать, уходя от погони. Похоже, нынешний дневной бивак, как они ни таились, всё же засекли. Преследователи, напрасно отмотав тридцать вёрст, были решительны. Откуда заметили?..

— С воздуха!

Аэроплан не зря кружил над оврагом. Да, лист пожелтел, кроны деревьев, ободранные ветрами, начали просвечивать. Крылатого соглядатая заметили ещё по светлому времени, но думали: пронесёт. Кажется, не пронесло! В отблесках угасавшей зари трубила боевая труба; большевики любят красивый шум, на испуг берут. Ясно, что окружают. Овраг невелик, со всех сторон степи — раздолье для конницы. У красных превосходство раз в десять. Отсюда и внезапная команда капитана Вендславского. Сёдла! Только быстрые ноги уведут их в сторону от опасной встречи. Но лошади измотались. Краткий отдых уже не может восстановить их силы, а на длительную стоянку времени нет. В сёдла!

Два часа беспрерывной скачки. Из мешка, устроенного красной конницей, едва вырвались. Спасло, что и у красных кони устали — падали не от выстрелов, от изнеможения. Всё! В очередной спасительный овраг свалились почти бездыханно. И люди, и лошади — чуть ли не на карачках...

Вблизи была деревня, через которую позавчера уже проходили. Здешних жителей нечего было опасаться, и капитан Вендславский на эту ночь решил сделать отдых. В полночной темноте пешью отправились за провизией эскадронные снабженцы. Не грабежом заниматься — за всё платили с лихвой. Поэтому и была уверенность, что крестьяне не выдадут расположение отряда.

Позже Савинков и Вендславский, оставив лошадей кормиться, перешли в избу к местному мельнику. Мало что человек надёжный, так с его ветряка и окрестности было удобно обозревать. С верхотуры железнодорожный путь, в этом месте ещё не взорванный, был как на ладони. За линией железной дороги с первыми лучами холодноватого солнца проступили холмы. А в полдень на горизонте показался и дымок. Значит, паровоз. Да не простой — блиндированный! Остановился напротив деревни. Неужели кто-то продал?

Спустившись с ветряка, Савинков не успел додумать эту мысль: капитан Вендславский за шиворот приволок местного телеграфиста. Гнев наливал и самого Савинкова. Позавчера он с чего-то перед ним разоткровенничался, даже стихи за телеграфным столом читал. Ведь телеграфист, представившись недоучившимся студентом, без обиняков назвал его имя и даже псевдоним: «Борис Викторович? Ропшин? Какая честь! Я всё ваше читал до корочки. Будь в то время постарше, наверняка бы пошёл за вами. Служу. Но железная дорога сегодня принадлежит красным, а завтра?.. Я член «Викжеля», её боевого крыла. Железнодорожники только ждут сигнала. Приказывайте! Телеграфируйте! Хотя бы и шифром. Красное дурачье ваши загадки не разгадает...»

В дураках-то остался он, Савинков... несчастный конспиратор! Он продиктовал в Москву телеграмму: «СРОЧНО КО МНЕ ЛЮБУ ВЕЩИ ПОГУЛЯЮ ВЕРНУСЬ КАЗАНЬ». Адрес французского консульства... Чёрт бы побрал собственное головотяпство! Деренталь там как-нибудь вывернется, но как вывернуться им?

Телеграфист затравленно молчал. Его уже по дороге сюда потрепали. А капитан Вендславский пинком послал к ногам:

   — Знаете, что он передал? «В белом отряде сам Савинков. Ночует у нас в селе».

Савинков не стал расспрашивать, как удалось Вендславскому подловить провокатора, но, помня, что время идёт на минуты, вынул свой старый браунинг:

   — Времени терять нельзя. Разрешите мне, капитан?

Вендславский кивнул.

Савинков не глядя вскинул браунинг и зашагал к уже ощерившимся в сторону станции пулемётам.

Без бинокля было видно: блиндированный поезд остановился как раз напротив ветряка. Наводка верная. Открытый бой принимать нельзя, потому что из вагонов выгружалось больше пяти сотен пехоты; устанавливали пулемёты и орудия. Наверняка где-то на подходе и конница. А за деревней — голая степь, по ней только и скакать под шрапнелью и пулемётным огнём...

   — Здесь принимаем бой, капитан?

   — Ничего другого, как круговая оборона. Всё-таки огороды, сараи, дома, есть и каменные. Церковь, наконец... Давненько я не был на исповеди!

   — Но — жители? От деревни и углей не останется.

   — Не знаю, Борис Викторович... Ваше мнение?

   — Мнение простое — подождать. Глядите!

Вместо того чтобы сразу развернуться в боевые порядки и атаковать давно преследуемый, запертый в ловушке эскадрон, красные кучей собрались на одном из холмов. Митинг! Нашли время! Один за другим на снарядные ящики вспрыгивали ораторы, воинственно размахивали руками, явно подражая своим вождям. На задворки деревни заносило сочное, дружное «ура». Очевидно, обсуждали, как лучше одним махом прикончить гидру контрреволюции...

К капитану Вендславскому уже совались нетерпеливые головы:

   — Вдарим?!

Капитан смотрел на Савинкова. Тот улыбался:

   — Ещё не дозрели.

Когда под громоподобное «ура» все полезли общей кучей на ораторов, он кивнул.

Капитан разорвал напряжённую тишину только единым словом:

   — Пулемёты!

Хорошо, дружно заработали замаскированные пулемёты. А по такой кучной цели, да с близкого расстояния — чего же лучше! Ударили и обе пушечки по паровозу. Через несколько минут весь холм был покрыт человеческими телами, а бронепоезд задним ходом начал отступать. Там, видно, и было штабное начальство. Затормозив постыдный бег, по деревне ударили орудия. Но ведь и белые пушечки не молчали; унтер Посохин оказался молодцом: с нескольких выстрелов зажёг первый вагон. По степи дул сильный ветер, пламя сейчас же перебросилось на следующие вагоны. Машинист, видимо, уже никому не подчинялся: дал полный ход. Хоть и железо, но всё наспех наклёпано, а внутри-то деревянные вагоны царских времён. Как бочки гудели! Рассыпая по всей степи искры, скрипучее страшило уже и не отстреливалось — просто удирало за поворот. Пехота даже не успела попрыгать в вагоны.

   — К сёдлам! — была привычная команда.

Вылетевшая из оврага конница доделала то, что не успели пулемёты.

Вендславский и Савинков тоже поскакали.

Выстрелов почти не было. Эскадронцы рубили побросавшую винтовки, мёртвую от паники пехтуру...

Но всё ли побросали?

И единой пули оказалось достаточно для прошедшего все фронты капитана Вендславского. Он не слетел с седла, в очередной раз занося окровавленную саблю, — просто ткнулся в гриву своего вороного...

Когда Савинков подскакал, ему осталось только закрыть глаза капитану и после минутного раздумья объявить:

   — Теперь — слушать мою команду!

Вдалеке поднималось облако во весь степной окоём. Ясно, пылила красная конница. За эти дни Савинков познал: там не такие дураки, как в бронепоезде. Надо было, по возможности скрытно, отходить к Казани. Последнее неизбежное отступление...

От этого ли ощущения, от ветра ли степного Савинков зябко передёрнул плечами. Свою шинель он где-то потерял. Был в одном привычном френче без погон и без всяких нашивок. Раздевать капитана не решился — кивнул, чтоб его привязали к седлу и лошадь взяли в повод. Сам — в кучу трупов; некоторые ещё шевелились. Он не думал добивать, хотя пуля в капитана вылетела из этой свалки. Но пойди разберись — чья! Не ему судить. Это дело Господа Бога. Нужна шинель. Он выбрал, которая почище — значит, от пули, не от сабли. После сабли шинель стыдно надевать. Встряхнул, застегнулся, глянул на приближающееся пыльное марево — и повторил команду капитана Вендславского:

— К сёдлам!

Капитан со своего седла утвердительно кивнул чубатой головой... Фуражка слетела, поднимать было некогда. Дай Бог ноги!

Эскадрон уходил по оврагу, по которому и пришёл сюда.

 

X

Сдав полковнику Каппелю остатки потрёпанного — при отступлении и обратном прорыве на свою сторону, — чего там, жалкие остатки боевого эскадрона, Савинков с одним Флегонтом Клепиковым окольными путями вернулся в Казань.

Там уже был и Деренталь с вездесущей Любовью Ефимовной. Они посмеялись над телеграммой.

   — Как мило с вашей стороны, Борис Викторович, — она с выжидательной улыбкой.

   — Как кнутом нас подстегнуло, — он более сдержанно.

Они плохо понимали, что происходит в окружённой красными Казани. В переполненной эсеровскими болтунами и одряхлевшими монархистами Самаре. Да и вообще во всей несчастной России...

Любовь Ефимовна посетовала:

   — Приличной шляпки в этой татарской Казани не найдёшь!

Саша своё:

   — Я не могу пить здешнее дрянное вино. Я не могу есть с утра до ночи баранину. В конце концов, у меня печень.

Савинков смерил его убийственным взглядом:

   — Не надо баранины. Не надо вина. Сегодня же отправляйтесь дальше, в Уфу.

   — А как же я... совсем раздетая?! — ужаснулась Любовь Ефимовна.

   — Хороши и так... — нарочно сгрубил Савинков, чтобы поскорее отделаться от дружески-общесемейной напасти. — Я заверну в Самару, если успею туда пробиться, а потом тоже в Уфу. Там образовалась какая-то Директория... чёрт бы её побрал!.. Очередное правительство!

Он-то знал: Казань доживает последние дни. Троцкий подтянул к ненавистной, огрызающейся Казани тридцать тысяч красных армейцев при ста пятидесяти орудиях, не нуждающихся в снарядах. Казанский же гарнизон, даже пополненный отступившими сюда защитниками Рыбинска, Ярославля и других приволжских городов, не достигал и пяти тысяч при семидесяти сидящих на голодном пайке орудиях. Красные взяли Верхний Услон — высоту, господствующую над городом. Обстреливали не только предместье, но и центральные улицы. Надежда на поддержку горожан не оправдалась. Татары не хотели втягиваться в русскую усобицу, а русские рабочие попали под влияние красных агитаторов. Чувствовалось, может вот-вот начаться восстание. Чутьё Савинкову подсказывало: при всей неприязни к бежавшим в Уфу эсеровским, монархистским и прочим болтунам нельзя оставить Казани. Надо было принимать на себя роль хоть какого-то градоначальника... «или жандармского полковника, чёрт бы всех побрал!» — додумал невесёлую мысль, а Флегонт Клепиков подхватил её уже вслух:

— Я пойду к рабочим. Я научился с ними разговаривать.

Савинков с сомнением покачал головой, но выбора не было. С тяжёлым сердцем, но отпустил прекраснодушного юнкера. Наказал, правда, уж истинно по-жандармски, взять с собой надёжный конвой.

Кажется, юнкер предусмотрел всё это в лучшем виде... Но что мог сделать взвод новоявленных жандармов против оравы рабочих, уже сбившихся в вооружённые отряды? Началось открытое восстание. Бесстрашного юнкера Клепикова, так и не сумевшего выполнить жандармскую роль, принесли на шинели полуживого... с простреленной в нескольких местах грудью.

Поручив его попечению надёжных друзей, Савинков поскакал на участок полковника Перхурова. Вот кто был лишён всякой паники. Он до последнего отстаивал Ярославль, а сейчас со своими офицерами-волонтёрами так же спокойно и обдуманно защищал подступы к Казани. Чехословаки оголили фронт, отошли вниз по Волге к Самаре, а Казани было предоставлено право жить или умирать... По собственному усмотрению. Новоявленная Учредиловка, возомнившая было себя самарским правительством, бездарно удирала в Уфу, меж тем как большевики город за городом очищали Волгу.

На улицах Казани рвались снаряды. Савинков скакал к Перхурову всего с несколькими, ещё знакомыми по Рыбинску и Ярославлю офицерами. Сразу за городом начиналось ровное поле, на котором даже не успели выкопать окопы или хотя бы, на случай атаки, натянуть колючую проволоку. Вот тут под прямым обстрелом, и находился отряд Перхурова. Сам полковник со своим штабом расположился в одиночном домике, видном как белым, так и красным.

   — Как вы можете здесь держаться? — пожав руку, спросил Савинков.

   — Да вот держимся до сих пор, — оторвался от бинокля Перхуров.

Очередной снаряд разорвался в нескольких саженях. Деревянные стены дома ходуном заходили.

   — Полковник, неужели можно здесь держать оборону?..

   — Конечно, можно.

   — Но большевики обстреливают с Верхнего Ус лона уже и саму Казань.

   — Они обстреливали из Заволжья и Ярославль.

У защитников Ярославля была надежда на помощь высадившихся в Архангельске союзников — как выяснилось, наивная надежда... Здесь не было и её. Самара потонула в говорильне. Симбирск еле держался — точных сведений не было, но на этот час он мог уже и пасть.

   — Вы всё-таки предусмотрели пути отхода?

   — Предусмотрел. Но уйду последним... вот дают! — рассмеялся полковник под очередным взрывом.

* * *

Это было 9 сентября. 10 сентября Казань пала.

И началось то, что всегда бывает при отступлении, — паника и неразбериха. Ночью, уже в густейшей осенней темноте, по лаишевской дороге потянулся нескончаемый поток беженцев. Дорога — единственная, ещё не перерезанная большевиками. Вместе с беженцами, которых насчитывалось до семидесяти тысяч, в общий поток влились и уцелевшие войска, — да что там, толпы потерявших всякое управление солдат. Савинков нигде не находил ни Перхурова, ни его ближайших офицеров. Похоже, полковник сдержал слово: последним покидал Казань... Да и покинул ли?

За Казанью, ветрами степными подрубленные, как снопы в общей связке, повалились Симбирск, Самара, Сызрань — вся не собравшая жатвы Волга. Фронт откатился к Уральским горам.

Савинков на лошадях ехал до Бугульмы и дальше, к Уфе. В его маленьком обозе на одной из телег, хоть и набитой сеном, но всё равно тряской, тихо, застенчиво постанывал Флегонт Клепиков.

   — Не держите в себе боль, юнкер. Кричите! Иначе вам не доехать.

   — Слу... шаюсь... мой генерал! — ещё нашёл в себе силы пошутить юнкер, опять впадая в беспамятство.

Слово чести твердило Савинкову: надо довезти до врачей, до лазаретов. Ему было над чем пораздумать в этом очередном отступлении...

«В своих страданиях Россия становится чище и твёрже. И я не только верю, но знаю, что, когда минует смутное время, Россия, Великая Федеративная Республика Русская, в которой не будет помещиков и в которой каждый крестьянин будет иметь клочок земли в собственность, будет во много раз сильнее, свободнее и богаче, чем та Россия, которою правили Распутин и царь. Но сколько крови ещё прольётся...»