Глава 25

Кто ты?

Человек в облачении рыцаря стоял перед окном каюты и смотрел на бледный диск Фобоса. Свет окутывал его мерцанием, накладывая резкие мазки на массивную фигуру. Луна казалась страшным нимбом вокруг его угловатой головы в непроницаемом шлеме, из-под которого доносился хрип астматического дыхания. Камень был бледной радужкой с пятнами метеоритных ударов, а шлем – зрачком, из которого и взирало в космическую бездну загадочное существо.

– Кто ты? – тихо, одними губами спросила Зоя.

Но рыцарь услышал. Он шевельнулся, лязгнули доспехи. Хрипло-свистящее дыхание усилилось. Однако он продолжал стоять к ней спиной.

– Ты не узнаешь меня?

Голос был знаком Зое, но во сне она не могла его вспомнить.

– Кто ты? – так же, одними губами повторила Зоя. Кажется, это единственное, что ей дозволялось спросить. У нее имелись сотни других вопросов. На расстоянии вытянутой руки. Нужно только протянуть и взять любой из них. Они бабочками роились вокруг, бледными ночными бабочками, до того нежными, что даже крошечное касание обезображивало тонкую пыльцу на крыльях.

– Ты повторяешься, – с легкой строгостью сказал рыцарь. И доспехи звякнули. Неодобрительно. – За это можно поплатиться. Ты понимаешь? Я помогу. Зачем люди стремятся в эту великую пустоту?

– Знание, – чуть громче сказала Зоя.

– Знание пустоты? – Доспехи звякнули насмешливо. – Знание пустоты лишь пустота знания. Вот ты. Ты – зачем? Зачем ты здесь? Разве на Земле ты не оставила нечто более важное?

Озноб. Странный сон, в котором ощущаешь озноб.

– Я хотела… хотела полететь, – еще громче сказала Зоя. – И я должна была…

– В пустоте нет места желаниям и долгу, – звякнули доспехи. – Ты ошиблась местом, пытаясь их здесь найти.

– Кто ты?

– Я думал, ты поняла. Разве ты не видишь?

– Нет.

– Я помогу, – звякнули доспехи. – Потерпи.

Потом человек повернулся к Зое, в руке блеснуло лезвие. Шагнул, двумя пальцами оттянул ей веко и вонзил лезвие в глаз.

– Кто ты? – спросила Зоя.

Боли не было, только холод от стали.

Вонзенный в глаз клинок рассек пространство сна. Зоя резко села и увидела Паганеля. Огромный робот, похожий в полумраке на облаченного в доспехи рыцаря, стоял около окна.

– Паганель, – позвала Зоя.

– Ты изменилась, – прогудел робот.

Зоя спустила ноги на пол, ощутила ступнями теплый ворс коврового покрытия.

– Ты что здесь делаешь? – И тут же вспомнила последнее мгновение сна. Потрогала веко. – Ты почему… – хотела сказать «не спишь», но осеклась. А действительно, что делает робот, когда все остальные спят? Играет в свои любимые шахматы с вахтенными дежурными?

– Мне нужно с тобой поговорить, – робот вдруг сложился, резко убавил в росте, пискнули сервоприводы, укладывая Паганеля в его предпочтительное положение – сидя, обхватив стальными ручищами стальные же колени. И у Зои промелькнула странная мысль, что робот делает это не для того, чтобы стать на равном положении с собеседником, а потому, что ему самому его рост кажется чрезмерным.

– О чем? То есть… прости, конечно, говори… я готова, – сердце застучало чаще, как перед экзаменом.

– Я наблюдаю за тобой, – сказал Паганель. – Точнее – я наблюдаю за всем экипажем. Ты изменилась. Не могу указать на конкретные черты твоих изменений, скорее это по совокупности динамики.

Зоя невольно притронулась к животу, но ощущение чужеродности ослабло до неясной, почти незаметной тени. Так ноют натренированные мышцы после нагрузки на пресс.

– Со мной все в порядке, – ответила Зоя. – Тебе не о чем беспокоиться. Если речь о беспокойстве. Ты знаешь, что это такое?

– Я хорошо осведомлен о характеристических чертах эмоционального спектра человека. – Зое почудилась обида в словах Паганеля. Будто роботу не понравился намек на его, робота, ущербность.

– Извини, – она встала, протянула руку к исходящему от корпуса теплу. – Но со мной действительно все в порядке. Не хорошо, не отлично, но в пределах нормы. Среднестатистической нормы по кораблю.

– Кто ты? – спросил робот. И повторил: – Кто ты?

За время отсутствия Зои базовый лагерь переместили из зала Ганеши в Зернохранилище, как оно теперь именовалось на карте Фобоса. Полюс Фердинатович все более укреплялся в мысли, что это никакое не хранилище, а некая система жизнеобеспечения фаэтонского ковчега, но, как бывает с большинством топонимов, случайное наименование, не имеющее отношения к сути, тем не менее закрепилось.

Питающие энергетические кабели и инфошины толстыми скрутками протянулись по лабиринту нитями Ариадны, так что теперь здесь невозможно было потеряться.

Зоя еще раз сверилась с экспедиционным заданием, отстучала сигнал успешного прибытия на исследовательскую базу.

Паганель сгрузил с платформы очередную порцию модулей долговременной памяти, коробки с кинопленкой и бобины с магнитными лентами, снарядил ими переносные вычислители, которыми изначально предполагалось исследовать климатические особенности Марса, но здесь, на Фобосе, они оказались незаменимыми средствами накопления и первичной обработки данных.

Зоя чувствовала себя удивительно. Ее переполняло ощущение бодрой силы. Хотелось петь. А еще больше – работать. Она еле сдерживала себя, заставляя методично выполнять все процедуры нового исследовательского цикла. Заполнить журнал. Проверить исправность аппаратуры. Протестировать МДП, весьма капризные и не терпящие торопливости. И совершить еще десятки действий, прежде чем приступить к выполнению задания.

О причине подобного вдохновения она запрещала себе думать. Не важно, какого цвета кошка, главное, чтобы она ловила мышей. Не важно, кто и что толкает ее вперед, главное, получить еще одну порцию знания в копилку человечества. Все справедливо. Ты – мне, я – тебе. И нейтралитет. Вооруженный. Или, по крайней мере, настороженный.

– Туда, – уверенно показала Зоя, когда все подготовительные работы были завершены. Мимо колонн, похожих на паучьи лапы с огромными витками сухожилий на многочисленных сгибах. Мимо отверстий в слоистых стенах, затянутых витками паутины, похожей на вытянутые из тела вены, бугристые от атеросклеротических бляшек.

– Странные растения, – передал робот, осторожно сдвигая гирлянды дряблых мышц, из которых давным-давно ушел тонус напряжения.

– Это не растения, – сказала Зоя. – Мышечный центр ковчега. Его движитель. Я так думаю, – торопливо добавила, хотя не ощутила в себе ни капли сомнения. Точное знание, возникшее ниоткуда.

– Предполагаешь, что фаэтонцы являлись биологической, а не технологической цивилизацией? – Паганель перешагнул через свищ в полу, упрятанный в воспаленных складках плоти движителя.

Зоя не удержалась и остановилась внимательнее рассмотреть прободение. Регенерационные механизмы пришли в негодность в незапамятные времена, включаясь спорадически и реагируя неадекватно повреждениям. Свищ образовался от излишнего впрыскивания фагоцитов, которые не только уничтожили очаг гниения, но и сожрали огромную массу вполне пригодной ткани.

Включив фонарик на колпаке, Зоя увидела его отражение на черной поверхности глубоко внизу. Фагоциты среагировали на свет, вспучив черноту множеством отростков, которые поползли по стенкам прободения вверх, к Зое.

Паганель ожидал ее, но ничего не спрашивал. Лишь его оптика подсвечивалась багровыми точками лазерного дальномера и дистанционного анализатора. Зое показалось, будто это огоньки интереса в окулярах робота.

С каждым новым проходом через мембраны и сфинктеры Зоя видела все больше повреждений и разрушений. Ковчег отчаянно сражался с энтропией, но та ползучим и неумолимым наступлением брала верх. Грибки пожирали уцелевший эпителий и свисали с потолка зеленоватыми фестонами. Уступая космической стуже, хитин шел трещинами, крошился, отслаивался от движительных опор струпьями, а холод все глубже прожигал сложную систему тяг маневровых систем.

Ей стало жалко этот когда-то могучий корабль.

Но чем глубже они погружались в святая святых ковчега, тем сильнее стучало сердце Зои. Она еле сдерживала шаг, следуя за Паганелем, но еще труднее было сдерживать язык, чтобы не подсказывать роботу нужное направление. Зоя точно знала, куда идти. Более того, ноги сами несли ее, и приходилось даже останавливаться, когда Паганель сворачивал, чтобы осмотреть боковое ответвление.

– Ну, что там? – спрашивала она нетерпеливо робота, совершенно позабыв, что ей как старшей группы следовало не полагаться на Паганеля, а идти туда самой, осмотреть все собственными глазами и как бы убедиться, что это всего лишь еще один аппендикс колоссальной выделительной системы ковчега.

Все отходы движителя и других систем корабля поступали сюда, заполняя пузырчатые камеры и расщепляясь в отростках, которые со столь ненужной тщательностью осматривал Паганель. Но клоака одновременно служила надежным укрытием для самой важной части ковчега, близость которой Зоя ощущала через все более сильное шевеление в животе и груди. Будто в ней пробудился огромный склизкий червь.

– Аналогичная структура, – неизменно отвечал Паганель, и Зое хотелось крикнуть: так какого черта мы их столь тщательно осматриваем?! Приходилось прикладываться к трубочке и заполнять рот холодной водой. Медленно сглатывать.

Как ни удивительно, но при всей своей методичности Паганель не заметил ответвления, ведущего в нужном Зое направлении. Он прошагал мимо, лишь скользнув фонарем по складке. Подобные складки им встречались неоднократно, и робот огромными ручищами расширял их, чтобы в очередной раз найти лишь пустоту, но теперь нисколько не озаботился ее осмотром.

– Стоп машина, – скомандовала Зоя. – Паганель, это здесь.

– Что здесь? – Робот вернулся к складке. – Ничего интересного. Необходимо двигаться дальше.

Зоя ощупала мембрану, отыскала нужную точку. Нужен укол центральным пальцем с каплевидным когтем. Но можно обойтись и нажатием нелепого тупого отростка, упрятанного под слоями пустолазного костюма. Сильно. Еще сильнее. До упора, ощутив, как в толще мышц неохотно пробуждаются нужные натяжения.

– Свети мне, – сказала Зоя Паганелю и протиснулась в узкую щель. Одновременно она ощупывала бугристые сухожилия, кое-где ударяя по ним кулаком, пытаясь вернуть им былую эластичность. Инъекция расслабляющего им не помешает, но откуда ее взять? Поэтому приходилось продвигаться медленным шагом, ощущая, как спазм все же ослабляется, складка расходится.

– Осторожнее, – предупредила Зоя робота, – двигайся медленно, не повреди.

Еще шаг, еще, здесь эпителий сохранился почти полностью – прозрачные отростки, соединяющие стенки, утончаются, лопаются, выделяя на разрывах опаловые капли смазки. А значит, уже близко, уже здесь, и Зоя упирается локтями, продирается вперед, и ее встречает внезапная пустота, в которую она почти падает. Стальная рука ее удерживает, и вот они с Паганелем стоят в столь нужном Зое месте.

Лучи фонарей скрещиваются, расходятся, вновь сходятся, вырывая из мрака все новые и новые детали. Сердце Зои екает, замирает, когда свет обнаруживает пустоту там, где ее не должно быть.

Как же так?!

Где?!

Но тут же луч фонаря Паганеля скользит по округлым выступам пола, и Зоя понимает – так и должно быть. Чересчур много времени. Чересчур неблагоприятные условия. Режим глубокой консервации. А значит, придется поработать.

Свет их фонарей индуцирует ответное свечение в полости. Она огромна, гораздо больше всего того, что экспедиция обнаружила внутри Фобоса. И похожа на опрокинутую вниз вершиной пирамиду. От самого дна, где они с Паганелем, и до самого верха раскручивается сложное переплетение жилистых спиралей. Кое-где переплетение разорвано, и оттуда свисают безобразные лохмотья. Верх провисает расслабленными лепестками, которые соединяются высохшими нитями, похожими на те, сквозь которые протискивались Зоя с Паганелем, но более крупные и практически умершие, лишь по некоторым еще пробегают бледные огни.

Там, где спираль скручивается в тугую точку, – возвышенность, будто сложенная из множества странных деформированных костей. Зоя различает огромные черепа без глазниц, сочленения позвонков, на шипах которых почему-то тоже отрастают крошечные черепа, кости рук с невозможно длинными пальцами, по всей длине украшенные серпами когтей.

– Что это? – спрашивает Паганель, и в его металлическом голосе слышится почти человеческая растерянность.

– Самая важная часть ковчега, – говорит Зоя, но тут же поправляется: – Мне так кажется.

Они совсем крошечные на фоне открытого им безумия.

– Здесь что-то есть еще. – Паганель медленно ведет лучом света по пространству вокруг центрального выступа, на котором и должна находиться нужная Зое вещь.

Похоже на огромные булыжники. Они словно погружены в эпителий – часть полностью, высвечиваясь изнутри бледными тенями, у других наружу проступают округлые бока с прочерченными линиями, как на морской гальке где-нибудь на берегу Черного моря. Только здесь не море, а это – не камни.

Зоя переступает с булыжника на булыжник, отыскивает нужный, ключевой. Он не поврежден. Лишь выпирающая из усохшего эпителия часть слегка покороблена. Не страшно. Камни умеют лечить себя. Зоя осторожно поддевает его, вытаскивает и водружает на груду костяков, в теменную впадину огромного безглазого черепа.

– Помогай мне, – бросает Паганелю и возвращается за следующим камнем.

– Порядок важен? – Робот подхватывает сразу два и несет к выступу.

– Нет, – отвечает Зоя. – Теперь не важен… мне так кажется, – но это уже бесполезное оправдание.

«Зоя, откуда ты все это знаешь?» – вот какой вопрос она ждет от Паганеля. Но робот его не задает. Он выполняет приказ, как и положено роботу в экспедиционной смене.

Груда камней на постаменте растет. Зоя укладывает их друг на друга, и они какой-то силой сохраняют невозможное равновесие, лишь слегка покачиваясь. В них рождается собственное движение, которое закручивает сложенные колонны спиралями вокруг друг друга. Когда ни Зоя, ни Паганель больше не могут дотянуться до вершин этих спиралей, остальные камни тоже начинают двигаться, сползаются к постаменту будто живые, взбираются, втискиваются.

– Это не опасно? – запоздалый вопрос Паганеля.

– Нет, – говорит Зоя. Хотя точно знает иной ответ.

Камни надстраиваются друг над другом, образуя спираль из колонн.

– Они плавятся, – Паганель отступает от спирали, плечевые фонари резче выхватывают из сумрака происходящее. – Похоже на тессеракт. Трехмерную проекцию четырехмерного куба.

Робот прав. Кажется, будто камни сделаны из мягкого материала. Из воска. А сооружение – как огромная свеча. Булыжники подтекают, промежутки между ними заполняются, и вот спираль сменяется странной формы сооружением, похожим на составленный из кубов крест.

Углы креста ярко вспыхивают.

 

Глава 26

День гнева

Вызывал командир корабля, и Георгию Николаевичу пришлось привести себя в парадный порядок, облачиться в новый, незамасленный комбинезон, прихватить журнал дежурств на случай, если у Бориса Сергеевича возникнут вопросы по функционированию движительных систем, и отправиться в тот закуток, где располагался Мартынов.

Там же находился и Полюс Фердинатович, почему-то весьма хмурый, отчаянно трущий гладко выбритый подбородок.

– Заходите, Георгий Николаевич, – Мартынов крепко пожал ему холодную руку и указал на свободное седалище, дьявольски неудобное. – Как самочувствие?

– Вполне, – несколько недоуменно и настороженно произнес Багряк. С какой стати Мартынова интересует его самочувствие? Неужели?.. Нет, не может быть! – Чувствую себя прекрасно, товарищ командир! – бодрее отрапортовал Георгий Николаевич, дабы убедить Мартынова в своей прекрасной физической и психологической форме.

– Отлично, – кивнул командир. – Я попросил вас прийти, Георгий Николаевич, чтобы узнать о состоянии движителей. Наше пребывание на орбите около Фобоса подходит… гм… – Мартынов быстро взглянул на Гансовского, – завершается. Через день или два предстоит сделать маневр по переходу на расчетную орбиту экспедиции и высадки на Марс…

– Это еще… – начал было Полюс Фердинатович, но Борис Сергеевич предупреждающе поднял ладонь, и академик замолчал.

– Поэтому я хотел бы, чтобы вы, Георгий Николаевич, приступили к необходимым процедурам по подготовке движителей к запуску.

– Движители абсолютно готовы к запуску, – даже с некоторой обидчивой ноткой доложил Георгий Николаевич и открыл принесенный журнал. – За время пребывания на текущей орбите проделаны следующие процедуры, – приступил он к обстоятельному докладу и даже сам не заметил, как увлекся.

Движители – это движители. Мощь корабля. Его сила и могущество. Термоядерный огонь, пылающий в магнитных ловушках такой мощности, что вблизи возникают релятивистские эффекты. А движитель «Красного космоса» – самый могучий из тех, что до сих пор созданы в Советском Союзе.

Одно название материала, обеспечивающего при нагреве непрерывный поток нейтронов – «коммуний» – чего стоило! Материал группы актиноидов, не существующий вне поля коммунизма в устойчивой форме и занимающий сто третье место в Периодической таблице Менделеева.

– А как вы, Георгий Николаевич, думаете… – спрашивал командир, и Багряк немедленно отвечал, что он по этому поводу думает и какой режим консервации рекомендует после высадки экспедиции на Марс.

Странно, но он вдруг на какое-то время вновь ощутил себя самым обычным человеком. И подобное ощущение вовсе не вызывало в нем отторжения, презрения к собеседникам. Может, между ними не было равенства, но сейчас они беседовали как равные, и даже академик Гансовский увлекся их обсуждением тонкостей движительных систем корабля.

– Добро, – наконец сказал Борис Сергеевич и вернул испещренный заметками журнал Георгию Николаевичу. – Отдохните и приступайте к подготовке запуска движителей. Может, вам нужен помощник?

– Я справлюсь, – сказал Георгий Николаевич. – Разрешите идти, товарищ командир?

Лишь когда он уже отошел от командирского закутка, его охватило недоумение: что это было? Давно неиспытанное, почти позабытое чувство причастности к огромному общему делу. Словно он вновь погрузился в поле коммунизма.

И вот.

Будто специально.

Тревога.

Что-то произошло в движительном модуле.

Шальной микрометеорит?

Случайный сбой автоматов?

Георгий Николаевич бежал в модуль, задерживаясь в каждом переходе лишь для того, чтобы загерметизировать люки. Необходимые действия. Поворот кремальеры до щелчка, удар по аварийной кнопке герметизации.

Драгоценные секунды.

Иначе нельзя.

Что же такое… что же такое… будто специально… в его отсутствие… Обрывки мыслей вихрились в голове.

Хорошо, что не надо дышать… если разгерметизация… кровь вскипит… черт, пусть кипит… сверхчеловеку не нужна кровь…

Последний люк, последняя кремальера, последняя кнопка… вот пульт управления движителем…

– Смотри-ка, – нарочито удивленный голос, – почти уложился! Я думала, тебе не успеть.

Кто это?!

Зоя.

Откуда?!

Зачем?!

– Я думаю, что это всего лишь учебная тревога, – продолжает Зоя.

Что в руке? Пистолет? Для чего? Что она может ему сделать?

Руки живут собственной жизнью. Переключают на пульте тумблеры. Нажимают кнопки. Только бы убедиться: все штатно. Все штатно.

– Движительный модуль, говорит вахтенный, – из динамика голос Биленкина. – Доложите, что у вас происходит.

– Тренировочный блок, – приходится набрать воздуха в легкие. Пока бежал – забыл, что нужно дышать. Видимость. – Все в порядке, случайно сработал блок тренировочного режима по отладке герметичности модуля. Устраняю сбой.

– Вас понял, – щелчок отключения.

– Великолепно, – качает головой Зоя. – Какая ложь! Долгие месяцы тренировки личного некрополя? Да, Багряк?

Она изменилась. Он чувствует. И даже… нет, не боится. Опасается.

– Что тебе нужно? – Сигнал прекратился. Почти блаженная тишина.

– Уничтожить тебя, сумасшедшая. – Каким образом можно уничтожить того, кто и так мертв? Мертвецы бессмертны.

– Отдай мне его, глупая девчонка, – у нее разыгрались нервы. Вот объяснение. У нее всего лишь поехала крыша. – Дьявольщина, отдай пистолет!

Он даже ногой притаптывает для пущей убедительности. Протягивает руку. Глупая нелепая девчонка. Попавшая как кур в ощип. Пожалуй, ее даже слегка жалко.

– Не смей, – качает она головой. – Не смей жалеть меня, – пистолет дергается.

Рука дрожит?

Нет.

Выстрел.

Еще один.

Как глупо.

Его отбрасывает на пульт. Никакой боли. Лишь недоумение. Чего она хочет? Его смерти? Ха-ха…

Кровь льется из отверстий. Пузырится. Чернеет. Капает на пульт. Дымится. Разъедает… разъедает?! Дьявол, дьявол, дьявол… проклятая девчонка! Тревожное перемигивание лампочек. Щелчки предохранителей. Кислота разъедает панель, превращает ее в пузырящуюся массу, которая скукоживается, обнажает внутренности пульта.

Оттолкнуться. Чтобы больше ни единой капли… Но по спине словно бьют молотом. Раз. Еще раз. Насквозь. С такого расстояния – почти в упор.

Новый выплеск крови. Не крови – кислоты. У него больше нет крови.

И вновь трель тревоги.

Теперь настоящей.

Без дураков.

– Георгий Николаевич, тебе, может быть, помочь? – Биленкин. Чертов коротышка. Недомерок. Урод. Мне! Помочь! Ха-ха!

Нужно ответить. А потом разобраться с этой истеричной дурой. Убить. Задушить. Разорвать в клочья.

– Устраняю, – хрипит в микрофон. Кислота на губах. Крошечные капли падают на решетку передатчика. – Все в порядке… все в порядке…

Он лежит. Обездвижен. Будто кусок дерева. Буратино, которому папа Карло еще не приделал ни ног, ни рук. Только глаза – туда, сюда. Отчего-то смешно. Где твой длинный нос, деревянный мальчишка? Любимая сказка детства. Хотя нет. Была еще. Про другого деревянного мальчишку, который в конце получал не театр кукол, а человеческое тело. Он – Пиноккио наоборот. Вместо человеческого тела он получил нечто другое. Всего-то пришлось посадить в себя одно зернышко. Крохотное зернышко давным-давно сгинувшей цивилизации с планеты Фаэтон.

– Ты еще жив? – Голубые глаза чужого мира. Наверное, с Фаэтона. Пристально смотрят множеством зрачков с голубыми радужками. – Это необязательно, но я должна была хоть как-то вознаградить ее, – губы приближаются к уху, доверительно шепчут, обжигают раскаленным дыханием.

Хочется отодвинуться, но он не в силах. Эй, эй, у деревянного мальчишки может вспыхнуть ухо! Это не дыхание. Это – выхлоп. Истечение раскаленных газов из сопла стартующего корабля. Зоя, куда ты летишь?

– Цикл развития еще не завершен, – шепчут губы. – Позволь помочь тебе… я так давно этого не делала, – и Багряк чувствует, как нечто раскаленное вонзается в грудь.

– Каков он, – говорит Зоя. – Великолепен! Совершенен!

Мимодумность.

Именно так Георгий Николаевич определил свое состояние. Мимодумно принять душ. Мимодумно почистить зубы. Мимодумно выхлебать почти весь графин с водой – прямо из горлышка, ощущая, как теплая вода стекает по щекам и подбородку.

Что-то пыталось пробиться сквозь барьер мимодумности. Но куда там! Мимодумность для того и предназначена – ничего не допускать внутрь. Мысли живут отдельно, тело – отдельно. И друг другу не мешают.

Что бы еще такого сделать, пользуясь блаженной мимодумностью? Перестелить койку. Постельное белье – серое и мятое. Долой! В утилизатор. Из пакета – новое, чистое, хрусткое. Аккуратно застелить. Расправить. Эх, чем бы навести грани? Чтобы получился идеальный параллелограмм. Как в казарме. Примять руками. Нет, не то. Нужны две деревяшки. Как школьные линейки для черчения на доске. С ручками. Идеальные приспособления для идеальных линий.

Вот и время завтрака. Приема пищи. Мимодумного поглощения овсяной каши, творожников, оладий, кефира. Так надо, хотя и не нужно.

Мимодумно посмотреться в зеркало. Поправить кожаную куртку. Разгладить широкие лацканы. Тронуть значок – белая ракета на фоне красного диска. Мечта любого земного фалериста – заиметь корабельный знак члена экипажа.

Тупая боль в животе. Слабость. Но все – мимодумно. На уровне фиксации состояния. Состояние – бодрое, но мимодумное.

Шагом марш в столовую. К приему пищи приступить. Ать-два. Ать-два.

Георгий Николаевич широко шагает по коридорам, из модуля в модуль. Движительный модуль – последний, самый дальний. Прогулка не помешает. Хотя и боль не отпускает. Тупит, тупит, тупит.

Мимодумно проходим к своему столику, мимодумно отвечаем на приветствия.

Что с ложной тревогой? Спасибо, разобрался. Предохранитель сбоил. Все в порядке. Каша? Замечательно! М-м-м…

Мимодумно подносит ложку ко рту и понимает, что не сможет принять это внутрь. Даже если насильно впихнет в себя. За маму, за папу, за Зою… При чем тут Зоя? Где Зоя?

А затем тело выходит из подчинения мимодумности и поступает под непосредственное командование резкой боли.

Да что там – резкой! Он ей льстит. Она не резкая. Она невыносимая. Будто в живот поместили бензопилу и со сладострастной медлительностью вспарывают тело изнутри. Этот кошмар ему знаком. Но остальным? Не бойтесь! Не бойся, товарищ Гор, не переживай, товарищ Гансовский, не держите меня под белы рученьки, не поднимайте меня с пола, не устраивайте прямо на столе, сметя прочь посуду и кастрюльку с кашей.

И вам, товарищ Варшавянский, торопливо расстегивающему пиджак и задирающему рубашку вместе с майкой, нечего так смотреть на мой живот, который живет отдельной жизнью. Пучится, опадает, опять пучится, будто нечто рвется изнутри, да никак не прорвется сквозь мертвую кожу с трупными пятнами.

А вот и товарищ Зоя появилась. Смотрит. Наблюдает. Кусает губки. Ничего не предпринимает. Пальцем не шевелит. Ан нет. Пошевелила. Подала полотенце товарищу Варшавянскому. Глаза выпучены у дорогого и добрейшего нашего Романа Михайловича. С таким ему вряд ли приходилось сталкиваться. Обматывает руку полотенцем, нажимает на живот, будто стараясь вдавить внутрь то, что из него рвется.

– Держите! Держите крепче!

Зачем кричать, когда все бесполезно?

– Хирургический набор! – добрейший Роман Михайлович жутко рвет рот в крике. – Зоя, набор!

Зоя тебе не помощница, добрейший Роман Михайлович, Зоя – наблюдатель. Она будет смотреть, не отрываясь, до самого конца. До самого его конца, который уже наступил.

Варшавянский отдергивает обмотанную полотенцем руку, и живот Багряка взрывается кровавым фонтаном. Черные брызги хлещут по лицу Гора и Гансовского. А из пузырящейся массы метаморфоза выползает неуклюжее тело.

Где-то и когда-то я такое видел. Безглазое. Черное. Отвратительное, как и все новорожденное. Чем-то похожее на тушку ощипанной курицы, если только бывают курицы с огромной зубастой пастью на длинной шее и клешнями там, где у тушки должны быть рудиментарные крылья. Выпрямляется, отталкивается лапами, и открывает беззащитное брюшко, все еще соединенное с отцовским телом переплетением бугристых жил.

Тянет. Сильнее, чтобы порвать ненужную связь. Избавиться от обузы получеловеческого существования. Но Варшавянский опережает. Вот что значит опыт военного хирурга! Нож рассекает жилы, выпуская новый фонтан черной крови.

А где Зоя? Я хочу видеть этого человека… ее глаза… ее множество глаз… почему у нее так много глаз… и все смотрят на меня…

В руке Гора лучевой пистолет. Откуда? Он знал?! Он ждал?! Почему? Ах, нет… он же вахтенный… даже на корабле вахтенный должен быть вооружен…

– Нет! – кричит Варшавянский. – Не смей! Кислота!

Конечно, добрейший Варшавянский уже понял, что моя кровь – кислота. Все вокруг пузырится. Тронешь – разъест. Тронешь – съест. Вон как разевает пасть. Сколько их у него? Того, что во мне…

Отпрянули… смотрят… с отвращением смотрят на богатство моего внутреннего мира, которому стало тесно прятаться от посторонних глаз… от множества посторонних оранжевых глаз… откуда у нее столько глаз?

Гор все же стреляет. Мимо. Это невозможно, но он промахивается с такого расстояния. А еще фронтовик! Что ж ты так… мазила… не нравится тебе богатство моего внутреннего мира? Не соответствует оно кодексу строителя коммунизма? Ну да… страшновато, жутковато, безглазо, стозевно, склизко, мерзко… и кто виноват? Кто виноват, что я таков?

Падаю…

Обрушиваюсь…

Кислота разъела стол, на котором так удобно лежать, давая жизнь чудищу, что внутри.

– Нейтрализатор! Срочно нейтрализатор! Вниз! Вниз! – Крик и топот. – Паганель! Протягивай! Протягивай!

А ее лицо заслоняет красный диск. Оказывается, отсюда, с поел, красный диск виден лучше всего. Нет ничего, кроме красного диска.

Проклятая планета. Планета проклятых. Каждый, кто связывается с ней, обречен на смерть. Разве это непонятно?

Мы все умрем. И оранжевые глаза согласно жмурятся. Зрачки в них дрожат. Они с удовольствием наблюдают за рождением чудовища, которого теперь почти ничто не соединяет с отцовским организмом.

Остались крохотные ниточки. Последние нити жизни. Моей жизни.

Что-то холодное растекается вокруг. Не надо холодного! Я не люблю холодного! И моему богатому внутреннему миру холод противопоказан. Он чересчур быстро охладит хитиновый панцирь. Это вредно! Очень вредно!

Морозный воздух. Ледяной ветер. Как будто опять там, подо Ржевом… я убит подо Ржевом… я умер на Марсе…

Паганель направлял штуцер брандспойта на пузырящуюся лужу кислоты. Она уже проела железные решетки поел и теперь стекала туда, где бежали шины проводов и связки труб. Освещение мигнуло.

– Где? Где оно? – Гор водил лучевым пистолетом из стороны в сторону, но за клубами ледяного пара ничего не было видно.

– Не стреляй! – еще раз крикнул Варшавянский, и словно в ответ нечто метнулось сквозь пар, ударило Гора, сбило с ног, отскочило, врезалось в Зою, издало резкий скрип, рвануло к распахнутой двери, сложило встопорщенные лапы, скукожилось до размеров футбольного мяча и выкатилось прочь.

– Не уйдешь, зараза! – Гор оттолкнулся от пола, вскочил на ноги и выстрелил вслед чудовищу. Поставленный на минимальную мощность лазерный луч чиркнул по поелам, взбугрил багровую линию расплава, уперся в дверь.

– Прекратить стрельбу! – голос командира. – Я вхожу!

Мартынов. Тоже с пистолетом. Но не с той вахтенной пукалкой, что в руках у Гора, а с серьезным излучателем, каким и обшивку вспороть недолго. Осматривается. Воют вентиляторы вытяжки. Клубы ледяного дыма втягиваются в потолочные отверстия.

Варшавянский на коленях около распростертого тела. Вспоротого. Выпотрошенного.

– На корабле – чужой организм, командир, – докладывает Гор. – Ушел через дверь. Кажется, я его слегка поджарил.

Командир кивает, опускает излучатель, идет к телу Багряка.

Варшавянский разводит руками. Кажется, будто он благословляет принесенную жертву.

– Все. Мертв.

Командир смотрит на огромную дыру в теле. Осторожно касается носком ботинка оплавленных кислотой решеток поел, что опасно прогнулись внутрь.

– Паганель, Зоя, срочно в трюм, оценить повреждения. Продолжить там нейтрализацию кислоты, – командует Борис Сергеевич. – Ждите на подмогу Биленкина.

Словно в подтверждение свет вновь мигает. Переключается на тусклый аварийный.

– Выбило предохранители, – говорит Гор. – Что с тварью? Уйдет ведь!

Мартынов дергает головой. Странное, нервное движение.

– Потом. Ты – на вахту. И убери ты этот треклятый лучевик!

Гор смотрит на руку, сжимающую пистолет, и сует его в кобуру.

 

Глава 27

Чужая

В лазарете было холодно. Даже не так – очень холодно. Борис Сергеевич прошел через развернутый шлюз стерилизации, где его попеременно обдавали то стылым воздухом, то жаром, то вспышками кварца, то облаками чего-то душисто-антисептического. Под конец он облачился в длинный, до пят, халат и надел очки-консервы с затемненными стеклами.

Несмотря на царившую в импровизированной патологоанатомической лаборатории стерильность, сквозь благоухание антисептиков ощутимо попахивало гнилостью. Звякали инструменты, щелкала диагностическая машина и шуршала исторгаемой перфолентой. Роман Михайлович стоял у пульта и направлял движения хирургических манипуляторов. На экране светилось изображение, подаваемое с окуляров «Диагноста-3».

Распростертое в алюминиевой лохани тело окружали заиндевевшие штуцеры, от которых тянулись покрытые изморозью трубки к огромным баллонам. Периодически щелкали клапаны и выпускали на препарируемое тело ледяное облако.

– Разлагается с огромной скоростью, – сказал Роман Михайлович. – Пришлось приспособить аргоновые баллоны из реакторного модуля. А вскрывать промороженный… промороженное тело – та еще задача… – Он неловко дернул рукой, вывернул плечо нечеловеческим образом, направляя хирургический манипулятор.

– Это заразно? – Мартынов кивнул на пристроенный ко входу в лазарет тамбур очистки.

– Теоретически – да. – Варшавянский отпустил манипуляторы, и те зажили собственной жизнью, рассовывая нечто невидимое по рядам крошечных ампул, стоящих около тела. – Как в любом мичуринском процессе самоизменения важен агент повышения вероятности. Хочешь получить ветвистую пшеницу и арбузы на березе – обеспечь поле коммунизма высокой напряженности. Хочешь, чтобы внутри человека вызревало чудище, помести в него источник некрополя.

– Ты его нашел? – быстро спросил Борис Сергеевич. – Этот источник?

– Он носил при себе генератор некрополя из курсографа. Но имеются и какие-то чужеродные фрагменты. Я не исключаю, что это последствия попадания под воздействие сильнейшего некрополя еще там, на Луне. Оно и запустило первичный метаморфоз. Но это все догадки, – Варшавянский покачал головой, – необходимые тесты не сделаешь. Напряженность некрополя сейчас очень слабая, а мои машины предназначены для того, чтобы лечить живых, а не изучать некрометаморфозы.

– Но с Джоном Доу ты справился, – сказал Мартынов. – Постарайся и с этим разобраться. Любую помощь я тебе обеспечу.

Варшавянский вздохнул, отошел к высокому табурету, присел, помассировал колени.

– Тело придется кремировать, – наконец сказал он.

– Но…

– До возвращения на Землю его не сохранить. – Варшавянский обхватил себя руками за предплечья. – Даже в таком холоде процесс разложения уже не остановить.

Добрейший Роман Михайлович ни о чем не расспрашивал Зою. И даже толком не обследовал, а усадил за свой столик, вскипятил воду и заварил чай по-варшавянски – прямо в кружке, не жалея заварки. Кипяток был крут, ручка алюминиевой кружки обжигала пальцы, а чаинки попадали в рот, так что приходилось их отплевывать в услужливо подставленную чашку Петри. Внутреннее клокотание, которое било Зою, будто током, утихало. Ей захотелось расплакаться Варшавянскому в белый халат, но она сдержалась, прихлебывая чай и ощущая, как по щекам катятся слезы.

Варшавянский тактично занимался своими делами – возился с перфолентами «Диагноста-3», рассматривая их на просвет. Затем достал схему «Красного космоса» и расстелил его на столике рядом с Зоей.

– Как думаешь, где он может прятаться?

– Это… чудовище?

– Да-да, это чудовище, – почти с нетерпением сказал Варшавянский. – Где его ловить, а главное – как искать? Такую мелкую тварь…

Зоя отставила кружку и тоже склонилась над схемой. Вместе с Варшавянским они просмотрели все возможные варианты убежища для чужого. Их оказалось чересчур много. Только в таких ситуациях понимаешь – насколько огромен корабль и как много в нем потаенных мест. Они исчеркали карандашными пометками жилой модуль, перешли к модулю жизнеобеспечения, но тут сработал интерком и голосом Биленкина попросил весь экипаж собраться в кают-компании.

Командир, Гор и Гансовский развернули в кают-компании штаб по поимке чудовища.

– Интересно, интересно, – пососал трубочку Гор, разглядывая не без гордости принесенную Романом Михайловичем схему корабля, испещренную пометками, – великие умы думают одинаково, – вынес вердикт и широким жестом раскатал по составленным в ряд столам подробнейшую проекцию «Красного космоса». Пометок там оказалось гораздо больше. Соответственно, гораздо больше мест, где могло укрыться чудовище.

– Мы тоже кое-что обмозговали, – пояснил Гор. Хлопнул в ладоши: – Так, товарищи, попрошу сесть ближе, каждая группа получит инструктаж, и никто из вас не уйдет обиженным.

Группы сформировали в следующем составе: Варшавянский и Громовая, Гор и Биленкин, Паганель и Армстронг. Гансовский оставался в штабе поиска чудовища, то есть в кают-компании, отмечая на схеме передвижение групп и осмотренные отсеки и закоулки корабля, а Борис Сергеевич расположился в рубке, координируя действия экипажа.

Каждая группа получила схему мест осмотра, портативные сварочные аппараты в качестве оружия, переговорные устройства. Маленький Биленкин лихо водил громоздкой штуковиной из стороны в сторону и извлекал из агрегата яркую вольтову дугу, пока Гор не пригрозил отнять у него игрушку.

Зоя тоже сделала несколько пробных зажиганий, а вот Роман Михайлович таскать на себе сварочный агрегат категорически отказался.

– Да ты у нас прямо Ганди, – усмехнулся Гор.

– Я прикрою, – сказала Зоя, – не беспокойтесь, Аркадий Владимирович.

– Уж об этом я беспокоюсь меньше всего, – заверил Гор.

Зое и Варшавянскому достались модуль жизнеобеспечения и часть склада, где хранились лекарства, медицинское оборудование и прочее хозяйство Романа Михайловича. В первые часы поиска Зоя не выпускала сварочный агрегат из рук, готовясь немедленно пустить его в дело, но накал опасности постепенно снижался, и она перекинула неудобную штуковину за спину, как ружье, но так, чтобы одним движением сдвинуть его на живот и пустить в ход.

Судя по переговорам других групп с командиром, их поиски также не увенчались успехом. Никакого чудовища, никаких его следов.

– Так мы ничего не найдем, – вынес вердикт Биленкин, когда все группы вновь собрались в кают-компании. – Эта тварь слишком маленькая. Притаилась в каком-то закуточке, который и на схеме не отмечен.

– Игорь Рассоховатович, у вас есть предложение? – поинтересовался Гансовский. – Может, выскажете его?

– Продувка, – кратко ответил Биленкин.

– Чего? – переспросил Гор. – Я не ослышался?

– Если ты услышал слово «продувка», то нет, не ослышался, – сказал маленький пилот.

– Ты представляешь, что для этого нужно сделать? – Аркадий Владимирович даже трубочку извлек из кармана куртки. Но в рот ее сунуть забыл.

– Что такое эта самая «продувка»? – спросила Зоя. – Никогда о таком не слышала.

– И лучше бы не слышала, – сказал Роман Михайлович. – Уважаемый Игорь Рассоховатович склонен к варварским методам решения проблем.

– Почему варварским? – Биленкин вскочил со стула. – Почему варварским? Вспомните «Лунную радугу» и эпидемию «серебристой проказы» на ней. Если бы не это варварство, до базы не долетел бы никто. А так – полная стерилизация.

– Уважаемый Игорь Рассоховатович предлагает полную разгерметизацию корабля, – объяснил Зое Роман Михайлович. – Это и называется у космических волков «продувкой».

– Нам придется сбросить чертову уйму кислорода, – сказал Борис Сергеевич.

– Предварительно понизим его содержание до минимума, а потом доберем в атмосфере Марса, – предложил Полюс Фердинатович.

Зоя была уверена, что не сможет проглотить и ложку супа. Особенно здесь. В столовой. Где все и произошло. Конечно, кровь смыли, столики расставили по местам, но память вновь и вновь прокручивала жуткую картину агонизирующего Багряка, распоротого от горла до паха.

– Ты почему борщ не ешь? – Биленкин перестал привычно шумно хлебать и посмотрел на Зою. – Не любишь? Так я тебе могу с щавелем принести, – он кивнул на рядок кастрюль, стоявших на сервировочном столе, к которому каждый подходил и наливал, накладывал то, что ему хотелось.

– Ей не нравится твое чрезмерное хлебание, – сказал Гор. – Нельзя ли это делать не так шумно, не так быстро и не столь брызгообразующе?

Биленкин отхлебнул.

– Как-как ты сказал? Брызго… чего?

– Я с щавелем себе налью, – сказала Зоя и понесла так и не початую тарелку к утилизатору.

Над кастрюльками размышлял Роман Михайлович, открывая попеременно крышки и принюхиваясь к исходящим запахам.

– Аппетита нет? – проницательно заметил Варшавянский.

– Да. Наверное, из-за того, что здесь… – Зоя пожала плечами. – Мне бы такую выдержку.

Роман Михайлович тоже посмотрел на столовую, на все еще препирающихся Биленкина и Гора, глубоко задумавшегося над жареной картошкой Полюса Фердинатовича, на Армстронга, который, конечно же, ничего не ел, а просто сидел за столиком в углу и вертел в руках солонку.

– Я думаю, что они чувствуют то же, что и вы, – сказал Варшавянский. – А у Биленкина вообще нет аппетита. Он потому так и хлебает, чтобы побыстрее отсюда сбежать.

– Так, может… может, надо было всем перебраться в кают-компанию? Хотя бы на время. До тех пор пока… – Зоя тряхнула головой. – Пока все забудется.

– Пожалуй, я возьму суп с щавелем, – Роман Михайлович зачерпнул половником погуще и положил в миску. – Корабль не для того, Зоя, чтобы превращать его отсеки в мемориальные комнаты. Стоит только раз уступить тяжелым воспоминаниям, и вы не заметите, как сюда больше никто не зайдет. Понимаете? Нужно продолжать жить и работать так, будто ничего не случилось.

– Ничего не случилось? – переспросила Зоя злым шепотом. – Здесь погиб… человек… и не просто… его распороли… выпотрошили… а вы говорите… – она хотела еще что-то сказать, но Варшавянский взял ее за локоть, сжал.

– Не поддавайтесь, Зоя, – Роман Михайлович увлек ее за собой к столику. Тому самому столику, который так никто и не занял, хотя теперь он ничем не отличался от других.

Зоя напряглась, хотела остановиться, но ноги несли ее вслед за Варшавянским, и она вдруг ощутила, что сможет это сделать – спокойно сесть, спокойно поставить перед собой тарелку, спокойно намазать хлеб горчицей, столько, чтобы из глаз потекли слезы. Не от жалости, не от тоски, нет! От горчицы. Едкой и злой. Как она сама.

– Зоя, ты куда от нас?! – воскликнул Биленкин.

– Ты слишком брызгаешься, – ответил Гор. – Вкушай пищу неторопливо, вдумчиво, размышляя о высоком.

– Мой рост меня устраивает, – буркнул Игорь Рассоховатович.

Роман Михайлович внимательно смотрел на Зою, пока она не отправила в рот вторую ложку супа, и только затем принялся за еду.

– Вы позволите? – Армстронг отодвинул стул и вопросительно посмотрел на Зою.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, – махнул рукой Роман Михайлович.

Зоя невольно потянула носом, но от Армстронга ничем не пахло. Он был запакован в термокомбинезон, больше похожий на пустолазный костюм, только без колпака и баллонов на спине. Охладители работали на полную мощность, и от заг-астронавта веяло неожиданно свежим морозцем. Морозко, вспомнила Зоя данное Биленкиным Армстронгу прозвище.

– Как ваше… э-э… самочувствие? – нашел подходящее слово Роман Михайлович. – Жалобы? Пожелания?

– Человеческих мозгов в вашем меню нет, – сказал Армстронг, продолжая пристально разглядывать Зою. – А в остальном вашими молитвами. Благодарю.

– Да-с… – Варшавянский смешался, но расспросы прекратил. Молча доедал суп.

Зоя зачерпнула ложкой еще горчицы, подумала, присыпала ее сверху солью с горкой и отправила в рот. В голове стало горячо, но это нисколько не помешало волне злости наполнять тело. Злость рвалась наружу, и Зоя даже ухватилась за столешницу, чтобы не выпустить ее. Злость распирала изнутри.

– Вам нехорошо? – спросил Армстронг. – Вас что-то грызет?

– Совесть, – сказала Зоя. – Слышали о таком?

– О да, – кивнул головой заг-астронавт, – и даже видел, во что она может превращаться, если слишком долго пренебрегать ее советами.

Роман Михайлович переводил взгляд с одного на другого, не совсем понимая – что они говорят, а главное – зачем? Хмыкнул неловко.

Зоя поднялась:

– Благодарю за компанию. Скоро заступать на вахту, поэтому разрешите откланяться. Приятного аппетита, Роман Михайлович.

И, ничего не сказав Армстронгу – ну, не приятного же аппетита ему желать, учитывая его прошлые гастрономические предпочтения, Зоя вышла из столовой. Последнее, что она расслышала, как Варшавянский мягко говорил Армстронгу:

– Зря вы так, батенька, зря. Вам давно пора менять режим питания…

– Мертвечина, – пробормотала сама себе Зоя. – А кто из нас не мертвечина?

В каюте ее ждали.

Багровый свет Марса изливался из окна, заставляя вещи отбрасывать густые и причудливые тени. Зоя остановилась на комингсе, всматриваясь, во что превратилось ее убежище, – будто трехмерная карточка Роршаха, где чернильное пятно силой воображения трансформировалось то в низкие кресла и столик, то в притаившееся чудовище.

– Ты здесь? – спросила Зоя.

Тишина. Ни дыхания, ни шороха.

Она потянулась к выключателю, но наткнулась на нечто странное – словно в воздухе висела высохшая древесная ветвь, узловатая, покрытая морщинистой корой. Зоя провела пальцами по ней, ощущая острые зазубрины, вздутия, потом крепче ухватилась и дернула.

Чудовище оказалось гораздо больше того, что вылупилось из Багряка. Только теперь Зоя сообразила – оно висело на потолке, ожидая ее прихода – черное, безглазое, многосуставчатое. Багровые отсветы Марса прокатывались по его лакированной коже. Наверное, так выглядели лунные жители в романе Герберта Уэллса, но если те лопались при ударе, представляя собой лишь надутую каким-то газом жуткую оболочку, то это чудовище было твердым.

Цепкие лапы обхватили Зою, безглазая башка затмила свет Марса, раздался скрежет, и девушка не увидела, ибо в чернильной гуще ничего нельзя рассмотреть, а ощутила, как перед лицом распахивается зев бездны. Что-то щелкало, шуршало, издавало множество иных звуков, словно зев запирался ужасающе сложным механизмом, который к тому же давным-давно не использовался и оттого застоялся.

Она не испугалась. Шевельнула рукой, ощутив, что хватка чудовища стала крепче, шипы больно впились в бока, но Зоя продолжила движение, будто слепая протянула руку к голове чудовища и осторожно тронула пальцами. И от этого ничтожного касания по телу чудовища прокатилась дрожь, оно напряглось, и Зоя потеряла опору под ногами. Теперь она висела в воздухе, поднятая к потолку. Резко запахло нашатырем.

– Не бойся, – одними губами сказала девушка. – Не бойся, чудовище, красавица не причинит тебе вреда, – и смелее обхватила руками ребристую голову незваного гостя.

Боль усилилась – крючья лап впивались в одежду. Еще немного, и кожаная форменная куртка не выдержит, смертоносные острия вонзятся в тело.

– Я знаю, каково тебе пришлось, – ласково продолжала Зоя. Она говорила чуть громче. – Сидеть внутри другого чудовища – слишком неприятно, особенно для тебя, – девушка улыбнулась, пересиливая боль. – Но тебе надо потерпеть еще чуть-чуть, ведь срок твоей царицы пока не пришел…

Хватка ослабла, Зоя вздохнула глубже. Вытянула руки так, чтобы пальцы замком сошлись на затылке неимоверно вытянутого черепа чудовища, а затем рывком прижала его голову к животу:

– Вот, вот, послушай ее, если не веришь этой никчемной оболочке… правильно не веришь, чудовище… я ведь даже не красавица, чтобы мне верить… или любить… подожди, срок придет… ты же умница, послушная умница…

Рывком ее бросили на кровать. Множество крючьев впилось в одежду, стащило, ничего не оставило. Она лежала нагая, задыхаясь от чудовищной тяжести, что глубже вжимала ее в амортизационную подушку койки.

А затем все кончилось.

И стало невыносимо легко.

 

Глава 28

Биленкин и его монстр

Когда вахта Биленкина перевалила за половину, между ним и пультом управления повис возникший ниоткуда и без всяких шумовых и звуковых сопровождений белый шар.

Шар вращался вокруг своей оси со скоростью, которую Биленкин про себя определил как неторопливую, демонстрируя пилоту бугристую поверхность. Имел он в диаметре полтора-два метра и был подвешен ни на чем, как та Земля в известном пассаже из страданий несчастного Иова, который церковники-мракобесы любили приводить в доказательство, что Бог сотворил именно круглую Землю, которую и подвесил в пустоте, о чем недвусмысленно и сообщил в Священном Писании.

Шар замедлил вращение и вступил в стадию трансформации, будто рука невидимого скульптора принялась нечто из него вылепливать.

Вот по бокам появились отростки. Вот невидимая рука смяла нижнюю полусферу шара и растянула в стороны – еще два отростка. А вот и черед верхней полусферы, где ловким щипком все та же невидимая рука сформировала выступ.

Шар больше не походил на шар.

Теперь в воздухе висело и вращалось нечто, что Игорь Рассоховатович назвал бы грубой заготовкой для человекоподобной фигуры. Ручки, ножки, голова. Так в детских садиках учат детишек лепить человечков.

Вот и пальцы на руках прорезались, и голова оформилась из небрежного выступа – подбородок, уши, вдавлины глаз.

Когда шар окончательно трансформировался в подвешенную ни на чем фигуру в позе ветрувианского человека со знаменитой гравюры Леонардо да Винчи, Игорь Рассоховатович твердо решил отбросить предположения о галлюцинациях и держаться материалистической гипотезы происходящего. А именно: на корабль действительно проникло нечто; проникло путем телепортации; проникло и теперь обретает облик человека; облик человека необходим для более успешного контакта с представителями человеческой цивилизации.

Биленкин нащупал лучемет и ослабил крышку кобуры, на тот ничтожный случай, если незваный гость будет полностью соответствовать древней поговорке.

Висящий в воздухе ветрувианский человек все больше обретал сходство с человеком настоящим, словно рука самого Леонардо продолжала наносить на белую субстанцию мастерские штрихи, превращая грубую заготовку в шедевр.

Пропорции пришельца не отличались от пропорций Игоря Рассоховатовича. Он был так же, скажем мягко, невелик ростом, имел большую голову и крупное, по сравнению с конечностями, тело.

Чем больше незваный гость обретал сходство с уже смутно знакомым Биленкину человеком, тем больше Игорь Рассоховатович приходил к мысли, что береженого и бог бережет, поэтому хорошо бы вызвать на мостик подмогу – человека выдержанного, надежного, с большой физической силой и не склонного к скоропалительным поступкам.

Всем этим качествам наилучшим образом соответствовал только один член экипажа, и поэтому Биленкин дотянулся до интеркома и щелкнул нужным тумблером:

– Паганель, прошу срочно явиться на мостик.

– Иду, – кратко ответил робот, нисколько не удивившись просьбе Биленкина, хотя машины, даже столь высокоорганизованные, как Паганель, вряд ли могли удивляться, если только не искать аналогий подобному чувству в прогностической способности высших машин: если тебя внезапно вызывают на вахту в неурочное время, то необходимо выработать несколько гипотез относительно того, что человеку может потребоваться. Сыграть в шахматы. Поговорить. Перетащить вот этот ящик вон туда. И чем больше вариантов, тем ближе прогноз к удивлению.

Однако Паганель даже со своим мощным позитронным мозгом и блоком прогнозирования самого последнего поколения вряд ли предвидел, что он увидит на мостике. Точнее выразиться, он, конечно, знал, но не ведал, что именно в таком количестве.

Ибо когда Паганель шагнул через комингс в рубку, его встретил Игорь Рассоховатович Биленкин. Собственной персоной. В двух экземплярах.

В двух.

Экземплярах.

Не отличимых друг от друга ничем.

Разве что один держал в обеих руках лучемет, а другой стоял с поднятыми руками.

– Паганель! – крикнул Биленкин с лучеметом, а Биленкин с поднятыми руками эхом повторил: – Паганель!

Паганель, для которого концепция человеческой индивидуальности не была столь строго детерминирована, как для обычного человека, ведь со стапелей Харьковского завода тектотехники только за одну смену сходило до пяти совершенно идентичных лунных роботов, да и у людей нередки биологические близнецы, остановился и попытался решить возникшую дилемму рационально.

– Это я, Паганель! – крикнул Биленкин с пистолетом, на что Биленкин с поднятыми руками тут же повторил: – Это я, Паганель!

– Не слушай его, слушай меня!

– Не слушай его, слушай меня!

– Он – подделка!

– Он – подделка!

И так далее, словно эхо гуляло по рубке космического корабля «Красный космос».

Паганель не мог прийти к решению – какой из представленных экземпляров первого пилота И.Р. Биленкина является оригиналом, а какой – копией. Или они оба – оригиналы? Во всяком случае, сканирование пропорций фигуры, лица, мимики, голосового спектра, особенностей телодвижения, спектрограммы кожи и выделяемого пота не выявляли статистически значимых отличий. А потому законы тектотехники требовали от Паганеля исполнения своих обязанностей по отношению к И.Р. Биленкину (2 экз.) в полном объеме и без исключения.

– Игорь Рассоховатович, прошу опустить лучемет, – пророкотал Паганель, добавив в металлический голос успокаивающий звон литавр. – Вы можете причинить непоправимый вред Игорю Рассоховатовичу. Это недопустимо.

– Ты что несешь! – взвился Биленкин с лучеметом, а Биленкин с поднятыми руками ободряюще крикнул, отказавшись от роли внештатного эха: – Забери у него пистолет, Паганель!

– Прошу вас, – Паганель просительно вытянул стальную руку к Биленкину с лучеметом. – Применение лазерного оружия по отношению к другому человеку недопустимо.

– Это не человек! – выкрикнул Биленкин с лучеметом. – Это подделка!

– Он только сейчас появился здесь! – выкрикнул Биленкин с поднятыми руками. – В виде шара!

– Прошу вас, отдайте мне лучемет, – повторил Паганель. – Недопустимо применять оружие в рубке космического корабля. Это создает опасность для всего экипажа.

– Паганель, поверь мне, – сказал Биленкин с пистолетом. – Надо схватить вон того… вон ту… подделку, тьфу! Приказываю тебе! Именем Первого закона тектотехники!

Паганель заколебался. Однако приоритет Первого закона тектотехники требовал обеспечить безопасность людей, а потом разбираться, кто из них настоящий, а кто – подделка. А может, они оба настоящие?

Воспользовавшись тем, что Биленкин слегка отвлекся, вступив в горячую дискуссию с двойником, выясняя, кто из них более круглый дурак, Паганель ловко выхватил лучемет из его рук и запер в нагрудной нише, как раз там, где красовалась красная звезда со скрещенными в центре серпом и молотом.

Продолжая по инерции содержательную дискуссию, Биленкин посмотрел на опустевшую руку, сжал пальцы в кулак, будто не веря, что лучемет непонятным волшебством испарился, растерянно взглянул на Паганеля, а затем со всех ног кинулся к Биленкину с поднятыми руками, чьи руки, впрочем, уже не были подняты, ибо затруднительно спасаться бегством, когда руки задраны над головой.

И тут случилось досадное происшествие – Биленкин, который бросился вдогонку, споткнулся и кубарем покатился по полу. Темп погони оказался безнадежно утерян.

– Хватай! Хватай его! – внезапно осипшим голосом крикнул упавший Биленкин. Паганель, наконец-то вычисливший, кто является оригиналом, а кто – копией, кинулся за убегавшим, но тот ловко захлопнул дверь и намертво застопорил ее.

Паганель схватился за рычаг, но даже силы робота не хватило сдвинуть его с места. Зашипела гидравлика, откуда-то сверху закапала жидкость. Механизм двери заклинило.

– Эх, Паганель, Паганель, – пробормотал Игорь Рассоховатович, потирая ушибленные колени. – Теперь он в моем облике таких делов натворит…

Неизвестно, принес бы Биленкину некоторое облегчение тот неизвестный ему факт, что, оказавшись по ту сторону двери рубки, двойник тут же перестал быть его копией. Вместо И.Р. Биленкина-2 по коридорам «Красного космоса» теперь вышагивал тяжелой стальной походкой Паганель-2 собственной персоной.

Зоя прижимает к ушам ладони, только бы избавиться от воя, который бритвами врезается в слуховые перепонки.

– Зоя, Зоя, Зоя, ты меня слышишь, Зоя, Зоя, Зоя!

Словно кто-то резко сдергивает намалеванную на холсте декорацию, в глаза бьет свет, и Зоя жмурится.

Коридор корабля и оглушающий вой тревоги.

Паганель встряхивал ее, точно куклу, пока Зоя не оттолкнулась от стальной груди робота:

– Не надо… со мной все в порядке… что случилось?

– На корабль проникло неизвестное существо, – рокочет Паганель. – Оно принимает обличья тех, кого видит. В рубке он скопировал облик Биленкина и сбежал. Объявлена всеобщая тревога.

– Слышу, – поморщилась Зоя.

Стальные пальцы стиснули запястье:

– Я отведу тебя в безопасное место, – и Паганель потянул ее в сторону движительного модуля. – Есть предположение, что существо ищет именно тебя. Следуй за мной.

– Меня? – Зоя споткнулась, чуть не упала, но робот не обратил на это внимание. Он широко шагал и тащил Зою за собой. – Зачем… зачем я ему? – В ногах предательская слабость. – Паганель… подожди…

Сзади раздается стальной топот:

– Стой! Стой на месте! – Зоя оглянулась и увидела Паганеля. Еще одного Паганеля. Паганеля номер два.

– Это он, – гудит Паганель номер один. – Принял мой облик.

Зоя переводила взгляд с Паганеля на Паганеля и не видела разницы.

– Зоя, это не я, – пророкотал Паганель номер два. – Это моя копия.

– Враг, – пророкотал Паганель номер один. – Он охотится за тобой, Зоя. Необходимо спрятаться. Пойдем, – робот потащил Зою за собой.

– Зоя, не ходи… – люк между модулями захлопнулся, Паганель номер два остался по ту сторону.

– Запри его, – сказал Паганель номер один, и Зоя дернула кремальеру, отрезая их от Паганеля номер два. – Где нам лучше укрыться? – Робот в нерешительности замер перед шлюзовой камерой.

– Можно в ангаре, – предложила Зоя. – Там капсула, чтобы выйти в открытый космос, если это… это последует за нами.

Вид двух Паганелей хлестко ударил по ее ощущению реальности. Зоя не могла понять – спит она или бредит.

Хотелось остановиться и разобраться. Очень важно разобраться в происходящем. Отщепить видимость от бытия. Феномен от эпифеномена. Но Паганель снова взял ее за руку:

– Зоя, надо спешить. Веди в ангар.

– Вниманию экипажа! Вниманию экипажа! – Вой сирены стих и сменился голосом Биленкина. – Приступаю к процедуре экстренной продувки корабля. Повторяю – приступаю к процедуре экстренной продувки корабля. Прошу всех членов экипажа занять свои места согласно данной процедуре. Прошу всех членов экипажа занять свои места согласно данной процедуре. Даю минутный отсчет. Даю минутный отсчет. Шестьдесят. Пятьдесят девять.

– Быстрее, – крикнула Зоя и побежала. В ангаре – скафандры, кроме того, разгерметизацию можно переждать в капсуле. – Паганель, прошу…

Страшный удар в спину выкинул ее из коридора в ангар. Она упала на поелы, покатилась и врезалась в опоры челнока. Дыхание исчезло и не находилось. Зоя открывала рот, пыталась вздохнуть, но бесполезно – словно процесс продувки уже завершился и корабль лишился внутренней атмосферы.

Стальные шаги. Шаги командора, пришедшего для совершения справедливой кары. Приближаются неумолимо. Надо встать. Не сопротивляться, нет. Откуда взять силы сопротивляться стальному механизму? Но встретить. Встретить, стоя на собственных ногах.

Зоя уперлась руками в поелы и оттолкнулась. Ей казалось – настолько слабо и бессмысленно, что ничего не изменится, – она будет все так же лежать, пытаясь вспомнить, как раньше умела дышать. Но словно волшебная сила подхватила, многократно усилила ее слабое и безнадежное движение, рванула вверх, выпрямила.

И Зое захотелось кричать.

Стоявшее перед ней существо не было Паганелем.

Скошенный лоб. Злобные буркала. То ли волосы, то ли щупальца, обрамлявшие оскаленную пасть. Студенистая кожа, полупрозрачная, в толще которой движутся темные точки. Стоит такой точке близко приблизиться к поверхности, как кожа лопается, выпуская жало.

– Нет… нет… нет… – Зоя попыталась отступить, но ее кинуло вперед, на чудище, под стремительное движение лап, с острыми, как лезвия, когтями, протащило мимо, завело за спину врага, развернуло и заставило выбросить вперед руку, сжатую в кулак.

Никакой руки, никакого кулака не было. А имелось иззубренное лезвие, которое с хлюпаньем вошло в тело чудища, распалось внутри на десятки крючьев, руку Зои дернуло обратно, и огромный кусок дрожащей плоти плюхнулся на пол. Склизкие от крови крючья втянулись, собрались, сцепились в самый обычный человеческий кулак.

Чудище обернулось.

Нет. Не так.

Оно словно обернулось внутри себя, не сделав ни единого внешнего движения.

Вот оно стояло к Зое спиной с зияющей дырой, а вот оно вновь вперило в нее буркала из-под скошенного лба.

Удар, и Зоя впечатывается в стену ангара с чудовищной силой, ощущая, как вминаются трубы гидравлики и противно свистит пар из разошедшихся сочленений. Чудовище нагибается к куску своей плоти, она корчится, скатывается в крохотный белый шарик и бьет хозяина в грудь, чтобы раствориться без следа.

Зоя готова поклясться, что теперь никакой дыры в спине чудовища нет. Чудовище разевает пасть, подгибает ноги, выбрасывает вверх руки и ревет. Чем-то оно похоже на вожака горилл, вызывающего на бой соперника.

– Как бы не так, – шепчет сама себе Зоя и осторожно движется вдоль стены к стоящей на стартовых лыжах капсуле.

– Тридцать четыре, – продолжает отсчет Биленкин. – Тридцать три…

Новый бросок чудовища. Оно теперь сплошной сгусток лезвий. Все тело его покрыто длинными и короткими остриями. Твердых, как сталь. Одно из них впивается в плечо, Зоя вскрикивает, но руки и ноги делают свою работу. Свою трудную работу по отражению атаки. Им не нужна Зоя. Они живут собственной жизнью. Им все равно, что каждый удар по лезвиям рвет в клочья и их самих.

– Двадцать семь…

Фонтанами брызжет кровь. Правая рука никуда не годится, распоротая по всей длине от запястья до локтя. Виднеется кость.

Чудовище бьет коленом. Лезвие пропахивает бедро. Еще фонтан крови.

Сколько ее? В ней нет столько крови! Реки, океаны. Она повсюду – на поелах, на потолке, на челноке.

Но каким-то невозможным чудом Зоя держится.

Ей пора умереть, но она продолжает битву.

Тварь втянула лезвия.

Приготовься, Зоя, сейчас будет что-то другое.

– Двадцать четыре…

Чудовище пронизывает озноб.

Так кажется Зое.

Другого слова не подобрать. Оно трясется, вибрирует, кубики, на которые его располосовало, выходят из пазов и падают на поелы. Чудовище все из кубиков. Белых. Крошечных. Аккуратных.

Детский набор. Живущих сами по себе кубиков.

Тело, голова чудовища в отверстиях, а кубикопад продолжается.

– Четырнадцать…

Молодец, Биленкин, еще немного, еще чуть-чуть…

Зоя осматривает себя. Как новенькая. Ни ран, ни порезов.

Как такое может быть?!

Хорошо, мышцы и кожа срослись. Регенерировали. А куртка? Брюки? Тоже срослись? Тоже регенерировали?

Ладно, разберемся. Зоя осторожно движется к люку, прижимаясь спиной к переборке и не отрывая взгляда от груды кубиков, которые тем временем начинают шевелиться.

Новый метаморфоз.

Резкий свист, и в плече торчит белое длинное веретено. Там, где оно вонзилось в ткань, Зоя ощущает онемение. А кубики поднимаются в воздух бесформенной тучей, трансформируются, вытягиваются.

Туча мечет в Зою молнии.

Острые, короткие, как арбалетные болты.

Они впиваются в тело. Без боли. Один даже торчит в горле, но Зоя ничего не чувствует.

И это пугает больше.

– Пять… четыре… три…

Зоя даже останавливается, ждет, но Биленкин молчит. Отсчет не закончен. Отмена? Почему?!

Раз так…

И тут она понимает, почему ничего не ощущала.

Чудовище в ней.

Стрелы втягиваются в тело, и где-то там собираются в еще одно чудовище. Два чудовища в одной Зое. Ей смешно. Она популярна у чудовищ. Их тянет к ней. Они ее лучшие друзья. А она – лучший друг чудовищ. На смену чудовища в человеческом обличье пришли чудовища в обличье чудовищ.

Туча окутывает ее. Вонзается тысячами стрел. Проникает внутрь. Прогрызает ходы. Тысячи паразитов.

Биленкин, почему ты молчишь?!

– Два…

Наконец-то, дорогой Игорь Рассоховатович. Поздно, но лучше поздно, чем слишком поздно.

– Один… Декомпрессия!

Гидравлический удар.

Очищающая волна.

Кто не спрятался, тот не выжил.

Зоя не спряталась.

Руки хватаются за трубы. Ударная волна бросает в сторону распахнутых створок ангара, куда с любопытством заглядывает багровый глаз Марса.

 

Глава 29

Признание

После десятков глаз, усыпавших тело, Зоя думала, что уже никакие трансформации не смогут ее испугать. Но комбинезон на ней вдруг зашевелился, взбугрился, из него протянулись узловатые паучьи лапы, уперлись в поелы, удерживая тело Зои в ангаре.

Со стороны это выглядело, наверное, жутко – омерзительная помесь человека и паука в безвоздушном пространстве корабля, да к тому же без пустолазного костюма. Однако Зое это нисколько не мешает. Ей даже забавно – во что еще может трансформироваться ее так называемый костюм, который, конечно, никакой не костюм, а мимикрирующий под него тот самый хищник, ради которого и затеяна вся эта глупость с продувкой.

Человеческое, слишком человеческое. Вот что их губит. Вот что выбивает из рядов экспедиции одного человека за другим. Багряк. Зоя. Они все никак не поймут – здесь не действуют человеческая логика и человеческие расчеты. У чудовищ своя логика, свои резоны. Которые даже она, Зоя, мама монстра и сестра монстра, и даже – враг номер один монстра, не в силах понять.

И не пытается.

Потому как никакой Зои больше нет. Так, только видимость. Оболочка. Костюм. Да и тот – чужой.

Паучьи лапы втягиваются, исчезают. Будто их и не было. Ноги твердо стоят на поелах. Космический холод. Безвоздушное пространство.

Влезть в пустолазный костюм? Ради самообмана. Дышу, значит, существую.

К черту.

К черту самообман.

Да, она такая. Ей не нужен воздух, ей не нужно тепло.

Зоя напоследок осматривается. Вот и все. Она сюда не вернется. Здесь ей больше нет места. Прощай, ангар. Прощай, «Красный космос».

И вот она в кресле капсулы. Герметизация. Повышение давления. Кровь должна закипеть, но откуда у нее кровь? Да и кровь ли это? Так, видимость. Серная кислота, а не животворящая жидкость.

Зоя глубоко вдыхает и понимает, как это хорошо. Дышать. Не потому что нужно, а потому что привычно. Создает еще одну иллюзию, а точнее – возвращает утраченную. Иллюзию обычного человеческого бытия.

– Я Челнок один, я Челнок один, – говорит Зоя в микрофон. – Направляюсь на Фобос. Прошу дать разрешение на старт. Если разрешения не будет, то все равно стартую. Как меня слышите?

Помехи. Свист. Вой. Радиоэфир тоже заполонили паразиты. Воют и рвутся в реальность.

Привычное движение рук. Как же она соскучилась по привычному движению рук, которому подчиняется этот неприхотливый космический трудяга.

Капсула выплыла из шлюза под нависающий багровый диск Марса. Пылевая буря улеглась, вернув атмосфере прозрачность. Планета повернулась той стороной, где система великих каналов пролегала не так густо, зато прекрасно видна долина Маринер – глубочайшая рана в марсианском теле, словно некто пытался вскрыть планету тупым консервным ножом. Огромная полярная шапка в это время года доходила почти до самой долины, будто тянулась белыми потеками до страшной раны, пытаясь залечить ее или анестезировать смесью льда и углекислого газа.

Рядом с серпом Фобоса тонкий неправильный серпик Деймоса, и кажется, что на Зою взирает нечеловеческий глаз со зрачком – загогулиной. Хотелось из злого озорства дать на двигатели предельный импульс, который по широкой дуге вынесет капсулу мимо Фобоса к обделенному вниманием исследователей Деймосу.

А это что за звездочка? Не припоминаю такую… Ах, это «Шрам». Вечно голодный, жуткий, «Летучий голландец» космического океана с командой мертвецов, которым заказано возвращаться на Землю. Последнее зловещее слово американской заг-астронавтики. Разве его сравнить со строгими обводами и белизной «Красного космоса»? Кстати, а почему «Красный космос» – белый? Оксюморон. Нет, потому что красный – не цвет, а качество. Красивый. И еще – революционный. Корабль, несущий поле коммунизма туда, где до сих пор царили только холод и безмолвие. Наша цель – смело идти туда, где не ступала нога человека. К новым рубежам. Воспитание космоса. Был такой наивный фильм «Воспитание космосом», где непутевый комсомолец попадал на ударную лунную стройку, где дружба, комсомол и мечта превращали его в настоящего человека.

Так почему бы не представить, что истинная миссия «Красного космоса» – воспитание космоса? Точно так же как мичуринско-лысенковская генетика воспитывает растения и животных, закрепляя в их наследственности нужные человеку качества, в отличие от махрового вейсманизма-морганизма, ни о каком воспитании не помышляющего, действуя в духе и методами инженерии, словно имеет дело не с живым, а с мертвым материалом, некробиотой. Превратить космос из враждебной среды в дружественную человеку, как человечество за тысячелетия подъема по спирали развития от первобытного коммунизма к коммунизму духа и бытия преобразовало большую часть планеты в благоустроенное для работы и творчества место. Разве такая цель не по плечу тем, кто сейчас оставался на корабле?

Зоя отняла руку от рычага и притронулась к щеке. Так и есть – мокрая. Неужели она еще умеет плакать? Дышать ей не нужно, а вот плакать? Или это предчувствие? Предчувствие, что ее билет – в один конец? Воспитание космоса – настолько великая миссия, где любой, кто имеет в характере, совести, душе хоть крошечный изъян, хоть самого крохотного паучка сомнения, не сможет ее выполнить. И его уничтожит ярость космоса.

Как уничтожила ее. Точнее – изгнала из рядов избранных.

Но ведь и она, Зоя, сделала что-то хорошее. Да, не по своей воле. Как порой не по своей воле творишь зло, так порой не по своей воле делаешь добро.

Вот и сейчас она уносит дальше от «Красного космоса» всех этих чудищ и чудовищ. В себе и на себе. Внутри и снаружи. Она насквозь поражена демонами, реликтами давно почившей цивилизации фаэтонцев. Что же это была за цивилизация, не оставившая после себя ничего и никого, кроме машин по уничтожению живых? И стоит ли даже касаться ее наследия, если в нем нет ничего, кроме зла?

Не тебе судить, Зоя.

Да, не мне. Мое дело – сберечь те крупицы духа, в которых еще сохранился заряд поля коммунизма. Сберечь для… для чего? Пока не знаю. Знаю лишь – дело принимает скверный оборот. Чую нутром своего нечеловеческого тела. Прозреваю множеством глаз, что покрывают его от макушки до пят. Хоть на что-то должно сгодиться то, что превращает меня из человека в помесь с чудовищем?

А может, это последнее можно сделать прямо сейчас? Ведь они все у меня в руках. Вернее – в нутрах… черт, даже слово не подобрать. Короче говоря, здесь и сейчас. Всего-то и нужен корректирующий импульс, и послушная капсула соскользнет на траекторию сближения с Марсом. А затем лобастой башкой ударится об атмосферу, жидкую, разряженную, но достаточную для того, чтобы спалить капсулу дотла. Выжечь заразу.

Рука Зои напряглась, но не сдвинулась с места.

Не все так просто, подруга. Ты больше не человек. Ты – автомат фаэтонцев. Паганель, лишенный блока свободы воли.

Ты ничего не можешь сделать. Только – свидетельствовать. Смотреть и свидетельствовать. Кому? Тем, кому это нужно. Тем, кому еще предстоит воспитать этот страшный, жуткий, мертвый космос, превратив его в достойное для работы и отдыха место.

– «Красный космос», «Красный космос», говорит космическая капсула, – Зоя была готова к тому, что ни единого слова не слетит с языка, но речи ее не лишили. Посчитали это мелочью, которую можно оставить для развлечения кукле. Вполне достаточно, что нити, привязанные к ее телу, крепко удерживаются кукловодом.

– «Красный космос» на связи… Зоя?! Зоя, это ты? Гор у микрофона. Где ты? Что случилось?

– Аркадий Владимирович, у меня мало времени… Я только хотела сказать… хотела сказать, что «Красному космосу» и экипажу больше ничто не грозит… все эти… эти чудовища здесь, в капсуле… вы меня понимаете?

Гор помолчал. Эфир пробивало треском помех.

– Если честно, то не очень, – сказал Аркадий Владимирович. – Зоя, тебе надо вернуться. Мы во всем разберемся.

Ах, Аркадий Владимирович, Аркадий Владимирович, как бы мне этого хотелось! Вернуться и во всем разобраться.

– Слушайте, слушайте меня внимательно, – Зоя заторопилась, ей показалось, что связь с кораблем прерывается. – Не перебивайте… записывайте…

Быстрее, быстрее, только факты. Ничего, кроме фактов. Для раскаяния нет времени и места в эфире.

А потом… а потом она иссякла. Опустошилась. До самого донышка.

– Зоя, Зоя, ты меня слышишь?

– Да, Аркадий Владимирович… – Зоя осеклась. – Да… я слышу, товарищ командир… Борис Сергеевич, – еще раз поправилась она. Словно «товарищ» недостойно произноситься ее устами.

– Мы все слышали и все записали. Спасибо. Это очень важная информация. И еще… я хочу, чтобы ты знала… ты – член экипажа «Красного космоса» и наш товарищ. Мы сделаем все, чтобы тебя спасти. Слышишь?

– Слышу, – тихо сказала Зоя. Затем громче: – Слышу!

– Понимаешь?

– Понимаю!

– Добро, – сказал Борис Сергеевич. – Но нам необходимо твое содействие. Ситуация сложная. Ты можешь управлять челноком?

– Нет, я пыталась изменить траекторию полета, но не могу… мне не позволяют…

– Что вам нужно на Фобосе?

– Я не знаю… знаю… точнее, чувствую, что там находится нечто очень важное и его необходимо… включить… запустить… не могу точно передать смысл. Смутно. Все слишком смутно…

– Фобос – конечная остановка или будет что-то еще? Деймос? Марс?

– Нет, не Деймос, – уверенно ответила Зоя.

– Значит, Марс, – сказал Борис Сергеевич. – Хотел бы я знать…

Хотел бы я знать, как царица фаэтонцев собирается попасть на Марс. Вот что хотел сказать Мартынов. Потому как космическая капсула не годилась для посадки на планету. Или фаэтонцев подобные мелочи не волновали? Нет, должны волновать. Если носитель чудовищ сгорит в атмосфере, разобьется о поверхность, то не поздоровится и самим чудовищам.

– Все бесполезно, – вдруг вырвалось у Зои. – Я ничего не могу сделать, ничего. Простите…

Молчание. Будто подтверждение ее слов. Бездна, пролегшая между теми, кто на «Красном космосе», и ею.

– Зоя, не поддавайся, – пришел ответ. – Не поддавайся… пока есть хоть мельчайший шанс…

Зоя не поддается. Пока есть хоть мельчайший островок свободы в безбрежном океане подчинения злым силам. Злые силы всегда исходят из презумпции слабости, презумпции трусости, презумпции виновности. И часто оказываются правы. Как они оказались правы насчет Зои. Но эта чудом возникшая ниточка связи с кораблем… Когда казалось, что все оборвано, окончательно и бесповоротно…

Рука отпускает рычаг и ощупывает пояс пустолазного костюма. Хорошо, что она все же натянула его на себя. Где-то эта штука должна быть. Вот. Здесь, на своем месте. Как и положено по штатной экипировке. Удобная рифленая рукоять. Защелка. Только потяни, и рука ощутит уверенную тяжесть. Газовый баллончик рассчитан на пять нажатий. Вполне достаточно для нештатной ситуации.

– Я приняла решение, – шепчет Зоя в микрофон, но тут же замолкает. А что, если ее чудовища все понимают? Что, если мысли им недоступны, но речь – вполне? Ничтожный шанс, но все же.

И она пытается представить – как там, на корабле. Все, наверное, собрались на мостике. Нет, не все, конечно же, но она хочет, чтобы весь экипаж, лучший экипаж Космофлота Союза Коммунистических Республик был там, в одном месте. Так легче представлять, так легче прощаться.

Маленький Биленкин в кресле первого пилота, которое, несмотря на стандартный размер, вовсе не кажется ему большим или неудобным. Его руки, сжатые в кулаки так, что костяшки побелели, лежат на пульте, готовые по команде схватиться за рычаги, а ноги – толкнуть педали максимального движительного импульса. Он переживает особенно остро, ведь Зоя – его сестра-пилот, ты и я – одной пилотской крови, несмотря ни на что.

Командир, огромный, нависает каменной глыбой над микрофоном дальней связи. Мужественное лицо, иссеченное морщинами, ежик седых волос. Его руки… его руки тоже сжаты в кулаки.

А по другую от него сторону сидит ироничный Гор, вертит трубочку, не решаясь по старинной привычке сунуть ее в зубы. Впрочем, в нем сейчас ни капли иронии, ни капли желчи. Наверняка он просчитывает варианты траектории перехвата капсулы. Это бессмысленно и опасно, но хоть какое-то занятие для штурмана. Берет карандаш, чертит в штурманском журнале замысловатые кривые, ищет удобные точки корректировки орбиты. Бездействие невыносимо.

Добрейший Роман Михайлович тоже здесь. Скрестил пухлые руки на груди, насупил брови, похожий на обиженного ребенка. Заражение? Паразиты? Это по его части. На войне и не такое встречали, и не таких спасали. Главное, чтобы оставалась воля жить. Без нее – и легкая рана смертельна. Варшавянский уверен, что у Зои есть такая воля. Милый, милый Роман Михайлович, добрый вы наш доктор Айболит, прошедший войну, но абсолютно уверенный в абсолютной ценности человеческой жизни. Любой.

Для вас и только для вас это может стать глубочайшим разочарованием. Простите меня. Я не хотела.

И вы, Полюс Фердинатович, простите меня. Вы в рубке, вместе со всеми, куда вас поместило мое жалкое воображение. И как ученый вы не можете не думать о более серьезных вещах – механизме воспроизводства фаэтонцев, например. Увы, вряд ли вы получите на это ответ. Ответа не будет. Будет поступок. Последний и окончательный.

Кто еще? Паганель. Железный дровосек, которому пока не вставили в грудь шелковое сердце, чтобы оно раскачивалось там на нитке и стучало. Тук-тук. Тук-тук. Почему так бывает – сердце есть у того, кому оно и не нужно, для кого оно лишняя обуза, а у того, кто в нем нуждается, оно заменено даже не пламенным мотором, а электрической батареей? Прости, Паганель, ты был настоящим другом, потому что так тебе велело твое несуществующее сердце, а не три закона тектотехники.

Армстронг. Заг-астронавт. Мертвец. И он здесь, хотя вход в рубку ему запрещен, но воображение на эти последние минуты отменяет запрет. В своем неизменном пустолазном костюме с охладителем. Будто ходячий холодильник. Вечно голодный, но изо всех сил пытающийся выглядеть живым и вести себя как живой. Наверное, и его отношения с ней являлись попыткой вновь ощутить – каково это быть живым. И у тебя неплохо получалось, Армстронг. Я даже жалею, что мои мозги не достанутся тебе. Нет, это не поощрение каннибализма. Это – лекарство. От той боли, что ты испытываешь.

Застежка отщелкнута. Пальцы сжимают рукоятку. Хочется закрыть глаза. Но надо смотреть. На уже такой близкий Фобос. Страх. Близкий страх. Мгновенное колебание – висок или рот? Рот – надежнее. Можно прикусить ствол. Удержать. Висок – слишком рискованно.

Решено. Рука тянет. Никаких резких движений. Никакой суеты. Чтобы не перехватили власть над телом. Черт с ним, с телом. Пусть им подавятся. Над рукой. Это все, что ей сейчас нужно. Распорядиться собственной рукой. Пальцами. Как же неудобно! Должен быть предохранитель. Где он? Где этот чертов рычажок? Без паники. Спокойно. Такое дело не терпит суеты.

Все происходит так, как и рассчитано. Зубы зажимают ствол. Палец давит на кнопку. Баллончик выпускает строго отмеренную дозу газа.

 

Глава 30

План спасения

– Как мертвец уверяю вас, господа, умирать – скверное занятие, – сказал Армстронг, обведя глазами экипаж «Красного космоса».

Все, что осталось от экипажа, уточнил он про себя. Как заг-астронавт и командир «Шрама», Армстронг понимал: потеря двух членов экипажа – прямая угроза не только выполнению программы экспедиции, но и возвращению корабля на Землю. Движителист и второй пилот.

Начальника движительного модуля Армстронг, конечно же, видел и даже несколько раз говорил с ним. Того по большей части интересовали движительные особенности загоризонтных кораблей, к которым принадлежал «Шрам», но там начиналась зыбкая почва государственной и военной тайны, которую заг-астронавт не собирался ни в чем и ни для кого преступать. Даже под угрозой расчленения. Да и чувствовалось в Багряке нечто до странности родственно-отталкивающее. Словно не человек это, а загримированный под человека мертвец.

Поэтому и его чудовищная гибель не произвела на Армстронга впечатления. Ему, преступившему порог жизни и смерти, вообще чуждо свойственное живым превозношение собственного состояния, когда приходится постоянно дышать, есть и испражняться. По мнению заг-астронавта – сплошные неудобства, особенно для экипажа космического корабля. Нужен воздух. Нужны запасы еды. Нужна система жизнеобеспечения. Конечно, заг-астронавтам это тоже необходимо для поддержания некрометаболизма, но в очень умеренных количествах.

Но вот Зоя… можно сказать, что с Зоей у Армстронга возникло нечто вроде дружеского притяжения.

Наверное, в таком притяжении имелось больше профессиональной симпатии – и он, и Зоя начинали как пилоты истребительной авиации. Да и потом, когда Армстронг пришел в заг-астронавтику, он не раз садился за штурвал гиперзвукового истребителя, чтобы пощупать на слабо границы коммунистического мира. Но с Зоей подробности авиационной жизни они, конечно же, не обсуждали, равно как и подробности заг-астронавтики. Совершенно секретно. Хотя какое дело мертвецу до секретов живых? Как можно сравнить с любым стратегическим секретом секрет смерти? Разве не этот самый главный секрет вольно или невольно жаждет узнать каждый, кто дышит и чье сердце еще бьется?

Но Армстронг, он же – Джон Доу, ощущал, что он, хоть и мертв, но должен соблюдать нечто вроде кодекса пребывания среди живых, ибо этот кодекс оправдывает его взаимодействие с живыми. Тонкие, очень тонкие нити. Которые ничто не стоит порвать, и тогда – берегись. Ты перестанешь осознавать, что мертв, потому как тебе будет не с чем сравнить. Ты превратишься в полного мертвяка, с которым живые не церемонятся.

Мертвым живые нужны гораздо больше, чем живым – мертвые. Вот самая главная тайна посмертного существования. И он, Армстронг, командир загоризонтного корабля «Шрам», прекрасно это осознавал.

Поэтому он и сказал то, что сказал. Всем этим озабоченным людям. Пока еще живым людям.

– Я готов отправиться за ней.

Экстренный сбор всего экипажа был назначен сразу после того, как от Зои Громовой пришло сообщение с борта капсулы.

Мартынов обвел взглядом экипаж. Остатки экипажа, поправил он себя. Пять человек, считая и его. Плюс Паганель. Плюс заг-астронавт Армстронг. Достигнут опасный предел, преступить который означает лишить экспедицию всяческих перспектив. В том числе перспективы возвращения на Землю. Конечно, все они взаимозаменяемы, каждый может подменить почти каждого, но здесь важно не только наличие нужного специалиста, но их численность. Он, командир, вполне может взять на себя обязанности двигателиста. Гор – второго пилота. Полюс Фердинатович – навигатора. Варшавянский – космиста-исследователя. Но случись что-то еще, и целые системы корабля останутся без контроля и управления специалистом.

– Ситуация вам известна, – сказал Борис Сергеевич. – Каждый из вас понимает, насколько она серьезна…

– Она смертельно опасна, командир, – пробурчал Гор. – Чего уж тут.

– Да, положение цугцванга, – добавил Варшавянский. – Какой ход ни сделать, он все равно будет очень плохим.

– Мы должны спасти нашего товарища, который оказался в смертельно опасной ситуации. Мы должны это сделать и как люди, и как товарищи, и как коммунисты. Но именно этого мы сделать не можем. – Мартынов предупреждающе поднял руку, заметив нетерпеливое ерзанье Биленкина. – Выбор такой: либо жизнь одного человека, либо жизнь всей экспедиции. Да, Игорь Рассоховатович, говорите.

– Черт знает что такое! – немедленно взвился маленький Биленкин. Он даже на стул вскочил с ногами, чего никогда себе не позволял.

– Черт, может быть, и знает, – тихо сказал Аркадий Владимирович, провел по лысому затылку рукой, будто снимая накопившуюся там боль.

– Не верю собственным ушам! Не верю собственным глазам! Командир! – Биленкин под каждую фразу бил кулаком по ладони. – Сам погибай, а товарища выручай! Всегда так было и всегда так будет. Без этого в космос нечего соваться. На этом и стоит космическое братство! Сам погибай, а товарища выручай, – повторил он еще раз.

– Мы и погибнем, – невозмутимо сказал Гор. – Об этом даже смешно беспокоиться. Чтобы вырвать Громовую из лап чудовищ, потребуются усилия всех. И не факт, что мы их одолеем. А если одолеем, то не факт, что малой кровью. Воевать на территории врага – только на Земле хорошо, а в космосе… – Аркадий Владимирович постучал трубочкой по столу.

– Ваше мнение, Полюс Фердинатович? – Мартынов повернулся к Гансовскому.

– Задача со множеством неизвестных, – прокряхтел академик. – Тут даже о вероятности благоприятного исхода говорить не приходится. Ее, скорее всего, и нет.

– Значит, вы против спасательной операции?

– Ну, почему сразу против, Борис Сергеевич, – Полюс Фердинатович тяжело опустил ладонь на стол. – Наоборот, считаю, что мы должны сделать все возможное, а еще лучше – невозможное для спасения Зои. Иначе кто мы после этого? – Академик обвел присутствующих пытливым взглядом из-под насупленных бровей. – Космисты? Ученые? Авангард коммунизма? Нет, мы после этого – трусы.

Биленкин от переполнявших его чувств захлопал в ладоши.

– Следует принять во внимание, что Зоя инфицирована, – сказал Варшавянский. – И это огромная угроза не только для нас. До сих пор не удалось выяснить механизм паразитирования этих организмов, а также – насколько это может передаваться от человека к человеку. Но здесь лучше перестраховаться, переоценить опасность, чем недооценить ее.

– Значит… – начал было Гор, но Роман Михайлович прервал его:

– Нет, уважаемый Аркадий Владимирович, не значит. Я целиком и полностью согласен с глубокоуважаемым Полюсом Фердинатовичем.

– Тем не менее угроза биологического заражения имеет место быть, – сказал Гор. – И мы не знаем источника этого заражения… Или знаем?

– Пока нет, – сделал ударение на первом слове Роман Михайлович. – Но когда Зоя вернется на корабль… если она вернется… Короче говоря, это позволит полнее представить картину заражения и выработать меры противодействия.

Армстронг встал:

– Я готов отправиться за ней. Этим решаются обе проблемы. Никто из членов экипажа не подвергается опасности. Я не могу заразиться. По понятной причине.

– Я тоже готов, – раздался голос, и люди не сразу поняли, кто это сказал. – Мне тоже не грозит заражение.

– Паганель! – Биленкин всплеснул ладошками. – Черт тебя подери, робот ты наш лунный!

– Отношу ваше экспрессивное выражение к полному одобрению моего решения, – прогудел робот.

– Вот! Вот! – Биленкин ткнул пальцем в сторону Паганеля. – Даже он готов пожертвовать своей железной жизнью ради спасения товарища, а мы тут совещания разводим. Прозаседавшиеся! Я тоже пойду. То есть – полечу.

– Не преувеличивай, Игорь, это в нем Первый закон тектотехники говорит, – отмахнулся пустой трубочкой Гор.

– Не путайте р-реальность с т-творением американского фантаста, хоть и весьма пр-рогрессивного, – пророкотал Паганель, зачем-то начав заикаться. – Мое решение строго логично и основано на оценке всех известных на данный момент рисках. Они не выходят за пределы допустимых значений.

– Я поддерживаю решение наших… гм… товарищей, – сказал Полюс Фердинатович. – И товарищ Биленкин совершенно зря кипятится, будет и у него шанс проявить свои способности.

– Ага, когда домой будем драпать, – насупился Игорь Рассоховатович. – Тут мои умения ой как понадобятся. Или ошибаюсь?

– В чем? – командир кивнул Армстронгу и тот сел. Лишь Паганель продолжал стальной башней возвышаться над космистами.

– Что никакой посадки на Марс у нас уже не будет.

Командир помолчал. Молчал и Гансовский, машинально перелистывая лежащий перед ним блокнотик.

– Такая возможность действительно рассматривается, – сказал Борис Сергеевич.

– Пока данный вопрос вне нашей компетенции, – продолжил Полюс Фердинатович. – Учитывая привходящие обстоятельства…

– Понятно, – махнул рукой Биленкин. – Все и так понятно.

Аркадий Владимирович помассировал пальцами затылок, крякнул:

– Куда ни кинь, всюду клин.

– Добро, на этом наше совещание можно считать закрытым.

– И животноводство… – тихо пробормотал Игорь Рассоховатович.

– У вас какие-то замечания, товарищ Биленкин?

– Нет, товарищ командир, замечаний не имею. – Биленкин слез со стула и пошел к распахнувшейся двери.

– Игорь Рассоховатович, – остановил его Мартынов. – Прошу пока не уходить. Сейчас оперативная группа, в которую включены и вы, займется разработкой плана операции. А вас, Аркадий Владимирович, прошу подменить Биленкина на мостике.

Игорь Рассоховатович расстелил карту Фобоса, командир склонился над ней, держа в руке пустую трубочку, а Полюс Фердинатович что-то строчил в блокноте. От сильного нажима грифель цангового карандаша ломался, и академик нажимал на кнопку, добавляя ему длины.

– Итак, заседание оперативной группы можно считать открытым, – сказал Борис Сергеевич.

Работа началась. Биленкин, как всегда, горячился, стучал кулаком по карте, порывался отобрать у академика его счастливый карандаш и что-то дорисовать на схеме. Полюс Фердинатович карандаш не отдавал, но демонстрировал членам оперативной группы покрытые сложными расчетами страницы блокнота. Борис Сергеевич близоруко в них всматривался и качал головой. Роман Михайлович переводил взгляд с одного на другого, затем на третьего, улыбался и покусывал мундштук трубки.

После длительной дискуссии Борис Сергеевич все же выпросил у академика его карандаш, выдрал из блокнота несколько листков и положил их перед Биленкиным, чтобы тот по пунктам записывал отработанный план. Игорь Рассоховатович тут же принялся что-то строчить, причем настолько неразборчиво, что потом и сам не мог прочесть написанное. Варшавянский сжалился над маленьким пилотом, отобрал у него листки и карандаш, за которым академик наблюдал ревнивым взором, вывел невероятно аккуратным для врача почерком «План операции спасения» и подчеркнул заголовок двумя чертами.

Общими усилиями, когда никто никому не мешал, не перебивал, давал высказаться до конца, и лишь затем вставлял собственные замечания, и аккуратнейшим почерком Романа Михайловича пункты предстоящих действий ложились на листки блокнота.

– Добро, – заключил Борис Сергеевич, когда Роман Михайлович вслух перечитал написанное. – Возражения? Предложения? Замечания? Отлично, тогда вопрос к вам, товарищ доктор.

– Слушаю.

– Если все пойдет по плану, – Биленкин тихонько трижды сплюнул через левое плечо, – то следующий по остроте вопрос – паразит. Как вы считаете, Роман Михайлович, в условиях нашего корабля его возможно будет… гм… извлечь из Зои?

– Чересчур много неизвестных, Борис Сергеевич.

– Да, я понимаю, но все же?

– Я бы оценил риск подобной операции как запредельно высокий. На Земле – да, это можно сделать.

– Земля, Земля, – задумчиво сказал Полюс Фердинатович.

– Наиболее приемлемый вариант – подвергнуть Зою глубокой заморозке и в таком виде оставить до возвращения домой. Причем, учитывая уровень биологической угрозы, я бы рекомендовал проводить операцию на орбитальной станции. «Гагарин» имеет для этого необходимые условия. Во время вспышки «синего бешенства» именно там мы оборудовали зону санитарного контроля. Все необходимое на станции имеется.

Заг-астронавт Армстронг терпеливо ждал, когда его новый напарник – лунный робот Паганель – займет свое место позади пилотского кресла капсулы. Паганель неожиданно долго устраивался, совсем как человек, которому предстоит провести в неудобном положении много времени и он выискивает наиболее удобную позу. У Армстронга до попадания на борт «Красного космоса» не имелось опыта взаимодействия с роботами. Даже книжки прогрессивного американского писателя, который первым сформулировал какие-то там законы тектотехники и написал про роботов множество рассказов, он при жизни не читал, а в посмертном существовании тем более.

Что касается машин, которые могли общаться с людьми так, как Паганель, Армстронг знал только об одной – Большой Биржевой машине, на вычислительной мощи которой держалось финансовое могущество Америки.

Однако вряд ли с Большой Биржевой машиной можно было поболтать так, как с Паганелем, да и вообще – любым советским роботом.

– Сдюжим? – неожиданно для самого себя спросил робота Армстронг, подобрав полузнакомое словечко из русского, в котором достаточно поднаторел.

– Возложенную на нас миссию выполним, – пророкотал Паганель. – Я ощущаю благоприятный эмоциональный фон от вашего участия в данной операции.

– Я тоже ощущаю благоприятный эмоциональный фон, – сказал Армстронг.

Есть в этом, наверное, какой-то символизм, когда два мертвых тела отправляются на спасение девушки, ведь кому, как не им, проще всего найти путь в царство мертвых?

– «Спасатель», говорит «Красный космос», – раздался голос в наушниках. Биленкин, маленький пилот. – Вы готовы?

– Мы готовы, – сказал Армстронг и сжал рычаги капсулы.

– Удачи, – шлюзовые ворота разошлись, впуская внутрь багровый отсвет Марса.

Легкий толчок катапульты, и вот капсула в открытом космосе – крошечное круглое зернышко, и ему предстоит прорасти в огромную проблему для давно издохших чудовищ, которым неймется, когда возвратится в мир живых. Но ничего, он, заг-астронавт Армстронг, крупный специалист по превращению мертвого в еще более мертвое.

Армстронг включил двигатели, и капсула развернулась к пепельному огрызку Фобоса. Он постарался отыскать на его поверхности крохотную искорку капсулы, но с такого расстояния ничего нельзя разглядеть, разве что темное пятно отмечало место импровизированного космодрома рядом с червоточиной, ведущей в лабиринты ковчега.

– Кто меня слышит? Кто меня слышит? – сквозь треск донеслось из наушников, и Армстронг подумал, что это вновь вышел на связь Биленкин, но тут же узнал голос:

– Зоя! Зоя! Говорит Армстронг. Направляюсь к вам на спасательной капсуле. Где вы находитесь? Дайте ориентир! Прошу дать ориентир вашего местоположения!

Треск помех стал громче, только отдельные слова прорывались сквозь них:

– …Нападение… поздно…

 

Глава 31

Уничтожитель

Любая попытка сопротивления вызывала чудовищную боль. Шаг вправо, шаг влево от оси движения – и словно огненный хлыст рассекал тело пополам. Зоя переламывалась, прижимала руки к животу, широко разевала рот, совершенно забывая, что дышать ей теперь необязательно. Она мертва. Так откуда же такая боль? Почему боль пережила тело? Или таково свойство любой боли? Не только телесной? Может, это болит ее совесть, а вовсе не тело? И разум всего лишь тщится подыскать подходящую аналогию.

Неужели в чем-то правы мракобесы-церковники в своих байках о посмертных муках? Что ж, на ад похоже. Как она раньше не замечала? Все эти коридоры, переходы, спуски и подъемы, по которым ее гонит нестерпимая мука, сложены из высохших трупов – приглядись, и увидишь проступающие кости, сочленения, черепа – огромные, деформированные, будто оказалась на кладбище допотопных чудовищ, словно все эти ходы проложены в полостях окаменевших останков динозавров, какими на Земле переполнена Гоби.

И Зоя вспомнила тренировочные полеты над монгольской пустыней, где они отрабатывали тактику гиперзвукового взаимодействия, где над тобой распахнуто огромное голубое небо, а там, вдалеке, на земле, идут бесконечные поля лууны яс – костей драконов, огромные обнажения останков доисторических животных, когда-то населявших эту местность. Истребитель с невероятной скоростью ввинчивается в синеву, а глубоко внизу – кладбище возрастом в сотни миллионов лет и площадью в десятки тысяч квадратных километров.

Здесь останки посвежее будут, приходит в голову мысль. Если и она не выдержит, упадет и больше не сможет подняться, то через сотню лет ее высохший труп ничем не отличить от окружающей коричневой костяницы. Но, словно услышав ее мысль, боль вновь перехлестывает Зою, возбуждая если не желание и дальше длить собственное существование, то хотя бы сделать так, чтобы муки не были столь невыносимы.

И это притом что ей приходится тащить этот проклятый тессеракт. Вернее сказать, не ей, а тому, кто на ней.

Вот за чем они вернулись на Фобос.

За тессерактом.

Не потому ли она утаила его открытие от всех на «Красном космосе»? И попросила Паганеля не рассказывать никому об обнаруженном странном объекте… Неужели она уже тогда знала, что за ним придется вернуться, потому что тессеракт очень ценен для Царицы и ее будущего потомства?!

Жесткие черные лапы с пучками лезвий торчат из пустолазного костюма. Со стороны, наверное, выглядит жутко. Как человек, у которого отросли паучьи конечности, будто человеческих ему мало. Лапы держат тессеракт. Держат с такой осторожностью и тщательностью, что он остается неподвижным даже тогда, когда Зоя спотыкается, падает, поднимается, проходит по ребристым коридорам, спускается по пандусам и по пандусам же поднимается. Иногда лапы устают, по крайней мере Зоя так думает, иначе зачем им перехватывать друг у друга тессеракт, а затем с отвратительным скрипом себя же почесывать?

– Всем, кто меня слышит, – шепчет Зоя в микрофон, – всем, кто меня слышит…

Бессмысленное занятие. В ответ эфир доносит лишь треск помех, но она продолжает говорить, даже не столько для тех, кто мог бы ее услышать, сколько для самой себя, той ее части, которая еще ощущает себя человеком, а следовательно – частью человечества, частью экипажа, той частичкой, которой под силу порождать поле коммунизма в этом царстве безраздельного господства смерти.

Надежда. Крошечная надежда. Искорка. Из которой может вспыхнуть пламя.

– Этот уровень мне не знаком… скорее всего, он был запечатан от нас… куда и зачем мы направляемся – пока неизвестно. Я… мы… они извлекли тессеракт. С ним что-то происходит. Он становится активным… свет… он светится…

Зоя поднимает голову, пытаясь внимательнее разглядеть возникшее свечение, но это плохо удается сделать через колпак. Но тут паучьи лапы вытягиваются и опускают тессеракт прямо перед ней. Ослепительная вспышка, будто кто-то на мгновение приоткрыл дверь в ярко освещенную комнату.

– Опять ты, – безнадежно говорит Зоя, и это действительно он – такой же огромный, как Паганель, ощетинившийся лезвиями, перебирающий головными щупальцами. Преследователь. Хищник. – Откуда ты взялся…

Впрочем, она знает ответ. Из нее. Она так и не смогла растворить его в себе. То ли у Царицы, что созревала в ней, не хватило сил нейтрализовать хищника, то ли Зоя неосознанно воспротивилась этому, дабы хищник все же завершил охоту и растерзал чудовищ.

Огонь тессеракта позади него не дает подробно рассмотреть движения хищника, хочется прищуриться, сморгнуть, но свет проникает под веки, щекочет. Прыжок, взмах, и одна из паучьих лап, что торчит из Зои, отлетает в сторону, судорожно сжимается и разжимается, как оторванная лапа паука-сенокосца.

Зоя ничего не чувствует – ни боли, ни страха. Ей безразлично, кто на этот раз выиграет схватку. Или все вновь сведется к ничьей. Лапа-лезвие хищника делает стремительный выпад, еще чуть-чуть – и она бы вонзилась Зое в грудь, но ее перехватила паучья лапа. Медленно-медленно отодвигает острие вбок, затем Зою разворачивает так, что хрустит позвоночник, а лапы подцепляют хищника, и огромное тело проносится мимо со скоростью ракеты.

Дрожь прокатывается по полу, настолько силен удар. Кажется, что чудовищу не оправиться – он будто распят на бугристой стене цвета иссохшей плоти. Но он делает давешний фокус – вот его затылок, внутренний поворот, и вот скошенный лоб и злобные буркала, раззявленная пасть с растопыренными жвалами. Взмах лапами-лезвиями, но паучьи лапы быстрее – орудия хищника вспарывают пустоту, впиваются в пол, оставляют в нем глубокие разрезы.

И тут Зоя ощущает, будто ее разрывает изнутри.

Все?

Срок пришел?

Чудовищной Царице пора появиться на свет?

Пустолазный костюм распухает, будто от всплеска внутреннего давления. Ужасная боль, которую Зоя не в силах вытерпеть. Падает, пытается прижать обратно сдираемую кожу, но не получается, а чудовище, что облегало ее, как костюм, как непроницаемая броня, продолжает отрываться, отделяться от нее. Множество нитей, похожих на паутину, тянется за чужим.

Мамочка, как мне больно! Мамочка, как мне больно! Я не выдержу… я хочу умереть… я уже мертва…

Но боль резко оборвалась, словно висела на тонкой нити. На паутинке. А Зоя еще жива. На ней нет ничего, ни клочка одежды. Валяется содранный колпак, внутри помаргивает огонек связи. Не дотянуться. Или сможет? Она сильная. Когда надо, она очень сильная.

Зоя скребет пальцами по иссохшим костям пола – отсюда, вблизи, не возникает и сомнений – это действительно кости, древние, с присохшей к ним шкурой, которая кое-где пошла лохмотьями, обнажив бугристую поверхность костяка.

Только бы дотянуться до огонька надежды… совсем крошечной надежды… такой крошечной, что только здесь, в темноте, в пустоте, в холоде, в наготе ее и сочтешь надеждой, а не огоньком-обманкой, какие тлеют на болотах, заманивая заблудившихся в топь.

Битва чудовищ продолжается. Их движения так стремительны, что глазам не уследить. Словно неподвижные картинки накладываются друг на друга. Танец. Смертельный танец. Сплетения чудовищных тел, в которых непонятно чего больше – отвращения или мрачной эстетики. Та самая грань уродства, когда не определить – не красота ли это?

Ну, еще немного… ах, вот… Зоя подтягивает колпак. Способность двигаться возвращается в тело.

– Всем… кто… меня… слышит… – пальцы прижимают к горлу толстенький диск звукоснимателя. – Всем, кто меня слышит… Это Зоя… нахожусь на Фобосе…

Она говорит и говорит. Повторяет. Сбивается. Опять повторяет.

Что-то плещется на колпак. Черное. Вязкое. Кровь чудовищ. Кислота.

Нет-нет-нет! Кислота стремительно разъедает стекло, растекается по защитным щиткам. Дымятся провода.

Как же так? Проклятье!

Зоя торопится, говорит, но огонек мигает в последний раз. Все. Сдохло. И в ней пробуждается такая ярость, такая злоба, что в клочья рвет былую Зою, Зою-не-уверенную-в-себе, Зою-в-сомнениях и даже Зою-в-страхе. Рвет, как прислужник Царицы, ее верный клеврет, располосовал пустолазный костюм, эфемерную защиту, всего лишь потакание человеческому, слишком человеческому. Точно так же как остатки былой личности Зои – не больше, чем ненужная оболочка для новой Зои.

Старая, отжившая Зоя исчезает. Оказалась чересчур слаба, чувствительна и наивна. Еще и труслива. Даже не верится, что офицер Советской армии, летчик-истребитель, космист может быть настолько труслив. Прочь! Изыди! Сдохни! Потому что все должны сдохнуть, кому глупость велит встать на пути Царицы Фаэтона.

Ее верный защитник продолжает битву. Противника теснят. Он выдыхается. Не очень-то ему помогают его лезвия. Вот он отбил очередную атаку. Стоит, опустив руки-лезвия. Поводит башкой, следя буркалами, как черная фигура странными покачивающимися движениями перемещается вокруг, выискивая очередное слабое место для удара. Шкура хищника дымится от попавшей на нее крови-кислоты. Бок разворочен, оттуда выдран здоровенный кусок, и что-то студенистое выползает наружу – то ли внутренности, то ли сгусток крови. Полноте, есть ли у него вообще кровь!

Надо же, сколько прошло времени, а эта дрянь жива. Не сгинула в бездне времени и пространстве. Верный слуга своего чудовищного хозяина. Уж тот-то наверняка давно сгнил в своем кокпите, неотрывно наблюдая за ковчегом, который накручивал витки вокруг Красной планеты, не пытаясь высадиться на ней. Туда ему и дорога – в черноту небытия.

Зато она – Царица! – дождалась. Лежала крохотным зернышком, как всегда терпеливая, потому что иного шанса ей не представится. Тот заряд некрополя, что выделился при разрушении материнской планеты, пропал втуне, рассеялся в пространстве, разлетелся в клочья, накрывая другие планеты и спутники, где еще могла теплиться жизнь, а значит, и смерть…

Зоя приходит в себя. Возвращается к себе.

Так, диспозиция… диспозиция не в ее пользу, потому что в пользу Царицы. Битва чудовищ завершается. И отнюдь не вничью. На хищника жутко смотреть, памятуя, как он выглядел в начале схватки. Иссеченная, опаленная, прожженная шкура. Множество лезвий вырвано с корнем, из дыр торчит, подрагивает полупрозрачная масса, как электролит из пробитой гвоздем батарейки. Он не столько наносит удары, сколько пытается увернуться, ускользнуть, поднырнуть.

Зато и верный клеврет Царицы претерпел разительные изменения. Он вырос, распух, стал гладким и блестящим. Он будто напитался силами от усохшего противника. Да так, наверное, и было. Он поглощал некрополе хищника, отнимал его мертвящую силу, чтобы вбить того обратно в небытие.

И вдруг Зоя ощутила, как что-то происходит с ее лицом – будто кость раздробилась на несколько кусков, которые сдвинулись – не больно, но ужасно неприятно. Увидеть бы себя со стороны… нет, лучше не надо… Зоя вцепилась пальцами в щеки, пытаясь унять лицетрясение, но еще острее ощутила, что это не бред, а очередная метаморфоза.

Зачем? К чему?

Щелк-щелк-щелк… Рот наполнился чем-то гладким, острым, Зоя поднесла руку и выплюнула на ладонь зубы. Что-то сжалось в груди. Вот оно… еще плевок, еще зубы…

А изменения продолжаются, спускаются к гортани, обхватывают ее стальным обручем, сжимают, стискивают так, что ни единого звука не вырвется из Зои.

Костяной ход расширяется и переходит в очередную пещеру. Нет, не очередную. В самом центре – нечто, похожее на телескоп, хотя что на нем здесь наблюдать? Ни окна, ни раздвижного купола, только опоясывают пещеру непонятные выступы, будто огромные сифоны, готовые извергнуть сюда… нет, конечно же, не воду, а нечто гораздо хуже, черное, тягучее, липкое.

Зоя бредет к телескопу, к которому прикреплена гондола, собранная все из тех же костей, стянутых пересохшей кожей. Ад таксидермиста. Чучело чудовища, вид изнутри. Щелк! И Зоя сплевывает очередной зуб. Сколько их осталось? Какая разница…

Ноги ощущают волны, что прокатываются через равные, кажется, промежутки времени: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три… Сердце. Будто бьется чужое сердце. Хотя откуда у этих тварей сердце? Нежить.

Это сделано для гигантов. Тусклый багровый отсвет, заполняющий пещеру, скрадывает размеры, чудовищно искажает. Зоя словно ребенок рядом с огромной машиной, на которую ему не терпится взобраться. А тем временем сифоны начинают исторгать черноту, которая разливается по полу, заполняет проложенные в нем желоба, отчего более отчетливо проступает замысловатая картина, а точнее – мандала. Регулярный хаос линий, попытка в рисунке воспроизвести мироздание.

Зоя хватается за выступ, упирается ногами, карабкается. Туда, вверх, в гондолу, которая уж точно не подойдет ей по размеру. Но оболочке не пристало думать о том, о чем следует думать ее содержимому. Оболочке должно выполнять приказы. Приказано лезть – и она лезет. Приказано остановиться – и она послушно останавливается, осматривая с высоты, как черная жижа полностью скрыла пол, а теперь поднимается вслед за ней.

Гондола, строго говоря, занята.

Ганеши. Еще один Ганеши, но на этот раз не обманчиво скульптурно целый, а вполне когда-то бывший живым, пока нечто не вылезло из него, разворотив грудную клетку. Торчат кости, окружая глубокую дыру, и Зоя понимает – вот ее участь и вот ее место. Здесь и сейчас все завершится. Придет к долгожданному финалу. Родильное кресло, непонятно для чего приспособленное под телескопом. Зоя щерится беззубым ртом. Тогда очевидно, зачем ее лишили зубов, – дабы не прикусила язык от боли и не отдала концы раньше времени.

Ну, что ж, пора. Зоя перебирается внутрь гондолы, устраивается в грудной дыре Ганеши, будто это она появилась оттуда в незапамятные времена. Гондола дрогнула, телескоп сдвинулся так, чтобы мутный окуляр находился над лицом Зои. Далеко, рукой не дотянуться. Но это исправимо – окуляр приближается к ней. Ничего не понятно. Молочная бледность. Ага, сдвигается вниз, к груди, к животу. Останавливается. Все правильно – центр управления там. А что делать ей? Прощаться с жизнью? Она уже так от нее отвыкла, что и прощания ни к чему.

Черная жижа перетекает через бортики гондолы, вязкими струйками сбегает к мумии Ганеши, поднимается выше, приближается к Зое. Но ей все равно. Она обездвижена. Она наблюдает, как по массивной трубе забегали крохотные огни, а из раструба в потолок ударили лучи света. И вот там прорисовалось округлое, медленно вращающееся, голубое, знакомое. Земля! Голограмма? Или действительное изображение? Какое четкое и точное! Такой она видна с вершины Башни Цандера.

Зоя смотрит на Землю. Сейчас зарыдает. Если бы она могла рыдать. Разве что в глубине пока еще человеческой души.

Но что это?

Земля удаляется, уступая место Марсу, а рядом с ним – Фобосу. Спутник все ближе, ближе, пока не становится виден каждый камень.

Каменистая поверхность вспучивается, из нее выползает нечто, чему и слово подобрать трудно. Похоже на бутон цветка, плотно сжавший покрытые густым ворсом лепестки. Цветок, сделанный из грубой, мясистой плоти. Он прорастает, поднимается, а за ним тянется колючий стебель. Стебель распухает, лопается, брызжет черным, а бутон плывет вверх, в звездное небо. Плывет неохотно, хаотично вращаясь, и даже не верится, что он сможет оторваться от Фобоса. Но через мгновение цветок напружинивается, в нем возникает внутренний тонус, верхушки лепестков слегка отгибаются, и отсюда видно, как там, внутри, что-то тускло разгорается.

Зоя на сто процентов уверена – куда отправится цветок.

К Земле.

И вовсе не как символ дружбы и доброй воли.

Наоборот.

Символ ненависти и злой воли. Который должен быть опылен неистовым всплеском некрополя, чтобы вобрать в себя его, дабы здесь, на Марсе, породить плод смерти, который фаэтонцы спутали с жизнью.

И хочется кричать от увиденного, визжать, биться в истерике, но черная жижа заливает ее, охватывает в свои липкие объятия, сжимает, лишает даже самых крохотных, остаточных ощущений своей личности, своего тела. Жижа проникает внутрь, достигает того, что зреет в ней, и мучительная агония прекращается.

Зои больше нет.

Точнее – она везде. В каждой точке ковчега. В каждом коридоре. В каждой пещере. Вот зачем ей нужно столько глаз! Чтобы увидеть все разом. И принять управление. Потому как только глупая Зоя могла принять гондолу и телескоп за гондолу и телескоп. А что мог бы подумать первобытный дикарь о микроскопе? Которым он и гвоздь не смог бы забить ввиду отсутствия оного.

Управление ковчегом принято.

За дело.

 

Глава 32

Вас вызывает Деймос

Борис Сергеевич сидел в командирском кресле и смотрел, как по зеленому экрану радиолокатора ползет светлая точка. Капсула с Армстронгом и Паганелем. Приближается к Фобосу. Туда, где скрылась капсула с Зоей и двумя… двумя… черт, даже и не знаешь, как их точно назвать! Чудовищами – слишком отдает пионерской страшилкой. Инопланетными организмами – статьей из научного журнала, которую обязательно напишет и опубликует Полюс Фердинатович. Просто – инопланетянами? Да и не двое их, а уже трое, только последний пока не перешел в активную стадию существования, как научно формулирует академик Гансовский.

– Командир, – вдруг напряженным голосом позвал Биленкин. – Что-то происходит…

Борис Сергеевич отставил недопитый стакан, внимательно посмотрел на экран радиолокатора. Вроде без изменений. Хотел переспросить пилота, но только теперь заметил, что Игорь Рассоховатович смотрит на экран визуального контроля. Экран, на который внешние камеры передавали телевизионное изображение серой глыбы Фобоса с глубокой вмятиной на боку.

Из этой вмятины на их глазах прорастал огненный цветок. Плотно сбитый из пламени стебель, а на его кончике – полураскрытый бутон, сияющий так ослепительно, что не справлялись фильтры на объективах камер. Бутон вздымался на стебле все выше и выше, и казалось, он будет расти до самого Марса, но тут перед ним пространство лопнуло, брызнуло серыми каплями, охватило цветок и откусило его.

– Ам, – непроизвольно сказал Биленкин. – Съело. Командир, это что?

Борис Сергеевич бросился к счетно-решающему устройству, защелкал клавишами и, притоптывая от нетерпения, дождался, когда в выходном отверстии появится перфолента. Полностью декодировать через привинченный к пульту оператора дешифровщик он не стал, считывая отверстия и на ходу переводя их в цифры.

Так и есть!

– Старт загоризонтника, – сказал Мартынов. – Спектр идентичный.

– Откуда здесь американцы… – начал было Биленкин, но осекся.

Мартынов теперь уже внимательнее просмотрел перфоленту от начала до конца.

– Это не американцы. И вообще не люди. Это загоризонтник фаэтонцев.

Биленкин пригладил взлохмаченные волосы.

– А где тогда Зоя? – спросил маленький пилот, вглядываясь в экран, будто стараясь разглядеть крошечную капсулу. – И куда ушел загоризонтник? Почему ничего не передают… Нет, пошел сигнал, – он прислушался к доносящемуся из наушников. – Армстронг и Паганель тоже заметили старт загоризонтного корабля. Они нашли место посадки капсулы. Десять километров на пять градусов от полярного азимута. Скорее всего, там еще одна точка входа внутрь Фобоса. Им садиться, командир?

– Нет, пусть остаются на орбите и ждут. Игорь Рассоховатович, отправьте срочную радиограмму в ЦУП. Сообщите, что мы наблюдали старт загоризонтного корабля, предположительно фаэтонцев. Вероятная цель – Земля. Пускай приводят в готовность все космические оборонные системы.

Пальцы Биленкина забегали по кодировочной панели, набирая текст радиограммы.

– Земля? Что они забыли на Земле? Зачем им Земля, когда целый Марс под боком?

Мартынов не ответил. Он думал о том же, и все предположения, которые приходили в голову, ему не нравились.

– Командир, командир, – голос у пилота вновь стал напряженным.

Что еще? Очередной загоризонтник? Многовато их в последнее время…

– Слушайте, командир, – Игорь Рассоховатович щелкнул тумблером, переключая передачу на общий канал.

– Вас… вызывает… Деймос… вас… вызывает… Деймос… ответьте, используя данную частоту… вас вызывает Деймос… – механический, монотонный голос. Так могла говорить счетная машина или педальный арифмометр.

– Только сейчас нащупал, – почему-то шепотом пояснил Биленкин. – Отвечать?

Мартынов кивнул.

– Деймос, слышу вас уверенно. Говорит старший пилот корабля «Красный космос» Биленкин. Кто вы? Ответьте – кто вы?

– Я – Деймос, интеллектуальная система управления кораблем, – несколько бодрее произнес голос.

Мартынов наклонился к микрофону:

– Деймос, говорит командир корабля «Красный космос» Мартынов. Вы находитесь на малом спутнике планеты? Мы правильно вас поняли?

– Вы поняли правильно, Мартынов… Я – Деймос… Система специального назначения и слежения…

Мартынов и Биленкин переглянулись. Что ни день, то сюрпризы. Но сегодня сюрпризы шли плотным косяком.

– Что вы хотите, Деймос?

– Я – Деймос… я ничего не хочу… я уполномочен отвечать на ваши вопросы… задавайте вопросы…

Биленкин даже ладони потер:

– Вопросы, это можно. Уж чего-чего, а вопросов у нас целая куча. Алло, Деймос, кто вас уполномочил давать ответы на наши вопросы? Кто ваш хозяин?

Пауза. Потом монотонный голос вернулся:

– В ответе отказано. Задавайте вопросы… я уполномочен отвечать на ваши вопросы…

– Вот ведь железяка, – Биленкин растерянно почесал затылок.

– Некоторое время назад мы наблюдали старт загоризонтного корабля с Фобоса. У вас имеется информация – куда он направлен? – спросил Мартынов.

– Я – Деймос. Такая информация имеется. Уничтожитель направлен к Голубой… к третьей планете от Солнца…

– Я услышал то же, что и вы? – повернулся к Биленкину Борис Сергеевич.

Горло у Игоря Рассоховатовича пересохло. Он сглотнул.

– Кажется, он назвал… Уничтожитель, – выговорил Биленкин. – Командир, мне такое название не нравится.

– Поясните цель Уничтожителя, – вернулся к микрофону Борис Сергеевич. – Почему он направлен к Земле, к Голубой?

– Я – Деймос, цель Уничтожителя – уничтожать. Цель посылки к Голубой – возрождение цивилизации Фобоса на Красной.

Мартынов щелкнул тумблером и проговорил по интеркому:

– Полюс Фердинатович, прошу срочно явиться на мостик, необходима ваша помощь. – И Биленкину: – Готовьте срочное сообщение в ЦУП, необходимо передать то, что мы услышали об этом Уничтожителе.

Когда в рубку вошел Гансовский, судя по виду поднятый из постели – встрепанные волосы и постоянные зевки, которые он прикрывал ладонью, Мартынов кратко ввел его в курс дела. Остатки сна немедленно покинули академика. Он подобрался, скользнул цепким взглядом по расшифровке уже состоявшегося сеанса и ткнул пальцем в последнюю фразу, которую успел передать Деймос, прежде чем уйти в тень Марса.

– Нужно выяснить, что имеется в виду под восстановлением этой самой цивилизации, – сказал академик. – Или это какой-то эвфемизм? Или неточный перевод?

– Непохоже. – Мартынов тоже перелистал расшифровку. – Деймос вполне конкретен в своих ответах и имеет в виду именно то, что говорит. Между возрождением цивилизации и Уничтожителем – прямая связь. Которую мы не успели выяснить.

– Время теряем, – пожаловался Биленкин. – И зачем только планеты – круглые? Были бы плоскими, стояли бы на трех слонах, на черепахе, тогда бы и ждать не пришлось.

– Орбитальные ретрансляторы попробуй задействовать, – сказал Мартынов. – По коммутирующим каналам с переключением частот и усилением.

– Ага, ага, – Биленкин продолжал выбивать на пульте замысловатую мелодию из клавиш, тумблеров и верньеров настройки частот. – Уже понял, делаю, командир. Сейчас Деймос у нас перейдет на круглосуточное вещание, как «Интервидео». Сейчас, сейчас, – с угрозой в голосе повторил пилот.

– Я – Деймос, я – Деймос, я – Деймос…

– Деймос, слышим вас хорошо, – проговорил Биленкин. – С вами установлена постоянная связь через наши спутники. У нас много вопросов. Командир?

Мартынов сидел прямо, опустевшая кружка – на пульте, убрать некогда.

– Деймос, говорит командир корабля Мартынов. Объясните нам, как связаны Уничтожитель и возрождение цивилизации Фаэтона. Что должен сделать Уничтожитель на Земле, то есть на Голубой?

– Я – Деймос, отвечаю. Уничтожитель должен уничтожить Голубую для получения некрополя критической напряженности. Генерация некрополя такой напряженности позволит запустить механизмы Фобоса и Красной. В результате начнется заселение Красной колонистами с Фаэтона. Данный процесс необратим и представляет угрозу для Голубой и ее обитателей.

– Почему вы сообщаете об этой угрозе для нашей планеты только сейчас? – спросил Мартынов. – Что мы можем предпринять для ее ликвидации?

– Я – Деймос. Для ликвидации угрозы уничтожения Голубой и предотвращения возрождения цивилизации Фаэтона на ваш корабль был послан организм-полиморф. Его задача состояла в ликвидации главного источника угрозы – Царицы.

– Значит, вы хотели убить одного из членов нашего экипажа? – не выдержал Гансовский. – Это, знаете ли… это не выход! Так нельзя! Человеческая жизнь… бесценна!

– Я – Деймос. Ликвидация Царицы или ее носителя – безусловный приоритет моих действий. Контраргументация не допускается. Приоритет. Безусловный приоритет… Решение связаться с вами напрямую принято в результате провала первоначального плана. Ликвидация Царицы не произошла. Организм-полиморф не смог преодолеть защиту Царицы.

– Молодец, Зоя, – прошептал обрадованный Биленкин, – знай наших!

– Что сейчас происходит на Фобосе? – быстро спросил Борис Сергеевич.

– Я – Деймос, связь с организмом-полиморфом утрачена. Последним сообщением организм-полиморф информировал о неудаче. Оценка вероятности его гибели ноль восемь или ноль восемь один. Поэтому принято решение задействовать резервный план.

– Хорошо, Деймос, мы готовы помочь, – сказал командир. – Тем более это напрямую связано с предотвращением угрозы Земле и спасением нашего товарища.

– Я – Деймос, благодарю за ваше решение содействовать выполнению миссии. Прошу переобозначить ваши цели. Цель спасения Голубой и цель спасения члена экипажа – носителя Царицы являются в данной стратегической игре недостижимыми одновременно.

– Что за черт?! – изумился Биленкин. – О чем он толкует? Что Земля все равно погибнет, как бы мы ни трепыхались?! Ничего себе расклад!

– Мы могли его неправильно понять, – сказал Полюс Фердинатович. – Особенности диалекта машины…

– Деймос, поясните – вы считаете, Уничтожитель все равно уничтожит Землю? – командир поднял ладонь, призывая пилота помолчать.

– Я – Деймос, мои расчеты точны. Голубая и носитель Царицы – элементы возмущения прогноза. Основная цель воздействия – тессеракт, который находится у Царицы. Он является ключом к запуску системы возрождения цивилизации Фаэтона на Красной. Необходимо предотвратить его инициацию.

– Ага, наплевать на угрозу Земле, забыть о Зое и заниматься только этим дурацким тетра… тес-сер-актом, – выговорил Биленкин. – Чужими руками каштаны из огня таскать.

– Деймос, согласно вашим расчетом, что сейчас предпримет Царица? – спросил Полюс Фердинатович.

– Я – Деймос, согласно моим расчетам, Царица со своим носителем и тессерактом высадится на поверхность Красной. Объект необходимо доставить в центр инициации, который расположен в одном из городов Красной.

– Что за города?

– Как они смогут высадиться?

Вопросы от Гансовского и Мартынова прозвучали почти одновременно. Деймос сделал паузу, вероятно решая, кому отдать приоритет.

– Я – Деймос, для высадки на Красной использовано транспортное средство с вашего корабля.

– Ну да, как же, – возразил Биленкин. – Капсула для посадок не предназначена. Шкура у нее не такая дубленая. Невозможно на капсуле совершить посадку, командир.

– Деймос, на капсуле, которая находится у Царицы, на Марсе сесть невозможно. Он сгорит в атмосфере, – сказал Борис Сергеевич.

– Я – Деймос, сообщаю о вашей ошибке. Ошибка. Ошибка. Ошибка. – Биленкин поморщился и демонстративно приложил ладони к ушам. – Посадка уже началась. Фиксирую начальный этап посадки на Красную. Точка входа с координатами четыре пять два один шесть девять. Расчетное место касания поверхности Красной пока не удается точно определить…

– Что за черт! – Мартынов склонился над экраном локатора, но зеленый луч, описывающий круги по часовой стрелке, не обнаруживал ни одной, даже самой крошечной помехи. – Ничего не видно!

– Э-э, уважаемые, – нерешительно начал Полюс Фердинатович, – почему бы не опробовать наши гравитационные ловушки? Если капсула недоступна для обнаружения радиосигналами, то ее можно нащупать по гравитационному возмущению. Масса, конечно, маловата, но чувствительность прибора…

– Добро, – сказал Мартынов, – хоть по кофейной гуще гадайте, но найдите капсулу.

Полюс Фердинатович поднялся по лесенке в гондолу астрофизической лаборатории и принялся колдовать над приборами. Между тем Мартынов вновь склонился над экраном локатора. Луч помигивал, зеленые цифры в индикаторе частоты с легким треском переключались.

– Кажется, что-то есть, – сказал Полюс Фердинатович. – Объект с близкой массой к массе капсулы. Хотя… странно…

– В чем дело, Полюс Фердинатович?

– Показатели пляшут. Не могу понять, в чем дело: нижний предел соответствует параметрам капсулы, а вот верхний… верхнего предела вообще нет… прибор зашкаливает… такое ощущение, будто там черная дыра, сингулярность…

– Деймос, Деймос, – вызвал Борис Сергеевич таинственного собеседника. – Вы можете уточнить параметры тессеракта? Какой массой он обладает?

– Я – Деймос, вопрос не имеет смысла. Объект не обладает массой. Его масса бесконечна. Его масса пренебрежимо мала. Данный объект не поддается физическим определениям.

– Вот он и попался, – сказал Борис Сергеевич, – Полюс Фердинатович, вы все поняли?

– Да, Борис Сергеевич, принимайте координаты.

– А я ничего не понял, – опять же себе под нос пробормотал Биленкин, но на объяснениях настаивать не стал, а достал стеклограф и принялся наносить диктуемые академиком координаты на прозрачную поверхность.

– Я – Деймос, – вновь прозвучал механический голос, – информирую, что мною предприняты шаги по экстренному исправлению ситуации.

– Уж не ракетой ли он хочет по ним шарахнуть? – обеспокоился Игорь Рассоховатович, отрываясь от планшета, где постепенно вырисовывалась параболическая скрутка посадочной траектории капсулы.

– Деймос, Деймос, о какого рода шагах вы говорите? Прошу не предпринимать никаких действий. Ситуация находится под нашим контролем, – Мартынов бросил взгляд на планшет. – Мы перехватим тессеракт, обещаю вам. Это в наших же интересах. Ракетного удара по челноку мы не допустим! Вы слышите? На борту «Красного космоса» находятся системы перехвата ракет. Мы их активируем.

Биленкин недоуменно посмотрел на командира, но тут же все понял. Никакого оружия на борту корабля, конечно же, не имелось. Борис Сергеевич, говоря карточными терминами, блефовал. Ради спасения Зои.

Находящиеся в рубке люди, да и вообще никто во Вселенной, не могли видеть того, что сейчас происходило в недрах Деймоса, где в гондоле управления лежало существо и почти человеческим движением растирало себе подбородок. Все же утомительно изображать из себя бездушное счетно-решающее устройство. Изображать так, как могли ее себе представить те примитивные существа, что явились к Красной и вообразили, будто на равных способны включиться в стратегическую игру, идущую уже сотни тысяч оборотов Красной вокруг светила. Но даже в них можно найти помощников, подумало существо и хоботком повернуло к себе один из индикаторов с пульсирующим светом внутри.

Поле коммунизма. Наконец-то Первый коммунист нашел тех, кто тоже генерировал поле коммунизма. А то, что они так примитивны, даже лучше.

 

Глава 33

Марс жестко стелет

«Увидеть Марс и умереть, породив чудовище».

Фраза для начала дрянного рассказа какого-нибудь непрогрессивного западного писателя-фантаста. Вот только все это было не дрянным рассказом, а самой настоящей реальностью.

Садиться на планету на неприспособленном для этого аппарате, наверное, то же самое, что приземляться на утюге. Если только ты ухитришься перед этим утюг поднять в воздух и сделать несколько фигур высшего пилотажа. В космосе проще – он напичкан утюгами, то есть всем тем, что когда-то выведено на орбиту, но к возвращению с орбиты не предназначено. Спутники слежения за погодой, спутники-ретрансляторы, спутники-маяки, спутники-лаборатории, а также многочисленный хлам, который накопился даже на орбите Марса за годы его изучения.

Зоя понимала – свой запас чудес и везения она давно исчерпала. Сколько ей осталось? Минуты? Десятки минут? Капсулу немилосердно трясло. Тяжелый гул давил на уши, и хотелось их заткнуть, но руки держались за рычаги управления, и у Зои мелькало удивление – как же в этой безумной тряске ей удается их не выпустить? Сколько же силы для этого необходимо?

И только затем, скользнув взглядом по ним, вспоминала, что это не она, а – тот, клеврет Царицы Фаэтона, вновь принял облик черной брони, распластался по телу Зои и подчиняется ее командам так, как если бы был единым с ней телом. Вернее, подчиняется лишь тем командам, которые подтверждает его повелительница, считывая из мозга Зои те намерения, что стояли за тем или иным движением. Намерение выжить или намерение погибнуть.

Капсула должна была развалиться. Ее должно было сжечь пламя, что охватило крохотную скорлупку, падающую с небес.

Икар. Назову тебя Икар. Ты – Икар. Ты падаешь с небес. Гордый Икар. Глупый Икар.

Вот мысль, что билась на поверхности сознания Зои. Древнегреческий герой, бросивший вызов богам и поднявшийся к Солнцу. А всего-то нужно было слушаться отца и не подниматься слишком высоко, и не опускаться слишком низко. Зоя – Икар. Отягощенная гордыней, чересчур высоко вознесенная в небеса, ибо даже отца у нее не было, а если бы и был, то разве она послушалась предателя?

И вот – заслуженная кара.

Падение с марсианских небес.

Атмосфера кипела и неистовствовала. Икар кувыркался и падал, падал, падал. Того чуда, которого хватало на то, чтобы не сгореть в плотных слоях, не хватало на стабилизацию траектории.

Зою посадили в центрифугу и принялись раскручивать до десяти жэ, до двадцати жэ, до ста жэ, будто не на Марс ей предстояло упасть, а на Юпитер.

Не надо.

Мамочка.

Не надо.

Хруст. И тесный мирок капсулы пошел трещинами.

Дед бил-бил, не разбил. Баба била-била, не разбила. Упало яичко с высоты двухсот километров на планету и разбилось.

За такую посадку надо гнать поганой метлой из отряда космистов, сказал инструктор Иванченко.

Может, переэкзаменовка?

Когда вас размажет по лунному грунту, переэкзаменовка не поможет, сказал инструктор Иванченко.

Как в воду глядел инструктор Иванченко.

Когда капсулу размажет по марсианскому грунту, не поможет даже чудо. Чудо – субстанция тонкая и быстро иссякающая. Его хватило на спуск. Его хватило на падение. Его хватило на то, чтобы стиснуть Зою в стальной хватке, вырвать из пилотского кресла и со всего размаха шмякнуть о скалу, чтобы вдребезги, чтобы мокрого места не осталось.

После падения герою романа полагается себя ощупать, убедиться, что автор не допустил непоправимой ошибки и одарил своего протагониста лишь незначительными ушибами и синяками.

Но Зоя не была, к сожалению, книжным героем. Вряд ли о таких, как она, вообще пишут книги. Да и не могла она пошевелиться. Тело будто исчезло. А вернее – обратилось в камень. Огромный, тяжелый, неподвижный. Я памятник себе воздвиг нерукотворный… Памятник погибшему при посадке космисту.

Остается вот так лежать, разглядывая фиолетовое небо.

Небо Марса. В котором еще виднелась дымная полоса.

Падение Икара.

Если скосить глаза, то можно увидеть красноватые скалы, угрюмый песок цвета свернувшейся крови.

И обломки. Множество дымящихся обломков, в которых невозможно узнать капсулу. Капсулу, совершившую невозможную для нее планетарную посадку.

Зоя ощутила к ней почти нежность. Не хотелось и думать, что источник чуда – некрополе высокого напряжения, которое генерировали Царица и ее клеврет. Хотелось думать, что ее спасло от сгорания в атмосфере все же поле коммунизма, которое было заложено в крошечный космический аппарат трудом сотен и тысяч советских инженеров, конструкторов, рабочих, испытателей. Их энтузиазм, альтруизм, дружелюбие, трудолюбие, чувство локтя, приверженность идеалам добра и справедливости в очередной раз совершили чудо вопреки косной природе.

Вот только воспользовались чудом не самые достойные. А если без экивоков – самые недостойные. А если говорить прямо и откровенно, как на товарищеском суде, перед лицом своих товарищей, – она, Зоя, недостойна совершившегося чуда.

Хотелось заплакать.

От одиночества.

И умереть.

От стыда.

Но только от стыда, а не вот так – как раздавленная каблуком гусеница, которой не удалось превратиться в бабочку.

И еще… еще мучило, грызло, подтачивало… о чем и думать не хотелось, но оно билось среди спутанных мыслей, пытаясь прорваться наружу…

Первый человек на Марсе.

Вот самое страшное.

Это как если бы первым космистом стал фашист. А первой женщиной, полетевшей в космос, – продажная девка из трущоб Нью-Йорка. Как бы тогда пошло освоение космического пространства? Без широкой гагаринской улыбки? Без простого и доброго лица Терешковой? Высокого лба интеллектуала Леонова?

И вот она в этом ряду. Зоя Громовая – первый человек на Марсе. Если быть точнее – первый человек, упавший на Марс. Не по своей воле. Не по своим заслугам. Всего лишь злейшее стечение обстоятельств. Точнее – длинная череда предательств и измен, лжи и умолчания, гордыни и зависти.

Какое будущее ждет этот мир, в который первым явился настолько порочный человек? Да и человек ли вообще?!

Зоя перевела взгляд в небо, где дымные следы падения обломков уже рассеялись до тончайшей кисеи редких облачков.

Буря. Пусть сильнее грянет буря. Спасение – песчаная буря, регулярно укатывающая поверхность планеты до первозданного состояния. Она скроет ее, Зои, позор. Ее наглое похищение чести оказаться первым человеком, который ступит на Марс.

Она шевельнулась.

Что это? Неужели… Нет, тело все еще как камень, но этот камень кто-то толкал. Раскачивал, сдвигал. Выбирался из-под него.

Жив курилка. Еще один первопроходец. Под стать первому, даже честнее, чем первый. Он хоть не рядится в облик спортсменки, комсомолки и просто хорошей девушки. Он ужасен и безобразен. Черен, слеп, зубаст и членистоног. Форма, соответствующая содержанию.

Чужой.

Хотя какой же он чужой? Кому – чужой? Он – клеврет. Он спасал и защищал ее, Зою. Не щадил членистых ног своих, брюха своего, крови своей кислотной, оберегая Зою, не давая повредиться.

Да, не ради Зои, конечно же, а ради того, что в ней зреет.

Он склоняется над ней, что-то делает с ее телом, и внезапно слабые токи прокатываются от пяток до макушки. Зоя вздрагивает, и скорбное бесчувствие покидает ее. Словно рухнула плотина. Словно она проснулась. Словно эфемерную душу вновь вернули в сосуд, где та и пребывала.

А вслед за этим – ужасная боль.

Мамочка, мамочка, мамочка! Ей хотелось кричать, разинув рот, но пустые легкие ничего не могли прокачать через голосовые связки. Так выловленная рыба, которую потрошат на уху, ничего не может сказать, сколь бы широко ни открывала рот.

Что с ней? Почему же так… больно?! Нет-нет… боль – не то слово… неправильное слово… чересчур небольное слово боль… какое-то другое… нет… не думать… смотреть… отогнать…

Сквозь пелену адской муки Зоя пыталась рассмотреть – что же делает тварь с ее телом. Пожирает заживо? Похоже… очень похоже… вцепилось жвалами в ее вывернутые кишки и медленно, но верно превращает их в фарш, которым будет питать новоявленную Царицу Фаэтона… нет… уйди… изыди…

Зоя уперлась в землю пяткой и сделала попытку отодвинуться от склоненного над ней клеврета. Она знала в себе эту особенность – боль заставляет двигаться. Она никогда не могла просто лежать и ждать, когда боль пройдет. Ей нужно обязательно встать и ходить. Даже когда у нее случился приступ аппендицита, она ходила из угла в угол комнаты, ожидая карету «Скорой помощи».

Зоя медленно выпрямила ногу, добавив каплю к бесконечной боли. Что такое капля в бесконечности? Ничто. А вот тело, кажется, сдвинулось. Голая спина ощутила мелкие камушки, которые прокатились по коже.

Что-то он долго ее жрет… секунды тянутся за секундами, а тварь ее жрет и жрет… Смакует? Не может распробовать человеческую плоть? В ней-то этой плоти – раз и обчелся.

По фиолетовому небу ползли желтоватые полосы. Словно помехи по экрану телевизора.

Локоть. Где локоть? Вот он. Подтянуть одну руку. Ослепнуть от приступа адской боли. Или это марсианская ночь? Нет… глаза проглядывают мельтешение серых мух и белых червей, которые расползаются в стороны, открывая вид на небо. Небо, откуда она упала и куда ей больше не подняться. Никогда.

Жуткое слово – никогда.

А вот и второй локоть. И его в такую же позицию.

Рычаги.

Как говорила мама? Когда она, забывшись, ставила локти на стол? «Убери рычаги, еще не учительница». Почему именно учителям разрешено ставить локти на стол, мама не рассказывала… мама… мамочка…

Вот так. Приподнимаюсь. А ты как думал? Сожрать меня всю? Нет уж. Не дам. Что это? Что это?! Такое надутое… багрово-синее… с пупком… огромное, как у беременных тройней… ха-ха, разве она видела беременных тройней? Нет. Но их животы выглядят именно так.

Зоя смотрит на заслоняющий все живот. Будто солнце встает над горизонтом. И не здесь, на Марсе, а там – на Земле. А из-за встающего солнца вдруг возникает тень, и Зоя еле сдерживается, чтобы не опрокинуться вновь на спину, только бы отодвинуться от этой безглазой башки с раззявленной пастью, из которой свисают какие-то окровавленные куски.

Ну нет, тварь. Чужая тварь. Я имею право смотреть на то, что ты делаешь со мной. Я не из тех, кто зажмуривает глаза, когда ему зашивают на руке пустяковую рану. Я и на операционном столе готова смотреть, как мне вырезают аппендицит. Это пока мое тело. Ты поняла, тварь? Мое!

Прочь! Изыди!

Живот сотрясается. В него бьют изнутри. Как оно будет рождаться? А, мама чудовища? Как ты желаешь дать жизнь Царице Фаэтона? Так же как Багряк дал жизнь клеврету, что приложился вытянутой безглазой башкой к ее выпирающему животу?

И Зоя смотрит, как вспученный живот взрывается. В полном смысле этого ужасного слова. Разлетается ошметками. Брызжет в стороны. Раскрывается чудовищным кровавым цветком, изнутри которого появляется нечто скукоженное, черное, сложенное, стиснутое, как плотно упакованная игрушка, которая сейчас, когда с нее срезали подарочные ленточки, начнет расправляться, раздуваться, наполняться.

Клеврет подхватывает это членистыми лапами, осторожно, почти нежно. Счищает слизь и кровь, а это тянется к нему недоразвитыми лапками, разевает неожиданно крохотную пасть, и новоявленная нянька все понимает, подносит новорожденную к жвалам и отрыгивает ей полупереваренную пищу, будто птица, выкармливающая птенца.

Из плоти человеческой рождена, плоть человеческую вкусившая.

Как там говорили мракобесы-церковники?

Бог-отец и Бог-сын?

Вкушайте плоть мою, пейте кровь мою?

Евангелие от Зои?

Лгут церковники, все лгут. Когда тебя пожирают, это не передает ни капли, ни грана тебя самого тому, кто вкушает плоть твою.

Каннибализм. Вот что такое ваша религия.

Странное безразличие.

Она есть, ее – есть, и ее нет.

Боль есть. И ее тоже нет.

Ничего нет, кроме фиолетового неба, по которому катится, кувыркаясь нелепо, крохотный камешек Деймос, а вслед за ним тянется, сгущается, напитывается песком, взметаемым приливной силой, очередная буря. Которая скроет все, что осталось от Зои. Погребет первого космиста, упавшего на Марс. И давшего жизнь чудовищу, которое отберет Марс у человечества.

Клеврет топорщится. Новорожденное чудище ползет по нему, медленно перебирая рудиментарными лапками, а клеврет изменяется. Переживает очередной метаморфоз.

Превращается в то, чем он и был всегда, – всего лишь скакуном для наездника. Царица устраивается на его загривке. Лапки входят в отверстия в его слепой башке, спинные щитки плотно смыкаются, удерживая Царицу словно в седле. Она еще переваривает полупереваренное, зеленая жижа капает на клеврета из ее пасти. Вместе они кошмарнее, чем по отдельности. Воплощенный идеал кошмарности.

Клеврет ходит кругами, наклонив безглазую, черно-полированную башку к разбросанным обломкам модуля. Ищет. Вынюхивает. Роется. И находит.

Тессеракт.

Вытягивает его из песка и ловко погружает позади себя, перебирает лапками, принайтовывая ношу черной нитью, что вытягивается из оконечности брюшка.

Вот и все.

Пришел час прощания. Живые живут дальше. А у мертвых собственные пути. Длинные и извилистые.

Симбиот пододвигается к Зое, склоняется к ней. Неужели чудовища настолько милосердны, что на прощание все же даруют ей смерть?

Оторвет голову, как поступают самки богомола со своими самцами?

Почему бы и нет? У выпотрошенной куклы оторвут фарфоровую голову. Так мальчишки-хулиганы отнимают у девчонок их игрушечных детей. Из злобного баловства.

Однако милосердие им все же неведомо.

Уходят. Удаляются. Исчезают. Спускаются вниз с самой высокой горы в Солнечной системе. Что там Эверест! Жалкий восьмитысячник. То ли дело Олимп! Двадцать один километр. И не просто гора. Вулкан. Огромнейший вулкан, в незапамятные времена извергавший лаву, но теперь почти весь укрытый снегом. Еще один резервуар воды на иссохшей планете.

А новые жестокие боги сходят с Олимпа в свои владения. Начав свое правление с жертвоприношения чужака. Ибо так будет со всяким, кто без спроса войдет в царство фаэтонцев.

 

Глава 34

Марсианский прибой

Боли не осталось. Только ощущение странной пустоты. Возможно, так чувствует себя рыба со вспоротым брюхом, которую бросили на берегу реки, не сунув в котел с ухой. Волна накатывала за волной, песок вокруг шевелился, но Зоя равнодушно смотрела в темно-фиолетовое небо, на котором все ярче разгоралась звезда.

Фиолетовое небо с желтыми полосами далекой пыльной бури полыхнуло огнем. Словно далекая гроза, настолько далекая, что грохот приходит с большим опозданием. Лежишь и считаешь: раз, два, три, четыре, пять… Считаешь и ждешь, когда же воздух наполнится низким гулом. На Земле просто – число секунд поделить на три. Очень удобная скорость звука. Тридцать секунд – почти десять километров. Далеко. Слишком далеко.

Определенно гроза.

Может, еще и дождь ливанет? Вот здесь. На вершине высочайшей горы двух, а то и трех планет. Ты не только первый человек, упавший на Марс. Ты, Зоя, еще и первый человек, покоривший высочайшую вершину трех планет. Почетный марсианин и почетный альпинист. Места на груди не хватит для медалей.

Вот и молния.

Какая крохотная.

Искорка.

Вспыхивает и разгорается.

Все ярче и ярче.

Ближе и ближе.

Царица била-била, вдребезги разбила, а она почему-то еще жива.

Теперь разгневанные марсианские боги-олимпийцы метнули в нее молнию. Которая испепелит. А прах развеется по Марсу. Первый человек, чей прах развеян по Марсу.

Или… все же не молния? Не огонь небесный? То есть небесный, но не огонь, а всего лишь… работа дюз! Зигзаги маневров… нет, непохоже… слишком дерганые, непредсказуемые… наверное, и я так садилась… на честном слове и на одном крыле…

Помощь!

Огонь ближе и ярче. И гул. Да, гул. Как он решился все же садиться? На честном слове. Вот еще маневр… Двадцать километров над уровнем поверхности. Не бог весть что, но все же. Драгоценные секунды. Когда обшивка прогорает, счет идет на секунды.

Последний тормозящий импульс, и капсула опустилась на бугристую поверхность. Тишину нарушает треск остывающей обшивки. Капсула похожа на раскаленное металлическое яйцо, только-только извлеченное из огня, – багровое, пышущее жаром. Его бы в воду, но откуда здесь вода?

Баба била-била, не разбила. Дед бил-бил, не разбил.

Яйцо взяло и раскололось само. Огненные ошметки разлетелись в стороны. Нагар. Будто багровеющие лепестки, устилающие путь того, кто шагнет изнутри капсулы. Второй человек, только не упавший, а посадивший капсулу на Марс так, как полагается. Почти как полагается. Имелись шероховатости, но следует списать на неприспособленность аппарата для подобных маневров.

Высокий человек в пустолазном костюме. Даже так – громоздкий человек в пустолазном костюме делает шаг из капсулы и уверенным размашистым шагом идет к ней, к Зое. Неудивительно. Приметна издалека. Кто это? Такая знакомая походка. Одновременно легкая и основательная, крепкая. Да, Марс, меньше гравитация, но походка все равно ужасно знакомая.

Человек спешит к ней. Почти бежит, но резко останавливается. Что же ты? Почему? Иди ко мне. Ах да… мой вид… Мой вид испугает кого угодно. Даже бывалого космического волка. Багровые отсветы на колпаке мешают разглядеть твое лицо.

Кто ты? Кто?

Зоя мысленно перебирает членов экипажа, но никто не подходит под стать нежданного спасителя. Чересчур высок и громоздок. Даже пустолазный костюм какой-то нестандартный.

Или он вообще не с «Красного космоса»? Может, прошли годы, десятки лет, и кто-то решил осмотреть вершину высочайшей горы и случайно наткнулся на нее, Зою?

Как такое может быть? Ведь она еще жива? Как она могла прожить столько лет? Или…

Человек опускается рядом на колени и заглядывает ей в лицо. Ах да, на ней же нет колпака. Зачем мертвым колпак? На ней вообще ничего нет. Лицо… багровые отсветы… мешают… Вот так лучше… гораздо…

Зоя не верит собственным глазам.

Антипин!

Ефрем Иванович Антипин собственной персоной!

Здесь.

Рядом с ней.

Значит, все же рай. Вряд ли такой человек заслужил ад.

– Зоя, – губы его шевелятся, ни единый звук не долетает из-под колпака, но Зоя его прекрасно слышит. Словно без труда считывает по губам. – Зоя, ты меня слышишь?

Потом он что-то понимает, одним ловким движением отщелкивает колпак и откидывает его на спину. Глубоко вдыхает тощий марсианский воздух. Даже не воздух, атмосферу.

– Здравствуйте… Ефрем Иванович… рада вас видеть, – вряд ли Зоя говорит, но именно это она думает. С оттенком разочарования. Опять предсмертный бред. Опять немилосердные видения. Когда же прекратятся мытарства? Теперь я точно знаю, куда попадает душа, если церковники не лгут и душа все же существует. Она попадает сюда, в мир смерти, на Марс. Место, где встречаются мертвецы. Сначала Антипин. Кто еще? Санин? Багряк? Отец?!

– Я умерла, – сказала Зоя. На всякий случай. Если Ефрем Иванович не в курсе.

– Смерть – удел одиночек, – сказал Антипин.

– Я – одинока, – сказала Зоя. – У предателя не бывает друзей.

– Не клевещи на себя, – строго сказал Антипин. – У тебя много друзей. Я – твой друг.

– Но ведь вы умерли, – робко сказала Зоя.

– Кто тебе сказал такую чепуху? – расхохотался Антипин. – Разве я могу умереть? Меня всегда можно починить! И тебя можно починить.

– Вы ничего про меня не знаете. – Зоя попыталась улыбнуться, но лицо давно превратилось в посмертную маску. – Вы не знаете, что из-за меня погиб мой лучший друг. Я струсила… а он погиб.

– Не говори так, – Ефрем Иванович покачал головой. – Не клевещи на себя.

– Он отдал мне все, понимаете? Свою жизнь, свою мечту, свое место в жизни. Ведь это он должен был вступить в отряд космистов и полететь на Марс. Он, а не я. И тогда ничего бы не случилось. Ничего. Все было бы хорошо. А я бездарно растратила…

Ефрем Иванович не прерывал. Слушал внимательно. Последнюю исповедь. То, что можно рассказать только еще одному мертвому, а не шаромыжнику в рясе.

– Не наговаривай на себя, – строго сказал Антипин. – Это – не ты, это – он.

Кто он?

– Марс. Он пропитан древней смертью и несбывшейся надеждой, понимаешь? Некрополе высочайшей напряженности. Здесь все вокруг пронизано некрополем. А ты… ты в таком состоянии… – Антипин колебался, подыскивая слова. – В общем, отсюда надо спускаться.

Что у него в руках? Какая-то доска?

– Будем спускаться на этом. – Антипин показал ей нечто, что действительно похоже на доску, а на самом деле – обычная платформа для перемещения малогабаритных грузов на слаботочных антигравах. Работают исключительно в полях слабого тяготения, на Земле практически бесполезны. А вот на Марсе – в самый раз.

– Слишком долго, – говорит Зоя. – И зачем – вниз?

– Когда-то я неплохо катался на горных лыжах. – Антипин наклонился, регулируя платформу, и она повисла над землей. Ловко вскочил, забалансировал. Платформа почти чиркала камень. – Спуск с высочайшей вершины Марса на грузовой платформе – чем не приключение? – Антипин ловко соскочил на землю.

– Ничего не получится, – сказала Зоя. – У вас ничего не получится. Если только это не мой предсмертный бред.

– Бред? Предсмертный? – Ефрем Иванович приподнял брови – будто строго удивился, что лучшая ученица отвечает неправильно на простой вопрос. – Мы, Зоя, материалисты. Мы не верим в существование божественной души, мы верим в силу духа и в силу воли. То и другое нам не занимать. Скоро на Марс сядет «Красный космос», и нам надо поспеть к месту его посадки. Ты готова?

Зоя не успела ответить, как оказалась у него на руках. Она ничем не могла помочь ему, но Ефрем Иванович в помощи не нуждался.

– Так Эрг Ноор нес на «Тантру» Низу Крит, помнишь? – Антипин подмигивает. – А сейчас самый ответственный момент – взгромождение… – они мягко покачиваются, будто на волнах. – Отталкиваемся, отталкиваемся и начинаем ехать. Ой-ей!

Зоя ничего не видит. Только профиль Антипина на фоне багрового неба. И еще ощущение скольжения. Мягкий толчок – включились двигатели платформы. Совсем слабенькие – только преодолеть инерцию. Но для спуска с горы – в самый раз.

Платформа набирала скорость на резких спусках и замедлялась на очередном плато. И когда казалось, что они вот-вот остановятся и придется тратить драгоценный заряд на очередной импульс, плато вновь сменялось спуском.

И еще она могла смотреть назад. На вырастающую в поднебесье высочайшую вулканическую кальдеру. Место ее падения. Окончательного и бесповоротного. Место, где из нее родилась подлинная суть, оставив лишь эту мертвую оболочку, которую зачем-то тащат вниз, будто там, внизу, есть хоть что-то, что может ей помочь.

Она подозревала, что ничего этого нет. Все – бред. Не может ей прийти на помощь Антипин, который не только умер, но и тело его осталось там, в невообразимой дали. Не может никто спускаться на грузовой платформе по склону Олимпа так же, как залихватский островитянин скользит на доске по гребню огромной волны. Не может мертвое тело что-то думать, смотреть, говорить и чувствовать, если, конечно, это не тело заг-астронавта.

Конечно, Марс – странное место, и человечество издавна это ощущало. Одни только каналы чего стоят! Красный Марс. Древний Марс. Только здесь могли жить красавица Аэлита и множество других красавиц и принцесс. И только отсюда спрутоподобные кровопийцы могли отправиться на Землю, чтобы с помощью боевых треножников попытаться ее поработить.

Но самая бурная и безудержная фантазия проигрывает перед тем, чем действительно оказался Марс. Огромная машина возрождения цивилизации, погубившей саму себя. Построенная, отлаженная, взведенная, но так и не запущенная. Часовой механизм, дожидавшийся часа, когда чье-то неосторожное движение запустит последний отсчет.

И вот он щелкает: раз-два, раз-два, раз-два. И лишь глухой не расслышит столь грозного предвестника.

Раз-два, раз-два, раз-два.

– Мы спустились, – сказал Антипин. – Понимаешь? Мы спустились. Перед нами – море. Песчаное море. И волны. Никогда такого не видел – чтобы по песку прокатывались волны. Странное явление.

Ефрем Иванович все еще держал Зою на руках. Как Эрг Ноор Низу Крит. Показывал ей безбрежное пыльное море, по которому ходили песчаные волны. Будто что-то скрывается под песком. Огромные черви. Огромные стеклянные черви, одна из туш которых торчит неподалеку.

Кольчатое тело наполовину выступает из песка. Выпирает стеклянной громадиной. Как купол города, какой представляли себе энтузиасты освоения Марса. Багровые отсветы не позволяли рассмотреть, что внутри. Поднимался ветер и нес клочки пыли.

– Скоро буря, – сказал Антипин. – Нам лучше укрыться в палатке.

Он укладывает ее на плоский камень, выступающий из песка («Жертвенник», – отчего-то мелькает у Зои странная мысль), а сам, словно фокусник, извлекает из распахнутой дверцы на груди… нет, не сердце, конечно же… всего лишь туго свернутый свиток походной палатки. Еще одно чудо советских изобретателей. Хлопок пиропатрона, надувается купол, способный вместить нескольких человек, и не только вместить, но и защитить от бури.

Пока палатка надувалась, Антипин рассматривал выступающее среди пыльных волн тело стеклянного червя.

– Транспортная система, – догадался Ефрем Иванович. – Понимаешь? Транспортная система!

Зоя не понимала. Ей все безразлично. Ей все равно.

– Несколько уровней, – продолжал Антипин. – С десяток уровней. У каждого – своя магистраль… интересно, каков принцип движения тех колес? То, что они – транспорт, и ежу понятно. В центре – гондола, там же пульт… и седалище… да, седалище… Интересно… на какую глубину они уходят? Масштаб, судя по всему, циклопический… Башня Цандера по сравнению с этим – сущий пустяк…

Он продолжал бормотать, говорить сам с собой. Он покорен увиденным.

– Что же должна представлять собой узловая станция? Страшно представить… сотни… сотни уровней. Какую численность населения все это должно обслуживать? Можно попытаться прикинуть… или нельзя? Хотя бы по человеческим масштабам… десяток миллиардов? Нижний предел… чудовищно… иные принципы размножения… неужели Казанский прав? Негуманоидные насекомообразные… яйца… личинки… царица… Муравейник! Или улей! Огромный улей размером с планету. Пчелы или осы? Тогда – осиное гнездо… которое, не дай бог, разворошить…

Антипин размышлял вслух. Делал умозаключения. По капле восстанавливал не только море, но и рыб, его населяющих.

Голос Антипина раздваивался. Зоя слышала то его глубокий бас с легким намеком на заикание – так порой, слегка нараспев, говорят те, кому логопед помог исправить дефект, то в голосе вдруг прорезалось металлическое лязганье, шипение динамиков, и тогда ей казалось, будто это не Ефрем Иванович, а лунный робот Паганель собственной персоной, огромный, железный и нелепо выглядящий даже здесь, на Марсе, а не только в коридорах «Красного космоса».

Может, и нет рядом никакого Антипина? Он – бред, порождение сумеречного сознания. Предсмертное облегчение предсмертных мук. Или – посмертных? Что может доказать, что она жива? Она мыслит. Мыслю – значит, существую. Офицер французской армии Рене Декарт дошел до этой максимы, ночуя в печи сгоревшего деревенского дома. Член экипажа космического корабля «Красный космос» Зоя Громовая повторила это философское открытие здесь, на Марсе, выпотрошенная чудовищным последом древней фаэтонской цивилизации.

– Зоя, держись, – сказал офицер французской армии Рене Декарт, точнее – академик, профессор, писатель, мыслитель Ефрем Иванович Антипин, а еще точнее – лунный робот, заблудившийся по дороге в Луноград и попавший на борт «Красного космоса». – Помощь идет. Я постоянно подаю сигналы о помощи и наши координаты. «Красный космос» обязательно пришлет помощь.

Они так ее успокаивают. Хотя не хуже ее знают, что на корабле не осталось капсул. Остался только марсианский поезд, но его подготовить к посадке быстро не получится. Самая экстренная готовность – сутки. Сутки, которых у Зои нет. Она и так подзадержалась в мертвом теле. То, что из нее вылупилось, в подарок оставило ей поразительную живучесть. Бесконечную агонию, которой все равно наступит конец.

Или это не Царица? Может, это сам Марс? Таково его свойство – быть обителью мертвых душ и мертвых тел? Не материалистично? Противоречит фактам физики и астрономии? Мало ли что противоречит фактам! Она, Зоя, одно огромное противоречие фактам.

– Ефрем Иванович, Паганель, пожалуйста, спасите меня! Спасите! Иначе я ничего не смогу сделать! Не смогу исправить! Не смогу искупить! Зачем тогда все?!

Зое кажется, будто она кричит, но это еще одно наваждение. Металлическое лицо Антипина, мужественное лицо Паганеля наклоняется к ней ближе и ближе, словно хотят приложиться в прощальном поцелуе к ее хладным губам. Так боевой товарищ прощается с погибшим боевым товарищем.

– Откуда ты это знаешь? – хмуро спрашивает человек в выгоревшей на солнце пилотке и гимнастерке. Некрасивое, скуластое лицо с глубоко посаженными в глазницы глазами, будто высеченное из камня неумелым ваятелем. Ваятелем, который еще только учится работать с неподатливым гранитом.

Зоя не сразу его узнает. Точнее, она вообще не узнает, ибо видела этого человека лишь на старых, нечетких фотографиях рядом с мамой – в довоенных шляпах, мешковатых пиджаках и пальто. Лица почти не разобрать, даже если смотреть в лупу, которую выпросила у соседа-филателиста. Вблизи – светлые и темные пятна, лучше – на расстоянии вытянутой руки. Тогда лицо хоть похоже на лицо. Молодое, но такое же некрасивое. Как и у нее самой.

– Папа?

Он оттягивает ворот гимнастерки, крутит головой, выпятив подбородок, словно облегчая зуд в потертостях от узкого ворота, неторопливо копается в карманах галифе, извлекает кисет.

– Сколько нас полегло, так и не искупив своей вины, – скрутив самокрутку, чиркает спичкой и закуривает. – Вот у нас батюшка в деревне все талдычил, что кровь грехи смывает. А если никакого бога нет, то как же нам искупить то, что совершили? А, дочка?

Он? Неужели? Нет, не может быть! Здесь, на Марсе?! Паганель, ты где, Паганель?!

– Твой товарищ отошел на минутку, – выпускает густой клуб дыма, еще раз затягивается с видимым наслаждением. – Хороший он у тебя! Нам бы тогда такого, в сорок первом. Ни пуля его не возьмет, ни граната. Только, наверное, бензина для него много надо? И смазки? Я ведь не спросил, постеснялся, эк, – он снова крутит головой. – Надо было спросить, надо.

 

Глава 35

Буря

Умей Биленкин молиться, он бы молился. А если бы не верил – уверовал. Но Биленкин верил – верил в корабль, в его конструкторов, во всех советских людей, чьим гением и трудом сотворен «Красный космос».

«Красный космос» во второй раз входил в атмосферу Марса. Но теперь ему предстояло не торможение для перехода с гиперболической на эллиптическую скорость, а еще более трудная задача – посадка. Посадка на не предназначенном для этого корабле, да еще в тяжелейших метеоусловиях – Марс встречал «Красный космос» жесточайшей пылевой бурей.

Конструкторами возможность подобного экстренного случая просчитывалась и имелась в виду, но лишь гипотетически. Так самолет при серьезной аварии в принципе способен сесть на воду, если поблизости не окажется взлетно-посадочной полосы, но вероятность этого считалась настолько пренебрежимо малой, что в пухлых томах инструкций описывалась лишь в приложениях к приложениям. Однако космос еще раз доказывал – в нем не работает теория вероятностей, ибо на то она и теория, чтобы приблизительно описывать реальность. Если в космическом пространстве нечто могло произойти с мельчайшей долей вероятности, настолько крохотной, что покажется невероятной человеку земному и неискушенному в математике и суевериях, то это обязательно происходило.

И уж как не им, космическим волкам, этого не знать! Вся экспедиция, начиная с происшествия на орбите Земли, являлась триумфом невероятности. Погоня за «Шрамом», исследование Фобоса, контакт с Деймосом, древняя фаэтонская цивилизация – разве все это не вопиющее опровержение теории вероятности, которая просто алкала отмены и возведения на ее месте нечто вроде теории невероятностей, которую предстояло создать новому, может быть, еще не родившемуся поколению гениальных математиков?

Незаметно для себя они пересекли черту, отделявшую их от мира вероятностных явлений, и оказались там, где пасует математика, где отказывают самые сложные счетно-аналитические машины, а педальные арифмометры смотрятся как архаика.

Именно в этом, по большому счету, и состояла суть того спора, который произошел между членами экипажа «Красного космоса» за несколько часов до того, как Биленкин повел корабль на посадку.

– Во-первых, «Красный космос» не предназначен для полетов в атмосфере, кроме коротких нырков для корректировки траектории, – загибал пальцы Гор. – Во-вторых, мы точно не знаем их местоположения. В-третьих, передатчик у Паганеля маломощный, неизвестно, сколько витков придется сделать над поверхностью Марса, прежде чем… Короче говоря, не-воз-мож-но! И баста!

Это был тот редкий случай, когда Игорь Рассоховатович внутренне соглашался с доводами Аркадия Владимировича. Какой пилот не бережет свой корабль? Нет таких пилотов. Для пилота корабль – нечто особенное, нечто большее, чем просто творение рук человеческих. Корабль – почти живое существо. Как… как… лошадь. Как цирковая лошадь, которую научили делать трюки на потеху публике, но природе лошади подобные трюки претят.

– Мы можем расконсервировать марсианский поезд, – предложил Биленкин. – Ведь именно он для этого и предназначен.

– Сколько для этого понадобится времени? – Варшавянский вытащил изо рта трубочку и внимательно посмотрел на маленького пилота.

Биленкин смутился.

– Ну… сутки, – сильно польстил он возможностям оставшегося экипажа. – И еще тестирование, отработка…

– Не забудьте, для разворачивания поезда на поверхности придется потратить несколько суток, – добавил командир.

– Долго, слишком долго, – покачал головой Варшавянский. – У Зои нет этих суток.

– А может, все не так страшно… – заикнулся было Гор, но осекся под взглядом врача.

Командир встал, взял из щели АЦПУ счетно-аналитической машины распечатанный рулон и расстелил его на столе. Все склонились над картой поверхности Марса.

– Вот, – постучал пальцем по бумаге Борис Сергеевич, – пылевая буря. Точно по расписанию. И мы в это расписание как раз попадаем.

– Куда ни кинь – всюду клин, – пробормотал Игорь Рассоховатович.

– Что от Паганеля? Новые сообщения? – Командир посмотрел на Аркадия Владимировича.

– Передатчик слабый, – словно бы извиняясь, сказал Гор. – Кое-что пробивается, но… все очень отрывочно.

– Откуда поступали сообщения? – Мартынов склонился над картой, где на вершине Олимпа зияли две отметины синим и красным карандашами.

– Триангуляция затруднена, я вытащил всю мощность, какую могли дать спутники, да и то не все, а лишь последних модификаций. Провел корректировку…

– Да не тяни ты! – вырвалось у Биленкина, Гор нахмурился:

– Я объясняю ситуацию, чтобы не возникло ни ложных надежд, ни последующих обвинений со стороны… некоторых лиц, что штурман неправильно проложил путь. Мне можно продолжать, Борис Сергеевич?

– Успокойтесь, Аркадий Владимирович, – командир выразительно глянул на Игоря Рассоховатовича, отчего маленький штурман втянул голову в плечи, изображая высшую для него степень виноватости. – Никто вас не винит. Наоборот, мы полагаемся на ваш громадный опыт и вашу интуицию в условиях трагической нехватки данных.

– То-то, – буркнул себе под нос Биленкин.

– Интуицию? – Гор задрал одну бровь. – Тут не интуиция, тут сеанс черной магии впору проводить, – он опять ткнул карандашом в карту: – Вот здесь и здесь сигналы зафиксированы четко. Отсюда – сомнительно, здесь вообще я склонен записать все в помехи, но САМ дает восемнадцать процентов вероятности, что сигнал имеет искусственное происхождение.

– Интересно-интересно, позвольте, уважаемый, позвольте. – Полюс Фердинатович приложил линейку к отметинам. – Это время фиксации, да?

– Да, – коротко ответил Гор, внутренне напрягшись и ожидая, что теперь еще и академик выскажет свои сомнения в его, Гора, мастерстве.

– Похоже, что наш Паганель, гм, не пешком с горы спускается, так ведь?

– У него целая капсула, – сухо напомнил Аркадий Владимирович. – Вернее, не знаю, насколько она целая, но для такого спуска она может быть пригодна. Да и какая разница? Он спускается, и точка. Хоть на лыжах!

– Хотелось бы на это посмотреть. – Биленкин мечтательно посмотрел в потолок. – Робот на лыжах, а на руках – спасенная дева.

– От Армстронга вестей нет? – спросил Мартынов.

– Паганель оставил его на «Шраме», он попытается запустить загоризонтный движитель и догнать этот чертов Уничтожитель, – сказал Биленкин. – Но шансы на это мизерные… Во время высадки на загоризонтник Зоя и Паганель серьезно повредили заг-мотор.

– У нас нет времени и возможностей вернуть Армстронга на борт, – покачал головой Гор.

Следующие несколько часов предстартовой подготовки прошли в изнуряющем физическом труде. Игорь Рассоховатович даже словечко морское откопал: принайтовить. Сочное и полностью отражающее суть приведения «Красного космоса» в полную посадочную готовность. Предстояло методично обойти все модули и отсеки и закрепить то, что не закреплено, а то, что закреплено, закрепить еще крепче. Начиная от обычных столов и стульев и заканчивая ценным научным оборудованием.

Сам же Биленкин оставался на мостике, готовил посадочную программу, обсчитывая каждый рубеж скрутки на САМ и в душе понимая, что все эти перфокарты и перфоленты немного стоят, как только они войдут в атмосферу и начнется такое, что сразу опровергнет все расчеты, модели и варианты. Это не на Луну садиться, где каждую дрожь корабля отслеживают радиолокаторы, а мощные счетно-аналитические устройства, не чета их бортовой, а настоящие вычислительные монстры, пережевывающие данные со скоростью в сотни тысяч операций в секунду, дадут тебе такую траекторию, что ты ляжешь на космодром Лунограда как в пуховую постель.

И вот «Красный космос» словно огромный, неповоротливый кит нырнул в атмосферу. Чернота окружающего пространства теряла глубину, звезды затуманились, задрожали, будто по небесному своду прокатывалась вибрация. Вдобавок ко всему неожиданно стали шалить гравитационные компенсаторы, отчего экипаж ощутил себя как в самолете, слишком резко пошедшем на посадку.

Космос отступал, но атмосфера, даже такая разреженная, как у Марса, неохотно впускала корабль. Сложность маневра состояла еще и в том, что «Красный космос» на высоте десяти километров над поверхностью планеты должен был перейти в горизонтальный полет, чтобы взять более точный пеленг на точку, где находились Зоя и Паганель.

По кораблю ухнули огромным молотом, и он застонал, как живой. Игоря Рассоховатовича пронзила острая жалость – будто могучая машина на самом деле могла испытывать боль, а он, ее наездник, вынужден эту боль причинять, потому как им надо успеть, обязательно успеть, а потому он продолжал упрямо ввинчивать тушу корабля во все более плотные слои атмосферы на такой скорости, что газ обретает плотность стали.

Вибрация превысила критический уровень, перехлестнула порог, за которым с ней не справлялись никакие компенсаторы. Ремни не спасали – Игоря Рассоховатовича мотало из стороны в сторону, большая голова, будто лишенная соединения с телом, каталась по плечам, отчего маленькому пилоту мнилось, что она сейчас перекувыркнется на темечко и ему придется управлять кораблем будто вверх тормашками.

И только у него возникла тень мысли – не прикусить бы язык, как снизу, под самое его кресло могучий великан нанес такой удар, что ремни впились в плечи, в суставах хрустнуло, а голова, катающаяся по плечам, отправилась на третьей космической скорости куда-то за пределы Солнечной системы. Отсюда, из-за пределов Солнечной системы, из Облака Оорта, маленький пилот, тем не менее, прекрасно видел, что делали другие члены экипажа.

Вот рядом Гор с залитым кровью лицом и ужасной ссадиной на лбу. Рот распущен, глаза выкачены, наушники сбиты набекрень, а он силится их поправить жутко трясущимися руками, которые никак не попадают не то что в эбонитовые дужки и прорезиненные динамики, а вообще промахиваются мимо головы штурмана.

А вот Полюс Фердинатович Гансовский, обвисший в кресле и шарящий в поисках застежки по ремням, потому как ему не терпится встать в этой вакханалии сумасшедшей вибрации и самолично проверить работу атмосферных ловушек, которые тысячу раз могли сгореть, а те, что не сгорели, должны были разлететься к чертям собачьим от невозможной тряски. На счастье академика, застежки он нащупать не может, а потому остается крепко принайтованным к самому безопасному для себя месту.

Командир склонился над пультом, и у Биленкина даже здесь, в Облаке Оорта, екает сердце – неужели и его приложило так, что он потерял сознание? Но через мгновение Мартынов поднимает голову, оглядывает экраны состояния движителей и передвигает на пульте управления рычажки. Это невероятно! Невозможно! Но для него будто не существует такой мелочи, как невообразимая тряска. Каким-то чудом он преодолевает ее! Не поддается ей! Действует точно, уверенно, разве чуть медленнее, чем обычно.

И добрейший доктор Айболит в полном порядке. Лишь костяшки пальцев побелели, так крепко он вцепился в подлокотники кресла. А рядом в специальном креплении желтый чемоданчик с красным крестом. Неужели? Неужели доктор готов по малейшему сигналу отстегнуть ремни, схватить чемоданчик и мчаться по извивающимся, будто змеи, коридорам на помощь?! Невзирая на удары молота по корпусу корабля? Не обращая внимания на возросший тангаж, опасный дифферент и раскачку вокруг оси?! Да, способен! Способен, как и все они, члены экипажа «Красного космоса», выполнять, а самое главное – исполнить свой долг.

Биленкин стремительным метеором возвращается на место из далекого и холодного Облака Оорта, и вовремя – Гор вяло машет рукой, и поначалу Игорь Рассоховатович не понимает его, а потом догадка пронизывает затуманенный вибрацией разум – есть пеленг! Вот он, родимый! Наконец-то! Руки на нужное мгновение обретают непоколебимую четкость и уверенность движений, корабль рыскает вниз, желудок устремляется к горлу, рев рвет барабанные перепонки, могучий удар, хруст и чудовищная тишина.

Игорь Рассоховатович, разлепив глаза, не сразу понимает – то, что он воспринял как тишину, всего лишь прекращение той могучей дрожи, которая сотрясала круп… тьфу, корпус корабля. А звуки никуда из корабля не исчезли, и это свидетельствовало, что, как минимум на восемьдесят процентов, посадка прошла успешно.

– Поз… поз… вляю… – пробормотал рядом Аркадий Владимирович, трясущейся рукой ощупывая лысину и лоб. Вот пальцы наткнулись на рану, и лицо штурмана скривилось от боли. – Великолепная посадка, – добавил он более внятно, и Биленкин воспринял его слова не как иронию, а как объективную оценку своего мастерства. По крайней мере, ему так этого хотелось.

– Спасибо… у вас кровь, Аркадий Владимирович, сейчас… сейчас я вам помогу, – маленький пилот принялся возиться с удерживающими тело ремнями и невольно зашипел от боли. Болели каждая мышца, каждое сочленение, каждая клеточка. Такое ощущение, будто его всю ночь раскручивали в центрифуге на двадцать жэ, тренируя для посадки на Юпитер. – Секундочку…

Но едва он успел расстегнуться, встать на дрожащие ноги, придерживаясь за пульт, чтобы не упасть, как дверь в рубку распахнулась и в нее даже не вошел, а влетел Роман Михайлович собственной персоной, одним взглядом оценил обстановку, бросился к Аркадию Владимировичу, каким-то чудом расстегнув на ходу свой желтый чемоданчик и извлекая из него, словно волшебник, бинты, вату, охладители, шприцы.

И пока он возился с разбитой головой штурмана (ничего страшного, эффектно, но не страшно, даже кровопотери почти нет, зашьем, голубчик, лучше прежнего будет), в рубку стремительно ворвался Борис Сергеевич, бросил взгляд на Гора и Варшавянского, понял, что штурман в надежных руках, и подошел к Игорю Рассоховатовичу:

– Докладывайте.

– Основные системы корабля работают в близком к нормальному режиме, командир. Посадка получилась жесткой, надо бы осмотреться снаружи.

– Сам как?

– Будто табун лошадей объезжал, – улыбнулся Биленкин. – Но корабль – молодец. Выдержал, – и маленький пилот с чувством погладил пульт.

Когда Биленкин, облаченный не в пустолазный костюм, который счел чересчур тяжелым и неудобным для внешнего осмотра корабля, а в доху с подогревом и дыхательную маску, вылез из шлюза и спрыгнул на марсианскую поверхность, сердце у него екнуло. И вовсе не от того, что он ощутил себя вторым, после Зои, человеком, ступившим на Марс, а оттого, как лежала почерневшая от прохождения сквозь атмосферу туша корабля. Он отбежал подальше, чтобы окинуть ее одним взглядом, и она еще больше напомнила ему именно тушу, китовую тушу, каких он насмотрелся на острове Ионы, где в свое время работал на китобойном судне.

Нос сигарообразного тела зарылся глубоко в песок, а дюзы задирались вверх. По прикидкам Биленкина, он бы и стоя на плечах Паганеля не дотянулся до их края. Далеко-далеко от кормы уходила глубокая борозда, будто и не корабль лежал в нелепой позе, а брошенный каким-то великаном плуг, которым он пропахал полдиаметра планеты, но затем притомился и ушел отдыхать, оставив инструмент так, как он лег.

Игорь Рассоховатович вернулся к кораблю и пошел вдоль корпуса, ощущая исходящий от обшивки жар. Он вставал на цыпочки, приседал, всматривался в толстые напластования окалины, похожие на неопрятные пласты штукатурки, покрывшей некогда белоснежный корпус корабля. Биленкин даже хотел похлопать по обшивке рукой, но вовремя остановился, сообразив, что даже перчатки не спасут от ожога.

– Ну, что там? – раздалось в наушниках.

– Внешних повреждений нет, товарищ командир, – ответил Игорь Рассоховатович. – Имеется дифферент на нос, надо будет разгребать песок и осматривать. Дюзы – все в порядке.

– Добро. Возвращайтесь, Игорь Рассоховатович. Будем выводить марсоход. Это сейчас главное.

Биленкин хотел заикнуться, что главное – все же корабль, ибо если что-то непоправимое случится с «Красным космосом», то им придется робинзонить на Марсе бог весть знает сколько, но тут же вспомнил о Зое, о Паганеле, и ему стало стыдно за свои мысли.

Кожу лица покалывало. Игорь Рассоховатович оглянулся и увидел, как далекий горизонт затянула красноватая дымка, а над ней висел тусклый, неправильной формы серп Деймоса.

Надвигалась пылевая буря.

 

Глава 36

Туннель под миром

С извлечением из чрева «Красного космоса» марсохода – головной части будущего марсианского поезда – пришлось повозиться. Отсек, в котором он находился, оказался завален отвалом песка, но откапывать его не представлялось возможности, поскольку землепроходческой техники на борту космического корабля по вполне понятной причине не предусматривалось.

Поэтому в ходе общего мозгового штурма, совмещенного с походным то ли обедом, то ли ужином, созрело решение: использовать катапульту, которая еще на орбите должна была выстреливать марсоход из корабля.

Катапульта, конечно, маломощная, но это являлось даже плюсом – меньше вероятности повредить машину. За руль марсохода уселся Биленкин, напоминая собой циркового, которому предстояло нечто вроде прыжка тигра сквозь горящее кольцо, осложненное тем обстоятельством, что на прыгающем тигре предстояло сидеть и удержаться.

Но Биленкин беспокоился напрасно – все вышло наилучшим образом. Пороховые заряды сработали безукоризненно, когда люк отсека распахнулся и внутрь обрушился водопад красного песка. Машина мягко рванула им навстречу, словно действительно была огромной полосатой кошкой, раздвинула лобастой кабиной сыпучую преграду и, пролетев с десяток метров в условиях пониженной гравитации, так же мягко опустилась на все четыре гусеницы. Маленький пилот дернул рычаги управления, марсоход послушно взревел и сделал круг почета вокруг лежащего корабля.

Не хватало только аплодисментов.

Связаться с Паганелем пока не удавалось, но, по расчетам, до него с Зоей не больше тридцати километров. Немного по земным меркам, но по марсианским – вполне достаточно для того, чтобы отнести предстоящий переход к высшей категории сложности. Тем более через десяток километров пустыня переходила в каменистое плато с торчащими зубьями скал, а еще дальше начинался подъем к высочайшей вершине Солнечной системы – Олимпу. Вулкан грозно нависал над окружающим пейзажем, придавая ему особую мрачность.

Огромные клубы пыли – предвестники надвигающейся бури – то и дело накатывались на марсоход, и Игорь Рассоховатович замедлял ход, опасаясь напороться на выпирающую из песка скалу, которую не засек радар, но которая вполне могла повредить гусеницу. Впрочем, замедление было даже на руку пилоту, который, пренебрегая строжайшим приказом Бориса Сергеевича, после изнурительной посадки так и не смог выкроить хотя бы полчаса, чтобы вздремнуть. Литр крепчайшего кофе и кофеиновые таблетки, которыми его снабдил Роман Михайлович, делу помогали мало.

Вдруг нос марсохода резко осел, задние гусеницы оторвались от песка и крутились вхолостую.

– Что за… – прошипел Биленкин, сонливость слетела махом, он дернул рычаг назад, давая задний ход. Но тут по марсоходу мягко ударило, и он, несмотря на вращающиеся в обратную сторону гусеницы, заскользил вперед и еще круче вниз.

Включенный прожектор метался в темноте, ничего толком не проясняя, работающие на обратный ход гусеницы заставляли марсоход немилосердно вибрировать, пока Биленкин опять не переключился на передний ход, сообразив, что машина не в силах сопротивляться непонятной силе, которая тащила их все вниз и вниз, в недра Марса.

– Что это такое?! – крикнул Варшавянский, хотя нужды кричать не было – в кабину не проникало никаких посторонних шумов.

– Сейчас узнаем, – процедил сквозь зубы Биленкин, и, словно испугавшись его грозного обещания, туннель разошелся, распахнулся, и марсоход вылетел в багровое свечение и, подчиняясь рывку рычагов пилота, тут же остановился.

– Приехали, – задумчиво сказал Варшавянский.

Надвинув дыхательные маски и запахнувшись в дохи с электроподогревом, пилот и врач выбрались из кабины. Они находились внутри огромной трубы, сквозь прозрачный верх которой виднелось марсианское небо, по которому беззвучно неслись огромные тучи песка. Труба состояла из пузырчатых сочленений и слегка светилась голубоватым светом.

Марсоход стоял на краю ровной площадки, которая обрывалась к прямой дороге со множеством прорезанных в ней желобов. В желобах там и тут стояли огромные диски со вспученными прозрачными центрами. Некоторые из дисков покосились, но большинство сохраняли идеально вертикальное положение.

Все та же узнаваемая архитектура Фобоса, если только все эти словно бы текучие, асимметричные трубки, наросты, выступы у кого-то повернется назвать архитектурой. Глаз усматривает в них намеки на регулярность, на целесообразность, но стоит перевести взгляд на что-то другое, и вновь все утопает в серо-коричневой мешанине наплывов, перетяжек, проступающих ребер, до неприятности похожих на костяки издохших в незапамятные времена невообразимо уродливых существ.

– Знаете, что это такое? – тихо спросил Биленкин. И, не дожидаясь ответа Варшавянского, ответил таким же шепотом: – Метро. Марсианское метро. Вон те диски – это, скорее всего, транспорт, а по желобам они катятся.

– Думаете? – Роман Михайлович с сомнением осмотрелся. Громадное сооружение производило впечатление, но отнюдь не метро, поскольку непонятно было – зачем делать трубу столь огромной. – Размеры вам не кажутся чрезмерными?

Биленкин ничего не ответил, подошел к краю платформы и спрыгнул вниз. Там Игорь Рассоховатович подошел к ближайшему диску и заглянул в гондолу. Конечно, ничего похожего на человеческий пульт управления. Да и пульта никакого не было. Имелось лишь то, что Биленкин про себя проименовал «седалище», и свисающие из отверстий ремни. Ремни напомнили пилоту лошадиную упряжь. Скорее всего, диск так и управлялся – натягиванием и ослаблением ремней.

– Игорь Рассоховатович, – раздался в наушниках озабоченный голос врача, – нам тут бродить некогда. Нас ждут. Очень ждут.

– Да-да, – несколько рассеянно ответил Биленкин, – вы пока посмотрите, как мы сюда попали и как можно выбраться. Я сейчас… сейчас…

Диски очаровали Биленкина своей несуразностью как транспортных средств. В них не находилось ничего человеческого, и с первого взгляда было понятно, что перед ним продукт иной цивилизации со своими, нечеловеческими, представлениями о практичности и удобстве. Как человек, мягко говоря неравнодушный к любому транспорту, начиная от велосипеда и заканчивая космическим кораблем, у Игоря Рассоховатовича руки зачесались опробовать диск в движении. То, что он ничего не понимал в его управлении, маленького пилота нисколько не смущало. Он ракетами управлял, так неужели с упряжью не справится?

Поглощенный разглядыванием дисков, Биленкин не сразу понял, что он не один среди стоящих на приколе древних машин. Посторонний шум он принял поначалу за шуршание в наушниках атмосферных помех, но затем сообразил – звук исходит откуда-то из отдаленного места этой пересадочной станции марсианского метрополитена.

До сих пор работающие системы жизнеобеспечения? Игорь Рассоховатович осторожно пошел на звук, что оказалось не так-то просто – приходилось перешагивать через желоба, обходить диски. Кроме того, сгущался мрак, и, задрав голову, пилот увидел клубящуюся пыль – и никакого неба. Буря пришла.

Звук становился отчетливее – будто кто-то проводил по медной тарелке кисточкой с металлическим венчиком, как это делают джазовые музыканты. Теперь Биленкин сначала выглядывал из-за очередного диска, убеждался, что не видит источника звука, на цыпочках перебегал к другому диску, вновь из-за него осматривался. Так короткими перебежками он почти преодолел промежуток между платформами, когда вдруг увидел странную тень около одного из дисков.

Игорь Рассоховатович плотнее прижался к гладкому боку своего укрытия, попытался унять дыхание, а затем выглянул вновь. В сгустившемся полумраке уже было трудно что-то разобрать. Словно многоногая клякса расплывалась неподалеку. Биленкин всмотрелся, отпрянул, присел на корточки, стараясь стать еще незаметнее. Постукал по микрофону и прошептал:

– Айболит, Айболит, вызывает пилот, как слышите, прием.

– Слышу вас хорошо, – голос Варшавянского показался Биленкину настолько громким, что он чуть не подпрыгнул. – Вы где, пилот? Игорь, нам пора…

– Здесь те самые твари, – сказал Игорь Рассоховатович.

– Какие твари?

– Одна, которую мы на корабле ловили, только она выросла, даже больше меня стала. А вторая… второй я раньше не видел. Сидит на нем… похожа на жука… на отвратительного жука…

Варшавянский помолчал.

– Думаете, это Царица?

– Уверен. И сейчас эта парочка грузится в один из дисков.

Биленкин помолчал.

– Их нельзя упускать, Роман Михайлович.

– Мы передадим информацию на корабль, Игорь Рассоховатович, а сами…

– Их нельзя упускать, – повторил Биленкин. – С корабля не успеть, к тому же буря. На чем они сюда доберутся? И кто? Академик? А эти… жукоглазые сейчас сядут в диск, и поминай как звали.

– Нужно обо всем доложить командиру и продолжить путь. Нас ждут, Игорь Рассоховатович. Нас очень ждут.

Биленкин от отчаяния стукнул кулаком по колену, лег на живот и подполз к краю диска. Никого. Вот черт, неужели упустил?!

Вдруг один из дисков загудел, тронулся с места с ужасающим скрипом и вихляя из стороны в сторону. Внутри гондолы расположились Царица и ее сопровождающий. Клеврет, вцепившись лапами в ремни, резко их дергал. Диск постепенно набирал ход, вихляния прекратились, он выпрямился в колее, и даже скрип сошел на нет.

Дождавшись, когда они проедут мимо, Биленкин вскочил, огляделся, выбирая подходящий по его разумению диск, махнул рукой и вцепился в гондолу того, за которым прятался. Если не знаешь, что выбирать, бери первый попавшийся.

Залезть в гондолу оказалось делом нелегким в неудобной дохе, отяжеленной системой подогрева, да еще с баллонами кислорода за спиной. Перевалившись наполовину внутрь, Игорь Рассоховатович обессиленно повисел, потом задрыгал ногами, что со стороны, наверное, выглядело смешным, и втиснулся в гондолу.

– Роман Михайлович, я за ними, – сказал Биленкин, торопливо дергая ремни, но диск не подавал признаков жизни. – Попытаюсь раскочегарить эту колымагу.

– Постойте… постойте, Игорь Рассоховатович, а как же я? Зоя? Паганель?

– Вы ведь умеете водить марсоход?

– Ну, умею… наверное, – неуверенно сказал Варшавянский.

– Не наверное, а в обязательном порядке вы проходили обучение, – повиснув на одном из ремней, который показался Биленкину наиболее многообещающим и относящимся к системе запуска двигателя диска, Игорь Рассоховатович с радостью ощутил, как внутри машины что-то резко уркнуло, взвыло, затарахтело.

– Ага, завелась, колымага марсианская, – не удержался и крикнул Биленкин.

– Вы в порядке? – озабоченно спросил Роман Михайлович. – Все же я считаю недопустимым…

– Держите курс по пеленгу, на курсографе имеется отметка. И быстро не гоните, берегите гусеницы. И с рычагами полегче, там есть небольшая задержка… но вы быстро привыкнете… Пошла, пошла, но, но! – Варшавянскому показалось, что маленький пилот пришпоривает лошадь. – Вот так, вот так, милая…

Диск продолжал опасно раскачиваться из стороны в сторону. Биленкин пробовал различные комбинации ремней, силу натяжения, резкость рывков, но никакой системы пока не мог ухватить. Если она и имелась, то явно нечеловеческая. Один раз диск наклонился так сильно, что чиркнул соседний, проскрежетал по нему, но затем вновь выпрямился. Игорь Рассоховатович напоминал самому себе уже не наездника, оседлавшего норовистую лошадь, а подвешенную на нитях марионетку, которая внезапно ожила и решила управлять с их помощью самим кукольником.

Он вскочил на седалище, забалансировал на нем, ухитрился сунуть ноги в петли наиболее длинных ремней, чуть не сверзился, но сказывалась цирковая закалка – даже после стольких лет отсутствия практики тело, хоть и мучительно, вспоминало навыки эквилибристики.

– Как в цирке, – пробормотал Игорь Рассоховатович.

Он даже боялся себе представить, как выглядит со стороны. Однако дело сразу пошло на лад – вихляния не прекратились окончательно, но резко снизили амплитуду, скорость колеса медленно, но верно увеличивалась. Диск миновал скопище машин и выехал на оперативный простор.

Роман Михайлович, сообразив, что Биленкин полностью поглощен обузданием древней марсианской машины, расспросы прекратил и лишь растерянно наблюдал, как огромный диск, опасно вихляя, будто готовясь вот-вот упасть, катился и катился по желобу, а внутри гондолы дергалась на ремнях маленькая фигурка, похожая на фантош.

Вот диск прокатился мимо, натужно кряхтя и взвывая, и Варшавянский с бьющимся сердцем ожидал, что вот-вот, еще немного – и он не удержится, завалится на бок, и тогда надо будет бежать и вызволять из нитей Биленкина, но каким-то чудом машина продолжала двигаться по желобу туда, куда так быстро проскочил первый диск с Царицей.

Подождав, когда диск с Биленкиным скроется из виду в темноте туннеля, Роман Михайлович вернулся в марсоход. Посмотрел с сомнением на кресло пилота и со вздохом его занял. Конечно, обучение на Земле он проходил. И даже водил марсоход по пустыне Гоби, где располагался один из полигонов ГУКИ. Но… но при этом рядом сидел инструктор и в случае чего мог помочь, перехватить управление.

Варшавянский хорошо помнил инструктора – краснолицего, с маленькими глазками почти без ресниц. Но вот то, чему он его обучал…

Варшавянский положил руки на рычаги, поставил ноги на педали. Ах да, включить! Где тут тумблер включения? Вот этот? Вроде бы… Щелчок, и в машину возвращается знакомое урчание. Помнят руки, помнят! Осторожно двигаемся с места… Куда так быстро?! Упадем с платформы! Где замедление хода? Рычаги… педали… Вроде едем медленнее. Еще бы обзор получше. Должен быть прожектор.

Вот! Вот он – включатель! Все просто! Здесь и надписи есть. Конечно! Кто сказал, что марсоходом управлять сложнее, чем электронным диагностом, а тем более тектохирургом? Нет, товарищ инструктор – капитан бронетанковых войск, вы еще не видели, что такое тектохирург. Да по сравнению с ним… Куда же ехать? Как мы вообще сюда въехали? Раз метро, значит, должен иметься и эскалатор. Уважаемые товарищи, администрация метрополитена убедительно просит вас держаться за ручки эскалатора и пропускать поднимающихся с левой стороны. Раз просят, то уступим.

Прожектор марсохода высветил отверстие, из которого протягивался длинный язык красного песка с отпечатками гусениц. Варшавянский сбавил скорость до черепашьей, и машина медленно въехала в туннель. Он оказался настолько узким, что борта марсохода скребли по выступам. Роман Михайлович хотел прибавить хода, но туннель, как ему показалось, стал сжиматься и разжиматься, что-то мягко подхватило машину и понесло с нарастающей скоростью. От неожиданности Варшавянский прибавил ход почти до максимума, гусеницы взвыли, мотор урчал, и наконец, словно пробка из бутылки, марсоход вылетел на поверхность, упал на все четыре гусеницы, отчего недовольно хрустнули гидравлические компенсаторы, пошел юзом, резко развернулся бортом к ураганному ветру, отчего по кабине словно стукнули резиновым молотом.

– Не видно ни зги, – пробормотал Роман Михайлович, пытаясь хоть что-то разглядеть в обзорном окне. Но из-за плотного мельтешения песка окно казалось экраном телевизора, включенным на мертвый канал. На марсианский мертвый канал. – И где тут пеленг? Азимут? Или хотя бы направление?

В некоторой растерянности Варшавянский оглядел приборную доску. Ага, вот оно – круглое окошечко с двигающимся лучом, который высвечивал на зеленой поверхности светящиеся пятна. И мерцающая точка. Пеленг. Держим курс на пеленг. Никуда не сворачивая. Да и куда он мог бы свернуть в этой буре? Что там Биленкин говорил? Опасность столкновения со скалами? Ну, да, где-то там, за пеленой песка, взметенного почти в стратосферу приливным действием Деймоса, возвышается гора марсианских богов – Олимп. Олимп, ощетинившийся от непрошеных гостей многочисленными скалами, которые прорезаются там и тут, больше похожие на острые акульи зубы.

Роман Михайлович вел марсоход сквозь песчаную бурю, старательно объезжая возникающие на экране радара светлые пятна препятствий – скал или всего лишь камней, чтобы затем возвратить машину на курс – на прямую, соединявшую его с мерцающей точкой.

 

Глава 37

Безмолвные города

Только из-за своего роста Биленкин не сразу сообразил, что транспортное колесо не предназначено под габариты землян. Оно больше. Гораздо больше.

Вслед за муками управления диском пришли муки совести. И если с первыми Игорь Рассоховатович кое-как, но все же справился, старательно отгоняя от себя даже малейший намек на представление – как же он выглядит со стороны, подвешенный за руки и за ноги в управляющей сбруе, то со вторым он справиться не мог.

Строго говоря, вопрос был один: правильно ли он, Игорь Рассоховатович Биленкин, поступил, оставив на произвол судьбы своего товарища Романа Михайловича Варшавянского? Учитывая, что опыт в управлении марсоходом у доброго доктора Айболита примерно такой же, как у сказочного Айболита в укрощении орлов, а потому Роману Михайловичу придется больше полагаться на добрую волю машины, как его сказочному альтер эго – на добрую волю птиц, уносящих доктора к реке Лимпопо.

Но с другой стороны… ах, как же это хорошо, когда есть другая сторона! У всего есть другая сторона, даже у ноющей за судьбу товарища совести. Он, Биленкин, был вынужден принять решение отправиться в погоню за Царицей, потому что от этого может зависеть судьба человечества. И вполне вероятно, что именно Игорю Рассоховатовичу досталась доля спасти человечество от Уничтожителя.

Гипотетически. Да, гипотетически. Но всякая гипотеза основана на фактах. А факт – вот он, впереди. Катит по колее и не сворачивает. Интересно, заметили они преследование? Кто знает… Как бы то ни было, а упускать их нельзя. Ни в коем случае. И получается, никто, кроме Биленкина, этого сделать не смог бы. Потому что у него, Биленкина, чутье, нюх на машины. Талант, без ложной скромности. Стоит ему увидеть хоть какую сложную машину, и он освоит ее управление без всякой подсказки. Хоть космическим кораблем, хоть шагающим экскаватором. Хоть марсианским диском. Точнее – не марсианским, а фаэтонским. Это сколько же ему лет? Тысячелетий? Сотен тысячелетий? И ничего – катится себе, даже скрип исчез. Вот это техника! Вот это надежность! Можно только восхищаться. И учиться.

Освещение в туннеле отсутствовало. Да и сам туннель нисколько не сужался, как можно было ожидать после того, как станция осталась далеко позади. Его стеклянный, или из чего он там сделан, верх выступал наружу, и внутрь струился свет, скудный, но достаточный, чтобы рассмотреть устройство этой гигантской транспортной системы.

Но вот путь, по которому катилось колесо, изменился. Желоб теперь шел между лежащими странными образованиями, похожими то ли на насекомых, то ли на птиц, с длинными клювами и заостренными брюшками, некоторые торчали вверх, словно собираясь изогнуться и ужалить проносящееся мимо колесо. По бокам от этих устройств из гармошек амортизаторов торчали заостренные железные штыри. Назначение всех этих сложных устройств трудно было себе представить. Возможно, они управляли движением дисков либо снабжали транспортные средства необходимой энергией.

Игорь Рассоховатович попытался посчитать количество желобов, но сбился, тем более они часто разветвлялись, сходились, пересекали друг друга. Кое-где стояли и лежали транспортные диски, подобные тому, на котором ехал Биленкин. Он поначалу боялся, что его диск может столкнуться с таким же стоящим или лежащим, но, видимо, система управления функционировала и направляла движущийся диск по свободным от препятствий желобам. Во всяком случае, Игорь Рассоховатович так и не смог понять – можно ли с помощью ремней свернуть с одного пути на другой. Особенно его беспокоила возможность, что так сделает диск, который он преследует.

Если ты родился и живешь в мире, в котором все создано для людей более крупного, чем ты, размера, то привыкаешь к этому настолько, что твое чувство масштаба ослабляется. Тебя не удивляет, что на обычный стул нужно не садиться, а взбираться. Что обычный стол достает тебе до переносицы, и даже если ты взгромоздишься на стул, то локти на столешницу поставить не сможешь. Это, в общем-то, и хорошо с точки зрения этикета, но не слишком удобно, если тебе предстоит всего-то выхлебать суп или съесть тарелку каши.

И каждый раз обращать внимание на несовпадение своих размеров и размеров мира, что чревато самой черной меланхолией, особенно если тебе все же повезло вырваться за пределы гравитационного колодца, ибо в космосе, несмотря на невесомость или меньшую силу тяжести, проблема Гулливера в стране великанов удесятеряется. И особенно если ты не просто Гулливер-путешественник, всего-то ведущий бортовой журнал, куда вписываешь впечатления об удивительном мире иных масштабов, а, например, прикидываешься, а точнее – делаешь вид, что точно такой же великан, как и все остальные. Только очень маленького роста.

Скорее всего, именно вышеуказанные причины и особенности Игоря Рассоховатовича Биленкина, пилота экстра-класса, и стали результатом того, что он далеко не сразу обратил внимание: мир фаэтонцев – мир великанов и для вполне обычного по своему росту и размеру землянина.

Даже этот диск, в котором он катился вслед за Царицей и ее клевретом, гораздо более велик и для Бориса Сергеевича, окажись он здесь, на месте Биленкина. Что же говорить о самом метро! Его циклопические размеры все больше и больше поражали воображение Игоря Рассоховатовича. Но даже они не смогли подготовить его к тому, что он увидел, когда труба вдруг полностью вышла из марсианских недр и пролегла над тем, что, наверное, являлось марсианским городом. Первым марсианским городом, который видел человек.

Ему показалось, будто опора под диском провалилась, исчезла, разрушенная невообразимым промежутком времени, и диск лишь по инерции продолжает нестись вперед, но сейчас неумолимая сила гравитации сдернет его вниз, туда, где в невозможной глубине раскинулось нечто, чему и слово трудно подобрать.

Город.

Да, пожалуй, – город.

Огромный город раскинулся в кратере, чей иззубренный край бросал на часть его густую тень, в которой что-то светилось, поблескивало, переливалось, указывая на то, что город еще не окончательно мертв и что там, возможно, теплится жизнь. В нем отсутствовали генеральные линии направлений, придававшие даже самым безалаберно возведенным земным городам хоть какую-то упорядоченность и регулярность. Здесь словно имелось гораздо больше измерений, чем три фундаментальных. Глаз, а точнее – мозг не мог воспринять это добавочное измерение, он лишь интуитивно чувствовал его присутствие за хаосом городских построек, вздыбливающихся, лежащих на боку, склонившихся под углами, а то и вовсе свисающих вниз, словно сталактиты. И все это безумие архитектуры опутывали тончайшие нити, словно паутина – мумифицированное тельце мухи. Лишь приглядевшись, Игорь Рассоховатович понял, что это не паутина, а прозрачные трубы метро, по одной из которых и двигался его диск.

И только поняв это, он смог в полной мере осознать циклопичность марсианского города. У него захватило дух. Ему вдруг захотелось широко открыть рот и завопить – то ли от восхищения, то ли от ужаса. А может, от того и другого одновременно.

Затем труба стала ветвиться во всех трех измерениях, будто корневище дерева, глубоко и мощно проросшего в мертвую марсианскую почву. Стеклянные корни расходились и вновь срастались, образовывали спутанные клубки, чтобы затем распутаться в сложнейший лабиринт. Мозг тщился представить его топологию, но это было невозможно сделать, и Биленкин казался себе счетно-аналитической машиной или скорее педальным арифмометром, которому дали исполнить программу по решению сложнейшей эвристической задачи, к тому же решения не имеющей.

И когда он уже изнемогал от нагрузки на восприятие, труба вонзилась в край циклопического кратера, нырнула глубоко вниз, так, что скудное естественное освещение сменилось еще более скудным свечением самой трубы, но затем вновь вышла на поверхность, чтобы опять влиться в то, что Биленкин про себя назвал пересадочной станцией. Главной пересадочной станцией, куда сходились сотни и сотни подобных труб, а диски громоздились в желобах с такой густотой, что казались эритроцитами в рассматриваемой под микроскопом капельке крови.

Как он вообще мог надеяться на то, что не потеряется в хаотическом переплетении труб и желобов? Его диск мчался вперед, выбирая по какой-то собственной прихоти нужные ему поворот, подъем или спуск, и единственное, чем себя мог утешать Игорь Рассоховатович, – то, что в этом мертвом метрополитене Царица активировала лишь одну нужную ей линию, по которой и мчится, как гончая по следу, его диск. Слабое, но все-таки утешение.

Биленкин давно оставил надежду рассмотреть впереди себя преследуемый диск. Но это и к лучшему – зачем Царице раньше времени знать, что за ней по пятам идет тот, кто разрушит ее зловещие планы? А то, что он их разрушит, Игорь Рассоховатович не сомневался. Вернее, усилием воли не допускал в себя ни капли сомнения. Ибо в противном случае все, что он делал и сделал, напрасно.

Труба метро шла по поверхности Марса, и, посмотрев направо, Биленкин увидел канал. Один из тех легендарных каналов, которые издавна будоражили воображение астрономов, начиная от Скиапарелли, который первым догадался, что правильные линии, которые он разглядел на диске Красной планеты, не естественные трещины в ее коре, а остатки колоссальной ирригационной системы, возведенной жителями этой планеты в невообразимо далекие времена. Открытие даже самому итальянцу показалось чересчур скандальным, поэтому он и слово подобрал двойственное по своему значению: canali, по-итальянски вполне пристойно означающее в том числе и естественное русло, оставленное в земле вполне банальным речным потоком. И кто виноват в том, что американец Персиваль Ловелл, вдохновленный сочинениями Скиапарелли, подобрал в качестве эквивалента термин «канал», что на английском однозначно указывало на рукотворность.

Но даже после того, как тот же Ловелл на основе карт итальянского ученого и собственных наблюдений создал подробнейшую карту марсианских каналов, которая в современных источниках признается как одна из наиболее точных, ученые продолжали ломать копья вокруг того – естественные эти каналы или рукотворные? Хотя некоторые скептики доходили до того, что утверждали, будто никаких каналов на Марсе вообще нет, а имеется специфическая зрительная иллюзия, усугубленная почти столетним психозом на почве поисков марсианской цивилизации. Позднейшие спутниковые съемки марсианской поверхности их не убеждали.

И вот Игорь Рассоховатович мог воочию видеть, что представлял собой один из марсианских каналов.

Канал был пуст, а его стены и дно представляли собой плотное переплетение тонких и толстых волокон, словно какое-то огромное растение за сотни тысяч лет, что ирригационные сооружения пустовали, пустило здесь корни и разрослось, отчего теперь сотни, тысячи километров тянулся и тянулся красно-коричневый ковер, испятнанный зеленоватыми и бурыми вкраплениями. Кое-где корни сплетались в странные образования, напоминавшие чудовищно увеличенный духовой инструмент со множеством трубок, клапанов, перемычек. Можно было представить, что во время регулярных пылевых бурь ветер извлекает из них тягучую, жуткую, нечеловеческую мелодию, от которой невольного слушателя должен продирать мороз.

Если бы не дыхательная маска, то Игорь Рассоховатович взирал на это очередное чудо с раскрытым ртом. Ему вспомнились утверждения Лоуэлла, что он несколько раз наблюдал удвоение русла каналов. Будь каналы всего лишь вырытыми в земле углублениями для воды, вряд ли подобное можно было себе представить, но то, что видел Биленкин, полностью опровергало устоявшиеся гипотезы.

Каналы были гораздо сложнее, чем просто ирригационные сооружения для переброски воды из полярной шапки в засушливые районы экватора и южного марсианского полушария. Это – машины. Колоссальные, планетарного масштаба машины, назначение которых оставалось пока неясным, но их размеры и сложность в очередной раз ставили вопрос – насколько же превосходил современный человеческий уровень тот разум, который все это создал? Метро? Подземные города? Каналы? А вполне вероятно, что этим дело не исчерпывалось и древняя планета еще скрывала в себе другие чудеса фаэтонской цивилизации.

Но вот желоб вновь нырнул под землю, поверхность Марса скрылась из виду. Биленкину показалось, что спуск становится еще круче, почти отвесным, и диск не катится, а падает вниз. Возникло ощущение катания на горках – далекое воспоминание детства, когда маленького (по возрасту) Игоря впервые привели в парк Горького и усадили на паровозик, который весело мчался по игрушечным рельсам, взбирался, отчаянно гудя, на горку и скатывался с нее под веселый гомон маленьких пассажиров.

Кромешная тьма не позволяла ничего рассмотреть, диск падал или несся вниз, и вот там, куда он направлялся, постепенно разгоралось багровое свечение, будто кипела лава, хотя на давно остывшем Марсе не могло быть никакой лавы, но иллюзия оказалась настолько сильна, что Игорь Рассоховатович почти ощутил на лице слабые токи жара глубин. И уже видно в рассеявшемся мраке – диск действительно падал без всякой поддержки, а глубоко внизу, под ним падал еще один – наверняка тот, который Биленкин преследовал.

Брызнул свет, заставив зажмуриться, а когда Игорь Рассоховатович открыл глаза, то понял – все, что он до сих пор видел, являлось лишь слабым приготовлением к главному зрелищу. Легким аперитивом перед основным блюдом.

Это наверняка была столица Марса.

Это должно было быть столицей Марса.

Внутри коры планеты располагалась колоссальная полость. Изнутри ее густо покрывали тончайшие сооружения, словно кто-то взял и вывернул наизнанку ежа. Или, лучше сказать, целую планету, сплошь покрытую супергородом.

Разнообразные иглы, усеянные темными и светлыми отверстиями, тянулись к центру полости, почти сходились там, где бушевало нечто, похожее на огромную чернильную кляксу. Клякса брызгалась, и ее брызги, попадая на иглы, заставляли их вспыхивать, и волны света прокатывались от острия до основания и обратно.

Разглядывая все это и пытаясь подобрать увиденному хоть какую-то земную аналогию, Игорь Рассоховатович назвал бы иглы небоскребами, подобными тем, что в изобилии строились в лагере капитализма, где земля настолько не по карману, что капиталистам приходилось возводить все более и более высотные здания. Но и самый высокий небоскреб выглядел жалкой лачугой по сравнению с циклопическими марсианскими тысячеэтажниками. Биленкин не мог представить себе – что за сила удерживает их строго перпендикулярно к стенам полости? Управляемая гравитация? Скорее всего, иначе как жить в столице, если твой дом висит вверх тормашками?

Он почти забыл о преследуемом диске, но тут его машина резко замедлила падение, приближаясь к острию одного из тысячеэтажников, который все увеличивался и увеличивался в размерах, а крошечная площадка на его вершине растянулась до размеров космодрома, на ней проступили полосы и линии, наверняка имеющие смысл при пилотируемом полете, но сейчас диск не подчинялся ни единому рывку ремня, опускался все медленнее и медленнее, пока под ним не распахнулась щель, и он наполовину вошел в нее, будто монетка в приемную щель телефона-автомата.

– Тпру, приехали, – сказал Игорь Рассоховатович, с трудом высвобождая затекшие члены из упряжи и ощущая себя не как наездник, а как лошадь, на которой проскакали бог весть сколько верст.

Он вылез из гондолы и осмотрелся. Вдалеке виднелось множество торчащих из щелей дисков, но какой из них диск с Царицей, Игорь Рассоховатович не знал.

– Разберемся, – утешил он самого себя и зашагал, разгоняя кровь в ногах, а затем и побежал к дискам, опасаясь упустить преследуемых, ведь в этом чудовищном лабиринте отыскать их вновь у него не имелось никаких шансов.

 

Глава 38

Мытарства души

Тот, кто говорит, что после смерти нет ничего – ни путешествия, ни приключения, – ничего не знает о смерти.

И уж тем более о смерти ничего не знает тот, которому остались последние мгновения перед окончательным погружением в небытие. Словно в последний момент вспоминаешь – сейчас начнется самый важный экзамен в твоей жизни, а ты про него забыл и растратил драгоценное время на пустяки, но только не на подготовку к нему.

– Помощь близка, – сказал Паганель. – Марсоход едет. Осталось совсем немного. Надо дождаться. Надо дождаться. Надо дождаться…

Робот монотонно повторяет эти слова, как зацикленное счетно-решающее устройство, которому небрежный оператор подсунул перфокарту с ошибочно составленной программой.

Скажи что-нибудь другое, хотела попросить Зоя. Не надо утешений. Помощи ждать неоткуда. Каждый умирает в одиночку. И герой. И предатель. И в этом они равны перед нею, перед смертью.

Буря терзала ткань палатки, проверяла на крепость каждый шов, каждую застежку и, казалось, еще больше бесилась от собственного бессилия порвать углеродные нити, чья крепость не уступала лучшим сортам стали и даже превосходила их. Пыталась просунуть песчаные пальцы под основание палатки, чтобы сдернуть ее с места, раз не удается порвать, швырнуть о скалы, поднять в невообразимую высь, как птицу, себе на погибель влетевшую в ураган. Но Паганель тщательно обложил края камнями, да и его собственный вес не оставлял буре никаких шансов. Она выла и неистовствовала, уходя все дальше, вслед за Деймосом, который тащил за собой по поверхности Марса пыльную мантию.

Эфир взрывался оглушающими помехами, поэтому Паганель решил выбраться наружу и запустить несколько сигнальных ракет – вдруг марсоход совсем рядом? Когда он потянул магнитную застежку, на него обрушился красный поток песка, который, к счастью, быстро иссяк, до половины заполнив тамбур палатки и не проникнув дальше внутрь.

Ветер с силой бросал о стальное тело робота горсти песка вперемешку с мелкими камешками, отчего корпус Паганеля глухо гудел. Он обошел полузасыпанную палатку – работы не слишком много, чтобы освободить ее от песка, но нужно повозиться, так как у него не имелось даже самой обычной лопаты. Придется пользоваться тем, что имелось, – собственными ладонями.

Но прежде – марсоход. Лунный робот, по понятным причинам, не имел чувствительных звукоуловителей – кому бы пришло в голову на безвоздушной поверхности земного спутника голосом звать Паганеля?

Поэтому он выбрал валун повыше и с неожиданной для стального тела ловкостью забрался на его плоскую вершину, будто заправский альпинист. Его внимание сразу привлекла крохотная точка, медленно ползущая между скал. Она часто останавливалась, словно в неуверенности, что выбрала правильный проход, подавала назад, объезжала валуны, выбирала новый путь между скал. Паганель настроил окуляры и убедился – марсоход! Будь он в полной мере человеком, он наверняка бы запрыгал, замахал руками, что-нибудь крикнул, словно все это хоть в малейшей степени могло привлечь внимание экипажа машины, но робот всего лишь достал из внутренней полости две сигнальные ракеты и запустил их в марсианское небо с десятисекундным интервалом.

На марсоходе заметили сигнал. Машина прибавила ходу, пошла более уверенно по направлению к палатке и Паганелю. Однако все равно ощущалось – за рычагами сидит кто-то, кто не слишком уверенно владеет тонкостями управления.

Спрыгнув на песок, Паганель сначала пошел, а потом побежал к марсоходу, продолжая вызывать экипаж по радиоканалу. Но те, кто находился внутри, то ли не слышали его сквозь помехи, то ли вообще не обращали внимания на сигнал вызова. Робот наращивал скорость бега, легко перескакивая с камня на камень, благо пониженная сила тяжести позволяла Паганелю делать огромные для его стального тела прыжки, а не вязнуть ногами в наметенном бурей рыхлом песке.

Подоспел Паганель вовремя – неопытный водитель марсохода в спешке пытался взять чересчур крутой подъем на ступенчатое плато, отчего машина встала под опасным градусом, ее передние гусеницы грозили потерять контакт с почвой, и тогда бы марсоход сел на брюхо, без всякой надежды без посторонней помощи сползти назад.

Робот выскочил перед марсоходом и замахал руками. Машина дернулась и остановилась.

Откинулся люк, и наружу выбрался Варшавянский – в дохе, кислородной маске и с огромным хирургическим баулом.

– Как она? – первым делом спросил доктор, передавая баул Паганелю.

– Пока держится, Роман Михайлович. А кто с вами?

– Никого, пришлось самому управляться с этим, – Варшавянский в сердцах пнул носком унта по гусенице. – Где палатка? – Он завертел головой.

– До нее еще несколько километров, – объяснил Паганель. – Я побежал вас встретить, чтобы вы не заблудились. Это было правильным решением.

– Правильным, правильным, – пробурчал через маску Роман Михайлович. – Пойдемте скорее, а то на этой колымаге гораздо дольше получится.

Паганель вдруг встал на одно колено и наклонился к врачу:

– Забирайтесь ко мне на плечи.

– Еще чего! – возмутился Варшавянский. – Я и сам могу…

– Так будет быстрее, Роман Михайлович. – Паганель похлопал стальной ладонью по стальному плечу. – Я побегу. Мощности двигателя хватит.

Варшавянский перестал спорить и вскарабкался на робота. Тот поднял спрятанные локаторы, за которые доктор ухватился, словно за поручни. Паганель подхватил баул и тяжело затопал к палатке. Лишние два центнера давали о себе знать даже на Марсе.

Окажись поблизости посторонний наблюдатель марсианского, а тем более земного происхождения, он наверняка оторопел бы от зрелища, которое иначе как феерическим трудно назвать. Среди черных скал по песку цвета свернувшейся крови огромными шагами, а порой и прыжками мчался огромный робот, даже в лучах скудного марсианского солнца посверкивая стальными сочленениями, держа в одной руке огромный чемодан, в который уместится и человек, а, собственно, для этого он и предназначался, а другой придерживая взгромоздившегося ему на шею человека, облаченного в мохнатую доху, с надвинутым на голову глубоким капюшоном, из которого торчал лишь шланг кислородной маски. Гулкий, тяжелый топот разгонял тишину мертвой планеты, новорожденное эхо бродило средь камней, которые не знали, что с ним делать, и перебрасывались эхом, словно горячей картофелиной.

– Быстрее, быстрее, голубчик, – шептал Варшавянский, морщась от нарастающей боли в седалище и пояснице, в затекших ногах и руках, но он боялся лишний раз шевельнуться, чтобы не нарушить равновесие бегущего Паганеля. – Нужно успеть, обязательно нужно успеть…

И когда робот внезапно остановился и резко опустился, почти упал на колени, Роман Михайлович решил было, что все – у робота кончилась энергия и дальше придется идти одному, но Паганель принялся копать, разгребая в стороны песок, освобождая вход в походный герметичный купол.

Варшавянский, еле-еле успев скинуть доху, бросился к распростертой на термоодеяле Зое, но вдруг резко остановился, словно наткнувшись на стену, а затем медленно опустился рядом с телом на колени. Взял похолодевшее запястье, потрогал шею, провел ладонью по щеке.

– Роман Михайлович, что делать с реаниматором? – Паганель уместил громоздкий чемодан на полу.

– Уже… ничего… – через силу выговорил Варшавянский. – Я опоздал, Паганель. Намного опоздал…

Робот наклонился огромным стальным телом над Зоей.

– Она была жива, когда я уходил вас встречать, – сказал Паганель так, как может сказать только человек, которому не хочется верить в смерть близкого и он пытается убедить врача, что допущена трагическая ошибка, что не нужно опускать руки, что нужно что-то предпринять, сотворить обычное медицинское чудо – сделать неживое вновь живым. – Она была жива. Она говорила. Она обещала дождаться.

– Паганель, она не могла быть живой, когда вы пошли меня встречать, – сказал Варшавянский, не зная – облегчает ли он тем вину робота или, наоборот, усугубляет. – Она умерла тогда, когда из нее… вылупилось то чудовище. Там, еще на Олимпе. Много часов назад.

– Вы ошибаетесь, доктор, – прогудел Паганель. – Мы с ней разговаривали. Я могу воспроизвести запись… вот, это происходило два часа пятнадцать минут назад… вы слышите? Слышите? Вот ее голос.

Из динамиков Паганеля не доносилось ничего, кроме сухого потрескивания, и, вслушиваясь в эту тишину, Варшавянский ощутил знобкий страх.

Даже у него, врача и человека, далекого от тектотехники, не оставалось сомнений – Паганель повредился позитронным мозгом. И он, Варшавянский, ничего с этим сделать не мог. И никто не мог на целой планете. На целой мертвой планете под названием Марс.

Когда за Паганелем закрылась герметизирующая ширма, Зоя ощутила, как внутри что-то лопнуло, будто перетянутая струна. И ей стало легко. Невероятно легко, словно она выползла из тяжелого противорадиационного пустолазного костюма, оставшись только в маечке и трусиках. Слегка взопревшая от духоты, но ужасно счастливая от хорошо выполненной работы. Даже отсутствие гравитации нисколько не раздражало и уж тем более не мешало. Наоборот, позволяло в полной мере насладиться свободой движений, не скованных громоздким сооружением, собранном из массивных, плотно соединенных друг с другом колец.

Ухватившись за страховочный леер, Зоя ловко оттолкнулась и пролетела сквозь распахнутый люк шлюзовой камеры, даже не задавшись вопросом – что за разгильдяй оставил его открытым, хотя на выпуклой стальной поверхности несмываемой краской через трафарет выведено: «Соблюдай герметичность!», и уж тем более она не оглянулась назад, на сброшенный, будто скорлупа разбитого яйца, пустолазный костюм, который тоже, по всем правилам, требовалось аккуратно уместить в стойке, рядом с еще такими же неуклюжими оболочками.

В коридоре станции, а Зоя была уверена, что это именно станция, скорее всего Лагранж-1 или брат-близнец – Лагранж-2, было темно, и лишь далеко впереди, где коридор слегка изгибался, повторяя форму жилого тороида, светился еще один распахнутый люк, еще одно вопиющее нарушение бортового устава несения космистской службы. Увидь подобное вахтенный, он бы костьми лег, но выяснил имя и должность разгильдяя из разгильдяев, создающего угрозу живучести станции, и наказал бы его, опять же – невзирая на имя и должность.

Однако Зою это нисколько не волновало.

Свет все ближе и ближе, ярче и ярче. Казалось, что там, за распахнутым люком, не приглушенное освещение каюты орбитальной станции, а настоящий полдень летнего жаркого дня. И сейчас Зоя, перевернувшись лицом вверх, – хотя где в условиях невесомости верх, а где низ? – ухватится за леер, сделает небольшое усилие, вполне достаточное, чтобы бросить легкое, как пушинка, тело дальше – в заливающий все вокруг свет.

Зоя заставила себя все же открыть глаза и увидела глубоко внизу Биленкина. Почему именно его? Маленький пилот стоял в напряженной позе перед восседавшей на стуле женщиной, за спиной которой возвышался робот незнакомой конструкции – вороненый, как пистолет, с гладким лицом, без единого выступа или отверстия, и длинным-предлинным затылком, который уходил далеко за плечи, загибался вниз, почти касаясь середины спины машины. Женщина казалась неуловимо знакомой, но Зоя не могла вспомнить – где и когда она ее видела. Нужное воспоминание находилось рядом, но ускользало, вызывая легкие уколы раздражения.

Больше в кают-компании орбитальной станции Лагранж-1 или Лагранж-2 никого не было.

– Игорь Рассоховатович! – позвала Зоя маленького пилота, но тот, скорее всего, ее не расслышал, хотя вроде бы как-то шевельнул плечами, будто какой-то звук до него все же донесся. – Игорь Рассоховатович, посмотри вверх!

Но неожиданно для нее самой ее зов услышала женщина, восседавшая перед Биленкиным. И ее странный вороненый помощник. Они как по команде задрали головы, даже робот, у которого и объективов на лице не имелось, и Зоя ощутила, как ее обхватывают нити, тончайшие, но вместе с тем крепкие как сталь, из которых сделана Башня Цандера – чудо советской космистской инженерии, оплетают ее, лишают свободы движения, а затем тянут вниз, к женщине и роботу.

Что-то опасное в них чудится Зое, из-за чего она всеми силами пытается противостоять, сопротивляться, сохранить возможность вот так парить и видеть мир сверху. Хватит! Довольно! Она больше не желает напяливать на себя неуклюжий пустолазный костюм, по сравнению с которым облачение водолаза – всего лишь легкий акваланг Жак-Ива Кусто.

Но Зою, несмотря на ее трепыхания, продолжает тянуть вниз, а точнее – к женщине, незнакомой, грозной, настолько грозной, что не понять – красива она или ужасна. Ужасная красота или красивый ужас. Зоя напрасно напрягает связанные невидимыми нитями руки и ноги, дергается всем телом, но женщина все ближе и ближе, и когда кажется, что они сейчас столкнутся, происходит невероятное.

Женщина широко разевает рот. Так широко, что он превращается в огромный черный зев, чудовищную пасть, в которую Зою втягивает полностью. Она ощущает, как глотка женщины совершает глотательное движение, проталкивая добычу вглубь, но Зоя отказывается, сопротивляется, тем более нити ослабли, давая возможность упереться коленями и локтями в нечто мягкое и осклизлое, а затем, собрав все силы, рвануть вверх.

Биленкину показалось, что он сходит с ума, когда чудовищное создание как-то нервно дернулось, дрожь прокатилась по членистоногому телу, оно распахнуло пасть, шевельнуло боковыми хватательными клешнями и произнесло по-русски:

– Здрав-ствуй-те… Игорь… Би-лен-кин…

И маленькому пилоту немедленно пришла в голову странная догадка, что Царица не смогла выговорить его сложное отчество – Рас-со-хо-ва-то-вич.

– Кто ты? – Звуковые преобразователи, встроенные в дыхательную маску, придали вопросу, как показалось Биленкину, необходимую грозность.

– Разве ты меня не узнаешь? – с каждым словом Царица говорила лучше и лучше. Она не растягивала слова, не коверкала, произносила четко и ясно. – Попробуй угадать, Игорь… Рассоховатович… – и она издала звук, который Биленкин определил как легкое хихиканье.

Чудовищный клеврет сделал навстречу пилоту шаг, другой.

Биленкин попятился, наставил походный лазерный нож, единственное оружие, которым он располагал, на чудовище с восседавшей на нем Царицей, но тот остановился, наклонился так низко, что маска Царицы оказалась вровень с лицом пилота. Игорь Рассоховатович с отвращением разглядывал то, что и лицом нельзя назвать – какое у насекомого может быть лицо? Ему больше всего хотелось попятиться, отвернуться, а что еще лучше – полоснуть ножом по этим тварям, чтобы на куски, чтобы в клочья. И он бы не испытал никаких угрызений совести, особенно учитывая, каким путем они вообще появились на этот марсианский свет. Паразиты. Вредные паразиты.

– Отойди, – процедил сквозь зубы Биленкин. – Отойди.

Но внезапно маска Царицы изменилась. В ней мгновенно произошли изменения, настолько быстрые и радикальные, что Игорь Рассоховатович решил, что бредит.

Маски насекомого больше не было.

На него смотрело лицо.

Человеческое лицо.

Лицо Зои Громовой.

 

Глава 39

Полюс Фердинатович сердится

– И ты, Брут? – спросил Борис Сергеевич, выслушав Полюса Фердинатовича и отодвинув в некотором раздражении принесенные им бумаги и карты.

– Я не Брут, – с достоинством возразил Полюс Фердинатович, – я, если хочешь знать, Цезарь. Которого ты режешь без ножа.

Мартынов устало прикрыл глаза, потер воспаленные от бессонницы веки.

– Полюс, дорогой, давай не будем сейчас это обсуждать. У нас на борту осталось только три члена экипажа – я, ты и Гор. Каждая пара рук и каждая голова на счету. А ты требуешь, чтобы я согласился выпустить тебя на поверхность для каких-то там исследований…

– Каких-то?! – немедленно вскипел Полюс Фердинатович. – Каких-то?!

В общем, они крупно поругались. Лишь вернувшись в свой закуток, в келью, как любезно обзывал академик свое пристанище на корабле, и мысленно прокручивая состоявшийся разговор, Полюс Фердинатович все же решил, что командир в чем-то прав, а именно – каждый должен заниматься собственным делом. И какого рожна он, академик Гансовский, научный руководитель безнадежно проваленной экспедиции на Марс, пошел к командиру за благословением? С каких пор он, академик, профессор, лауреат и прочая, прочая, стал нуждаться в благословении людей, которые к науке не имеют прямого отношения?

– Не позволю! – опять же самому себе заявил Полюс Фердинатович, хлопнул по груде книг, отчего та покачнулась и обрушилась на пол.

Пока на борту есть хоть один настоящий ученый, программа исследований будет выполняться. Несмотря на. Он отправится в экспедицию пешком.

Полюс Фердинатович очень тщательно подошел к отбору снаряжения – походная экспресс-лаборатория, упрятанная в небольшой чемоданчик, емкости для проб воздуха и почвы, хотя говорить «воздух» и «почва» применительно к скудной атмосфере Марса и еще более безжизненным пескам – чересчур оптимистично, но чем черт не шутит? Авось какая-нибудь бактерия сыщется. Хорошо бы взять климат-анализатор, но ящик чересчур громоздкий, и Полюс Фердинатович решил потом установить его неподалеку от корабля.

Несмотря на тщательность отбора, получилось чересчур много. Чтобы все это взять с собой, пришлось бы прихватить и тачку, но поскольку тачек на корабле не имелось, то Полюс Фердинатович уполовинил оборудование, а затем оставшееся уполовинил еще раз.

Перетащив оборудование в шлюзовой отсек, академик облачился в доху, унты, нацепил баллоны и кислородную маску. Постоял перед люком, за которым его ждал Марс, а затем решительно вдавил кнопку. В полутьму шлюза проник багровый отсвет чужой планеты.

Полюс Фердинатович ощутил волнение. Нет, он не первый человек, которому предстояло ступить на пески Марса. И даже не второй, но уж точно он первый ученый, который сделает первый шаг по поверхности этой планеты.

Такой маленький шаг и, возможно, большой шаг для науки и для всего человечества. Полюс Фердинатович не стал тянуть торжественный момент, тем более что единственный свидетель ему – он сам. Академик спрыгнул на песок и осмотрелся. Легкая взвесь песка казалась туманом, окутывающим корабль и не дающим простора для зрения. Выступы плоских камней под ногами не позволяли унтам проваливаться в песок, и Гансовский с удовольствием прошелся вдоль корабля туда-сюда, разминая, как ему казалось, стесненные и затекшие от долгого космического путешествия сочленения.

Пески Марса. Они оказались совершенно не такими, как на Земле. В них не было ничего от той сыпучей субстанции, что лежала на просторах еще не озелененных пустынь и на морских побережьях. Здешний песок казался какой-то промежуточной фазой между жидкостью и сыпучестью. Он не лежал неподвижно, а постоянно двигался, переливался, менял форму, тем не менее оставаясь вполне упругим, чтобы по нему ходить. В песке возникали и гасли волны, образовывались и более сложные структуры, как будто невидимый скульптор пытался вылепить из глины заготовку странной статуи, но бросал ее, и она оплывала, медленно погружалась в песок и исчезала без следа. Эти странные движения, фигуры, переливы завораживали, притягивали взгляд, и Полюсу Фердинатовичу с трудом удалось стряхнуть с себя гипнотическое оцепенение, наведенное окружающим пейзажем.

Доха прекрасно защищала от холода, и тому, кто придумал, что на Марсе не имеет смысла оставаться в тяжелых пустолазных костюмах, а вполне можно обойтись прозаическими шубой, унтами и термобельем, следовало сказать огромное спасибо. Даже психологически это сглаживало вполне понятное волнение от пребывания на другой планете – казалось, будто ты всего лишь на крайнем юге, в Антарктиде.

Если бы еще не нужно было таскать кислородную маску и баллоны, то стало бы совсем легко и как-то по-земному. Но чего нельзя, того нельзя – марсианская атмосфера не позволяла без них обойтись.

Воткнув рядом со шлюзом радиомаячок, Полюс Фердинатович смело пошел по намеченному маршруту, сверяясь с компасом, шагомером и старой доброй планшеткой, которая сохранилась у него еще с войны, когда он командовал разведротой и с бойцами часто переходил линию фронта, по заданию командования захватывая и доставляя в штаб ценных «языков». По сравнению с ночным лесом, звуками стрельбы, уханьем взрывов, когда малейшая ошибка в маскировке могла вызвать ураганный огонь противника, прогулка по Марсу выглядела действительно как прогулка – легкая и необременительная.

Насвистывая под нос, насколько это можно сделать в кислородной маске, Полюс Фердинатович расставлял и включал мини-лаборатории, проверял их работоспособность, задавал программу для анализаторов, с удовольствием распрямлял затекшую за этой рутиной спину и двигался дальше.

Поэтому когда перед ним вдруг выросла огромная тень, он всего лишь подумал, что наткнулся на незамеченную ранее скалу и теперь придется ее обходить, чтобы продолжить установку мини-лабораторий. Но когда Полюс Фердинатович подошел ближе, его внезапно озадачила чрезмерная правильность очертаний возникшей преграды.

Больше всего мнимая скала походила на два асимметричных рога, соединенных в основании толстой изогнутой перемычкой, в центре которой имелось ребристое вздутие, напоминавшее настроечный диск педального вычислителя. Один из рогов оканчивался чем-то смахивающим на оперение эстакадных ракет, а другой – серпообразным наконечником, ниже которого располагался сигарообразный нарост. Похожий нарост, но гораздо большего размера, имелся и на другом роге. Как ни удивительно, но странное сооружение что-то напоминало Полюсу Фердинатовичу, но он никак не мог вспомнить – что именно?

И вот он стоит у подножия первого рога, вблизи оказавшегося необъятным столпом, далеко уходящим вверх. Поверхность словно сложена из камней. По крайней мере, Полюсу Фердинатовичу так поначалу показалось, причем кладка ему очень живо напомнила загадочную полигональную кладку заброшенных перуанских городов, которую некоторые безответственные шарлатаны от науки объявляли то ли наследием Древней Атлантиды, то ли неопровержимым свидетельством палеоконтактов, будто гипотетическим пришельцам со звезд больше заняться нечем было, кроме как учить местных дикарей правильно класть камни.

Впрочем, первое впечатление оказалось ошибочным – по краям камней обнаружилась клепка, а сами камни отливали металлическим блеском. Кое-где их покрывала окалина, будто поверхность сооружения подвергалась воздействию температуры. Причем совсем недавно: Полюс Фердинатович направил на находку раструб термоизмерителя и стрелка быстро доползла до отметки в шестьдесят градусов по Цельсию.

– А слона-то мы и не заметили, – пробурчал самому себе академик и ему, по старой привычке, захотелось почесать затылок, который сейчас прикрывала не академическая ермолка, а шапка и капюшон дохи.

Не откладывая дело на потом, он тут же решил подробнее осмотреть странное сооружение и двинулся вдоль его основания, но не прошел и десятка метров, как металлическая кладка дрогнула и разошлась, приглашая Полюса Фердинатовича войти.

Мгновение поколебавшись, Полюс Фердинатович поднялся к отверстию по выехавшему пандусу и вошел внутрь. Какая-то полузабытая мысль свербела, скреблась, но академик тут же о ней забыл, схватил фотокамеру и сделал первый снимок.

Это был самый настоящий фаэтонский космический корабль.

Полюс Фердинатович узнал эти текучие обводы, бурую гамму внутреннего обустройства, словно бы неевклидову геометрию лекал, по которым кроили корабль и которые соответствовали тому, что академик видел на Фобосе. Работа того же конструкторского гения или одной конструкторской школы.

Отсеки ничем не напоминали узкие емкости земных кораблей, сделанные не столько для комфорта экипажа, сколько для обеспечения живучести корабля в случае внезапной разгерметизации. Здесь же – огромные сводчатые залы, более подходящие мрачным замкам. Людоедов. Овальные проходы, к которым поднимались широкие пандусы, вели из одного зала в другой, словно создатели корабля и не подозревали о необходимости герметизации помещений. И везде проступала странная клепка, будто космический корабль собирали как какой-нибудь броненосец по архаичной клепочно-заклепочной технологии.

В масштабах этого корабля Полюс Фердинатович ощущал себя маленьким ребенком, который случайно забрел во дворец. И еще корабль не подавал никаких признаков жизни, как это происходило на любом космическом корабле с Земли. Непонятно даже, откуда шел свет, казалось, что странная, клубящаяся внутренняя атмосфера порождала хоть и скудное, но достаточное для передвижения освещение. Пришлось выставлять вспышку на максимум, но даже при этом Гансовский не был уверен, что снимки получатся достаточно четкими.

Через несколько переходов из зала в зал Полюс Фердинатович вдруг попал в округлое помещение с уходящим вниз пандусом. Перегнувшись через ограждение, так смахивающее на самые обычные перила вполне, что удивительно, человеческих размеров, Гансовский попытался рассмотреть – что же там, в трюме (как он это про себя назвал), находилось. Ничего толком не разобрав – ему показалось, что там лежат округлые валуны, – Полюс Фердинатович решительно направился вниз.

Трюм корабля напоминал внутренности сложного духового инструмента, органа например. Сплетения труб, хаотичное расположение отверстий, клапанов. И все это словно собрано из потемневшей от времени меди. Полюсу Фердинатовичу даже почудилось, что он чувствует на лице исходящее из труб дуновение, будто где-то там, снаружи, музыкант уже занял свое место на кафедре, сдвинул вытяжные рычаги и занес руки над мануалами, чтобы извлечь из гигантского устройства первые ноты.

То, что академик поначалу принял за валуны, вблизи больше походило на кожистые яйца рептилий. Огромных рептилий, так как по своим размерам яйца доходили Полюсу Фердинатовичу до пояса. Бурые, бугристые, покрытые густой слизью, они производили отталкивающее впечатление, но в то же время словно притягивали к себе своим безобразием. На их вершинах пульсировали крестообразные разрезы, откуда тонкими струйками и поднимался голубоватый пар, порождающий свечение.

Полюс Фердинатович поколебался, но все же сошел с пандуса и обнаружил, что стоит на слое песка, который, наверное, сюда принесли специально для яиц. Подняв фотоаппарат, академик сделал несколько снимков, и, когда глаза вновь привыкли к полутьме, ему вдруг показалось, что в ближайшем к нему яйце разгорается багровый огонь.

 

Глава 40

Трубка контакта

Стоя перед странным предметом, похожим на огромное яйцо рептилии, внутри которого разгоралось багровое свечение, Полюс Фердинатович ни за что бы не поверил, если бы кто-то ему сказал, что от возможной гибели его отделяет всего пара шагов! Он смотрел завороженно на медленно расходящиеся, будто лепестки растения, края яйца, между которыми натягивались и рвались тонкие нити слизи, затем в просвете показалось что-то бурое, пронизанное множеством красных прожилок, до отвращения похожее на кусок парного мяса, но живое, подрагивающее. Из отверстия резко вытянулись многосуставчатые лапы, похожие на длинные, мосластые пальцы. От неожиданности Полюс Фердинатович отпрянул назад, споткнулся и со всего маху сел на песок.

Не поднимаясь, Полюс Фердинатович медленно отползал к спиральному пандусу, не отрывая взгляда от яйца, которое дергалось и раскачивалось из стороны в сторону, рождая кошмарную тварь – безголовую, с плоским ребристым телом, из которого торчали длиннющие лапы со множеством сочленений и огромными когтями на концах, похожие на серпы. За телом тянулся такой же ребристый хвост, настолько длинный, что, когда тварь сползла по скорлупе на песок, он все продолжал вытягиваться из отверстия на вершине яйца.

Тварь, похожая на кисть руки, чье запястье оканчивалось хвостом, ощущала присутствие рядом Полюса Фердинатовича, потому что поползла к нему, неловко переставляя нелепые лапы, а затем вдруг остановилась, присела, длинный хвост свернулся спиралью, продолжая соединять ее с покинутой утробой, и прыгнула. Академик смотрел на взвившееся тело с растопыренными во все стороны лапами-пальцами, на бледное брюхо твари, в котором вдруг раскрылся зев со множеством похожих на иглы зубов, на падающее, как при замедленной съемке, яйцо, из которого выплескивается черная жижа, и думал…

Нет, ничего он не думал. А точнее, ничего не успел подумать, так как прыгнувшего пальценога вдруг перехватила невесть откуда возникшая огромная рука, стиснула ее, смяла так, что тварь лопнула, разбрызгивая всю ту же черную жижу, что вытекала из опрокинутого яйца.

«Ну, надо же, – промелькнула у академика очень одинокая мысль. – Ну, надо же».

Огромные толстые пальцы тщательно перетерли остатки пальценога и брезгливым движением стряхнули ее на песок.

Полюс Фердинатович одним рывком вскочил на ноги, развернулся и оторопел.

Ему вдруг показалось, что пальценогая тварь вовсе не превратилась в жалкие ошметки, а прилепилась к лицу возвышающегося над ним башней существа, обхватив того пальцами так, что открытыми оставались только глаза и свод огромного лысого черепа.

Длинный хвост твари несколько раз оборачивался вокруг шеи гиганта и свисал вниз, как хобот, дергаясь из стороны в сторону, судорожно сжимая и разжимая находящееся на его конце отверстие, густо поросшее жесткой на вид щетиной. От шеи до плоских ступней, непропорционально больших даже для столь огромного тела, гигант был закован в стальное облачение, напоминающее латы средневекового рыцаря.

Выглядел он настолько нелепо, что Полюс Фердинатович вдруг вспомнил, как смотрел с внучкой по телевизору какой-то мультфильм, в котором злой волшебник при помощи магического порошка превращал животных в людей. Одним из таких превращенных оказался слон. Непонятно каким образом, но мультипликатор явно вдохновлялся видом стоящего перед Гансовским существа. Слона, злым волшебством превращенного в некое подобие человека. Да еще с кошмарной тварью, присосавшейся к его… гм, все же – лицу. Ибо глаза у существа были самыми что ни на есть человеческими. Во всяком случае, очень на них похожими.

Но самое поразительное произошло потом.

Гигант протянул к Полюсу Фердинатовичу руку с зажатой в ней коробкой, в которой академик вполне мог бы поместиться, отчего у Гансовского мелькнула странная мысль: его сейчас в нее и упрячут, как забавного жучка, которого ребенок сует в спичечный коробок, чтобы затем прижимать к уху и слушать его шуршание внутри. Коробка завибрировала, на ее поверхности зажглись красные огоньки.

Гигант поднес коробку к глазам, словно бы желая еще раз убедиться в правильности полученного результата, затем наклонился к Полюсу Фердинатовичу и спросил по-русски:

– Вы коммунист?

Как только фантасты не представляли себе первый контакт! Да что там фантасты! Полюс Фердинатович, как и всякий ученый, космист, отнюдь не чурался сам отдавать дань искусству сочинительства рассказов и повестей о том, чего не было, и о том, что, возможно, будет. Писал он и о контактах с другим разумом, не только инопланетным, но и вполне земным, а точнее – подводным, где в качестве разумных существ у него выступали головоногие моллюски.

Но скорее можно вообразить себе головоногого моллюска, вопрошающего контактирующего с ним аквалангиста о последних успехах мелиоративного осушения болот Среднерусской полосы, нежели слонообразного гиганта, интересующегося партийной принадлежностью Полюса Фердинатовича. Да еще на родном для академика языке.

– Я – коммунист, – сказал Полюс Фердинатович. – С одна тысяча девятьсот сорок третьего года, – добавил он, хотя, очевидно, указание даты земного счисления мало что могло объяснить гиганту.

– Очень хорошо, – сказал гигант, непонятно к чему относя свою похвалу – к факту членства в Коммунистической партии Советского Союза или к вступлению в ряды коммунистов в самое трудное для страны время. – Ваше поле коммунизма очень сильное.

И только теперь Полюс Фердинатович сообразил, что имел в виду инопланетянин. Конечно же! Поле коммунизма!

– Пойдемте отсюда, – сказал гигант. – Здесь неуютно для вас.

Стены круглого и сводчатого отсека, куда гигант привел Гансовского, морщинились и ребрились, как будто под внешней, лишенной кожи мускулатурой живого существа проступали невидимые жилы, вены и кости. Как и все помещения корабля, данное неприятно напоминало внутренности вполне себе живого, дышащего и функционирующего существа.

Посредине стояло то, что академик Гансовский уже видел. Огромное, под стать гиганту, устройство, напоминающее помесь зубоврачебного кресла и микроскопа, где на месте приборного столика для образцов располагалось нечто вроде люльки, собранной из отливающих металлом сегментов, а на массивной дуге крепился тубус то ли микроскопа колоссальных размеров, то ли телескопа размеров хоть и не маленьких, но уступающих пятиметровому телескопу САО, на котором Полюсу Фердинатовичу приходилось в свое время проводить наблюдения.

Гигант подошел к сооружению и что-то сделал, отчего рубка наполнилась слабым дыханием. Оглядевшись, Полюс Фердинатович обнаружил, что в стенах во множестве открылись пульсирующие дыхальца, испускающие еле заметный синеватый пар, пронизанный обрывками светящейся паутины.

– Сейчас здесь можно будет дышать, уважаемый, – сказал гигант, и только теперь Полюс Фердинатович сообразил – чей же голос он слышит.

Ну, конечно!

Свой собственный!

– Вы разговариваете со мной телепатически? – Полюс Фердинатович мысленно сформулировал вопрос, но гигант ничего не ответил. Пришлось повторить вслух.

– Нет, я не умею передавать мысли существу иной расы, – ответил слон. – Я говорю с вами на изначальном языке, который извлекает из вашей вербальной способности необходимые вторичные формы, наиболее близкие по аналогии к сказанному. Вы понимаете?

– Понимаю, – кивнул академик, хотя понял он чересчур мало, примерно столько же, сколько нерадивый студент, в первый раз в ночь перед экзаменом открывший толстенный том теории акустики.

– Сейчас здесь установится пригодная для дыхания атмосфера, – продолжил гигант, – и тогда можно будет обойтись без этих приспособлений, – гигант показал толстым пальцем на трехпалой руке на существо, присосавшееся к его лицу, а затем на кислородную маску Полюса Фердинатовича.

Но как только Гансовский хотел поинтересоваться, когда же может наступить это «сейчас», гигант вдруг ухватился за то ли хобот, то ли хвост присосавшегося к нему существа, ловко размотал его с шеи и потянул вперед с видимым усилием, отчего на кремовой коже проступили синеватые жилы. Раздался громкий чмокающий звук, пальценог повис, шевеля членистыми лапами, неприятно дергаясь и роняя на пол черные капли. Слон подошел к сооружению, держа тварь на вытянутой руке, а она продолжала извиваться, словно стараясь вернуться на то место, откуда ее отодрали. Там инопланетянин ее спрятал и повернулся к Полюсу Фердинатовичу.

Не дожидаясь приглашения, академик тоже отцепил маску и с некоторой опаской сделал вдох. Дышать вполне можно, если не обращать внимания на тяжелый дух, похожий на запах на скотобойне. Пахло кровью и сырым мясом.

Полюс Фердинатович с любопытством разглядывал лицо инопланетянина, а тот занимался ровно тем же. Гансовскому немедленно пришел на память научно-фантастический рассказ Антипина, где тот попытался смоделировать первый контакт землян с инопланетянами. И в одном из эпизодов, по мере того как экипажи повстречавшихся в бездне космоса звездолетов знакомились друг с другом, наступил этап, когда необходимо было продемонстрировать друг другу свои обнаженные тела. Как всегда у Ефрема Ивановича, очарованного эллинизмом, тела землян и инопланетян являли образцы совершенства, ведь каноны красоты, по мысли покойного академика, сродни космическим – фундаментальны и универсальны для любой точки Вселенной. Но это в фантазии. А вот вам самая вопиющая реальность: Полюс Фердинатович, человек в возрасте и по фигуре далеко не то что Аполлон, но и не самый завалящий атлет, и инопланетянин, соответствующий канонам земной красоты примерно так же, как человек-слон соответствовал канонам красоты викторианской Англии.

Надеюсь, раздеваться не придется, мелькнула у Полюса Фердинатовича почти юмористическая мысль. Он сунул руку в карман комбинезона под распахнутой дохой и достал оттуда неизменную трубочку. Сунул ее в рот, пососал и с необыкновенной за последние месяцы остротой вдруг подумал, что неплохо бы табачку.

– Прикурить не найдется? – улыбнулся Полюс Фердинатович и показал инопланетянину трубочку.

– Найдется, – к удивлению академика, сказал слон, протопал к стене рубки, буквально разодрал ее руками, неприятно при этом напомнив какого-нибудь хищника, раздирающего плоть своей жертвы, и извлек оттуда полупрозрачный студенистый мешок, покрытый мелкими черными крючками.

Мешок подрагивал, как живой. А может, он и был живым. Пальцы слона погрузились в желеобразную массу и извлекли наружу странный агрегат, похожий на туго свернувшуюся змею, и ворох сероватой бумаги. Слон измял бумагу и запихнул огромный, неопрятный комок в пасть свернувшейся змеи.

На конце его пальца вспыхнул яркий шарик, которым гигант и запалил ворох бумаги. По отсеку распространился запах, который Полюс Фердинатович не мог не узнать.

Табак!

Табак, неведомо каким чудом оказавшийся на Марсе, в руках, а вернее, в трубке – это же трубка! – инопланетянина, за миллионы километров от земных плантаций этой человеческой слабости и, в общем-то, дурной привычки. Курение являлось, пожалуй, одной из тех редких слабостей, на которое коммунистическое общество если не полностью закрывало глаза, то, во всяком случае, смотрело с неодобрением, впрочем, нисколько не препятствуя отечественной табачной промышленности выпускать широкий ассортимент папиросно-сигаретной продукции, начиная от папирос «Казбек» и «Лайка» до сигарет «Союз-Аполлон». Но в космосе на все это великолепие, включая и поставляемое из братских стран коммунизма и даже с острова Свободы, был наложен строжайший запрет, что и заставляло космических волков обходиться исключительно паллиативным решением – сосать пустые трубочки, воображая самые свои любимые сорта табачных смесей.

Гигант тем временем приложился к мундштуку огромной трубки, вдохнул и выдохнул дым, протянул трубку Полюсу Фердинатовичу, который с некоторой опаской принял ее, опасаясь, что не удержит столь могучее сооружение. Гигант с прищуром смотрел, как академик неловко поднес к губам огромный мундштук, примерился и так, и эдак, но затем все же решился, вытянул губы трубочкой и сделал первую после стольких месяцев воздержания затяжку.

Табак оказался великолепен. Полюс Фердинатович затруднился бы точно определить географическую точку произрастания, но отнес бы его к лучшим карибским сортам. С легким вишневым привкусом и горчинкой табак словно вдохнул в академика заряд бодрости и силы.

– Трубка контакта! – воскликнул академик, передавая ее обратно гиганту. – У нас, на Земле, еще в давние времена индейские племена, заключавшие друг с другом союз, обязательно скрепляли договор курением трубки мира. – Полюс Фердинатович показал на агрегат, к которому теперь приложился гигант. – А у нас с вами – трубка первого контакта!

– На моей планете… Фаэтоне, – уточнил инопланетянин, – когда-то считалось, что эта трава, должным образом приготовленная, может подарить бессмертие. Однако рецепт изготовления, увы, был утерян.

Так они передавали друг другу трубку контакта и беседовали о вещах, в общем-то, не столько важных, сколько помогающих найти общие точки соприкосновения между двумя столь различными цивилизациями.

Внимание Полюса Фердинатовича привлекли стоявшие там и тут металлические амфоры, которые они неоднократно встречали в коридорах Фобоса. Из таких же амфор, если верить рассказу Багряка и Зои, вылезли неведомые чудовища, с которыми они вступили в схватку в один из первых дней обследования мертвого ковчега.

– Скажите, уважаемый, для чего предназначены эти сосуды? – Академик неловко ткнул мундштуком трубки мира в сторону ближайшего скопления металлических амфор.

– Вычислительные устройства, – ответил инопланетянин. – Если подбирать наиболее близкую для вас аналогию. Они содержат специальную жидкость, которая является программирующей субстанцией для более сложных думающих машин. Но простые расчеты могут выполнять автономно. Мы их также используем для развлечений.

– Для развлечений? – недоуменно переспросил Полюс Фердинатович. – Видите ли, уважаемый, по рассказам наших товарищей, они стали свидетелями, как из подобных… хм… устройств вылезли какие-то ужасные чудовища, с которыми они якобы вступили в схватку. Нам, конечно, не было причин им не поверить, но мы так и не смогли отыскать подтверждений их рассказу…

– Это и была игра, видимо, по неосторожности запущенная вашими товарищами, – сказал инопланетянин. – Субстанция амфор воспроизводит объемные образы чудовищ, с которыми вам надлежит сражаться. Мы когда-то очень увлекались подобными играми.

Полюс Фердинатович, присматриваясь к инопланетянину, ловил себя на странном чувстве, будто лицо его ужасно ему знакомо. Эти глаза, этот взгляд, этот прищур. Но Гансовский никак не мог вспомнить – кого же он ему напоминал. Вполне возможно, что это всего лишь игра воображения, некий психологический эффект, когда в совершенно чуждом, но симпатичном нам существе мы пытаемся отыскать знакомые черты.

И вдруг, в очередной раз передавая трубку гиганту, Полюс Фердинатович внезапно сообразил, что они так и не представились друг другу, не назвали свои имена, выступая в ритуале воскурения трубки первого контакта не столько индивидуумами, сколько представителями двух разных народов, планет, миров, цивилизаций, продуктами двух разных путей эволюционного и исторического развития. Все это хорошо и даже правильно, но кто сказал, что общественное и индивидуальное противоречат друг другу? Отнюдь! Диалектически они друг друга дополняют! Поэтому Полюс Фердинатович встал, церемонно поклонился и представился, четко выговорив не только свои имя, отчество и фамилию, но и перечислив регалии, не хвастовства ради, конечно же, а лишь для того, чтобы продемонстрировать высокий уровень представительства человеческой цивилизации на этой первой встрече, хоть и неназначенной, но долгожданной и весьма важной для всех разумных существ доброй воли.

Гигант выслушал, кивая и вежливо прекратив курить, а когда Полюс Фердинатович закончил представление, немного подумал, опять прищурился и сказал нечто, что прозвучало для академика Гансовского как:

– Первый коммунист.

И только теперь, словно пораженный молнией, Полюс Фердинатович понял, чей взгляд напоминал взгляд инопланетянина. Это казалось еще более невероятным, чем встреча на Марсе! Но, похоже, Красная планета неистощима на сюрпризы – на академика Гансовского смотрели глаза самого человечного из всех людей.

 

Глава 41

Марш энтузиастов

– Это я, Игорь Рассоховатович, – сказала Зоя. – Я, Зоя.

Она понимала, что у нее почти нет шансов убедить Биленкина, что в теле Царицы Фаэтона находится личность Зои Громовой, равно так же как у Биленкина не имелось никаких шансов даже с лазерным резаком противостоять клеврету, готовому в клочья разорвать маленького человека.

Имитация, вот что она такое в его глазах. Возьмите чудовище, раздробите его на части и вновь составьте в нечто, похожее на человека. Сложенное неряшливо из хитиновых пластин лицо, так что видны трещины и нестыковки. Волосы из жестких хитиновых выростов, больше похожих на оплетку проводов. Крошечный рот, скрывающий внутри жвала из острейших пластин-лезвий. Кошмарная помесь насекомого и человека. Злобная карикатура. Мерзкая фантазия одного из художников из лагеря капитализма, где ценятся подобные пасквили на сущность человека.

– Зоя? – В голосе Биленкина прозвучала нотка узнавания. Ну, хоть что-то. Тонкая ниточка. Очень тонкая ниточка. – Это ты, Зоя?

– Я! В это невозможно поверить, но это я, Игорь Рассоховатович!

– Значит, твое тело… ты… – он силился произнести это слово, но все же не осмелился. – Варшавянский не успел?

– Думаю, что нет… я его не видела… там… перед… – Зоя тоже не произнесла этого слова.

Биленкин бессильно опустил резак, плечи его обвисли, он словно бы оплыл, как догорающая свеча:

– Это моя вина… нужно было довезти его до места, а не отправляться в погоню.

– Он бы мне не помог. – Зоя потянулась погладить Биленкина по плечу, но он отскочил назад, вскинул резак. – Прости, я забываю, как теперь выгляжу.

– Но… как же теперь? Что делать?

– Тебе нужно возвращаться, Игорь Рассоховатович. А мне… мне оставаться здесь и надеяться, что некрополе поглотит меня не так скоро, как ему этого хотелось бы.

Биленкин покачал головой.

– Так надо, – сказала Зоя. – Где наша не пропадала? Уходи, Игорь Рассоховатович, уходи.

Биленкин попятился и пятился до тех пор, пока не уперся спиной в транспортный диск. Не отрывая взгляда от Зои, он вцепился в поручень и залез в гондолу, путаясь в полах дохи и не выпуская резак.

А Зоя… Зоя еле сдерживалась, чтобы не кинуться на него.

И при этом где-то глубоко в душе мучительно рвались нити, связующие ее с Биленкиным, с экипажем, с кораблем, а возможно – и со всем человечеством. Трынь-трынь-трынь. Одна за одной, одна за одной. Зое хотелось ослабить напряжение, которое не могли выдержать эти тончайшие нити, но она полностью находилась во власти черного водоворота, который увлекал все глубже и глубже, как увлекает за собой пловца сильное течение, и как бы тот ни старался выплыть на поверхность, глотнуть воздуха, он не мог преодолеть этой, казалось бы, мягкой, текучей силы.

Не дай ему уйти! Сожри его! Раздери в клочья! Разве ты не чувствуешь?!

Словно подчиняясь этим воплям, что издавало безмозглое тело Царицы, пустая оболочка, вместившая Зою и желавшая окончательно овладеть ею, клеврет делал мелкие шажки вслед за Биленкиным, а тот все еще возился со сбруей, подлаживая ее под себя.

«Ну, что же ты?! – Зое хотелось кричать на Игоря Рассоховатовича. – Разве ты не понимаешь?! Разве ты не видишь?! Быстрее! Быстрее! У тебя нет времени, а у меня – сил! Я чересчур слаба, чтобы противостоять некрополю!»

Но вот Биленкин повис на ремнях нелепой и смешной марионеткой. Зоя поймала его взгляд – прощальный во всех смыслах, и проклятый транспортный диск наконец-то сорвался с места, а она, урча и воя, одним прыжком оказалась там, где он только что стоял, клацая челюстями и брызгая едкой кислотой слюны.

Славный, славный Биленкин, брат-пилот, друг, ты все же успел. Ввел в искушение, но успел избежать того, что Зоя, доведись ей это все же сделать, никогда не простила бы себе.

Тессеракт сиял. Он возвышался перед Зоей и клевретом, значительно увеличившись в размерах, так похожий на символ церковников-мракобесов, на котором, по их сказкам, распяли живого бога. Свет притягивал, звал. Не понимая, что нужно делать, как ответить на исходящий от тессеракта призыв, Зоя сделала к нему шаг, другой, ей наперерез внезапно бросился клеврет, будто почувствовав грозящую ей опасность, вытянул лапы, чтобы схватить, удержать ее, но не успел.

Из распахнутой тессерактом бездны пришел зов, на который Зоя ответила. Рванулась изо всех сил навстречу, окончательно разрывая последние связующие с прошлым нити.

Страшный, гниющий человек скорчился в командирском кресле. И Зоя не сразу узнала его. Так несвежий труп теряет сходство, даже если при жизни он был тебе самым дорогим человеком. Смерть умеет обезображивать с такой издевкой, что взгляд отказывается признать даже хоть одну знакомую черточку.

Но она сразу узнала рубку загоризонтного корабля «Шрам». Проклятое место проклятого корабля.

– Помоги… мне…

Не сразу она отыскала источник прозвучавших слов. Зое на мгновение почудилось, будто сама смерть взывает к ней о помощи – раз уж они так близко сошлись, почти сроднились, то почему бы и нет? Но жутко распухшее тело шевельнулось в кресле, грузно перевалилось на другой бок, неловко повернуло к ней покрытое трупными пятнами лицо:

– Зоя… помоги…

Как?

Чем?

Она всего лишь пилот. Еще один мертвый пилот, обретший бессмертие. Не бессмертие живых, но бессмертие мертвых.

– Управление… возьми на себя… я скажу, что делать…

Взять на себя управление? Кораблем? Что же, это она может. У нее достаточно рук, лап, сочленений, чтобы в одиночку управлять любым кораблем в Солнечной системе. Хоть на что-то должно сгодиться это жуткое, членистолапое и жукоглазое тело? Вот и проверим.

И Зоя склоняется над пультом. Схема в общих чертах понятна. Направляющие тумблеры. Командные кнопки. Сигнальные индикаторы. Поясняющие таблички. А что на экране? Где кнопка включения экрана? Вот.

Экран осветился.

И Зоя увидела.

«Шрам» двигался навстречу распахнутой бездне. Бездна имела очертания колоссального креста, тессеракта, теперь уже не в трехмерной, а двумерной проекции, фоном для которой служила оранжевая подложка с полосами облаков и багровым завихрением Красного пятна. Юпитер! Вот где находился собрат тессеракта, который когда-то располагался на Луне, пока Ганеши не извлекли его из грунта и не переправили на Фаэтон!

Крест втягивал «Шрам». И внутри его бездны постепенно проявлялись мириады огней, различного размера и цвета. Будто в глубинах океана вспыхивали тела живущих там существ. Но то был не планктон, конечно же. Звезды. Множество звезд.

Как это не походило на уход за горизонт! Но Зоя, никогда не уходившая за горизонт, об этом и не подозревала. Она была уверена – так и должно быть, их должен встречать свет мириад звезд, а не всепоглощающая тьма, вязкая, жуткая, словно погружаешься в бочку с нефтью, хотя в этом сравнении больше истины, нежели метафоры, – ведь что такое нефть, как не овеществленное некрополе миллиардов и миллиардов тел, сброшенных эволюцией со счетов развития.

Свет звезд заполнял рубку корабля. Казалось, тысячи пылающих солнц вплыли внутрь, преодолев мембрану обзорного экрана. Зоя ощущала их тепло, когда они скользили мимо или сквозь. Ни боли, ни страха, только тепло и радушие. Красные и голубые гиганты, оранжевые карлики, между которыми умещались соразмерные шары белого, желтого, зеленоватого цветов. Вокруг многих вращались планеты – газовые гиганты, так и не доросшие до того, чтобы самим стать звездами, каменистые шарики, покрытые кратерами, и каменистые шарики, укутанные одеялом атмосферы.

Пространство коммунизма.

Если есть поле коммунизма, то почему не быть и пространству? Кто сказал, что космос враждебен человеку? Великий Циолковский утверждал: Земля – всего лишь колыбель, из которой человечество должно выйти. И как ребенок, покинув колыбель для того, чтобы научиться ходить, попадает не в дикий лес с кровожадными зверями, а в дом, где его любят, где ему помогают сделать первые шаги, где его окружают лаской и заботой, так и человечество, выйдя в космос, вовсе не должно было оказаться один на один с холодной и безжизненной стихией.

И если оно там все же оказалось, то виновата, конечно же, не только стихия, которая всего лишь остаток миллионов и миллионов лет слепой эволюции, приносящей в жертву и пожирающей миллиарды и миллиарды жизней, чтобы в игре генов нащупать крохотный шажок вперед, к вершине, к человеку. А затем – тысячелетия развития самого человека, не менее кровожадные, чем эволюция, а может быть, и более, ведь человек не слеп, он прекрасно видит, какие мучения причиняет своим собратьям.

И все эти смерти, муки, страдания вязкой черной лужей расплывались в пространстве Солнечной системы. Накапливались не только в почве, превращаясь в месторождения угля и нефти, но и изрыгались вне Земли, порождая космическое некрополе. Древние считали, что их жизнь – отражение жизни небесных светил, но на самом деле жизнь светил управлялась страданиями самих людей.

Первым, кто вышел на схватку с этим страшным врагом – мертвым космосом, пронизанным эманациями некрополя, – оказался простой советский человек с открытым лицом и широкой улыбкой.

А вслед за ним пришли и другие советские люди.

И пройдя через тессеракт, «Шрам» вырвался за пределы ядовитого облака, что окутывал Землю и Солнечную систему холодом и смертью космического пространства.

И преобразился в «Марш».

Потому что нельзя оказаться в пространстве коммунизма и не стать другими.

Зоя и Армстронг почти не покидали рубку, лишь наскоро, подменяя друг друга, что-то готовили на судовом камбузе, благо киберкухня отлично справлялась с заложенными в нее программами, а если хотелось чего-то этакого, а не борща и пельменей, то в их распоряжении имелся набор перфокарт «Кухня народов мира». Они даже спали в рубке, в креслах, если легкую дрему, которая иногда все же охватывала их, можно назвать сном. Уходить в каюты, где каждого ждала уютная койка, не хотелось. Не хотелось пропустить и толики того, что появлялось на обзорных экранах «Марша» за время его полета.

Вселенная великих коммунистических цивилизаций, объединенных в то, что Антипин прозорливо назвал Великим Кольцом, словно бы приняв своим фантастическим слухом из космоса благую весть, чудом прорвавшуюся сквозь почти неодолимый барьер некрополя, – космос полон жизни, космос полон разума, человек космический и человек коммунистический на самом деле – синонимы! И в этом добровольном союзе космических республик нет старших и нет младших, нет главных и нет подчиненных. Есть союз равных, занимающих свои места в Великом Кольце.

И этот космос так же кипит великими стройками, преобразующими костную природу мироздания, как кипит стройками любая страна коммунизма. Коммунизму присуща масштабность деяний. И лишь злобные порождения некрополя привычно клевещут, что коммунизм сродни тоталитарным царствам древности, возводившим пирамиды единственно во славу своих фараонов, не считаясь с интересами простых людей и уж тем более – рабов. Клевещут, не понимая, что сама природа человека – космических масштабов, и не антропность Вселенной сделала возможным достижение эволюцией вершины развития через слепой перебор вариантов и мучительное усекновение тупиковых и опасных ветвей – вершины человека, который есть ее универсальное порождение, на какой бы планете ни зарождалась жизнь. Наоборот, именно человек эманацией поля коммунизма, фундаментальной величиной, без которой невозможен ни разум, ни человек, обеспечивает тот космологический фактор, что ставил в тупик мыслителей прошлого, ломающих голову над феноменом соразмерности человека и Вселенной.

Расширение Вселенной под влиянием загадочного лямбда-фактора, который прозорливо ввел в своих уравнениях гениальный Эйнштейн, – есть приуготовление к тем недалеким по масштабам космоса временам, когда, реализовав планетарные инженерные проекты, превращающие колыбели жизни в стартовые площадки в околопланетное пространство, пройдя этап инженерии своих солнечных систем, а затем включая в проекты переустройства и ближайшие звездные системы, астроинженеры перейдут к галактическим и метагалактическим масштабам строительства, поспевая, а может, кто знает, и обгоняя скорость расширения границ мироздания.

«Марш» словно взбирался по космоисторической спирали развития цивилизаций, пролетая мимо колоссальных сооружений, назначение которых ни Зое, ни Армстронгу было неведомо, ибо цивилизации, их создавшие, столь далеко ушли в своем развитии от цивилизации Земли, что понадобятся сотни лет ученичества, прежде чем достигнутся понимание и возможность равноправного сотрудничества.

Но это – не приговор отставшим! Это – вызов и это – дружеская рука, которую Великое Кольцо протягивали каждому, кто хотел в него войти. Ведь в ученичестве нет ничего постыдного, унижающего.

Зоя и Армстронг ломали голову, спорили, убеждая друг друга в своих гипотезах, для чего вокруг этих звезд возведена странная ажурная сеть, в чем назначение похожего на ощетинившегося иглами стального ежа, сплетенного из мириад труб, чей размер превосходил Солнечную систему, зачем невероятной силой сотни звезд превращены в пылающие и пульсирующие веретена, между которыми протянуты пучки плазмы, будто это и в самом деле ткацкий станок, на котором неведомые колоссы ткут полотно из звездной пряжи.

– Выставка достижений вселенского хозяйства, – смеясь называла Зоя увиденное, а Армстронг, никогда в Москве не бывавший, не понимал – что она имеет в виду. И тогда она рассказывала ему про ВДНХ, про павильоны, в которых можно было увидеть все, что являлось высшим результатом труда рабочих, крестьян, инженеров, ученых СССР.

– Похоже, – кивал головой Армстронг. Жаль только, что никто из создателей этих чудес так и не вышел с нами на связь.

– Мы всего лишь посетители, посетители выставки. Наша задача – увидеть и рассказать. Понимаешь? Нас пригласили ее устроители, но кто сказал, что мы именно те, с кем и через кого должен налаживаться контакт? Вслед за нами по нашему пути придут самые достойные представители Земли. А мы… мы только разведчики, разведчики будущего, которым разрешено увидеть то, каким мы будем. Точнее, какими мы можем стать.

– А можем и не стать, – сказал Армстронг, вспомнив родную страну и представив, что бы подумал, оказавшись на его месте какой-нибудь бравый вояка, увидев мощь иных цивилизаций, которым ничего не стоило играть звездными системами.

– Станем, обязательно станем! – упрямо встряхивала кудрями Зоя, и в этом движении в ней, как никогда проявлялся тот стальной стержень воли, который восхищал Армстронга. – Не можем не стать, не можем не быть. Меня всегда поражала своей провидческой силой ленинская идея о развитии человечества по спирали – от первобытного коммунизма, который вовсе не был ни диким, ни примитивным, как доказывают работы Гирина по изучению наследственной памяти, к коммунизму на совершенно ином технологическом уровне. Человек начал свое развитие с коммунизма – потому что труд порождал поле коммунизма, которое, в свою очередь, влияло на человека и его социальную самоорганизацию. Так неужели мы, коммунисты, допустим, чтобы великая спираль исторического развития пресеклась взаимным уничтожением?!

– Вспомни Фаэтон, – сказал Армстронг. – Никакие достижения не смогли спасти его цивилизацию от разрушения собственной планеты. Заряд злобы оказался настолько огромен, что до сих пор угрожает нам, людям. Некрополе порождает иллюзию вседозволенности и соблазн этой вседозволенностью воспользоваться.

Зоя кивнула, а когда, подчинившись приказу командира отправиться отдыхать, вошла в каюту, то оторопела от неожиданности. Ей вдруг показалось, что огромный человек заполняет все скромное пространство от койки до столика, от бортового окна до двери. Огромный стальной человек.

– Паганель! – Зоя бросилась к гостю, и тот осторожно обнял ее стальными руками. – Откуда ты? Как здесь оказался?! Ты видел? Видел?!

– Сейчас я не Паганель, – проурчал робот, слегка отодвигая от себя Зою. – Сейчас я – робот для особых поручений. И у меня для вас – особое поручение.

Он достал плотный конверт и протянул его Зое.

«Экипажу корабля „Марш“ в собственные руки. Экстренно!»

– Если экстренно, то я могу его вскрыть? – Зоя подняла глаза на Паганеля.

– Да.

Зоя разорвала конверт и достала тонкий листик бумаги в клеточку, на котором было отпечатано: «Не пора ли на Землю?»

Она вновь посмотрела на Паганеля, но все вокруг внезапно изменилось. Исчезла рубка, исчез «Марш», Зоя висела в пустоте без всякой эфемерной оболочки скафандра или одежды. Она казалась сама себе каким-то космическим объектом, дрейфующим в потоках света, гравитации, излучения. Но это нисколько не пугало. Наоборот, Зоя чувствовала, что приближается к чему-то, где ее ждет великолепное, прекрасное, неописуемое. Конечный пункт ее долгого путешествия через сомнения, страдания, ужас. Золотистый свет заливал пространство, вибрировал как мириады натянутых струн, порождая музыку. Если гармония небесных сфер действительно существовала, то звучала она именно так.

«Кто ты? Что ты?» – не спросила, а вплела собственную мелодию, пусть и неумелую, Зоя.

«Есть кое-что еще, что ты должна знать и сделать, Зоя, – золотой перелив струн, преображенный в понятные ей слова. – Слушай».

 

Глава 42

Первый коммунист

Меньше всего Биленкин желал, чтобы хоть кто-то увидел его внутри колеса – дергающего за управляющие поводья, точно монах на звоннице, – нелепо подпрыгивая и чуть ли не повисая на особо тугих. Как оказалось, колесо отвратительно катилось по бездорожью, то есть по песку марсианской пустыни. Будь его, Биленкина, воля, он бы вернулся тем же путем, каким попал в город, но колесо решило по-своему – в какой-то из развилок оно свернуло не туда, куда следовало, а когда Игорь Рассоховатович сообразил, что мимо тянутся совсем уже невиданные им пейзажи, было поздно что-либо предпринимать.

Да и что он мог сделать? Самая невыносимая для пилота ситуация – неизвестный маршрут. Ни карты, ни опорных точек, только странные марсианские, а точнее – фаэтонские сооружения, похожие на внутренности часового механизма. Колесо ныряло из трубы в трубу, проносилось по пересадочным станциям, а один раз даже прокатилось по, как показалось Биленкину, тончайшей проволоке, натянутой над кромешной бездной, в черноте которой лишь изредка вспыхивали искорки. Там, в недрах планеты, работал какой-то колоссальный древний механизм. Может быть, буравил Марс насквозь, кто его и его создателей знает?

И когда Биленкин был готов остановить колесо, чтобы попытаться сориентироваться в лабиринте метро, труба внезапно кончилась, и вокруг потянулся более знакомый пейзаж каменистой красной пустыни. Сразу же заработал наручный маячок, указуя азимут движения к «Красному космосу». Игорь Рассоховатович облегченно вздохнул, и совершенно зря – удержать колесо в равновесии оказалось задачей, посильной только циркачу.

Наверное, поэтому, поглощенный удержанием равновесия, он не сразу заметил показавшиеся слева по курсу колеса фигурки.

– Напрасно вы не соглашаетесь, Роман Михайлович, – гудел Паганель, но врач упрямо продолжал шагать по песку, изредка спотыкаясь о камни. – Это нисколько меня не обременит. Запаса энергии вполне достаточно. Тем более вы уже передвигались подобным образом.

– Прекратите, Паганель, – устало ответил Варшавянский. – То был исключительный случай, когда все средства хороши. А теперь… теперь я просто хочу пройтись. Размять ноги… черт! – Доктор споткнулся так, что чуть не упал, благо робот поддержал его под руку. – Понабросали тут булыжников…

– Я могу понять ваше состояние, Роман Михайлович…

– Вот и прекрасно, что даже робот может понять мое состояние… – резко бросил Варшавянский, но тут же устыдился: – Простите, Паганель… право, вы ни в чем не виноваты. Вы сделали гораздо больше, чем я…

– У нее не оставалось шансов.

– Умом это понимаешь. У пациента нет шансов. А вот сердцем… у сердца собственные счеты, логикой его не убедишь.

– Хотелось бы мне иметь сердце. Кстати, Роман Михайлович, к нам приближается один из тех дисков, которые вы наблюдали в марсианском метро.

Роман Михайлович остановился и живо осмотрелся:

– Где? Где?

Робот ткнул в точку на горизонте. Близился вечер. Небо в той стороне загустело до темно-фиолетового цвета, и необходимо было иметь объективы робота, чтобы разглядеть там хоть что-то.

Варшавянский с некоторым облегчением опустил на песок медицинский чемоданчик, уселся на него. Несмотря на пониженную силу тяжести, ноги гудели.

– Подождем, – сказал Роман Михайлович. – Вдруг нам по пути.

Паганель включил налобный фонарь в режим маяка. Сквозь тишину все громче раздавался шелест приближающейся машины. Колесо прокатилось мимо них, замедлило ход и остановилось в метрах двухстах.

– Ау! – раздалось оттуда. – Вы, случайно, не к «Красному космосу» топаете, уважаемые?

– Туда, любезный, – Варшавянский встал, подхватил чемоданчик.

Игорь Рассоховатович свесился из гондолы и помог Роману Михайловичу забраться внутрь. Для робота места не оставалось.

– Я побегу, – сказал Паганель.

– Тогда поехали… и побежали. – Биленкин вновь повис на ремнях, вцепившись в них руками и ногами, слегка покосившись на Варшавянского, но под кислородной маской выражения его лица нельзя было разобрать. Но вряд ли он улыбался.

Колесо покатилось, робот побежал. Бежал он совершенно по-человечески – согнув в локтях руки, наклонив корпус, фиксируя фазу отрыва огромных ступней от грунта. А сзади их нагоняла быстрая марсианская ночь, будто расползалась капнувшая на промокашку чернильная капля. В ней просверкивали звезды – такие же яркие, как на Луне.

– Роман Михайлович, – раздался в наушниках голос Паганеля. – Вижу «Красный космос». Азимут – двенадцать градусов севернее оси движения. Прошу сделать корректировку.

Колесо по широкой дуге взяло указанное направление, и через короткое время они увидели сигнальные огни корабля, которыми он был изукрашен, как новогодняя елка. Мартынов приказал включить всю иллюминацию, чтобы путешественники не сбились с курса, и теперь «Красный космос» сиял теплым светом, как светятся окошки московской пятиэтажки, за которыми тебя любят и ждут.

Внутри корабля Первому коммунисту пришлось пробираться чуть ли не на четвереньках, следуя за Борисом Сергеевичем, который, смущенный столь непривычной позой гостя, провел его по тем отсекам и модулям, куда позволяли заглянуть габариты инопланетянина. Отдельной песней стало то, как фаэтонец вообще попал на корабль, ибо оказалось, что ни один люк его не вмещает. Пришлось освобождать грузовую палубу, но даже там Первый коммунист свернулся чуть ли не клубком, чтобы пройти шлюзование и оказаться внутри «Красного космоса».

После мучительной экскурсии по узким проходам корабля высокие договаривающиеся стороны добрались до кают-компании, где Первому коммунисту вновь пришлось расположиться на полу. Борис Сергеевич поглядывал на полуразобранную переборку, и все в его душе протестовало против столь вопиющего нарушения внутренней герметизации корабля. Однако на что не пойдешь ради первого контакта с инопланетянином!

– Цивилизацию Фаэтона погубило некрополе, – сказал Первый коммунист. – К сожалению, таков универсальный путь любой цивилизации – разум является результатом воздействия на… – он слегка запнулся, подыскивая слово, – на подходящего носителя поля коммунизма, ибо только поле коммунизма позволяет первобытной стае осознать потребность в целенаправленных коллективных действиях иного порядка, чем просто охота и защита от хищников. Первая искра разума, зажженная полем коммунизма, переходит в самоподдерживающийся режим, индуцируя поле коммунизма второго порядка и все сильнее раздувая пламя подлинного коллективизма и коммунизма. Я думаю, что человеческие гоминиды тоже проходили этап первобытного коммунизма?

– Это так, – подтвердил Полюс Фердинатович. – Но только недавно мы стали понимать, что именно в те времена были достигнуты высоты, для того уровня развития, конечно же, альтруизма, взаимовыручки. И парадоксальным образом развитие цивилизации разрушало эти достижения, заменяло их некрополем. Но такова диалектика развития – единство и борьба этих фундаментальных основ бытия сформировали спираль подъема человечества от коммунизма первобытного к коммунизму технологическому.

– Насколько я могу судить, – продолжил гигант, – на Земле сформировалась уникальная ситуация сосуществования двух типов цивилизаций – цивилизации коммунизма и некроцивилизации. Это так? На Фаэтоне носители поля коммунизма, наоборот, стали изгоями общества, отщепенцами. Возможно, на это повлияло и то, что у нас носители того или иного вида поля изменялись физически и физиологически, тогда как на Земле вы остаетесь единым видом.

– Вы хотите сказать, что на представителей вашей цивилизации поле коммунизма и некрополе влияли как мутагенный фактор? – озадаченно спросил Полюс Фердинатович. – Изменение наследственных характеристик?

– Нет, изменения оказывались более значительными, – сказал Первый коммунист. – Носители некрополя являлись, если подбирать аналогию из вашего животного мира, насекомыми, тогда как воздействие поля коммунизма превращало их в млекопитающих.

Борис Сергеевич спросил:

– Правильно я понимаю, что вы просите нашей помощи… точнее сказать, помощи нашей цивилизации, чтобы изменить зародыши фаэтонцев? Сделать основой их развития не некрополе, а поле коммунизма? Но насколько допустимо такое насильственное изменение? Распространение поля коммунизма на Земле явилось сознательным выбором большей части человечества жить по иным принципам, нежели те, которые ему навязывались некрополем. Результатом такого выбора стала сначала Великая Октябрьская Социалистическая революция, а затем и создание первого в мире социалистического государства СССР. Его успехи, а затем и победа над жестоким и страшным врагом, порожденным самыми низкими модами некрополя, стали примером для других стран. Их народы опять же сознательно выбирали путь не буржуазных, а народных демократий. Здесь же речь идет о насильственном изменении?

– Я осознаю специфику вашего развития, – сказал гигант. – Вы развиваетесь на базе социальных трансформаций, а не биологических. В результате ваш прогресс оказался гораздо более быстрым. Тот путь, который вы пробежали за десятки тысяч лет… нам для этого понадобились сотни тысяч… Для нас характерен путь именно биологической трансформации. Там, где вы изменяли свой образ жизни с помощью социальной революции, мы шли путем целенаправленной биологической эволюции.

– Простите, уважаемый Первый коммунист, вы хотите сказать, что… что фаэтонцы меняли свою биологическую сущность?! Но зачем?! – Полюс Фердинатович был поражен. – У нас опыты над человеческой природой относятся к запрещенным и противоречащим нашей морали.

– Возможно, причиной тому было близкое расположение нашей планеты к газовому гиганту, который вы называете Юпитер. Его приливное действие на Фаэтон влияло и на скорость биологической эволюции. Она была быстрой по сравнению с темпами эволюции на Земле. На протяжении нескольких поколений фаэтонцев появлялись и исчезали новые виды животного и растительного миров. Поэтому мы воспринимали подобные изменения не только как естественный, но и единственный путь развития цивилизации. Да и наша наследственность, как я уже говорил, оказалась очень восприимчива к воздействию поля коммунизма и некрополя.

– Бытие определяет сознание, – задумчиво сказал Гор.

– Что вы имеете в виду, Аркадий Владимирович? – Мартынов посмотрел на навигатора.

– На Фаэтоне, насколько я понимаю, было иначе – там сознание определяло бытие, – сказал Гор. – Представляете, как это выглядело бы на Земле? Стоит вам изменить собственные убеждения, и у вас тут же отрастает хвост. Или вы покрываетесь шерстью. Что-то в этом есть… наглядное, что ли…

– Нечто подобное капиталисты пытаются сделать, – заметил Роман Михайлович. – Вспомните нашего друга Армстронга, других заг-астронавтов. Буржуазия уже ступила на скользкий путь изменения биологической природы человека. Вспомните все эти теории постчеловечества и трансгуманизма.

– И все же это не наш путь, – сказал Борис Сергеевич. – Есть здесь какая-то… какая-то неправда. Все равно что под гипнозом внушать денежному мешку идеалы коммунизма.

– Мы мыслим категориями нашей, человеческой, цивилизации, – сказал Гор. – И пытаемся их примерить к цивилизации с совершенно иными принципами существования и развития. Насколько такое допустимо?

– Их миллиарды, – сказал вдруг Первый коммунист.

– Что? – повернулся к нему Мартынов, собиравшийся было возразить навигатору.

– На Фобосе содержатся миллиарды зерен фаэтонцев. Каким образом их можно в чем-то убедить?

– Да уж, агитацией здесь не обойтись, – согласился Борис Сергеевич. – Но ведь никто не заставляет нас инициировать их одновременное пробуждение. Небольшими группами… – но он замолчал, понимая, что и в этом случае земляне ничего не смогут добиться своими методами воспитания, которые ориентированы на воспитание человека, а не фаэтонцев, существ с иным мышлением и иной биологической природой.

– Не забывайте про Уничтожитель, – негромко сказал Гор, но сказал так, что у всех присутствующих озноб прошел по коже. – Земля находится в смертельной опасности, пока мы дискутируем о судьбе цивилизации, которая и послала Уничтожитель к нам. А это, как ни крути, акт прямой агрессии.

– Я очень сожалею о произошедшем, – сказал Первый коммунист. – Я не смог помешать старту Уничтожителя к вашей планете…

Странно, но Мартынов в очередной раз ощутил укол стыда, какой он обычно чувствовал, когда слышал от кого-то неправду. Будто стыдился за человека, которому приходилось говорить ложь. Неужели инопланетянин лжет? Или не открывает им всей истины? Но зачем? Зачем ему вводить их в заблуждение? И что именно он недоговаривает?

– Товарищи, – Биленкин не выдержал и вскочил со стула, – товарищи, давайте решать те проблемы, которые мы можем и должны решать, а все остальное отдадим тем, кто способен с ними справиться. Я уверен, наши товарищи, коммунисты Земли, справятся с Уничтожителем, но вот будущее фаэтонцев сейчас зависит от нас с вами…

– Ничего от нас не зависит, – буркнул Гор. – Или ты предлагаешь для них выпуск «Искры» организовать? Так на фаэтонцев агитация не действует, тебе же сказали.

– Не верю, – упрямо тряхнул головой маленький пилот. – Любое разумное существо способно на осознанный разумный выбор. Особенно если оно услышит и увидит все аргументы в пользу этого выбора.

– Ты так говоришь, будто на Земле окончательно победил коммунизм, – сказал Гор. – Половина разумных существ на нашей планете, как ты изволил выразиться, постоянно имеет перед глазами пример коммунистических стран, но это не очень-то их убеждает в необходимости скинуть со своих шей дармоедов-капиталистов.

– Есть еще один вариант, – вдруг сказал Первый коммунист. – Вариант, который вы не упомянули.

– О чем вы говорите? – Борис Сергеевич вытащил трубочку изо рта и машинально постучал ею по столу, словно выбивая пепел.

– Уничтожение, – и в кают-компании воцарилась гробовая тишина.

Первый коммунист первый ее нарушил, тяжело поменяв положение – нахождение в тесном помещении приносило ему почти физическую боль.

– Земляне могут уничтожить зародыши фаэтонцев и сами воспользоваться всем тем, что создано на Марсе. Восстановить и приспособить для себя города, транспорт, энергостанции, каналы. Освоить наши технологии, заимствовать лучшее у цивилизации, которая давным-давно погибла. Стать нашими полноправными наследниками. Вот еще один путь для вас.

– Да-а-а, – протянул пораженный Игорь Рассоховатович.

А Полюс Фердинатович и слов не нашел, а только хлопнул ладонью по столу, затем еще раз, и еще, будто призывая студентов к тишине. От возмущения он даже вспотел.

И лишь Роман Михайлович спокойно сказал:

– Мы не можем на это пойти. Это не наш путь, не путь коммунистов.

– Не пугайтесь, – вдруг сказал Первый коммунист, и экипаж «Красного космоса» не сразу понял – чего ему не пугаться, но тут в кают-компании щелкнуло, и рядом с гигантом возник белесый шар, так хорошо знакомый Игорю Рассоховатовичу.

Биленкина продрал ужас, он немедленно вспомнил, как эта тварь приняла его облик, да так, что и сам не отличил бы – где он настоящий, а где подделка.

Белесый шар сморщился, по нему прошли глубокие складки, намечая линии развертки, словно бы на глазах космистов развивался с неимоверной скоростью зародыш. Вот ручки, вот ножки, вот голова. Затем скорченное тело стремительно развернулось, расправилось, напоминая уже не зародыш, а надуваемую резиновую игрушку, и вот рядом с Первым коммунистом встал хищник во всей своей жути, оглядывая из-под низкого лба сидящих людей и шевеля жвалами, словно выбирая того, кого ему растерзать в первую очередь. Затем он повернулся к гиганту, и они обменялись быстрой серией щелчков и свистов, будто птицы.

– Скверное известие, – сказал космистам Первый коммунист. – Все зерна совершили первое деление. Решение нужно принять немедленно. Окончательно уничтожить цивилизацию Фаэтона или помочь ей возродиться. С непредсказуемыми для человечества последствиями.

 

Глава 43

Человек в железной маске

В незапамятные времена, когда фаэтонцы возводили на Марсе города и общепланетную ирригационную систему, известную землянам как марсианские каналы, в глубокой тайне в ключевых точках Красной планеты были размещены полностью автоматизированные боевые системы, предназначенные дать отпор любому, кто решит вторгнуться в околопланетное пространство.

Время и стихии не пощадили эти станции, привели их почти в полную негодность. Только кое-где в боеголовках мощных ракет еще тлели искорки некрополя, словно нашептывая боевым машинам: «Не спать! Бдеть! Враг коварен!» И враг действительно оказался настолько коварен, что ему удалось безнаказанно сесть на поверхность планеты. Однако так же безнаказанно ее покинуть ему не удастся. Последняя ракета пробудилась от тысячелетнего забытья.

– Зерна перешли в стадию активации, – повторил Первый коммунист. – Если вы считаете, что цивилизация Фаэтона недостойна возрождения, то я не буду вам мешать.

Мартынов оглядел находящихся рядом людей – Аркадий Владимирович меланхолично посасывал трубочку, Полюс Фердинатович сидел, подперев голову ладонью, и по лбу его пролегли могучие складки, Биленкин поглядывал украдкой на хищника, Роман Михайлович выстукивал по столу что-то бодрящее, Паганель стоял около демонтированной переборки, словно ожидая команды как можно быстрее заделать импровизированный проход для Гулливера.

– Мы – коммунисты, – сказал Борис Сергеевич. – Мы твердо верим, что разум в силах преодолеть даже некрополе, ибо наша способность мыслить рождена полем коммунизма. Разум способен менять реальность, а не только ее переделывать, как считали наши предки. В этом и заключается смысл коммунизма – браться за решение неразрешимых задач и решать их. Сейчас главный вопрос – какими ресурсами мы обладаем?

– План колонизации предусматривал несколько волн, – сказал Первый коммунист. – Первая волна включает десять миллионов особей, в основном – рабочих, которые должны проверить и отладить все системы жизнеобеспечения. Затем должны последовать волны два, три и так далее – до десятой. К сожалению, разладка произошла на глубинном уровне управления, поэтому я пока не готов сказать, по какому сценарию развернется колонизация.

Первый коммунист щелкнул пальцами, и хищник претерпел очередную трансформацию – вновь свернулся в белесый шар, вытянулся, превратившись в серпообразную поверхность, повисшую перед гигантом. На ней выросло множество округлых выступов, из-под панели потянулся свиток извивающихся нитей.

– Я напрямую подключусь к информационной сфере, – то ли предупредил, то ли пояснил гигант, перехватил пучок нитей и сунул их в хобот. По телу его прошла дрожь. Руки легли на выступы консоли, принялись их передвигать, словно Первый коммунист начал какую-то сложную настольную игру. – Проверяю ядро плана… проверяю периферийные системы… проверяю вспомогательные системы… – он говорил монотонно, будто робот. – Формирую запрос… устанавливаю каналы обратной связи…

Космисты во все глаза смотрели на работающего гиганта и, наверное, только теперь в полной мере осознавали тот технологический и научный разрыв, который разделял их цивилизации. Если цивилизацию Земли можно назвать преимущественно технологической, использующей для своего развития объекты неживой природы, преобразуя их в инструменты, орудия труда, физического и интеллектуального, то цивилизация Фаэтона брала за основу прогресса биологические объекты. Мичуринско-лысенковская генная инженерия на Земле еще делала первые робкие шаги, а потому растущие на березах арбузы выглядели скорее селекционной причудой, нежели чем-то серьезным. Но очевидно, что трансформация живого организма в машину управления лежала с этими березовыми арбузиками в близких плоскостях научного развития. И как знать, может, через несколько десятилетий именно этот путь станет магистральным для Земли.

Через некоторое время Первый коммунист снял руки с консоли, вытянул из хобота нити, которые все еще извивались, как змеи, и каким-то усталым движением оттолкнул от себя серповидную панель.

– Все мертво, все обесточено, – сказал гигант. – Я подозревал, что все плохо, но не знал, что настолько.

Он помолчал, наморщил лоб, и вдруг каждый человек в кают-компании вздрогнул от внезапного узнавания. Это казалось невозможным! Не может возникнуть подобного сходства между представителем иной цивилизации и человеком, чей портрет известен с детства каждому советскому человеку. Высокий лоб, прищур, очертания лица, в котором чудится даже что-то восточное, почти монгольское, глаза…

Команда переглядывалась друг с другом, ощущая даже нечто вроде облегчения, облегчения оттого, что рядом с ними оказался тот, кого называли гением, самым человечным из людей, кто разбудил великую преобразующую силу поля коммунизма, хотя тогда никто и не подозревал, что такое поле действительно существует и в нем нет никакой метафизики.

– Я проверил главные энергетические узлы системы колонизации и попытался их активировать, но… ничего не получилось. Работают только вспомогательные контуры на энергии распада, но их мощности хватает лишь на такую вот проверку. Города, системы транспортировки, кислородовыделения, водяного синтеза, насосы, трубопроводы, в общем, все, что смогло бы поддержать в рабочем состоянии хотя бы десяток тысяч особей, все лишено энергии. Но это… это даже к лучшему.

– Почему?! – воскликнул Полюс Фердинатович. – Это… это приговор вашим сопланетникам!

– Вы не учитываете, что вся энергия генерируется за счет некрополевых преобразователей, – сказал Первый коммунист. – Именно поэтому Уничтожитель и направлен к Земле. Осуществить принудительный выброс некрополя и запасти его для включения энергосистем колонизации.

– Как насчет альтернативных систем энергообеспечения? – спросил Борис Сергеевич. – Наверняка должен иметься и дублирующий контур. Не может быть, чтобы ваши инженеры оказались настолько… настолько беспечны.

– Ну почему, – казалось, гигант усмехнулся. – Они не предусмотрели резервной системы, потому что им в мозг не пришла мысль о том, что некрополе окажется в недостатке. Зато они продумали схему уничтожения Марса.

– Каким образом?! – воскликнул пораженный Полюс Фердинатович, которому и в голову не могло прийти, впрочем, как и остальным членам экипажа, что можно не только на полном серьезе думать об уничтожении планеты, на которой живешь, но и создать действующую систему такого уничтожения.

– Система сверхглубоких шахт, ведущих к заснувшему ядру планеты, в которых расположены аналогичные Уничтожителю излучатели. Плотные пучки некрополя смогут пробудить и дестабилизировать ядро Марса. Конечно, катастрофы, подобной распаду Фаэтона, здесь не получится в силу геологических причин, но верхняя кора планеты будет смята, города, каналы и тоннели уничтожены. Этого вполне достаточно, чтобы агрессору ничего не досталось.

Гигант говорил тихо, почти бесстрастно, но от его слов бывалых космистов продирала почти космическая стужа. Конечно, и на Земле замышлялись жуткие злодеяния, развязывались мировые войны ради наживы и захвата чужих территорий, но даже в подобных преступлениях против человечности безумцы еще не заходили так далеко, чтобы холодно замышлять убийство всей планеты. Здесь коренилось еще одно различие земной и фаэтонской цивилизаций. Первая никогда не тяготела к самоубийству, и если подобное все же случилось, то лишь из-за преступной жажды власти. Вторая рассматривала самоубийство как вполне допустимый вариант, причем не как результат внутренних противоречий, а как последний аргумент в противостоянии с внешним врагом.

– Сколько всего таких колодцев? – вдруг спросил кто-то, и члены экипажа, не узнав голос, стали переглядываться друг с другом, словно молчаливо интересуясь: это ты спросил? Или ты?

– Шесть основных колодцев и несколько вспомогательных, – ответил Первый коммунист. – Я проверил их состояние, они функционируют… нормально. Подобные системы создаются с большим запасом прочности, – в его голосе прозвучали нотки горечи.

– Если это так, у нас появляется шанс запустить систему колонизации Марса, – сказал все тот же голос, и Полюсу Фердинатовичу он показался ужасно знакомым.

Полюс Фердинатович пристально осматривал каждого находящегося в кают-компании, пытаясь отыскать того, кто столь знакомо говорил, слегка растягивая слова, с легким намеком на преодоленные трудности с произношением буквы «р» – результат долгих занятий с логопедом уже в довольно солидном возрасте, вознамерившись сделать свою речь безупречной. Взгляд академика несколько раз скользнул по тому, кто задавал эти и другие вопросы, уточняя ситуацию с системой самоуничтожения планеты, но именно что скользнул, не задерживаясь, ибо невозможно было вообразить, что это говорит он.

Невозможно представить.

Невозможно поверить.

Но Паганель продолжал:

– Мы можем воспользоваться этими колодцами для разогрева ядра Марса до уровня, достаточного, чтобы за счет внутреннего тепла включились основные системы колонизации. Как только они выйдут на нормальный режим, начнут подключаться системы второй и третьей очередей. Я правильно понимаю?

Изменился не только голос, но и само построение фраз, которое больше не напоминало то, как совсем недавно говорил лунный робот. Казалось, кто-то неведомый вдохнул в железное создание человеческую жизнь, которой вдруг стало тесно в сложных, но жестких алгоритмах позитронного мозга, надоело прикидываться стальным болваном, и она сбросила с себя маску притворства.

– Ефрем? – прошептал Полюс Фердинатович, близоруко вглядываясь в Паганеля, будто силясь разглядеть в его стальных сочленениях знакомую фигуру закадычного друга. – Ефрем Иванович?

В это невозможно поверить. Скорее можно вообразить, что Паганель из-за какого-то сбоя в программе вдруг принялся синтезировать особенности речи безвременно почившего ученого, писателя, мыслителя, не понимая, какую душевную травму наносит этим лицедейством тем, кто знал и любил Антипина.

– Да кто вы такой?! – не выдержал и взвился со своего места Гансовский, сжав кулаки и бешено глядя на Паганеля, который, услышав его выкрик, тоже поднялся и сделал шаг к столу, за которым сидел экипаж.

– Успокойся, Полюс, – сказал Паганель. – Извини, что так получилось…

Мартынов, Гор, Биленкин непонимающе смотрели на вскочившего Полюса Фердинатовича, на робота, который внезапно заговорил другим голосом.

– И вы извините меня, товарищи, что столь долго держал вас в неведении, – сказал Паганель остальным. – На это имелись причины. Причины психологического свойства, ибо и мне самому стоило немалых трудов привыкнуть к столь… необычному виду.

Первым пришел в себя Борис Сергеевич:

– Объясните… объясните, пожалуйста…

– Я не лунный робот, не Паганель. Я – Ефрем Иванович Антипин, которому пришлось принять участие в экспедиции в подобном теле, ибо мое человеческое тело, увы, пришло в полную негодность. Эксперимент по переносу сознания в позитронный мозг разрабатывали я и академик Казанский. Разрабатывали в глубокой тайне, ибо… ибо было много неизвестного, непонятного. Но когда со мной… случилось то, что случилось… Петр Александрович, согласно нашей обоюдной договоренности, проделал всю процедуру. Я потерял человеческое тело, но обрел железное. – Паганель вдруг издал смешок, так хорошо известный многочисленным друзьям и ученикам академика.

Слезы катились из глаз Полюса Фердинатовича.

– Ефрем, Ефрем, дружище, – только и мог выговорить он.

Гигант переводил взгляд с Паганеля на Гансовского, не понимая, что происходит.

Полюс Фердинатович выбрался из-за стола, раскинул руки и обнял огромное стальное тело – новое тело академика Антипина:

– Дружище… дружище…

– Предлагаю все же вернуться к обсуждению более животрепещущей проблемы, нежели мое воскрешение, – сказал Ефрем Иванович. – Нет-нет, уважаемый Полюс Фердинатович, на стул садиться не собираюсь, ибо я как тот Буратино, что проткнул своим носом нарисованный очаг, – оттого, что вновь стал Антипиным, отнюдь не перестал быть стальным.

– У вас имеется какой-то план… Ефрем Иванович? – Обращаться так к тому, кого привык называть и воспринимать Паганелем, для Бориса Сергеевича пока еще было трудно.

Сверхглубокие шахты, которые вели к остывшему ядру Марса, представляли собой сверхпроводящие волноводы, которые улавливали, усиливали и направляли некрополе в центр планеты.

– К счастью, у них недостаточно некрополя, чтобы включить самоуничтожение, – сказал Антипин. – Я правильно понимаю ситуацию, уважаемый товарищ Первый коммунист?

– Да.

– Но ничто не запрещает нам использовать эту систему для передачи и усиления поля коммунизма, тем самым мы не только избежим катаклизма, но и подогреем ядро до уровня, необходимого для запуска механизма колонизации.

– Ефрем… э-э-э… Иванович, – Гору пока с трудом давалось называть Паганеля по-новому, – но… откуда мы возьмем поле коммунизма? Здесь, на Марсе?

– Я вижу перед собой целых семь источников нужного нам поля, – сказал Антипин и стальной рукой обвел присутствующих. – Вы понимаете? Каждый из нас разместится в ключевых шахтах и превратит эту колоссальную машину уничтожения в машину возрождения Марса!

Все молчали словно громом пораженные. Действительно, они как-то отвыкли воспринимать себя неотъемлемыми частичками той грандиозной преобразующей силы, которая после тысячелетий человеческой истории, когда ее искры то вспыхивали, то почти полностью угасали во мраке алчности, властолюбия и мракобесия, в начале этого, двадцатого века наконец-то возгорелась в долгожданное пламя. И мощь этого пламени имелась в каждом из них, в каждом члене экипажа «Красного космоса». Нужно только воспользоваться ею.

– Это возможно? – спросил Борис Сергеевич у гиганта, и тот склонился над консолью.

– Да, такое возможно, – Первый коммунист поднял голову. – Если только вы действительно готовы к такому… во имя тех, кто не сделал вам ничего хорошего…

– Ничего плохого они нам тоже не сделали, голубчик, хм… – Роман Михайлович слегка смутился вырвавшегося у него по привычке обращения. К гиганту оно мало подходило.

– Я оставлю вам координаты шахт, а сам вернусь на Деймос, чтобы провести перенастройку систем, – гигант зашевелился, будто уже прямо сейчас собираясь встать и отправиться на свой корабль.

– Добро, – Мартынов встал со стула, одернул форменную куртку. – На том и порешим. У кого какие предложения, возражения, товарищи? Тогда все по местам.

Спустя два часа Первый коммунист связался с «Красным космосом» и сообщил, что готов к старту на Деймос. В рубке находились Мартынов, Антипин и Биленкин. Маленький пилот настроил объективы внешних камер так, чтобы они передавали на обзорный экран изображение корабля Первого коммуниста.

– Вот он, – удовлетворенно сказал Игорь Рассоховатович, с некоторой завистью наблюдая странные очертания инопланетного корабля. Дорого он дал бы, чтобы сесть за его штурвал. Интересно, каковы его летные качества? Хорошо ли слушается рычагов управления? Да и есть ли в нем рычаги?! Может, там ни рычагов, ни кнопок, одна лишь сила мысли, как любят изображать в научной и малонаучной фантастике. Вот недавно он прочел рассказик на эту тему, где телепатические возможности человека усиливались потоками нейтрино. А что? Ему бы такое как раз подошло.

– Стартую, – прозвучал в динамиках голос Первого коммуниста, и его корабль устремился в небо.

Ни огня, ни дыма, лишь легкая дымка взметнувшейся пыли. Биленкин аж губу прикусил от зависти.

– Выхожу на орбиту, – вскоре вновь возник голос Первого коммуниста. – Выхо…

Связь прервалась.

 

Глава 44

В бой идут «старики»

Они еще долго смотрели на опустевший экран и не могли поверить в случившееся. Однако мигавшая на пульте красная лампочка сигнализировала – связь с Первым коммунистом отсутствовала. И первая мысль – ничего страшного не произошло. Всего лишь связь. Мало ли из-за чего она могла прерваться!

– Спутники слежения на орбите зафиксировали сильную вспышку, – горло у Игоря Рассоховатовича пересохло. Глотнуть бы водички из графина, мелькнуло у него. Вот он, на расстоянии вытянутой руки. Глоточек. Всего лишь глоточек.

– Первый коммунист, Первый коммунист, вас вызывает «Красный космос»! Ответьте! В вашем квадрате зафиксирована сильная вспышка, прошу вас ответить! – Однако Борис Сергеевич взывал напрасно. Канал связи оставался пустым. Командир сжал кулаки и ударил по пульту. Но тут же опомнился: – Простите… простите, товарищи…

– Что это могло быть? – спросил Биленкин, хотя и понимал всю бессмысленность вопроса. Какая разница? Шальной метеорит. Неполадки в движителях. Ракета противокосмической обороны… вот черт! Руки пилота забегали по клавишам. Так и есть! – Через десять секунд после старта Первого коммуниста спутником слежения А три зафиксирована вспышка в районе Теплого Сырта, – сказал Игорь Рассоховатович.

– Значит, у них и система противоракетной обороны еще не окончательно сдохла. Гадина, – в сердцах сказал Мартынов. – Сколько же здесь понапичкано смерти! Не разгребешь и за сто лет.

Вдруг красный сигнал погас, ожили динамики дальней связи:

– «Красный космос», «Красный космос», экстренное сообщение! Космический аппарат под кодовым названием «Уничтожитель» после безуспешной попытки нанести тектонический удар по планете совершил маневр ухода в загоризонтное пространство. Попытки перехвата и ликвидации корабля не удались. «Уничтожитель» предположительно вновь направляется к Марсу. Просим принять все усилия для нейтрализации корабля, – голос робота-передатчика стих, а затем вновь начал воспроизводить запись, пока Биленкин не щелкнул тумблером и не вернул тишину в рубку.

– Пришла беда, отворяй ворота, – сказал Антипин.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – невольно продолжил Игорь Рассоховатович.

– Нужно что-то более действенное, чем народный фольклор, – поморщился Борис Сергеевич.

– Они нас за господа бога принимают?! – взорвался Биленкин. – Как, черт возьми, мы уничтожим этот «Уничтожитель», если Земле с ее ресурсами это не удалось?!

– Уничтожить «Уничтожитель», – повторил Ефрем Иванович. – Что ж, боевая задача поставлена, осталось ее выполнить.

– Как? – уже тише спросил Биленкин, а затем еще тише, почти шепотом: – Как?

– Была у нас на фронте на это присказка, – горько усмехнулся Борис Сергеевич, – но здесь я ее повторять не буду.

– А может, ничего страшного не произойдет? – с внезапной надеждой спросил Биленкин. – Что, если тварь сдохла? В смысле – «Уничтожитель»? Ведь сколько ему энергии понадобилось на скачок к Земле, на попытку нанести по ней удар, на защиту от наших ракет, а затем еще и на возвращение? Некрополе ведь не бездонная бочка, а?

– Не бездонная, – сказал Антипин, – но надеяться надо на лучшее, а готовиться к худшему. Поэтому задача стоит так: чем сбить корабль с орбиты?

– Нужно перехватить систему ПРО фаэтонцев и направить ее на «Уничтожитель», – предложил Биленкин.

– Мы не знаем, где расположено управление противоракетной обороной, мы не знаем принципы ее управления, мы не знаем, в каком состоянии она находится, – покачал головой Мартынов.

Через порог рубки шагнул Гор с огромной чашкой кофе в руках. Увидев совещавшихся, он остановился, отхлебнул из чашки.

– У меня время вахты, если я ничего не путаю.

– Присаживайся, Аркадий Владимирович, – Мартынов махнул рукой. – Три головы хорошо, а четыре – лучше.

– Не так я себе представлял контакт с братьями по разуму, – сказал Антипин. – Великое Кольцо дружбы, обмен техническими, научными, культурными достижениями… – горечь, прозвучавшая в его словах, резко диссонировала с телом огромного лунного робота.

Мартынов нахмурился, извлек из кармана трубочку, задумчиво повертел в руках. Антипин, конечно, прав – незаметно для самих себя, шаг за шагом экипаж «Красного космоса» оказался в эпицентре событий, которые иначе, кроме как войной, не назовешь. Причем войной даже не с самим врагом, а – вот парадокс! – его планами. Планами, которым сотни тысяч лет, которые были придуманы тогда, когда предки человека еще грелись у огня в пещерах, не подозревая, что вон на той красной звезде их далеким потомкам придется схлестнуться со смертоносной силой.

– У нас есть оружие, – наконец сказал Борис Сергеевич. Все посмотрели на него. – У нас есть КВЗ, который обладает достаточными массой и возможностью маневра в космическом пространстве. Как только «Уничтожитель» появится на орбите, мы приведем их в столкновение.

– Но… но… – Гор не мог даже ничего сказать, однако неожиданно ему на помощь пришел Антипин:

– Борис Сергеевич, КВЗ – неприкосновенен, это наша возможность вернуться на Землю, ты же сам понимаешь.

КВЗ! Комплекс возвращения на Землю! Кавэзэ. Космический челнок, которому предстоит перенести экипаж с «Красного космоса» на орбиту Земли, потому что для самого корабля возвращения на планету и даже в околоземное пространство не предусмотрено. Он полетит дальше и дальше, навсегда расставшись со своим экипажем, чтобы выйти на орбиту Венеры. И превратиться в опорную базу для штурма этой планеты, под плотной пеленой облаков которой скрывались несметные сокровища, так необходимые человечеству.

Да, все сходится. Это лучший вариант, как ни посмотри. Масса, скорость, маневренность. Биленкин закрыл глаза, вспоминая челнок, особенности его управления. Похож на птицу. Большую белую птицу. Выдвижные крылья для маневра в атмосфере… легким движением рычага космический корабль превращается в самолет…

У Игоря Рассоховатовича засосало под ложечкой. Нет, не от страха, не от того, что их шанс возвращения на Землю с потерей КВЗ становится еще более призрачным. Ему внезапно стало жалко эту птицу. Еще одно великолепное творение советских ученых, инженеров, рабочих, которое придется принести в жертву ненасытной планете. Марс, проклятый Марс… что за прозорливый человек назвал тебя именно так? Планета вечной войны, с песком, будто пропитанным кровью.

– На Земле что-нибудь обязательно придумают, – Биленкин почувствовал на плече тяжелую стальную руку Паганеля… то есть Антипина, конечно же.

Краска бросилась в лицо пилота. Они думают, что он испугался!

– Я… я поведу КВЗ на «Уничтожитель», – сказал Игорь Рассоховатович. – Поведу на таран.

– Ну уж нет, молодой человек, – возразил Гор. – В бой идут одни «старики», так что на таран придется идти мне.

Навигатор и маленький пилот сверлили друг друга взглядами, словно подобным поединком пытались решить – кто из них более достоин пожертвовать собственной жизнью? И словно ощущая, что чаша весов склоняется не в его пользу, Аркадий Владимирович сказал:

– У меня больше опыта в таких вещах, Игорь. Я таранил врага еще тогда, когда ты не родился.

Гор только в одном уступил Биленкину – согласился, что Игорь Рассоховатович выведет челнок из ангара. КВЗ можно было снять с катапульты и спустить по рельсам на поверхность планеты. Но времени на подобную расконсервацию не оставалось. Поэтому Биленкин и предложил – использовать катапульту.

Почти весь экипаж вышел из корабля, оставив внутри только кипящего от возмущения Полюса Фердинатовича, который требовал пустить и его, как он выразился, подышать свежим воздухом Марса, но Мартынов уговорил академика остаться на вахте, аргументировав это тем, что присутствие двух академиков на поверхности планеты – перебор.

Игорь Рассоховатович сидел в кабине челнока, больше похожей на кабину истребителя, проводил проверку систем, а Гор, Антипин и Мартынов открывали люк катапульты, что оказалось делом непростым. То ли при посадке произошла деформация, то ли пыль во время бури все же проникла в механизмы, но пришлось изрядно повозиться, прежде чем створки медленно, словно нехотя, распахнулись.

Катапульта сработала безупречно – узкое тело стремительно вырвалось из корпуса материнского корабля, включились двигатели, Игорь Рассоховатович потянул на себя штурвал, одновременно вдавив педаль и выпуская крылья – длинные, широкие, суставчатые, которые и в разреженной атмосфере Марса позволяли уверенно держать челнок и совершать маневры.

– Хорошо летает, – только и смог сказать Игорь Рассоховатович, выбравшись из кабины машины и несколько фамильярно хлопнув по плечу Гора, что свидетельствовало не о неуважении, конечно же, маленького пилота к навигатору, а о том раздрае чувств, что царил в его душе. – Слушается руля… и все такое прочее.

– Угу, – раздалось из-под кислородной маски навигатора. – Спасибо… за помощь. Извини, что так получилось, но тут действительно нужен несколько другой опыт.

– Иногда мне кажется, что нашей главной задачей является воспитание… – Биленкин запнулся, но Гор его внимательно слушал. – Только не смейся… Воспитание космоса, понимаешь? Ну, будто мы не только космисты, хотя и это тоже… но еще и писатели…

– Я пишу рассказы, – сказал Гор.

– Мы все пишем, – нетерпеливо сказал Биленкин. – И вот мы должны силой воображения преобразовать эту враждебную пустоту в пространство коммунизма.

– Пространство коммунизма?

– Ну, да. Что ни говори, а космос остается враждебен нам. Все эти катастрофы, «синее бешенство», «психоз пустоты…» Это ведь не просто так… И наша задача – преобразить космос так, как мы преображаем Землю…

– Писатель, – с чувством сказал Гор. – Писатель-фантаст.

Биленкин был облачен в пустолазный костюм и рядом с Гором, в дохе, унтах и с баллонами на спине, выглядел еще меньше обычного. А когда к ним подошел Антипин, в своем облике лунного робота, то Игорь Рассоховатович вовсе потерялся на их фоне. Они некоторое время смотрели на челнок с распущенными крыльями, похожий на изящный самолет, а точнее, даже на планер, если бы не тяжеловатая для планера задняя часть с отверстиями дюз. Их залог возвращения на Землю, которым они должны пожертвовать.

Не им одним, вдруг обожгла пилота мысль. Ведь за штурвалом будет сидеть Аркадий Владимирович, холодный и язвительный, насмешливый и раздражительный, но все равно – свой до мозга костей человек, космический волк, с которым они налетали по Солнечной системе не одну сотню астрономических единиц. И словно ощутив его чувства, Гор сказал, вроде бы невпопад:

– У меня будет ранец. Перед самым столкновением я смогу покинуть челнок. Как только буду уверен, конечно, на все сто процентов, что… – замолчал.

Сто процентов?! Биленкин набрал было воздуха, чтобы сказать: сто процентов в космосе не гарантирует ни одна счетно-аналитическая машина. Нет и не может быть в холодном, пронизанном некрополем пространстве такой величины – сто процентов. Двадцать – да. Тридцать – да. Шестьдесят – это уже запредельная везучесть. Но сто… Сто процентов может дать только поле коммунизма. А значит, Гору придется держать руки на штурвале до самого конца. Его. Челнока. «Уничтожителя».

Гор еле удержался от того, чтобы сделать над оставшимся внизу «Красным космосом» прощальный круг, и устремил челнок круто в фиолетовое небо. Он вспомнил, какими глазами смотрел на него Биленкин. Маленький пилот понимал. Точнее, убедил себя, что понимает. Хотя ни черта он не мог ни понимать, ни тем более знать.

– «Истребитель», «Истребитель», я – «Красный космос», как меня слышите?

– «Красный космос», я – «Истребитель», слышу вас хорошо. Все системы работают в штатном режиме. Высота – восемьдесят девять. Через две минуты выйду на установленную орбиту.

«Истребитель»… Он сам выбрал этот позывной – в память о войне, о том, как когда-то молодой Гор сидел за штурвалом «Сайбер кобры», какими пополняли по ленд-лизу объединенные авиационные армии американцы. И вот будто история сделала локальный виток – от Гора тогдашнего к Гору сегодняшнему, Гору, из-за которого война чуть не приобрела новый импульс, угрожая растянуться на второе десятилетие, к Гору, на котором теперь лежала ответственность за существование иной цивилизации. Цивилизации, которая не вызывала у него ни капли сочувствия, а даже наоборот – недоверие, отвращение, но которую ему приходилось тем не менее защищать.

– «Истребитель», внимание! В фокальной точке три девять пять зафиксирован сильный всплеск некрополя. Предположительно предваряющий выход цели. Как меня слышите, «Истребитель»?

– Слышу хорошо, командир, – ответил Аркадий Владимирович. – Направляюсь туда.

Ускорение вжало тело в кресло. Красноватый бок планеты ушел наискось вверх. Два серпа – Фобос и Деймос – маячили на периферии зрения. Впереди разверзалась бездна открытого космоса, прошитая блестками звезд. И Гор внезапно вспомнил, что у древних греков звездное небо являлось титаном Аргусом, который тысячами блестящих глаз рассматривал Землю. Миф. Сказка. Но где-то там уже изготовился выйти из загоризонта событий «Уничтожитель».

Неизвестно, какими системами защиты он обладает, но если даже около Земли его не удалось поразить ракетами, можно предположить, что вполне достаточными, дабы отразить удар «Истребителя». А потому счет будет идти на мгновения. На те мгновения, что отделяют корабль, вынырнувший из загоризонта в обычный космос и лишенный ориентации, до того момента, когда счетно-решающие устройства зададут ему новый курс.

Тогда, в небе Британии, юный лейтенант Гор чуть опоздал, но сейчас такого права у него не было. Полет в один конец. Полет в один конец…

Ему показалось, что тьма зашевелилась огромным черным медведем, которого зимой потревожили в берлоге. Темное пятно расплывалось, поглощая звезды и созвездия. И Гор ощутил, как в лицо ему ударил тугой ветер, прокаленный смертью.

Ветер.

В лицо.

Прогорклый от запахов так и не погребенных тел солдат, что тысячами и тысячами лежали на полях сражений, в лесах, болотах, тлея и превращаясь в землю, словно своим прахом пытаясь вернуть плодородие обожженной, напичканной сталью почве.

Это было невозможно – колпак Истребителя и колпак пустолазного костюма надежно изолировали Гора. Да и откуда в космосе ветер?! Но навигатор ничего не мог с собой поделать. Чувства не лгали.

И словно взрыв медленно прорастает над вздрогнувшей от удара землей. Только здесь вздрагивает, взвывает от невыносимой боли и ярости само пространство, не желая впускать в себя ни капли той загоризонтной некроты, что превращается по эту сторону реальности в черную, тягучую жижу. Вот она – висит вокруг Гора тонкой взвесью, как черный дождь, готовый пролиться на Красную планету.

– Врешь, – цедит Гор, – не пройдешь! На этот раз я тебя не боюсь, тварь! Не пройдешь! – Руки до хруста в суставах впиваются в рычаги, нога толкает педаль форсажа, и максимальное ускорение пластает тело по креслу, прокатывается по нему катком троекратной, десятикратной, двадцатикратной тяжести.

Но что это?! Что? Черная капля распадается, цветок распускается и разлетается на множество лепестков, которые уплотняются и обретают цвет. А точнее – цвета. Все цвета и оттенки, которые только могут существовать в мире. Хочется зажмуриться от буйства красок. Но нельзя. Невозможно. Цель потеряна. Скрылась. Опять ускользнула…

И Гора обжигает жуткая мысль: а что, если он сам этого хотел?! Хотел, чтобы «Уничтожитель» и «Истребитель» никогда не встретились в последнем смертельном танце? Хотел, потому что вновь испугался… струсил… сдрейфил… как тот мальчишка, что с полными слез глазами смотрел, как к Земле несется узкое, хищное тело ракеты А-5, начиненной отнюдь не взрывчаткой, а чем-то гораздо более страшным и мощным. Смотрел и не мог себя заставить оттолкнуть штурвал, чтобы отправить и свой самолет в последнее, смертельное пике.

– Врешь… врешь… врешь…

Он шептал себе эти слова, а сам лихорадочно выискивал среди безумия красок затерявшуюся черную тень. Почему-то он был уверен – она черная. Они всегда любили черное. Черная форма. Черная ракета А-5. Черный «Уничтожитель».

Чудо! Мне нужно чудо!

Найти в черном стоге черную иголку и сломать ее, потому что в ее кончике и таится смерть Кощея.

Вот!

Вижу!

Руки на рычагах. Нога на педали. Глаза неотрывно следят за черной искрой. Не уйдешь. На этот раз не уйдешь. Потому что другого раза у тебя не будет, товарищ Гор.

 

Глава 45

Радуга земного притяжения

1 сентября 1946 года, в седьмую годовщину начала мировой бойни, у воюющих держав Союзников имелся шанс одержать победу над Рейхом. Но этот шанс оказался под угрозой из-за трусости одного человека.

Союзникам как воздух был необходим плацдарм в Британии, к тому времени превращенной Рейхом в неприступную крепость. Вот когда со всей тяжестью проявились последствия проигрыша битвы за Британию в 1940 году!

Невероятными усилиями Советским войскам удалось закрепиться на выступе в районе Па-де-Кале при ураганной огневой поддержке крейсеров Объединенного Атлантического флота, за гордым названием которого скрывались жалкие остатки Тихоокеанской эскадры, окончательно выдавленной рейхсмаринами из Восточного полушария.

И когда казалось, что задача решена, бригады морпехов, закаленные в кровопролитных десантах в Севастополе, буквально вгрызлись в прибрежный клочок, не земли даже, а густой смеси песка, свинца и напалма, и когда требовалась методичная работа авиации, поддерживающей новые волны десанта, чтобы дальше вбивать клин в глотку врага, было перехвачено сообщение о запуске из района Пенемюнде ракеты А-5 с ядерным котлом на борту. Сумрачный тевтонский гений, соединив в своем чудо-оружии ракетные и ядерные достижения, нанес удар возмездия.

По приказу Объединенного командования Союзников на перехват А-5 поднялись сводные эскадрильи реактивных истребителей – все, что в тот момент могли наскрести на оперативных просторах европейской бойни СССР, США и Великобритания, если только правительство в изгнании, драпанувшее до самой Индии, можно было считать Великобританией, а не эфемерным осколком некогда могучей империи. Сверхзвуковую ракету могли перехватить только сверхзвуковые самолеты.

Охотники за А-5. Охотники за самым могучим и неотвратимым оружием, которое только смогли создать нацистские ученые и инженеры. Когда бесноватый фюрер на своих бесконечных парадах кричал, брызгая слюной и закатывая в приступах глаза, о «чудо-оружии», которое-де вот-вот создадут гениальные ученые высочайшей расовой чистоты и которое переломит ход войны Германии, сцепившейся в смертельной хватке со всем остальным миром, ему мало верили те, кто находился по другую сторону фронта. Советская армия, ведя кровопролитные бои, продвигалась к границам Рейха. Около Британии сосредотачивался морской кулак, готовый нанести по острову удар такой силы, который вышибет рейхсвер на другую сторону пролива, а затем и вовсе оттеснит от побережья Франции. Старая добрая Англия и прекрасная Франция будут освобождены. А безумная страна взята в клещи Союзников, чтобы окончить свое существование в бессильных попытках взять реванш этим «чудо-оружием» – порождением воспаленного воображения бесноватого фюрера.

Союзники трагически недооценили способность германской нации к сопротивлению. Нацистский культ, массовые жертвоприношения в концлагерях, когда десятки, сотни тысяч заключенных шли под ножи жрецов СС, затянутых в черную форму с молниями, задыхались в газовых печах, заживо сжигались в огромных ямах, куда непрерывными потоками изливался напалм, а также удушающая атмосфера слежки всех за всеми, доносительства всех на всех – соседей на соседей, родителей на детей, а детей на родителей, вкупе породило некрополе такой мощи, какое не видывало человечество за всю свою историю. В свою очередь, некрополе породило «чудо-оружие» – ракеты серии «А».

Когда первые образцы ракет стартовали с испытательной площадки в Пенемюнде, никто не мог поверить, что эти неповоротливые туши, способные нести мизерный по массе боезаряд, почти переломят ход войны. И если все же чудом и кровью Союзников не переломят, то заронят в мысли американцев и европейцев опасные сомнения в такой уж дьявольской сущности некрополя, которое одаряет своих приспешников столь могучими чудесами.

Об этом и еще много о чем вспоминал Аркадий Владимирович, направляя «Истребитель» в сторону тьмы, выискивая на радаре корабль, который ему предстояло поразить. Все же поразить после десятков лет, которые прошли с тех пор, как отгремели последние залпы войны. Потому что для молодого лейтенанта Аркадия Гора война продолжалась до сих пор. Как не могла кончиться война до тех пор, пока не придано земле последнее тело погибшего солдата, так и для ветерана не могла кончиться война, пока не искуплен акт трусости, который был им допущен на поле сражения. И эту трусость не забыть, не прикрыть никакими медалями и орденами. Она жжет его, как огненное клеймо, поставленное на душу.

И тут раздался голос.

Даже два голоса.

Два предательских голоса, как будто одного недостаточно для того, чтобы вновь посеять в нем сомнение, неуверенность, страх.

– Не надо этого делать, Аркадий Владимирович, – говорит тихий женский знакомый голос.

– Вы не все знаете, товарищ Гор, – мужской, смутно знакомый голос.

– Аркадий Владимирович, вам нужно успокоиться и выслушать нас, – вещает предательский женский голос.

– Товарищ Гор, вы как бывший военный должны понимать… – начинает было мужской голос трусости, но это ошибка, и голос слишком поздно это осознает и затыкается.

Товарищ Гор все прекрасно понимает. Вот – истребитель. Вот – цель. И его успокоение наступит лишь тогда, когда они сойдутся в одной точке пространства-времени. Это всего лишь парадокс, почти эйнштейновский, что они разошлись с целью на десятки лет условно мирной жизни, когда он, товарищ Гор, пытался охладить пылающее клеймо труса, завоевывая для своей страны космическое пространство. Не жалея живота своего. Который он однажды все же пожалел.

– Мы изменили «Уничтожитель», – говорит женский голос трусости. Трусость горазда на придумки. – Он больше не опасен для Марса. Он – ключ к его возрождению.

Для Марса?! При чем тут какой-то Марс! К дьяволу Марс! Вокруг – война. Битва. Смерть, кровь, грязь, страдания. О да! Это – Марс, если вы имеете в виду именно это. Бог войны.

Так он и знал! Чернильная тьма приобретает форму. Сигарообразный силуэт с выступами стабилизаторов. Конечно, а как еще может выглядеть «Уничтожитель»? Чудо-оружие тысячелетнего Рейха, пробудившего к жизни такие чудовищные силы, с которыми, продлись его существование еще несколько лет войны, не смог бы совладать и он сам со своими черноформенными жрецами СС. Сигарообразные тела… они взлетали сотнями со множества стартовых площадок, ведь Пенемюнде был всего лишь испытательным полигоном, колыбелью для А-2, А-3, А-4 – все более совершенных, стремительных и неуловимых. И все более мощных. Последние модификации А-5 вполне могли превратиться в космические ракеты, и реши Рейх, что это ему необходимо, то первым космистом Земли стал бы не Гагарин, а… страшно даже подумать кто. Вполне достаточно, что первой цветной телепередачей, отправленной в космос, стало выступление бесноватого фюрера на грандиозном шабаше, устроенном нацистами в Нюрнберге.

Аркадий Гор прекрасно помнит, как впервые увидел взлетающую стаю ракет. Это были еще А-3 – тяжеловесные, распухшие, почему-то окрашенные в черно-белую шашечку, напоминающую знак такси, будто их действительно кто-то вызвал и ждал, чтобы добраться из дома до вокзала. Такси… если они и могли кого-то перевезти, то исключительно из жизни в смерть. Огромное поле, усеянное торчащими, как странные иглы, телами ракет, к которым тянулись заправочные шланги, перекачивая топливо из подземных емкостей, а между ними снуют люди в полосатой одежде с редкими вкраплениями черных фигур. Заключенные. Смертники. Подлежащие немедленному уничтожению, как только последняя ракета оторвется от земли. Своим страданием усиливая некрополе, которое здесь обретает почти физическую упругость.

Их эскадрилья должна была сопровождать дальние бомбардировщики «летающие крепости», чьей задачей и являлось обрушить на это поле сотни тонн смертоносного огня, превратить ощетинившийся иглами стартовый стол в багровый ад, невзирая на то что в этом аду погибнут и заключенные. Но таково милосердие войны – лучше от рук и бомб своих, чем от пули врага.

– Аркадий Владимирович, это я – Зоя… вы должны мне поверить… вы не должны…

Хочется содрать с себя колпак пустолазного костюма и навсегда заткнуть голос трусости. О, у трусости такой убедительный голос! Только самый смелый может устоять перед ним. Как Одиссей перед голосом сирен. Но даже Одиссея пришлось привязать к мачте корабля. Точно так, как он, Аркадий Гор, отнюдь не греческий герой, да и вообще не герой, пристегнут к креслу пилота, а руки словно приросли к рычагам.

– Товарищ Гор, это я, Армстронг… прошу вас поверить нам… «Уничтожитель» больше не несет никакой угрозы…

Атакующая волна «летающих крепостей» тогда не успела. Слишком тяжелы и медленны дальние бомбардировщики, не чета скоростным истребителям, чья тайна реактивных двигателей была вырвана из глотки Рейха такой ценой, что и страшно представить. Почти так же страшно, как видеть взлетающие А-3, изукрашенные таксистской шашечкой, словно все как один, получившие срочный вызов к опаздывающему в аэропорт человеку. Стартовый стол заволокло плотными клубами огненного дыма, а затем из разверзшегося ада стали подниматься на багровых струях сигарообразные тела – сначала медленно, будто неуверенно, а затем набирая такую скорость, которая недоступна и самым быстрым истребителям.

Страх и ужас.

Фобос и Деймос.

Вот когда они встретились впервые, внезапно понял Гор и машинально попытался отыскать глазами изъязвленные серпики марсианских лун. Вот когда он по-настоящему понял, что такое страх и ужас. Когда из багрового, дышащего, клубящегося ада вдруг поднялись сотни и сотни стальных наконечников стрел на огненных древках. И ты не можешь ничего сделать, потому что бомбардировщики безнадежно отстали, увязли где-то позади в густой пелене облаков. И тогда ты врубаешься в этот огненно-стальной вихрь, бросаешь самолет вверх и начинаешь стрелять, надеясь хоть так не дать одной-двум ракетам не долететь до назначенной цели. Кстати, а какова эта цель? Москва? Нью-Йорк? Свердловск? Может, вот эта ракета должна вонзиться в Кремль? Прямо в Спасскую башню? А вот эта – разрушить мавзолей? А вон та – уничтожить Свердловский танковый завод?

Отчаяние. Вот что самое страшное на войне – отчаяние собственного бессилия.

– Аркадий Владимирович, мы можем помочь… мы изменили «Уничтожитель». Его излучатели поля коммунизма… они подавят некрополе Марса… нейтрализуют… прошу вас, послушайте…

Гор зарычал. По-звериному. Словно надеясь подобным нечеловеческим рыком отогнать от себя жалкого пса по кличке Трус. Был у них такой на одном из полевых аэродромов. Прибился из какой-то сожженной деревушки. Никто из жителей не выжил, только пес по кличке Трус. Трусливая и подлая тварь, живущая котловыми подачками сердобольного повара, с хвостом, поджатым между ног, и таким выражением морды, каким не должна обладать собака. Пес боялся всего. То есть – всего. Шума. Крика. Ветра. Самолетов. Людей. Свиста. Еды. Запахов. Леса. Трудно, почти невозможно было отыскать то, от чего бы Трус не шарахался, не убегал, а то и вовсе падал на брюхо и полз, виновато и трусливо помахивая хвостом. Пес, навсегда испуганный войной. И если бы ему достало смелости издать хоть какой-то звук, он наверняка оказался схож с голосами, звучащими в голове Гора.

Ведь Гор тоже трус. Но, в отличие от пса, он на протяжении нескольких лет войны прикидывался смелым человеком.

Лейтенант ВВС Аркадий Гор имел репутацию смелого, даже – отчаянного летчика. Во многом потому, что был отъявленным трусом. Как же у него тряслись руки, пока он не заставлял себя, закусив губу, ухватиться за штурвал! Его смертельный бой начинался уже тогда, когда на подгибающихся ногах он шел к самолету. До поры до времени он пересиливал свой страх. Но в главный момент его жизни страх все же одолел его.

– Кто… вы? – процедил сквозь стиснутые зубы Гор, надеясь отвлечь проклятые голоса от того, что ему предстоит сделать. Ненамного. На чуть-чуть. Потому что чернильная тьма обрела четкие очертания. Те самые очертания. Той самой ракеты. Той самой А-5, которая разметала в клочья его смелость. Если война идет не только на полях сражений, но и в каждом человеке, то Гор проиграл свою войну в тот момент, когда понял, что ничего не сможет сделать с ракетой, несущей ужасную и невиданную доселе смертельную мощь.

– В это трудно поверить… это я, Аркадий Владимирович, – Зоя… я не умерла… то есть умерла, но… но вновь обрела жизнь… другую жизнь… сложно объяснять… лучше покажу… обернитесь, Аркадий Владимирович…

Тьма кабины вдруг освещается идущим сзади светом. Словно там включили аварийное освещение. Его собственная тень скользит по панели управления, как огромная стрелка, отсчитывающая последние секунды. Он не хочет оборачиваться, но делает это помимо своей воли, которой хватает лишь на то, чтобы этот полуоборот был как можно меньше – бросить взгляд на происходящее и вновь вернуться к цели.

Множество светлячков хаотично носится по кабине челнока, чтобы затем, подчиняясь неслышимой команде, внезапно сбиться в шар, уплотниться, вытянуться, отрастить руки и ноги, голову, будто невидимый скульптор формирует из податливой глины пока еще грубоватую человеческую фигуру. А вылепив тело, принимается за лицо, где его работа становится тоньше, точнее.

– Это действительно я, Аркадий Владимирович, – губы двигаются, но как-то невпопад, то ли опаздывая, то ли опережая говоримое. – Те, кого я… кого мы встретили, дали мне новую сущность… и новые возможности. Конечно, я уже не та самая Зоя, которую вы знали, – сверкающий светлячками рот растягивается в сверкающей светлячками улыбке. – Поверьте…

После войны Аркадий Гор, тогда уже демобилизованный в звании капитана и приехавший в Москву поступать в один из многочисленных институтов, куда ветеранов принимали с распростертыми объятиями, впервые услышал песню о героической обороне Малой Земли. Нет, тогда пели много песен, военных песен. О Москве, о Сталинграде, о Севастополе, даже о Берлине пели, по которому ехали наши казаки. Да мало ли о каких битвах, подвигах, а также горечи потерь товарищей, родных и близких пели и те, кто воевал, и те, кому воевать не довелось! И сам Аркадий Гор пел во время застолий, во время отдыха, во время командировок, но вот песню о Малой Земле не пел никогда. Он бы ее и слушать не стал, уши бы заткнул, выбежал оттуда, где нестройный хор ветеранов затягивал строчки куплета о героической обороне, о братстве презревших смерть, но все же сидел, слушал и не выбегал, старательно сгоняя с лица кривую усмешку. Усмешку над самим собой, над тем, у кого нет никакого права причислять себя к этому братству.

Струсил, когда начиненная расщепляющимися материалами – первая в мире атомная бомба, еще несовершенная, маломощная, но превосходящая по губительной силе любую взрывчатку в обезумевшем мире, величаво, даже как-то неторопливо, что было, конечно же, обманом зрения, падала отвесно на тот клочок суши, в который зубами вцепились герои, герои Малой Земли, а он, лейтенант Аркадий Гор, в бессильной ярости жал на гашетку, понимая, что расстрелял весь боезапас, и единственный боезапас, который он мог использовать, это его собственный сверхзвуковой истребитель. Его тоже следовало отвесно бросить вниз, вслед за падающей А-5, слиться с ней в огненное целое, разметать в клочья тот нелепый атомный котел, в котором завершалось приготовление адского варева, с немецкой педантичностью обязанного достичь критической массы, когда до Малой Земли останутся считаные метры.

В космосе – иные счеты расстояний. И другие скорости. Но трусость и в космосе остается трусостью. Поэтому Аркадий Владимирович Гор криво усмехнулся и толкнул педаль максимального ускорения челнока, направляя его точно в центр темного силуэта «Уничтожителя».

 

Глава 46

Ганеши и мехбесы

Коренной цивилизацией Фаэтона являлись ганеши – огромные, слоноподобные существа, достигшие высот коммунизма и вышедшие в космическое пространство в те времена, когда волосатые предки человека только пытались слезть с деревьев и поселиться на твердой почве. Корабли ганеш обследовали всю Солнечную систему, побывали на Марсе, Земле, Венере, летали к Юпитеру.

Во время экспедиции на Землю ганеши обнаружили на спутнике Голубой (планеты они называли по преобладающему на них цвету: Земля – Голубая, Марс – Красная, Венера – Белая, Юпитер – Оранжевая) мощный источник магнитного поля. Заинтересовавшись этим явлением, ганеши высадились вблизи источника и сделали удивительное открытие: в толще Луны располагалось то, что впоследствии было названо четырехмерным кубом, тессерактом – артефакт, оставленный здесь неизвестно кем в незапамятные времена.

Во время восхода солнца освещенный его лучами артефакт, к тому времени извлеченный ганешами из-под лунного грунта, внезапно сработал и послал мощный узконаправленный сигнал куда-то в направлении Юпитера. Дальнейшее тщательное обследование уже системы Юпитера позволило ганешам отыскать в точке Лагранжа газового гиганта еще один тессеракт, который периодически открывал червоточину, ведущую за пределы Солнечной системы к далеким звездным системам.

В ходе эволюции жизни от первых примитивных клеток до разумных существ, а затем в процессе уже исторического развития самих разумных существ происходят мощнейшая генерация некрополя и формирование в масштабах планетарной системы, где жизнь и разум зародились, некрополя высокой напряженности. Его источником являются миллионы и миллионы живых существ, которые на протяжении сотен миллионов лет непрестанно борются за свое существование, убивают, пожирают друг друга и погибают. Всякая эволюция есть непрерывная цепь страданий. И как мертвые тела животных и растений затем превращаются в уголь и нефть, так их страдания и гибель вносят свой вклад в усиление некрополя.

В результате вокруг такой планетарной системы формируется некрополевая оболочка, потенциальный барьер, фирмамент, сквозь который, как сквозь пресловутую небесную твердь, не могут пробиться цивилизации, достигшие высот коммунистического развития и объединенные в Великое Кольцо. Поэтому в перспективных с точки зрения развития жизни, а затем и разума звездных системах цивилизации ВК размещали тессеракты, которые отслеживали появление новых цивилизаций, а затем помогали их представителям выйти за пределы потенциального барьера некрополя в пространство коммунизма и вступить в контакт с цивилизациями Великого Кольца. Конечно, если стремление к такому контакту у молодых цивилизаций обнаружится.

Ганеши от контакта уклонились. Такое тоже случалось, поэтому цивилизации Великого Кольца не стали принуждать ганеш, но позволили им свободно перемещаться в пространстве коммунизма, надеясь, что неофиты со временем все же ощутят потребность стать равноправными членами ВК. Такое тоже не раз случалось.

Такое равнодушие к контакту с иными цивилизациями объяснялось тем, что ганеши были одержимы совсем иной страстью, а именно поисками средства для бессмертия. Именно смерть они считали главным источником некрополя. Поэтому для окончательной победы над некрополем необходимо уничтожить смерть каждого отдельного разумного существа, сделать его бессмертным. Червоточина, которая выела ганеш за пределы Солнечной системы в пространство коммунизма, помогла им отыскать такой источник.

Им оказались мехбесы.

Мехбесы являлись искусственными биомашинами, выведенными в незапамятные времена какой-то из цивилизаций Великого Кольца, и представляли собой воплощение абсолютной жизни. Способность выживать в любых условиях делала мехбесов практически бессмертными. Но как у всякого орудия, у мехбесов имелся существенный недостаток. Они были всего лишь биомашинами и не обладали способностью генерировать поле коммунизма. Как хладнокровным животным, которым для существования требовалась определенная температура внешней среды, мехбесам для выполнения заложенных в них функций требовалась определенная напряженность поля коммунизма.

Цикл механизма бессмертия выглядел следующим образом. Яйцо мехбеса содержало в себе диагноста, который при рождении прикреплялся к носителю и погружал его на некоторое время в бессознательное состояние, на протяжении которого сканировалось общее состояние организма и синтезировался геном личинки, помещаемой внутрь носителя. Затем диагност завершал функционирование и откреплялся от носителя, оставляя в нем развивающуюся личинку. Ее задачей являлось максимально полно сохранить генетическую и личностную информацию своего носителя. Затем мехбес из личиночной стадии переходил в стадию так называемого «разрывателя тела», поскольку вылуплялся, вскрывая грудную клетку носителя. И хотя тот при этом погибал, вся его личность и генетическая информация содержалась в новорожденном мехбесе, который вступал в очередную цепь метаморфоз, превращаясь в копию того существа, в котором он развивался. Трансформация завершалась воспроизведением носителя в его полноте и целостности.

Конечно, подобный механизм бессмертия не отличался эстетизмом и был сопряжен с мучительной стадией временной гибели носителя, собственно, именно поэтому цивилизации Великого Кольца мехбесов и не использовали. Но ганеши сочли подобное неудобство вполне приемлемым для достижения вечной жизни. Груженные яйцами мехбесов корабли ганеш устремились в Солнечную систему. Мечта о бессмертии, казалось, вот-вот сбудется.

Однако ганеши не учли некрополя, которое все еще отделяло Солнечную систему от пространства коммунизма. Первым делом ганешам следовало ликвидировать фирмамент, но им не терпелось получить бессмертие с помощью мехбесов. Но мехбесы, оказавшись в Солнечной системе под воздействием сильнейшего некрополя, изменились. В программе воспроизводства бессмертия произошел сбой, и мехбесы стали воспроизводить самих себя, пресекая дальнейший метаморфоз в ганеш.

Абсолютная жизнь обернулась абсолютной смертью.

Ганеши из хозяев мехбесов превратились всего лишь в промежуточных носителей, из которых вылуплялись все новые и новые мехбесы, как мухи-наездницы вылупляются из зараженной их яйцами гусеницы. Смерть носителей являлась окончательной и бесповоротной.

Это стало катастрофой для цивилизации ганеш.

Еще одним обстоятельством, из-за которого ганеши не торопились ликвидировать отделяющий Солнечную систему от пространства коммунизма фирмамент и присоединиться к Великому Кольцу, являлось открытие ими на Голубой разумной жизни. Человечество еще только делало первые шаги по спирали развития собственной цивилизации, и ганеши решили, что им вполне по силам сделать путь людей к вершинам коммунизма и более быстрым, и более легким. Они решили превратить спиральный прогресс человечества в вертикальный.

Вообще-то, весь гигантский опыт Великого Кольца разумов свидетельствовал: подобное вмешательство в развитие новой цивилизации недопустимо; требуется долго и терпеливо ждать такого периода исторического развития, когда разумные существа собственными усилиями доберутся до этапа технологического прогресса, сделают первые робкие попытки выйти в космическое пространство. Ровно тогда и в их общественной эволюции идеи коммунизма получат наиболее широкое распространение, достаточное для того, чтобы приступить к строительству справедливого общества. Победа коммунизма в общественном развитии ознаменовывалась бурной экспансией цивилизации за пределы своей планеты.

Исходя из этих закономерностей тессеракты Великого Кольца устанавливались на естественных спутниках таких планет, либо, если спутники отсутствовали, подвешивались в точках Лагранжа. Как только новая цивилизация обнаруживала тессеракт и приступала к его исследованию, он инициировался и перемещал в пространство коммунизма нескольких представителей новой цивилизации, где они могли собственными глазами увидеть достижения Великого Кольца разумов. После первого знакомства наступал этап официального обмена делегациями, а затем следовало предложение о вступлении новой цивилизации в Великое Кольцо и окончательной ликвидации потенциального барьера некрополя, отделявшего планетарную систему нового члена Великого Кольца от пространства коммунизма.

Но ганеши посчитали, что такой путь чересчур долог, чересчур осторожен. Им захотелось стать богами для пока еще диких землян, перед которыми они сойдут с небес в огне и славе и одарят человечество уже готовыми благами цивилизации – сельским хозяйством, металлургией, архитектурой и всем остальным, что поможет людям добраться до высот коммунизма не за сотни тысяч лет страданий и лишений, а быстрее, гораздо быстрее.

К тому же ганеши являлись великолепными имперсонаторами. Когда-то способность мимикрировать, маскироваться была природным свойством предков ганеш, которое обеспечило им эволюционное преимущество перед другими видами, населявшими Фаэтон. Развитие имперсонации и оказалось тем толчком эволюции, которое привело предков ганеш к обретению разума, ибо столь сложный механизм выживания и борьбы за существование требовал развитого головного мозга.

С первых шагов цивилизации ганеш эта их способность не только не угасла, поскольку уже не требовалась столь остро для выживания вида, но и всячески поддерживалась и развивалась в ходе общественного развития. Так, даже в культуре ганеш преобладающее развитие получили те формы, где имперсонация составляла если не суть, то главный ингредиент. Например, театр, а много позже – кино. С развитием техник выстраивания искусственных реальностей страстью ганеш стали игры, благодаря которым они могли примерять личины различных персонажей.

И если отыскивать некую глубинную суть цивилизации ганеш, то ее можно найти в игре. Ганеши обожали играть. Обожали преображаться в тех, кем они не являлись. Именно поэтому открытие на третьей планете Солнечной системы разумной жизни вызвало отнюдь не только научный интерес ганеш. Ганеши получили новую площадку для игр. Ганеши решили поиграть в богов для отсталых, первобытных человеческих племен.

Нахождение тессеракта и выход в пространство коммунизма инициировал еще одну игру ганеш, где они выступали в роли неразумных детей, каким-то чудом оказавшихся в переполненной диковинами пещере, откуда можно тащить все, что попадало под руку. Что взять с детей, в конце концов?

В каком-то смысле ганеш можно было назвать цивилизацией детей, играющих детей, поэтому все, что требовало от них взрослых поступков, вызывало детскую реакцию отторжения. Оставьте нам наши игры, занимайтесь сами своими взрослыми делами! Присоединение к Великому Кольцу означало если не полный, то существенный отказ от игр и переход на этап взросления, когда требуется не только совершать поступки, но и нести за них всю полноту ответственности. Увы, но подобное претило самой природе ганеш. Они не желали взрослеть, не желали оставлять свои игры во имя присоединения к какому-то там Великому Кольцу. Да, ганеши вышли за пределы своей колыбели, Фаэтона, целиком подтверждая мысль, которую сотни тысячелетий спустя выскажет один из представителей человечества, мысль о том, что невозможно всю жизнь прожить в колыбели. Но вот сделать еще один шаг, шаг за пределы игровой площадки, в качестве которой они рассматривали всю Солнечную систему, ганеши не пожелали.

Возможно, что и завезенных на свою игровую площадку мехбесов ганеши рассматривали как игрушки, либо как домашних питомцев, которые к тому же обладали тем полезным свойством, что обеспечивали своим хозяевам непрерывную цепь все новых и новых перерождений, позволяя, не заботясь о времени, продолжать свои игры. Но мехбесы не были ни домашними питомцами, ни тем более игрушками. Они являлись сложнейшим биологическим устройством, требующим чрезвычайно осторожного с собой обращения. Но ганеши оказались для этого чересчур легкомысленны. Так ребенок дразнит щенка, таскает его за уши и хвост, не понимая, что может причинить тому боль, и щенок в ответ укусит своего мучителя.

И мехбесы укусили. И не только укусили. Они уничтожили цивилизацию ганеш.

Наверное, какой-то выход имелся. Например, обратиться к Великому Кольцу за помощью, которую бы тот, конечно же, оказал. Но для этого ганешам пришлось бы сделать собственными руками то, что уже на тот момент делали мехбесы, – уничтожить привычный образ жизни, отказаться от роли местных божков, что несут свет цивилизации диким человеческим племенам Голубой, вырасти, в конце концов. И вслед за этим очистить Солнечную систему от некрополя, которое не позволяло пространству коммунизма мириадами вакуумных струн проникнуть за фирмамент и избавить всех без исключения разумных существ от его мертвящего воздействия. Если опять подбирать аналогии из быта позднейшей цивилизации Голубой, так расшалившийся ребенок берет без спросу спички и случайно поджигает в квартире занавеску, но вместо того, чтобы звать на помощь взрослых, пытается потушить разгорающийся пожар, плеская на огонь воду из стакана.

Ганеши недооценили мощь мехбесов. Абсолютная жизнь обернулась абсолютной смертью. По злой иронии судьбы на смену гениальным имперсонаторам пришли имперсонаторы еще более изощренные, ибо сложно заподозрить пусть и в весьма сложных биологических машинах хоть какой-то намек на способность самостоятельно построить самобытную цивилизацию. Мехбесы не обладали способностью разумных существ генерировать собственное поле коммунизма, а следовательно, и некрополе. Они всего лишь действовали сообразно тому, что преобладало в окружающей их среде. Некрополю, от которого ганеши столь безответственно не пожелали избавить свой родной дом.

И здесь ганеши сделали еще одну трагическую ошибку. Они попытались вовлечь в противостояние с мехбесами цивилизации Голубой. Но для этого требовалось, чтобы технологический прогресс человечества еще более ускорился. Социальное развитие людей не поспевало за технологическим, подстегиваемым богами, одарявшими поклоняющихся им все новыми и новыми чудесами. Мрачными чудесами, ибо ганешам требовались бойцы, а проще говоря – пушечное мясо, чтобы очистить Фаэтон от вышедших из повиновения мехбесов. В результате во множестве расцветали самые отвратительные культы, в которых добрые боги, дары приносящие, преображались в злобных демонов, требующих неисчислимые кровавые жертвы. Одним из наиболее жестоких и кровавых стал культ Ктулху, получивший благодаря этому широкое распространение среди людей.

Ганеши выделили несколько цивилизационных центров, с которыми работали, ибо на все человечество их сил, изрядно растраченных в войне с мехбесами, уже не хватало. Ганеши и не заметили, что результатом их неосмотрительности стали некроцивилизации, в своей жестокости и злобе не уступавшие мехбесам, а кое в чем и превосходившие их. Трудно сказать – удалось бы эти цивилизации втравить в войну с мехбесами, ибо раньше этого они вступили в войну между собой, применяя все те оружие и технологии, которыми их столь щедро и столь слепо снабдили ганеши.

Война вызвала планетарный катаклизм. Раскалывались и тонули материки. Наступал и отступал океан. Смещалась ось вращения планеты. Гибли цивилизации. Лишь жалкие остатки человечества уцелели в глобальной катастрофе, одичавшие, потерявшие все то, чем их когда-то одарили легкомысленные боги. Сохранились лишь обрывки мрачных и жутких преданий, но самое неприятное – необратимое повреждение получил цивилизационный код человечества, в результате чего на протяжении всей своей дальнейшей истории социальное и духовное развитие людей трагически отставало от технологического, что порождало неисчислимые беды и страдания. Для людей оказалось гораздо труднее бороться с темными силами в собственной душе, нежели совершить космическое путешествие.

И ганеши, вернее, жалкие остатки тех, кто остался до поры в живых после катаклизма на Голубой, не нашли иного решения, кроме как уничтожить собственную планету.

Ганеши решили уничтожить Фаэтон.

Вращаясь по близкой к газовому гиганту Оранжевой траектории, планета на протяжении миллиардов лет испытывала на себе его мощное приливное воздействие, что одновременно разогревало ее недра и позволяло обходиться преимущественно внутренним теплом, а не лучами далекого Солнца. Планета буквально хрустела в те периоды, когда сближение с Юпитером оказывалось максимальным. Некоторые из ученых ганеш даже предсказывали неизбежность распада планеты в ближайшие геологические эпохи и призывали ускорить проект по подготовке Красной к фаэтоноформации. Но цивилизация играющих существ к таким предупреждениям относилась не менее легко, чем к завезенным из глубин космоса мехбесам. На наш век хватит! Похрустит и перестанет!

Подобная безответственность оборачивалась возможностью все же уничтожить Фаэтон. Нужно лишь дождаться Великого Противостояния с Оранжевым и дать встряску коре Фаэтона. Например, взорвав в районе полюса несколько мощных термоядерных зарядов. Но вновь ганеши не учли важного обстоятельства. А точнее – двух обстоятельств. Процесс разрушения планеты и превращения ее в пояс астероидов оказался не столь стремительным, как этого хотелось ганешам. У мехбесов имелось время, чтобы отыскать для себя новое убежище. Собственно, его искать не пришлось – Красная. Красная планета, куда в свое время планировали переселиться с Фаэтона ганеши, вполне подходила и мехбесам, существам с чудовищной приспосабливаемостью к любым внешним условиям. Именно на Красную и устремился, снявшись с орбиты гибнущей планеты, ковчег, опять же когда-то подготовленный самими ганешами для спасения в случае глобального катаклизма.

Но на этот раз природная приспособляемость мехбесов сыграла против них. Редчайший случай для подобных существ. К моменту бегства с гибнущего Фаэтона в их распоряжении не осталось ни одного ганеши, который мог стать носителем для Царицы. Инволюционировав, как того и требовали неблагоприятные условия окружающей среды, до состояния зерен, вновь пробудиться мехбесы могли, только пройдя весь цикл паразитического развития – через организм носителя, который бы выносил личинку и дал рождение полноценной особи. Прервалась связь перерождений. Когда ковчег вышел на орбиту Красной, это был уже мертвый ковчег. Вернее сказать, ковчег заснувших существ, которые ожидали появления подходящего организма, чтобы возродиться к жизни.

И они дождались.

Взошла новая цивилизация Голубой. То, что у самих ганеш заняло сотни тысяч лет, второе человечество промчалось за какие-то десятки тысяч. Но ценой столь быстрого развития стали страдания миллионов людей, что породило чудовищное усиление некрополя, которое еще плотнее отделило Солнечную систему от пространства коммунизма и от Великого Кольца. Чтобы его преодолеть, необходимы были экстраординарные усилия. Ситуация ухудшалась еще и тем, что на Луне больше не находился страж для новой разумной жизни – тессеракт, в незапамятные времена вывезенный ганешами на Фаэтон, а затем помещенный мехбесами в ковчег.

Вторая цивилизация Солнечной системы оказалась заперта в некропространстве без всякой надежды подать о себе сигнал наружу, в пространство коммунизма, где он мог бы быть перехвачен Великим Кольцом Разумов.

Нужен был другой путь.

На орбите Красной, к тому времени уже тысячи лет носящей имя Марс, появился космический корабль.

 

Глава 47

Главное на Земле

Марс преображался.

Масштаб преобразований оказался таков, что «Красному космосу» пришлось срочно вернуться на орбиту, дабы случайно не оказаться в радиусе действия планетарных механизмов фаэтонцев, невероятными темпами готовящих Марс к принятию возрожденной цивилизации. Только теперь земляне могли воочию представить всю мощь древнего Фаэтона. И, наверное, не только у Мартынова мелькала мысль: сложись обстоятельства по-иному, земная цивилизация мало что могла бы ей противопоставить.

Внутреннее тепло Марса пробудило зародыши механизмов, еще в незапамятные времена изобильно посеянные на красных песках. Подчиняясь созидающей воле поля коммунизма, щедро излучаемого с орбиты кораблем, когда-то называвшимся «Уничтожителем», эти машины восстанавливали города, расчищали транспортные туннели и каналы. Но самым невероятным зрелищем оказались космические лифты.

Впрочем, экипажу оставалось очень немного времени для того, чтобы внимательно рассматривать происходящее там, далеко внизу. Требовалось подготовить корабль к возвращению на Землю, и все трудились не покладая рук.

Посадка на Марс, пребывание там и взлет, который, благодаря мастерству Игоря Рассоховатовича, прошел филигранно, все равно причинили «Красному космосу» тот неизбежный мелкий ущерб, который хоть и можно отнести к пренебрежимо малому, но во время возвращения к Земле мог стать угрозой жизнеобеспечению корабля, а потому требовал тщательного устранения.

Зое редко удавалось бывать в своей каюте. Забегала лишь изредка принять душ, переодеться, а вот так – просто присесть в кресло и осмотреться – уж и забыла когда. Занавески на окне задвинуты, по ним медленно двигались тени, и будь дело на Земле, то можно подумать, что там величаво раскачиваются деревья или едут в плотном потоке машины, но здесь, в открытом космосе, не имелось ни того, ни другого. Это – Марс. Марс, который претерпевает колоссальное преображение. Мертвый, каменистый, пыльный, пропитанный некрополем, Марс становится совершенно другой планетой, которой пора подыскать более мирное название.

Планета меняла цвет. Краснота истончалась, сквозь нее проступали голубые вены многочисленных каналов, и, наблюдай с Земли какой-нибудь современный Скиапарелли, он бы безошибочно определил, что они наполнены водой и что это действительно единая общепланетарная ирригационная система, создание высокоразвитой цивилизации. Вслед за голубым шел зеленый. Крошечные пятнышки зелени сначала робко расползались по берегам каналов, затем бурно разрастались, расширялись, охватывали все большее пространство, отвоевывая у красного все новые территории, где до этого миллионы лет царствовали только песок и камень.

А вслед за этим затуманивалась атмосфера Марса. Густела, набухала, сгущалась в белоснежные облака, поначалу редкие, как и проступавшая зелень, но, становясь многочисленнее, все шире захватывая воздушный океан, словно и не облака то были, а живые существа, вошедшие в период бурного размножения от окружавшего их изобилия. Казалось, еще чуть-чуть, и Марс превратится в двойника Земли. Но такого, конечно, не могло случиться. Фаэтонцы преображали Марс под свою цивилизацию, и у них имелись собственные представления о том, как должна выглядеть пригодная для жизни планета.

Еще одной плотной сетью, стянувшей марсианскую поверхность, было, конечно же, метро, соединявшее города фаэтонцев. Запущенное на полную мощность, оно отсюда, с космической высоты, казалось искристым проводом, гирляндой, какие вешают на новогоднюю елку.

По гирлянде прокатывались яркие огоньки и еле заметные искорки, отмечая наиболее загруженные трассы. Там, где располагались крупные транспортные узлы, в основном в районе экватора, огни и искры сливались в мягкое мерцание, особенно хорошо заметное на ночной стороне планеты.

Но самыми удивительными творениями фаэтонцев оказались, конечно, космические лифты, больше похожие на зеленые стебли растений, как в сказке взметнувшиеся до самого неба. Когда они внезапно начали прорастать, экипаж «Красного космоса» не сразу понял, что происходит. Будто два симметричных смерча взметнулись над поверхностью планеты, захватив в стремительное вращение сотни квадратных километров пустыни, где не пролегало ни одного канала, ни одной транспортной нитки. В телескопы даже при большом увеличении мало что удавалось рассмотреть – казалось, планета терпит геологическую катастрофу, ибо марсианская кора в тех районах ходила ходуном, но сейсмические волны не выходили за четко очерченный радиус этих искусственных катаклизмов.

Наверняка то, что там происходило, по своим принципам было схоже с работой «Уничтожителя», который переименовали в «Созидатель» за филигранную работу по пробуждению к жизни ядра планеты. А затем из этих аномалий внезапно потянулось с невероятной скоростью множество зеленых нитей, которые на высоте двадцати километров сплелись в единые стебли и продолжили свой рост с удвоенной скоростью. Преодолев слой атмосферы, изрядно распухшей за время фаэтоноформирования, стебли раскрылись широкими венчиками, назначение которых поначалу было непонятным. И только когда прямо над этими венчиками оказались Фобос и Деймос, они сомкнулись, будто щупальца, поймавшие в свои объятия крупную добычу.

Две космические глыбы неподвижно замерли на орбите Марса.

Венчики космических лифтов плотно охватили спутники Марса, и невозможно было рассмотреть, что с ними происходило. Можно было только предполагать, что к поверхности планеты устремилось то, что хранилось на корабле-ковчеге и корабле-охраннике, и в первую очередь – зародыши фаэтонцев, основа новой цивилизации.

Зоя часто думала – какой она будет, эта новая цивилизация, которая хоть и является по формальным признакам прямым потомком цивилизации Фаэтона, но теперь заново воссоздается на совершенно иных принципах, принципах коммунизма, а не некротизма. И несмотря на Зоины новые возможности, воображение пасовало. Но это и не страшно. Ведь ждать осталось не так уж долго. «Красному космосу» пора отправляться в обратный путь, да и не может экипаж корабля взять на себя миссию установления первых официальных контактов с возрожденной цивилизацией. Для этого необходимы другие люди, а главное – множество различных специалистов. Экипаж сделал свое дело, отстоял самую сложную вахту на орбите и на поверхности Марса, а теперь пришла пора вахту сдать и отправиться отдыхать. Отдыхать перед новой, может быть, такой же, а может, и еще более трудной космической вахтой.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказала Зоя, и через порог шагнул тот, кого она меньше всего ожидала увидеть у себя в каюте.

– Не помешаю? – спросил с несвойственным ему смущением Гор.

– Присаживайтесь, Аркадий Владимирович, – Зоя вскочила, поправляя куртку. – Вот сюда, пожалуйста, здесь очень удобно. Что будете? Чай? Кофе?

– Да, собственно… – Гор поколебался, то ли подумывая отказаться, то ли выбирая. – Кофе, пожалуй… если только не растворимый… а то я, знаете ли, тот еще привереда…

– Знаю, – улыбнулась Зоя и только потом сообразила, что это прозвучало с ненужной двусмысленностью. – Ой, я не то хотела сказать, Аркадий Владимирович… я… – Зоя с усилием прервала поток ненужных извинений и повернулась к чайнику, в котором закипала вода.

– Прекрасно, – сказал Гор, вдохнув аромат свежесваренного кофе. Отхлебнул и зажмурился. – У вас талант, Зоя. И ваш рассказ про ганеш и мехбесов произвел на меня впечатление… – Гор покачал головой. – Странно осознавать, что наша цивилизация – во многом порождение их желания поиграть в богов… хомо люденс…

– Да, поначалу это была игра, но потом они попытались сделать из человечества своих союзников в борьбе с мехбесами. В результате наше социальное развитие не поспевало за технологическим… Это как ребенка превратить во взрослого и дать ему в руки оружие.

– Значит, Первый коммунист нам просто лгал…

– Наверное, ему было стыдно открывать правду, – сказала Зоя. – А может, он воспринимал происходящее как продолжение той игры, которую они затеяли сотни тысячелетий назад… и мы были лишь фигурами в этой игре.

– Кстати, о правде, – Аркадий Владимирович стал серьезным, глаза за очками-консервами прищурились. – Я ведь, Зоя… пришел прощение у вас просить. Да, именно так…

Зоя замахала руками:

– Прекратите, Аркадий Владимирович! Ни к чему это. Да и не за что вам прощение просить.

– Есть, – как отрезал Гор.

Она слушала его нарочито спокойный голос, как будто он излагал эту историю не единожды, хотя на самом деле наверняка делал это в первый раз, вслух, для кого-то еще, а не только про себя. И словно удивляясь собственному голосу, часто останавливался, брал чашечку с остывшим кофе, отставлял ее обратно.

Это была история его жизни, история о том, как он воевал, воевал неплохо – не отчаянный храбрец, не ас из асов, но очень хороший летчик-истребитель, честно заслуживший право одним из первых сесть за штурвал новых сверхзвуковых самолетов специальной эскадрильи, сражавшейся с немецкими ракетами. И слушая его, Зоя вдруг подумала об отце, которого семейная легенда устами мамы тоже сделала летчиком.

Одно объединяло эти две истории. Обе они были о трусости. Но если трусость лейтенанта Гора не привела, да и не могла привести к предательству, то трусость отца – привела. И еще Зоя подумала, что окажись Гор не летчиком-истребителем, а вполне себе обычным пехотным командиром, и окажись он в ситуации такого же выбора – жизнь или смерть, что бы он выбрал? А если бы ее отец действительно оказался летчиком, может быть, даже пилотом сверхзвукового самолета, то струсь он, как струсил Гор, ведь никто бы так и не узнал об этом! Он мог вернуться с войны героем, прожить счастливую жизнь с мамой, с Зоей, и ни одна душа не узнала бы правды.

Что лучше? Где правда?

Может, и у ее отца есть то, что он должен сказать ей, Зое, своей дочери, но не скажет, потому что не вернулся с той войны.

Не вернулся.

За этими мыслями и нахлынувшими чувствами Зоя не заметила, как ушел Гор.

Каждый имеет право на исповедь.

На исповедь не в том смысле, какой вкладывают в это слово церковники-мракобесы, а на исповедь перед своими товарищами, близкими.

Нам, живым, легко судить тех, кто мертв.

Чересчур легко.

В дверь опять стукнули с металлическим лязгом. Сегодня определенно день визитов.

– Входите! – крикнула Зоя, и через порог шагнул очередной гость – Антипин-Паганель.

– Не помешал? – Ефрем Иванович с высоты своего огромного роста разглядывал Зою. – Вот и славно, – и по укоренившейся привычке сел на пол, так что голова лишь чуть возвышалась над головой Зои.

– Чай или кофе? – машинально спросила Зоя, но опомнилась: – Ой… простите, Ефрем Иванович…

– Ничего, – Антипин-Паганель, как он теперь просил себя называть, рассмеялся. – Хотя я иногда жалею, что некоторые простые человеческие радости мне недоступны.

Он помолчал, а потом сказал:

– Два дня назад я обратился в Совет министров с предложением и вот сегодня получил ответ.

Он вновь помолчал, но Зоя не спрашивала – какое предложение и какой ответ?

– Я не буду возвращаться на Землю, – сказал Антипин-Паганель, и Зоя не поняла его. Не будет возвращаться? Значит, останется здесь? Или…

– Будете послом Земли у возрожденных фаэтонцев? – попыталась пошутить Зоя.

– Имелось и такое предложение, – огромная металлическая голова качнулась, повторяя человеческое движение в знак подтверждения догадки. – И я его всерьез обдумывал, поскольку физически наилучшим образом подготовлен к такой должности. Но потом все же отклонил ее. Мой дальнейший план связан с «Красным космосом»…

– Вы полетите к Венере? – догадалась Зоя.

– Не только к Венере, – сказал Антипин. – Но и дальше – Меркурий, затем оверсаном вновь Венера, Марс, Юпитер… Я хочу облететь все планеты Солнечной системы, а затем покинуть ее и отправиться к звездам. Благо движитель на коммунии это позволяет. Генеральный конструктор Караваев уже дал свое добро. А в этой железной оболочке мне не нужны ни кислород, ни питание.

– Но… Ефрем Иванович, вас так ждут на Земле! У вас там ученики… книги… семья… друзья… – Зоя порывисто наклонилась к сидящему железному человеку и взяла огромную железную руку, удивительно теплую, словно принадлежала живому телу.

– Все так, но ведь и я теперь – не совсем тот Антипин Ефрем Иванович, каким был до того… до того, как все случилось. Только сменив тело, понимаешь, насколько взаимосвязаны тело, душа, разум. Я не ощущаю себя тем Антипиным, которого все знали там, на Земле. И попытка возвратиться и занять его место как ни в чем не бывало… это неправильно, я считаю. Надо не возвращаться, а смело идти вперед. Туда, где не ступала нога человека. В Солнечной системе много больших и малых планет, которые дожидаются своих исследователей. Почему бы мне не стать новым космическим Колумбом?

– У Колумба была команда, – сквозь слезы улыбнулась Зоя. Она и не заметила, что начала плакать. То, что говорил Антипин, в полной мере относилось и к ней. Она тоже изменилась. Навсегда. И то, что ее теперешний облик не отличался от облика той Зои, – всего лишь привычка.

– Я пришел это тебе рассказать и попросить… – теплая железная рука осторожно сжала пальцы девушки. – Если будешь… если окажешься… в общем, при любой оказии появляйся на «Красном космосе». Буду очень рад тебя увидеть. Даже тектотонические организмы испытывают одиночество, – в голосе Антипина отчетливо слышалась грустная улыбка.

Звездный странник. Космический отшельник. Антипин ушел, а Зоя все сидела в кресле и смотрела на то место, которое только что занимал этот огромный железный человек. Он шагнул через порог, и словно не только в каюте, но и в душе Зои опустело. И в сердце. Конечно, она будет навещать его! Рассказывать, что происходит на Земле, Марсе, Венере, словно он сам этого не знает, будто не находится на постоянной связи с ЦУПом, не консультирует космистов, ученых, специалистов. Но даже самое глубокое погружение в работу не заменит обычной человеческой потребности просто поговорить, поболтать.

Почему же он уходит?

Стал другим и боится, что на Земле ему не окажется места? Но ведь это чепуха! Че-пу-ха! Земля огромна, на ней найдется место каждому. Особенно сейчас, когда народ США и народы других капиталистических стран осознали, что некротизм и заигрывание с некрополем приведут к огромной беде и даже гибели. Им теперь нужна поддержка всего коммунистического мира, чтобы устроить настоящую жизнь! Жизнь, в которой не алчность, а альтруизм – движитель самых прекрасных порывов человека, жизнь, где творится, изобретается и сочиняется не то, что можно продать на потеху публике и где мера таланта измеряется количеством единиц и нулей на банковском чеке, а только то, что приносит пользу всему обществу. Кому-то ведь нужно заниматься и этим!

И Зоя вдруг поняла, что Антипин так и не смог смириться со своей новой жизнью. Новой жизнью в новом теле. Может, в чем-то правы эти церковники-мракобесы, когда толкуют свои религиозные мантры о душе? Тело – вместилище души, куда она влита, как вода в бутылку. Измените тело – изменится та форма, которую душа занимает.

И вновь в дверь каюты осторожно постучали. На этот раз это оказался Армстронг собственной персоной. Почти неузнаваемый без своего скафандра-холодильника, с обычным человеческим лицом, с которого сошла одутловатость гниющего трупа, с глазами, в которые вернулся блеск жизни, и они уже не напоминали тусклые пуговицы, небрежно вдавленные в сырое тесто.

– Йоу! – Армстронг весело помахал рукой, но тут же сделался серьезным, почувствовав настроение Зои.

– Только не говори, что и ты решил отправиться на «Красном космосе» к звездам, – сказала Зоя.

– Э-э… – Армстронг почесал пальцем идеально выбритый подбородок. Бриться ему теперь наверняка тоже доставляло удовольствие. – А как ты знаешь? То есть… как ты об этом узнала? Догадалась?

– Антипин рассказал, – буркнула Зоя.

– Нет, Антипин не мог рассказать. Он еще сам об этом не знает. Не знает, что у него будет попутчик… соратник… помощник… – русский Армстронгу давался с некоторым трудом, отчего он вслух подбирал нужные слова.

– Дон Кихот и Санчо Панса.

– Похоже, – согласился Армстронг и доверительно наклонился к Зое: – Но я надеюсь, что Антипин не безумец… не сумасшедший… как в этих наших голливудских фильмах, где все гении являются сумасшедшими и грезящими о мировом господстве?

– Тогда – Железный Дровосек и Страшила.

– Ты преувеличиваешь мою мудрость, – снова засмеялся Армстронг. – К тому же нам понадобится Дороти… – он вдруг сделался серьезным. – Или ты все же решила… решила отправиться с нами?

Зоя покачала головой:

– Я останусь на Земле. Буду вас навещать, когда соскучусь. Напрашиваться в гости.

Армстронг хлопнул в ладоши:

– Отлично! А если честно, мне не терпится отправиться осваивать космос коммунизма. Некрокосмос… – Армстронг помрачнел. – Даже вспоминать о нем не хочется… хочется забыть этот кошмарный сон… Неужели мы такое делали? Я делал? Все эти концлагеря, разбросанные по всей стране… черное масло…

– Ты ни в чем не виноват, – попыталась утешить его Зоя, хотя понимала, что говорит неправду. И Армстронг это понимал.

– Может… может, еще и поэтому я не могу возвратиться, – тихо сказал он. – Мне не хватит смелости посмотреть в глаза тем, кого я… – он помолчал, покусывая губы. И затем спросил: – А ты все же – на Землю?

– Да, – сказала Зоя и посмотрела на окно, будто там уже можно было разглядеть приближающийся бело-голубой шар родной планеты. – Там для меня много работы. Очень много работы. Чтобы избавить Солнечную систему от некрополя, потребуются усилия всех людей. Всех, когда-то живших на Земле… Понимаешь?

– О, небо! Ты – крышка черная гигантского котла, где человечество горит, как груда праха! – процитировал кого-то Армстронг, помолчал и добавил: – Работа – это главное для человека. И если ее много на Земле, то и главное – на Земле.

– Главное – на Земле, – повторила Зоя.