Вика и Максим сразу поняли, что их план полетел к черту. Они находились на семьдесят втором и, когда-то, не последнем этаже здания, расположенного в бывшей деловой части города и наверняка имевшего даже собственное название, однако не сохранившееся с тех времен, когда над семьдесят вторым должны были громоздиться еще и семьдесят третий и семьдесят четвертый и, по слухам и преданиям, аж сто тридцать седьмой этажи унылого, застекленного свинцовыми окнами обелиска с широченными коридорами, огромными конференц-залами, словно приспособленными для ведения боевых действий и партизанских войн в смутные времена, что, впрочем, там и делалось, и где можно было без опаски вести артиллерийскую подготовку, так как снаряды не долетали бы до потолка и противоположной стены, что, собственно, здесь тоже делали, так как во время вынужденной прогулки снизу до верху Максим и Вика неоднократно встречали сквозные дыры в полах-потолках — видимо, где рванули минометные заряды, осколочные и кумулятивные штучки, шариковые и вакуумные бомбы, да полыхнула и парочка небольших тактических ядерных бомб, одна из которых превратила нижние уровни здания в один грандиозный холл, с черными, спекшимися в стекло стенами, очень эффектно отражающие установленные там прожекторы и ярко освещенные подъемники, а другая как раз и укоротила циклопический шпиль, также эффектно выровняв и задекорировав большую площадку, теперь ловко приспособленную для посадок частных вертолетов и небольших самолетов с вертикальным взлетом или короткой взлетно-посадочной дистанцией.

Аэропорт сам по себе особой популярностью не пользовался, так же как и любой способ передвижения, связанный с подъемом в воздух на виду у безжалостных «черных акул», не очень-то разбирающихся — кто прав, а кто и совсем не виноват; под прицелом армейских зениток, управляемых голодными, скучающими солдатами, нередко пытающихся стрельбой по воздушным целям отвлечь себя от извечных казарменных бесед на темы хавки и баб; а так же под неусыпным взором автоматических систем ПВО, сплошным кольцом окружающих город и нередко палящих по кому угодно, будь то вертолетные расчеты, всегда аккуратно подающие позывные «свой-чужой», частная авиация, не признающая никаких правил пользования воздушным пространством, неопознанные летающие объекты, слишком надеющиеся на свои инопланетные технологии, а так же случайные воздушные шары, облака, птицы, а иногда, при хорошей погоде, и само солнце.

В этот раз погода, как никогда, выдалась для полетов — низкие черные облака, пропарывающие брюхо о вершину небоскреба, выбрасывая из чрева плотные сгустки крупного града и мельчайшего острого снега, разгоняемого на этой высоте шквальным ветром до космических скоростей и в кровь режущего неосторожно обнаженную кожу лба и щек; жуткий холод, от которого застывала смазка в оружии и поэтому с большим трудом удавалось передернуть затвор, загоняя в ствол пулю, а уж надеяться на то, что оно еще и выстрелит, пожалуй, не стоило для собственной безопасности; а также смерзались мышцы лица, отчего к нему намертво приклеивалось то выражение, которое было у вас перед тем, как вы вышли на мороз, и которое уже нельзя согнать никакими растираниями, спиртовыми примочками, горячими парафиновыми масками, и теплилась надежда только на нож пластического хирурга, если отныне выражение физиономии не удовлетворяло вас вечной глупой ухмылкой или не менее идиотским удивлением.

Облачность, ветер и холод наверняка ослепили недремлющие ока станций слежения, загнали в казармы солдат, где отнюдь не было теплее, чем на улице, но щелястые, кривые, изуродованные стены кое-как ограждали от шквала, что метался по улицам города загнанным, голодным хищным зверем, чего вполне хватало на то, чтобы залезть под несколько матрасов, со свалявшейся в неудобные комки ватной начинкой и вываливающейся из прорех трухой, укрыться казенным синим одеялом, тонким и драным, желательно с головой, если позволяют его размеры, а если не позволяют, то не снимать с ног тяжелые, грязные говнодавы, в которых ноги распухают так, что складки кожи, возникающие на икрах, свешиваются чуть ли не до половины голенищ, и от которых разит так, что нужно очень постараться, дабы привыкнуть к зловонию, если уж нет никакой возможности выставить сапоги проветриваться на улицу на растерзание ледяному ветру.

Город и небо обезлюдели, пустовало здание аэропорта, напоминающее загородный домик по архитектуре, но не по месту расположения — на самой верхотуре небоскреба, у края обнесенной невысоким бордюрчиком взлетной полосы с горящими посадочными огнями и поверхностью, слабо светящейся от радиации, напрочь выводящей из строя электронику садящихся самолетов и вертолетов, что требовало от пилотов специфических навыков, как то — садиться вслепую, ориентируясь на собственные колени, и привыкнуть к тому, что двигатель нередко отказывает как при посадке, так и при взлете, из-за чего не раз и не два приходится брякаться на землю.

Домик прятался в лесу разнокалиберных антенн, которые непонятно для чего служили, учитывая особенности местной навигации, и столь явно напоминали железные елки, кипарисы, дубы, пальмы и прочую экзотическую растительность, что невольно закрадывалась мысль о неслучайности такого сходства, и что вовсе не антенны были, а вычурные творения скульптора-авангардиста, чья мастерская располагалась на этом семьдесят с чем-то этаже до тех пор, пока умная бомба с совершенными мозгами, нано-воображением и электронным юмором не решила вынести на суд зрителей столь самобытное искусство, для чего и грохнула в пыль пятьдесят этажей и пару тысяч человек в придачу с художником.

Был он (домик) скручен, склепан из мощных бронированных плит, притащенных сюда с какого-то раскуроченного противоатомного убежища, настолько в нем все оказалось продумано для долгой и комфортабельной смерти — когда-то герметичный шлюз, переделанный в обычный вход, но со все еще хорошо действующей гидравликой, бесшумно распахивающей и захлопывающей дверь от одного легкого прикосновения; круглые хрустальные окна с менисковыми насадками, не только легко противостоящими ударным волнам, автоматным очередям и прямым залпам башенных орудий, но и открывающие неискаженный, без всяческих астигматизмов, вид на возможно живописное атомное пепелище.

Непонятно, как сюда было доставлено данное чудовище, весившее не одну сотню тонн, разве что стоило предположить, что некий атомный взрыв все-таки действительно имел место совсем рядом с убежищем, отчего убежище и закинуло сюда без единой царапины, наподобие того, как шальные смерчи уносят громадные грузовики и в целости и сохранности опускают их на чей-то особняк или прямо на голову. Но, независимо от способы попадания, дом пришелся как нельзя кстати и, к тому же, попал в руки такому же анонимному эстету, впрочем, судя по стилистическим особенностям и художественному почерку, не состоящему даже в дальней родственной связи с творцом местных антенн.

В отличие от «железного» авангардиста, который по справедливости и должен был бы заполучить заказ на оформления Домика Того, Кто Живет на Крыше, данный талант придерживался эстетики художников-передвижиников и безымянных творцов псевдонародного стиля, торгующих жуткими матрешками, деревянными пасхальными яйцами, бабами с лебедями, и кричащих на блошиных рынках сиплым пропитым голосом: «Подходи, не ленись. Покупай живопИсь!».

Стиль «титаник» он не переваривал органически и сотворил своеобразное чудо, тщательно обшив наружность убежища (кстати сказать, достаточно непростую по геометрии, с разнообразными выступами, сливами, радарами, орудийными амбразурами, кранами, турелями и прочей топологией) обычными, необработанными досками, которые приходилось не единожды распиливать, склеивать, инкрустировать, выпиливать фигурно, шкурить, морить, сверлить, дабы они прилегали к стальным бокам убежища настолько плотно, что несведущий человек поддавался на обман и выпускал по домику слабую струйку автоматно-пулеметной очереди или, на крайний случай, парочку шумовых ракет, от которых, как он считал, забавная лачуга должна была рассыпаться, словно карточная, но замаскированное убежище лишь посмеивалось от щекотки и выпускало в ответ несколько кумулятивных снарядов, после чего количество наивных людей в городе значительно сокращалось.

Сверху бронированное чудовище венчала двускатная крыша с резными наличниками в виде ухмыляющихся петухов, где пряталась скорострельная зенитная пушка, для которой однако не предусмотрели какого-либо раздвижного отверстия, позволяющего патрулировать небо и поражать вражеские цели, из-за чего несколько раз во время острых ситуаций приходилось стрелять прямо сквозь крышу, превращая последнюю в самое необычное решето в мире, но потом виновные честно ее чинили и зенитка дожидалась следующего раза, уютно скрытая от дождя и снега.

Круглые иллюминаторы также декорировали ставни и наличники, а входной шлюз прикрывала массивная дубовая дверь с накладными медными петлями, большим кольцом вместо ручки и непонятно для чего сделанным замком, который, как не удивительно, работал, хотя еще никому не пришло в голову всерьез им воспользоваться. К двери вели две ступеньки, а перед домиком стояла примитивная скамья — толстая доска на двух столбиках, довершавшая это совершенно дичайшее зрелище. Впрочем, какой-нибудь идиот-психолог наверняка придумал бы этому глубокомысленное обоснование, указывая на несомненное сходство декорированного убежища с архетипом, достоверно изображенным в детских книжках, на который не должна подниматься рука и у самого последнего отморозка. Возможно в этом что-то и было, раз данное место стало единственной посадочной площадкой в этой части города и никто еще не додумался заняться им более серьезно с применением сейсмического оружия и вакуумных бомб.

Внутри же домик ничем особенным не поражал, так как безымянного мастера то ли убили, то ли ему надоели бесконечные столярные работы, и внутри убежище сохранилось практически в первозданной красоте — голые клепанные стены, обильно покрытые смазкой, настолько шибающей своим запахом в нос впервые появившегося здесь человека, что стойкая вонь въедалась в ноздри и сопровождала несчастного еще дней десять после этого, придавая еде, людям, цветам, дерьму и трупам некий налет искусственности и аромат широких фракций летучих углеводородов.

Здесь также имелись тянущиеся по потолку, полу, стенам запутанные связки разнокалиберных труб, которые безбожно протекали и выпускали в окружающую их среду фонтаны горячей и ледяной воды, обжигающего пара, из-за чего большое помещение, играющее роль зала ожидания, превращалось в мрачный подвал из фильмов ужасов, где не хватало только громадного вентилятора на стене, который, в общем-то, здесь был, но его какие-то умельцы — золотые руки приладили к самолету, самонадеянно после этого вновь поднявшегося в воздух, а тащить винт-пропеллер снизу, где тот теперь валялся вместе с обломками машины, никому не хотелось.

В зале ожидания прямо на трубах расположились ряды алюминиевых стульев, согнутых как раз таким образом, чтобы стоять более-менее прямо, ради чего пришлось пожертвовать ровными и гладкими поверхностями сидений, превратившихся в зазубренные, продырявленные куски металла, словно под каждым в свое время взорвали небольшую мину направленного действия; около шлюза стояла контрольно-пропускная стойка, давно пустующая из-за ее абсолютной ненужности, ибо те времена, когда пассажиры авиарейсов проходили паспортный контроль и личный досмотр давно миновали, и любые попытки ввести их в этом месте наверняка привели бы к укорочению небоскреба еще этажей на семьдесят.

Что еще? Еще в глубине дома, в совсем крошечной комнате гудел механизм подъемника, на котором и приехали Максим с Викой.

Когда они прибыли на место, Максим обошел все закоулки домика, заглянул во все щели, куда только мог пролезть его нос, а куда не мог — потыкал штык-ножом, что оказалось нелишним, так как под одной из горячих труб он наткнулся на крысиный выводок, который ему пришлось перестрелять, засунув в ту же щель уже не нос или нож, а дуло пистолета, после всего этого пришедшего в относительную негодность — Максим посчитал ниже своего достоинства счищать с него клочья крысиных шкурок и кровь и выкинул оружие за дверь.

Попутно он хотел обследовать и наружное пространство, проверить посадочную площадку, размяться на ней, так как лифт, на котором они сюда приехали, оказался настолько тесен для двоих и плелся так медленно, что будь Максим нормальным, среднестатистическим человеком, он где-то на уровне тридцатого этажа, мимо которого они протащились минут через сорок после посадки, должен был бы уже изнасиловать или убить Вику, так как даже ее плоская грудь, чисто символически оттопыривавшая черное маленькое платье (ее пальто висело на специально для этого предусмотренном крючке), большой нос, коротко обкромсанные волосы и печальные карие глаза, предававшие ее лицу вполне определенное сходство с некоторыми братьями нашими меньшими, за что Максим про себя и называл ее «крысенышем», должны были вызвать со скуки и тесноты или приступ острого сексуального желания, превращающего и самые блеклые творения в ярких красавиц, или не менее острую ненависть к существу, столь беззастенчиво нарушившее его субъективное пространство, что превращало даже ярких красавиц в блеклые творения неопределенной половой принадлежности.

Первая попытка открыть дверь у него не удалась. Если сам шлюз распахнулся немедленно, повинуясь легкому касанию пистолетного ствола, забитого крысиной шерстью, то декоративная дверь, наоборот, оказала столь могучее сопротивление, что Максиму пришлось упереться в нее уже двумя руками, причем пистолет совершенно случайно уткнулся ему чуть ли не в рот, и отвесить ей хороший пинок, отчего она наконец-то соизволила распахнуться, впустив в тамбур, к счастью изолированный от зала ожидания, ветер и снег, которые острыми и тупыми когтями мгновенно исполосовали лицо Максима, как будто дикие бешенные кошки, но при всем таком несчастье его очки были удачно задуты с кончика носа на переносицу, что и спасло ему глаза.

В пурге пистолет сразу же затерялся, да и Максим не обратил на него внимания, сосредоточившись теперь уже на захлопывании проклятой двери, словно примерзшей к стене домика, потратив на это гораздо больше сил и крови, в прямом и переносном слове, так как ему пришлось не единожды вывалиться из шлюза, вырываемому оттуда полощущейся на ветру, как парус, дверью, который, оказывается, все-таки значительно оберегал от «снежных кошек», не давая им в тесном помещение развернуть во всю красу и с чувством свои когти, с толком, с расстановкой поточить их о кстати подвернувшуюся небритую рожу.

Наконец, дверь была закрыта, пистолет утерян, лицо окровавлено, морда перекошена, мышцы натружено болели, на лбу наливалась шишка, поставленная напоследок вредной дверью, а плащ как-то подозрительно треснул на спине. Вика с интересом посмотрела на его физиономию, но ничего не сказала, устраиваясь поудобнее на более-менее сохранившемся сиденье, которое она для большего комфорта укрыла своим пальто и теперь могла не бояться порвать чулки и платье о подлую алюминиевую заусеницу. Оружия и компьютера при ней не было, и вообще она производила сегодня странное впечатление своей хрупкостью и незащищенностью, как будто обычная очаровательная женщина, хоть и слишком тощая, на чем, в общем-то, и строился весь план встречи дорогих гостей.

Вика задрала ногу на ногу, съехала по спинке чуть ли не в лежачее положение, подставляя свету и пару ажурную кайму чулок, и, устремив взор куда-то вправо и вниз, раздумывала о чем-то важном. Потом она разворошила аккуратно уложенное пальто, извлекла из кармана плеер, вставила в ухо наушник и принялась перематывать туда-сюда кассету в поисках нужной мелодии, оглашая помещение до дрожи противным визгом моторчиков и скрипом ленты, удивительно громкими для столь незначительного механизма.

Максим выбрал себе место на другом конце ряда, точно над дырой в трубе парового отопления, кулаком вбил самые опасные заусенцы в седалище, снял плащ и обнаружил, что худшие предположения подтвердились — от воротника до шлицы его украшала загзагообразная дыра, в отличие от подобных прорех образовавшаяся отнюдь не по шву, что затрудняло как починку, так и восстановление эстетического вида латанного перелатанного одеяния, побывавшего в таких переделках, после которых, по идее, не сохраняется ни сама одежда, ни тот кто ее в тот момент носит.

Живучесть самого Максима сказалась не лучшим образом на его гардеробе, ведь вещи не приспособлены жить так же долго и в таком же темпе и разнообразии жизни, но ему ужасно подходил этот широкий и относительно крепкий балахон, из-за чего он всегда носил с собой моток ниток и иголку, предназначенные для таких вот экстремальных случаев.

Максим снял с себя все навешенное на теле оружие, дабы ни одна железка не отвлекала от столь деликатного дела, и свалил арсенал грудой позади сиденья, отчего теперь над ним нимбом возвышалась скорострельная, разрывная и многозарядная смерть, словно уши зайца из цилиндра неопытного фокусника, и пришлось потратить еще насколько минут, устанавливая и раскладывая пистолеты, автоматы, пулеметы, гранаты и метательные ножи более компактно и удобно, после чего он мог свободно дотянуться до каждой боевой единицы и извлечь ее из-за спины в одно короткое мгновение. Как фокусник.

Помятый бронежилет снимать не стал, и поэтому выглядел достаточно странно, будто рыцарь на привале — хэбэшная оболочка изжеванных пластин истлела прямо на теле Максима, так как он не баловал себя частым раздеванием, предпочитая находиться в полной боевой готовности в любое время дня и ночи, и они, пластины, теперь держались лишь на внутреннем каркасе, полностью имитируя побывавшую в столетней и сразу же в тридцатилетней войнах стальную кирасу, хозяев которой неоднократно рубили двуручными мечами, затаптывали конницей, попадали чугунными ядрами и скидывали со стен крепостей.

Максим выковырял из кармана поддетой под бронежилет рубашки, которую, кстати, тоже не злоупотреблял снимать, и если износ ее нательной части по понятным причинам было невозможно оценить, то рукава демонстрировали столь живописные прорехи, не столько скрывая, сколько обнажая немытые мускулистые руки с чугунными бицепсами, причем судя по их цвету (рукавов, а не бицепсов), несложно было предположить, что они являются единственной более менее сменной частью Максимова гардероба, ибо их клеточка ни в коей мере не подходила к однотонной серости остальной рубашки; так вот, он выковырял оттуда большой моток черных ниток, проткнутых устрашающих размеров закопченной иглой, которая при желании могла легко превратиться в опасное оружие, отмотал от него необходимых пару метров, которых по его мнению могло вполне хватить для грубого и быстрого сшивания плаща, вгрызся в нить крепкими зубами, заскрипев ими не тише Викиного магнитофона, засунул остатки клубка в карман, долго примеривался, щурясь сквозь черные очки, к игольному ушку, одним точным движением попал в него обмусоленным концом нити, что неудивительно, учитывая его чудовищные размеры, разложил поудобнее плащ у себя на коленях, отчего воротник устроился на животе, а низ возился по полу, и Максим умудрился встать на него грязнейшими говнодавами, чего до поры до времени не заметил, и принялся втыкать иглу в плотную ткань, словно нож в тело врага, и с теми же результатами — из плаща не лилась только кровь, а величина дыр, остающихся после ударов, и звук разрезаемой одежды полностью соответствовали нападению на мирного гражданина убийцы-маньяка с мясницким тесаком.

Между тем Вика нашла нужную мелодию, выдернула из уха наушник, врубила магнитофон на полную мощность, оказавшуюся опять же удивительно большой для столь маленького приборчика, и внутренности зала ожидания, до сих пор наполненные лишь звуками портняжьего мастерства Максима, шипением пара, капелью воды с потолка и бульканьем фонтанчиков из лохматых труб, огласились ритмичной румбой, что выглядело совершенно дико, но поразительным образом дополняла колоритную картину встречи дорогих гостей — рыцарь на привале, чинящий попону своей лошади, почти скрытый клубами дыма, как будто он по рассеянности или от холода присел задом точно в костер, сексапильная дамочка, с невинно-удивленным взглядом крысеныша, впервые взглянувшего на свет божий, и задравшимся чуть ли не до пояса крошечным платьицем, открывавшим живописный вид на белую полоску кожи между ажуром черных трусиков и чулок, вызывая у мужчины не столько желание, сколько успокоение от того, что под юбкой не прячется какая-нибудь скорострельная базука и можно спокойно полюбоваться на хорошенькую девушку, не хватаясь судорожно за пистолет и не ожидая подлого выстрела куда-нибудь в область затылка.

Вика сначала притоптывала в такт музыке своими зашнурованными высокими ботинками, основательностью и неизносимостью напоминающие макимовы говнодавы, но более изящные и не портящие эстетический вид тощих (или стройных) ног, потом принялась прихлопывать ладошами, ерзать попой по шелковому подкладу расстеленного на стуле пальто, качать головой, улыбаться, потом задрала и задрыгала ногами, активнее задвигала острыми локтями, затрясла шапкой волос; глаза заблестели, в них заплясали огоньки, и, в конце концов, не выдержав зажигательности ритмов, Вика соскочила со стула и принялась отплясывать по всему залу, в одиночку, совсем не нуждаясь в партнере.

Максим поглядывал на нее из-за завесы пара поверх усеянных крупными водяными каплями очков, не отрываясь от своего важного дела, и, нечего не понимая в танцах, все-таки признавал, что Вика смотрелась великолепно, хотя и не соответствовала никаким канонам как по телосложению, так и по танцевальному рисунку. Какой-то намек на румбу здесь, наверное, можно было усмотреть, но только если ты имел хоть какое-то представление о ней, а ежели не имел, то почему-то возникала аналогия с шаманским камланием, индейским боевым танцем и комплексом гимнастики неизвестной школы, которые девушка потрясающе нанизывала на мелодию, как на серебряную проволоку нанизывают жемчужины, полностью скрывая ее блестящим перламутром и изгибая таким образом, каким было необходимо для воплощения замысла ювелира.

Теперь музыка подстраивалась под плавные движения рук, бедер и ног, она послушно замедлялась и так же послушно увеличивала темп, в ритме проступали и тут же исчезали не столько возбуждающие, сколько гипнотизирующие тона, откровенно сексуальные движения набравшей откуда-то пухлости попы и живота сменялись холодной и медленной гибкостью плоскогрудой змеедевы, аромат любви и страсти перебивался ядовитыми флюидами, вместе с тем намекавшие на не менее сладостную смерть, и Максим поймал себя на том, что глаза его прилипли к Вике, для чего он незаметно для себя завел их под самый лоб, так что мышцы глазных яблок мучительно заныли, помогая стряхнуть очередное наваждение, и ему пришлось оторваться от напарницы, но он не успел даже посмотреть на дело рук своих, так как уставшие глаза протестующе закрылись, а разум чисто рефлекторно почти провалился в хорошо обжитую яму сна, если бы пошедшая не туда, куда нужно, игла, не воткнулась вместо плаща в беззащитную ладонь, так что Максим сразу же проснулся и отдернул руку, при этом, опять же чисто рефлекторно, потянувшись к куче оружия, разложенного за спиной.

Черный безобразный стежок шел криво даже относительно зигзагообразной прорехи, собирал уродливые складки, торчал плохо натянутыми петлями, несколько раз завязался в большие узлы, но Максима он полностью удовлетворил. Он лизнул уколотую и зудящую, как от укуса комара (размером с собаку), ладонь, но язык наткнулся на неприятно шершавую, негигиеничную, лоснящуюся от грязи замшу, ставшую из желтой черной, и Максиму долго пришлось отплевываться, чтобы избавиться от гадостного ощущения во рту, а когда слюна кончилась, то и просто соскребать с языка въедливые частицы пальцами, так что тот в конце концов распух, заболел и потерял вообще всякую чувствительность, но Максима это устроило и он зажал его между зубами, что, как он считал, должно было утихомирить боль. Кончик языка выглядывал между зубов, придавая Максиму вид здорово раскормленного дауна, тем более что очки скрывали глаза, а царапины на лице и клубящийся пар странным образом только подчеркивали эту иллюзию.

В то же время дверь шлюза распахнулась от мощного толчка и даже встроенная гидравлика не спасла ее от сильнейшего столкновения со сложной системой труб, ветвящихся как раз около входа, из-за чего некоторые из них прогнулись, тонкая обшивка пошла трещинами, места спайки расклепались, оттуда ударили новые гейзеры, окончательно заклубившие зал ожидания, и под аккомпанемент Викиной музыки, шипение пара и воды в помещение вошли долгожданные гости.

Максим и Вика, как оказалось, не слышали шума вертолета, доставившие клиентов, то ли из-за рева ветра, то ли из-за румбы, то ли просто от невнимательности, но это мало что могло изменить — в любом случае план пришлось менять на ходу, импровизируя и дурачась. Вика продолжала танцевать, Максим застыл с маской дебила на лице, но на него и так не обратили особого внимания, лишь профессионально мазнув по разнагишавшейся, безоружной, заржавевшей фигуре Железного Дровосека, а потом удивленно и восхищенно сосредоточившись на кружащейся девичьей фигурке.

Процессия продолжала мучительно долго втягиваться в дверь, как длиннющая, плотно позавтракавшая и пообедавшая змея, молчаливо и увесисто играя мышцами, бряцая оружием, сверкая компьютерными терминалами на глазах, покачивая чудовищными складками жирной плоти, свиваясь кольцами на небольшом пространстве между шлюзом и проходом в подъемник, уплотняясь, наливаясь, набухая уже как пиявка, так что еще через несколько секунд она бы лопнула, хаотично растекаясь по железной емкости, теряя все свое тактическое преимущество, но тут, гремя оружием, цепляясь за стулья и трубы свисающими с пулеметов, как уши спаниелей, лентами с зелеными кончиками трассирующих пуль, не забывая водить из стороны в сторону дулами, раструбами, излучателями, выставив вперед колоссальный живот-дирижабль, поддерживаемый широченным кожаным ремнем, защелкнутым на большой амбарного типа замок, и толстыми резиновыми помочами, вырезанными, судя по оставшимся рубчикам, из протектора от грузовика, с настолько широкими брюками, что развевающиеся штанины занимали чуть ли не все пространство между рядами стульев, квадратными бахилами на ногах, сильно смахивающими на ступни гиппопотама, удав-телохранитель устремился вперед, не отрывая глаз — маковых зернышек от Вики, потрясая восторженно разлегшимися на плечах щеками и потея таким крупными каплями пота, что в них можно было захлебнуться.

Процессия под музыку и в ритме румбы приближалась к Вике, шлюз к этому времени захлопнулся, и все должны были быть в сборе, хотя в толпе нельзя было сразу же определить тот центр кристаллизации, ту ось, вокруг все крутилось и на который все осаждалось, и это было разумно, так как времена крутого выпендрежа прошли, все имели зуб на всех, красивые вещи и бронированные машины вызывали не столько уважение, сколько ничем больше не сдерживаемое желание врезать по ним из пушки, и поэтому первой заповедью «сыночка» было: затеряться в толпе, желательно себе подобных, что опять же не составляло труда, ибо даже последний идиот вполне гармонировал с ним блеском интеллекта, лежащего на его благородном, низком, заросшем шерстью лбу.

Впрочем, разбираться с этим было некогда ни Вике, ни Максиму, вернувшемуся к шитью, решив наложить на плащ еще парочку швов в наиболее прорехоопасных местах, так сказать, соломку подстелить, и теперь он решал трудную задачку из области сопромата, качественно вычисляя критические области, их местоположение и геометрию. Первой же мыслью у него было внимательно осмотреть подмышки, но он понял, что опоздал и намного — там красовались такие махровые дыры, что никакие швы их бы не заделали, только — заплаты из родственного материала, с которым опять же возникали свои проблемы — такой плащ у Максима имелся в единственном экземпляре, а копаться на помойках в поисках аналогичной продукции не хотелось.

Вика целиком погрузилась в музыку, темп которой стал убыстряться, девушка тяжело дышала широко раскрытым ртом, мокрое платье плотно облепило ее фигуру, отчего сквозь тонкую ткань стало легко разглядеть все Викины анатомические и гардеробные подробности, движение мышц живота и бедер, отсутствие лифчика (да и на кой он ей?) и оружия, еле заметную полоску трусиков, что полностью пригасило какое-либо ощущение опасности, готовности дать немедленный отпор вооруженному до зубов врагу, до последней капли крови драться за жизнь подопечного, подчиняясь принудительному психо- и хемиокодированию, и руки телохранителей облегченно расслабились, в ушах их гремела румба, превращая адреналин в тестероны, автоматы и пистолеты немножко повесили носы от слабого разочарования в ситуации, оказавшейся простой, как капсюль, их холодные железные спины запотели, согреваясь в теплом, относительно улицы и неба, оказавшихся во власти мороза и урагана, помещении, пар исподволь проникал в микросхемы терминалов, разъедая золотые контакты каким-то таинственным реагентом, загадочно оказавшимся в обычной воде, в результате чего по яркому, контрастному, черно-белому миру пошли небольшие помехи, неслышимые человеческим ухом сигналы, вплетенные в Викину музыку, подавали идиотские команды и подсаживали стелс-вирусы в программы сканирования, и компьютеризированные бойцы раздраженно застучали пальчиками по аппаратным блокам, завертели насекомоподобными головами, но было уже поздно.

Толстяк, как главное стратегическое оружие, продолжал шествовать впереди толпы, раздвигая пузом воздух и пар и взгоняя перед собой нечто вроде ударной волны, распушившей Викины волосы, в руках у него был малоизвестный гибрид скорострельного пулемета с гранатометом, как и всякая подобная эклектика — вымученный уродец с расположенными друг под другом разнокалиберными дулами, в одно из которых можно было затолкать пресловутую репку из сказки, а в другой — морковку из ее ненаписанного продолжения, живописно украшенный двумя коробами сверху и снизу, которые, если не приписывать анонимному конструктору особых интеллектуальных способностей, должны были представлять магазины, что окончательно превращало эту железяку в квазимодо своего рода-племени, к тому же столь чудовищный гаджет должен был весить невероятно много, что окончательно превращало его лишь в устрашающий декор, колоритно дополняющий хозяина.

Впрочем, толстяку вообще не стоило давать оружия в руки, — предназначение его было совершенно другим и, собственно, из-за этого Вике и Максиму пришлось на ходу переделать план, который превращал девушку в основную ударную силу, на которую и возлагалась сомнительная честь принять дорогих гостей, а Максим становился лишь пассивным статистом, наблюдающим за тем, чтобы церемония не отклонялась от давно прописанных и утвержденных канонов, чтобы гостей встречал почетный караул, торжественный марш, флажки в руках женщин и детей, черные лимузины и мотоциклетный эскорт.

Когда толстяк приблизился к Вике на расстояние своего «квазимодо», то стало ясно, что девушке придется или запрыгнуть на потолок, или чуть-чуть повисеть на обжигающих трубах парового отопления, пропуская телохранителя, если только она не намерена пятиться вплоть до самого подъемника и уже там быть окончательно раздавленной брюхом-прессом, но Вике такая перспектива очень не понравилось, заниматься акробатикой ей не хотелось, скакать, как газель она уже устала, и ей ничего не оставалось, как, прижавшись к мокрой стене, пропустить немного вперед раззявленные глотки пулемета-гранатомета, аккуратно взять его пальцами за цевье и приклад, сделать хитрое движение этим агрегатом, стряхивая с него чуть ли не лопающиеся сосиски пальцев, при этом заехав владельцу очень удачно в пах и пару раз по черепу, что должно было даже самого стойкого евнуха отправить в глубокий нокаут, однако распухшее чудо природы лишь крякнуло, даже не фальцетом, поморгало глазами и сделало почти удавшуюся попытку вернуть обратно любимую игрушку.

Вика не ожидала такой прыти, к тому моменту совсем запутавшись в выступах, курках, магазинах, компенсаторах и прикладах трофея, который к тому же оказался намного тяжелее, чем виделось на самый пессимистический взгляд, пригнув девушку, в отчаянии прижавшую к себе кусок железа, точно родное дитя, почти к самому полу, так что Максим вяло подумал — сейчас она окончательно переломиться, словно тоненькая березка, принявшая на себя удар громадного, чадящего солярой бульдозера, но девушка собралась, отступила на шаг, потеряв хорошую позицию, но выиграв мгновение времени, хватившего на то, чтобы приподнять дуло «квазимодо», наткнуться на спусковой курок и выпустить по толстяку длинную очередь свинцового серпантина, чтобы знал потом как лапать своими окороками беззащитную девчонку.

Пули в клочья разорвали костюм толстяка, резиновые подтяжки бичами свистнули в воздухе, здорово задев кого-то сзади, судя по раздавшимся воплям, пузо выпустило эффектные фонтаны крови, прямо как в старинном фильме ужасов, но это оказалось единственным ущербом, причиненным телохранителю, — вся убойная сила растеклась по чудовищным жировым складкам, пули завязли там, как в болоте, по обнажившейся коже от дымящихся дырок побежали круговые волны, толстяк почесался, набычился и продолжил движение.

Максим слышал о таких чудесах природы, но первый раз видел их в действии, поэтому в нем шевельнулось нечто похожее на любопытство, он воткнул иглу в плащ, приготовившись внимательно наблюдать за схваткой. Вика не впала в панику и не совершила ошибку, бесполезно расстреливая обойму. Она тряхнула мокрой головой, разбрызгивая капли во все стороны, удивительно точно попав в ритм так и не замолкшей музыки, выпучила глаза, оскалилась, сделавшись действительно похожей на разъяренную крысу, подалась навстречу толстяку, втиснула ему в живот пулемет, немедленно полностью утонувший в жировых складках, и титаническими усилиями сдерживая напор телохранителя, отчего на ее тощеньких руках вспухли неправдоподобно большие бицепсы, сделала первый выстрел из гранатомета.

Стойкости толстяка можно было только аплодировать — он с достоинством выдержал взрыв, разворотивший на этот раз ему весь живот, раскрывшийся словно чудовищно крупный бутон орхидеи — цвета слоновой кости с ярко-красными прожилками и крапинками, но при этом не выпустив из себя ни единого осколка, ни одного язычка пламени, лишь отрыгнув изо рта черный клубок дыма, будто Змей Горыныч, мучащийся изжогой.

Кровавый дождь окатил Вику с ног до головы, превращая не столько толстяка, сколько ее саму в жертву мафиозной разборки, но на девушку это также не произвело впечатления, она только сморгнула с длинных ресниц вязкие капельки, сплюнула, втиснула «квазимодо» в образовавшуюся яму и сделала очередной пуск.

На этот раз спина телохранителя взорвалась клочьями пиджака и рубашки, кожи и жира, осколками и огнем, разметая, словно шаром от боулинга, стоящие позади фигуры-кегли; толстяк дернулся, но все еще оставался жив, и даже насажанный на двойное дуло продолжал держаться на ногах, зыркать глазами, обильно потеть и размахивать короткими руками, пытаясь дотянуться до Вики, которой поэтому пришлось отпустить цевье, благо что пулемет-гранатомет теперь плотно застрял в теле, перехватить поудобнее приклад и немножко отступить, чтобы толстые пальцы-сосиски месили воздух как можно дальше от ее тела.

Теперь Вика оказалась недосягаема для пуль телохранителей. Если в первые мгновения они не стреляли, так как не видели что же происходит в районе живота толстяка, какого рода заминка там случилась, заставив его отступать, наступать, вздрагивать, взрываться, выпуская из спины осколочную гранату, то потом стрелять стало совсем уж бесполезно — пули застревали в этом чудовищном ходячем куске сала, метательные ножи намертво увязали в нем, а переносными мортирами и самоходными гаубицами дорогие гости запастись не удосужились.

С другой стороны Вика тоже лишилась свободы маневра и могла лишь немного ворочать в толстяке его «квазимодо», скашивая в узком растворе подвернувшихся людей, пока те не сообразили поприжиматься к стенам, повиснуть обезьянами на трубах, что выглядело бы забавно, если не обращать внимания на выпотрошенные тела тех, кому не повезло вовремя сообразить или не хватило места чтобы укрыться.

К входной двери протянулась кровавая ухабистая дорога, все стены и люди были замызганы красным, что, в общем-то, помогало им слиться с окружающей средой, а Вика прикладывала все усилия к тому, чтобы свободнее двигать пулемет в амбразуре живого дота, но тот, видимо застрял где-то между костей, сдавленный центнерами мяса и жира, и девушке оставалось лишь благодарить судьбу, что толстяк стоял, как колонна, держащая скособочившийся потолок, и если он его не удержит, то такая же кровавая дорожка, возможно более скромных размеров проляжет уже к подъемнику.

Ситуация была патовая. Противники могли сколь угодно долго стрелять друг в друга, тем более первый шок у телохранителей прошел, чудаки с компьютерными терминалами на глазах давно полегли, так и не разобравшись что же с ними случилось и почему реальный мир оказался столь отличным от мира виртуального, психологически высвободив профессионалов пистолета и кинжала от комплекса рабской зависимости от машинных данных, без которых, по мнению киборгов, нельзя и пернуть, в телохранителях взяли верх простые животные инстинкты, умное оружие с мыслящими пулями выброшено, на свет божий вынырнули обычные пистолеты и автоматы, воздух наполнился визгом рикошетов и глухими плюхами попаданий, больше, конечно, в толстяка, от чего его плечи и щеки разлохматились, а голова напоминала червивый гриб.

Вика сжалась в крошечный комочек, стреляя наобум и вздрагивая от новых фонтанов крови, выплескивающихся из появляющихся дыр на груди живого щита, но пули, на ее счастье, оставались в теле толстяка. Периодически в перестрелке наступали передышки, используемые на то, чтобы прокашляться, отплевываясь от попавших в рот частичек плоти и пороха, прочистить обгоревшие глаза от копоти, сменить обоймы, попытаться что-нибудь разглядеть в плотном дыму, бесполезно отыскивая более удобную позицию или путь к отступлению, которых не было, хотя для Вики последнее являлось бы лучшим выходом — показать, что она не будет препятствовать тому, чтобы дорогие гости после окончания официальной церемонии встречи, обмена верительными грамотами и фуршета мирно удалились в ту же дверь в которую они и вошли, — но, к ее большому сожалению, не для того устроен горячий прием — все должны остаться здесь, все до единого.

Поддерживая временные перемирия, используемые девушкой на то, чтобы смочить ладонь каплями воды со стены и протереть разгоряченное лицо, она давала им повод, крохотный шанс на то, что они смогут договориться, что они мирно разойдутся, что в пулемете рано или поздно кончатся патроны и гранаты, и поэтому дорогие гости не предпринимали особенно отчаянных и геройских деяний, на которые решаются только в безвыходной ситуации, пролагая путь к спасению исключительно собственными жизнями.

Черная королева загнала белых слонов, офицеров, пешки и скрывающегося под неизвестной пока личиной анонимного белого короля в угол доски, неторопливо скакала с клетки на клетку, огрызаясь и пугая вражеские фигуры, уклоняясь от офицерских шпаг, лошадиных копыт и крепостных орудий, однако своими, казалось бы хаотичными, действиями и ходами вырисовывая гармоничный, тонкий, неотразимый рисунок смерти. Сейчас уже было не до церемоний, когда сначала приходилось уничтожать второстепенные фигуры, а уж потом потрошить короля, сейчас не было дела и до правил, когда требовалось есть врагов по одиночке, тщательно записывая шаги и виновато улыбаясь расстроенному гроссмейстеру. Пора сделать решающий ход, смести всех и вся со своей и только своей доски. Но для этого пришлось пожертвовать собственным королем, что уже не смотрелось вопиющим нарушением правил.

Дождавшись относительной тишины, Вика уперлась босой ногой (туфли потерялись в суматохе боя) в живот толстяка, выдернула раскаленный «квазимодо» из уютной, обжитой дырки, попутно вытаскивая оттуда какие-то части человеческого организма, упитанному телохранителю не нужные; в воздухе распространился сильный запах поджаристой свининки, толстяк неправдоподобно быстро сдулся, оплыл восковой свечой, ноги его втянулись в тело, плечи расползлись широким треугольником, голова окончательно исчезла в складках жира, живот удобными ступеньками расстелился перед девушкой, и Вика мгновенно оказалась на господствующей возвышенности.

Дорогие гости не ожидали такого подвоха со стороны толстяка и ничего не успели предпринять в ответ, да и что они могли сделать против легконогой девушки, очень просто ворочающей казалось бы неподъемный «квазимодо» из стороны в сторону, как будто он сделан из папье-маше, что однако не помешало ему свинцовой тряпкой размазать уцелевших по стенкам, одновременно сшибая устоявшие до сих пор трубы и выпуская на волю зажатую в них водную стихию, с восторженным ревом покинувшую железную тюрьму водопроводов и отопления и так же стихийно наводя в зале ожидания некий порядок, смывая плоть и кровь в появившиеся от разрывов гранат большие рваные сливы.

Вода быстро наполнила помещение, розовея от крови, дошла до Викиных лодыжек, заставив девушку перебраться с окончательно превратившегося в тонкую лепешку толстяка на ближайший стул, — отопительного кипятка не хватало на то, чтобы согреть всю извергаемую трубами воду, и она оказалась ледяной.

Максим, наконец, разобрался с плащом, попытался его напялить на себя сидя на месте, но тут вспомнил о сваленном за спиной оружии, буквально выудил его из моря разливанного, стряхивая воду и протирая рукавом все того же плаща, нацепил металлолом, попутно запихивая совсем расшатавшиеся кевларовые пластины бронежилета в изорванные карманы, потом встал, не обращая внимания на воду, добравшуюся ему до колен (искусственных сливов не хватало и если не поторопиться, то всех в скором времени зальет с головой), встряхнул плечами, утрясая арсенал, осторожно надел свою латаную-перелатаную тряпку и побрел к Вике, при каждом шаге зачем-то вытаскивая полностью из воды ботинки, с которых вниз обрушивались красивые розовые водопады.

Он как громадный жук, чья некогда блестящая, с прозеленью спинка давно поблекла в преддверии холодов, до которой он дожил каким-то чудом, пережив и перелетав своих сородичей, лишившись всякого смысла своего существования и бредя туда, куда глядят фасеточные глаза, нисколько не заботясь о своей безопасности, выполз из плотного тумана, так и не замеченный полегшей ратью, и теперь мог более подробно рассмотреть место встречи.

Максим застал Вику в самый пикантный момент — она снимала трусики, и он имел сомнительное счастье в очередной раз лицезреть ее тощее тело с проступающими ребрами, отвисающие под собственной тяжестью вишенки сосков, тонкие ноги, хотя и прямые, но из-за промежутка между ними, не заполненного девичьей плотью, создающие обман зрения, наделяя их некой иллюзорной кривизной. Замызганное платье плавало в воде, туда же полетели окровавленные кружева и Вика, морщась, уселась голой задницей на острую спинку стула и требовательно протянула вперед левую ногу с неопрятно спущенным чулком, украшенным столь обширными дырами, что черный нейлон как-то затерялся среди них.

Максим понял свою задачу, содрал тряпку сначала с этой, а потом и с другой ноги парой лихих движений, причем во всей этой сцене имелось не больше эротики, чем в предыдущей серии избиения дорогих гостей. Вика кивнула, пошарила рукой, для равновесия дрыгая ногами, и отодрала от задней стороны спинки стула объемный черный пакет, в котором оказались большое махровое полотенце, белье, теплый комбинезон и кобура с пистолетом. Пока она вытиралась насухо, влезала в трусы и комбинезон, подвешивала в районе аппендикса пистолет и несколько раз выхватывала его из кобуры, проверяя точность установки ремней, Максим пытался визуально отыскать хоть одно уцелевшее тело.

Все оказалось тщетно, да не стоило и зрение напрягать, так как Вика сработала основательно, можно сказать — педантично, тем более без его помощи — все, что условно отнесилось к корпусу и конечностям, перемешалось в единой братской могиле, напоминая содержимое банки с консервированными цыплятами, зато все головы сохранились практически в неприкосновенности, валяясь на дне импровизированного водоема, к тому времени окончательно очистившегося от крови и ставшего изумительно прозрачным, словно в экзотических морях, отчего эти головы напоминали своеобразных моллюсков с хищно распахнутыми ртами и выпученными глазами, если, конечно, когда-либо существовали такие чудовища.

— Ну, и как мы теперь его найдем? — спросил Максим в воздух, в общем-то и не обращаясь ни к кому определенно и не ожидая, что гордая Вика ему ответит, ибо это так же было только ее дело, и если подходящей головы она прямо на месте не идентифицирует, то потащит их на себе все, но она почему-то все же соизволила замычать, забулькать, а когда он обернулся выяснить причину столь своеобразной реакции, то обнаружил девушку стоящей в напряженной позе с вытянутыми руками, сжимающими пистолет, и готовую в любое мгновение прыгнуть.

Булькали и мычали останки того толстяка, которые прекрасно сыграли роль долговременной огневой точки, а потом превратились в господствующую высоту, чтобы затем окончательно сдуться, как лишенный воздуха резиновый шарик. Максим достал штык-нож — наверняка Вика захочет забрать и эту голову, хотя бы в качестве памятного трофея, так как ясно было, что это явно не их клиент, и подошел к мычащей и булькающей куче, иначе и нельзя назвать, поразительно во что может превратиться обычное человеческое тело, пусть и чудовищно толстое.

Вика приблизилась с другой стороны, щеголяя предусмотрительно захваченными высоченными сапогами, достающими ей чуть ли не до пояса, убрала оружие и наклонилась над головой толстяка, немного возвышающуюся над водой тем, что когда-то являлось носом и ртом, а теперь уж точно представляющими налившуюся кровью, нежную мантию моллюска, шевелящуюся от еле заметного дыхания и попыток что-то сказать разнесенным пулями ртом, полным осколками белах зубов, перемешанных с нежным фаршем из языка. Максим последовал Викиному примеру, но так как бронежилет и вооружение не позволяли ему сгибаться с особой легкостью, он присел на корточки, то ли забыв о существовании воды, то ли не обратив внимание на то, что его зад глубоко погрузился в водную стихию, а ведь им еще предстоял выход на улицу, на мороз и ветер и, следовательно, его там ожидало еще одно захватывающее приключение.

В бульканье и мычание нельзя было разобрать ничего путного, но Вика почему-то медлила, не давая команды прекратить мучения несчастного, и Максим от нечего делать принялся бездумно резать ножом его толстенное плечо, вычерчивая нечто похожее на крестики-нолики. Отвлеченность ему помогла — как порой понимаешь корявый почерк, если не особенно вникаешь в смысл каждого слова, так и сейчас бульканье принимало осмысленную форму, мычание выстраивалось в слова, точнее даже не в слова, а только в два слова, очень простых и очень знакомых, но которые они никак не ожидали услышать в зале ожидания, превратившегося на какое-то время в бойню, от кого-то третьего, не входящего в Общество. Два слова. Два имени. Вика и Максим.

Работа им теперь предстояла грязная, тонкая, нудная и малоаппетитная. Это не из пулемета по живым людям палить. Особых навыков владения ножом ни Максим, ни Вика не имели, вернее, не имели в том смысле, что им до сих пор не доводилось упражняться в свежевании и скальпировании, так как все это являлось чересчур тонким искусством, а от них по службе требовалось что попроще — умело нанести удар, незаметно дернуть рукой и перерезать сонную артерию, или одним взмахом снести голову с плеч обычным кухонным ножом. Они поймали себя на том, что смотрят в глаза друг друга с тайной надеждой — кто-то напротив возьмет на себя гадкий, но необходимый труд, от которого, тем более, зависела чья-то жизнь.

Из членов Общества они знали только троих, включая и себя, работали так же исключительно тройкой, и до сего времени считали, что только они являются его действительными членами, поэтому никак не ожидали услышать от кого-то еще свои имена, что, в общем-то, свидетельствовало о принадлежности толстяка с прорехами к их компании. Максим ни в чем не считал себя обязанным Вике, но так как нож уже находился у него в руках, а девушка имела только пистолетом и искать другое режущее оружие, копаясь в останках, не хотелось, да и не было времени, то пришлось отстранить Вику от тела и самому приступить к первой части операции — срезанию с толстяка костюма, рубашки и нательного белья.

Вика не возражала и принялась в полной задумчивости бродить по мелководью, вынимая и загоняя обойму в пистолет. В гулкой тишине издаваемый лязг звучал особенно громко и гулко, отражаясь от железных стен и порождая мелкие волны по воде, не очень способствуя сосредоточенности и точности надрезов, но Максим не делал Вике замечания, поглощенный решением сложнейших топологических задачек. На костюме он сразу же и запнулся — тот оказался настолько обширен, необъятен, отягощен всяческими складками, кармашками, дырками, прорехами, непонятно для чего предназначенными швами в самых неожиданных местах, и имел столько слоев материи, розового подклада, сеточки, корсета, что нож порой запутывался в этом бедламе, хотя обычно резал все споро и без нареканий, но здесь, снимая слой за слоем, он почему-то оказывался в подобных местах, как будто в процессе препарирования стальное лезвие изгибалось, словно резиновое, извивалось змеей, делая все возможное для того, чтобы или продлить свое собственное удовольствие от распаковки тела, или боясь поранить его, для чего и отклонялось от наиболее опасных направлений. Максим намокал со всех сторон — мокрота с задницы поднималась все выше и выше, доходя, как он чувствовал, уже до пояса, а обильный пот дождем падал со лба, висков и щек на грудь, так что расширяющийся черный воротник грозил соединиться с такими же пятнами, расползающимися из подмышек.

Распоров костюм на столь мелкие клочки, что они усеяли окружавшую их воду, как опавшая ивовая листва, и теперь было просто невозможно представить, что они когда-то представляли собой единое целое, Максим добрался до рубашки в полосочку, инкрустированную множеством пластмассовых желтых и красных сердечек с разнообразными женскими именами, которые, вероятнее всего, входили с ней в единый комплект, ибо невозможно было представить столь активную сексуальную жизнь столь, мягко говоря, обширного человека, если только, конечно, он попросту не давил своих возлюбленных, как тараканов, и эти талисманы свидетельствовали не об амурных побед, а являлись нечто вроде насечек на прикладах охотничьих ружей.

Пуговиц на рубашке не обнаружилось, добавляя загадочности к облику толстяка — как, спрашивается, он ее одевал и стирал, что являлось отнюдь не праздным Максимовым интересом, ведь он сам был не прочь приобрести такую оптимальную нательную конструкцию, избавляясь от соблазна поменять изношенное на более свежее, или вышедшее из моды на более современное, и если со стиркой толстяком своей рубахи еще можно было что-нибудь предположить, например, он забирался в рубашке в ванну и натирал ее хозяйственным мылом под холодной водой, заодно обмывая и тело, то с втискиванием колоссального живота в подобный предмет с таким узким горлом, в котором с трудом помещалась даже шея, могли возникнуть трудности, и здесь явно использовались возможности нуль-транспортировки и прочего изменения геометрии окружающего пространства.

С некоторой жалостью Максим расправился и с рубашкой, отправив сотни сердец в одинокое плавание, всех этих Валей, Наташ, Лен, Тань, Марин, Оксан, Олесь и прочих Тамар, которые то ли живы, то ли никогда в природе не существовали. Вика ради интереса поискала среди них свое имя, перебирая пестрые клочки, но сердец оказалось так много, что она с сожалением бросила это занятие, припрятав лишь на память наиболее ей понравившееся имя, которое однако для Максима осталось тайной.

Он освободил тело от остатков майки и наконец-то полностью обнажил чудовищную складчатую гору сала, которая сложилась столь оригинально, что после снятия одежды, как единственного атрибута, который определял принадлежность ее к роду человека разумного, было затруднительно признать в ней человеческие останки, к тому же еще относительно живые (Максим уже отчетливо улавливал ее слабое дыхание). Дальше дело пошло намного медленнее. Слона приходилось «есть» по очень маленьким кусочкам и желательно осторожно, не причиняя ему боли, срезая платы розового сала с тонкими слоями мяса, натыкаясь на засевшие там пули, даже еще и горячие, на кости внешнего скелета, молотые перемолотые, требующие предельного внимания, чтобы, не дай Бог, о них не порезаться.

Толстяк все больше и больше напоминал выброшенный морем на берег объеденный хищными рыбами труп неизвестного чудовища, становился все более отвратным, из-за чего Вика предпочла больше не любопытствовать, стоя над Максимом, и отошла в дальний конец зала ожидания, но, тем не менее, дыхание оперируемого становилось все увереннее, не таким прерывистым, и даже заметнее были движения грудной клетки, с которой свалился неподъемный груз фальшивой плоти, нафаршированной свинцом и пластиком, очень натурально играющим роль человеческих костей.

Но самое обидное заключалось в том, что все старания Максима в конечном счете оказались ни к чему. С каждой минутой то, что он резал, становилось все податливее, расползалось, как громадный кусок птичьего молока, ноздреватостью напоминая хороший сыр с громадными дырками, и нож здесь уже был излишен, можно просто сгребать розовую массу прямо в воду, где она легко плавала пеной от шампуня, разве что не благоухая, а здорово пованивая, но не каким-то там разложением, гниением, а чем-то, напоминающим касторку.

Заключенное в теле толстяка волшебство подходило к концу, часы приближались к двенадцати, глупый принц упрямо продолжал орудовать ножом, а его отвергнутая партнерша бродила по углам и угрюмо гремела обоймой, но вот наступил долгожданный момент, на который никто не обратил бы внимания, если бы в это же мгновение птичье молоко, сыр, пена не рассыпались в летучий прах, подхваченный еле ощутимым сквозняком и развеянный по залу, а знакомый голос сказал Максиму:

— Из тебя получился бы отличный мясник.

На Павле Антоновиче оказался предусмотрительно надет водонепроницаемый комбинезон, явно из того же ателье, что и у Вики, но более строгого покроя, с большими ярко-зелеными пуговицами с торчащими из их середины рыжими кисточками, нашитыми по поясу черными карточными мастями, очень эффектно смотрящихся на ослепительно желтом одеянии, обтягивающим череп капюшоном с двумя пампушками, висящими на разной длины шнурках, и нарисованными по бокам громадными ушами.

С непривычки Максим и Вика впали в ступор, причем их нокаутировал не столько deus ex mashina в лице шефа, сколько его клоунский наряд, освещающий зал ожидания не хуже ртутного прожектора, от которого слепило, и Максим рефлекторно подвинул очки на переносицу, а Вика с расширившимися слезящимися глазами, как будто в них насыпали совок песка, замедленно хлопала левой рукой по несуществующему карману, а правой громко щелкнула предохранителем.

Все еще сидящий в воде Павел Антонович отогнал от себя ладошками обрывки костюма в предыдущей реинкарнации толстяком, став похожим на плещущегося в обычной домашней ванне старикана, сгоняющего хлопья грязи, покрывшие поверхность воды, к сливному отверстию, кряхтя поднялся, осмотрел себя, встряхнулся, сбрасывая капли, и, как фокусник, достал из-за пазухи длинный черный чулок, очень смахивающий на те, которые Максим содрал с Вики. На шефе не было ни царапины. Видимо Павел Антонович знал секрет знаменитого фокуса с распиливанием женщины и прочие его вариации.

— Что вы на меня так смотрите? Не в цирке, работать надо, — буркнул он и кинул чулок Максиму, который не соизволил и рукой пошевелить, чтобы его поймать, отчего кружевная тряпка шлепнулась ему в лицо, скользнула вниз и повисла, зацепившись за пуговицу, и вся сцена напомнила то ли эпизод соблазнения из эротического фильма для геев, то ли сцену ссоры оттуда же.

— А второй? — робко спросила Вика, приходя постепенно в себя, все еще с дрожью вспоминая, как стреляла сквозь любимого шефа, пусть даже и в клоунском одеянии.

— Это для материала, глупенькая, — зловеще-ласково ответил Павел Антонович, и на ближайшие несколько часов запас слов иссяк.

Теперь они больше походили на грибников или скорее на сборщиков трюфелей, учитывая относительную похожесть «трофеев» на эти самые трюфели, никем никогда не виденные, и то, что «материал» раскатился по всему залу ожидания и приходилось бродить по нему, разбрызгивая никак не уходящую воду, заглядывая во все углы и закоулки.

Урожай был хорош, чулок споро наполнялся, угрожающе раздуваясь наподобие объевшегося удава, продолжающего тем не менее, глотать дармовую еду, после чего у него неизбежно наступит заворот кишок или его просто разорвет по швам, но иного выхода не имелось — чулок являлся единственным вместилищем, а попытки Вики отыскать в воде свое бывшее рванье к успеху не привели, так как один ее чулок уплыл в неизвестном направлении, другой, застрявший в окончательно забившемся сливе, состоял из одних дыр, а в нашедшиеся трусики нельзя запихать и помидорины, настолько их хозяйка была узка в бедрах.

Между тем Павел Антонович не оставлял надежды все-таки распознать дорогого гостя и внимательно осматривал каждую находку, заглядывая им в глаза, словно терапевт, ставящий диагноз, задирая губы и оттягивая уши, откладывал те, которые, по его мнению, однозначно не подходили, на стул, а те, в которых он сомневался, запихивал в чулок, но потом, подвигав задумчиво бровями, складывал туда же и отбракованные.

Наконец урожай был полностью собран, упакован, верх чулка завязан неряшливым узлом из которого торчали случайно прихваченные белые волосы, и длинный толстый стручок положен опять же в воду, которая все же постепенно убывала, уже не доходя и до половины бугристой сосиски.

Человечки перед дорогой присели, причем Павел Антонович присел прямо на викин магнитофон, испуганно вскочил, почувствовав под собой ломкую поверхность, повертел у носа расползшийся корпус с торчащими проводками и пробегавшими между ними искорками, покосился на «сосиску» и сунул машинку Максиму. Максим, не сообразив, что тонкий механизм почил в бозе, все же попытался его включить, что удалось не сразу, так как расколотая кнопка никак не хотела лезть в паз, но сильный палец ее расплющил, и магнитофон неожиданно заработал, то есть на нем зажглись индикаторы, остро запахло горелой изоляцией, завыли моторчики, пытаясь прокручивать искореженную кассету, так и не поддавшуюся на их усилия, а из динамика донесся предсмертный хрип окончательно загубленного механизма.

Со шлюзом снова начались приключения. В него во время перестрелки попало несколько пуль, причем так удачно, словно кто-то целенаправленно стремился положить их кучно как раз в гидравлику, расплющить провода и выпустить из системы всю кровь, из-за чего запаковывающий и распаковывающий атомное убежище механизм совсем обездвижил и даже более — намертво застопорился, не поддаваясь на потуги Максима, Вики и Павла Антоновича, скопом ухватившиеся за медное колесо и страшно мешавшие друг другу, повернуть его хотя бы на одну угловую секунду.

И главная беда заключалась не только в том, что по неопытности или из-за кромешной тьмы в шлюзе они пытались вертеть колесо совсем в другую сторону, а в том, что оно действительно заклинилось, и если они не найдут способ отсюда выбраться как-то еще, то им придется или здесь зимовать, или спуститься вниз и там принять небольшой бой с теми товарищами, которые все еще надеются встретить дорогих гостей, может быть даже в наивной надежде первыми собрать урожай дорогих голов и золотых мозгов.

Естественно, не в бое дело, благо их умения, выдержки, вооружения хватило бы на то, чтобы выиграть локальный конфликт с применением орудия массового поражения, но вот что при этом делать с золотыми мозгами, которые явно не выдержат еще одной потасовки и превратятся в то же, во что уже превратились их ненужные тела, которые когда-то так любили поесть, попить, поваляться в кроватях с женщинами или мужчинами, поездить на мощных машинах, пострелять по богатым идиотам, понавешать на себя золото, камни, оружие, окружить нежное вместилище пороков, злобы, ненависти ватагой телохранителей, надеясь, что такое времяпрепровождение продлится вечность. Теперь они избавились от бремени земного существования, наверняка став намного счастливее, и отныне не будут возражать против столь утилитарного использования их бывших принадлежностей.

Вика, потирая придавленную мужскими плечами руку, пошла обратно в зал в поисках альтернативного выхода, и через несколько минут оттуда донеслись звуки взрыва, уши заложило от ударных волн, а воздух наполнился такой вонью, что Максим и Павел Антонович, поначалу решившие броситься на помощь Вике, отражающей в гордом одиночестве вражескую атаку, тотчас же передумали и с удвоенной энергией ухватились потными, соскальзывающими руками за ненавистную медную сосиску, еще раз рванули ее (уже в правильную сторону), втайне надеясь, что железяка сжалится над их усилиями и все-таки повернется, выпуская на волю, но пока все было бесполезно — хрустело, и достаточно сильно и болезненно, исключительно в их собственных суставах, мышцы были полностью готовы к тому, чтобы разорваться, но механизм стоял намертво, в нем не скрипнула ни одна несчастная шестеренка, не звякнула ни одна пружинка. Пришла пора взрывать этот железный гроб к едрене фене.

Стараясь не обращать внимания на участившиеся взрывы в зале ожидания и удержать равновесие, так как пол угрожающе раскачивался, намекая на то, что одно из кошмарных видений, которое часто посещало когда-то Максима, может сбыться в ближайшие мгновения — каменный колос, хоть и основательно подрубленный сверху (видимо, кто-то тоже покусился на его золотые мозги) медленно накренится и обрушится на землю, увлекая всех за собой в бездонную пропасть гравитации, где смерть подстерегает не в виде несуществующего дна, а в виде страха, давящего сердце и вырывающего жизнь из широко орущего рта, он повытаскивал из карманов упакованную в блестящую фольгу, словно шоколадки, пластиковую взрывчатку, сверху почему-то обернутую в бумажные фантики от детского гематогена с изображением белокурого кудрявого толстощекого малыша, снял с глинистой массы всю эту мишуру, с размаху прилепил бруски по периметру клепанного прямоугольника с зеркальной поверхностью и искажающей изображение посмешнее чем в комнате смеха, так что Павел Антонович заметно побледнел и попытался отодвинуться от слишком уж фамильярного со взрывчаткой Максима, но был сразу же загнан обратно и прижат к минеру-халтурщику ворвавшимися в шлюз обильным осколочным дождем, по счастливой случайности не только не задевшим ни одну пластиковую лепешку, но и даже не попавшим в мужчин.

Опаздывая на превращающуюся в затяжную войну, Максим несколько заторопился, пришлепывая взрывчатку как попало. Дверь практически скрылась под толстым слоем пластика, Павел Антонович наобум воткнул запал и, нисколько не медля, не колеблясь, не разведывая тылы и вообще его наличие, нажал кнопку. В их распоряжении остались считанные секунды на то, чтобы выскочить из шлюза и забиться в очень-очень далекий отсюда уголок, желательно такой же бетонированный, металлизированный, как и все убежище, которому предстояло вознестись на небо.

Не церемонясь друг с другом и не уступая места, они вылетели в зал ожидания, растянулись на скользком полу и, разгоняя воду, зажав головы руками, зажмурившись и вздрагивая от взрывов, разъехались в противоположные углы, достаточно точно попав как раз под ряды кресел, где и остановились, наткнувшись на связки труб и железные стены. В бегстве они не успели рассмотреть, что же творилось с Викой, но каждый надеялся, что при любом раскладе через несколько секунд будет уже неважно, кто побеждал в жаркой схватке.

Хотя Максим считал, что забился в самый дальний угол стального саркофага, он попал в эпицентр ядерного взрыва. Во всяком случае ему так показалось, ибо в уши ему вбили здоровенный лом, от которого по черепу пошли трещины, мозги, словно тесто для пирожков, полезли из ушей, глаза повисли на ниточках нервов, на груди какие-то туристы разложили здоровенный костер и пытались жарить на нем рыбу, в легкие накачали метана, так что грудь раздулась наподобие воздушного шарика, и, в довершение всего, засунули в рот динамитную шашку.

Впечатлений оказалось масса, но Максим не позволил себе насладиться ими и, чувствуя как угрожающе заколыхался пол, как побежали громадные волны, окатывая каплями раскаленного металла, вскочил с належенного места, на котором остался вдавленный отпечаток его фигуры, быстро наполняющийся ярко-желтым дымящимся расплавом, словно формовка на сталелитейном заводе, и совсем уж решился бежать в сторону взорванной двери, закусив обшлага плаща, но в первое же мгновение потерял ориентацию, так как, строго говоря, бежать можно было в любую сторону, даже, в том числе, и вниз.

Атомное убежище раскрылось чудовищным стальным цветком, разбросав во все стороны кошмарно изуродованные закопченные, раскаленные до красноты, изрезанные лепестки с ветвящимися прожилками все еще фонтанирующих водой, паром и газом труб, искрящих и дымящих проводов, с красующимся в центре рваным провалом (на краю которого, по счастливой случайности, и замер Максим), совершенно бездонного, откуда поднимался раскаленный воздух и взлетали черные кусочки пепла, словно взрыв на крыше разбудил дремавший под небоскребом вулкан, и выброшенным далеко от провала по крыше языком бурлящей жидкой стальной реки, в чьем потоке свечками оплывали парковавшиеся рядом вертолеты и яркими фейерверками детонировали закрепленные на машинах боекомплекты.

На противоположной стороне дыры стояла Вика с почерневшим лицом, торчащими во все стороны волосами, в висящем клочьями комбинезоне и с каким-то стручком под мышкой, иначе нельзя было назвать зеленый предмет со множеством больших и малых вздутий и стекающим с обоих концов густым коричневым дымом, собирающимся под ногами у девушки одной большой лужей, и в котором Максим не сразу признал переносной ракетомет «Москит», часто называемый моряками «убийца кораблей», так как, по непроверенным слухам, мог вполне пустить под воду среднего тоннажа эсминец. Только теперь Максим сообразил — против кого или точнее — против чего воевала Вика и осознал — насколько вовремя они подорвали дверь, так как ракетная атака на бронированные стекла наглухо запертого атомного убежища точно зажарила бы их, как цыплят в микроволновой печи.

Из огня и дыма выскочил Павел Антонович, с клоунским нарядом которого тоже произошли колоссальные изменения — то ли шеф за эти несколько минут успел каким-то образом переодеться, то ли под воздействием жара изменился цвет костюма, ставшего из желтого синим, покрой — у него отрасли фалды и свисающий почти до пояса воротник, а пуговицы с кисточками расползлись громадными лепешками. Он подхватил на плечо Вику, так и не отпустившую «Москит», и громадными прыжками направился в сторону Максима. Тот ожидал, что Павел Антонович на бегу укажет дальнейшие действия, но совершенно сумасшедшие глаза шефа не заметили Максима, и если бы он не посторонился, то его бы просто снесли, а так лишь чувствительно приложили по ребрам увесистым ракетометом, отчего Максим согнулся пополам и, не разгибаясь, засеменил за беглецами в ту сторону, где бушевало самое страшное пламя.

Но на этом приключения с надоедливым «Москитом» для Максима только начались. Споткнувшись за какую-то заусеницу на полу и не сумев сохранить равновесия, он колобком покатился по раскаленной сковородке, ровно подрумяниваясь со всех сторон, покрываясь аппетитной поджаристой корочкой, из-за чего на какое-то мгновение в голове произошел сбой программы, а после перезагрузки Максим осознал себя опять лежащим, но уже в обнимку с гладким и каким-то родным и теплым стручком, который Вика все-таки догадалась очень вовремя и очень к месту выпустить из рук.

Продрав слезящиеся глаза, Максим оказался один на один с заслонившим весь окружающий мир зеленоватым жидкокристаллическим экранчиком, по которому черными букашками бежали строчки математической абракадабры и достаточно здравые предупреждения о приближающемся запуске. Бежать от этой штуковины было некуда, да и он подозревал, что самое безопасное место уже занято — им самим, осталось только разобраться — в какую сторону пальнет стручок, и лучше делать это стоя, для чего пришлось подняться с неподъемной и неповоротливой штуковиной, зажать ее, беря пример с Вики, по мышкой и положить на сгиб локтя, как укачиваемое дитя, и закружиться кругом, выбирая то место, куда безопаснее направить заряд.

Максим выбрал направление в сторону набирающего мощь вулкана, дым из которого неправдоподобно прямым столбом упирался в небо, подался вперед, готовясь к удару, но стручок выстрелил совсем с другого конца, как раз вслед спасающимся Павлу Антоновичу и Вике. Неумелый стрелок вновь упал, «Москит» покатился к кратеру, наматывая на себя вязкий ручей раскаленной стали, опять полыхнуло и мир затих.

Перевернувшись на спину и сев, Максим увидел, что ракета сбила огонь, открывая взору еле бредущего шефа с девушкой на руках, расплывчатые кляксы уцелевших вертолетов и еще одну идеально прямую линию — на этот раз огненную, уходящую за горизонт сквозь громоздившиеся на ее пути небоскребы, для чего ей пришлось проделать в них дыры, завешанные сейчас пыльной кисеей. Он поднялся и побежал, спиной и затылком ощущая, как позади рвутся последние нити, удержавшие мир в неустойчивом равновесии, как они лопаются одна за другой с противным визгом рвущейся струны, напоследок хлещущей точно в глаз, чувствуя, как грудью пробивает тонкие стенки строительных кубиков, из которых и сделан дом, как в лицо врезается скоростной поезд зимнего урагана, загоняя под кожу инъекции здоровенных льдинок, но вот цель уже перед ним, нужно только собрать силы, сгрести их в правый кулак и вмазать им по гладкой шелковой спине.

Они громадными мухами, чувствующими приближение холодов и одуревшие от накатывающих приступов сонливости — предвестников долгой, бесполезной спячки, после которой многие просто напросто не проснуться, в полете ворвались в теплое и безветренное брюхо вертолета, обрушились на пол и раскатились бильярдными шариками по зеленому сукну стола. Дверь за ними автоматически захлопнулась, умная машина, включив свет, стала гнать в пассажирский салон ледяной воздух, видимо подчиняясь сообщениям детекторов о невообразимой жаре за бортом, отчего залетевшие насекомые прекратили даже намекать на признаки жизни, а пар из их рта становился все прозрачнее и реже.

Единственным человеком, на которого мороз повлиял относительно благотворно, была Вика. Она пришла в сознание, вынырнув из невообразимого адского жара и липкого, вязкого болота боли, выбравшись в чудесную прохладу морозильника, пошевелила головой, руками и ногами, насколько это было возможным дли избитого взрывными волнами и выброшенного на берег тела, убедилась в их относительно нормальном функционировании и попыталась сесть. Брюшные мышцы не работали, налитые твердым, застывшим свинцом, который придавливал к полу и не давал им сокращаться, чтобы выполнить даже такую минимальную работу, как поднять тощее тело. Пришлось пойти на хитрость — перевернуться на живот, помогая руками, упереться ладошками в пол, покрытый чем-то пушистым, отжаться, подтянуть ноги и сесть на пятки.

В вертолете горел свет, но Вика не сразу сообразила, что она находится в винтокрылой машине, настолько внутренняя обстановка больше походила на убранство роскошного, аляповатого, безвкусного дворца или пещеры, куда предприимчивые разбойники стаскивали все, что, по их мнению, представляло большую ценность, и поэтому здесь совершенно мирно соседствовали и уживались медные подделки под золото и расставленные на старинных грязных холстах, на которых нельзя было ничего рассмотреть, изящные сервизы и хрусталь, пол укрывался как минимум пятью коврами, постеленными друг на друга, а еще несколько десятков громоздилось по углам, причем этим количество натуральных шерстяных изделий во дворце не исчерпывалось, судя по летающим стадам моли и размерам ее отдельных особей; стенки драпировались в жутко изукрашенный шелк, на кружевные занавески кто-то догадался пришить золотые кольца, цепи, браслеты, отчего те пошли большими дырами, наскоро прихваченными обычной медной проволокой; расставленные картины в богатых рамах никакой художественной ценности не представляли, — на них очень правдиво и натурально были намалеваны представители одного семейства, чье родство выдавали специфические черты умственной отсталости и количество золотых зубов в оскаленных ртах.

Вика чисто автоматически оценила коллекцию, но если это было все, чем владел дорогой гость, то возиться с ним не имело смысла изначально. Пожалуй, окружающая обстановка свидетельствовала о вырождении семейств, правда, не столько умственного, в этом смысле они и так конченные люди и лишь преданность слуг еще как-то удерживают их от переселения на какую-нибудь непрестижную помойку за чертой города, сколько материального — ценность вещей умирала, становилась пренебрежимо малой.

Настоящим богатством владели единицы, но они тщательно скрывали его и их вовсе не считали обеспеченными людьми, поэтому на них было очень трудно выйти, а то, что считалось состоянием, на поверку оказывалось вот таким хламом. Хотя, в чем дегенеративные наследники былого величия еще как-то соображали, так это в технике и вооружении, ведь, в конце концов, от этого зависела их жизнь, и поэтому на стенах разместился внушительный и уже действительно богатый арсенал, содержащий такие редкости, как лучевое и психотронное оружие.

Пока Вика ползала по вертолету, все еще не в силах подняться на ноги, и оценивала трофеи, огонь за бортом стих, обшивка машины охладилась, и кондиционер переключился на режим обогревания, растапливая корочки льда на синих физиономиях Павла Антоновича и Максима.

Отогревшись, Максим однако не торопился просыпаться, мягко и плавно перекатившись из холодной полыньи спячки в теплую ванну сна и оказавшись в странной комнате, очень напоминающей его собственную, если не считать водруженную на кровать ту самую ванну и стоящих вокруг длинных палок, с которых на его помывку, прямо в одежде и с оружием, одобрительно глядели давешние головы дорогих гостей и даже пытались подавать некие советы, которым Максим непременно бы внял, если бы из раскрывающихся ртов доносился хоть один звук.

Из-за этого ему пришлось обойтись без советов, насыпать в горячую воду стирального порошка для одежды, налить жидкого мыла для тела, вытряхнуть из большой бутыли тягучей смазки для оружия, хорошенько все перемешать до образований громадной шапки пены, которая полезла через края ванны на неубранную кровать, сползла на пол и укрыла своей пушистой, рыхлой белизной царившую на земле грязь, превратилась в облако и теперь, мягко покачивая ванну, уносила невозмутимо моющего мылом автомат Максима в полосчатую желтизну засаленных обоев, оказавшихся самым обычным бумажным небом, намазанным с обратной стороны засохшим и крошащимся клейстером с когда-то увязшими там трупиками тараканов и птиц, с прожженными дырами давно потухших звезд, безобразно обугливших окружающее пространство и выставляя напоказ мокрую цементную стену, холодную и мертвую, — край, конец, закат, за которые хода уже не было, и оставалось только два пути — сидеть здесь, шевеля усиками и подглядывать, хихикая, в большие дырки, или вернуться назад с воздушными шариками, которые можно надуть и прицепить в разорванным глоткам дорогих гостей и поговорить с ними по душам, слыша их ответы, выходящие из шариков, которые снова и снова надо надувать, и такая работа действительно не к чему, надо просто стереть мыло с чистого, фырчащего от удовольствия автомата и сунуть его рылом в посмевшего трясти ванну и расплескивать воду, желательно не давая себе времени разбираться, кто в своем праве и кто это вообще такой, очень похожий на помесь Вики и Павла Антоновича.

Единство мира распалось на два лица, и это действительно оказались Вика и Павел Антонович, и Максим действительно пытался сунуть между ними автомат, к счастью оказавшийся надувной игрушкой, покрытой слоем противной, жесткой пены. Продрав глаза Максим увидел, что его коллеги обильно дымятся, а потом и сам ощутил нарастающий жар, словно они никуда не бежали, а так и остались сидеть в эпицентре извержения, наяву галлюцинируя от прихода вулканических газов. Павел Антонович что-то орал, смешно разевая рот, как готовящаяся чихнуть лягушка, но до Максима не доходило ни слова, хотя он прекрасно слышал потрескивание раскаляющейся одежды, дыхание Вики и гул, идущий из-за стенок вертолета. Он решил, что так и надо, и принялся разглядывать склад, но всякий раз, когда его глаза отрывались от лица Павла Антоновича и плыли в сторону, в действие вступала уже Вика, молча щелкая у него перед носом пальчиками, привлекая его внимание к речи шефа, чему он рефлекторно подчинялся, но затем вредные глаза вновь отъезжали до нового щелчка.

Я ничего не слышу, сказал Максим, точнее попытался это сделать, так как он действительно не услышал своего голоса, наверное их с Павлом Антоновичем поразила одна и та же болезнь, но его беззвучная реплика оказалась волшебной, вокруг головы лопнул невидимый шар и в уши воткнулись долгожданные слова:

— Еще раз повторяю — ты вертолет вести сможешь?

— Не знаю, — честно признался Максим, стараясь не очень сильно раскрывать рот, чтобы не порвать спекшиеся губы, — не пробовал. Но, может быть, и умею.

Вика и Павел Антонович переглянулись с заметным облегчением.

— Тем лучше, — сказал Павел Антонович, — лучше и не пробовать. Вертолет поведу я, а тебе придется вернуться обратно и найти добычу.

Возразить нечего, не посылать же Вику в таком виде, в каком она уже была, когда Максим помогал снимать ей чулки. Он встал и принялся переворачивать стулья, находящиеся в вертолете, внимательно осматривая заднюю сторону спинок и нижнюю поверхность сидений, для верности проводя по ним ладонью, но его надежды не оправдались, и он, пнув дверь, вывалился наружу. Поначалу Максиму показалось, что он очутился на другой планете или в материализовавшемся бреде какого-то сумасшедшего, что было вернее, так как он никогда не думал, что существуют четырехугольные небесные тела, настолько представшее перед ним зрелище не согласовывалось с реальностью.

Крыша здания теперь ярко освещалась подпиравшим небо сияющим лавовым столбом, ее квадрат четко вырисовывался в темноте ночи и клубящегося почему-то исключительно за ее пределами дыма. В центре красовались останки атомного убежища, в имеющихся декорациях больше смахивающие уже не на цветок, а на неудачно приземлившийся или подбитый силами противовоздушной обороны инопланетный корабль, а оплавленные коробки и кругляки вертолетов — на разбросанные взрывом чудовищные тела его экипажа.

Ледяной ветер прекратил утюжить крышу, хотя по стремительные потоки в недрах дымовой стены свидетельствовали, что он отнюдь не стих, и оставалось только предполагать в этом вину включившегося при посадке корабля защитного силового поля, как это обычно и случается в дрянных фантастических романах и фильмах. Холод в очередной раз сменился удушающим жаром, который увеличивался с каждым шагом к извержению, но делать было нечего, и Максим двинулся в сторону убежища.

К счастью или к несчастью, лезть в самое пекло ему не пришлось — набитый отрезанными головами чулок мирно лежал в каких-то трех метрах от вертолета, практически не обгоревший, не поплавившийся, готовый к немедленному употреблению, если бы сверху на нем не сидело нечто, задумчиво глядящее на приближающегося Максима, и опирающееся козлиной бородкой на суковатую палку, украшенную ленточками и бубенчиками.

Нечто было обряжено в шикарный китайский халат с золотыми драконами, из под полы которого выглядывали сухие, растрескавшиеся, выщербленные копыта, заботливо обмотанные прозрачной изолентой и украшенные ослепительно блестевшими подковами. Торчащие из рукавов конечности больше напоминали лапы рептилии, то есть были такими же морщинистыми, чешуйчатыми, с длинными, но так же обломанными, когтями, зато физиономия очень уж напоминала человеческую, если не считать влажного, подрагивающего, нежно-розового пятачка и аккуратных круглых рожек выступающих из головы, элегантно проглядывая сквозь заботливо уложенные остатки седых волос, прикрывавших огромную лысину.

Максиму на это нечто было в общем-то наплевать, если бы оно не расселось там, где не следовало, и он остановился в некой задумчивости, прикидывая как прогнать или попросить поискать другое место для отдыха эту помесь свиньи с козлом. На силовые меры налегать особо не хотелось — кто его знает, что можно ожидать от хоть и старческих, но копыт, и хоть и небольших, но рогов.

Нечто, в свою очередь, молча разглядывало Максима, видимо ожидая какой-то более подобающей для человеческого создания реакции, но тот все никак не проявлял ее, и на лице существа стали потихоньку появляться маленькие признаки беспокойства — дернулся пятачок, из левой ноздри выкатилась прозрачная капелька, зашевелились губы, быстро сверкнули серебряные фиксы, отгоняя несуществующих слепней запряли уши, на которые только сейчас обратил внимание Максим, один к одному похожие на заячьи — такие же мягкие и какие-то беззащитные, Но потом губы растянулись в веселой ухмылке до этих самых ушей и даже больше, кончиками уйдя куда-то в район затылка, но при этом не расклеились, оставшись крепко сжатыми, и Максим не понял сколько же у того зубов — неужели во весь рот? Лицо смялось многочисленными морщинами, что придавало ему выражение хитрой благожелательности, и нечто заговорило. Двигался только небольшой участок растянутых губ, как раз размером с обычный человеческий рот, остальное напоминало неумело, потому что слишком уж реалистично, наложенный клоунский грим:

— С Новым годом, Максимушка, с новым счастьем, сокол наш ясный! Долго же мне пришлось тебя искать, извини старика — годы не те, олени все передохли, пришлось на попутках, да своим ходом добираться. Где я только за это время не побывал, кем только не подрабатывал, ты уж не пугайся меня, малец, все преходяще, — нечто с отвращением осмотрело свой халат, задрало подол до колен, обнажив покрытые густой шерстью лодыжки и ударив копытом о копыто, безжалостно схватило пятачок и принялось его вертеть из стороны в сторону с такой энергией, словно хотело оторвать, и забормотало уже больше для себя — Работа, эх, работа! Угораздило меня в это время из дома выбраться. Оленей нет, сил нет, плюнуть на письмо, забыть, так нет же, совесть у старого взыграла, если я не буду работу делать, то кто же?! Мне ведь пример надо ребятишкам показывать, по ночам в трубы лазить, игрушки под елкой раскладывать. А, — махнуло оно рукой, — что теперь об этом говорить. Винить некого, разве что самого себя. Склероз он и в Лапландии склероз. Не в ту сторону пошел, а в Африке кто про меня слышал? Опять иду, вижу — драконы кругом, свиньи какие-то рогатые. Неприятно вспоминать о конфузе. Но ты ведь меня не выдашь? Это же я только тебе, объясниться надо, оправдаться.

Максим не сразу понял о чем вообще говорит существо, поэтому до поры до времени не перебивал его, надеясь, что все само собой благополучно разрешится, но сообразив, что с каждой фразой станет увязать в очередной странной истории без начала и конца, а время не ждет, то все-таки решился спросить напрямик:

— Дед Мороз, что ли?

На существо реплика произвело неизгладимое впечатление — оно взбеленилось:

— Да как ты смеешь, несчастный?! — взревело нечто и стукнуло дубиной по крыше, отчего в небе засверкали молнии, по халату забегали стада драконов, изо рта полезли длиннющие кривые зубы, глаза выкатились неправдоподобно огромными шарами, уши увяли, сморщились, закатались в трубочки, козлиная борода зашевелилась, растрепалась, напоминая теперь невымытую после краски малярную кисть, а Максим ощутил как наэлектризованная косичка задирается к верху. Он уже приготовился бежать, но ему под ноги ударила здоровенная молния, пробив идеально круглую дыру размером с футбольный мяч, и обстановка разрядилась. Дед вновь уселся на максимов чулок, собрал бороду и закрутил ее в кисточку.

— Извини, малец, одичал я во время странствий. Кем только мне не пришлось побыть, даже этим, тьфу, рогатым, забодай его комар. Я ведь что? За кого меня принимают, тем я и являюсь. Детям — в виде старичка в красном колпаке, они именно в такого меня верят. Взрослым просто в виде мыслей хороших, внушаю им, что друг другу подарить нужно, так как в стариков и оленей они уже не верят. Работаю, выдумываю, как умею, лишь бы долг свой выполнить, под Новый год надежду подарить… Эх, если бы не ты, может и работал бы так же и дальше, люди бы по другому жили. Хотя, о чем это я, в чем можно мальца винить? В том, что письмо старику не вовремя написал? Так это, наоборот, счастье для меня было, после стольких лет молчания, когда тебе не приходит даже открытки паршивой, целое письмо получить, да еще с рисунками. У меня ведь раньше целый секретариат работал, Снегурочки мои, умницы. По целому возу писем в день разбирали, ответы всем писали, списки подарков составляли. И это не говоря уже о работниках с оленями, которых у меня стада целые бродили, жирные, откормленные, волшебные… Но не верят теперь люди в волшебство, не верят. С тех пор не верят, как в путешествие я отправился, пешком брел с мешком своим, с игрушками, подарками для Максимушки, — старик горестно замолчал, зацыкал, а Максим, воспользовавшись моментом, спросил:

— О каком письме вы говорите? Не писал я ничего в Лапландию, — и вжал голову в плечи, ожидая новых молний.

Дед похлопал когтистыми лапами по груди, покопался запазухой сначала левой, потом правой, выковырял откуда-то из района пупка затертый, замызганный, изорванный до невозможности конверт и протянул Максиму, который не сразу решился притронуться к нему — настолько отвратно тот выглядел и, к тому же, подергивался, точно живой, словно внутри стучало маленькое сердечко, но потом все-таки осторожно взял письмо двумя пальцами. Конверт чуть не выскользнул из рук, настолько был тяжелым и каким-то действительно живым, теплым, в нем ощущались как бы стремительные потоки, текущие под бумагой, больше смахивающей на выделанную кожу, и Максиму пришлось осторожно уместить его на ладони, подцепить клапан, в каждое мгновение ожидая, что оттуда брызнет кровь, но там находилась лишь страница, выдранная из тетрадки в крупную клеточку с аккуратно обрезанной кромкой, корявыми печатными буквами и неумелым детским рисунком, судя по всему изначально изображавшим Деда Мороза на олене, но впоследствии на лист что-то пролилось, рисунок расплылся и получился некий гибрид, оригинал которого и сидел перед Максимом.

Прочесть ничего не получилось, хотя буквы были знакомыми, и даже складывались в связные слова, но их смысл ускользал от сознания и пришлось поверить Деду Морозу на слово, что письмо написано все-таки Максимом, хотя ничего подобного он, конечно же, не помнил.

— А о чем я просил? — исключительно из вежливости спросил Максим.

— Да разве ж я помню, — пожал плечами Дед, — а если бы и помнил, то все подарки в дороге растерял. Поэтому и в письмо не заглядываю, чтобы не расстраиваться лишний раз. Спрашивал я некоторых — что они в подарок хотят, так они такое говорят. Что значит Нового года у людей нет! Может, и не стоило мне к тебе ехать? Да надеялся вот, нужен буду, а остальные пока подождут. А оказывается, не дождались.

— Мне бы мешок, на которым вы сидите, — попросил Максим. Таким случаем грех не воспользоваться.

Расстроившийся было Дед сразу же обрадовался столь незамысловатому желанию Максима, встал, забегал вокруг чулка, примериваясь и что-то высчитывая, потом вытащил из воздуха целую стопку красных шелковых мешков, отделанных белым пушистым мехом, разложил их на крыше, поочередно их брал и примеривал к чулку и, наконец, выбрав наиболее подходящий, ловко натянул его на чулок с трофеями, завязал тесемкой с огромными помпонами и протянул упакованный подарок Максиму. Тот подхватил его, перекинул на спину, кивнул Деду Морозу и пошел к вертолету, чьи винты вращались уже в полную мощность, бортовые прожектора хаотично чертили по крыше, то ли просто так, то ли в поисках запропастившегося Максима, дверь периодически открывалась, оттуда выглядывало чье-то лицо, скорее всего Вики, и захлопывалась. Пригибаясь от ветра и от ощущения, что воющая мясорубка над головой может и ее превратить в фарш, он дошел до двери, оглянулся назад, пытаясь рассмотреть старика, но тот уже сгинул.

Максим, закинув мешок внутрь, влез в вертолет. В салоне действительно находилась одна Вика, эффектно задрапированная в кружевную полупрозрачную тюль с пришитыми золотыми побрякушками, подпоясанная своей неразлучной кобурой с пистолетом, и с толстым блокнотом и ручкой в руках бродящая и ползущая среди вещей, что-то подсчитывая, записывая, периодически вымарывая заметки на крохотных листках, вырывая их и разбрасывая по всем углам. Появление новогоднего мешка с подарками она восприняла как должное, потрогала мех и шелк и сделала очередную запись.

Максим бесцеремонно забросил трофеи в самый дальний угол и прошел в пилотскую кабину, где в роскошном кожаном кресле сидел Павел Антонович, весь опутанный проводами, словно проходящий медицинскую комиссию космонавт, читал толстенную инструкцию, еле умещающуюся у него на коленях, с портянками схем и диаграмм, которые ему пришлось уложить на соседнее кресло, и в соответствии с ее рекомендациями что-то переключал на потолке и под сиденьем, отчего мотор начинало периодически лихорадить — он кашлял, сопливил, визгливо ругался, лампочки, гирляндой усеивающие кабину, хаотично моргали, ослепительно вспыхивали, из валяющихся наушников, предусмотрительно не надетые Павлом Антоновичем, доносился вой доисторических животных, клацанье зубами и женские визги. Сквозь блистр кабины четко проступал расстилающийся город, и только теперь Максим сообразил, что вертолет уже летит прочь от аэропорта, от зарева вулкана и Деда Мороза.

Они вляпались в густую гуашь облаков, земля скрылась из виду, оставив их посреди бескрайнего вязкого неба, похожего на находящуюся в процессе создания неумелую картинку, на которую художник колоссальной кистью с неимоверной быстротой накладывал грубые, неаккуратные мазки плохо смешанной краски, отчего из под равномерно свинцового фона проглядывали неожиданно чистые белые, синие, желтые цвета, но их быстро замалевывали, превращая в грязную, пузырящуюся от лишней воды смесь. Иногда кисть проходилась по вертолету, и тогда блистр надолго затягивался плохо смываемой гуашью, но встречный ветер, сначала размазавший небольшую капельку до размеров всего обзора, потом также размазывал появляющуюся в середине каплю долгожданной чистоты, восстанавливая прозрачность бронированного стекла.

Максим приподнял схемы, сел в кресло, но наушники тоже не рискнул надеть, оберегая слух, и принялся созерцать в плоский хаос колоссального, неумелого рисунка, силясь по крохотному участку, открытому для их обозрения, догадаться об общем замысле творца. Сначала ему показалось, что это должна была быть огромная птица, грозовой тучей заслоняющая небо, мечущая молнии и град, громыхая перьями и оглушая криком давно ослепший и глухой равнодушный мир, но это впечатление внезапно нарушилось двумя относительно прямыми белыми линями, лихо нанесенные на синеватое пятно перед вертолетом, потом, еще через пару движений у них появились корявые отростки, затем — брызчатые пятна, оставленные большим пальцем художника с ясно различимыми завитушками папиллярных линий, еще несколько штрихов, и Максим, наконец, признал неумело, совсем по детски нарисованный пассажирский самолет, абсолютно без соблюдения пропорций, с крыльями различной длины и, к тому же, слишком коротковатыми для столь длинного фюзеляжа, с замершим кривым винтом, разнокалиберными иллюминаторами с веселыми, расплывающимися рожицами.

Невидимая кисть продолжала наносить мазки, причем не только на более менее внятный рисунок, висящий перед вертолетом, но и пытаясь наметить кое-какой антураж в стиле «пусть всегда будет солнце» — аляповатые трехцветные радуги, луну, нарисованную смешанной черно-белой краской, похожей на подтаявший весенний снежок, а потом и вовсе превращенная в солнышко добавлением желтоватых пятен, широко улыбающегося рта и черных, смахивающих на акульи, глазок. Хаотичность и неумелость то превращала мир вокруг в гениальное творение импрессионизма, то низводила к наивному искусству, добавляла реализм, закрашивала все в супрематизм, после чего смешавшуюся в единый неразборчивый фон краску взрезали сквозные вертикальные черные полосы, желающие вывести путешественников за рамки плоского холста, но Павел Антонович огибал дыры, и опять они оказывались во власти искусства.

Самолет продолжал лететь параллельным с ними курсом, хотя, строго говоря, это нельзя было назвать полетом, как нельзя приписать плоской картинке какие-либо аэродинамические способности, это была лишь иллюзия, сквозь которую свободно прокатывались густоты облаков, ее прокалывали молнии, не нанося никакого вреда. Но вот художнику пришла в голову мысль нарисовать дождь, и все изменилось. Поначалу он довольно самонадеянно пытался изобразить ливень, накладывая наклонные мазки темно-синего цвета, но выходило уж очень неумело даже для детской руки, потом его осенило добиться гиперреализма и прорисовать буквально каждую капельку во всем ее великолепии — дрожании на ветру, игрой отражений молний на крохотных толстеньких линзах, крохотных микроволнах, возникающих в ее толще, но получались то ли пластмассовые баклажаны, то ли стоваттные лампочки накаливания и, в конце концов, не придумав ничего лучше, творец щедро плеснул на холст обычной водопроводной воды.

В начале была вода. Она не сразу привыкла к масштабам холста, повиснув на его поверхности ненатурально огромными мешками, превратив изображенный пейзаж в сюрреалистическое сновидение, но законы картины взяли свое, и мешки лопнули, разбрызгивая в стороны мириады сверкающих звезд, и в это короткое мгновение дождь шел со всех сторон, нарушая законы гравитации, а затем вся масса покатилась вниз, увлекая за собой непросохшую краску, стирая солнце и намалеванную на нем рожицу, размывая радугу в обычную грязную тучу, перемешивая облака в единую неаппетитную массу, каковой и должно быть настоящее небо реального мира, сдирая яркие полосы белого, красного и синего цветов, смывая с самолета детскую наивность и превращая его в ржавое, изломанное чудовище, непонятно как висящее в воздухе, с остановившимся винтом, разлохмаченными крыльями и высохшими мертвыми лицами, скалящимися сквозь разбитые иллюминаторы.

Потеряв наивность и неумелость, мир стал страшен. Дождь водопадом обрушился на вертолет, двигатели угрожающе завыли, вбиваемые в блистр капли невероятным способом просачивались внутрь и, усеяв изнутри стекло и приборы, стали падать на лысину Павла Антоновича и капюшон Максима, очень предусмотрительно им натянутый. Они миновали жуткий самолет, скрывшийся в огне грозы, и попали под прямой удар молнии.

Умная и надежная машина выдержала разряд, но в приборах что-то сильно искрило, по стеклу плавали светящиеся змеи, рядом с рукой Максима разгоралась маленькая шаровая молния, распространяя по кабине сильнейший жар и высушивая всепроницающую влагу, управление тоже разладилось, судя по тому, что Павел Антонович яростно залистал инструкцию и, не глядя, принялся щелкать переключателями, совершенно наобум, как догадался Максим.

Вертолет угрожающе раскачивался и проваливался вниз и тут его настиг очередной удар, пришедшийся точно по лопастям. Двигатель замолчал, и перед блистером очень медленно поплыли длинные обломки, кувыркаясь, продолжая по инерции еще вращаться, приборы выпустили прощальный фейерверк искр, отчего пульт управления спекся в единую горячую пластиковую массу, тут же начавшую стекать под ноги и брызгаться на колени, как скворчащая на сковородке яичница с салом.

Максим приготовился к долгому и утомительному падению, возможно даже с веселым кувырканием, как на карусели, и вертолет действительно, подтверждая его опасения, накренился так, что они с Павлом Антоновичем повисли на ремнях безопасности чуть ли не вниз головой, раскаленный пульт шлепнулся большой безобразной лепешкой на боковое холодное стекло и зашипел, но машина слегка выпрямилась, набрала приличную скорость падения, отчего желудки поднялись к горлу, мозги раздулись воздушным шариком, кровь забурлила в легкой предсмертной эйфории, но всю прелесть последних минут прервал сильнейший удар, вертолет подпрыгнул и замер, а на большом циферблате, торчащем из засохшей пластиковой массы около виска Павла Антоновича, длинная стрелка намертво прикипела к отметке «3000».

Пока они выбирались из кресел, стараясь не задеть перебравшуюся под потолок и играющую роль светильника шаровую молнию, а также торчащие из открытой коробки пульта искрящие провода, в кабину заглянула целая и невредимая Вика, понаблюдала за их акробатическими чудесами, подбрасывая левой рукой ярко-оранжевый футбольный мячик, дождалась пока Максим не встанет в полный рост, стукнула мячом об пол и пнула его ногой с полного размаха. Если бы Максим не рухнул бы снова в кресло, уворачиваясь от этой бомбы, то она бы в кровь разбила ему лицо, а так мяч срикошетил от блистера, налетел на шаровую молнию и оглушительно лопнул, разбросав во все стороны тлеющие обрывки кожи и резины, оставив висеть в воздухе извивающиеся черные нити.

— В чем дело, Вика? — поинтересовался Павел Антонович, сдирая с лица оранжевый обрывок с надписью «Спартак — чемпион».

— Подарок от Максима, — с веселой злостью ответила Вика, — двенадцать штук. Так что не беспокойтесь, я сейчас еще принесу.

— От Деда Мороза, — поправил Максим и закрыл глаза.