Еще ранним утром, когда было темно, но уличную иллюминацию административного центра уже погасили, дабы не вводить в ярость бережливое начальство, к тому времени выбравшееся из теплых пуховых постелей, умывшееся горячей водой, которую всю ночь грели на кухонных плитах в соседних апартаментах, а потом подавали в специальную подсоединенную к крану трубку, моля бога, чтобы им (то есть начальству) не пришла в голову мысль принять нечто более существенное, чем душ, да не в одиночку, а с личными секретаршами, не расстающимися с диктофонами, карандашами и противозачаточными таблетками, из-за чего воды могло бы не хватить, так как газовики опять не подогнали лишнюю цистерну, а электрики опять прозевали замыкание, а подобные мелочи могли бы натолкнуть начальство на более глубокие думы и широкие обобщения на тему счастья народного и тогда уж точно пришлось бы в срочной спешке готовить танковый кортеж, проводить сплошную зачистку города, красить уцелевшие фронтоны домов, вставлять в них окна, гримировать нищих под работяг-многостаночников, давать заводские гудки в чаще разросшегося леса и подвешивать к небу разноцветные лампочки… так вот, в это безвременье предрассветной тишины и бессилия все они собрались почти на самом верху казначейства в квадратном помещении, опоясанное сплошной лентой затемненных громадных окон от пола до потолка, с таким же квадратным столом с торчащими микрофонами и хаотично расставленными стульями.

Максим стоял у наклонной плоскости холодного стекла, сцепив пальцы за спиной и прижавшись к окну лбом, как будто пытался выдавить долгим напором прочь из пластиковой синей рамы на улицу и впустить внутрь ледяной разряженный воздух двухкилометровой высоты над уровнем моря. Зачем вообще нужны здесь окна было непонятно — они не открывались, а под воздействием света становились еще более темными, отчего и так дрянная черно-белая, размазанная картинка города, к ее оправданию надо сказать — достаточно хорошо скрывавшая (или наоборот — выделявшая) все его основные недостатки, если, конечно, были и неосновные, и, может быть, даже достоинства, в чем Максим очень сомневался, эта фотография еще больше засвечивалась и становилась полностью непроницаемой для внешних и внутренних взоров.

Собственно поэтому здесь имелось столько ламп, гроздьями висящих под низким потолком, как пчелиные рои, и задевающие Максима по макушке, отчего он и перестал слоняться из угла в угол, а выбрал место посвободней для полного выпрямления скрюченной спины и бодал стекло, то ли опять же от нечего делать, то ли проверяя один из динамических постулатов — если на что-то очень долго давить, то оно обязательно сдвинется с места, а учитывая, что он не очень напрягался, то заметных подвижек следовало ожидать ни как не ранее, чем через пару тысячелетий.

Максима это не волновало — он мог позволить себе ждать и жить очень-очень много лет, только вот стоит ли? Стоит ли жизнь того, чтобы в полном безразличии ждать, когда Павел Антонович и Вика перестанут совещаться с человеком, которого Максим сюда и… ну, спровадил, и кого ему слушать надоело, ведь дело было прозрачное, как это окно, оставались лишь небольшие детальки, возможно кому-то и интересные, но только не ему.

Нечленораздельный шепот за спиной стих, запикали клавиши, раздалась еще более нечленораздельная возня, заработали приводные механизмы, ощутимо потянуло дымком, как от подгоревшего шашлыка, раздался хлопок, и все на некоторое время стихло. Максиму надоело стоять, да и спать в таком положении неудобно, он оторвался от гладкой опоры, на которой осталось жирный отпечаток лба с различимыми прожилками морщин, словно какой-то великан оставил здесь дактилоскопический оттиск, расцепил пальцы, растер лоб, наверняка теперь красный и помятый, потерся щетинистой щекой о плечо, избавляясь на недолгое время от зуда отрастающей бороды, и пошел вдоль стола, придерживаясь одной рукой за его полированный край, прочерчивая в пыли четыре зеркальных полоски, а другой ведя по окну, очень напоминая человека, встретившего старинного приятеля, и теперь идущего ему навстречу с распростертыми объятиями, только почему-то чересчур медленно для столь радостного события.

Не считая пыли, стол был чист и лишь торчащие отростки индивидуальных ламп и микрофонов как-то разнообразили унылый казенный пейзаж, который простирался вплоть до Павла Антоновича и Вики, постаравшихся воссоздать вокруг себя уютный мирок опытных бюрократов среди отрогов и гор серых папок-скоросшивателей, с богатейшими рудными месторождениями металлических и медных скрепок, густыми зарослями нервно обгрызенных ручек, криво заточенных карандашей, лесоповалом из засохших фломастеров и маркеров, лазерных указок и линеек, щедрыми потоками и притоками полноводных клеевых рек с бумажными берегами изорванных в клочья черновиков и молочными брызгами давно испортившегося штриха, и все это в неверном свете компьютерного терминала и мигающей со строгой периодичность в десять секунд лампы, отчего приспособившиеся коллеги с такой же периодичностью открывали и закрывали глаза.

Внутрь пустого пространства огороженного столами уходили скатерти-самобранки, портянки, километры распечаток, настолько густо испещренные пометками, подчеркиваниями, светящимися кляксами маркеров, что невозможно было представить себе, что кто-то их все действительно просмотрел, изучил и внес собственные замечания. Тем не менее, так оно и было — результат круглосуточной работы Общества, из-за чего они и занимали целый этаж Казначейства, перекрыв все ходы и выходы, застопорив лифты и выходя отсюда лишь когда возникала потребность в очередном свидетеле или специалисте в особо запутанном вопросе.

Сдув пепел предыдущего эксперта, Максим обрушился в кресло, водрузил ноги на соседний свободный стул, решив все-таки не совать под нос работающих людей свои дубленые грязью и потом ботинки, сцепил руки на затылке, пропустив косичку между указательными и средними пальцами, и приготовился к очередной порции оздоровительного и освежающего сна.

По накатанной ледяной горке, ступив на которую нельзя уже удержаться никакими ухищрениями против гравитации усталости, равнодушия, Максим полетел в колодец, с любопытством рассматривая проносящиеся мимо него полки, уставленные запыленными банками, книгами, увешанные шипастыми дубинками, увесистыми двуручными мечами, облупленными картинами и зеркалами в красивых деревянных рамах с хорошо видными отверстиями норок древоточцев и испорченной амальгамой.

Чтобы как-то занять себя на пути погружения из реальности в ничто, Максим ухитрился стащить с полки меч, правда, не совсем удачно — кожаный пояс, на котором тот висел, оказался на удивление крепок для сна, и, держась за рукоятку, Максим, словно на качелях въехал в нижние полки, уставленные, к счастью, не посудой, а тряпичными куколками, что несколько смягчило удар. Максим повис на вытянутых руках, а когда был готов отпустить добычу, рассохшаяся кожа оборвалась, и теперь он падал вниз с грозным оружием в так и оставшихся поднятыми руках, как будто изготовился разрубить кого-то пополам.

Пока Максим разглядывал грозное оружие с арабской вязью на клинке, обернутой шершавой акульей кожей рукояткой и полукруглой гардой утыканной длиннющими иголками, стены колодца разошлись, теряясь во влажном сумраке, вокруг начали носиться мягкие теплые тени с большими крыльями и острыми то ли зубами, то ли когтями, царапая руки и лицо, так что Максим принялся размахивать во все стороны мечом, став похожим на большой вертолет.

На одном из виражей меч за что-то зацепился, вырвался из рук, блеснул на прощанье огненной сталью и ушел вертикально вниз, нарушая закон тяготения, и, как будто в ответ на это, там занялось сероватое зарево, понемногу разгоняя мрак и летучих мышей, которые с тоской кружились вокруг человека, как планеты вокруг солнца, не решаясь приближаться, жалостно пища. Максим лег животом на упругую воздушную подушку, распростал руки, отчего широкий плащ вздулся, захлопал, превращаясь в некое подобие перепонок белки-летяги, прохладный ветер успокаивающе бил в лицо, растрепав косичку и свистя в ушах, но внизу больше ничего стоящего не показывалось — серый свет не приближался, замерев в неимоверной глубине, притаившись в ожидании очередной жертвы.

Клонило ко сну, но Максим не привык засыпать на животе и пришлось изобразить еще один акробатический трюк, перевернувшись на спину, что, в общем-то, нисколько не повлияло на аэродинамические характеристики падающего тела, не считая того, что длинные волосы теперь лезли в глаза, да еще приходилось больше прилагать усилий для того, чтобы руки не складывались на животе. В первые минуты в затылке возник некий зуд, словно там сконцентрировался весь страх неожиданно обрушиться на какую-то твердую поверхность, расшибиться об нее, выплеснув изо рта кровавый фонтан, точно кит в предсмертной агонии, но потом эта чепуха выветрилась из головы, уступив место спокойному равнодушию и равнодушному покою. Он пребывал один во Вселенной, и это было хорошо.

Оставалось хорошо и тогда, когда Максим на всей набранной скорости наконец-то врезался в рассвет, пробил черепичную крышу, перекрытия, мотки проводов и спутавшиеся клубки труб, потолок, громадную серебристую лампу и мягко лег на операционный стол, настолько удачно, что упавший намного раньше меч лишь слегка порезал мочку левого уха и приятно захолодил горящую щеку.

Нанесенные упавшим телом разрушения мгновенно затянулись, лампа неуверенно замигала, но вот все ряды светильников вспыхнули ослепительным слепящим светом, из-за чего Максиму пришлось закрыть глаза, а когда под веками перестали расплываться белые и красные круги и спирали, то он приподнял тяжелую, переполненную сонливостью голову и осмотреться.

Первое впечатление его не обмануло — он действительно находился в операционной с белыми кафельными стенами и полом, густо усеянными кровавыми капельками, несколькими проржавевшими сливами, напрочь забитыми почерневшими мясистыми обрезками, укутанными в белоснежные с просинью простыни металлическими столиками на колесиках (надо полагать скрывавшими богатейшую коллекцию скальпелей, зажимов и пил), несколькими шкафчиками, плотно набитыми склянками, банками, пробирками с жидкостями, порошками и таблетками всех цветов радуги, подмигивающими по углам компьютерными терминалами, по которым скучно тянулись зеленые синусоиды и расцветали томограммы чьего-то мозга.

Лежал Максим на вогнутом железном столе с частой перфорацией и вделанными по углам маленькими хромированными кранчиками, из которых медленно капала вода, при этом никто не удосужился не то что простынку под него постелить, но и просто подушку под голову сунуть. И еще был запах, странный запах хвойного леса, моря и разрытой, слегка влажноватой земли, обильно удобренной перегноем, весьма своеобразно дополняющий висящую в изголовье Максима картину, отражение которой он ухитрился рассмотреть в зеркальный кафель противоположной стены, изображавшей звездную ночь с ковшом Большой Медведицы, тем самым сосновым лесом, черными силуэтом проступающей в синеве тьмы, и покосившимися могильными крестами. Максим в изнеможении опустил голову на твердое железо, прижался щекой к лезвию меча с точно рассчитанной силой, за которой сразу следует боль, закрыл слезящиеся глаза, нащупал в кармане очки и водрузил из на кончик носа.

Над ним нависли лица, скрытые под зеленоватыми масками, больше смахивающими на респираторы или даже противогазы, так как из под матерчатых клапанов с большими металлическими кнопками куда-то вниз тянулись толстые полупрозрачные трубки с хорошо различимым клубящимся содержанием, как будто хирургам пришло в голову надышаться наркотического дыма перед сложной операцией.

То, что это хирурги, Максим догадался по их стеклянным глазам, прикрытыми контактными линзами, которые расчерчивали прицельные сетки и мигающие крошечные огоньки микроскопов и нанокомпьютеров, да по общему безжалостно-равнодушному выражению глаз в окружении характерных морщинок и нависающих с безресничных век тонких длинных складок, готовых мгновенно захлопнуться перед фонтанчиками крови из разрезанных артерий или распоротого сердца.

Слегка шевеля головой из стороны в сторону, Максим пытался найти в них десять отличий, но дальше одного не пошло — они различались только тем, что один стоял справа от Максима, а другой — слева, с одинаковой холодной доброжелательностью разглядывая пациента и синхронно моргая.

Сквозь очки света проходило не так много, и поэтому Максим имел возможность любоваться несколько искаженным изображением операционной в громадном рефлекторе висящего над ним прожектора, хотя пришлось изрядно постараться, чтобы перевести вогнутое, сверкающее изображение трех людей, двое из которых стояли и выходили в зеркале искаженными зелеными овалами, в привычное человеческое мирововсприятие.

Сам Максим отражался живописным уродцем с толстеньким телом, кривыми ножками и сплюснутой головой, делающей честь самому закоренелому неандертальцу, и было похоже на то, что он попал в комнату смеха и так и лег у самого смешного отображения, от истерического смеха не имея сил двинуться дальше.

Хирурги наконец оторвались от созерцания пациента, переглядывания и синхронного моргания, подкатили поближе к операционному столу укутанный простыней столик, долго его распаковывали, путаясь в невероятного размера простыне, которая оказалась изнутри расписанной аляпистыми узорами.

Открытая свету прожекторов россыпь инструментов вспыхнула столь ярко, что Максим, чувствительно уколотый сквозь очки, на мгновение зажмурился, а когда вновь всмотрелся в импровизированное зеркало, то оказалось, что за это время хирурги ухитрились вооружиться неимоверным количеством всевозможных инструментов и теперь расположились в районе живота Максима, зажимая между пальцев гроздья скальпелей, больше смахивающих на слегка уменьшенные копии мечей, шпаг и сабель, устрашающего вида крючья, как две капли похожие на египетские ритуальные приспособления для извлечения мозга через нос бальзамируемого фараона; их длинные мизинцы оттягивали разнокалиберные ножницы, начиная от крошечных, пригодных разве что для отрезания ниток, до солидных приспособлений, предназначенных для кастрации китов.

Один из хирургов зажимал под мышкой циркулярную пилу с голубой полукруглой насадкой для отвода в сторону костяной стружки и клочков мяса, а второй на сгибе локтей удерживал вязанку электродов, заботливо прикрытую защитной кованной маской с закопченным стеклом и потеками поплавившегося металла. Они бесцеремонно высыпали все ему на живот и, если бы не бронежилет, то он наверняка получил бы перелом ребер и множество колющих ран. Инструменты скатывались с него на стол, падали с громким звоном на пол, запутывались в складках его плаща, а один скальпель умудрился ловко войти между кевларовыми плитами и остаться в торчащем положении, медленно покачиваясь из стороны в сторону. О стерильности здесь не заботились.

Операция началась без особых подготовительных изысков, как то — общеуспокаивающего похлопывания пациента по плечу и поглаживания по щекам, надевания маски и пускания хлороформа с обязательным отсчетом, как будто человек готовился стартовать в космическое пространство, последующего обнажения тела и натирания его тремя видами антисептиков, рисовки на нем фломастером схем надрезов и разрезов, протягивания рук к ассистентам за новыми порциями тампонов и ниток. Здесь работали профессионалы, гении полевой хирургии, когда вокруг рвутся бомбы, на открытые раны летит земля, и даже самая сложная операция не должна длиться более пяти минут, из-за чего самый обыкновенный чирей и инфаркт миокарда здесь лечился исключительно ампутацией.

Левый хирург вцепился в торчащий из бронежилета скальпель, с усилием потащил его в сторону Максимовых ног, полосуя плащ, рубашку, надетую сегодня, по странной прихоти, поверх брони, правый же осторожно щипчиками раскладывал в разные стороны разрезанную ткань, словно вспоротый живот лягушки, под которым открывался почти что черепаший панцирь.

Однако то были действительно мастера своего дела, и только сейчас Максим сообразил для чего им нужны электроды — хирург достал из-под стола толстый кабель, затянутый в черную резиновую изоляцию с массивным железным прихватом, зацепил крокодильчиком электрод, надел маску и несколько долгих секунд любовался собранным агрегатом, вертя им в такой опасной близости от подбородка оперируемого, что Максим подумал, что хирург решил прежде всего изобразить из себя дантиста, и посильнее сжал челюсти.

Наконец, по груди побежал веселый огонек, бездействующий хирург предусмотрительно отвернулся, разглядывая оживившуюся аппаратуру, которая заискрила, задымилась от перегрузок, прожектор замигал, притух, оглушительно лопнула парочка ламп, и Максима обсыпало стеклянной крошкой, на стеклах очков образовалась россыпь стеклянной пыли, и ему пришлось энергично помотать головой, что бы возвратить им прозрачность.

Никакого жара или боли он не ощущал, и ему даже показалось, что у многопрофильного сварщика ничего не вышло, кевлар не поддался высокой температуре, но тут отсветы огня перестали гулять по потолку, рефлектору, другой хирург выудил из-за пазухи проржавевшую фомку, подцепил разошедшиеся пластины и вскрыл броню, как орех.

Между образовавшимися створками тянулись истончающиеся нитки расплавленного пластика, они дымились, провисали и мучительными ожогами ложились на голую кожу Максима, и он только теперь ощутил все свое тело, избавившись от анестезии сна или бреда, в зависимости от того в чем он пребывал, разлегшись на стуле в конференц-зале Казначейства.

Хорошо скосив глаза, Максим мог теперь видеть обнаженную грудную клетку, испятнанную черными разводами высохшего грязного пота, крови и гематом, расплывшихся чудовищными сине-зелено-желтыми радугами в районе ключиц и сердца, исчерканную розовыми полосками плохо сросшихся швов, которые располагались таким образом, что квалифицированный паталогоанатом наверняка признал бы дело рук своих, изрытую кратерами пулевых и осколочных ранений, порой настолько глубоких, что там так и не наросла кожа, и можно было разглядеть сквозь тонкую розоватую пленку быстрое подрагивание просвечивающих синевато-красных внутренностей.

Хирурги с молчаливым восхищением рассматривали распростертый перед ними классический образец патанатомии, больше, впрочем, смахивающий на пособие по лунной географии, не решаясь приступить к следующему этапу операции, так как любой, даже самый щадящий, разрез нарушал смертельное совершенство тела. Наконец, они стряхнули оцепенение, вооружились странной формы скальпелями — вогнутыми, похожими на миниатюрные саперные лопатки (учитывая наносы грязи на коже и пересеченный характер местности они были здесь весьма к месту), и приступили к работе, производя совсем не характерные для данного помещения движения более уместные действительно для саперов или, скорее, минеров, учитывая осторожность и хаотичность раскопок.

Они тыкали округлыми, но бритвено острыми концами, подцепляли кожу и резкими вскапывающими движениями выпускали на свободу фонтанчики черной дымящейся крови, подбрасывали в воздух лоскутки кожи и обрывки мышц, но Максим, созерцая их труды, ничего особенного не чувствовал, словно спал. Он разглядывал отражение в потолочном рефлекторе и заметил, что его тело стало гораздо четче выделяться на фоне белоснежной плитки пола, благодаря темно-красным пятнам, расплывающимся на груди, подступающим к шее и стекающим к ногам. В кавернах ранений собрались густые озерца, гораздо лучше отражающих едучий электрический свет, что создавало впечатления появления на теле Максима маленьких кусочков жидкого зеркала или ртути, пускающих веселые зайчики по всей операционной.

Кажется хирурги добрались до костей — они забросили куда-то в угол окровавленные скальпели, вооружились электрическим вариантом лобзика для выпиливания фигурных финтифлюшек из ДСП на уроках труда в школе, и ножницами с огромными ручками. Маленькая пилка задергалась, противно запищала, крохотные зубчики слились в туманную дрожащую поверхность, лобзик уткнулся в середину грудины, в воздухе повисла небольшая беловатая тучка костяной пыли, и работа пошла.

Ножницы так и не пригодились, левый хирург с сожалеющим покачиванием головы отложил их в сторону, взял ножнички поменьше, но с угрожающе изогнутыми концами, и погрузил руки в пропиленное отверстие чуть ли не по локоть. Вглядываясь зачем-то в потолок, он резкими движениями что-то выстригал внутри, как каждую весну выстригает садовник вредные сучья, вновь растущие не так и не в ту сторону в которую нужно, а его напарник выуживал пинцетом из дыры нечто напоминающие ошметки и складывал их в выдвигающиеся из-под стола эмалированные урны, но прежде внимательно разглядывая эти похожие на обрезки нализавшихся ЛСД червей.

Максим не сразу сообразил, что же такое лишнее они откопали в его организме, пока не соорентировался по меркаторской проекции тела на вогнутой поверхности прожектора. Даже его скудных познаний в медицине, которые имеет каждый умеющий более менее профессионально отнимать жизнь, хватило на то, чтобы сообразить — чудо-хирургом не понравилось состояние его сердечной мышцы, и поэтому они решили удалить все сердце заодно. О валидоле теперь не стоило беспокоиться.

Равнодушие и безразличие Максима стало приобретать хорошо различимые эйфорические черты. Быть равнодушным стало легко и весело, словно он наконец-то умер после долгой, мучительной болезни, высосавшей все соки, все эмоции, все страхи жизни, оставив лишь предсмертное безразличие, за которым и приходит тьма или вот такая хорошо оборудованная операционная. После избавления от противного мышечного комочка, пульсирующего в такт бытия, приходят облегчение, радость, покой, покойность, нисколько не мешающая прикидываться живым, здоровым пред всяким, кто так же лишится и жизни и здоровья во имя высоких, утилитарных целей, но перед этим должен будет усыплен обманчивой, морочной жизнью своего противника, взирающего с равнодушным спокойствием из таких далей, из которых нет возврата ни за какие деньги, ни за какое искупление.

Левый хирург склонился над Максимом, снял маску, погладил его по щеке окровавленной резиновой перчаткой с порезами от неаккуратного владения инструментами, и сказал Викиным голосом:

— Вставай, Максим, пора. Петушок пропел давно.

Максим зевнул, отмахнулся от видения, сдирая яркую пленку сна с сумрачной реальности, и оказался в уже осточертевшем конференц-зале, в котором за время его отсутствия еще больше сгустилась тьма, хотя горели все те же светильники, что и раньше, до его падения в яму, и он с трудом мог рассмотреть смутные силуэты Вики (кажется) и Павла Антоновича (вроде бы), стоящих над ним плечом к плечу.

Павел Антонович догадался сдвинуть очки Максима на более привычное для них место, но открывшаяся реальность оказалась еще забавнее — две трети членов Общества действительно обрядилось в длиннополые костюмы цвета хаки с круглыми эмблемами «скорой помощи», стетоскопами на шее, профессионально воткнутыми микрофонами в нагрудные карманы, толстенькими браслетами компьютерных диагностов, свисающими с ушей респираторами и высокими круглыми шапочками, похожими на гильзы от универсального патрона.

Максим ощупал плащ и бронежилет, поднялся и безмолвно облачился в такую же форму, сложенную на столе рядом с тремя объемистыми чемоданчиками на кодовых замках и трубками холодильных генераторов, покрытых изморозью. Доступ к оружию, по крайней мере у Максима, теперь осложнялся, но перевешивать его поверх плаща или вообще оставлять здесь не было времени, да и судя по одеянию им не слишком грозило ввязаться в перестрелку — там, куда они направлялись, все уже было кончено.

Они прошли в комнату, скрытую за идеально замаскированной и наглухо притертой к косяку дверью, где за тонким ребристым пластиком серого цвета скрывалось полметра отполированного металла с многочисленными прорезями, в которые ушли рычаги и шестеренки фиксаторов, рычаги стопоров, горящие, как глаза вампиров в темноте, зрачки электронных замков и просто черные точки самострелов и пушек против несанкционированного вторжения в помещение, где среди уже знакомой кафельной белизны располагались: гигантская ванна, сейчас наполненная синей водой с небольшими айсбергами пены, выплывающих из невидимого отверстия в бортике, отделанном золотом; интимный кружок шести унитазов типа «тюльпан»; а также стоящий в центре столик с богатой коллекцией вин в прозрачном баре, вмонтированном в его ножку.

Сквозь идеально прозрачное окно сочился грязный свет агонизирующего дня, но его вполне хватало на то, чтобы, отразившись от зеркальных поверхностей стен, пола и потолка, достаточно прилично осветить туалет. Поэтому возившиеся около ванны техники в зеленых спецовках и надписями на спинах «Осторожно — мины!» почти не пользовались фонариками, которые Максим поначалу принял за компактный вариант биде, пока не понадобилось куда-то подсветить, и вся компания надолго ослепла, пропустив самый интересный момент закладки устройства в специально подготовленную канавку, безжалостно выдолбленную в кафеле, от которой, словно солнечные лучи на детском рисунке, разбегались кривые трещины.

Когда члены Общества продрали глаза и избавились от красивых световых разводов, поселившихся на сетчатке эфемерными и эфирными паразитами, устройство, представляющее собой толстенькое кольцо с вертикально торчащими трубками и многочисленными проводами, тянущимися к нескольким чемоданам, разложенных на умывальниках под хрустальными канделябрами и прикрытые от чьих-то глаз разоренными рулонами туалетной бумаги, было уложено в канавку, и теперь техники осторожно укладывали мастерками поверх куски пористого раствора, который мгновенно застывал безобразными серыми кусками, не дожидаясь более эстетического оглаживания и формовки.

В торчащие наружу трубки уже с помощью Максима и Павла Антоновича ввинчивались длинные увесистые медные штыри с многочисленными высверленными дырками, и на верх получившейся решетчатой пирамиды водрузили громоздкий аппарат, царапающийся углами не собранного до конца футляра, из которого торчали монтажные платы и угрюмо светились электронные лампы.

Специалисты вновь оттеснили Максима и Павла Антоновича, которым показалось, что они уже начали кое-что понимать в уродливом сооружении и взяли на себя смелость вносить рационализаторские предложения, наверняка приведшие бы, как минимум, к короткому замыканию электросети города, ловко подсоединили оставшиеся кабели, еще раз проверили устойчивость конструкции, сполоснули руки и лица, омыли пыльные сапоги в бассейне, оставив без внимания прилипшие к ним холмики пены, прошлись вдоль проводов, уперлись в чемоданы и защелкали тумблерами, скорее для виду, чем для дела.

Все было готово, во всяком случае техники увеличили частоту и скорость перебежек от сооружения к пультам управления, доставали и прятали в карманы замысловатые инструменты, больше смахивающие на пространственные головоломки, навалились плечами на закрывшуюся по недосмотру дверь в конференц-зал, естественно не поддавшуюся на такую дешевую провокацию, из-за чего пришлось лихорадочно искать код, оказавшийся записанным на клочке туалетной бумаги, часть которой уже использовали по назначению, и тогда пришла очередь искать телефон, спрятавшийся почему-то на самом дне бассейна в прозрачном водонепроницаемом контейнере, звонить вышестоящему начальству, долго ругаться с секретаршей, не желавшей беспокоить оное по несекретной линии связи, потом ругаться с начальством, тоже отказывающимся называть нужную комбинацию по линии, к которой может не подсоединиться только ленивый, но, скорее всего, это была лишь отговорка, так как Максим подозревал, что руководство в принципе не может держать в памяти больше двух чисел — своего возраста и своей зарплаты, но потом обстановка неожиданно разрядилось, и все устроилось лучшим образом — сидевшей на крышке унитаза Вике надоели препирательства, и она молча толкнула дверь в нужную сторону, та распахнулась и онемевшие специалисты, бросив от растерянности телефон снова в воду, но уже без контейнера, выволокли аппаратуру в зал, аккуратнее уложили провода, чтобы не спотыкаться о них при беге, потыкали пальцами замазку и расположились на полу около столов.

Максим, Павел Антонович и Вика выходить не стали, на счету была каждая секунда и не стоило их терять на бег по пересеченной местности, а расположились за унитазами, хотя лучшим местом являлся, конечно же, бассейн, но его нужно было бы сливать или, если не сливать, то потом где-то искать место для просушки оружия и одежды, так что возни это не стоило.

Выглядели они теперь забавно, словно санэпидемстанция, решившая проверить чистоту и стерильность отхожих мест и для этого присевшая на корточки у оных, сложив на пластиковые крышки чемоданчики и опершись на них руками, упрятанными в белые резиновые перчатки.

Естественно, никакого счета времени вести никто не соизволил, видимо это была мелкая пакость со стороны техников за внеурочную работу, и в результате пришлось провести не самые приятные минуты в ожидании начала операции, готовясь каждую секунду вдохнуть в себя побольше воздуха, распрямить туго стянутые пружины мышц, пробить телом плотный воздух сортира… И, как всегда бывает, они пропустили самое начало, точнее — оно застало их врасплох, ибо пропустить ослепительную вспышку, рев пламени, вставшего обжигающим столпом над отведенной для него канавке, сотрясение пола и скрежет проваливающейся вниз плиты было бы затруднительно.

Мощь взрыва ошеломила, заставив секунду переждать прохождение ударной волны, а потом уже на гребне ее отражения от стен ринуться к дымящемуся оплавленными краями отверстию, прижать к груди локтем свободной руки выдвинувшийся из венчающего пирамиду устройства ледяную гладкую трубу, обхватить ее ногами и, контролируя чемоданчики и свои зады, могущие здорово попортиться об опадающий раскаленными каплями пол или чей-то потолок, соскользнуть вниз к новым приключениям.

Как всегда, Максим оказался первым — он приземлился, конечно же, не в расположенной внизу комнате, где находился архив Казначейства и которому только бы пошло на пользу падение потолка, пламя и тройка запорошенных пылью людей, ради какой-то причуды облачившихся санитарами, а в ресторане, где ему на голову тут же свалился Павел Анатольевич, в свою очередь принявший на плечи Вику, у которой, по странному стечению обстоятельств, оказалась самый тяжелый саквояж, она его, естественно, не удержала и он метко обрушился на плечо Максима.

Неустойчивая пирамида из трех тел опасно накренилась, но, к счастью, Максим все еще держался за трубу, что продлило их акробатические упражнения ровно на столько, сколько нужно для того, чтобы мыльная вода из давшего трещину бассейна окатила их с головы до ног, потом труба уехала вверх, приятно скользя по намыленным резиновым перчаткам, и вся троица села в одну большую лужу.

Первое впечатление Максима не обмануло — они и впрямь попали в ресторан, расположенный явно не в административной части города, так как за окнами высились расцвеченные флюоресцирующей ночной рекламой дома, гремела музыка, двигался нескончаемый плотный поток машин, выбраться из которого не представлялось возможным даже танку, ходили прилично и неприлично обряженные люди, а в небе метались острые, словно наточенные карандаши, лучи прожекторов патрулирующих «акул».

При проникновении им повезло дважды — они только чудом не сделали дырку в том месте, где висела чудовищная по массивности, обилию меди и хрусталя, проводов и фигурной проволоки, голых ангелочков и фальшивых рубинов, отвратительная по безвкусице лампа, явно скопированная с оперных монстров, но если те как-то терялись в объеме зала, то здесь, стиснутый стенами, низким потолком, столами и людьми ресторан выглядел лишь ненужным приложением к ее сомнительному великолепию.

Второе везение заключалось в том, что они не упали в местную кухню, судя по черному густому дыму, вытекающему из распахнутой двери с соответствующей надписью, набитую раскаленными печками, плитами, кипящими котлами, багровыми от жара сковородами, скворчащими и разбрасывающими во все стороны напалм из кипящего масла, осколки шкварок и отравляющие ароматы кожно-нарывного и нервно-паралитического газа.

Надо честно признаться — выглядели они сейчас жалко, мокро, грязно и абсолютно не подходяще для ресторана. Они молча разглядывали друг друга, дыру в потолке, уже затянувшуюся непроницаемой чернотой, люстру, которая угрожающе начинала покачиваться на давшем трещину потолке, клубы дыма, плывущие, словно облака в небе, по всему пространству помещения, и приходили в себя после перемещения, приспосабливаясь к ситуации к которой они, в общем-то, не были подготовлены даже хотя бы внешне.

Вика отцепила маску, оставившую на лице огромное красное с синевой пятно, медленно, с наслаждением вдохнула воздух, но закашляла, заплевалась, торопливо нацепила респиратор и задышала уже быстро-быстро. Павел Антонович и Максим предупреждению вняли и, оставив Вику наслаждаться фильтрованным воздухом, сдобренным приятным привкусом хлорки, щедро пропитавшей фильтры, цепляясь друг за друга и столы кое-как поднялись, оскальзываясь и шатаясь, точно пьяные фигуристы на льду, и более внимательно осмотрели зал.

Зал оказался не ахти и представлял скорее бывшее подсобное помещение, переоборудованное в нечто среднее между столовой и дискобаром для непривередливой молодежи, люстра же здесь висела по недоразумению.

Было пусто.

Пейзаж разнообразили лишь казенные столы, отделанные исцарапанным пластиком с серыми разводами, и составленными на них ножками вверх табуретами, видимо в преддверии уборки, на что так же указывали вязанка паралоновых щеток с железными ручками, вложенные друг в друга цинковые ведра. Стены увешивали бумажки с чернильными надписями на незнакомом Максиму языка и весьма приличными рисунками.

Вика окончательно пришла в себя, и они, не сговариваясь, разошлись на три стороны, внимательно осматривая столешницы и зачем-то заглядывая под столы, как будто там мог кто-то прятаться и из глупой шутки цапнуть за ногу ради сомнительного счастья получить в темя кулаком или пулю.

Максим решил сверить свои представления о кухне с реальностью и направился туда, смело распахнул двустворчатую увесистую дверь с закрашенными белой краской окошечками и оказался в состоянии дежа вю — горели печи, жарились котлеты, булькали компоты и супы, работали овощерезки и хлеборезки, и все при полном отсутствии какой-либо живности, если не считать жирного кота, нахально ворующего из здоровенной сковороды лакомые кусочки начиненной икрой рыбки и не обратившего на вошедшего человека никакого внимания. Максим вежливо постучал, но кот лишь прижал уши к голове, вздыбил загривок и ускорил поедание горячих, дымящихся кусков.

Осмотрев потолок, Максим убедился в отсутствии дыр, но, припомнив свои видения, сообразил, что упасть они должны были как раз на нож хлеборезки, как две капли воды похожий на рабочий вариант гильотины, кажется даже с подозрительно ржавыми потеками на широком тяжелом лезвии. Глухие удары о порядком прорубленную дубовую доску, усеянную хлебными крошками, органично дополняли цветной поток неконтролируемого воображения с преобладающе кровавым цветом, и Максим, не сдержавшись, подошел к гильотине поближе, любуясь размеренностью, точностью и неутомимостью глупого механизма, которому, по большому счету, глубоко безразлично что рубить — булки и буханки или головы и руки.

Пришлось для преодоления соблазна сцепить пальцы рук на спине, втянуть голову в плечи и глубже вдохнуть хлорку, что однако не пошло на пользу порядком интоксицированному организму. В результате в глазах поплыло, в груди воспылала еще одна печь, специализирующаяся на приготовлении ливера, Максим сделал вынужденный шаг навстречу доброжелательной гильотине, широко улыбающейся ножом и подмигивающей разноцветными лампочками-глазами, подманивая очередную добычу.

Он сразу же решил не тянуть, не мучаться с такой мелочью, как руки и ноги, тем более, что забираться на эту штуковину, не приспособленную для таких габаритов живого батона, было затруднительно, а вот пододвинуть сюда удобный стульчик, встать на него коленями, утонувшими в мягком велюровом покрытии, руки оставить сцепленными за спиной, вытянуть шею, дождаться медленного подъема ножа, положить горло на твердый деревянный валик, немного помотать головой, удобнее устраиваясь и примериваясь к траектории падения ножа, сжать зубы, шире раскрыть глаза, дабы не пропустить забавный момент отделения головы от туловища, ее полной и окончательной свободы, когда облегченный разум последний раз вглядывается в забавно крутящуюся картинку окружающего мира, и замереть в ожидании великого момента.

Как всегда, в самый ответственный момент в сложном агрегате гильотины что-то замкнуло, в воздухе запахло грозой, щеку Максима обожгло щедрой россыпью разноцветных искр, и он разочарованно выбрался из-под замершего в нескольких сантиметрах от шеи ножа, оцарапавшись ухом и оставив на лезвии клочок волос, сел на стул, раздумывая — чинить или не чинить проклятый механизм.

Решив все-таки не трогать хлеборезку, он поплелся между рядами горячих печек, задевая головой развешанные на стальной струне дуршлаки, сковородки, чайники, половники, причем висели они не на крючках, а сама струна оказалась продета сквозь естественные и специально пробитые для этого дырки, и оставалось загадкой как снимали утварь и кто мог потом пользоваться, скажем, половником с проплавленной в середине черпака отверстием.

Потом пошел небольшой зверинец — куры, кролики, гуси, спокойно клюющих, жующих обширные запасы кормов, сваленные в клетках большими кучами, точно перед исчезновением люди озаботились их дальнейшей судьбой, и разглядывающих Максима темными глазами. В одной из клеток на подстилке из клевера лежала большая рыбина, вяло шевелила жабрами, разевала рот и судорожно била хвостом, разбрасывая мелко нарубленную траву. Максим, просунув руку в незапертую дверцу, успокаивающе погладил ее по холодной и скользкой чешуе, на что рыба дернулась, пытаясь дотянуться до его пальцев неожиданно зубастой пастью.

Ведя ладонью по холодному металлу решеток, Максим двинулся дальше по необъятной кухне, где за каждым поворотом открывался новый проход, громоздились печи и странные механизмы, готовилась пища, кипела, жарилась, коптилась, но не подгорала, не выливалась, — это и было ее настоящей жизнью, люди здесь ни к чему, не нужно ни поваров, ни стряпух, ни даже едоков, только лишь электричества и огня.

Поэтому сидящая на высоченном стуле, похожем на увеличенную копию детских стульчиков с откидной подставкой для еды и веселой росписью петушками и зайчиками, девушка не относилась ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим, она просто сидела и смотрела на Максима, тем не менее органично вписываясь в окружающий ее пейзаж здоровой полнотой, розоватостью и отсутствием одежды. Большая грудь ее удобно устроилась на подставке, на подставку же она опиралась локотком правой руки, поддерживающей румяную щеку, левая ладонь была зажата между бедер, целомудренно прикрывая лобок, взгляд казался задумчив, а слева над пухлыми губами горела кокетливая звездочка.

Появление Максима ее несколько озадачило и, кажется, слегка разозлило, густые вразлет брови приподнялись, лоб сморщился, губы приоткрылись, как перед поцелуем, щеки еще больше заалели, пальцы ног зашевелились, она явно собиралась сказать Максиму что-то неприятное, но мгновение спустя передумала, изменила позу, сев прилежной ученицей и сложив руки на подставку.

— А, Максик, это опять ты! Не думала тебя здесь увидеть, красавчик мой. Зачем пришел, шалунишка? — спросила девушка и игриво погрозила пальчиком. — Я же тебе, кажется, не назначала. Договаривались встретиться в… хотя нет, постой, о чем это я… Ладно, дел у нас еще много, работа предстоит трудная, можем ведь мы себе позволить слегка расслабиться? Конечно, можем! Ты меня прости, хотела тебя строго отчитать, отругать, нашлепать, а потом думаю — ну и что, ну пришел, приветить надо, обласкать, видно же, что несладко приходиться моему Максику, красавчику моему кареглазому. Ты, родной, хоть мойся иногда, дело нужное, тело оно уход любит, ласку, жалей его иногда. Впрочем, о чем это я! Знаю, знаю, родной, все знаю, иначе к чему мы здесь поставлены. Надежда наша, опора, гордость! Я в последнее время часто о тебе думаю, порой так хочется увидеться, поболтать о том о сем, делами поинтересоваться, хотя о каких делах после этого может идти речь? Вот и сдерживаюсь, сам, наверное, почувствовал, сдерживаюсь, сосредотачиваюсь, берегу. И сейчас придется сдержаться. Извини, рта не даю раскрыть, сам понимаешь — тут не разговаривают, слушают только, головой кивают, крестным знаменем осеняются, в ногах валяются, просят, просят, а что просят? Сам знаешь, сам просил. Иногда ругают, обижаются, не слежу, говорят. Ох, не слежу! Распустились. У самих, как будто, голов нет, будто сами не знают своего предназначенья, будто тайна это за семью печатями! Что только не выдумали — дома построили, книги написали, песни сочинили. Послушать не хочешь? Ну и зря, пою я хорошо. И что дальше? Стали они счастливее? Жили бы себе и жили, все есть, а чего нет, то того и не надо. Грызли бы бананы, апельсины бы лопали, морковку там, была ведь морковка, укропчик был, хорошо помню. Так нет, яблоки им подавай! Ты уж, Максик, не привередничай, слушайся меня, котенок, я ведь плохого не присоветую, а если и присоветую, то сам понимаешь — нужно значит. Покой еще нам только снится. Вижу — устал, осунулся, поседел. Все вижу, все знаю, все помню, обещания держу, исполняю потихоньку. Наверное, материшься про себя, еле сдерживаешься, вижу по глазкам. Хорошо, молчу, молчу. Рада была увидеть тебя, возвращайся, не волнуйся, помню, люблю, и все остальное, что там положено…

…Как всегда, в самый ответственный момент в сложном агрегате гильотины что-то замкнуло, в воздухе запахло грозой, щеку Максима обожгло щедрой россыпью разноцветных искр. Он вылез из-под замершего в нескольких сантиметрах от шеи ножа, оцарапавшись ухом и оставив на лезвии клочок волос, сел на стул, раздумывая чинить или не чинить проклятый механизм.

От раздумий его отвлек шум в зале, он напоследок огляделся, нащупывая под спецодеждой пистолет, и вернулся к Вике и Павлу Антоновичу, которые пытались взломать дверь в соседний зал, используя подручные средства, из-за чего вокруг образовалась достаточно куча разломанной мебели: выпотрошенных стульев, разломанных в мелкие кусочки столов, а также свернутых в узлы алюминиевых ложек и ножей.

Толку было пока мало, шуму много, но Максим решил, что его помощь не пригодится, поэтому он спокойненько посидит в сторонке, ожидая когда все-таки находящимся в другом зале людям надоест вкушать пищу под аккомпанимент ломающейся мебели, стука и звона, и они догадаются открыть дверь.

Но за дверью тоже были не дураки, а народ вполне веселый, спокойный и находчивый. По ту сторону разгоралось веселье, словно в далекой деревушке на берегу теплого, фосфоресцирующего от обилия планктона океана, где гул прибоя пробуждает дремлющую генетическую память, и на смену унылому и однообразному существованию аборигенов-рыбаков, сидящих в круглых хижинах на сваях, приходит внезапное буйное веселье, наслаждение жизнью, ритмом тамтамов, затеваются бесконечные и абсолютно бессвязные песни о том, «что вижу, то и пою», дикие и агрессивные танцы, переходящие в яростное совокупление под открытом небом.

Там поймали намеченный Викой ритм, подхватили мелодичный звон столовой утвари, кидаемой Павлом Антоновичем, вдохновились спокойствием Максима и творчески воплотили всю эту смесь в веселое стоккато рассыпающегося конфетти, взрывы хлопушек, заразительный смех, переходящий в ржание, хлопки открываемого шампанского, грохот сдвигаемых хрустальных фужеров, неразборчивые тосты, барабанную дробь и стук кастаньетов, чечетку, аплодисменты, шум все увеличивался, втекал под дверь, продирался сквозь узкую щель и бил по ушам. Он погреб, похоронил под своим тяжким телом производимые здесь жалкие звуки, повис на руках, обессилел, утомил, усадил на стулья и заставил просто слушать.

Но маленькой щели оказалось маловато, все остальное давление, напор вакханалии приняла на себя массивная, но не рассчитанная на подобные нагрузки дверь, отчего завибрировала, охваченная мелкой дрожью, ее лаковая поверхность покрылась трещинами, раскалились железные петли, дерево задымилось, вспыхнуло множеством крохотных синих огоньков, стена заметно прогнулась внутрь, как надуваемый воздушный шарик, с громким треском лопалась штукатурка, качалась хрустальная люстра, ее сверкающие подвески принялись поочередно взрываться, щедро рассеивая по залу мелкую крошку.

Давление росло, словно все они погружались в глубоководную впадину. У Вики носом пошла кровь, к счастью, быстро впитывающаяся фильтром респиратора. Павел Антонович, скорчившись на табурете и прижав руки к ушам, зевал выброшенной на берег рыбой. Максим пока особого дискомфорта не чувствовал, но кожей ощущал наступление критического момента, после которого стена вместе с дверью должны будут взорваться миллиардами бритвено острых осколков и обломков, и, не теряя времени, подхватил коллег под руки, заставил их лечь на пол в самом дальнем углу, решив что здесь будет все-таки безопаснее, чем в напичканной печками и ножами кухне, навалил на них столы, упал рядом и закрыв уши и, приоткрыв рот, приготовился к взрыву.

Ничего особенного не произошло, не было ни огня, ни удара взрывной волной, ни бомбардировки кирпичами и люстрами, лишь раздался звук лопнувшего воздушного шарика размером с двухэтажный дом, над забаррикадировавшимися людьми что-то пронеслось, смачно вляпалось в выходящие на улицу обрешеченные окна, закапало, а потом и полилось вниз. Пахло расплавленной резиной. Давление упало, голова у Максима стала пустой и легкой, потом в ней откуда-то появился увесистый стальной шарик и принялся кататься, ударяясь в лоб, затылок, глаза и темя, стремясь пробиться наружу и раскачивая поднимавшегося человека из стороны в сторону.

Описывая хитрые кривые, Максим наступил на чью-то руку, услышал Викин писк, упал на колени, погладил и поцеловал резиновую перчатку с черным отпечатком ребристой подошвы, откинул столешницу, растолкал Павла Антоновича, пополз дальше, слепо ощупывая горячий пол перед собой, добрался до Вики и принялся сдирать с нее что-то вязкое, липкое, с обжигающей начинкой и запахом пережженного сахара. Карамель из девушки получилась отменная. Ожогов не было, но вид у Вики оказался потешный — она чем-то смахивала на Дракончика после похода на шоколадную фабрику, лишь глаза удивленно хлопали из под слоя сахара, который, впрочем, легко обдирался, открывая слегка покрасневшую, но не обожженную кожу.

Подошедший Павел Антонович не побрезговал лизнуть кусочек с Викиного лица и подтвердил:

— Сахар.

Они все синхронно обернулись и обнаружили, что стена, как таковая, перестала существовать, лишь у потолка свисали ее оплавленные остатки, сложенные из прозрачных шестигранников, наполненных золотистой густой субстанцией, медленно и величаво стекающей вниз, напоминая лохмотья парчовых драпировок, наливаясь на концах большими продолговатыми шариками, которые с чмоканьем прилипали к образовавшимся на полу желтым лужам, растекались по ним, а истончившиеся нити, отпуская капли, вновь вздымались вверх, чтобы начать очередное падение.

Больше всего зрелище походило на улей после визита медведя. Основная порция меда досталась залу, где находились Максим, Вика и Павел Антонович, — он был везде, стекал по окнам и стенкам, громоздился на столах, превратил уцелевшую люстру в сахарный пряник с фигурными виньетками и розочками. Вязкий янтарь пронизывали черные нити и черные ошметки, похожие на жуков и мух в настоящем янтаре. Кое-где, как футуристические украшения, прилепились остатки нежных сот. Волна меда постепенно подтекала к коллегам. Задерживаться тут не стоило, нужно было пробираться по оставшимся тропкам относительно чистого пола туда, где их ждало очень много работы.

Соседний зал ресторана разительно отличался от того, куда они прибыли, и не только отсутствием меда, а в высшей степени фешенебельностью и стильностью — мраморные столики, ажурные железные стулья, хаотично расположенные фонтаны с журчащей подсвеченной водой в густых зарослях пластмассовых цветов, громадные холсты, кажется, с живописью, режущей глаза агрессивной аляпистостью, стройные ряды средневековых рыцарей в доспехах, с мечами и саблями наголо верхом на деревянных лошадках с колесиками вместо ног, подвешенными к потолку блестящими лентами мобилей и гирляндами с бегающими огоньками.

Дополняли зрелище неподвижные люди, занимавшие почти все места. Дамы были обряжены в одинаковые розовые платьица с пышными коротенькими кружевными юбками, черной шнуровкой на спинах, громадными белыми бантами в высоких пепельных париках, лица их отличались неестественной по идеальности кожей с ярким румянцем, большими синими глазами с длинными ресницами, напудренными узкими плечиками и чересчур красивыми руками с длинными пальцами, которые уж действительно невозможно было подделать или замазать какой-нибудь косметикой.

Максим поначалу решил, что видит перед собой сошедших с конвейера кукол, но при более пристальном и близком разглядывании в их лицах усматривались слабые индивидуальные черты, да и они, в отличие от кукол, несомненно дышали, хоть и очень тихо.

Мужчины, составляющие им пары, явно происходили все от разных родителей. Среди них имелись молодые и старые, седые и лысые, с ухоженной кожей и лицами, покрытыми розовыми рубцами юношеских угрей, бородатые и усатые, в очках и с искусственными ушами, одетые в смокинги и фраки, в классические пиджаки и просто в свободные полосатые рубашки, увешенные золотом, как новогодние елки в ювелирной лавочке, и предпочитающие исключительно изящный кружевной платочек, который элегантно выглядывал из нагрудного кармана или рукава.

Позы их тоже отличались милой непринужденностью, в отличие от манерной окостенелости дам, как одна сидящих прямо, сложив руки на лаковых сумочках, что прикрывали голые колени, — одним удалось остаться в более менее сидячем положении, устойчивости ради положив головы на стол или в тарелки, другие откинулись назад, выставив в потолок острые кадыки, некоторым не повезло и они свесились со стульев как кавалеристы с седел или вообще упали на пол, где и замерли в неудобных позах.

Но всю мужскую половину гостей объединяло одно — они не дышали и не моргали. Мужчины были мертвы, и порукой тому являлись многочисленные огнестрельные раны и брызги крови на белых скатертях.

— Ну, что? — поинтересовалась Вика. — На куколок будем пялиться или приступим к работе?

И они приступили к работе.

У одного из фонтанов Вика обмыла лицо, собрала все их чемоданы и принялась монтировать установку, если только нажатие трех соответствующих кнопок, запускающих программу самосборки и последующее наблюдение за лопаньем фальшивых аптечек, прорастанием и сращиванием проводов, объединяющих генератор, камеру приема и холодильник в единое целое можно так поименовать.

В агрегате что-то периодически заедало, он плевался дымом, выбрасывал в поисках воды розовый хобот, чирикал и искрился, но неумолимо превращался в устрашающую своей внешней нелепостью конструкцию на кривых разнокалиберных ногах, с жадным раструбом старинного граммофона, хаосом кабелей и плат, полупрозрачными, словно бы нереальными, панелями и вертящимися во все стороны глазами-телекамерами. Агрегат делал нервные попытки броситься на Вику, но ножки его уже вросли в мрамор пола, пробурив глубокие дырки и залив черным клеем, и девушка лишь слегка уклонялась от покрытых густой смазкой, будто слизью, манипуляторов.

В это же время Павел Антонович и Максим производили тщательный отбор тех, кого предстоит эвакуировать, если только под тщательным отбором понимать методичное хождение от столика к столику, разглядывание лиц, а точнее — визуальный осмотр голов, дабы те не оказались повреждены, пробиты, расколоты, сварены вкрутую, и имелась надежда выудить из них нечто стоящее.

Дамы Общество не интересовали, те сидели все так же смирно, неподвижно, не лезли с глупыми вопросами и даже не водили глазами, наблюдая за манипуляциями пришельцев.

По предварительным подсчетам, клиентов набиралось много — два десятка экземпляров вполне товарного вида и без явных признаков дебилизма на лицах, но это все равно было чересчур много, ибо и в заархивированном виде утащить всю информацию Общество не смогло бы, поэтому Максим и Павел Антонович сделали еще пару обходов, теперь уже с длительным и авторитетным консилиумом (к ним подключилась Вика, которой надоели неприличные поползновения электронного агрегата), отсеяли половину, прибавили по требованию Вики четверть, один процент списали на бой и прочие выверты упаковки, проставили на лбах оранжевым маркером номера, вновь обнаружили перебор, затерли старые номера, надписали новые, счет сошелся, Максим подхватил под руки бородатого везунчика, заранее списанного на притирку и примерку, подтащил его к фонтану и положил на очерченный мелом квадрат, куда уставился заиндевелым раструбом самособравшийся и самопротестировавшийся Архивариус.

Павел Антонович, крепко поспоривший с Викой еще несколько часов назад и только сейчас настоявший на пробном эксперименте, оказывается как в воду смотрел — Архивариус спутал последовательность операций, из-за чего лежащее на полу тело окуталось локальной метелью из крупных снежинок, в лица фальшивым медикам пахнуло жаром, бородач пошел крупными и мелкими трещинами, приобрел ледяную прозрачность, задвигался, неприятно напоминая внезапно ожившего зомби, архивационная программа принялась тупо паковать молекулы, и лед, естественно, не выдержал — тело взорвалось, словно в снежный склон горы попал снаряд, выплеснулось льдистыми осколками и усеяло пол быстро тающими розоватыми кусками того, что несколько секунд назад при известной натяжке можно было назвать человеческой плотью.

Вика в полной тишине, воцарившейся после громкого хлопка, хмыкнула, покосилась на Павла Антоновича, но тот тактично не стал ничего говорить, лишь задумчиво почесал лысину под шапочкой, будто произошедшее оказалось для него несколько неожиданным. Максим же повернулся и стал искать номер два.

На этот раз все произошло в пределах нормы — довольно увесистый мужик, чье огромное брюхо при бесцеремонном перетаскивании тела за ноги вылезло из-под брючного ремня, натянуло и расстегнуло покрасневшую от крови рубашку, выкатилось волосатым, татуированным многоглавыми церквями, грузовыми машинами и цветными бабочками, дирижаблем послушно уменьшился, точно из его резинового, упругого тела вытащили затычку, и оно с характерным свистом сдулось, сморщилось, превратилось в крохотную куколку со стершимися на опавшем лице индивидуальными чертами, приняв характерный «заархивированный» вид вполне стандартного целлулоидного пупса, одетого в удивительно хорошо сшитый кукольный костюмчик, как две капли воды похожий на смокинг.

Толстяка напоследок окатило жидким азотом, Вика щипцами подхватила ледяную куклу и опустила в контейнер, похожий на игрушечный розовый домик с кроватками и оконцами-индикаторами, сканирующими внутреннюю целостность организма и поддерживающими температурный режим.

Самая трудная работа выпала Максиму — он подтаскивал материал строго в соответствии с появляющимися на дисплее Архивариуса номерами, представляющими собой набор случайных чисел, причем, если не укладывался в полминутный интервал, а он, собственно, никогда и не укладывался, начинался противный вой сирены, плевки азотом, из-за чего Вике приходилось по локоть запускать руку в сплетение проводов, морщится от летящих в лицо искр и перезапускать таймер, который какой-то умник, по многозначительному выражению Павла Антоновича, вальяжно рассевшегося на стуле и пристально смотрящего на манипуляции Вики, догадался установить на «столь темпераментную работу». Девушка виновато кивала, но переустановить время загрузки никак не удавалось, да, наверно, это было и невозможно в процессе рабочего цикла Архивариуса.

Кукольный домик заполнялся новыми жильцами, в ресторане ощутимо похолодало от щедро выливаемого на пол жидкого азота, но Максим, тем не менее, упрел до такой степени, что его шапочка и халат стали мокрыми от пота. Поэтому он снял респиратор и глубоко вдыхал морозный воздух со все еще витавшим привкусом подгоревшего меда и патоки.

Павел Антонович демонстративно самоустранился от дел, вытянул ноги, сложил руки на груди, умудрился натянуть маску даже на глаза и делал вид, что спит, очень ненатурально изображая храп.

Ворвавшиеся вскоре в ресторан бойцы спецназа, запакованные в камуфляж, бронежилеты и громадные стальные каски, которые делали их похожими на грибы-боровики, вооружившихся против грибников богатым арсеналом спецсредств, включая переносные лазерные мортиры, арбалеты с микроядерными зарядами, дубинки нервно-паралитического действия, оглушающие погремушки и ультразвуковые свистки, застали феерическое зрелище — полный зал женщин и меда, трех санитаров, деловито складывающих аптечки и переносные капельницы, лужи воды и крови, и успокаивающее журчание фонтанчиков.

Милиция, как всегда, подоспела вовремя.

Павел Антонович посмотрел на хронометр, пробормотал нечто вроде: «Рановато», послушно поднял руки, подавая пример Вике и Максиму, уже вставших наизготовку и готовых стрелять сквозь одежду в кого угодно, из чего угодно и сколько угодно, прикинув, что таким образом они уберут ненужных посетителей на пару минут позже, чем если бы им не мешали медицинские причиндалы.

Максим послушно сложил руки на затылке, пряча выглядывающий из рукава и снятый с предохранителя гранатомет, Вика, надеясь на привилегии для женщин и джентльменское поведение галантных спецназовцев, руки поднимать не стала, а спрятала их вместе с пистолетами в предусмотрительно широких, словно у кимоно, рукавах халата, а Павел Антонович, безошибочно выделив среди братьев-боровиков командира, отгадав начальственную позу под грудами оружия и брони, уловив стальной взгляд маленьких поросячьих глазок за большими выпуклыми темными очками летчиков-истребителей, не опуская рук направился прямо к нему, не обращая внимание на защелкавшие предохранители и затворы, на черные зрачки пистолетов, заглядывающих чуть ли не в душу, на неразборчивую скороговорку раций и тиканье метронома, означавшего высшую степень готовности и крайнюю степень опасности, хотя что спецназ мог разглядеть опасного в напуганном враче оставалось неясным.

Со стороны командира отряда было бы мудро обыскать подошедшего Павла Антоновича, но фальшивый врач смотрел так испуганно и невинно, так дрожал, так тряслись его руки, а по лицу текли такие крупные капли пота, что толстяк только поднял свои очки, внимательнее разглядывая это чучело, сделал предостерегающий жест огромным пистолетом, похожим скорее на недомерок-автомат, на что шеф, изумительно воспроизводящий классический паттерн «идиот», отшатнулся, споткнулся на ровном месте, сделал неуклюжее движение рукой, после которого Вике и Максиму полагалось стрелять без разбору во все живое, но в следующее же мгновение толстяк схватил Павла Антоновича за воротник, удерживая в вертикальном положении, и Максим понял, что спецназ у них в руках.

Такой вот незамысловатый, но весьма эффективный психологический этюд, главное в котором, конечно же, не это импровизированное падение, и даже не выражение лиц, а странная, успокаивающая аура, что просто сочится из каждой поры исполнителя, проявляется в каждом его движении, теперь необратимо настроил спецназовцев на некритическое восприятие любой легенды, которую придумает Павел Антонович, если только она не будет чересчур сумасшедшая.

Вооруженные люди напомнили Максиму бандерлогов, почтительно внимающих голосу и танцу удава. Волна расслабленности, успокоения прошла по рядам, мужественные лица еще сохраняли непроницаемо-волевые и решительные маски готовых на все и ко всему людей (но ведь лицо наиболее пластично, его проще научиться контролировать, чем незаметные для себя самого сигналы тела), руки синхронно у всех спецназовцев бессильно обвисли под тяжестью автоматов и базук, полностью признав поражение в молниеносной психологической войне, нисколько не затронувшей поверхностного течения их мыслей — вот люди, они врачи, вокруг трупы и кровь, их нужно держать на прицеле, но под этой речкой быстро вырастала мель, вода успокаивалась и нагревалась под теплым солнышком, наводя сонливость и добродушие.

Дальнейший разговор Павла Антоновича с командиром не представлял для Максима и Вики никакого интереса, разве что Вика смогла наконец ввести код, закрыть изрядно потяжелевшие чемоданчики, носком ботинка растереть оставшийся на полу иней, а Максим, не сходя с места, дотянулся до ближайшего свободного стула, для чего пришлось бесцеремонно опереться на плечико дамы в розовом, оказавшееся по-живому теплым, с медленно бьющейся где-то внутри жилкой, гладким и приятным на ощупь, подцепил мизинцем неподъемное кованное железо, протащил к себе с противным пронзительным скрипом, взглядом поблагодарил девушку и уселся на решетчатое холодное седалище, разглядывая как на женской коже проступает, а потом исчезает красный отпечаток его пальцев, оставляя чуть заметные мазки грязи от перепачканной где-то резиновой хирургической перчатки, так до сих пор им и не снятую.

Вика бросила Максиму на колени саквояж, уселась на гранитный бортик фонтана, не отпуская ручки стоящих на полу еще двух чемоданчиков, похожая на готовящегося к немедленному броску по тартановой дорожке спринтера или базарную тетку в преддверии штурма последнего автобуса идущего далеко за город.

Максим забарабанил по натянутой теплой коже сумки, внутри которой что-то ворочалось, стремясь то ли вырваться наружу, то ли устроиться поудобнее, и надеялся, что спецназовцы не экипированы такой мелочью, как волшебная радужная змея на пружине, до поры до времени спрятанной в маленькой коробочке, ожидающей пока не придет время ее открыть, и она не бросится тебе в лицо или на твою драгоценную ношу, которую необходимо беречь как зеницу ока. Там, на небоскребе, ему все-таки здорово не повезло.

Переговоры продолжались, хотя, скорее всего, это уже был очередной паттерн «болтун», включающий доверительный треп за жизнь, обмен байками и анекдотами, классическое брюзжание по поводу туповатого и прижимистого начальства, обсуждение погоды и спор по поводу гидрометеорологического прогноза на ближайшие пять лет, а также прочий разговорный хлам, которым так любят злоупотреблять люди, после чего должно произвести мягкий и незаметный уход в тень, оставляющий лишь слабое недоумение у манипулируемого, плюс хорошее настроение и легкое раздражение от необходимости выполнять свои служебные обязанности.

Спецназовцы разбрелись по залу, разглядывая женщин, внимательно смотря под ноги, дабы не наступить на возможные вещественные доказательства, подцепляя пальцами богатейшие залежи меда, разглядывая несколько уцелевших сотов под потолком и опасливо втягивая головы в плечи, словно ожидая появление гигантских пчел, построивших их. Максим и Вика солдат уже не заинтересовали — врачей они что ли не видели, поэтому старались принимать парочку за некую часть окружающего пейзажа, впрочем, некоторые любители экзотики искоса поглядывали на миниатюрную докторшу, скрывшую лицо под респиратором и натянутой на брови шапочкой, но, столкнувшись со взглядом ее больших печальных глаз мгновенно отворачивались, уловив под пыльным налетом грусти холодную бездну безжалостного полевого хирурга. На Максима, наверное, тоже поглядывали, но он заслонился от света очками и таким же пыльным налетом яви-сна.

Толчок в плечо вывел его из равновесия, тонкий, туго натянутый канат дремы под ногами угрожающе завибрировал, балансир закачался со все возрастающей амплитудой, Максим открыл глаза, вскочил, еле успев подхватить саквояж, и двинулся вслед за удалявшимися Павлом Антоновичем и Викой.

Пошли они не тем путем, которым сюда прибыли, так как если нахождение врачей скорой помощи на месте происшествия еще можно было как-то объяснить, то их исчезновение через дыры в потолке не поддавалось никаким внятным истолкованиям. Приходилось до конца разыгрывать свои роли, то есть спокойно выйти в парадный вестибюль ресторана, выполненный в виде громадного улья, с решетками сотов, деревянными стенами, чудовищными механическими пчелами со встроенными вместо жал пулеметами на случай появления медведей, пройти по стеклянным шестигранным плиткам пола, сквозь которые виднелись шевелящиеся белесые личинки, миновать засахарившихся и застывших охранников, вышибал и швейцаров, обряженных в круглые полосатые костюмы, делавшими их похожими скорее на объевшихся тигров, чем на пчел-сторожей, пнуть тонкую медовую пленку на месте двери, дать ей неторопливо стечь и оказаться на свежем, пропахшем бензином и гарью холодном воздухе, содрать респираторы, избавляясь от въевшегося в них приторного запаха, напоминающего уже не аромат меда, а вонь разложения, рассеяно помахать сидящим на броне танка и БТРа спецназовцам и ждать непонятно чего, так как бродить в подобном виде по городу невозможно, а снимать маскировку прямо здесь, на траверзе «Улья», чревато возбуждением нездорового интереса со стороны доблестной милиции.

Дурацкую привычку задавать друг другу бессмысленные вопросы в безвыходных ситуациях члены Общества изжили в себе давным-давно, лихорадочно искать обходные пути преодоления непреодолимых препятствий было не в их правилах, стрелять в кого ни попадя от страха и безнадежности они не умели, так как не знали что такое страх и что такое надежда, поэтому Павел Антонович, Вика и Максим продолжали спокойно стоять у входа в ресторан в расслабленных, уверенных позах врачей, чей водитель, пока они работали внутри по вызову, решил немного почумарить или съездить домой пообедать горячими щами.

— Нашего охломона не видели, ребята? — спросила Вика, подойдя к танку, задрав голову и прилепив к траку увесистый брикетик пластиковой взрывчатки, способный запустить тяжелую машину в небо.

Увидев симпатичное лицо, позу полного повиновения с открытым горлом и честно смотрящими глазами, солдаты оживились, выразились в том смысле, что, мол, не видели, что приехали только сейчас, как можно было бросить такую девушку в таком злачном месте, давайте мы накостыляем вашему водиле, или, того лучше, подбросим вас до дома, вы ведь домой, видать, собрались, вон как темнеет, скоро посты выставят, а мы вас на танке, на броне подкинем, только хрупки вы для таких поездок, тут лучше всего на заду побольше иметь, ну, мы вам скатку дадим, довезем в лучшем виде, а если хотите, можете и в башню залезть, вам там нормально будет, а что, девочка, действительно хорошая мысль, я тебе свое командирское место уступлю, ты там вполне уместишься, можешь даже шлем надеть, ну как? не жмет? а вот сюда надо смотреть, перископ называется, а это кнопка подачи в лоток боеприпасов, здесь — наведение на цель, видишь, как хорошо все видно, куда хочешь стрельнуть, извиняюсь, рука случайно соскользнула, да и тесно тут, ничего я не имел в виду, так вот, если здесь нажать, то вон тех домов не будет, а если здесь подкрутить, то вот этот вертолет придется с асфальта соскребать, а ты думала — вертолетчики сильнее нас?! что они — элита?!! нет, послушайте, братцы, что о нас гражданское население думает, нет, тут агитационная работа нужна, ведь вертолетчики это… нет, как можно, при дамах, сержант, подтверди, а лучше расскажи, сколько мы на своем веку этих «акул» выпотрошили, дык, ведь, понимаешь, не-е, постараюсь, сам… понимаю… фильтровать… надо…, едем… мы… а они… над… нами… такие, ну… мы… не трогаем…. этих… а тут… они… по нам…, ну, мы тоже не…. и по… ним, вот, тяжело, товарищ лейтенант, без выражений рассказывать, это все равно, что… ладно, сержант, спасибо, очень интересно, смотрите, Вика, кажется ваша машина едет, а зачем он сигнализацию включил? быстрее добраться хочет, а, понятно, жаль, что быстро расстаемся, заезжайте к нам в часть, мы вам еще не то покажем, как говорите ваша фамилия, ах, вы и не говорили, но я все равно постараюсь вас найти, руку, например, на турнике вывихну, как? вы по таким мелочам не ездите? ладно, придется устроить сердечный приступ, простите, что заболтал, до свидания, аревуар, как говорят.

Вика спрыгнула с брони, вытерла трудовой пот и маску глупенькой и хохотливой врачихи, отлепила взрывчатку, сунула себе в карман и подошла к Павлу Антоновичу и Максиму, рассевшимся на хрупких приборах и архиве, который от неуклюжего с ним обращения или просто от изменения влажности в воздухе мог одновременно распаковать все свое содержимое, после чего взрыв склада с боеприпасами выглядел бы незамысловатым праздничным фейерверком в глухой деревне.

Под тяжелым взглядом девушки мужчины поднялись с помятых саквояжей, синхронно потерли отсиженные зады и повернулись на звук сирены приближавшейся машины «скорой помощи», везущей, скорее всего, настоящую бригаду врачей. Особых трудностей никто не ожидал — мало ли как можно объяснить прибытие на место гипотетической разборки двух врачебных бригад, тем более первая оказалась здесь гораздо раньше, чем даже спецназовцы, да и что они могли сделать — эти двое мужиков и девчонка на последней стадии истощения — перестрелять кого-то из стетоскопов, а трупы спрятать в свои чемоданчики?

По крайней мере, при всех шероховатостях это был именно тот ход мыслей, который пытался внушить и, как показалось, внушил Павел Антонович всем нагрянувшим в ресторан, с врачами же разговор оказался бы еще короче, учитывая их невооруженность и фактор внезапности.

На первых порах все шло так: машина — объемистый желто-красный фургончик с приваренными турелями с пулеметами, прорезанными в боках амбразурами и полуотвалившимися бронированными плитами, испятнанными звездчатыми вмятинами шальных обстрелов и бомбардировок — притормозила в притык к танку, напротив Максима, который по хозяйски открыл дверь, бросил туда газовую гранату, вежливо попросил подождать, пока они немного подышат свежим воздухом, захлопнул фургончик, привалился к его боку задом, ощутил легкое сотрясение произошедшего внутри взрыва, после которого находящиеся внутри должны были впасть в глубокий сон, и с чувством выполненного долга пошел к Павлу Антоновичу и Вике, что, к счастью, его и спасло, так как в том месте, где только что прилегала его задница, появилась здоровенная пробоина, оттуда вырвался столб пламени, выплюнувший нечто черное и продолговатое, посыпалась стеклянная витрина ресторана и мощный взрыв разметал людей, сдул с брони солдат, перевернул злополучный фургон и положил начало адской перестрелки.

Стреляли все, кто мог, из чего мог и в кого мог. Речь шла уже не о том, кто прав, а кто виноват, у кого есть оружие, а у кого его нет; палили во все стороны, причем наиболее активными оказались не спецназовцы, залегшие в ресторане и под танком и БТРом, а случайные прохожие, очень натурально притворявшиеся немощными старушками, старичками, мелкими чиновниками и домохозяйками, но с первым же выстрелом доставшие из запазух, из сумок, авосек, дипломатов, шляп, побитых молью муфт, сапогов и чулок такое количество и такое разнообразие вооружения, так профессионально занявшие господствующие позиции в развалинах напротив и настолько безалаберно ставшие тратить боезапасы, что лежащие под прикрытием траков Максим, Вика, Павел Антонович не делали никаких попыток сказать нечто веское в ответ на свистящие со всех сторон пули.

Через некоторое время они все же были вынуждены достать пистолеты, потому что, как обычно бывает в бесцельных стихийных уличных перестрелках, именно не стреляющие становятся основными мишенями для вооруженных граждан, и начать палить в белый свет, ибо взять кого-то на прицел было невозможно и бесполезно — тут не имелось противников, тут все были против всех, и какие бы потери кто бы не понес, ничто не заставит людей прекратить огонь, пока, по крайней мере, спецназ, полностью деморализованный внезапным нападением, все же не сорганизуется и не перестреляет большую часть прохожих.

Нужно срочно уходить, их добыча слишком ценна, а беспорядочная стрельба могла ее повредить, и Павел Антонович, не отрывая правого уха от асфальта, внимательно изучал окрестности в поисках возможных путей отхода, но ничего подходящего не находил, ни машин, ни переулков, фонтанов, лавок, подземных ходов и канализационных люков. Впрочем, люки были, но их украшали красноречивые надписи: «Не проверено. Могут быть мины!», возможно в шутку, но рисковать в таких условиях не стоило.

Максим и Вика, ожесточенно палили в противоположные стороны, часто меняя обоймы. Возвышающийся над ними танк заслонял процентов девяносто обзора, но в то же время хорошо защищал, продолжая глухо урчать так и не выключенным мотором, хотя весь экипаж во главе с лейтенантом умудрился спрятаться где-то в ресторане, продемонстрировав удивительную для танкистов прыть и предусмотрительность. Павел Антонович изрядно потрудился над отвлечением Вики и Максима от их увлекательного занятия и вслед за чисто рефлекторными движениями двух разгоряченных бойцов, воткнувших пистолеты ему в виски, объяснить суть своего плана.

Им придется ехать отсюда на танке — это раз, им придется залезть в него под пулями — это два, первому придется идти Максиму, как самому опытному механику, — это три. Голосуем? Двое — за, при одном воздержавшимся.

Максим спрятал пистолет, исхитрился содрать врачебное обмундирование, разорвав его и усеяв асфальт мелкими клочками, и разрешил себе немного полежать, глядя на такое близкое, даже слишком близкое небо, начинающее в который раз протекать, как проржавевшая крыша, дождем за которым мог нагрянуть и град, и молнии, которые однако не помешали сейчас, дабы скрыть под мутной пеленой стихии весь сумасшедший, ощетинившийся оружием мир, охладить его, прижечь кровоточащую душевную рану гигаваттным разрядом, надеясь вылечить шизофреническую пандемию.

Но дождь капал чересчур медленно и редко, его лишь слегка хватило на то, чтобы остудить разгоряченное лицо, немного унять боль в обожженной щеке, принявшей на себя удары не одного десятка отстрелянных гильз, да на то, чтобы окончательно закапать черные очки, превратив мир в подтекшее импрессионистское полотно, и Максим, достав из кармана плаща специально припасенный для таких случаев клочок хэбэшной ткани, тщательно протер их, старательно дыша на маленькие стеклышки.

Человек ждал подходящий момент, никак не обозначенный на часах или на интенсивности продолжающейся стрельбы, он был исключительно внутри, поднимался из таких забытых глубин, что стоило немного потерпеть, полежать, не обращая внимание на истекающее время, на возможность применения более действенных средств против обезумевшей (обезумевшей ли?) толпы, и Максим сделал все, что от него требовалось, он стал созерцателем, посторонним наблюдателем, крепкими руками, направляющими плюющийся автомат по живым мишеням, и нечего здесь придумывать что-то еще.

Как ощущает себя антибиотик при виде стафиллоккока? Приходит в ярость? Действует с холодной головой, но горячим сердцем? Или запускает одну ему ведомую программу, в общем-то не имея ничего против того, что человек считает инфекцией? Мы все и наши действия, наши страхи, поведение окружающих людей, интриги, войны, любовь — все лишь наше собственное отражение в огромном и зачастую давно не протираемом зеркале наших мыслей, нашего характера, наших заблуждений.

И встал он и увидел множество народу, и застыл мир на долю, на миг, на квант, когда пальцы еще не нажали на спусковые крючки, или уже нажали и пули ушли в воздух, так как больше не было в кого целиться.

Возникшая фигура в зеленой хламиде являлась настолько привлекательной мишенью, что никто не решался скосить ее автоматной очередью, срезать гранатой, все замерли в ожидании — что будет в следующее мгновение, они хотели посмотреть только, что он сделает через секунду и… спустить крючки, вновь дать волю ненависти и смеху над чьей-то глупостью, подавив возникший интерес и, возможно, некие шевеления того, что следовало назвать, с известной натяжкой, жалостью, милосердием. С легкостью мы уничтожаем в себе хорошее, ибо подъем всегда гораздо труднее чем падение.

Но и этого оказалось достаточно странной фигуре дабы вскочить на броню танка, стать еще беззащитнее, еще более открытой и этим выиграть еще секунду, не прятаться, не оскальзываться на кирпичах активной защиты, просто стоять, уверенно, невозмутимо, своей уверенностью и невозмутимостью, и чем-то еще цепляя смотрящих на него сквозь прорези прицелов людей.

Тут главное было не ставить себе цель остановить стрельбу на минуту, на час, главное здесь были секунды, конкретные движения длинной стрелки на часах, за которые и шла невидимая борьба, он исчерпал их, выбрал, движением тела уже не помочь, оружие не спасет, он не успевал, жизнь стремилась к нулю, и тогда он начал говорить, найдя где-то внутри себя эти нужные слова, не придумывал, не импровизировал, просто говорил и каждый звук тянул за собой другой, слово тянуло фразу, фразы складывались в речь, которую не заглушали никакие посторонние звуки, голос раскатывался четко, ясно, словно их шептали каждому в уши, согревая их еще и теплом человеческого дыхания.

Вряд ли бы так внимали революционному агитатору, гипнотизирующая убежденность и ярость могли увлечь многих, обмануть большинство, заставить слушать почти всех, но всегда нашелся бы тот, кого не трогала болезненно рвущая уши риторика, кто в лучшем случае просто плюнул и ушел, а в худшем — пальнул из пистолета, затыкая свинцовым кляпам набившее оскомину словоблудие.

Здесь же все происходило по другому — в сидящего рядом на мягком плюшевом диване человека, просто и ненавязчиво говорящего о жизни, о душе, уютно посапывая где-то простывшим носом, потирая над огнем в камине озябшие руки, никто стрелять не будет, не будет даже просто спорить, возражать, ибо о чем спорить с милосердием, с добром, с дождем на улице, с долгой зимой, с надеждой?

Максим говорил им о том, что блаженны нищие духом, ибо есть справедливость, добро на свете, что блаженны плачущие, ибо они утешаться, счастливы смирные, незлобливые, ибо они наследуют землю.

Говорил он и о том, что блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся, блаженны милосердные, ибо все помилованы будут, блаженны чистые сердцем, ибо просто потому что счастливы они, блаженны миротворцы, ибо будут наречены достойными сынами матерей своих, что блаженные изгнанные за правду, ибо правду нельзя изгнать.

Говорил он им спокойно и тихо: радуйтесь и веселитесь, ибо будет велика награда ваша, вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой? Она будет уже ни к чему не годной, разве что выбросить ее на попрание людям.

Убеждал он их: они свет мира, и не может укрыться город, стоящий на верху горы, и зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечник и светит она всем в доме.

Максим просил их, чтобы светил свет их перед людьми, чтобы они видели дела добрые, и не думайте что пришел я нарушить законы блаженства, не нарушить пришел, но исполнять.

Вы же слышали, что говорили нам: не убивай, кто же убьет, подлежит суду.

А я говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду, кто скажет «безумный», обречен на геенну огненную.

Миритесь с соперниками своими скорее, пока еще на пути с ними.

Еще слышали вы, что не преступайте клятвы своей, ни клянитесь ни богом, ни небом, ни головой своей.

Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет, а что сверх этого, то от лукавого.

Внушали вам, что око за око, зуб за зуб, а я хочу попросить вас — не противьтесь злому, кто ударит вас в правую щеку вашу, тому обратите и другую, кто захочет отнять у вас рубашку, отдайте и верхнюю одежду свою.

Дайте просящим у вас, любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих и гонящих вас.

Ибо если будут любить только любящих вас, то какая вам награда?

Не то же ли делаем и мы, мытари?

Когда же творите милосердие, то не трубите о том.

Если милосердна правая ваша рука, то пусть о том не знает левая.

Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища духовные, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

Максим говорил им, что светильник для тела есть око и если оно будет чистым, то тело будет светло, если же будет оно худо, то и тело будет темно.

Если свет, который в вас, тьма, то какова же тьма?

Не служите, просил он, двум господам, ибо одного будете ненавидеть, а другого любить, одному станете усердствовать, а о другом нерадеть.

Нельзя служить душе своей и маммоне.

Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться.

Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Не заботьтесь о дне завтрашнем, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем, довольно для каждого дня заботы.

Он просил их не судить, да не судимы будете, не давайте святыни ваши псам и не мечите бисер перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас.

Прошу вас — просите, и дано будет вам, ищите, и найдете, стучите, и отворят вам, ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят.

Спросил Максим их: есть ли среди вас такой человек, который, когда сын его попросил хлеба, подал бы ему камень, и когда попросил рыбы, подал бы ему змею?

И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и с ними.

И когда окончил Максим говорить, народ дивился речам его. День умирал, отдавая свою и так сумрачную жизнь дождю и ночи, все стояли и молчали, и только капли стекали по их щекам, но это, конечно же, не только ливень, это еще и слезы, которых никто не стыдился. Плакали и взрослые и старики, женщины и военные, оружие валялось под их ногами в лужах, и никто не думал его снова брать в руки, но труднее всего пришлось Максиму.

У него уже не было никаких сил стоять, говорить, он знал, что после таких речей можно только умереть, но никак не жить, и это его, возможно, взволновало бы, но он оставался спокоен и равнодушен — как всегда, усталость поразила лишь тело, словно слова его уносили за собой капельку его силы, он уже забыл для чего было все это, если бы его тихонько не тронули за рукав Вика.

Максим осознал, что сидит на холодной, мокрой броне танка, на неудобных кирпичах активной защиты, приложившись виском к пушке, откуда надоедливые капли сползают с железа на щеку, скатываются на шею и скрываются под плащом и бронежилетом, передавая и так озябшему телу ощущение соприкосновения со стылым металлом, согнув ноги в коленях и положив на них безвольные руки.

Он заставил себя собраться, встряхнуться, словно это необходимо для спасения собственной жизни, поднялся, придерживаясь за ствол, и не оглядываясь по сторонам, хотя догадывался, что на него смотрят сотни глаз, что в его сторону обращены сотни белеющих в темноте лиц, поднял тяжелую крышку люка, залез на место водителя-механика, которое было установлено или слишком высоко или рассчитано на коротышку, из-за чего голова Максима выглядывала из люка, и ему не нужны были никакие перископы и терминалы кругового обзора, он вставил в ухо наушник и сразу же услышал приказ Павла Антоновича: «Двигай!».

И он двинул. Руки легли на удобные рифленые рычаги, ступни ног вдавили педали, локтем он вбил кнопку прожектора, и тьма прорезалась ярким белым светом, выхватив неподвижные фигуры, плачущие лица и забытое оружие. Танк взревел, окутавшись черным смрадным дымом, лязгнули гусеницы, стоящие перед ним люди медленно разошлись, и машина двинулась вперед, перемалывая траками асфальт, паребрики и злое железо, еще начиненное пулями, отчего под танком словно рвались, вспыхивали разноцветные петарды.

С людей постепенно сходил, сползал плотный полог гипнотической проповеди, они оживали, ретиво отпрыгивали от чадящей машины, били ее в бока кулаками, оставляя на пятнистой маскировочной поверхности кровавые следы разбитых ладоней и кулаков, кидали в Максима подвернувшимся мусором, щебенкой и осколками кирпичей, выхватывали из-под гусениц свои автоматы и пистолеты, если успевали, вопили нечто неразличимое в реве мотора и лязге железа, размахивая руками и топая ногами.

Вглядываясь в черно-белые лица, как будто набросанные экспрессивным углем по холсту, разинутые рты и безумные глаза, Вика очень хотела услышать их ответ, их аргументы, особенно здесь и сейчас, когда они поняли, с чем придется теперь жить, а возможно и не поняли, вытерли со своих лиц, со своих резиновых масок дождь и слезы, почесали в ушах и очумело присоединились к скандирующей, требующей толпе, бросающейся чуть ли не под танк, но каким-то шестым чувством понимающей, что не остановят, не задержат, что тот человек без особого сожаления проедет по ним и сквозь них, сквозь их тела, как он уже проехался по их душам, проломил в них сдерживающие океан отчаяния переборки, и остается с ужасом наблюдать затопление отсеков, захлебывание и смерть каких-то мыслишек, страстишек, нарастание крена такого уютного, ржавого корабля под названием «Надежда», и им оставалось только вот так толпиться вокруг танка, хвататься за траки и броню, кидаться камнями.

Они выехали из толпы, Максим прибавил скорость, и танк неожиданно легко, избавившись от приступов черного кашля и приступов астмы, рванулся по пустынным улицам, минуя темные дома, сметая с дороги оставленные или потерянные кем-то коробки, опущенные шлагбаумы, резко разворачиваясь на перекрестках, разрывая в клочья асфальт и выбрасывая его фонтанами из-под гусениц, иногда не вписываясь в чересчур узкие переулки и расширяя их, шунтом продираясь сквозь спазмы и неровности умирающих улочек, снося давно не включаемые фонари, оставляя длинные царапины и рваные раны на кирпичных боках домов, распугивая стаи рыщущих в поисках добычи собак и кошек, испуганно лающих и шипящих вслед, порой несколько кварталов сопровождая машину облезлой, клыкастой, слюнявой и лишайной свитой, пока танк не въезжал во владения конкурирующей стаи.

На проспектах изредка навстречу попадались автомобили, к счастью всегда успевающие въехать на тротуар и заглушить двигатели, а на мосту их не посмели задержать, хотя кто-то из-за спины обомлевших солдат, упакованных в броню, с собаками-мутантами, теперь испуганно жмущимся к сапогам, прокаркал насчет пропусков и комендантского часа, на что Максим даже не соизволил повернуть голову, уступив это право самому танку, чья башня бесшумно повернулась к блокпосту, ствол опустился на уровень лиц замерших людей, и они могли заглянуть внутрь, и оттуда, из ствола, а почему-то не из предназначенных для этого динамиков, раздался глухой голос, каким разговаривал джин из волшебной лампы, угрюмо поинтересовавшийся по какой форме нынче оформляются пропуска и к кому нужно обратиться за их выпиской.

Вопрос остался без ответа — встречное нечленораздельное бульканье назвать человеческой речью не поворачивался язык, собаки так же не высказали своих пожеланий, нервно поджимая под подушечки лап длинные пальцы со стальными когтями и глядя из-под широких выпуклых лбов круглыми, светящимися глазами, с вытекавшими из уголков крупными слезами.

Максим въехал на мост, инстинктивно пригнулся, хотя разворачивающаяся башня ни в коем случае не должна была задеть его стволом, прибавил скорость, но впереди вдруг выросла огненная стена, танк дернулся от выстрела, в уши водителя вонзился неохватный деревянный кол и принялся медленно проворачиваться вокруг своей оси, обдирая мозг шершавой корой, в огне возник широкий проход, пламя легло плашмя, выстелив дорогу почти до самого берега багровым ковром, краем глаза Максим увидел, что по бокам повернутой в сторону реки башни выросли две светящиеся стрелы с черными наконечниками, они пошли немного вверх, неумолимо сближаясь друг с другом и некой, только сейчас начинавшей проявляться на фоне черного неба треугольной тенью, похожей на морскую манту и такой же неповоротливой и медленной, на месте их встречи вспухло небольшое солнце, озарившее отходящий ко сну город и танк под грохот врезающихся в воду обломков, в свете искусственного дня вкатил на другой берег и теперь уже медленно пополз в сторону Казначейства.

Припарковав танк на чьей-то неудачно подвернувшейся машине, Максим отключил двигатель, вылез из неудобного сиденья, сполз по броне, цепляясь плащом за штыри, оставшиеся после где-то по пути (где — Максим не заметил) сработавшей защиты, отразившей попадание кумулятивного снаряда, и подбирая задом капли дождя, так и не переставшего моросить, отчего стало зябко после горячих внутренностей машины и напалмового ковра, подхватил падающую Вику с саквояжами, осторожно поставил ее на землю и отобрал багаж.

— Все в сборе? — задал риторический вопрос Павел Антонович, довольно ловко спрыгнув с брони и потирая вырастающую на глазах грандиозную шишку на лысом лбу. Не дожидаясь ответа пошел вверх по лестнице в тепло и уют круглосуточно работающей организации.

На входе они запихали в приемные камеры саквояжи, свое вооружение (причем оказалось, что больше всех экипирована Вика, умудрившаяся таскать на разных частях тела пять пистолетов), чтобы все это вновь получить, пройдя несколько шагов сквозь прозрачные баллоны системы безопасности, установленные здесь с незапамятных времен и в те же времена и настроенные на поиски проносимое огнестрельного и холодного оружия, когда иметь оное дозволялось исключительно специальным людям и только в единичном экземпляре. Времена ушли, а глупые машины, отказывающиеся перестроится на новый лад, остались, ради чего и пришлось поставить приемные камеры, дабы не мучиться каждый раз с отключением сигнализации.

В коридорах здания как всегда пустынно — штат Казначейства уже не тот, и можно при желании часами бродить по запутанным ходам и лестницам и не встретить никого, кроме собственных отражений в громадных зеркалах, украшающих каждый вестибюль и лестничный пролет, да псевдогреческих статуй, которых за их натуралистичность кто-то и мог порой принять за живых людей, если бы не их беззастенчивая нагота, фантастическая эрекция, плюс вычурная красивость мускулистых тел и безглазых лиц.

Лифты работали, они все трое затолкались в узкий прозрачный цилиндр и поехали вверх, в объятиях таких же прозрачных соседних лифтовых шахт, сквозь надетые на центральное сплетение стеклянных макаронин хрустальные колбасины служебных помещений, залов, департаментов, подсвеченные разноцветными лампами и люстрами, напичканные загадочными механизмами, с кое-где согбенными фигурками людей, корпеющими над отчетами, докладами, балансами, наполняющиеся вспышками, словно газоразрядные светильники, с пробирающимися в белом искристом тумане странными горбатыми и длиннохвостыми тенями, с цветастыми полотнищами телетрансляций, открывающими проход в другой, незнакомый мир лжи и неискренности.

Максим наблюдал, как по лицам Павла Антоновича и Вики проплывают разноцветные полосы и по ним пытался сосчитать число ушедших вниз этажей — синий, желтый, зеленый, белый, черный, снова желтый, розовый, фиолетовый, и опять черный, но потом он загнул уже все пальцы, принялся их разгибать в обратном порядке, где-то сбился, попытался вспомнить, но за это время они проехали столько этажей, что впору направлять лифт вниз и начинать новый отсчет, так как зеленые угловатые цифры в окошечке счетчика этажей всегда показывали какую-то ахинею, из которой выходило, что лифт периодически ходит вверх и вниз, перепрыгивает в мгновение ока сразу несколько уровней, выныривает в районе альфы Центавра, если таковая сохранилась, падает в черную дыру и оказывается в подвале дедушкиного дома.

При желании за горизонтом хрустальных сосисок все это можно усмотреть, если отвлечься от лезущих в глаза и набивших оскомину чиновничьих пейзажей, — яркие шары пропавших звезд, зеленые деревца, колышущиеся хлеба, синее небо с гроздьями разнокалиберных лун, вращающиеся в рассеянном розовом свете каменюки всех форм и размеров, сидящего на облаке бородатого деда в хитоне, огни мегаполиса, немыслимо широкие и немыслимо высокие полки, забитые толстенными томами с золотыми корешками, и крохотными, по сравнению с ними человеческими фигурками.

Хрустальная бесконечность сужалась, съеживалась, теряла цвета и фантазию, обращаясь в пустые пыльные комнатки с вязанками толстых папок, обшарпанными столами, расшатанными стульями, судя по их немыслимым для нормальных седалищ позам, скорее всего принимаемые в их деревянно-мебельном мире за извращение и порнографию; в коридоры с ковыляющими зомбированными охранниками, чьи руки приклеились к кобурам, в которых они прятали бутерброды из мозгов и термоса с горячей кровью; в туалеты, превращенные в вычислительные центры, с расставленными на унитазах мониторами, чьи кабели уходили в слив, установленными на смывных бачках и умывальниках процессорными блоками, из которых торчали хромированные краны горячей и холодной воды и держатели с рулончиками туалетной бумаги, одновременно используемой и для принтеров.

Пирамида казначейства сходила на нет, лифт, наконец, нырнул в обтянутую фольгой трубу, где члены Общества могли созерцать лишь свои безучастные лица, скорость подъема возросла и, почему-то, увеличился вес их саквояжей, но Вика первой догадалась опустить ношу на пол и опереться задом на свои кулаки, задрав голову к верху, разглядывая сгущающуюся там тьму.

Движение лифта не имело никакого отношения к реальному перемещению внутри Казначейства, которое представляло собой осовремененный вариант лабиринта — Максим помнил, что даже при спуске на подземные уровни, лифт поднимался вверх, двигался горизонтально, а порой и стоял на одном месте, словно на красном свете местного лифтового светофора; а один раз, спускаясь из конференц-зала в вестибюль обычным ходом, то есть не через дыры в потолке, они вообще весь воображаемый спуск просто стояли на месте, точно все здание поднималось вверх с помощью загадочных механизмов, подгоняя к ним нижний этаж.

Движение прекратилось, так и не приобретя прозрачности мягкие зеркальные стены раздулись, превращая цилиндр в воздушный шарик, искажающий отражения пассажиров, точно в комнате смеха, покрылись с нарастающим треском мелкими трещинками, амальгама осыпалась и легкими частичками съезжала с выгнутых стенок к ногам Вики, Максима и Павла Антоновича, превращая забавно исковерканные отражения в ужасающего вида мутантов, прикинувшихся людьми с помощью толстого слоя грима, который в самый неподходящий момент принялся облупливаться с их тел, обнажая нечто зеленовато-черное, бугристое, злокачественное.

Стены не выдержали напряжения и оглушительно лопнули, разлетевшись по знакомой комнате дымящимися и испаряющимися осколками блестящей елочной игрушки. Подоспели ожидавшие их техники, соскочив со столов, на которых дремали, подложив под головы пухлые папки, оставившие на их щеках отпечатки застежек и черных надписей «олеД» и «онтеркеС», виновато потирая измятые лица забрали у них Архиватор и нырнули в неприметную дверь за зеленой портьерой.

— Подождем здесь, — предложил Павел Антонович, и Максим, не дожидаясь формального согласия Вики, официально принявшей командование операцией, в которой теперь не было место ни шефу, ни Максиму, с данного момента игравшими разве что роль статистов, обрушился на ближайший стул, со скрипом разогнул ноги, сдирая подковами воск с паркета, заложил руки за голову импровизированной подушкой, дернул подбородком, подкидывая очки, дабы они в результате этого отработанного движения переместились с кончика носа на переносицу, скрывая окружающий мир во мраке, вгляделся во тьму, отыскивая в ней свои глаза, и утонул во сне. Ему снилось, что поспать хорошо так и не удалось, его растормошил Павел Антонович и, странно растягивая согласные, как заедающая пластинка или заика, говорящий нараспев для сокрытия постыдного дефекта, сказал:

— По-о-ора-а-а, Ма-а-акси-и-им, н-а-а-с у-у-уже-е-е жду-у-ут.

Кроме его слов не раздавалось ни звука, царил полный штиль, и когда Павел Антонович перестал говорить, тишина болезненно ударила по ушам, Максим зажал их ладонями и, уткнувшись лицом в свои колени, завыл протяжно, громко и долго, насколько хватало дыхания, емкости легких, дабы воем наполнить, насытить кромешную тишину хоть чем-то похожим на обычный реальный звуковой фон из шорохов, покашливаний, капели, ветра, шума, стука сердца и движений.

Он выл долго, до самой смерти, до полного кислородного истощения, до слипания легких, вытолкнувших из себя все до последней молекулы воздуха и раздавленных из-за этого внешним давлением, до капель крови, вылетающих изо рта и пачкающих пол, но никак не мог докричаться до самого себя, прорвать мембрану мертвой зоны, впустить в уши внешний мир, и, захлебнувшись в слюне и желчи, он безнадежно остановился, схватил безвольную ладонь стоящего рядом Павла Антоновича и, перехватывая его руку, поднялся на трясущиеся от страха и боли ноги, крепко сжимая зубы, чтобы не выплеснуть скопившееся во рту на пол и на ни в чем не повинного человека.

Павел Антонович оставался спокоен, конечно же не слыша его воя и не видя его мучений, скрытых за темным экраном очков, не помогая и не мешая попыткам устоять на разъезжающихся ногах, терпеливо дожидаясь когда же Максим отпустит его плащ и пойдет вслед за ним в путаницу багровых портьер, висящих на больших золотых кольцах, надетых на толстую деревянную палку, прикрученную к потолку. Им следовало поспешить, и Максим каким-то образом понимал это, хотя Павел Антонович больше ничего не говорил и не выказывал нетерпения или неудовольствия его совершенно свинским состоянием, и прикладывал все силы к тому, чтобы вернуть телу послушность и заставить себя сглотнуть противную горечь, скопившуюся во рту.

Они двигались сквозь плотный воздух, точнее Павел Антонович с необыкновенной силой тащил Максима, принимая на себя основную часть давления, плечом прокладывая в студне узкую щель, проталкиваясь в нее и втягивая за собой внутрь Максима, которому приходилось, дабы не упасть, делать шаг за шагом, промахиваться, врезаться головой в невидимый упругий поролон, очумело трясти шевелюрой, стараясь отлепить длинные концы волос от мокрого лица.

Затем они вошли в портьеры и там заплутали, запутались, оказались спеленатыми, как коконы шелкопряда, тяжелым мрачным муаровым бархатом. Максим чувствовал, что их разделяет лишь единственный слой ткани, он спиной чувствовал спину прижавшегося к нему Павла Антоновича, но ничего не мог сказать, окликнуть, подбодрить, ибо рот тоже был завязан, забит пыльной ворсистой субстанцией, мгновенно впитавшей в себя и отвратную горечь, и слюну, и, не остановившись на этом, превратив рот в сухую, потрескавшуюся пустыню, принялась вытягивать влагу из всего организма, прорастая в эпителий мелкими неживыми трубочками и выкачивая из него кровь, отчего ощущалось как набухает, тяжелеет прилегающая ко рту тряпка, набирается живым теплом и издает запах свежерезаной раны.

Максим собрал все силы и кинулся туда, где ему казалось находится выход, споткнулся, так как ноги были или связаны, или приклеены к полу, упал, увлекая за собой лабиринт портьер, запутавшегося Павла Антоновича и ту деревяшку у потолка, которая обрушилась настолько удачно, что «перекрестила» только по спине, миновав голову. Максим упал на четвереньки, повел немного спиной от удара, смягченного бронежилетом, и замер, ожидая когда все портьеры, шурша, упадут с потолка, прошелестят по спине, затылку, бокам и ногам, соскользнут вниз и уйдут, впитаются в пол, словно сотворенные из воды. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда последние кончики бархата, приятно оглаживая пальцы, тонули в глубине паркета, с трудом поднялся, помог встать Павлу Антоновичу, все еще отплевывающемуся от уже несуществующих ворсинок, и они вошли в Викину лабораторию, которой (в реальной жизни) не существовала.

Они словно очутились внутри чудовищных по величине часов, рядом с которыми всякие там башенные куранты выглядели самыми обычными наручными штамповками — вокруг блестел металл, двигались шестеренки, оси, коленвалы, пружины, анкерные механизмы, сложного виды сукрутины в две четверти, шестигранные колонны, пронизанные отверстиями разнообразного сечения, замысловатого вида колеса и рычаги, приспособленные явно не для человеческих пальцев ни по размеру, ни по форме приделанных к ним резиновых ручек, вделанные в железные пластины молочного цвета каменные пластины, внутри которых клубился туман, громадные маятники, уходящие в такую высь, что в сгустившейся там тьме невозможно увидеть — к чему прикреплены их граненые подвесы, лишь секирообразные грузы величаво проносились мимо людей из одной бесконечности в другую.

В этом математико-геометрическом аду имелся свой порядок и система, порождающие нелинейные эффекты колоссальной машины Беббиджа, перед которой пасовала любая электроника, где все подчинялось тривиальным законам, где ток электронов транспонировался в привычные символы евклидового пространства и аристотелевого мира, и где не находилось места пересекающимся параллельным, множествам перпендикуляров, опущенным из одной точки, логике с неисключаемым третьим и без противоречащих суждений, где все строилось на примитивных математических моделях, и где не было место интуиции, озарению, догадке, инсайду, просветлению, где ценились только скорость операций и объем памяти, и где не было времени для длительного и спокойного созерцания, медитации, сна, наполненных блистательными ассоциациями и открытиями.

Конечно, здесь не существовало программ, длинных бумажных дырявых лент или картонных карточек с квадратными отверстиями, не было здесь и терминалов для ввода и снятия информации, диководов, сиди-ромов и ДВД, сетевых кабелей и мультимедийных причиндалов, здесь человек и машина являлись настоящими и поноправными партнерами, что невозможно при работе на обычных компьютерах, где двигающий мышкой восхищается быстродействием и успокаивает себя туповатостью электрического напарника, удивляется его могуществу и стучит раздраженно по клавишам при «зависании».

Вика сидела на высоком столе, скрестив ноги, положив руки на колени и сложив пальцы в мудру, ее глаза неподвижно смотрели вглубь машины, как будто она медитировала внутри чудовищного мобиля. Вокруг стояли металлические цилиндры с крошечными окошечками, на которые падал узкий пучок света, скользя от одного отверстия к другому. В опасной близости от девушки качались маятники, сдвигались рычаги и крутились шестеренки с острыми зазубринами-ятаганами, горячий воздух плыл над ней, шевеля волосы, сгущался на ее теле, прикрывая наготу нежно-белым облаком-одеянием.

Это казалось священнодействием, высшим пилотажем, искусством, коему и в подметки не годились всякие там профессорские головы, мозговые голограммы, телепатическая ломка, прозвонка устойчивых нейронных связей и прочая ахинея с мудреными названиями, имеющими, как правило, нулевой результат, бессонные ночи, головные боли и бухгалтерские ошибки. Здесь происходил поединок — один на один, партия, сражение, игра, сосредоточение и погруженность в то, что лучше не знать, прикосновение к чужой душе, ее пытка и уговоры, мольба и обман, ибо ничто так не сложно добиться, как интереса у мертвых.

Максиму чудилось — он видит слабое голубое сияние, окутавшее вместилища их добычи, которое натекает на Вику, змеится по ее телу, лижет руки, ноги, спину и грудь, проникает в уши и глаза, но, возможно, это было только самовнушение, красивая картинка. Он ничего не спрашивал и не говорил, он затаил дыхание, прислушиваясь к тишине, к которой теперь привык, сжимал руки в кулаки, ощущая впивающиеся в ладони ногти, сдерживал зевоту и, наконец, встретился с насмешливым взглядом Вики. Девушка каким-то образом умудрилась до него дотянуться со своего места и потрясти за плечо:

— Максим, они у нас, как на ладони. Все до единого. Представляешь? Работы у нас больше не будет, можешь писать заявление на отпуск до конца времен.