Глава XI
После победы под Кромами Болотников двинул свою рать на север. Он занял Орел, Волхов, Белев, Лихвин, Козельск, Перемышль, Воротынск. В семи верстах от Калуги, где Угра впадает в Оку, войско остановилось.
Под вечер в шатер к Болотникову явились лазутчики. Они были одеты в крестьянскую одежду.
— Воевода! Супротив тебя войско большое движется, — неторопливо докладывал плотно сложенный мужик. — Находится оно под началом Шуйского, царева брата, да князя Трубецкого. Этот ведом тебе по Кромам. Били мы его там знатно. И еще с ими князь Барятинский с орловскими стрельцами.
Иван Исаевич внимательно выслушал лазутчиков, рассказывавших, где они встретили передовые отряды, и озабоченно нахмурил брови. Подробно расспросив о количестве царского войска, он задумался. В шатре стало тихо. Легкий ветерок шевелил полог.
Пожилой лазутчик тяжело опустился на скамью. Болотников поднял голову.
— Ступайте в трапезную, подкрепитесь, а там спать, — произнес Иван Исаевич, заметив, что лазутчики еле держатся на ногах.
— Благодарствуем, воевода, на добром слове. Поустали малость.
Мужики низко поклонились и ушли.
Болотников вышел из шатра и задумчиво посмотрел вдаль. Над рекой поднимался туман. Вечерняя заря окрасила небо багрянцем. Вдали, на том берегу Оки, в лучах заходящего солнца виднелся город.
— Калуга! Отсюда мой путь на Москву, — шептал Иван Исаевич.
У Оки простиралось обширное поле. Кругом чащоба дремучая. Звериные тропы вьются из леса к реке. А река неслась, глубокая, широкая, пустынная. Не видно на ней ни каравана судов, ни плотов; не слышно с них заунывной песни: война приблизилась.
Болотников укрепил стан гуляй-городами, усилил охрану. К полудню собрался совет. Обращаясь к начальникам отрядов, Болотников произнес:
— Приказание мое таково: спрятать в лесу три полка да отряд станичников: верхоконной дружине Юрия Беззубцева да твоим запорожцам, Хведор Гора, стать в лесу, с другой стороны поля; прочим войскам остаться здесь, в стане. Вон тот дуб видите? Как смола на нем загорится, попервоначалу конники, за ими пешие полки из засады пойдут. А мы отсюда двинем. В клещи ворогов взять надо. За дело, други ратные!
— Слушаем! — хором ответили военачальники.
По окончании совета остался Юрий Беззубцев, атаман донских казаков, из мелких путивльских помещиков. Это был веселый человек средних лет, горбоносый, усы длинные, цвета воронова крыла, волосы в кружок, горячие черные глаза. В левом ухе большая золотая серьга. В этот раз он чем-то удручен.
— Воевода, про меня речи идут: он-де из помещиков, ему-де веры нет. А ты веришь мне али нет?
Болотников с улыбкой поглядел на Беззубцева.
— Что скажу? Верю, Юрий. А разные речи… Покажи себя в деле.
Успокоенный Беззубцев ушел.
Рано утром на опушке леса появилась московская рать. Сначала мелькнули и скрылись дозорные. Потом на поле показались верхоконные отряды. За ними потянулись стрельцы и пешие ратники, даточные люди. Утреннюю тишину нарушили людской гомон, ржанье лошадей.
От группы всадников отделился верхоконный. Он был в доспехах. Его белый иноходец остановился против гуляй-города. Всадник, сверкая на солнце шлемом, громко крикнул:
— Болотников Иван! Слушай слова воевод наших! Покорись! Прощен будешь! Волоса с головы твоей не тронем. А все люди твои ратные вольны будут идти, куда думают. Вот вам крест и пресвятая богородица!
Всадник показал большой серебряный крест и икону. Затем, хлестнув коня, он подъехал еще ближе и продолжал:
— Слово боярское верно. Таково повеление великого государя. Покоритеся, прощенье получите!
Стоявший около Болотникова мужичок с лохматыми бровями, из-под которых сверкали насмешливые глаза, заметил:
— Ишь, хрестом и божьей матерью уговаривают. Знаем мы милость царскую. Последнюю шкуру спустят.
Иван Исаевич усмехнулся и, вобрав в себя воздух, зычно крикнул:
— Нам с вами мириться не пристало! Простил волк кобылу, оставил хвост да гриву. Так и царь нас простит. Вспять езжай, не то стрелять начну. Промаху не дам!
Среди повстанцев прокатился смех. Верхоконный скверно выругался, погрозил нагайкой и быстро ускакал.
— Ну, топеря держись, палить учнут, — весело крикнул мужичок. — Осподи, благослови!
Вскоре у опушки леса рявкнули вражьи пушки, полетели доски от гуляй-города.
— Ответ держи! — крикнул Болотников и сам устремился к кулеврине.
По полю прокатился гул. Запахло порохом. Глаза воеводы горели, ноздри широко раздувались. Порывистый ветер трепал его черную бороду, гнал в лицо пороховой дым.
Примеру Болотникова последовали пушкари. То там, то здесь сверкал огонь. Одно орудие — «единорог» — разорвало. Осколками убило трех пушкарей. Пушкарский голова, высокий черноволосый донской казак, злобно выругался.
— Эх, дурьи головы, зелья много напихали!
Он бросился к соседней пушке, стал яростно заряжать ее раскаленную пасть «кувшинами с зельем».
Внезапно пушки московской рати замолкли. Дым рассеялся. К стану повстанцев накатывались вражьи дружины. Они шли строй за строем, во весь рост. Повстанцы били их из пушек в упор. Несколько отрядов вырвалось из гуляй-города навстречу врагам, рубили их саблями, сажали на рогатины. На смену убитым возникал новый строй. Сшибались грудью, стреляли, резали, душили…
Олешка, наблюдавший с дуба поле битвы, крикнул:
— Дядя Иван! Глянь, еще прут!
На приступ шли три новых стрелецких полка. У каждого свой цвет кафтанов: алые, крапивные, брусничные. Поле покрылось разноцветными полосами.
Длинный рыжий верзила бежал впереди стрельцов и пьяным басом орал:
— Со господом воров бей!
В руке — кистень, которым он и орудовал с большим искусством.
Вдруг из самой гущи повстанцев выскочил веселый чернец и завопил:
— Я его знаю: поп-расстрига! Питух знатный! Чернец бахнул в рыжего верзилу из самопала. Тот замертво упал.
Болотникова подмывало ринуться в самое пекло.
«Нет, надо беречь себя для своих же», — подумал он.
Вот новая лава врагов ринулась вперед. Подались повстанцы, — как ясень-дерево подается: гнется, не ломается.
— Скончание гилевщикам! — неслось по полю.
Болотников снял шапку, вытер рукой потный лоб и крикнул Олешке:
— Зажигай!
Запылала пакля, облитая смолой, на дубе вековом. Высоко в небо взвился столб черного дыма. Из засады в лесу, как стрела из лука, вылетела конница Федора Горы и Юрия Беззубцева, разделилась на два крыла, рубила направо и налево.
— Дядя Иван, дядя Иван, наши идут! — кричал Олешка и от радости захлопал в ладоши.
Вдали от леса показались три полка повстанцев, за ними отряд станичников атамана Аничкина бежал на фланг врага.
Мгновение подождав, точным глазомером определив положение, Иван Исаевич скомандовал:
— За мной!
Он рванулся вперед, за ним Олешка. Тысяча верхоконных с оглушительным ревом врубилась в гущу врагов; как тараном, разрезала их надвое. А с флангов давили конники Горы, Беззубцева, за ними — Аничкин со станичниками. Пешие народные полки также ворвались в центр и на фланги. И все сообща, словно клещами, сжимали царское войско.
Сражаясь, Болотников видел, как вдали мелькали две красные епанчи. То были Федор Гора и Юрий Беззубцев.
«Добро бьются! Оба! И Юрий!..» — подумал он.
Царские полки растерялись, строй их сбился. Болотников с кучкой всадников прорубал себе путь к вражьему стягу. Вот уже порублены стрельцы, окружавшие стяг. Полотнище, словно язык пламени, развевалось ветром.
Здоровенный стрелец крепко держал в левой руке древко. На алом шелке горел вышитый золотом крест. Стрелец выстрелил в Болотникова. Конь Болотникова рухнул на землю. Иван Исаевич, оставшийся невредимым, вскочил на ноги.
— Не уйдешь! — крикнул он в ярости, взмахнул саблей. Рука врага и стяг полетели на траву. Свалился и стрелец. Подскакавший Олешка подхватил стяг и вихрем помчался к своим. Порывистый ветер со свистом рвал огненное полотнище. По всему полю из конца в конец прокатился рев одобрения.
Болотников схватил за узду пробегавшего мимо коня, вскочил на него и снова ринулся в самую гущу.
— Бей, бей! — кричал он.
Царские войска, смятые бурным натиском повстанцев, беспорядочно отступали. Вот из большой группы бегущих вырвалась кучка конников. Это был князь Иван Шуйский. Левая рука у него висела, как плеть. За ним, пришпорив лошадь, гнался запорожец.
— Брешешь, не сховаешься! — кричал он охрипшим голосом.
Скакавший рядом с князем сотник повернулся, вскинул пистоль и выстрелил. Запорожец со всего хода грохнулся па землю.
Шуйскому удалось уйти, так же как и Трубецкому с Барятинским.
Отряды Болотникова забрали много военного добра, хоругви, стяги.
После боя собрался совет. Начальники поздравили Ивана Исаевича с победой.
— Без вас, без люда воинского, что бы я один содеял? Не мне, а всем нам хвалу воздать надлежит. Так мыслю, — твердо произнес он.
Ночь наступила темная, хмурая, облачная. Из-за Оки несся порывами ветер и раздувал пламя костров. Багровый дым от них то подымался к небу, то стлался по земле. На громадном поле вблизи Оки, где еще днем шел жаркий бой, расположилось на отдых народное войско. Рядом с полем горела деревня. Пламя пожара и костров освещало отдельных людей, отряды пеших ратников, проезжающих конников. Шум, гул неумолчный… Топот лошадиный… Издалека доносились одиночные выстрелы.
Олешка бродил среди этой толчеи, приглядывался, прислушивался. Вышел на отлогий берег Оки, по хрустящему песку дошел до самой кромки воды, сел на камень. Волны ударяли о берег. Они были освещены отблесками пожара в золотистый цвет, пропадающий и опять загорающийся. Волны набегали на труп ратника, лежащий в воде у берега. Труп качало, он шевелился, словно живой. Олешка подошел ближе. Смотрит на лицо при отблесках. Рот открыт у трупа. «Зубы белые. Словно смеется, токмо смеху-то не слышно». Вгляделся в лицо еще пристальнее. «И всамделе смеется». Олешке стало не по себе, вроде как боязно. Отвернулся, пошел по берегу. Видит: у костра сидит кучка ратников. Остановился неподалеку. По внешнему облику и говору узнал украинцев. И теплое чувство снова охватило его. «Ишь куда явилися! Под Калугу со своей родной Украины. Это вот да!» Они сидели кругом котла и только что доели похлебку из ржаной муки. Один рыгнул и довольно сказал, пряча ложку в котомку:
— Смачна тетеря була, с цыбулей! Добре!
Достали кисеты с тютюном, люльки; задымили. Один из них, пожилой человек, чуб, усы с проседью, глубокие морщины на мрачном лице, нахмуренные глаза под нависшими бровями, — по общей просьбе начал свою «мову». Олешка разбирался в украинской речи. Тот рассказывал, как реестровым казаком бился под началом гетмана Косинского с поляками, а потом в войске Наливайко и Лободы; как первого в 7102 году разбил князь Вишневецкий, а Наливайко и Лободу в 7105 году — Жолкевский, полководцы Сигизмунда III; как Наливайке в Варшаве на площади отрубили голову. Перед взволнованными слушателями всплывали картины недавней героической борьбы их, украинцев, с польскими панами. Рассказчик добавил:
— Батько Болотников тоди до нас з своимы козакамы объявывся, против ляхив бился, а потим казалы, его поранылы.
Олешка не утерпел и быстро подошел к костру.
— Виткиля ты взявся, хлопчику? — пораженный неожиданным появлением Олешки, спросил его рассказчик.
— А я, дяди, близенько стоял да слухал, да радовался, якие у вас на Украине дела творилися разудалые, любо-дорого! А ныне вы сообща с нами воюете, тоже любо-дорого!
Развеселились украинцы от искренних речей Олешки, а рассказчик, мрачное лицо которого, освещенное огнем костра, просветлело, подобрело, воскликнул:
— Дай боже батьке Болотникову и тоби, сердце мое, усего наикрашчего. И мы з вами, московитами, еднаемся. А бодай их, панив наших та ваших!
— Дяденька, а как тебя звать? — умильно спросил Олешка.
— А зовуть мэнэ Михайло Коваленко.
— Ну прощевай, дядя Михайло! — Олешка заразительно засмеялся и убежал.
По всей Руси пошла молва о славной победе повстанцев. Молва ширилась, росла, как большая волна на неспокойной реке.
Болотников занял Алексин, Серпухов и расположился станом на взгорье у реки Пахры. Тысяч пять его войска отстали. Насупился Иван Исаевич, узнав об этом. Нетерпеливо хлопал нагайкой по голенищу сапога. Угрюмо молчал и все посматривал в окно. И вдруг словно прорвало его. Заметался по избе, закричал:
— Что Илюха Ведерников застрял? Вкупе всем надо быть! Отстал, а ну, как пропал? Олешка, немедля езжай, узнай, что и как? Понудь Илюху к нам немешкотно двигаться.
В эту минуту на пороге появился парень. Он был бледен как полотно. На высоком лбу алела тряпица, пропитанная кровью.
— Воевода, беда! Ведерников послал к тебе… подмоги давай… Как переправу зачали, навалилась на нас рать Скопина-Шуйского. Бьет несусветно… Не выдюжим, тебя ждем…
Парень не договорил. Его тяжелое тело медленно поползло по стене на пол. Он потерял сознание.
— Коня! Скорее коня! — крикнул побледневший Иван Исаевич.
По лесной дороге, как вихрь, мчался Болотников. С ним Федор Гора и запорожцы. Вскоре навстречу им показались пешие из войска Ведерникова. Растерянные, с усталыми, безразличными лицами, они брели медленно, тяжело ступая по сырой земле. Их было немного. Болотников в отчаянии подумал: «Пошто я не птица, не ветер-ветрило? Когда доберусь до своих? Эх, Илюха, Илюха! Худо дело!»
Прямо с ходу перебрались всадники на ту сторону реки. Их взору предстала печальная картина. У берега, в траве и в камышах, то тут, то там валялись убитые. Летало воронье, каркало, дралось на трупах. Стая волков, завидя всадников, ушла в лес.
Иван Исаевич мрачно оглядел берег. Он медленно снял шапку. Сняли шапки и остальные.
— Мир праху вашему, други ратные, — склонив низко голову, тихо произнес Болотников. — Постояли вы за Русь, за народ наш горемычный. Вечно он будет помнить сынов своих.
Слеза покатилась по щеке Ивана Исаевича. Он надел шапку и тронул удила.
— Ну… делать здесь боле нечего! Хоронить недосуг! Вертай!
С поникшими головами поехали воины обратно. Над полем все так же кружилось воронье, слетевшееся на пир.
Базарный день, на рынке толчея. Народу — не пробьешься… Хоть и мало, дорого продавали, а все же волоколамские мешканцы и окрестные крестьяне, холопы по привычке тянулись на площадь покалякать, прицепиться, поторговаться, купить. А вот и еще прибавилось мужиков с топорами за кушаками, с пилами, с мешками за спиной. Базарный земский ярыжка спросил:
— Вы, дяди, пошто прибыли?
— Лесорубы мы, мил человек. Дела свои свершили. Ноне — до дому. Токмо к воеводе нам надобно. Со старшим к ему пойдем.
Ярыжка показал на большую избу за высоким дубовым забором:
— Вон там воеводина съезжая изба.
Грузный, очень загорелый детина, монгольского обличья, в синем суконном азяме, красным кушаком подпоясанный, в красном суконном колпаке — он был старшим — гаркнул на весь базар:
— Ребята, собирайтесь! К воеводе идем жалиться!
К нему сошлась большая толпа лесорубов и подошла молодая черноокая женка, статная, в темном одеянии. Старшой ей что-то сказал. Она звонко засмеялась, черные брови, как крылья, взлетели над жгучими глазами. Потом лицо сразу потускнело. Словно сверкнула молния и пропала. Старшой тоже мрачно усмехнулся. Вся эта нестройная толпа по приказу старшого двинулась к съезжей избе. Когда подошли к воротам ее, они растворились, и оттуда выехала телега, груженная досками, мешками. Толпа ввалилась в незакрытые ворота, окружила крыльцо съезжей. На шум вышел из избы на крыльцо сам воевода, очень рассерженный. Лицо вытянутое, румяное, борода рыжая, окладистая. В расстегнутом атласном становом кафтане. Сквозь шелковую рубаху выпирало пузо. В толпе раздались смешки:
— Ну и ну! Гарбуз! Жирен, как боров! Отожрался на народной крови.
За воеводой из съезжей повылазили, как клопы из перины, новый дьяк, подьячие в коричневых кафтанах, с гусиными перьями за ухом. В ворота с улицы вошло человек тридцать вооруженных стрельцов; расталкивая толпу, приблизились к крыльцу. Толпа безмолвно уступила им место, но стала к ним почти вплотную. А воевода орал хрипло — от простуды или с перепою:
— Подайте мне старшого!
Тот, низко кланяясь, придвинулся.
— Вы кто такие, вражьи дети, будете? Во двор съезжей нежданно-негаданно ворвалися… Что вам надобно, смердам?
Старшой, опять низко кланяясь, заговорил:
— Воевода милостивый! Какие же мы вражьи дети? Мы — лесорубы. Токмо нас при расчете изобидели, деньги много недодали. Вот мы и пришли к тебе жалиться, правды искать. Яви божескую милость, приструнь Яшку Подшебякина!
— Какого такого Яшку? — забасил воевода.
А толпа все напирала да напирала на стрельцов. Старшой выпрямился, глаза его загорелись по-волчьему.
— А вот какого Яшку! Бей!
У ближних к воеводе и стрельцам лесорубов из-под зипунов, сермяг появились пистоли, засверкали топоры, ножи. Стрельцы успели сделать только несколько выстрелов и были перебиты, многолюдством задавлены. Старшой бахнул из пистоля в толстый живот воеводы. Тот согнулся, заикал, со стоном задышал хрипло.
— Перед смертью не надышишься! — крикнул старшой и стукнул воеводу по голове кистенем, добавив. — Иди-ка ты, арбуз, к сатане!
С гиком часть кинулась вместе с Овчаровым в избу; вытащили из мешков смоляную паклю, зажгли… Съезжая запылала. Много пакли по приказу атамана сунули в шкафы с бумагами.
— Славно! Пущай порядные да кабальные записи полыхают! — закричал атаман.
Сбили замок с денежного ящика, деньги потащили к атаману, часть рассовывая по карманам. В это же время человек сорок, под началом Варвары, бросились к сараю, выломали в нем двери. Оттуда повылазили пытошные, в лохмотьях, босые, изможденные, в крови, как выходцы из ада. Ввалившиеся глаза их сверкали исступленно-радостно; кричали охрипшими у иных голосами:
— Спасибо, милые! Спасибо, други!
Заковыляли, побежали в толпу, слились с ней. Варвара пронзительно крикнула:
— Ребята! Гайда за мной! Я сама в другом сарае с мертвыми вместе лежала.
И здесь выломали двери. Мертвецов не нашли: их сегодня еще не успели наготовить. Варвара, внутри уже подожженного сарая, вспомнила недавнее прошлое, содрогнулась, выбежала… Соседний сарайчик тоже разбили.
— Радость, робята, радость! Глянь, глянь!
Нашли в ящиках пистоли, самопалы, зелье с зарядами. В момент разобрали. Съезжая изба и сараи полыхали вовсю, а «лесорубы», унося раненых, двигались из города. Впереди — атаман и Варя. Она вдруг остановилась: кто-то схватил ее за рукав. Оглянулась.
— Никишка!
— Я, я, тетушка Варя! Все видел! С вами пойду! Вот глянь! — Никишка показал рукой, и Варвара увидела: прислонясь к плетню, стояли дед Пафнутий и его старуха. Видя, что Варвара радостно глядит на них, они замахали ей. Варвара хотела броситься к ним, но не могла — свои уже ушли. Махнула рукой и побежала догонять повстанцев, а за ней поскакал Никишка.
Дед с бабкой, опираясь на палки, грустно шли домой.
— Марьюшка! Осталися мы с тобой, видать, одни. Никишка за Варварой убежал. Чую — не вернется…
— Да, Михалч, одни… сироты… Варюшка-то сколь приглядна! Очи черные, полымем горят!
— Красавица! Дай ей боже всякого добра. Больно девка хороша!
Повстанцы спешили по дороге. Собрались свертывать в лес. Показалось с полсотни верхоконных стрельцов. Гикая, летели они, выхватив сабли; впереди — черный усатый начальник, в рысьей, как и у других, шапке. Овчаров крикнул:
— Ребята! В лес, а сорок человек с самопалами в обочины лезь с обеих сторон дороги.
Те вместе с Овчаровым притаились в обочинах. Остальные побежали к опушке леса. Свист, улюлюканье и дробный топот лошадей приближались.
— Бей! — рявкнул Овчаров. Из обеих обочин раздался залп. Был убит усатый начальник и еще несколько стрельцов и коней. Беспорядочные выстрелы с их стороны не поражали повстанцев. Стрельцы опять — вперед. И снова резкий залп, после которого всадники ринулись назад. Повстанцы спокойно пошли в лес, обобрав убитых и раненых. Последних добили.
— Прощай, Волоколамск! — крикнул один.
— Да, веселая была беседа, — добавил другой.
Все засмеялись.
Часа через три, когда над лесом с желтыми, бурыми, оранжевыми листьями горел закат, повстанцы добрались до своего острога, усталые, но веселые после ратной удачи. Пели песни. «Ишь без вина пьяны», — подумала Варвара, сама очень довольная. Пришли в острог, и Овчаров приказал выкатить несколько бочек вина. Живо выбили днища, и начался пир. К Варваре подошла стряпка Федосья.
— Варюшка, тебя атаман к себе кличет.
— Что надо?
— Кто его знает. Тоже приложился. Весел.
Варвара пришла в атаманов сруб. Тот, выпивши, сидел за столом, обмякший, осовелый, совсем не похожий на бравого атамана, который так лихо командовал и бился в Волоколамске.
— Садись, Варюша, садись, красавица! Винца не хошь ли? — Придвинул к ней ендову. — Нам ныне веселиться надо: ворогам ишь какой беды наделали! Душа горит от радости несказанной.
Встал, слегка шатаясь, подошел к двери, запер ее на крючок, вернулся и сел.
— Что не радостна, красавица? Душу мою ты согрела… Уважь атамана, выпей…
Варвара молчала и тревожно глядела на него. Он подвинулся, хотел обнять ее. Негодование охватило Варвару: «Такие дела сегодня делали, а он винища нажрался, обнимать лезет, мордоворот». Молча изо всей силы ударила Овчарова кулаком в лицо. Тот отшатнулся, заморгал выпученными глазами.
— Ай, ай, ай! — забормотал он.
— Вот тебе и ай, ай, ай, дурило! — крикнула Варвара, открыла запор в двери и — бежать! Так ей противно стало в этом остроге, так противно! Бросилась в стряпущую. Ни слова не говоря Федосье, озадаченно глядящей на нее, собралась, взяла пистоль, самопал, зарядов в мешочке и еды.
— Прощай, Федосья! Ухожу! Пес Овчаров лапаться вздумал. Глядеть на него нет сил моих!
Стряпка ахнула:
— Ишь он, уродина, для ча звал-то тебя, ясыньку мою!
Варвара крепко обняла заплакавшую Федосью, разбудила спавшего на печи Никишку. Тот, видя ее встревоженное, гневное лицо, ни слова не сказал и быстро собрался. Молча проходили мимо пировавших повстанцев.
— Куда, Варюша, поспешаешь?
Не отвечала.
Калитка у выходных ворот не охранялась. Хотела выйти. Навстречу ей шагнул кто-то, узнала Анисифора.
— Куда, Варя?
— Прощай, паря! К Болотникову ухожу!
Варвара и Никишка исчезли в темноте. Анисифор с сомнением покачал головой:
«Сумная какая-то, нерадостная… Али обидел кто?»
Болотников, продвигаясь с повстанцами к Москве, расположился в большом селе Расторгуеве. Он сидел вместе с Федором Горой за столом. С аппетитом уплетали горячие наваристые щи, которые подала им в горшке пожилая, истомленная хозяйка избы.
— Ешьте, родимые, поправляйтесь! — говорила она радушно, нарезая ломти ржаного хлеба. Затем она вышла в сени и тут же вернулась.
— Спрашивает тебя, воевода, женка одна. Дюже приглядна, оружна.
— Зови! — воскликнул заинтересованный Болотников, а Гора подкрутил свои сивые усы, приосанился, в ожидании многозначительно прокашлялся:
— Хто цэ така?
Вошла высокая женка в азяме. За кушаком торчал пистоль, за плечами — самопал и сумка. Из-под шали выбивались черные волосы, черноока, румяна, в смехе сверкают зубы. Захохотали и оба сотрапезника, к недоумению почтенной хозяйки.
— Ну и ну! Варвара!
— Це вона! — воскликнули оба, обнялись с ней.
— Скидывай, Варя, полушубок, садись за стол.
— Ешь на здоровьячко! — опять воскликнули оба.
Так Варвара и сделала. После щей они навалились на жареного гусака с мочеными яблоками. Под конец мужчины осушили по единой.
— Варя, не пригубишь?
— Не приемлю. Ни боже мой!
— Не приемлешь? Славно! Видать, что в монашках была.
— Це добре, дуже гарно!
— Сказывай, Варвара, нам, где ходила, что видала, что слыхала, — многозначительно сказал Болотников.
И Варвара выложила им все свои странствования. Спросила:
— Верите мне? — И по глазам их да по молчаливому кивку почуяла, что верят.
— А коли так, чудок обождите.
Она встала, повернулась к ним спиной, завернула рубашку на шею. И перед ними — спина, вся в рубцах с синими полосами. Сострадание заставило обоих воинов, жестоких, беспощадных, когда надо, содрогнуться при виде исполосованного нежного тела. Их молчание было сильнее всяких слов.
— Так-то вот меня дьяк угощал. А вот жуковин да грамота его. Вот деньги, кои я от дьяка, мной убитого, взяла. Прими, воевода, для дела народного.
Варвара с поклоном все это ему передала.
— Ну и девка, ну и монашка! Орел!
— От дивчина! Побачьте, люди добрые!
Иван Исаевич и Гора по очереди облобызали Варвару. Тут и Олешка не вытерпел. Он незаметно через другую дверь юркнул за перегородку вскоре, как пришла Варвара, и восторженно и с состраданием слушал ее повествование. Он подбежал к ней, низко поклонился и любовался ею, раскрасневшейся, смущенной. Она певуче сказала:
— Не доложила я вам, как потянула за собой от атамана кучу немалую народу.
— Как так потянула, не разумею. Привела, что ли? — спросил озадаченный Болотников.
— Сказываю — потянула, потянулись за мной, а не привела.
— Что ты будешь делать? — развел руками Болотников.
Гора в недоумении молчал, Олешка смеялся, видно, уже что-то знал. И Варвара засмеялась:
— Скоро приведу, тогда оба узнаете, что и как.
— Побачим, побачим… — загудел Гора.
Варвара вышла. С крыльца махнула рукой. Из-за угла соседней избы к ней подбежали Анисифор и Никишка. Ввела их в горницу. Оба поклонились, глядя на начальников, одного усатого, бородатого, другого усатого с оселедцем. «Должно, усатый и бородатый будет воевода?» — мелькнула одновременно у них догадка.
— Вот, воевода, Никишка перед тобой.
Болотников внимательно оглядел его.
— Ближе стань!
А Варвара продолжала:
— У деда с бабкой я жила в Волоколамске. Они меня от смерти спасли. А это приемыш их. Увязался за мной: воевать всхотел.
Болотников погладил по белобрысой голове сияющего Никишку и молча подтолкнул его к Олешке. Они ушли за перегородку, где и зашептались.
— А вот воитель Анисифор.
Тощенький воитель смущенно переминался с ноги на ногу.
— Анисифор, сказывай им, как попал сюды!
Тот собрался с духом, выпрямился, заговорил вначале медленно, спотыкаясь, потом разошелся:
— Воевода… так попал… В той вечер, когда мы… гулеванили, опосля победы, встрел я Варвару, спрошаю: «Куды спешишь?» А она с рывом и ответь мне: «К Болотникову». В калитку нырь, и поминай как звали. В сумленье меня оставила. А утром у стряпки Федосьи все я выведал: как изобидеть хотел атаман Варвару нашу, да не на такую, боров, напал. Вот она немешкотно к тебе, воевода народный, и подалась. А мне чтой-то отвратно стало в остроге том. Думаю: будя, поваландался, отзвонил и с колокольни долой. Уговорил я робят своих, а те — своих робят: так, мол, и так, гайда к Болотникову. Набралася нас куча немалая, сотня будет. Взяли и ушли. А уж коло села этого, утречком сегодняшним, с Варварой и встрелися. Вместях к тебе пришли. Кои из нас и самопалы и пистоли несут. А боле с топорами да рогатинами, с косами да кистенями. Все сгодимся. Примай, воевода!
Замолчал Анисифор, поджал губы, стоял выжидательно. Варвара вроде как пропела:
— Ну вот видишь, воевода: и не я их привела, а они за мной всамделе потянулись до тебя.
Болотников похлопал Анисифора по плечу.
— Садись!
Гора шепнул хозяйке. Та вытащила из печки жареного петуха. Гора рассадил петуха кинжалом на две части, крикнул:
— Никишка! Пидь до мэнэ!
Анисифор и Никишка сели к столу. Гора каждому из них дал по полпетуха, Анисифору в придачу — чарку вина.
— Ешьте на здоровьячко!
Так возвратилась странница Варвара. Тут же Болотников вместе с ней сходил к прибывшим с Анисифором повстанцам, поговорил с ними честь честью. Их разверстали по отрядам.
Через три дня Варвара была призвана к Болотникову.
— Ну, Варвара великомученица, — всамделе ты столь перетерпела, что не грех тебя так назвать, — ну, Варвара, отдохнула малость, снова принимайся за службу ратную.
По всему ты — головушка отчаянная, вот и дело тебе даю отчаянное. Свершишь для народа — добро будет. Токмо упреждаю: сгинуть можешь. Если страхуешь — откажись. Перечить не стану, — сказал Иван Исаевич, наперед зная ее ответ.
Варвара тихо и серьезно проговорила:
— Надо, значит, вершить стану. Сгину, значит, судьба. Сказывай, воевода.
— Войско народное, сама знаешь, к Москве движется. Посылаю тебя туда вперед. В Москву с севера войдешь, так вернее будет. Опять грамоты подметные метать станешь. Да не это главное. Иди к Ереме Кривому. Олешка сведет тебя к нему, а он все скажет.
Крепко обнял Болотников Варвару и отпустил. Глядя ей вслед, думал: «С таким народом не пропадешь!»
Олешка провел Варвару в избу, где жил Еремей Кривой. Введя к нему, отдал запись Болотникова, улыбнулся Варваре. Она сказала:
— Хлопчик, счастливо оставаться!
— А тебе, Варя, счастливо вперед идти!
И с серьезно-плутовским лицом прошагал мимо нее военным шагом, исчез. Варвара села в уголку и разглядывала Еремея, внимательно читающего запись. Средних лет мужчина, остриженный в кружок, с длинными русыми усами на бронзовом лице и с завязанным черной лентой левым глазом. Прочтя запись, он внимательно посмотрел на Варвару. «Ишь, словно буравом насквозь просверлил», — подумала Варвара.
— Сказывай, Варя, какая ты ныне есть, чем дышишь? — произнес он шутливо высоким, приятным голосом. Та рассказала про себя. Под конец ласковая усмешка промелькнула на лице Еремея.
— Так! Вот и Иван Исаевич тебя хвалит. Слушай! Вот они, подметные грамоты. Возьмешь, раздашь. В Москву с севера войдешь, как воевода приказывает. У церкви Николы на Крови — это в Скородом войти надо — живет Никола Алфеев, парень молодой. Недалечко от его жилья и склад. В нем бомбы, ядра и зелье хранятся. На складе этом он служит, охраняет до поры до времени. Наш он, а там думают, что ихний он.
И опять скупая усмешка.
— Вот тебе грамота, само собой облыжная, кто ты и откуда. Женка ты того Николы Алфеева, прибыла ты к ему на жительство из села Кресты, под Тверью. Оттоль и Никола. Вот и езжай. Грамоту, со словами условными, Никола прочтет, сведает по ней: от нас ты. Спешки не надобно. Подрывайте склад, когда зелья много накопится. Вестей Никола не подает. Уж не сгинул ли? А узнаешь, что нет его, сама до того склада добирайся. Трудно это, а надо. К вечеру трогайся!
Простились, и ушла Варвара думая:
«Что-то будет?»
К Болотникову присоединились Боровск, Верея, Вязьма, Звенигород, Мещевск, Серпейск, Волоколамск.
Жители выходили с хлебом-солью, целовали крест на верность царю Димитрию Ивановичу.
В конце октября Иван Исаевич был уже верстах в десяти от Престольной. Его рать расположилась на опушке оголенного березового леса. День был холодный, сухой. Ярко светило солнце, сверкал снег. Зима была ранней.
Как на ладони было видно село Коломенское, старинная вотчина и летняя резиденция русских царей. Отчетливо выступал высокий деревянный дворец с башнями ярких цветов. Его шатровые и луковицами крыши, посеребренные и позолоченные, ярко горели в солнечных лучах. Кругом дворца теснилось множество теремов, изб, рубленных из кондового леса, с переходами, сенями, крыльцами. Блестели на солнце слюдяные окна. На высоких трубах виднелись окрашенные коньки из жести. Каменный шатровый храм Вознесенья — замечательный образец русского зодчества — сверкал на фоне голубого неба золотыми главами и крестами.
— На народной крови воздвигнуто, — произнес Болотников, обращаясь к свите и указывая на дворец.
Помолчав, добавил:
— Здесь будет стан мой. Отсюда начнем бои за Москву.
На следующее утро вокруг Коломенского закипела работа. Накладывали одни на другие в три ряда сани, набивая их сеном и соломой, и поливали водой. На морозе получился вал из дерева и льда.
Иван Исаевич то командовал, то сам брал в руки пилу или топор. Понатужившись, поднял и понес на вал громадное отесанное бревно.
— С таким воеводой не пропадешь. Наша кость, черная, — любуясь Болотниковым, произнес веселый мужичок.
— А взор, что у сокола, — в тон ему добавил высокий широкоплечий ратник.
Прискакал гонец. С удивлением смотрел он, как Иван Исаевич обтесывал топором толстую дубовую сваю, думал: «Вишь, как раскраснелся, на морозе-то работаючи. Не нашим начальникам чета».
Он низко поклонился Болотникову, отиравшему с лица пот.
— Челом бью тебе, воевода, от Прокопия Петровича Ляпунова, от Григория Федоровича Сумбулова да от Филиппа Ивановича Пашкова, воевод наших. Стоят они со дружинами в слободе Котлы и возле. Дожидаются тебя. Просят пожаловать.
Болотников пытливо глянул на гонца и сдержанно произнес:
— Езжай вспять, гонец. Передай воеводам: жду их у себя.
На следующий день в Коломенском, во дворце, состоялась встреча. Болотников вышел в большую дворцовую палату с несколькими своими военачальниками.
Шумно ввалились в палату Ляпунов, Сумбулов и Пашков.
— Воевода, здрав буди!
— Рад слушать ваши речи приветные, — с достоинством произнес Болотников.
Федор Гора весело и довольно явственно шепнул соседу:
— Вийско наше не маленькое, не плохенькое. А тут и пидмога. Зовсим гарно! Боже ж мий, як гарно!
Лицо у него сияло, словно Федор проглотил меду, а язык работал у него с хитрецой, по пословице: «лопоче, лопоче, чого вин тильки хоче?»
Иван Исаевич помалкивал, приглядываясь к прибывшим.
Вот Прокопий Ляпунов. Высоченный, здоровенный; кулаки, словно кувалды молотобойные, усищи и бородища белокуры. Вид у него новгородского ушкуйника, добытчика злата-серебра, каменья драгоценного, рухла дорогого. Дворян. Богатый рязанский помещик. Полувоин, полукупец.
Иван Исаевич перевел взгляд на Григория Сумбулова. Рязанский воевода набрал дружину из дворян и торговцев. Среднего роста, смуглый, черноволосый, горбоносый, некрасивый; он был горяч, не терпел возражений; роду-племени чеченского.
А вот боярский сын, веневский сотник Пашков, Филипп Иванович, по прозванию Истома. Красавец! Лет тридцати, среднего роста, широкоплечий, синеглазый. Доспехи и епанча на нем красного бархата. В самом деле — Истома. Многие женки и девы истомились по тому ли воеводе Пашкову, а ему хоть бы что. Хохотнет и к другой красавице стопы направит. Храбр, честолюбив, заносчив.
Прикинул мысленно Болотников: кто они, чем дышат?
«Дворяне да бывший воевода царский — соратники не прочные. Ладно пока! А дальше видно будет», — думал он.
Приветливо улыбался Иван Исаевич, а глаза были холодные, пытливые.
— Рад вам, гости дорогие! Слышал я о подвигах ваших, дивился, а ныне господь привел совместные действия начать. Теперь мы хитрену Шуйского залучим в мешок, как кота блудливого, право слово!
Громким хохотом ответили гости на «шутейные» слова Болотникова.
Уселись по местам. Пошла беседа о ратных действиях. Небрежно развалившись на мягком кресле, с гордостью поглядывая на окружающих, начал Истома Пашков:
— Рать моя тыщ за сорок будет. В ей веневичи, да туляны, да каширяны, и с иных городов. Я сам их супротив царя поднял. Слыхал ты, чай, Иван Исаич, что я к тебе из Путивля иду. Под Ельцом рать немалую разбил с воеводой ихним, князем Воротынским. А воевода Сумбулов со рязанами сам ко мне от Воротынского перешел.
Пашков насмешливо улыбнулся, взглянул на Сумбулова. Тот заерзал на месте, чуть покраснел и обидчиво сказал:
— Ну и что же? Ты, Истома, сам знаешь: не гоже мне ныне за Шуйского стоять, жмет он наше дворянское сословие.
Пашков продолжал:
— К слову говорено, Григорий Федорович! Дале шел я, как тебе ведомо, через Новосиль, Мценск, Тулу, Венев, Каширу. Под Коломною пристал ко мне наш славный Прокопий Петрович Ляпунов, со дружиною малою, да весьма крепкою. Дворяне все рязанские. Коломна нам не сдавалася, приступом ее взяли, жителей побили, городок вынули. И свершилося у села Троицкого великое побоище. А был там воеводой царским князь Мстиславский. Состоит он у царя первым боярином; полководец многоопытный. А с им брат царя Дмитрий Шуйский да князь Воротынский.
Истома приосанился, усмехнулся.
— И разбили мы и погнали мы рати царские до самой Белокаменной. В Котлах ныне стоим, тебя, Иван Исаевич, дожидаем. Так-то!
Болотников, одобрительно качая головой, произнес:
— Добро! У нас тыщ шестьдесят, у вас тыщ сорок. Вот и зачнем вместе Москву воевать.
Сумбулов настороженно спросил:
— Кому из нас в главных быть?
Иван Исаевич прошелся по палате, переглянулся с Федором Горой, остановился и, решительно глядя на гостей, твердо сказал:
— В грамоте именем царя Димитрия Ивановича писано, что назначает он меня большим воеводою.
На лицах гостей появилось разочарование. Пашков, помрачнев, произнес:
— Оно, конечно, моя грамота от князя Шаховского. И в ей я токмо воеводою назначаюся. Да и войска у тебя боле нашего. Видно, быть тебе, Иван Исаевич, старшим.
На том и порешили. Только по лицу Истомы Пашкова опять прошла какая-то едва уловимая тень.
— Ну, гости дорогие, — встав, сказал Болотников. — Делу время, потехе час. Начнем пировать.
— Верные ты слова сказываешь, Иван Исаевич, — отозвался повеселевший Прокопий Ляпунов. — Пусть нашу дружбу ковш медовый скрепит.
Гости перешли в большую горницу, где длинные столы были заставлены яствами.
Закусывали и выпивали «вельми смачно». Щеки зарумянились, очи заблестели. Болотников велел позвать Олешку.
— Ну-ка про горе!
Олешка взял в руки гусли и тронул струны. Забилась, затрепетала песня. Гости подхватили ее, сначала тихо, потом все громче и громче. Свет в жирниках заметался, как лист на ветру.
…Еще говорят ему, наказывают
Таковые словеса разумные:
«Не водись с женщиной кабацкою».
И пошел дородный добрый молодец
Путем широкою дорогою.
Прошла-пролегла дорога мимо царев кабака
И мимо кружало государево.
Выходила женщина кабацкая;
Личушко у ней — быдто белый снег,
Глазушки — быдто ясна сокола,
Бровушки — быдто черна соболя.
Говорит ему словеса приличные:
«Ай же ты упав, дородний добрый молодец!
Зайди, зайди на царев кабак,
Выпей винца не со множечко,
Облей-обкати свое ретивое сердечушко,
Развесели свою младую головушку,
Ходючись, бродючись по той чужой
По дальней сторонушке…»
Не успела песня замолкнуть, как Олешка, встряхнув гуслями, грянул плясовую. Неожиданно вышел на средину горницы дотоле хмурый Григорий Сумбулов. Он прошел по кругу и, выкинув неожиданное коленце, остановился против Федора Горы. Тот, лихо заломив шапку, топнул ногой и двинулся на Сумбулова. Федор то вихрем мчался по кругу, то с гиканьем взлетал под потолок, широко раскинув ноги. Что-то безудержно-буйное было в этом залихватском танце. Собравшиеся изливали свой восторг громким хохотом, криками:
— А ну, поддай! Ай да «камаринский»!
— Веселей!
Разошлись к себе, когда пропели полуночные кочета.
Усталая Варвара подошла к избе вблизи церкви Николы на Крови, пути она рассовала подметные грамоты и была теперь без этого опасного груза. Женка как женка, приметная только своей красотой. Дверь в избу запирала в это время старуха хозяйка, грузная, сырая, с равнодушием во взоре. В руках — кошелка.
— Что тебе, молодица, надо?
— Видеть мне надо Николу Алфеева, что здесь живет.
— А пошто он тебе? — с ленивым любопытством разглядывая Варвару, спросила старуха и стала разбрасывать зерно из кошелки курам.
— По делу я к ему, мамаша, по делу!
— Ну, коли по делу, сядь вон на завалинку, а я за верном на базар поспешаю. Он скоро придет.
Старуха ушла. Перед Варварой была московская улица: кирпичные терема, иные в два жилья, деревянные дома, попадались и хибарки, соломой крытые. Улица замощена еловыми бревнами. У жилищ сады, огороды. На улице шум, грохот, движение: проходили строем стрельцы, везли пушку. Чувствовалась война.
Сидя на лавке, Варвара задремала. Вдруг в полусне услыхала звонкий голос:
— Эй, молодица, раскрасавица, пошто ты здесь?
Варвара потянулась, зевнула, открыла глаза и увидела перед собой молодца, высокого, плотного, в стрелецкой одежде, с пистолем за поясом и саблей на боку. Из-под высокой рысьей шапки, лихо надвинутой на затылок, выбивался вихор черных волос. Выражение красивого лица простодушно-веселое и бесшабашное; видать — море по колено! Варваре он сразу по сердцу пришелся. «Ишь какой приглядный!» Спросила:
— Ты, молодец, Никола Алфеев будешь?
— Я, а что?
Оглянувшись по сторонам, Варвара передала грамоту.
— Чти ее, потом сожги!
От простодушия и веселья на лице Николы не осталось и следа, только осталась бесшабашность, теперь с ожесточением. Прочел.
— Ну как, идут?
— Идут, скоро у Москвы будут.
— Славно!
Вернулась старуха, неся полную кошелку овса.
— На базаре нетути. У кумы выпросила. Туго ныне курям жить.
Никола и Варвара захохотали.
— И людям, бабка, не сладко. А мне счастье привалило — жена прибыла.
— Ну? Ишь ты какая приглядная! Мир да любовь!
— Хорошо бы, да токмо мира-то кругом не видно, — ответила Варвара.
Вошли в избу. У Николы была отдельная горница. Варвара к вечеру убрала ее, сразу почувствовалась женская рука. Так они и зажили, во вражьем окружении. Рассказал он Варваре, что месяца на два уезжал в Вологду по зелейному делу, вернулся недавно.
— Запасу зелья ныне мало. Ждать будем, когда подвезут. Тогда и взорвем поболе.
Никола упросил дворянина Жабрина, начальника склада, принять «жену» свою на службу ратную. Посул хороший дал ему, и стала Варвара в амбарах склада с другими женками чистоту наводить, а то много в них грязи, сору, пыли набралось. И чисто стало, любо-дорого!
Малого роста, пузатый, носатый старик Жабрин был доволен, как-то сказал Николе:
— Ишь у тебя жинка-то какая порядливая! Ведаю, что и других баб к чистоте около зелья понуждает. Благое дело!
Так вот они и жили, «муж и жена» неженатые. Приглядывалась Варвара к нему: беспокойный какой-то, глянет на нее, словно ножом пронзит, а потом отведет взор. То разговорчив, то молчит, как воды в рот набрал; то норовит уйти скорее из дому, по делу, мол. Как-то ночью проснулась Варвара, лежит на перине, слушает, как Никола на печи во сне что-то бормочет. Разобрала:
— Варя, Варя, милуша моя… сколь люблю… Потом забормотал непонятное; замолк.
Поняла теперь Варвара, о чем раньше догадывалась.
«Знамо дело, любит! И я люблю! Стало быть — под венец! Собачью свадьбу учинять не стану. По-хорошему надо. А там бери меня, ненаглядный мой», — думала она, в темноте глядя на печку, а сердце сладко замирало…
Утром закусили, и Никола поднялся, чтобы уходить.
— Сядь, Никола! Слушай! Ночью ты бредил да кричал: «Варя, сколь люблю…» Как это понимать надо? — спросила серьезно Варвара, а глаза смеялись.
Никола вначале смутился от такого прямого вопроса. Потом решительно подошел к ней и сказал:
— Что ж, не в бровь, а прямо в глаз попала. Ну, люблю, ну…
Он схватил ее в охапку, закружил, зацеловал.
— Коли так, ладно! И муки приняла, и радость приму! Надо по-хорошему: иди в церковь к Николе на Крови, договорись повенчать. Токмо чтобы тихонько, для других незнаемо. Мы с тобой муж и жена считаемся. А ныне и всамделе будем.
Никола опять схватил и зацеловал раскрасневшуюся Варвару, убежал устраивать свадьбу. А она, прихорашиваясь перед медным зеркалом, радостно думала:
«Ишь медведь! Совсем искорежил, дорогуша!»
Никола договорился, и их на следующий день старенький, седенький батя с таким же дьяконом перевенчали келейно. И началась жизнь, казалось им, сказочная. Дни летели, как борзые кони, кои вскачь несут по снежной дороге сани, белая пыль клубится, колокольчик звенит, звенит, заливается, а они летят в неведомую, манящую даль, прижавшись друг к другу… Но в этом сладком чаду они вспоминали, для чего здесь живут, чего от них народ хочет и ждет.
— Варя, придет срок, свое наверстаем!
— Верю, милый…
Утром Иван Исаевич и Федор Гора поехали поглядеть на Москву. Над городом поднимались из труб дымки. Солнце играло на маковках церквей, на слюдяных оконцах хором, изб, на искрящемся снегу. Слышен был глухой шум проснувшегося города.
Болотников и Федор Гора смотрели на Москву с пригорка, не сходя с коней.
«Москва, желанная, близкая, мать городов русских, — тревожно думал Болотников, — возьму ли тебя?»
Вокруг Белокаменной шла бревенчатая стена с башнями. На ней стояли пушки, ходили воины. Перед стеной торчали надолбы. По улицам и меж домов устроены были защитные заборы. Москва ощетинилась.
— Деревянная стена эта супротив татар была выстроена, — говорил Болотников.
Запорожец, сдерживая горячего коня, недовольно пробурчал:
— Хай воны сказяться, бисовы диты татаровье! А московиты, глянь, дуже укрепилися.
— Трудно взять будет. Ин ладно, зачнем Москву воевать! — отчетливо сказал Болотников.
Федор увидел в его глазах непреклонную решимость.
Со следующего дня по Москве-реке, Яузе, у Рогожской слободы, у Данилова монастыря пошли свирепые бои.
Два донских казака привели к Ереме Кривому взятого в разведке царского полусотника. Во рту кляп, завязанный тряпкой, лицо опухло от синяка, одежда растерзана. Развязали тряпку, вытащили кляп. Предстала взбудораженная, с растрепанными волосами физиономия глядящего исподлобья человека.
— Вот, голова, приволокли к тебе полусотника. Скаженный! За палец меня укусил. Ну да и я его за то не помиловал: ишь синячина какой на морде, любо-дорого, — полусердито, полусмешливо сказал старший из казаков.
Ушли. Еремей остался один на один с пленником. Тот на все вопросы Еремы молчал, глядел зверем.
«Что ты с ним делать будешь? Молчит, как убитый, — досадливо подумал Ерема. — Попытать бы его, да Иван Исаевич запрет на пытки наложил. А так от него ничего не вытянешь».
Посадили в одиночку, и Еремей приказал давать ему только воду, еды не давать. Через три дня Еремей пришел в одиночку, видит: лежит пленник и ни гугу!
«Вот черт попался!» — с ожесточением подумал он. Ушел. Рассказал о таком деле Ивану Исаевичу. Тот рассердился.
— Ишь чем хвалится: пытки не вчинял! А голодом морить — не пытка? Накорми, скажи, что Болотников приказ дал кормить и ответа ждет.
Озадаченный Ерема так и сделал. Как голодный волк, пленник набросился на еду, покраснел, пóтом облился. Съел и говорит:
— Не кормили бы, ничего бы не сказал вам, хоть ты кол на голове теши. Умер бы в молчании. А ныне скажу, коли сам Болотников обо мне подумал. Слухай! — Ерема насторожил уши. — Третьеводни приехал я из Волоколамска. Ваших там уж нет. Крюк-Колычев разбил. В Москве ведомо, что и Вязьма наша стала. С севера рати идут да идут в Москву. Царь сил накапливает. — Потом он рассказал про свой полк. В заключение добавил, сумрачно глядя на Ерему: — Что я тебе, дядя, скажу? Сам я из посадских; время военное. Вот и дослужился до полусотника. А кость все не белая. То-то и оно-то. Сказывай воеводе Болотникову: так, мол и так, Иннокентиев полусотник переметнуться к вам добром хочет. — Но тут же настороженно добавил: — Ну, а там как знаете. Можете и на тот свет отправить. Ко всему готов.
Ерема все рассказал Ивану Исаевичу. Тот, глядя на озадаченно мигающего здоровым глазом Еремея, проговорил:
— Эх, Ерема, Ерема, ну уж и голова! Через тебя я многое узнаю. А здесь ты сплоховал. Вот видишь, как людей обхаживать надо. И без пытки узнали, что нужно, да и к себе перетянули. А у царя как делают? Поймают нашего ратного человека — допрос, с пристрастием, с пыткой. Узнают не узнают, токмо потом убьют. Противно это, нам так нельзя вершить. За ним пускай поглядывают. Только думаю: не изменит, черная кость. Пошли его к Беззубцеву.
Болотников потерял сон. Думал по ночам: «Сил у меня ныне много. Конечно, Пашков, Ляпунов, Сумбулов не надежны. Зато беднота со мною. Москву я, чай, возьму. Токмо поспешать надобно. Рати Шуйского усилились. Полтев Вязьму взял, Крюк-Колычев голытьбу из Волоколамска выгнал. Все они вскорости здесь будут. Надо торопиться…»