Полетел в итоге Игорь.

И решили ехать вместе на такси, хоть жили и не рядом, ибо аэропорт – далеко, выволочен за самые за окраины, и до него чуть не полчаса уже за КПМами, уже на скорости, по пустым под утро трассам. Мелькают столбы, мелькают лампы, заливающие все намертво светом оттенка медной проволоки, да и вся дорога тянется, пожалуй, как эта проволока по черным печальным полям. Где-то вдали, редко, лунный огонек, ферма ли, подстанция. Паша провожает взглядом: какая-то странная, чуть тревожная и слишком трезвая сосредоточенность, какая и бывает, когда проспишь перед стартом часа три.

Узнав про то, что дешевле им будет выдвинуться вместе, проехав один через другого, Игорь накануне крайне воодушевился и предложил кульбит: вот они вечером уладят все дела, соберутся у Данилы, ударятся в возлияния, а потом, утром, не просыхая/засыпая/приходя в сознание…

– Дурак ты, – сказал Паша.

– Почему?

– Да хоть бы потому, что мне надо делать дела в Москве, я что – с бодуна туда поеду?! Это тебе… как в Диснейленд съездить…

«Адский Диснейленд» – вспомнилось.

И поехали без возлияний, хотя Игорь, усевшийся на заднее сиденье во вторую очередь, цыгански сверкал в темноте глазами: ему это было приключение. Слетать в Москву чисто так, на пару дней, и даже без вещей. Это вызывало какой-то поджелудочный восторг, который – если кратко – можно охарактеризовать песенной строчкой «Как крутой». А впрочем, Паша был не вполне справедлив и постарался одернуть себя, притушив иронию в глазах – вглядываясь в пляску обалдевших фонарей. Игорь полетел не просто так. Тогда же, на вечерних посиделках, тесных от костюма, Игорь признался, что давно уже собирался духом, чтобы рвануть – и показать свои нетленки в Москве. «В «Новом мире» или, там, «Знамени»», – процедил с шикарной небрежностью. И если не сейчас, то когда? Он даже плечи распрямил, когда решился. Цель все-таки красит людей.

Приехали. Во все приземистое здание горело имя города: странный чертежный шрифт, с узкими одними и растянутыми другими буквами, принадлежность шестидесятых – тех счастливых макетных времен, когда герои штурмовали космос, фото их в газетах свирепо рисовались заново тушью и белилами, а читатель какой-нибудь «Детской энциклопедии» (бодренькой и желтенькой) терял всякую границу правды и вымысла, проморгав заголовок «На ВДНХ будущего»…

– Что, по пивку? – спросил Игорь.

Толстая и тушью начерненная таможенница с фальшивым усердием вглядывалась в их паспорта.

– Вообще-то шесть утра! – возмутился Паша.

Все-таки надо было лететь одному.

И – все-таки – сели в буфете, полном транзитных, похмельных, помятых. Уникальное место и время. Когда приличный человек не стесняется, например, пропустить стаканчик а) ранним утром, б) один, в) вытащенный как на сцену в этот залитый светом, стеклянистый буфет, посреди темных полей да пространств, посреди огромного черного пространства. Небесные врата раскрыты. Тут только проникаешься первоочередным значением и звучанием этого: «воздушный флот». И присевшая за прилавком с подсохшими икринками какая-нибудь измотанная, сонная буфетчица – как беззащитна перед этим черным раскрытым морем, но и как уютно здесь, с людьми, перед шагом в небо.

И лунные «Туполевы» лениво болтаются у причала, едва привязанные к земле.

Сосредоточенность. Все слушают: объявляют рейсы. Из шести в ближайшие часы пять – на Москву. Разные авиакомпании. Разные «москвичи» деловито отзываются из буфетов с интервалами в десять-пятнадцать минут. Смотрят в спины друг другу. Кому повезет? Так же поедут и автобусами, мимо чужих московских самолетов – к своим московским – придирчиво оглядывая чужие…

Взяли два «Гинесса». Все-таки два.

Хлебнув этой горечи и припадая к едва живому пирожку, Паша, как ни странно, повеселел. Да все у них с Наташей правильно. Этот образ жизни: самолеты, континенты, скайпы. Двадцать первый век. Успешные, современные люди. Все равно они окажутся в итоге вместе, будь то хоть Москва, хоть Штаты, хоть… Да, они будут слетаться и разлетаться. Урывать вечер, чтобы в хорошем ресторане, под музыку, взахлеб, рассказать друг другу о своих делах… Разлетаться после этого? Ну что же. Это счастье состоявшихся людей. И так даже ярче, чем в унылом, однообразном, полном взаимного поедания – амебном, нищенском браке…

– Пирожок какой-то странный, – глубокомысленно заметил Игорь.

…Первый серьезный рассказ случился у Игоря классе в восьмом. Конечно, что-то писалось и до этого. И бумагу он марал с детства (и навсегда запомнил эти жемчужные, розоватые или голубоватые толщи нетронутой бумаги «для пишущих машин», мама приносила с работы – из управления, ибо все тогда было дефицитом. Но толщи завораживали). Кривые рисунки, чумазые комиксы. Многословное подражание книжной серии «Детский детектив». Знатное семейство умилялось. В какой-то момент Игоря просто перехвалили.

Но классе в восьмом на бумагу выплеснулось что-то серьезное, а впрочем, Игорь тогда всерьез страдал. Он замышлял планы, как ему перестать быть всеобщим шутом: буквально, больше и мрачно молчать, не встревать со своими остротами, что было сложно выполнить на практике; делать трагичное лицо…

Всеобщим клоуном Игорь был всю свою школьную – вернее, гимназическую – жизнь и только в восьмом классе стал осознавать, что никто не воспринимает его всерьез, что настоящих друзей-то и нет, что жизнь проходит мимо. Эта жизнь, сейчас препарируемая во многих сериалах, тогда – у восьмиклассников – только начала волшебно вскипать: компании, отношения, любови. А Игорь ходил тайным Грушницким в солдатской шинели, смотрел со стороны, внешне по-прежнему развлекая народ, но обнаруживая в самом себе какого-то слезливого романтика. Песня, которая нравилась ему (самая наивная, сентиментальная попса девяностых), нравилась, может, и половине класса, но Игорь никогда бы в этом не признался, жестоко глумясь над ее глупеньким текстом на дискотеке. А дома копились тайные кассеты, купленные ли, записанные ли грубыми кусками с радиоэфира. И он бы умер на месте, если бы кто-то нашел и включил пленку из этого тайника.

Жаль, что тот рассказ не сохранился. Игорь чуть улыбнулся – краешком губ, – глядя на исчезающего себя в исполинской витрине аэропорта: светало. Рассказ не сохранился, потому что раз в пару лет, где-то так, на Игоря нападало яростное желание выскоблить все старое, несовершенное, начинать гениальный путь с нуля. Культурные слои, пласты бумаг валились на помойку. И даже родители жалели вслух – почти всерьез.

На посадку пригласили с опозданием и везли притихшим автобусом меж спящих слоновьих «Туполевых». Туман стелился по бетонке. Самолет ждал в стороне. Свистели на малых оборотах турбины. Выдыхали пар, на малых глотках морозного воздуха, негромко переговаривались, ждали. Ту-154 все-таки красив. Кто-то когда-то сказал, что это последний лайнер, по которому видно, что он реактивный. Сама эта эстетика, романтическая… Павел, мерзнущий у трапа, чувствовал это прекрасно.

По вип-пассажирам не было видно, что они вип. Так же топтались возле трапа – допотопного, нижней, автомобильной, частью похожего на картинки в старинной книжке про Незнайку… Кто-то с шиком отшвырнул сигарету: ветер погнал ее под колесищи. Все-таки элита бывает только тогда, когда есть чернь. А когда в салоне все – бизнес-класс… Наверху только стюардесса, у люка, с корешками талонов, пронятая всеми высокими ветрами, мудрая. Поднимались малыми партиями. Прежде чем шагнуть в низкий ковролиновый мирок, Паша хлопнул ладонью по мокрому железу, как по плечу: не подведи.

Ничего же плохого не может с ними случиться? Стоп, неужели он сам поверит во все эти заклинания…

Их с Игорем посадили в самом конце салона, отделив от остального человечества пятью или шестью рядами спинок, полубеззубыми. Когда они уже катили по рулежной дорожке, стюардесса на фоне шторок виртуозно дирижировала самолетом, то есть размахивала кислородной маской, ни к чему не присоединенной.

– А какие рассказы ты везешь в Москву? – спросил вдруг Паша с участием, завозившись в ремнях. Лайнер уже круто брал вверх, так, что вздыбились шторки, резал под углом пространство над перекошенными лесами, и хотелось упереться взглядом в переднюю спинку, не думая ни о чем.

В местной газете рассказ Игоря впервые напечатали, когда автор пошел класс в десятый и стояла сухая багровая осень. Писателя ждала немеркнущая слава. Газетный лист повесили на стенде у школьной библиотеки. Отзывы одноклассниц Игорь втайне записывал. На шутливые разводы одноклассников – поддался, выкатив с гонорара крепкого пива – «обмывать». (Тайной оставался факт, что гонорар оказался меньше стоимости пива, и автор свои карманные добавлял.) Наконец, это повлияло даже на «профориентацию» (был такой дурацкий щит в вестибюле, полный постороннего). В журналистику Игоря запнули прямо с урока физкультуры.

Ненавистный физрук предложил: раз уж Игорь печатается – разместить в газете заметку о каких-то успехах школьной команды в городских соревнованиях (с подтекстом: чем на глупости место печатное тратить…). Негласно это означало послабления в физ-ре, по которой пожизненно маячило твердое «три» и потоки глумлений типа «жиртрест». В позоре мелочных обид шагал Игорь в редакцию, снова и снова.

Физрука он презирал всей душой. Тот же воодушевлялся. В эпоху информационных войн физрук взял за привычку во время баскетбола подсаживаться к одинокому Игорю (освобождение от подвижных игр!) и обсуждать скандальные передачи Сергея Доренко. Вернее, пересказывать свои впечатления, скудные, все переломанные без мата. Например, он садился рядом, разящий потом и чесноком, и говорил: а че-то я вчера смотрел Доренко, задремал («пьяный был», – проносилось у Игоря), проснулся – а на экране ничего, помехи. И Игорь брезгливо разъяснял известный уже всему городу факт, что вчера губернатор распорядился срочно оборвать трансляцию… Физрук шумно радовался, в ключе: «а я-то проснулся, а на экране нет ниче!» Игорь презрительно улыбался. А потом шагал, ледяной, с распаренными всеми в раздевалку.

Такие сложные дороги вели Игоря в журналистику и литературу.

Они оказались тем более извилисты, что Игорь скандально провалил поступление на филфак. Полгода он занимался аж с завкафедрой, прогорклым профессором, отношения с которым особо не сложились. (Газетные листы с рассказами, горделиво принесенные в первый же день, тот читал оглушительно холодно.) Затем был с позором изгнан с экзамена, пойманный на шпаргалке, и удалялся с мертвой улыбкой, как Остап Бендер с аукциона, а прогорклый профессор смотрел в окно. В панике успели перекинуть документы на некий социально-гуманитарный факультет, там еще принимали. Но это уже совсем другая история. Игорь ткнулся лбом в неохватную небесную тундру, ледяную, как стекло – да он и ткнулся в стекло. На высоте оно стало чуть арбузным по фактуре.

Когда долетели до ясной, безоблачной Москвы, то долго кружили над аэропортом, и то, что кружили, было понятно только по ослепительному утреннему солнцу. Оно – молодое и хищное – заглядывало в салон, как маньяк, то с одной, то с другой стороны и медленно ползало по замершим лицам. Все почему-то подавленно молчали, и Паша подумал, что, наверное, ужас аварийной посадки – это так.

Еще он подумал, что Шереметьево, наверное, болезненно напомнит октябрь, поездку с Наташей, Наташу. Боль не то чтобы заедала, но… Паша не столько, пожалуй, переживал, сколько знал, что переживает, что так должно быть. И, кстати, не напомнило. Они вообще попали в здание аэровокзала через другой терминал. Автобусы – и вовсе сверхъестественные, что твои марсианские корабли, столько «наворотов»; и даже как-то оскорбляло, что эта техника обслуживает такие скучные, такие земные и вчерашние самолеты.

Не имея особого багажа, наша пара очень быстро все прошла и набилась в «газель», в которой все очень смиренно готовились к химкинским пробкам.

– Я на семинарах до вечера, – деловито командовал Павел. – Ты пока съезди в центр, погуляй, что ли.

Он готов был «завещать» свои обычные маршруты, Тверскую – чудовищные кораллы фасадов, заросшие мемориальными досками, набережную Москвы-реки… Своих ведь у Игоря быть не могло.

– У меня ведь дела, ты забыл?! – почти возмутился Игорь и раскрыл толстенькую папку, весь полет по ней долбил пальцами. Паша не сдержал улыбки, так наивно выглядел этот «географический наборчик», который Игорь достал: календарик с картой метро, вырезки из журналов с адресами-телефонами редакций. «Отпечатано в типографии «Известий Совета народных депутатов СССР»». Браво.

– Журналы-то старенькие?

– Ну какие были.

– А ты не думал, что они могли, например, переехать, закрыться?

– Черт, – Игорь всерьез растерялся. – Надо было хоть в инете проверить… Ну в крайнем случае, есть же интернет-кафе?..

Он и правда рванул, рискнул вслепую, просто зная, что какая-то «высшая лига» должна быть в природе, должна была остаться. Все обвалилось в тартарары с тех пор, как родители Игоря, как и всякие порядочные перестроечные интеллигенты, выписывали «Новый мир» и «Знамя». Теперь неизвестно, осталось ли что-нибудь где-нибудь вообще. Это как в голливудских триллерах, после глобальной катастрофы, летит ли самолет, плывет ли катер, вокруг чернота, никого на радарах, и герой за штурвалом уже не очень верит, что найдет живых. Так и Игорь, так и все, кто начинал в провинции на рубеже веков. Игорь распечатал свое лучшее и собрал в папку, чтобы прорываться – неизвестно куда.

На Пашу Москва обрушилась головной болью – то ли от бессонной ночи, то ли от турбин и одиннадцати тысяч метров, то ли от утреннего пива. Он проглотил что-то в первой встречной сомнительной аптеке, но было непонятно: помогло, нет. Свинец в башке оставался. Паша обреченно шагнул на эскалатор, под бесконечно махровый низ какого-то ордена из мозаики, тоскуя, что битый час придется болтаться в грохочущих тоннелях, с головой-то. Он пытался отвлечь себя, цеплялся за все вокруг.

Вот у подножия эскалатора, в своем скворечнике, дежурная – служивая старушка – говорит в телефонную трубку, черную, эбонитовую, годов сороковых, с грубым шнуром. Как странно, что эти аппараты не меняют, и как прекрасно, что не меняют. Можно представить, что дежурная говорит с сороковыми годами. А когда по телику показывают Путина или остальных, то столы уставлены белыми дисковыми телефонами семидесятых. (На очень редкие вопросы журналистов про них отвечают про «современную электронную начинку».) Прекрасно тоже.

На Новодевичьем есть надгробие: гранитный маршал связи говорит в гранитную трубку, гранитный провод которой уходит, пожалуй что, в вечность.

Паша посидел, унимая свою голову, на станции, куда с фронтовым бомбовым воем врывались поезда. А интересны эти старинные же вагоны, с «архитектурными излишествами», подкрашенные нарядно, как яблоньки, и с какой-то совершенно невагонной ручкой двери в обоих концах. Им может быть и тридцать, и шестьдесят. Почему так? – ведь, скажем, самолет очень быстро стареет, становится устало-серым, с неясными темнотами у турбин, похожими на пробивающиеся усы у старших школьников. А эти вагоны выпадают из времени. Может, все дело в том, что усилие, жизнь на поверхности, на просторах им не знакома…

К пронзительно синему вечеру «семинар региональных менеджеров» (первая его часть) кончился. Не оставаясь на банкет, ибо как-то не было сил, Паша вызвонил Игоря, и они вместе поехали в «гостиницу», благоразумно расположенную невдалеке от Шереметьево-1. Копеечная общага (в «АРТавиа» она громко именовалась ведомственной, хотя, как стало ясно из вывесок, принадлежала другому ведомству) оказалась слишком копеечной, дышала сырой разрухой и горелыми тряпками, а в душевой по швам меж кафелем носились сороконожки, и Игорь скабрезно шутил про зэков.

Чайник победно пел.

– А зато весело, – заявил Игорь.

Ни о спокойном общении, ни о сне не приходилось думать, ибо в другом конце комнаты – семиместной! – расположились какие-то мужики, явно не имевшие отношения к «менеджерам из регионов» (а чтобы заселяться в стаде белых воротничков, стоило, вероятно, задержаться на банкет). Мужики в меру, как-то скрыто выпивали, внешне скорее просто багровея, громыхали хохотом и резали чесночную колбасу.

Паша выдохся, устал. Подумывал укрыться с головой от жирно припорошенной пылью лампочки и провалиться в сон: завтра автобус на семинар аж в восемь утра… Игорь тоже начал раздражаться. У него это проявлялось, в частности, в том, что он начинал назойливо «докапываться» – внешне со вполне доброжелательным видом.

– А вы все летчики, да?

Мужики посмеялись. В том, что Игорь догадался, ничего удивительного-то и не было – по разговорам, но их, вероятно, позабавило дилетантское, расплывчатое «летчики».

А Игорь вспомнил, по своей грандиозно смешной подготовке к филфаку, «ассоциативный словарь Караулова» (можно сказать, памятник эпохи: изданный в девяностых, то есть изданный так, как никогда не выпускали и не будут выпускать словари). В нем к слову «импотент» предлагалось две самые массовые ассоциации: «летчик» и «средних лет». Вспомнив, усмехнулся. Будто это тайный козырь. Вслух спросил:

– А это нормально, что вы летчики и вы пьете?

Мужики посмеялись опять. Расхлябанные, не в масть, ответы лежали в диапазоне от «мы не пьем» до «нам завтра не в рейс». Они уже с веселым интересом таращились на Игоря, мол, что это за фрукт такой. Но тот не успокаивался. Словесная дуэль продолжалась.

– А вот я сегодня, когда летел, прочитал в буклете, – начал Игорь заунывно, – что «АРТ-авиа» – единственный перевозчик, который гарантирует безопасность на сто процентов. Что это подкрепляется в том числе особым контролем качества воздушного судна и высоким уровнем экипажа. Что многочисленные комиссии, включая медицинскую, перед каждым полетом…

Тут Павел с легкой меланхолией предположил, что их теперь побьют.

Но в комнате грохнуло.

Мужики валились от хохота: визжали панцирные сетки.

– «АРТавиа»!.. Сто процентов!.. Я умираю… Многочисленные комиссии… Ой, анекдот!..

– Сто процентов они гарантируют… Да ты сам понимаешь, какая это чушь? Да они только по ушам ездят… богатым дяденькам… Вот это они умеют, вот тут – сто процентов…

Самый рослый из мужиков, выставив ядреные ступни, говорил это так горячо, так серьезно, что Паша вынужден был завороженно кивать – он только понял, что конфликта не будет. Мужики не смолкали. Наболело. Прорвало.

– Ты думаешь, если мы летаем, то мы не в курсе, что там делается, что ли?.. Нас, кстати, тоже учили всем этим штучкам, как что сказать, как убедить… Это гипноз фактически. Вы же знаете, как эта секта работает!

– Я – нет, – парировал Игорь. Протестный задор в нем сохранялся.

– А «особый контроль» качества – это же вообще пэ-цэ, – вмешался еще один, с пугающе близко посаженными глазами. – Мы же на гробах летаем! (Все посуровели.) Набрали в лизинг всякого металлолома… Из Средней Азии, из Казахстана в основном… Ребят, я в пятой компании летаю, если считать советский «Аэрофлот», я такого состояния машин вообще не видел! Да мне страшно тумблерами щелкать в кабине, все на соплях…

– Ага, вы почитайте наш журнал отложенных неисправностей. Эта штука посильнее «Фауста» Гете, блядь. Или удостоверение летной годности вэ-эс… Там откроешь перед полетом, е-мое, куда я сел, где мои вещи! То реверс, то спидометр… То гидравлика шасси… Даже бумажки – чистый цирк, ха, можно журналистам продать… когда кто-нибудь ебнется…

Особый, мрачный смех.

– Слушайте, – Паша приподнялся на кровати. Ему и правда стало интересно. – Мы с вами в ведомственной гостинице. (Пилоты снова заржали.) Сейчас идет семинар, приехали люди. Вы не можете не понимать, что мы можем иметь какое-то отношение к «АРТавиа», – Паша запутался в оборотах. – Вы с нами, незнакомыми людьми, не боитесь вести такие разговоры?

В глазах у некоторых он увидел настороженность – у тех, кто и раньше помалкивал. Но активисты не испугались. Наоборот, даже агрессия появилась в голосе:

– А чего мне бояться? Чего мне терять? Да я бы сам к чертям уволился, меня звали на «Уральские линии» в Ебург, так эти же держат, уговаривают… Копейки же платят! Я, пилот первой категории, с такими часами, ну, с налетом… Мне стыдно сказать, сколько я получаю, особенно в новом году! А обещали-то… А главное, такие деньжищи гребут!

Летчики так взволновались, что не унять. Они бухтели и возмущались самодостаточно, и это явно было надолго.

– Ха, – откликнулся Игорь дурашливым голосом, – а ведь нам еще обратно лететь! Может, поездом, а, Паш?

Но Паша уже не отвечал на шутки, ибо спать ему хотелось – до полного отупения, и только лампочка тиранила и тиранила самый мозг.