…А как пролетал самолет – многие помнят с детства, особенно те, кого вывозили в сады близ аэропорта, над чьими головами лежала, умно выражаясь, трасса полета. Оглушительный, потусторонний гул, взрослые недовольны, а ты скачешь в восторге, в попытках оторваться от притяжения грядок, машешь руками – может, летчик тебя заметил? – а самолет совсем низко, все видно, как на модельке, и надписи, и бублики шасси.
Ольга Львова давно уже не знала никакого восторга, и самолетный гул, на стекла давящий, тоже раздавался регулярно – так что можно было его не замечать. Идиотизм элитного поселка Красный Ключ заключался в том, что его построили недалеко от аэропорта, и как ни бились владельцы особняков со звукоизоляцией… А впрочем, ко всему можно привыкнуть. Но этим утром Ольгу Львову разбудил именно самолет.
И она долго лежала, оглядывая спальню – такую блеклую в это утро, ведь за окном совсем серо и тихо сыплет сухой архивный снег. Даже слышно, как он шуршит, потому что самолет ушел, и снова мертвейшая тишина.
Летом, в хорошую погоду, здесь иногда тонким, почти комариным писком трасса слышна…
Ольга Львова отправилась сначала в ванную, где ей было неприятно, что тело после свалявшейся простыни – как печатный пряник; затем спустилась к завтраку…
А ведь квартира, в которой она родилась, была совсем маленькой, просто скворечник в бараке; Ольга сама, конечно, не помнила, – ей рассказывала мама. Евгений Борисович Львов ведь когда-то трудился простым инженером на машиностроительном заводе. Но, может, и не очень простым, раз ему удалось так подняться на волне перестройки – умело оппонируя зажравшейся администрации, выступая в печати… Уже тогда супруга, с маленькой, часто болеющей Ольгой на руках, училась жить как на американских горках: то грань увольнения, с нищетой, с угрозами по линии яслей, то – внезапное делегатство мужа на XIX партконференции, избрание в новое коллективное руковод-ство завода…
Ольга знала уже другую квартиру, большую, но странную: тогда, в начале девяностых, даже элитного жилья нормально построить не могли. У строителей будто все валилось из рук. Стены косые, щели, вечные ремонты, подъезд – пещера с железными дверьми; половина дома торчала за окнами печальной руиной с неуемными прожекторами – долгострой…
Она мало помнила отца в детстве, ей казалось, что и дома-то он не бывал: запомнились разговоры, что вот – губернатор позвал в баню, и запомнилось, как папа приезжал глубокой ночью в запотевшей машине и обнимал ее, добродушно пьяненький, вручал какие-то случайные гостинцы, не зная – что еще отдать, и от него несло чем-то специфически банным – горлодерным.
Страшно запомнилась другая ночь, когда Ольге было шесть или семь.
Электричество, бесконечное, с разбросанными игрушками. Люди в черных шапочках на лицах, с дырками для глаз, напугавшие. Отец кому-то названивал, кричал в трубку, руки его тряслись, говорил «маски-шоу», и Оля понимала, о чем речь: она любила эту украинскую смешную программу, в комнате стояла целая полка кассет.
Заплаканная, ставшая очень молчаливой, мама. Собака беснуется в дальней комнате. Зря убирались, потому что дядя в шапочке нечаянно уронил цветок в горшке. Другой дядя, без маски, в костюме и очень скучный, вежливо спрашивал маму:
– Вы видели это раньше? Мы нашли этот патрон в рюмке в вашем серванте.
И мама машинально брала протянутое.
Отец внезапно и страшно орал на нее:
– Дура!!! Там теперь будут твои отпечатки! Они принесли, а ты хватаешь, дура!
Запомнилась эта пустяковая сцена, потому что Оля тогда обиделась за маму; пустяковая – потому что ничего этот патрон не значил, нигде потом не всплыл и не фигурировал. Зачем он был?.. Отца вообще прессовали, чтобы он отдал какие-то акции, и он отдал. Став постарше, Ольга это знала. Став постарше, она, много читавшая, вдруг – словно специально – начала встречать в книгах однотипные сцены: глазами ребенка – 1937-й, обыск, отца уводят, последнее воспоминание о нем. Эти повторяющиеся эпизоды Ольга переживала болезненно. Ей казалось, будто кто-то, как в страшном сне, украл и изменил ее воспоминание.
Теперь стояли каникулы, февральской крупкой скреблись в стекло, и Ольга сама не понимала, а рада ли. Не как в школе. Совсем не как.
Нет, она не скучала, конечно. Наоборот, пыталась каждый вечер наполнить, и если не любовно, то старательно, и когда все это влет сбивалось…
– Ольга Евгеньевна? – бесцветно и вроде как вежливо не спросил, сказал Михал Анатольич. Он был при отце как один из помощников, когда-то первый, теперь опальный. Во всяком случае, торчал то в доме, то в офисе, но всегда там, где нет шефа. Неприятный, андроповская карнавальность лица: очки, нос.
– Сегодня в восемнадцать тридцать за вами придет машина, вы едете в ДК «Авангард».
Тихонечко, привычно заломило во лбу. Так всегда случалось, когда Ольге резко портили настроение. (Давление падало, что ли.) Так всегда случалось: стоило построить какие-то собственные планы… Вот сегодня, камерный показ в клубе «Синематека». Не то чтобы Ольга рвалась туда (тем более не нашлось компании), но эти бесцеремонные в ее жизнь вторжения с каждым подобным случаем бесили все острее: и сейчас она просто задохнулась.
– Что еще за «Авангард»?
Михал Анатольич вскинул брови с каким-то кукольным простодушием:
– Дворец культуры. На улице, дай бог памяти…
– Я в курсе, – грубо обрубила Ольга. – Что там еще? Фуршет, презентация, что?!
– Момент. – Он заглянул в пухлый ежедневник, который таскал, кажется, для представительности (а на улице, заглядывая, с собачьим рвением срывал зубами перчатку). – Собрание клиентов авиакомпани «АРТавиа». Вы должны быть.
– Что значит – должна?! – окончательно возмутилась Ольга. – Что за дурь вообще? Что я там забыла?
– Но Евгений Борисович настаивает. – Имя шефа припечатывалось мягким, но каким внушительным ударением. – Он сказал, что эти собрания очень важны, там надо бывать обязательно. Там все бывают…
– Вот что, – волнуясь, Ольга изобразила решимость. – Никуда я не поеду. Точнее, не поеду ни на какое собрание. У меня свои планы на вечер, в конце концов!
– Тогда, пожалуйста, решайте этот вопрос с Евгением Борисовичем.
Секретарь демонстрировал египетское спокойствие.
– И решу! – Ольга резко развернулась и ушла к себе.
Ее пугали изменения в отце.
Много читавшая (как уже говорилось), она однажды запомнила эпизод из книги, кажется, Радзинского. Там было про Светлану Аллилуеву, тогда, впрочем, еще не Аллилуеву, – и Алексея Каплера. Прознав про роман дочери, Сталин (по крайней мере, в книге) гневался скорее даже тому, что такие романы возможны, для него это якобы было неприятным открытием: как, ведь могла же сестра Ленина (Мария Ульянова) посвятить Ленину всю себя, перечеркнув и личную жизнь, и все?..
Евгений Борисович Львов, вдруг увидевший в единственной дочери помощницу в своих делах, готов был, кажется, уже и на такие крайности.
Лет до пятнадцати он ее и не замечал, вернее будет – не принимал всерьез. Запомнились какие-то дурацкие, детские обиды, отцом так толком и не замеченные. Однажды была большая передача про него, интервью, прямой эфир, и все смотрели (после – шквал звонков), и Оля лет десяти с мамой – смотрели. И на вопрос, что для него важнее, семья или работа, Евгений Борисович сразу ответил – работа. Мама тогда промолчала, но Оля вдруг ясно увидела, как ей неприятно. Тут же стала названивать бабушка с папиной стороны, виновато приговаривая: ну да, телевидение, выборы, «так надо», он по-другому не мог сказать… Всю жизнь – «так надо». И Оля ничего не сказала: она не разговаривала с отцом дня три. Что толку? – он и дома-то в тогдашней горячке не бывал…
Все стало меняться, когда начались задушевные, изматывающие беседы: о делах, стране, семье и жизни. К несчастью, к старшим классам Ольга не успела толком «профориентироваться», а элитную школу вело, как полагается, под экономический уклон… Не горя интересом, но и не слишком сопротивляясь, она позволила отдать себя на экономфак. Евгений Борисович возил ее в офис. Посвящал в дела. Много и застольно говорил про «опору» и «преемницу».
Когда этого всего бывало в меру, Ольге даже становилось интересно. Когда же он совсем доставал ее, грубо напяливая чужую жизнь, как чужое платье… Раз, с ледяной дрожью, она решилась что-то ему невпопад заявить, протестное: что у нее другие интересы, что это не ее. В ответ не было сталинских пощечин, только скорбное молчание с обиженными бровями, ну а потом все началось сначала: из этого желе не выбраться.
Евгений Борисович мог бы спросить: другие интересы – это какие? И Ольга оглушенно разевала бы рот. Не объяснять же, что, например, увлечение мировым кино тридцатых – это для нее всерьез? Или она пыталась это сделать «всерьез», чтобы хоть чем-то заполнить пустоту?
И чем дальше, тем больше рос в ней слепой бестолковый протест, и все больше дней отравлялось. Вот как сегодня. Ольга яростно собиралась в «Авангард». И ядовитая зелень приталенного свитера с горлом должна была выразить всю степень…
– Вообще-то, они пишут, что надо в светлом… – упавшим голосом пробормотал Михал Анатольич.
– Что-о?
– Ну в факсе… из «АРТавиа»… – Он даже начал заикаться. – Написано, что в светлой одежде…
– Да пошел ты! – И Ольга грохнула дверцей. Да. Так. Хотя бы – так.
Нервное напряжение росло, хотелось на что-то уже решиться, если не выкурить сигаретку… – и как же она обрадовалась, когда встретила в «Авангарде» своего недавнего знакомца – Павла.
– Ну как? Интересно? – прошептала она весело.
– Не знаю. Я это слушаю каждую неделю, – Павел ответил так же заговорщицки.
– Слушай, есть одна тема… Сегодня в «Синематеке» будет вечерний показ. Я подумала, может, съездить? Ты со мной? – снова зашептала Ольга после добрых десяти минут.
Паша вконец растерялся. Это неожиданное «ты». Да и сама идея… Он же в своем монашестве не ходит никуда, разве что в это временное пристанище Данилы, где в ванной неистребимый запах именно пенсионерской хрущевской ванной, не мерзкий – мыльный, но просто вечный.
– Так ты пойдешь?
– Ну а почему бы… Да. А это во сколько? Мы успеем? Это где вообще?
Максим кинул на них не первый взгляд.
– Если поднажмем, то успеем.
– В смысле? Сейчас?!
Паша не очень-то понимал, что вообще делает. Прежде чем он успел подумать, они толкнули старую-старую каравайную дверь, оказались в гулком фойе.
– Только нам надо выйти через черный ход, – озаботилась девушка, озираясь. – Пришлось же поехать с охраной… У меня нет никакого желания тащить их в «Синематеку» тоже.
Они выскочили на темный двор, где в мешках, в старчески потеющем целлофане, лежало что-то страшное; они проехали три остановки на голубом троллейбусе. Ольга уверенно шагала по закоулкам старого центра, мимо удивительно уютных красных да желтых окошек: занавесочки, лампочки, телеэкраны да грубые ужины прямо со сковородок.
Заиграл мобильник. На экране – «Максим». Черт. Ответить? Что сказать?
– А я всегда отключаю трубку, когда вырываюсь на свободу, – как бы невзначай бросила Оля через плечо. Намек понят. Но Павел отключил только звук.
«Синематека», на сеанс которой они все-таки чуть опоздали, оказалась банальным пиратским показом в тесном глубинном баре. Лампу за стойкой не выключали, все подсвечивалось, как аквариум. Два идиотски одетых – тоже, поди ж ты, все в белом – паренька раскручивали абсурд, сначала роняли на пол куриные яйца, потом убивали семью. «Забавные игры» Михаэля Ханеке. Паша, кажется, не смотрел, но что-то откуда-то помнил, ту же фишку с яйцами… По эту сторону экрана сидели за столиками, тянули безбожно разбавленное пиво, был почти полный зал. А пива Паша не решился предложить.
В мерцании экрана он иногда поглядывал на спутницу: вздернутый носик, необычная, несовременная совсем челка. Но красиво. Пожалуй, даже всерьез – красиво.
Побежали наконец долгие-долгие титры, всегда напоминавшие детство в антураже третьесортных боевиков, обменов видеокассетами: эта американская манера строить слова в строжайшие, по центру, столбцы – завораживала. Думалось: ну почему наши не могут так красиво? Сейчас-то думаешь: что красивого вообще?
– Граждане, быстренько допиваем, пиво больше не отпускается, закрываем через двадцать минут! – зычно объявила барменша, теперь, после австрийских актеров, дождавшаяся звездного часа.
– Может, посидим где-нибудь? – спросила Ольга. Заминку Паши она истолковала по-своему. – Деньги у меня есть, если что.
– Не говори глупости, – Паша сначала сморозил, потом опомнился. – У меня все есть.
– Извини.
Глянул в телефон: господи, девять непринятых вызовов от Макса! Поднималось желудочное чувство: сделал что-то совсем не так, ужасную глупость сделал, ушел с собрания… – но, с другой стороны, толку-то от него? Ладно. Будь что будет. Отключая телефон совсем, Паша чуть задыхался, как покоритель Эвереста.
Они вспомнили про круглосуточную кофейню неподалеку, квартала два пешком. Кофейня работала. В старом-престаром кирпичном доме со стрельчатыми окнами (наверху размещалось какое-то РОНО, и потрясающая чугунная лестница каслинского литья), заведение тоже изображало благородную старину, обшитое черным деревом, с буфетами тут и там; часы над входом.
И почти никого.
– Ну как тебе фильм? – спросила Ольга, когда им принесли латте и отдельно по мороженому.
От старческого шелкового абажура ее лицо (как и его, конечно) казалось восковым, но и это было, черт побери, красиво. Как на старинных, с ятями, открытках, где благородная желтизна бумаги нисколько не портит ангелов.
– Не понравился, если честно.
– Почему? – удивилась она.
– Это очень жестокое кино.
– Ну да, – Ольга поморщила лоб, как будто мучительно просчитывала что-то. – Но это же специально так сделано, не всерьез, вроде как стеб…
– Я понимаю, – и Паша приложился к чашке. – Но все-таки… Ну не могу я такое смотреть, то есть смотреть-то могу, но воспринимать нормально… Не знаю. Вот эти отморозки убили восьмилетнего мальчика, так? И ушли. А его родители думают, как бы спастись. И мать там (кажется?) бежит за помощью, а отец пытается как-то восстановить телефон (трясет там аккумулятор, я не помню) – и все это время они стараются не смотреть в угол, где их сын. И это видно, как стараются. И этот отец десять минут трясет аккумулятор в кадре, то плачет, то берет себя в руки, это все жесть какая-то. Не знаю. У меня такое просто как-то не укладывается в голове.
Ольга его очень внимательно слушала, перемешивая кофе. Начала запальчиво:
– Нет, ну это же специально, как провокация… Это не надо так воспринимать… Постмодернизм, понимаешь? Когда убили одного из подонков – раз, и перемотка назад! Или когда нож на дне лодки показывают, показывают, а они его бах, и выбросили за борт – типа как ружье не выстрелило. Такие режиссерские фишки, он как смеется над всеми штампами, – мне вот это понравилось.
– Я понимаю, но сам не могу так… Для меня жестокая вещь – это все, как барьер какой-то. Если там, допустим, убивают ребенка при родителях, и так далее… Не знаю, я просто уже никакие «фишки» не вижу и не воспринимаю. Может быть, это неправильно. – Паша помолчал и вдруг рассмеялся: – Ха, нас когда водили в кино в пятом классе, там сначала показывали такие старые агитационные ролики, про ПДД. Как сейчас помню, там мальчик бежит на красный свет и попадает под двадцать четвертую «Волгу», это-то не показывают, а показывают, как бутылка кефира (у него была какая-то авоська) падает на асфальт, под колесо… Так я не мог это вообще видеть и слышать! Потому что сразу думал – а как у него родители, бабушки-дедушки, им же позвонят, скажут… И я там закрывал глаза, старался, чтобы незаметно для всех…
Оля расхохоталась тоже – такой контраст с «постмодернизмом»! – и с таким облегчением.
А Паша вдруг увидел себя со стороны – улыбчивого, с иконно желтым от абажура лицом, – и запоздало удивился тому, что новая знакомая вообразила его ценителем кино. С чего все это началось, с утянутой и загримированной Любови Орловой, при распахнутых донельзя глазах?.. Случайность, но вот Ольга, получается, ждала его, чтобы сходить на этот полуподпольный показ, теперь выспрашивает его мнение, едва ли не подобострастно… А какой он киноман? Девушка из особняка заблуждалась, как, наверное, и во многом в жизни… Паша совершенно не шарил в кино, хавал что-то со всем поколением. Запомнилось, как в старших классах забились воровато на чью-то хату, мяли пивные баллоны, смотрели «Брат-2», герой которого – любитель правды – крушил и жег в медвежьих свитерах и с крашеными бровями. «Бойцовский клуб» – и та же звериная радость стаи…
Ей лучше и не знать.
Во вторую очередь он спохватился, что девушка специально позвала его на фильм, понравившийся ей фильм, а он выламывается теперь, ругает, со снисходительной рожей.
– Нет-нет! – запротестовала Ольга, когда он пытался что-то такое ей сумбурно изобразить. – Как раз такой взгляд – это очень даже интересно…
Они болтали и улыбались, болтали и снова улыбались. Кофейня опустела совсем, ночные официанты не проявляли энтузиазма, включив тихонько телевизор, и Паша замирал от ужаса и восторга, пытаясь сообразить, сколько же сейчас времени. (Телефон включить он побоялся.)
– А расскажи о себе, о своих друзьях. Кто они? – спрашивала, к примеру, Оля.
И Паша терялся совершенно, потому что: ну вот скажешь, например, про Игоря?..
– А вот этот парень, ну, который выступал сегодня?
Потребовались усилия, чтобы понять, что речь про Максима. «Парень», ничего себе. Впору уж «господин средних лет»…
– Нет, ну какой он мне друг… Хотя, ха, мы же троюродные братья, между прочим!
И он поведал в лицах о Максиме, о том, что человек приехал из такой глуши районной и всего такого сам добился, руками своими, мозгами, зубами. И вообще, когда человек веселый, артистичный и неунывающий, это многого стоит. Но со своими «пунктиками», конечно, а кто без них. Среди таких Паша назвал и фанатичный интерес к политике, вполне определенного плана. Потому что накануне как раз Максим вынес ему весь мозг бесконечными разговорами про закрытие в Питере издательства «Ультра-культура», как производное – про зажимание ртов, про «тоталитаризм» и прочие увлекательные вещи.
– Папа называет таких «минус-люди», – глубокомысленно бросила Ольга.
– В смысле?
Ольга прочла короткую, с чужих слов, лекцию, что большая беда страны – то, что серьезная часть национальной элиты (Оля была старательна, повторяя) всегда против власти, любой, неважно, кто в Кремле – Путин, Ельцин или кто еще. Все эти люди, будь то лучшие бизнесмены, лучшие музыканты, сисадмины, кто угодно, всегда будут в стороне от любых шагов государства, хоть самых жизненно важных, будут пыхтеть, бухтеть (Оля была старательна), совать палки в колеса. Они всегда против, отсюда «минус». Большая беда стране.
– Ну тогда уж «минус-граждане». А то как-то уж получается по-фашистски. – Паша усмехнулся, и Оля тут же рассмеялась, поняла, что обстановку надобно разрядить.
Павлу стало чуть неуютно при упоминании об Олином папе: интересно, это в порядке вещей, что она просиживает ночь неизвестно где?.. интересно, она тоже не включает телефон?..
– Ну а ты расскажи про своих друзей, – предложил он.
Ольга медлила, молчала. О ком ей было рассказывать? Об Инне?..
В школе Ольга общалась ровно со всеми – как ей казалось; была доброжелательна да мила, и словно видела себя со стороны. Ей, кстати, это нравилось.
– А ты знаешь, что ты как в кино? – спросила однажды, пристально глядя, эта странная новенькая – Инна. Они заговорили на какой-то из вечеринок, которые регулярно устраивались для их класса: обеспеченными родителями это поощрялось. Пусть хоть перетрахаются, но друг с другом.
Ольга не поняла.
– Ты как в кадре все время, понимаешь? Причем не так, как в современном кино, сейчас так не играют. Сейчас все по-бытовому. А ты держишь лицо, делаешь лицо.
Инна, странно раскованная вообще, лихо пила в тот вечер полузапретные коктейли, а Ольга чуть не впервые не знала – как реагировать. Обидеться? Но Инна уже рассказывала взахлеб про старое кино.
И завязалась странная дружба. Ольга ходила к новой подруге, они смотрели ленты с Мэри Пикфорд и Марлен Дитрих. У Инны оказалась огромная коллекция дисков (и редких!), плакатов, атрибутов… У Инны оказались странные увлечения, и Ольгу это завораживало: новый мир, новое… Они переодевались в костюмы а’ля Марлен Дитрих в «Голубом ангеле»: цилиндры, мундштуки, ледяные взгляды. Был даже тайный, неясный для самой Ольги, словно это тут же размывалось в памяти, момент, эпизод. Замирая, Ольга с восторженным ужасом ждала, что все это кончится каким-нибудь оглушительным скандалом, но кончилось, как ни странно, ничем: все растаяло, потерялась где-то Инна… Кажется, они переехали в Англию.
Но осталась любовь к кино, – и Ольга помнила про то, что она всегда – как в кино.