Парадокс, но она многое делала по-новому, совсем по-другому. На ум лезло продолжение этой мысли, как якобы логичный вывод: «в Америке научилась», но Паша гнал от себя это, стонал, гнал даже сейчас, изнемогающий от того, как садистски медленно катится капля пота. Это был сумасшедший секс. И она – как сумасшедшая.
До содрогания соскучился по Наташиному телу и нашел в себе силы на секунду отстраниться; все так же: небольшие, но очень красивые груди – как виноградины, с торчащими в стороны сосками; живот вздымался – она как будто задыхалась, а внизу – тоненько выстриженная полоска, игриво условная, как боковина спичечного коробка; и сейчас чиркнет…
Они сплелись на жесткой, скрученной местами до жгута, простыне, и она обхватила его ногами, сжимая, сжимая, и целовалась как никогда. А главное, в Америке она сделала пирсинг – проколола язык! Сейчас, лаская металл, Паша чуть удивлялся, как это, зачем: тинейджерские штучки – не в ее стиле… А потом все лишние мысли, да и мысли вообще, оказались далеко.
Паша дернул ногой.
Паша кончил.
Паша проснулся.
…
Идиотство, но серебряный крестик в итоге ночных ворочаний как-то оказался во рту. Кусочек металла. Только и всего.
Тикали часы на кухне, капало в мойке, в целом же держалась тягучая, напряженная тишина: почему-то Павлу стало не по себе. Он лежал еще минут десять, медленно соображая, что к чему, пытаясь разграничить сон, странный, остывающе мокрый, и явь, сегодняшнюю ночь в кофейне… Конечно, он проспал капитально. И родителей давненько уж нет дома. (Разбитый, встал, прихлопнул пузо чайника: теплый едва.) Но странно, что не звонят с работы. Или не странно? Черт…
От предчувствия скандала у Паши свело в носу. Ну конечно же. Он еще не знал точно, чем чреват его вчерашний «загул» – когда он раз за разом сбрасывал Максима, отключал телефон, холодея, – не мог объяснить, но чувствовал: разгром будет. И еще какой. Молчание сегодняшнее трубки казалось все более зловещим.
– Ну а чего такого? – В пустой квартире было не по себе, и Павел решил поразговаривать вслух, наливая чай. – Да я вообще не обязан работать по вечерам! Дурью маемся какой-то… Чушь, вообще! Я пришел заниматься нормальным бизнесом, а не какими-то… спиритическими сеансами…
Голос звучал все неуверенней, но не потому, что Паша самому себе казался столь уж неправым. Просто в этом было заведомо что-то пораженческое – в этом монологе. И настроение. Павел искал джинсы, одевался, как к зубному врачу. Не переставая прокручивать в голове адвокатские речи со слабыми наступательными нотками, он вдруг с подлинной досадой подумал, что ждал от этой работы – и правда – чего-то другого. Он кидался как в море со скалы, чтобы хотя бы разбить все, что болело, все, что Наташа, – так делают новокаиновую блокаду центра памяти. (И даже в самом слове ему чудилось теперь что-то сладко убийственное: «ново-Каин».) А получилось – плюхнулся на мелководье и буднично сидит, потирая ушибленный бок.
Но, может, не Максим в этом виноват?..
Словом, Павел шагал как на казнь, почему-то – сам не мог объяснить, и так не хотелось ему даже заходить, что едва пересилил себя.
Поначалу встретили даже шутливо. Завидев Пашу, Максим расплылся в медовой улыбочке и, подмигнув Эле, процитировал мультфильм, что «мы его на помойке нашли, а он нам фигвамы рисует». И хотя смысл шутки не вполне обнадеживал, так хотя бы форма…
– Элечка, дорогая, сходи погуляй, а? Будет тебе лишний час плюс к обеду. Пробегись по бутикам…
Вот тут Паша понял, что все очень серьезно.
Поняла это, уж неясно – как, «Элечка», смотавшись слишком торопливо, но не отказав себе в удовольствии пошутить на тему, что не мешало бы прибавить ей в зарплате, это в контексте «бутиков».
Максим посидел, помолчал. Глаза его оставались то ли насмешливыми, да не поймешь, но Паше становилось не по себе: маски, маски.
– Ты что делаешь, сука? – тихо начал Максим.
– Слушай, извини, так получилось…
– Что у тебя получилось?! С бабой гулять у тебя получилось? Это, типа, весна началась, да? Типа, на девочек потянуло? Я не пойму, ты чего сюда пришел, как в бюро знакомств, что ли? Чай-кофе-потанцуем? А ты дверью не ошибся, случайно?
Паша оцепенел от того, с какой почти ненавистью, с цыком пацанским его троюродный брат сцеживал слова сквозь зубы.
– А что случилось? – только и мог он, вполне идиотски, пробормотать.
– Что случилось? Ты у меня случился, кретин!!! Просто меня взяла за яйца охрана дорогого товарища Львова. А так ничего не случилось! А потом и лично дорогой товарищ Львов позвонил, мол, где это моя доченька, – Максим срывался на плохой театральный фальцет, Паша цепенел. – А доченька на моих глазах смоталась с моим же подчиненным! Который изволит сбрасывать мои звонки!!! «Барин не изволит принимать», блядь… Доченька ушла с мелким клерком из компании «АРТавиа»! А это значит, дорогой мой, что ее папочка, если рассердится, может не просто засунуть нам в жопу эту его «золотую карточку» (она стоит как десять твоих зарплат, нет, десять моих), – он может нам вообще перекрыть кислород. Ты понимаешь? Ты что-нибудь понимаешь вообще?!
Паша и правда что-то неважно соображал нынче. Хлопал глазами, разевал рот, слабо пытался пролепетать.
– Пошел вон, – как-то вдруг буднично, без патетики, закончил Максим и демонстративно уперся взглядом в монитор. – Мне такие люди тут не нужны.
Долго, долго Павел выбирался из уродливой офисной громадины, как из завалов: то невозможно дождаться лифта, то приходится перешагивать провода-ремонты; задыхаясь, он ослабил узел галстука. «Смерть чиновника», ха. (Чуть улыбнуло.) Из-за густой синевы стекол в без того мрачный день везде было нечеловечески мутно и муторно. Выпав наружу, он огляделся: куда теперь? (Косой колонной шла по проспекту грохочущая техника, одни подбирали за другими остатки грязного снега; если у обочины случалась легковушка, тракторы ее объезжали, ломая всю свою старательную диспозицию.) Да не все ли равно?
И он пошел вдоль проспекта, пытаясь привести мысли в порядок, унять это нервное колочение, с абсурдной мыслью, что встретит, не дай бог, Эльку. И что он ей скажет? «Завещаю тебе свою кружку»?.. Рабочие наверху, в дрожащей от локтевого напряжения люльке, меняли плакат на рекламном щите, и снег вокруг походил на место убийства: клочья, ошметки, какие-то тряпочки.
Ну да. Все правильно. Так даже лучше, когда поставлена точка. Жгло только унижение, и Паша шагал как оплеванный, а от этих пацанческих речитативчиков, переходящих в крик, – от этих псевдоблатных повадок Максима до сих пор что-то потряхивало в горле – не от страха. От омерзения. В том числе – от омерзения перед собой, жалким, лепечущим.
Надо было хлопать дверью раньше и самому. Вернее, может, этот удар в самый лоб и нужен был, чтобы шоры наконец слетели: Паша загребал ногами снег, что-то восклицал про себя, невидяще проследил за инвалидным «Икарусом», последним из могикан. Господи, куда он полез, с кем связался, и ради чего? Ну да, «АРТ-авиа» – обычные мошенники, точнее, может, и не обычные, нарастившие в крупных городах свои кормушки, вотчины благодаря вдохновенным дельцам типа Максима. Но суть-то. Когда уезжала Наташа и надо было то ли задержать ее, то ли лететь тоже, он, Павел, в панике дергал за все рычаги, – и ладно мошенники. Он бы и к убийцам вслепую мог пристать. Не дай бог. Но тогда – к кому угодно. Хоть на шухере стоять, пока душат жертву и та скребет по ковру. Плевать. Тогда было плевать: сейчас Паша как будто трезвел.
Да и не в этом дело. Какая тут мораль, при чем здесь вообще мораль?
Ничего не получилось. Все, что он отчаянно пытался сделать, оказалось зря, он у разбитого корыта, – и Паша зверел от отчаяния.
По морде бы этого Максима, жлоба самодовольного.
По морде.
И на все плевать.
Он шатался по городу до вечера. Эти говяжьи ступени подземного перехода он помнил с детства, потому что в такие финально зимние дни они становились не просто скользкими, а убийственными, неясно – как весь город не переломал себе хребты… Ступеньки кровяно-бурые, единственный в СССР вид неблагородного гранита – не на постаменты, они напоминали дефицитное тогда мясо: то, что грязно белое и истоптанное, – это как прослойки жира, косточки, гадости, всякий снег. Шагая под тусклыми фонарями подземелья, Паша вспоминал, как был странно уверен в детстве, что над переходом на самом деле машины не ездят. Нет, идея-то у переходов такая, но на деле это условность, что ли. Он трудно и с удивлением формулировал сейчас. Взрослый мир казался тогда настолько переполненным всякими условностями, бесполезными на вид миражами, что люди вряд ли спускались под землю в действительности за тем, чтобы пройти под машинами.
Хотя можно было и поверить, по содроганиям от тяжелых грузовиков или трамваев, напряженно бегущих посередке проспекта, Паша это и сейчас ощутил. Год назад снимали рельсы и заново клали по дорогой чешской технологии, на какую-то особую резину – для тишины, с большими газетными понтами. Недавно в те же газеты написали жители домов на проспекте, спросили, почему трамваи не стали тише. Отвечал им городской чиновник: так для этого пришлось бы закупать особые же (чешские?) вагоны…
Теперь Паша шагал мимо бесконечно длинной, видимо, общаги, где в нижних окнах одинаково стояли утюги, цветметовыми подошвами, и одинаково отражали цветметовый мир. Хотел доказать Наташе, что и он не пустое место, он тоже волевой, амбициозный… Да чушь какая. В конце концов, он – это просто он, такой, какой есть, со всеми неудачами, загонами, плюсами и минусами. Конечно, Наташа никогда не заявляла ему, что он пустое место. Но… Но вот для Ольги он если и не человек искусства, то, по крайней мере, человек думающий и чувствующий, со своими взглядами и мнениями. И Ольге интересно слушать его мнения. И это видно. Черт возьми, действительно, почему он должен под что-то подстраиваться, насиловать себя?..
Вечером неожиданно позвонил бывший уже шеф. Голос спокойный, сосредоточенный:
– Павел, запомни, чтобы таких тет-а-тетов с Ольгой Евгеньевной Львовой больше не было, хорошо? Ты мальчик большой, сам все должен понимать. Это прежде всего проблемы для фирмы. Усек?
– Да.
– Вот уволишься, тогда пожалуйста, гуляй с кем хочешь, где хочешь…
Значит, он не уволен. Но это уже ничего не меняет.
– Чего с тобой такое? – спросил Игорь, когда Паша явился по хорошо знакомому адресу.
– А что?
– Какой-то ты… на взводе.
Странно, если это так заметно внешне.
Данила обложился тяжеленными книгами в бархатных переплетах: эти подшивки «Огонька» собирал полвека назад покойный дед. Их раскопали недавно где-то в недрах квартиры, непривычно для нашего времени полной чуланами.
О, что за изысканное это кушанье! Обложки и вклейки раскрашены в такие цвета, что завораживает зрение и совершенно очаровывает персиковый тон какого-нибудь Мао. А номера года шестьдесят второго, портреты космонавтов? – волшебная же аура, в стране появились особые люди, обожаемые, совершенные – молодые, красивые, с нереально безупречными биографиями, с нереально отретушированными улыбками, – как боги спустились с Олимпа…
И пока Данила взахлеб, с притушенным восторгом рассказывал о находке, о том, как все это интересно, Павел пытался прикинуть: насколько это серьезно. Похоже, бедный Данила просто не знал, чем себя уже увлечь… или отвлечь…
Бедный Данила заметил растерянность, с которой Паша переваливал глянцевые листы, чуть задерживаясь на архитектуре, и неуверенно добавил:
– Ну и продать их, наверное, можно… Дорого…
– Да?
Самые раритетные номера – за март пятьдесят третьего, с очень благородным старым Сталиным, вставшим из-за стола во всю обложку, – были, увы, безнадежно испорчены для продажи: в статьях, в отчете с похорон кто-то – видимо, дедушка – порывисто зачиркал Берию, упоминания, лики, речи…
Сели за пиво, за стол.
– Так чего у тебя случилось? – снова спросил Игорь.
Паша не знал, с чего начать. Эффектное «меня уволили» уже не годилось, так как – формально – ничего такого не произошло, но вместе с тем надо было найти слова, чтобы выразить: крайняя точка пройдена, и дальше по-старому быть уже не может.
Паша собрался с мыслями. Пожалуй, о событиях лучше по порядку:
– Я тут познакомился с одной девушкой… Кстати, очень интересной… Ее зовут Ольга.
– Ого!
Он не сразу въехал, в честь чего такое воодушевление в публике. Вернее, не придал поначалу особого значения всему тому чисто мужскому потоку шуточек, который хлынул в ответ: Игорь, тот только что не подмигивал обоими глазами, а Данила многозначительно пересказал бородатую шутку про байкера, «который так часто дрочил в душе, что, когда начинался дождь, у него вставал». Мораль ясна, и уже звучало вслух что-то в духе «правильно, давно пора, а то все один да один». Паша поздно сообразил и огорчился. За шутками было нечто более печальное. Мысль его друзей: Наташа его бросила. В какие благородные формулы ни облекай. Мысль его друзей: ну и черт с ней. Они действительно ждали от него любой интрижки. Они хотели отомстить ей.
– Так, хорош ржать! – пресек это Паша как можно более жестко. – Я же о серьезных вещах…
И он говорил, говорил – пожалуй, долго. Обо всем: о сегодняшнем скандале и прошедшей ночи… О том, как все к тому шло, как работалось в «АРТавиа», какие порядки, чего он там насмотрелся – за эти два с лишним месяца, наслушался на семинарах. О сытой, самоуверенной роже, в которую хотелось плюнуть.
Слушали молча, с переглотами пива. Видимо, впечатляло. Потом Данила с юмором назовет это «мюнхенской речью», модное словечко тех дней… В какой-то момент Игорь начал расхаживать по кухне, иногда казалось, что он и не слушает: возбужденный, сумасшедший даже взгляд – внутрь себя, нервная взлохмаченность… Иногда казалось, что он отшвырнет табуретку.
– Да это просто не лезет ни в какие ворота! – вдруг заговорил он, с такими бровями, точно радовался удивительному открытию. – Еще они будут вмешиваться в твою личную жизнь! Решать, с кем тебе встречаться, а с кем нет… Еще они будут тебе все портить!
Паша на это терялся, даже возражал с предательской неуверенностью в голосе:
– Нет, ну при чем здесь личная жизнь? То есть, конечно… Но это было не совсем то…
– Спокойно. – Данила весело, плакатно выставлял ладонь. Он вообще как-то оживился, будто нащупал почву под ногами – после кисельности последних дней. – Разберемся. Чего такого-то? Свидание с девушкой, все путем…
– Да какое свидание! – пытался слабо протестовать Павел, но его прерывал уже Игорь:
– Они же совсем офигели! Авиакомпания, блин! Золотые карты! Да это же все вранье! Они же просто грабят людей, гребут лопатой, все это чистый, грандиозный обман. Ты же помнишь, что нам летчики в Москве рассказывали?
Вообще-то, конечно, справедливости ради стоило возразить, что полупьяные ужасы, слышанные в общаге, – это особый застольный жанр (можно сказать – плач), и все рассказанное лучше делить на два. Как рыбаки меряют руками былой улов, так эти меряли, условно говоря, дырки в дюралюминии. Но, во-первых, хоть и с преувеличениями, но это все равно слишком походило на правду. А во-вторых – возражать не хотелось. Разливалась какая-то почти забытая эйфория братства. После всех сегодняшних потрясений Пашу переполнял внезапный восторг.
– …Ты их вообще не должен слушать! – витийствовал Игорь, прерывая обходы кухни только затем, чтобы хлебнуть пива. – Наоборот, надо сопротивляться! Еще чего, будут они тобой командовать… Пусть утрутся! Тебе что, это надо? Эта работа?
– Да пошли они на фиг! – Паша раздухарился. – Это же реально все жульничество! Я что, жулик? Я честный человек!
Странно, за все время в этой чертовой авиакомпании он впервые думал об этих материях. Например, о том, что завтра весь этот лом цветных металлов, купленный по дешевке в ближнем зарубежье, может и правда рухнуть. И тогда погибнут люди. Люди, которым он, Паша, оформлял карточки клиентов, можно сказать, впаривал их байками про «полную безопасность». И что? На его руках будет кровь?
А если завтра в самолет сядет кто-нибудь из близких?
Привычно было – метнулся мыслями к Наташе, но она далеко. Ей-то ничего не грозит. Ну а вот Ольгу он, например, собственноручно оформлял как пассажирку. А что, если полетит она?!
– Нет, с этими мразями надо бороться, – внезапно резко заключил Данила, прихлопнув по столу. – Команда мы или нет?
Они смотрели друг на друга, и волшебство витало на кухне, полной зимнего молчания круп: масляным огоньком каталось в пожелтевшей мойке, кидало тени на старую-старую пластмассу каких-нибудь радиоприемников да кулинарных шприцев. Пахло приключением. Пахло чем-то безбашенным, новым и даже ребяческим – после долгой и долгой, скучной спячки.
Им всем хотелось взорвать невыносимую эту жизнь, как взрывает берлогу медведь, голодный и разбуженный, расшвыривает землю своей тушей посильней гранаты.
Паша больше не мог терпеть, потому что энергию боли и обиды – его, брошенного – просто уже некуда было направить. Крушить все вокруг?
Данила больше не мог терпеть: «нелюдь», он не мог уже изображать, что не слышит шепотов за спиной. Стальные канаты устали. Нервы устали. Он ни в чем не виноват, а если и виноват, то искупил давно. Все-таки – ему было не плевать. И оставался только бунт.
А Игорь кидался в новые приключения с голодным писательским бешенством. Как и во всякий с головой увлекающий замысел. В новую книгу? – можно сказать и так, вот только Игорь, пожалуй, уже начал понимать, что «настоящих», больших и значимых книг – у него, увы, не сложится. Тем с большим азартом он заигрывался в реальной жизни, начинал «писать» саму жизнь, а это, поверьте, куда увлекательней.
У Агаты Кристи, кажется, был такой персонаж – старый театральный актер, которому случилось расследовать убийство. А этот актер когда-то играл хромого сыщика. И вот когда он начинает думать об убийстве, распутывать, он едва-едва, незаметно для себя, прихрамывает: он снова играет…
Друзья сидели на кухне до ночи, а в покинутой комнате впустую работал телик, и эфир наполнялся рекламой пива, в которой, по новому закону, нельзя показывать людей. И как теперь креативщики да рекламщики только не изгалялись. И этот ночной мир – какой многообразный и странный без людей («мама и нейтронная бомба»), этот странный, странный мир.