Путин замолчал.

Пару секунд он еще гипнотизировал камеру; снег красиво ложился на черное номенклатурное пальто; выхваченный кусок Кремля – стены, ели – был до того залит белейшим светом фонарей, что казалось, будто он готовился принимать инопланетные корабли.

Затем – несколько ракурсов околокремлевской Москвы; редкие машины удирали так стремительно, размазывая красное, что верилось – это снимают сейчас – в 23:58, наверное.

За столом случилось некоторое оживление. Едва знакомый Павлу хозяин, большерукий парень со странным румянцем – вероятно, обморозился, – курочил и раскручивал золотишко на горлышке шампанской бутылки. Слишком лихорадочно. Пробка пошла, он тщетно пытался ее удержать, отчаянно гримасничая, а после глухого углекислого хлопка (девушки и не успели взвизгнуть) закрывал пальцами горлышко, – а что оставалось делать.

– Преждевременный финал? – сострил Игорь.

На него опять посмотрели с неприязнью. Когда-нибудь этого мудака спустят с лестницы.

Надтреснутый бум, циферблат курантов, будто скроенный из листов старого-престарого сукна, которое в детстве казалось зеленым, потом синим, теперь черным почти.

Чокались. Девушки визжали. Парни орали какое-то первобытное подобие «ура». Человечество за окнами взбесилось (канонада салютов, петард). Паша вспомнил, что можно и желание загадать. Запоздало.

После гимна (в момент, когда никто не знает, как себя вести) виртуальные фейерверки вывели на экране «2007» – к счастливой радости собравшихся. Раньше, лет за десять до того, цифры выезжали прямо из курантов, Павел точно помнил. Они медленно и неумолимо приближались, росли с каждым ударом; и в память врезались строгие – без всяких курсивов, и синие – без всяких нарядностей, «1996»; мама сказала: «Как три шестерки», – и стало страшно.

Сейчас лучше. Сейчас – 2007.

Месяц назад уехала Наташа. (Лучше, да. Просто зашибись.) Летела она, разумеется, с пересадкой – сначала в Москву; самолет был ранним утром, да фактически ночью, и Паша все представлял первый день без нее: он проснется по будильнику в восемь, скорбно спустит нагретые ноги на декабрьский пол и вспомнит, что вот он и остался один… Получилось все не так, а до обидного буднично. Во-первых, он проспал, вместе с жиденьким солнцем его разбудил звонок из Шереметьево: Наташа сетовала, что забыла положить денег на «трубку» и может не хватить в решающий момент, «а тут терминалы дурацкие, и разменять негде…». И Паша метался по кухне, не зная, что сглотать за двадцать пять секунд, мчался стоя, распятый скоростями в «газелях», чтобы в центре закинуть Наташке пару сотен в салоне связи. Язык на плече, какое уж скорбное опускание ног, – но тем не менее это действительно был первый день без Наташи.

День, кстати, нетрагичный до дурного – как начался, так и кончился. Друзья достали халявные билеты на третьесортный концерт, и в каком-то бестолково-веселом толкании то на входе, то в зале, то на выходе все и прошло. Но это не отменяло главного. Если катастрофа уже случилась, какая разница, как потом вертит тела и какие-нибудь – в ледяной испарине – дюралюминиевые обломки.

Паша остался один: его любимая уехала в Штаты (в Питтсбург) учиться, проходить практику, возможно – работать, возможно – жить.

У Наташи была редкая специальность – технолог промышленных печей («какая-то не женская!» – причмокнула губами Пашина мама когда-то). В местном политехническом институте эту специальность постоянно грозились прикрыть, ибо она ковыляла инвалидно из года в год – от трех десятков студентов к двум. И в деканате велись душеспасительные беседы, кого бы и куда перевести. Но не-ет. Наташа криво усмехалась, Наташа билась бы до последнего. Не то чтобы она обожала стекловаренные печи, уродливые, с вонью да лампами – просто такой был характер. Чертов характер.

Первой идеей фикс был замысел перевестись в питерский вуз – с очень петровским титулом «горный». Хоть по свежевведенной «болонской системе» – с четвертого курса в магистратуру, хоть по целевому назначению, короче – хоть как. И началась великая беготня по деканатам да ректоратам, звонки на берега Невы и прочая. Потом чуть успокоилась.

И новая идея! Оказалось, перевестись в США доучиваться по специальной грантовой программе – не так уж и сложно. Просто об этом мало кто знает. И только Наташа, с ее упорством, смогла дорыться до истины на забугорных сайтах. Процедура простая. Только и надо, что подтвердить английский, до того поднатаскавшись на вечерних курсах, да довести себя до белого каления в коридорах посольства…

Безотказный Паша был рядом. Он до конца не верил, что она улетит всерьез. Она улетела играючи. А он побрел по декабрю один, с обветренными, воспаленными губами.

Невыносимо-то бывало вечерами, когда, вернувшись домой сквозь сказочные фонари, сыпавшие снег, Павел обращался в развалину. Он тер глаза, как при температуре, осоловело сидел под лампами, тупел, тупел, тупел. Рано заваливался спать…

Наташка, едва обосновавшись в Питтсбурге, завела привычку выходить на связь по скайпу (у нее утро, у него температурная прострация), но разговоры как-то не клеились. Павел не только не пытался взбодриться перед ядовито-черным пористым микрофончиком, но видел в своей тормозной, свиной мрачности благородство и служение, если не упрек. («Вот, я страдаю».) Наташа же заметно нервничала. Может, и из-за тамошних своих проблем тоже. Но они любили друг друга, а там, где любовь, нет места гладким разговорам. Десять-пятнадцать минут пытки, Паша героически держался: дольше, дольше (как в золотые времена – в других обстоятельствах), и мрачно раскаивался в щелкнутом-таки «отбое».

Иногда он выволакивал себя обратно на снежно-простудные дворы, снова – в маршрутные «газели», в которых лишние люди стояли скорбно, как висельники. Он объезжал студенческих друзей – немногих оставшихся. Они вместе учились в местном педе, на СГФ – социально-гуманитарном факультете, и часто случайные знакомые спрашивали их не без иронии:

– А чему там учат?

Так было пять лет назад, так было теперь. Ответить внятно Павел не мог все эти годы. И ему все чаще казалось, что это позор – иметь такое образование – никакое; это как твердая синяя корка от диплома – без вкладышей. Красивые водяные знаки на внутренней стороне, важно все так. Гербы. Но ничего не написано.

С друзьями было не веселее, чем одному: когда вымыты рекой времен все темы, остается только молча глотать пиво – в тишине, нарушаемой лишь моторчиком холодильника…

Паша приходил к Игорю, например. Игорь – нелепый, толстый, да и просто некрасивый, с близко сидящими глазами, – пребывал в перманентном если не восторге, то воодушевлении, шумно радовался встрече, воровато – родители дома – тащил в свою комнату бутылки псевдо-«Гинесса», черные и гладкие, будто только что рожденные неизвестно кем. Горький печеночный раствор.

Игорь считал себя писателем. К несчастью, кажется, всерьез. Его уж откровенно беспомощные рассказы, – автор упорно оставался верен стилю «фэнтези», – не брали порой даже в местной «молодежке» (редактор которой, здоровый усатый мужик, на фото даже и брутальный, писал в своей колонке: «Ура! Наконец-то выпал снег! Утром у меня замерзли ушки». Буэ). Однако Игорь не страдал и не комплексовал, а марал и марал бумагу, пер, как слепой бульдозер, через все преграды, поперек здравого смысла. Когда им было по семнадцать и скучной лекции посредь Игорь двигал ему, Павлу, кривенький листочек с очередной «нетленкой», это еще можно было с иронией принять. Когда им двадцать третий год, и один на полном серьезе читает другому бредни новые, которые никак (по крайней мере, к лучшему) не изменились, и те же в них, простите, киборги…

– Что нового? – с энтузиазмом вопрошал Игорь, после того как они конспиративно выпивали принесенное. Господи, ну что могло случиться за несколько безвоздушных дней.

Уходил Павел с кислым послевкусием «Гинесса», разбитый еще больше против домашнего, зная: от безысходности притащится снова и снова.

Так кончался декабрь.

Когда на носу оказался Новый год и по обыкновению забурлили торговые центры etc, Паша даже повеселел, объявив, что праздновать не будет, а завалится спать. И это так понятно. О, благородный траур. Но в сам день 31-го, перенасыщенный кухонным паром, Павел довольно глупо дал себя уговорить. Данила собирался к каким-то своим «ролевикам», брал с собой Игоря, они на пару дожали и Павла. И тот мрачно собирался, пока родители скандалили и загружали салатницы, а по телику менялись две новостные картинки: негодующий Лукашенко и небоскреб «Газпрома». В этом здании все выдавало начало 90-х: и явная бедность архитектурной мысли, и впечатление сырого цемента по боковинам. Гладиолус-урод. Паша ведь немного занимался архитектурой. И если бы… Если бы. Нельзя еще и это вспоминать. Давлением сплющит мозг и вышибет слезы. Доходило уж восемь часов, и надо было поспешить, чтобы успеть к этим чертовым даниловским дружкам…

Чертовы дружки являли собой крайне разнородную толпу, в которой знакома друг с другом едва ли половина. Скованные девушки с трудом договаривались, как готовить салаты на кухне. Скованные парни предпочитали со значением молчать, отхлебывая кто что и делая вид, что ничего интереснее всей этой телевизионной оргии в жизни не видели. Игорь же всячески старался всех расшевелить и вел себя, как скоморох. Видимо, он и правда не въезжал, что косятся на него с откровенной неприязнью.

– Есть у меня знакомый, – рассказывал, например, он. – Ну реально кризисный какой-то весь чувак. И вот он встречал Новый год один. И че-то так ему было паршиво, что, когда било двенадцать, он встал на подоконник (ну еще чего-то подложил, наверное) и высунул хрен в форточку. Типа – на, наступающий год!..

Молчание. Все упорно рассматривали взрыв маленьких искусственных кудряшек у Аллы Борисовны.

– …На улице в этот момент все равно никого не было. Двенадцать же. Так что кого шокировать, – упавшим голосом добавлял Игорь.

– Он себе ничего не отморозил, нет? – наконец брезгливо сжалился рыжий парень с печаткой.

Этот парень потом оказался за столом рядом с Пашей, и ночью они немного разговорились. Парень, выяснилось, работает на стройке. «Путинку» он пить отказался – принес с собой какую-то дорогую горилку. Раза три Паше бросилось в глаза, что ногти его соседа как-то слишком уж молодо-здорово отблескивают – как масляный лучок в винегрете. Сосед поймал его взгляд. Подтвердил: пару дней назад зашел в салон и «привел себя в порядок».

Заглатывая порцию «Путинки» и впиваясь зачем-то в свежий помидор – оглушительно безвкусный после водки, Паша мрачно думал, что вот она – примета времени: строитель с маникюром. Не так абсурдно, кстати. Идет перераспределение ролей, и наступает эра не технарей даже, а людей физического труда – с кучей времени, бабла и сил, а главное, без «тараканов в голове». Им все доступно, и они уже в авангарде не только техническом (навороченный мобильник; спецы в компьютерах, программах, сети; чуть не англоязычность, как следствие этого), но и – концерты, показы, модное кино, проекты… Это тебе не интеллигент в третьем поколении, сын училки, который нигде не бывает, ничего не видит и не знает, и не узнает.

– Так, за московский Новый год! – взверещали в два часа. «Граждане, давайте хоть без шампанского, ну будем гуманистами…»

Ходили пускать петарды, вернулись замерзшие и довольные – наглотавшись и свежего, и жженого воздуха. Развалились на мелкие компании. Кто-то уж и на диване спал, кто-то дербанил дешевый кухонный приемничек, добиваясь права на музыкальный суверенитет.

– Как Наташка-то? – спросил Игорь, не пьяный, но взвинченный водкой больше обычного.

– Да так же… – И Паша мямлил про Питтсбург, негров, квартирную хозяйку, тараканов.

– Возвращаться не собирается?

Зачем отвечать на глупый вопрос.

Но глаза Игоря уже загорелись. Он уже был занят любимым своим делом – сотворением сюжетов.

– А давай… А пусть ее вышлют из Америки! Чего усмехаешься, реально, там сейчас многих высылают… Ага! Мы пошлем на ее адрес письмо (ну, в смысле, не мы, – анонимное), а в нем белый порошок! Там ЧП, расследование, то, се… Она иностранка…

– Наша почта не пропустит, – флегматично отозвался Данила.

– Да? – Игорь не любил, когда в его таинство вмешивались, но никогда не сдавался. – А вот! А там же вроде высылали каких-то пакистанцев, которые искали какие-то схемы самолетов, что ли. Терроризм, все дела… Шикарно! Вложим в конверт чертежи!

Это да, это пугало иногда: он действительно не понимал, где граница между «всерьез» и всеми его карнавальными бреднями, во главе с представлением о себе самом как об эдаком Толкиене. Он уже носился по квартире, по всему этому полураспаду праздника, выясняя у хозяина – есть ли Интернет и принтер. А в Павле поднималась, как вода, обида: он здесь чужой, с кучей пьяных посторонних уродов, он – один, его бросила любимая девушка – и не бросила даже, а просто отодвинула в сторонку; и вот он стоит со свежим скальпельным разрезом, а над ним еще и глумятся, еще и кто!

Глумятся, оседлав вдвоем компьютер, весело шарясь по поисковикам; и вот уже Данила распечатывает чертежи какие-то с официального сайта КБ Туполева и озабоченно спрашивает, держа листы в руках:

– А Ту-104, интересно, подойдет?..

– Все! Хватит!

– Мы же тебе хотим помочь! – по инерции весело крикнул Игорь, его улыбка гасла.

– Да перестаньте! Помочь! Чему – помочь! Наташка в этой гребаной Америке не просто так. Она молодец. Она делает карьеру, строит свою жизнь, понимаете! А че ей возвращаться, че ей здесь делать-то? Со мной сидеть? С вами? Да кто мы вообще такие! Возвращатели, мля, нашлись…

Друзья застыли изумленно, да и Паша не ожидал от себя таких воплей.

– Да ладно, чего ты… – Растерянный Данила рвал бумажки.

– Паш, ну серьезно, ну извини…

– Вы просто достали. «Наташа, Наташа». Мне и без вас тошно.

Ну а дальше, конечно, стало совсем неинтересно. Да и времени – пятый час. Паша засобирался домой, спать, и напрасно друзья призывали его остаться, чтобы вместе пойти к Даниле на заветные койко-места.

И шагал он один по яркому, извергающему салюты-салаты, пьяному, но уже мрачно впадающему в похмелье городу.