В трехстах метрах от берега Волги высится красное кирпичное здание. Его обгорелые после пожара толстые стены изъедены, словно оспой, пулями и осколками снарядов.

Это бывшая государственная мельница № 4. Гитлеровцы именовали ее фабрикой. На своих картах они так и пометили — «Fabrik». Противник придавал зданию огромное значение. Он понимал, что это наиболее удобное место для опорного пункта, пользуясь которым, можно на большом участке выйти к Волге. И была поставлена задача — стереть эту «фабрик» с лица земли. К тому времени, как здесь обосновалась седьмая рота, от мельницы осталась одна лишь коробка. Крыши не было. Но нижний этаж — огромный и очень высокий подвал — все еще был надежно защищен массивным перекрытием. Больше половины подвала устилал двухметровый слой пшеницы. Из горы зерна беспорядочно торчали балки, обломки машин. И лишь высокие стены, исковерканные пулями и осколками снарядов, напоминали о том, что в свое время здание имело несколько этажей. О былых этажах свидетельствовали также и площадки, причудливо нависавшие то тут, то там. В углу, вырастая из груды пшеницы, стояла, почти вертикально, винтовая лестница. Когда-то по ней можно было подняться на чердак, но теперь она вела в пустоту, в никуда.

Ночью в подвале появился Елин. Его сопровождал командир батальона Жуков. Полковник проверял систему обороны третьего батальона и пришел в седьмую роту.

— Пошли, — указал Елин на лестницу и, увязая ногами в сыпучем зерне, направился в угол.

— Зачем вам туда, товарищ полковник? — нерешительно проговорил Жуков. — Место открытое…

— Тогда управимся вдвоем, без хозяина, — обратился он к своему ординарцу, который тоже увяз в рассыпанной пшенице.

Густые брови Жукова сошлись у переносицы. Неужели полковник неправильно его понял?

Но полковник, конечно, ничего дурного не подумал. Елин был уверен в молодом капитане, и естественное беспокойство Жукова за своего командира было понятно. Эх, нескладно получилось, зря обидел человека.

— Ладно, капитан… Знаю, вы не робкого десятка, — примирительно сказал Елин, уступая дорогу прошедшему вперед Жукову.

По винтовой лестнице они добрались почти до самого верха и оказались на хорошо сохранившейся площадке — великолепное место для обзора!

Перед ними предстала обычная для сталинградской ночи картина. В темноту безоблачного звездного неба врывались ослепительные вспышки ракет; огненный серпантин трассирующих пуль пересекал небосвод, словно кто-то задался целью обезображенную, израненную землю разукрасить лентами — красными, зелеными, серебристыми. Где-то там, у противника, один за другим разрывались снаряды нашей артиллерии: из-за Волги раздавались ее раскаты. С наибольшей силой бушевал огненный буран в северной части горизонта: на Мамаевом кургане, который удерживала дивизия полковника Горишного, и дальше на север, там, где заводы «Красный Октябрь», «Баррикады», Тракторный. Туда, на заводские поселки, перемещался теперь нажим.

После жестоких боев наступление противника на район центральной пристани приостановлено. План командующего Паулюса выйти к реке, а затем атаковать Советскую Армию во фланг и тыл ударом вдоль Волга — сорвался. Противник понес огромные потери и на какой-то срок выдохся. Две трети состава погибло в двух фашистских дивизиях, наступавших в этом районе, а также у вокзала, где славно дрался наш первый батальон. Из пятисот танков фашистов осталось не более ста пятидесяти. Но Сталинград 1942 года был для Гитлера важен не только стратегически. Он был необходим политически. И туда гнали с Запада все новые и новые эшелоны с живой силой, с техникой.

В начале третьей декады сентября наша разведка донесла: противник сосредоточивает силы, чтоб ударить на район заводов и заводских поселков. Для Тринадцатой гвардейской боевая задача оставалась прежней — продолжать уничтожение врага в центральной части города, овладеть районом пристани, очистить от противника весь прилегающий район вплоть до железной дороги.

И вот сейчас полковник Елин еще и еще раз изучает передний край своего полка. Предстоит борьба за каждый дом. Борьба сложная, упорная.

Внизу, перед площадкой, с которой Елин и Жуков осматривают местность, совсем недалеко — в каких-нибудь тридцати метрах — мельничный склад, длинное невысокое строение. Теперь это пустая коробка. От нее, перпендикулярно реке, уходит в город железнодорожная ветка.

Еще в полуторастах метрах по обе стороны пути — два одинаковых четырехэтажных дома. Торцовой частью они выходят на площадь Девятого января. Дом слева изрядно побит. Местами разворочена крыша, отвалился кусок стены. Не иначе — бомба угодила. Но зато другой дом, зеленый, тот, что справа, уцелел. Удачно, черт побери, расположены эти два дома! Тот, кто их занимает, контролирует площадь, да и всю прилегающую местность.

— Много их там? — спросил Елин и отнял от глаз бинокль. «Их» — это гитлеровцев.

— Не думаю, товарищ полковник. Разведчики туда ходили.

— Ходили, говоришь? — оживился Елин. — Кого посылали?

— По правде сказать, товарищ полковник, не посылал, сами зашли. Народ такой: куда ни поехал, а мимо не проехал…

— Да, уж такой народ, — согласился Елин. Он снова поднес к глазам бинокль и долго вглядывался в темноту. — Что же они там увидели?

— Говорят, одни гражданские в подвалах.

— Занять оба дома! — приказал командир полка.

— Есть, товарищ полковник! — отчеканил Жуков.

— Продумай и доложи, — переходя с официального тона, сказал Елин, когда они спускались по винтовой лестнице. — Надо будет — подброшу огонька…

А те, кому предстояло осуществить этот приказ, еще спали тревожным сном в просторном подвале мельницы. Усталые от беспрерывного напряжения, люди с наслаждением растянулись на мягких кучах зерна. Недолог будет их отдых.

Проводив командира, Жуков возвратился в бывшую тюрьму, где размещался командный пункт батальона. Всякий раз, вступая под эти тяжелые своды, ему вспоминалась кем-то пущенная шутка — мол, сообщить бы родным: «Пишу из Сталинграда, нахожусь в тюрьме…» Но сейчас не до шуток. Обидно, конечно, что дождался, пока полковник ткнул носом. Ведь он сам уже и без подсказки решил занять эти два дома — возможно, все еще ничейные. Но что пользы было говорить Елину о своих неосуществленных намерениях? Получилось бы, что оправдывается, а Жуков этого терпеть не мог.

Как бы то ни было, а траншею уже копают. Поперек Солнечной улицы — длинную и широкую — ее готовили на тот случай, если б противник вздумал двинуть к домам НКВД и к мельнице свои танки. И вот нежданно-негаданно вышло удачно. Траншея ведет как раз к одному из тех двух домов, которые полковник приказал занять. Работают всю ночь. Пора бы уже закончить…

С такими мыслями вернулся Жуков к себе на командный пункт.

Офицерам, которых он вызвал, капитан сообщил о поставленной командиром полка боевой задаче.

— Тот, разбитый, хоть сейчас занимай, — сказал комиссар батальона Кокуров. — Полночи роем, и все еще тихо. Нет там никого, ясное дело!

Комбат тут же приказал Наумову отправить группу, чтоб закрепилась в этом доме.

— Да пошевеливайтесь, пока не рассвело, — добавил Жуков. — Кого пошлете?

Младшего лейтенанта Заболотного, — командир роты ответил, не задумываясь. — Парень — кремень!

Выбор комбат признал удачным. Боевой командир стрелкового взвода Заболотный не раз проявлял бесстрашие и находчивость. И все хорошо помнили, как он храбро действовал при захвате здания, где магазин военторга.

— Чем он занят сейчас? — поинтересовался комбат.

— На траншее, товарищ капитан. И наверное, уже подходит к дому… Теперь уже к «своему» дому, — поправился Наумов, улыбнувшись.

— Вот так и станешь «домовладельцем», — проворчал Авагимов.

— А что тут плохого, товарищи? — горячо отозвался Кокуров. — Мы ж тут за свое деремся, за свое кровное! И ничего зазорного не вижу в том, если дом будет называться по имени того, кто за него воевал… Скажем, Дом Павла Демченко или Дом Заболотного… Придет время, дома отстроятся, и домоуправ повесит новенькую табличку с фонариком к номерком…

— И улицу назовут… Имени третьего батальона, — вмешался в разговор Жуков.

— А по соседству будет улица Седьмой роты, — в тон ему сказал Авагимов.

— Будет, ребята, все будет, — серьезно заключил Кокуров, — а сейчас давай, Авагимов, в траншею, да поживей. Отправляй Заболотного.

Авагимов ушел, а оставшиеся занялись зеленым домом. С ним было сложнее.

Политрук появился в траншее, которую копал взвод Заболотного, когда дело уже близилось к концу. Стояла темная безветренная ночь. При тусклом свете звезд, с трудом можно было различить бойцов. Вспыхнет осветительная ракета, и люди прижимаются к земле, замирают. А потом — снова молча за свое.

Противно посвистывали пули. Нет-нет и разрывалась мина.

Спустившись в траншею, политрук присел на корточки и вполголоса подозвал Заболотного:

— Приказ командира батальона: закрепиться в этом доме. — Авагимов указал на высившуюся рядом стену.

— Ребята уже там побывали, товарищ политрук, — так же тихо отозвался Заболотный. — Ветер там свищет да домовой гуляет…

— Домовой — это страшно, — серьезно ответил Авагимов. — А больше никого?

— Хоть шаром покати, товарищ политрук.

— Отлично. Возьмите человек пять да два ручных пулемета, — распорядился Авагимов. — А завтра подбросим еще.

В ту же ночь один из двух домов, на которые указал Елин, был занят. Два ручных пулемета, установленные на первом и втором этажах, давали возможность держать под обстрелом большую часть площади Девятого января.

Но пока противник себя ничем не проявлял. Воспользовавшись этим, люди стали устраиваться. Двое пулеметчиков следили за площадью, а остальные укрепляли амбразуры: кирпича под рукой вдоволь.

Ефрейтор Черненко, круглолицый парень, наскоро обошел несколько уцелевших квартир. В стенах зияли дыры, потолки обвалились. И среди этого хаоса вдруг открывался уголок, а то и комната, которых разрушение не коснулось. В одном таком месте Черненко нашел волосяной матрасик. Недолго думая, он отнес его туда, где Заболотный устроил свой наблюдательный пункт.

— Так будет помягче, товарищ младший лейтенант, — сказал ефрейтор, расстилая перед командиром свою находку. — Располагайтесь с комфортом.

— Тс-с! — шикнул Заболотный, на секунду оторвав глаза от площади.

Он не решился воспользоваться подарком. После тяжелого труда на траншее мучительно хотелось спать, и он знал: стоит только прилечь — никакая сила не подымет…

— Как бы этот комфорт дыркой в голове не обернулся… — процедил Заболотный, и продолжал внимательно вглядываться в темноту.

Остаток ночи прошел спокойно. Только изредка залетная пуля со свистом шлепалась о стену.

Перед рассветом Жуков позвонил Елину:

— Дом… — капитан чуть не сказал «Заболотного», — но удержался, — разбитый, тот, что слева, занят младшим лейтенантом Заболотным.

— Потери? — коротко спросил Елин.

— Обошлось, товарищ первый. Без потерь обошлось…

— Добро, — похвалил полковник. — Только с тем, зеленым, не канительтесь. В случае чего — доложите. «Закурим», как обещал…

Зеленое четырехэтажное здание, которое командир полка приказал Жукову занять, и есть тот самый дом облпотребсоюза по Пензенской улице № 61, навсегда вошедший в историю Сталинградской битвы как Дом Павлова.

От Павлова же командир батальона и узнал, что в подвалах этого дома обитают одни лишь гражданские.

Впервые сержант попал туда случайно, в короткий час относительного затишья. Как-то вечером, вскоре после того как дивизия переправилась, он вдвоем с товарищем проходил по разрушенной Пензенской улице.

— Гляди, совсем не тронуло! — указал Павлов на четырехэтажный дом; единственный уцелевший, он странно выглядел среди уличных развалин.

— Мабуть, счастье ему таке, — вяло проговорил шагавший рядом солдат по фамилии Неежсало.

— Зайдем? — предложил Павлов.

— Хай йому бис, — отказался тот. — Чого я там не бачив?..

— Может, печка топится, кашу сварим… У меня концентраты.

— Звидкы там та пичка, — не соглашался солдат. — Тилькы проваландаемось…

Павлов овсе же зашел. Справедливо полагая, что если там и остались люди, то вряд ли в такое время они будут находиться в верхних этажах, он направился прямо в подвал. Его сразу обступили. Женщины, детишки, несколько стариков. Они прятались здесь от свинцового ливня, день за днем без передышки хлеставшего многострадальную землю их родного города. И как они обрадовались Павлову!

Сержанта стали расспрашивать о положении на фронте. Парнишка горящими глазами уставился на новенький автомат, который Павлов держал в руках, а худой дед с отвисшими усами все добивался: «Скоро ли ирода прогоните?»

— Скоро, папаша, скоро, — пообещал сержант.

Печь в подвале, к сожалению, не топилась.

— Да мы ее в один момент, — засуетилась молодая худенькая женщина.

Но Павлову не пришлось воспользоваться радушным гостеприимством. Надо торопиться в роту.

Кто же населял подвалы дома?

Эти люди появились здесь после трагического воскресенья, 23 августа 1942 года, когда гитлеровцы совершили первый массированный налет на Сталинград. Свыше шестисот бомбардировщиков, делая по нескольку заходов, обрушивали смертоносный груз на мирное население. Огромный город охватило пламя. Словно костры, пылали деревянные строения, рушились стены, целые кварталы превращались в развалины… Люди искали спасения в подвалах уцелевших многоэтажных зданий. Оставшиеся без крова уже не покидали места, где они укрылись. Бомбоубежища становились их новым жилищем.

В четырех просторных подвалах — в каждый из них вел отдельный ход — приютилось около тридцати человек: старики, женщины, дети. К тому времени, когда противник прорвался в город — уже прошло три недели после налета авиации, — обитатели подвала обжились. Общая беда объединила их.

Больше всего народу собралось в первом подвале. Там главенствовала большая семья фронтовика Макарова: его жена, худенькая бухгалтерша Зинаида Ивановна, двое детей, двое племянников-сирот, бабушка и высокий сухой дед с отвисшими седыми усами, которого все почтительно величали «Матвеич».

Дементий Матвеевич Караваев досыта навоевался за свою долгую жизнь. Еще юношей он отведал муштру царской армии — благодаря своему могучему росту он попал в гренадеры. Воевал в Порт-Артуре, кормил вшей в окопах всю германскую войну, а потом, уже не выпуская из рук винтовки, пошел в Красную Армию. В Сталинграде Караваев человек не случайный: в 1918 году он командовал батареей, оборонял красный Царицын, да так и остался здесь навсегда.

Матвеич умел определять на слух калибр разорвавшегося снаряда и тем снискал авторитет у обитателей подвала, особенно у мальчуганов — а их тут было пять или шесть. Ребята любили слушать воспоминания старого гренадера, и Матвеич не заставлял себя упрашивать. Рассказывать он умел.

— Тогда, в восемнадцатом, царский генерал Краснов два раза подходил к самому городу, — говорил, бывало, Матвеич, — да оба раза натыкался мордой на кулак… Наша батарея тогда за рекой Царицей стояла…

Дальше обычно шли подробности о том, как лихо действовала красная батарея, которой командовал он, бывший царский гренадер. И хотя прямых параллелей он не проводил, но тем не менее все — и рассказчик, и слушатели — образно представляли себе, как и гитлеровцы, рвущиеся теперь к Сталинграду, натолкнутся в конце концов мордой на кулак…

Другая семья состояла из четырех человек. Ее глава, Михаил Павлович, жилистый старичок с острой седенькой бородкой, в прошлом оружейник с завода «Баррикады», мог бы тоже кое-что порассказать. Ведь если Матвеич оборонял Царицын в рядах Красной Армии, то Михаил Павлович был в числе тех царицынских рабочих, которые с оружием в руках ликвидировали в городе контрреволюционные заговоры еще до того, как подоспела помощь. Пока подошел отряд Клима Ворошилова, пробивавшийся через занятый белыми Донбасс, через кольцо германских войск, — туго, ох как туго приходилось тем, кто держался в красном Царицыне! Все же выстояли. Но что теперь о прошлом говорить. Вот годы бы молодые да силушку былую… И Михаил Павлович как рассказчик не брался тягаться с Матвеичем…

Всеобщим уважением пользовалась здесь Ольга Николаевна Адлерберг, усталая пожилая женщина. В последнее время она работала курьером райсобеса, но здесь, в подвале, ее называли докторшей, вероятно потому, что охотно давала медицинские советы и к тому же имела при себе аптечку, которой все пользовались. Чуть что — и к Ольге Николаевне обращались, словно в амбулаторию. Хотя она и не была врачом, но некоторое отношение к медицине действительно имела.

Родилась она в Ростове, училась в Харькове, а с третьего курса института пошла работать сестрой милосердия — то были годы первой мировой войны. А потом уже учиться не пришлось. Милосердная сестра, кареглазая Олечка, полюбила раненого латыша, а когда тот выписался из госпиталя — вышла за него замуж, переехала в Ригу. В 1940 году, когда в Прибалтике утвердилась Советская власть, Ольгу Николаевну, к тому времени уже овдовевшую, потянуло на юг России. Вместе с ней поехала и ее дочь, девятнадцатилетняя Наташа — она столько наслышалась от матери о местах, где та росла…

И вот две рижанки, две задушевные подруги Наташа Адлерберг и Янина Трачум — они вместе закончили гимназию — бродят пасмурными зимними днями по набережной Даугавы и предаются мечтам: они поедут учиться в Москву, увидят Ленинград, увидят Среднюю Россию, будут на Волге, а главное — в Крыму, где вечнозеленые кипарисы и теплое Черное море… Поездка назначена на лето 1941 года, все обдумано и санкционировано отцом Янины — строителем-железнодорожником. Летом поездка действительно состоялась, но, увы, при совершенно иных обстоятельствах… К концу первого военного года — а за это время был и труд на строительстве в Иваново, и работа в госпитале, и скитания по городам — судьба привела всех троих в Сталинград.

Высокая светловолосая Наташа внешне казалась полной противоположностью своей подруги Янины — приземистой смуглянки с серыми глазами. Но обе озорницы, хохотушки, и теперь это даже не очень вязалось с тем, что происходило вокруг. Девушки излазили давно опустевшие квартиры верхних этажей, натаскали в подвал кроватей, зеркал, гардин. Никто не умел проворней сбегать в сгоревшую мельницу, чтоб набрать ведро-другое пшеницы. Зерно теперь стало главной пищей, — его пропускали через мясорубку, варили, густо присаливая. Получалось вполне съедобное, а главное — сытное блюдо.

В подвале обосновались и две тихие женщины — тетя Паша и тетя Нюра, не то родственницы, не то просто дружные соседки. Тетя Паша была матерью двух сорванцов — Тимки и Леньки. Мальчики были в том возрасте, когда непоседливость нельзя ставить в тяжкую вину. Но тетя Паша не могла с этим мириться, особенно если ей казалось, что сыновья взобрались на чердак полюбоваться зрелищем ночного боя, или — что еще страшней — выбежали из дома: ведь там стреляют!..

Тимка с первых же дней стал признанным вожаком всей ватаги мальчишек, снисходительно принявшей в свою среду даже девчонок: Маргариту, племянницу Зины Макаровой, и Лиду, дочь Ритухиной, учительницы немецкого языка. Именно Тимка, невзирая на строгий мамашин запрет, ухитрялся сопровождать Наташу и Янину в их походах за пшеницей. Он же был и главным заводилой «вечеров воспоминаний», на которых неисчерпаемый Матвеич рассказывал ребятам свои увлекательные истории.

В остальных подвалах жило меньше народу. Во втором подъезде обосновалась со своей семьей бухгалтер городской бани Александра Колесникова. Ее сынишку Леву очень огорчало, что редко видится с товарищами. Он все норовил выскочить во двор, чтоб пробраться в соседний подвал, и только Лида Ритухина — светловолосая девочка, чуть постарше его — умела с ним справиться.

В третьей секции, где почти весь подвал занимала котельная центрального отопления, тоже появилась жиличка: она примостилась в тесной комнатке, позади котла. Никто не знал ее имени, и с Тимкиной легкой руки ее стали называть «индивидуалкой». Кличка — лучше не придумаешь! Эта упитанная женщина с ямочками на щеках почти не покидала свою каморку. И если б не едкое слово, которое к ней прочно пристало, обитатели дома, пожалуй, и позабыли бы о ее существовании.

Оставался еще четвертый подвал. Трое его жильцов тоже старались ни с кем не общаться. У всех их была одна общая внешняя деталь: седеющая щетина, густо покрывавшая их давно не бритые подбородки.

В первые дни, когда еще работал городской водопровод, жители подвалов запаслись водой. Наполнили все, что собрали по этажам: детские ванночки, корыта, выварки, кастрюли, кувшины, графины и даже пустые винные бутылки — все пригодилось. Если бережно расходовать, воды хватит на неделю. Хуже с едой. Основным продуктом были тыквы. Кто-то своевременно позаботился, и вот теперь чуланчик за трансформаторной будкой завален ими доверху.

Кроме того, когда по улице гнали скот, одна корова — в нее попал осколок — осталась лежать на мостовой. Корову прирезали и отхватили изрядный кусок туши. Еще до того как началась сильная стрельба, девушки ведрами натаскали с мельницы пшеницу, а из разбитого военторговского склада — соли. Из говядины приготовили солонину.

Круглые сутки здесь царил мрак, день не отличался от ночи. Но за сменой суток следили строго. Отрывных календарей, равно как и всевозможных часов — столовых, настольных, ходиков, будильников — хватало. Наибольшую пунктуальность проявляла стройная, еще красивая Фаина Петровна, жена оружейного мастера с завода «Баррикады». Она отрывала каждый листок с таким видом, словно подталкивала календарь, а вместе с ним и время.

Так прошло ровно четыре недели с того грозного воскресенья, когда на город налетели сотни вражеских бомбардировщиков. Думалось ли тем, кто нашел тогда убежище в подвалах дома облпотребсоюза на Пензенской улице, что здесь придется пробыть так долго?

Особенно тяжело стало в последние дни, когда война пришла прямо во двор. Никто теперь толком не знал, что происходит за толстыми стенами подвалов.

Правда, недавно забрел какой-то веселый солдатик с автоматом на шее — девушки разузнали, что его зовут Яшей, и тут же окрестили: Яша-автоматчик. Он лихо пообещал Матвеичу «прогнать ирода». Но дни идут, и стали стрелять совсем рядом… А какой прок в том, что авторитетный Матвеич умеет различать пулеметную очередь от автоматной?

Притихли и хохотушки Наташа с Яниной. Ольга Николаевна категорически запретила им ходить наверх: «Пожалей мое больное сердце», — увещевала она дочь. Но девушки все же ухитрялись вырваться из-под надзора и нет-нет да поднимались по лестнице. И то, что им однажды пришлось увидеть из окна четвертого этажа, навсегда осталось в памяти. По ту сторону площади возле развалин лежала женщина. Она была жива, но, по-видимому, тяжело ранена. Рядом понуро стояла собака. Время от времени она принималась теребить хозяйку, бережно хватая ее то за платье, то за головной платок, то за ботинок, словно уговаривая: <«Надо уходить из этого гиблого места…» И тогда раненая клала обессиленную руку на голову пса, и собака успокаивалась.

Женщина оставалась там и назавтра, только теперь уже она больше не подавала признаков жизни. И собаки возле нее уже не было.

В те дни взволнованные девушки особенно часто бегали наверх, так что даже Матвеич поддержал Ольгу Николаевну:

— Дурные вы, думаете, перед красивой девушкой и пуля посторонится?

И тут же с пристрастием начинал расспрашивать: что сверху-то видно? Девушки отвечали коротко:

— Стреляют.

А однажды утром всё вокруг заходило ходуном, дом потряс артиллерийский обстрел. Позже, в очередную свою вылазку, девушки выяснили: рухнула стена, выходящая на площадь.

В понедельник, двадцать первого сентября, однообразное течение жизни в подвале было нарушено.

Наташа спустилась сверху и на обычные расспросы Матвеича только и успела сказать: «Там творится черт знает что!», как дверь распахнулась, и ветерок, пронесшийся по комнате, задул каганец, постоянно мерцавший на столе.

Вслед за тем в подвал ввалился военный с тяжелой ношей за спиной.

Разглядев, что здесь кто-то есть, он вскинул автомат наизготовку, и в тот же миг раздался пронзительный крик: перепуганная тетя Груша истошно завопила.

— Да не шуми ты, тетка, не режут тебя, — раздался в ответ хриплый голос. — Подсобите лучше, чем голосить…

Глаза немного привыкли к темноте, и все увидели, что на спине у высокого носатого солдата, обхватив руками шею, повис человек. Его безжизненные ноги едва касались земли. Солдат стал бережно опускать на пол свою ношу.

Свой! У всех отлегло от сердца. Зажгли каганец, потом еще один. Ольга Николаевна засуетилась возле дивана, освобождая место для худого человека с реденькими усиками на восковом лице. Санинструктор Калинин только что подобрал на площади Девятого января раненого и, не решаясь идти далеко, втащил его в ближайшую дверь.

Ольга Николаевна отстранила санитара и сама занялась раной. На простреленный бок она наложила повязку, остановила кровотечение. Калинин не особенно возражал. Он и сам еще не пришел в себя от того, что ему пришлось пережить за последние полчаса. Уже немолодой человек, он немало повоевал. Скольких таких, как этот длинноногий, он уже повыносил с поля боя за долгие месяцы войны, и в Сталинграде уже нанюхался пороху. Но в такую передрягу, как сегодня, он попал впервые.

Раненого стали поить чаем, кто-то даже достал заветный кусочек сахару. Тем временем мужчины принялись расспрашивать Калинина.

— Никак ирода за Волгу пустили? — строго заметил Михаил Петрович.

— А ведь бахвалился тот Яша-автоматчик: «Прогоним, в один момент прогоним!..» Эх, и умеет же наш брат языком болтать, — проворчал себе под нос Матвеич, как бы отвечая собственным мыслям.

Что мог Калинин сказать утешительного? Когда он тащил раненого, ему казалось, что враг уже занял все вокруг и с минуты на минуту появится и тут, в этом доме.

— Худо, папаша! Беда приспела, наперед не сказалась, — только и проговорил он, прихлебывая из большой эмалированной кружки горячий чай, заботливо поднесенный и ему Фаиной Петровной.

Все умолкли.

Первым подал голос Матвеич.

— Вот что, мать, — сказал он, обращаясь к жене, — достань-ка мой старый пиджак и те серые порты: они ему впору придутся, — кивнул он в сторону лежавшего на диване солдата. — А машину эту дай-ка сюда, — потянулся Матвеич за автоматом, оружие санитар тоже вынес с поля боя. — На случай чего, теперь тут нас с тобой уже двое вояк. Не так ли, служивый? — И он лукаво подмигнул Калинину.

В тревоге прошел весь день. А вечером в подвал ввалилась Лида Ритухина. Она была одета в рваную кофту, светлые волосы наглухо упрятаны под серый платок, и в первый момент ее даже не узнали.

— Фашисты! В соседнем подъезде… — Она сказала это шепотом, но ее поняли все.

Когда прошло оцепенение, первым, как всегда, отозвался Матвеич:

— А ты толком расскажи, без паники, где ты их видела?

— У нас в двери дырочка есть, мы с Левкой часто глядим в нее, — начала Лида. Глаза ее были широко раскрыты. — Вдруг слышим — не по-нашему говорят, а потом по лестнице сапогами затопали — и наверх…

Сколько прошло гитлеровцев, Лида сказать не могла. Но ей показалось, что много.

Собрались на совет.

— Прежде всего надо этого пристроить, — указала Ольга Николаевна на диван, где лежал перевязанный солдат.

Решили поместить его в чуланчик за трансформаторную будку, там, где тыквы.

Под покровом темноты Калинин перенес своего подопечного. Ольга Николаевна, пересилив страх, отправилась вместе с ними — уход за раненым она не могла доверить никому.

Обитатели подвала дружно взялись за работу. Быстро освободили чуланчик, устроили там мягкую постель. Потом замаскировали его все теми же тыквами. Только в стороне был оставлен едва заметный лаз.

Вскоре после рассвета бойцы, овладевшие Домом Заболотного, заметили группу солдат в зеленых куртках.

Отправив в роту донесение, Заболотный приготовился. Подпустив врага поближе, он открыл огонь из своих ручных пулеметов. Оставшиеся в живых гитлеровцы откатились. После короткого затишья показались два танка. Их встретил огонь бронебойщиков из дома военторга. Танки стали маневрировать среди развалин.

А потом несколько неприятельских танков с автоматчиками на борту оказались рядом с зеленым домом. Они появились со стороны Пензенской улицы, явно намереваясь прорваться к мельнице и дальше — к Волге.

Заговорили все огневые точки седьмой роты. Пока шел бой, Жуков и Наумов, наблюдавшие с верхней площадки мельницы, хорошо видели, как фашисты входили в зеленый дом. Все это длилось с полчаса. Встретив сильное сопротивление, танки, а с ними и автоматчики, убрались, оставив на мостовой несколько трупов.

Тревожные мысли одолели Жукова. Выходит, что враг его опередил. И тот зеленый дом, который Елин не далее как прошлой ночью категорически приказал занять, уже упущен. Как доложить полковнику, что он, растяпа Жуков, прозевал этот дом, так долго остававшийся ничейным?

Проходит час после боя. И еще один час. Зорко следят наблюдатели. Но в доме полнейшая тишина. Не понять, что это означает: в самом ли деле гитлеровцы, получив отпор, покинули его или это лишь хитрая западня?

Командир батальона принимает решение: с наступлением темноты послать разведку.

Жуков отдал Наумову приказ, а сам отправился к полковнику в штольню: ведь Елин обещал «подбросить огоньку». Свое обещание он подтвердил по телефону, когда сказал, что «в случае чего — закурим». Об этом комбат и решил просить сейчас командира полка.

Тем временем Наумов вызвал сержанта Павлова. За эту сталинградскую неделю командир роты в полной мере оценил сержанта. Павлов действовал смело и решительно, он был напорист, но осмотрителен, не подвергал людей ненужному риску, ни шагу не делал зря, наобум. Сержант вполне заслужил, чтоб именно ему, а не кому-нибудь другому в роте, поручали самые сложные и опасные боевые задания.

Сильно поредела за эти дни седьмая рота. Почти никого не осталось в строю и от стрелкового отделения, которым командовал Павлов. Товарищи называли его в шутку «генералом без армии».

— Как, Павлов, надоело без дела ходить? — подмигнул Наумов. — Работенка есть…

Павлов сразу почувствовал, что предвидится новое, «настоящее дело» — так в роте называли рискованные боевые задания. Недаром шутит командир, недаром улыбается — всем хорошо знакома хитрая усмешка политрука, который вот уже неделя как стал у них за командира. Не многие умели так находить дорогу к солдатской душе, как этот небольшого роста коренастый человек с грубоватыми чертами лица. Наумов узнавал бойцов по голосу, по манере ходить, по каким-то одному ему запоминающимся признакам. Бывало, придет к солдату на боевое место и всегда найдет нужное слово. А то и просто присядет рядом, покурит молчком и — на душе светлее становится…

Вот и сейчас. Шутит Наумов, улыбается, а дело, видать, серьезное предстоит. И Павлов ответил в тон командиру:

— Готов, товарищ командир роты, потрудиться. Оплата как будет: сдельная или повременная?

— Пожалуй, повременная. А может случиться, что и аккордная — раз и навсегда. Там видно будет… — сказал Наумов и уже серьезно добавил: — Придется еще раз сходить к старым знакомым, в тот зеленый дом. Ведь вы там уже бывали. Помните?

Как не помнить! Ведь он тогда же рассказывал и про подвал, и даже про того старичка, что спрашивал, когда, мол, прогонят ирода.

— Непонятное там происходит, — продолжал Наумов. — Своими глазами видел, заходили туда гады, а после боя тихо стало… Комбат приказал занять. Дело для тебя, Павлов, самое подходящее, — в голосе у него прозвучали мягкие нотки. — Бери людей, сколько надо, и ступай. Не впервой!.. Да поторопись, чтоб поспеть, пока луны нет…

Так вот она «работенка»! Выходит, и впрямь аккордная…

Павлов попросил себе в помощь только троих. Прежде всего Александрова и Черноголова. Здорово они действовали в тылу у врага. И еще — Глущенко, с которым Павлов подружился уже давно.

Обычная подготовка: вычищен автомат, все лишнее из карманов — долой. Вот только табаку и спичек не забыть. И уж конечно, дисков, гранат побольше…

Согласованы с артиллеристами цели, остается только ждать темноты, когда по сигналу — серия красных ракет — должны заговорить пушки.

Осенние сумерки наступают быстро. Только что огненный шар спускался к горизонту, и вот он уполз за тучку, где-то там, на вражеской стороне; потом погас последний луч. А вот уже и мгла окутывает землю.

Одна за другой взвиваются четыре красные ракеты. В неумолкающий ни на минуту артиллерийский гул вливаются новые раскаты. Под его прикрытием разведчики отправляются в неведомое.

Жуков лежал у наблюдательного пункта и жадно вглядывался в темноту.

Как всегда, с комбатом его связной, старшина Формусатов — кряжистый парень с добродушным лицом в рябинках.

Николай Формусатов стал связным командира батальона после той горестной весны, когда втроем с Вадчиком Авагимовым и Яковом Павловым они долго блуждали в Сальских степях, пока не добрались наконец до своей дивизии. За время скитаний Формусатов полюбил Павлова, колхозного паренька с характерным новгородским говорком. Бывало, долгими солнечными днями отсиживаясь до темноты в каком-нибудь заброшенной сарае, они не спеша рассказывали друг другу о себе, о мирной жизни. Яков вспоминал родной Валдай — разве есть где озера красивее?

В небе прогудит самолет. И всплывают новые воспоминания.

— Летать! Вот о чем мечтали все наши деревенские мальчишки, — говорил Яков.

И он рассказывал, как однажды в помещении правления колхоза повесили плакат Осоавиахима об авиации. Ребята подолгу глядели на плакат, и в их воображении рисовались волнующие картины… Вот они совершают героические перелеты, куда-нибудь далеко-далеко — на край света, вот они спасают затерявшихся в северных льдах участников полярных экспедиций… Слава о героях разносится по всей стране… Но они скромны, они готовятся к новым, еще более удивительным перелетам… И лишь выбрав свободный денек, навещают своих односельчан. Серебристая машина, распластав огромные крылья, делает над Крестовой несколько приветственных кругов. К восхищению ребятишек, самолет садится прямо на выгоне, и летчики виртуозно подруливают прямо к двери своей старой школы…

Как-то по деревне прокатился слух, что в Валдае появился самолет — трудно поверить: нет мотора, а летает! Ребята постарше и порасторопней растолковали «недомеркам», что это планер. И Якову страстно захотелось взглянуть хоть одним глазом на диковинный самолет. Чтоб попасть в город, пришлось уговаривать мать, надо было упрашивать соседа, ехавшего на базар, и потом всю долгую дорогу слушать поросячий визг. Жертвы оказались напрасными: в тот день дул сильный ветер, планер заперли в сарае, а самих планеристов словно тем же ветром и сдуло… Все же поездка была не совсем неудачной. В городе продавалась книжка про самолеты с картинками, и сосед, спасибо ему, не поскупился. Эта книжка и была последним толчком. Парень «заболел» авиацией окончательно…

Когда пришла пора идти в армию, призывная комиссия уважила просьбу Павлова. И вот новобранец прибыл в летную часть. На аэродроме выстроены истребители. Сказочные самолеты бороздят небо… Казалось, сбылась мечта! Его определили в школу младших авиаспециалистов. Это, конечно, не то, что пилоты, но все же еще одна ступенька к заветной цели. Он уже видел себя за штурвалом боевой машины. И тут произошел нелепый случай, из-за которого все пошло вверх тормашками; он попал в хозяйственный взвод.

О подробностях говорить было неохота, но Формусатов прилип как смола, и Павлов в конце концов рассказал:

— Спервоначала, когда мы, будущие специалисты, проходили карантин, нас учили ходить строем. Впереди меня шагал один верзила. Он только и делал, что ступал не в ногу. Я говорю ему негромко: смени, мол, ногу. Раз говорю, другой раз, а он — ни в какую. Мне же за разговоры в строю сыплются замечания. Ну, а потом — я даже сам не заметил — наступил ему на задник. А он, словно зарезанный, как завопит: «Павлов бодается!» И так сильно заковылял, что пришлось удалить его из строя. А меня за недисциплинированность отчислили из школы и направили на склад вещевого снабжения…

Этот рассказ сильно развеселил тогда Авагимова и Формусатова. Впоследствии они не упускали случая, чтоб не подтрунить.

И теперь, провожая друга в опасную разведку, Формусатову по какой-то странной ассоциации вспомнилось рассказанное — тогда в степи. Его вдруг охватила тревога за товарища. Захотелось оказаться рядом с Павловым, захотелось уберечь его так же, как он оберегает капитана Жукова, который лежит вот тут рядом.

Оберегает? А Дронова-то не уберег. Ведь ни на шаг не отходил от своего комбата, а пуля все же настигла… В этом Формусатов винил чуть ли не себя! С тем большим рвением он ходил теперь за Жуковым, своим новым комбатом, пока Дронов лечит рану в медсанбате.

…Прошли уже долгие тридцать минут. Противник, потревоженный внезапным артиллерийским налетом, тоже усиливает огонь. Теперь пулеметные очереди уже не смолкают. Чаще рвутся мины. Такой грохот стоит, что трудно разобраться — откуда стрельба.

И уж совсем непонятно, что творится в том зеленом доме, как там те четверо?

Проходит еще полчаса томительного ожидания. Беспокойство, овладевшее Формусатовым, нарастает.

— Разрешите, товарищ капитан, мне… — возбужденно произносит он.

— Только тебя там и недоставало, — хмурится Жуков.

В небе вспыхивает ракета-«парашютик». Не спеша, она опускается над площадью. И тогда Жукову в его бинокль хорошо видны темные глазницы окон, видны двери дома. Они раскрыты настежь, как бы приглашая войти… Но где они сейчас, Павлов и его люди? Почему так долго нет связного? Ведь должен же он появиться! Он обязательно появится, если только…

Но Жуков отбросил от себя тревожную мысль. Он решил выждать, пока обстановка прояснится. Хоть немного.

А Павлов тем временем действовал, как было задумано. Разведчики двинулись в путь, лишь только взвились послужившие сигналом четыре красные ракеты.

Первым пополз Александров. Небольшой, плотный, он как бы вдавился в землю, слился с нею. Метрах в десяти за ним ползли Павлов и Черноголов. Замыкающим был Глущенко. Самый старший из всех, он не уступал товарищам в проворстве и выносливости.

Вот и разрушенный сарай — бывший мельничный склад. Павлов приказал Черноголову укрыться здесь, в развалинах, и прислушиваться: сейчас они, втроем, поползут дальше. Может случиться, фашисты их заметят…

— Тогда дуй в роту за подкреплением. Понятно?

Но их не заметили. Дом черной громадой одиноко высился над площадью, пугая своим подозрительным безмолвием. Стреляли, казалось, со всех сторон, но только не оттуда.

Стоял теплый сухой вечер. Привычно посвистывали пули, заставляя теснее прижиматься к земле, а то и вовсе замирать, когда в темном небе повисала осветительная ракета.

К первому подъезду все трое добрались благополучно. Вскоре к ним присоединился Глущенко.

Теперь — не медлить! Полагаться на безмолвие в таких случаях опасно.

Павлов разделил свой маленький отряд пополам: Александрова с Глущенко он оставил на лестничной клетке. Одного — чтоб наблюдал за входами и площадью, а другому приказал быть наготове — вдруг противник появился сверху. Сам же он вместе с Черноголовым проскользнул в раскрытые настежь двери.

Зашли в одну квартиру, заглянули в другую — картина повсюду, примерно, одинаковая. Здесь, видать, уже похозяйничали, но теперь фашистов пока нет.

Стараясь не греметь, разведчики стали спускаться в подвал. Павлову помнилось, что где-то в конце узкого коридора должна быть дверь.

Кромешная тьма. Спертый, отдающий гнилью воздух.

А вот и дверь. Она приоткрыта. Сквозь узкую щель пробивается полоска света. Слышатся детские голоса.

Павлов припал глазом к щели. В глубине подвала — длинный стол. Вокруг него на стульях, на скамейках, едва освещенные тусклым светом, неподвижные фигуры с землистыми лицами.

Дверь скрипнула, и люди испуганно поднялись. В потемках не разобрать, кто вошел. Видно только, что вооруженные.

«Вот оно», — оборвалось сердце… С того момента как Лида принесла страшную весть, никто не находил себе места. Гитлеровцы, правда, в подвале не появлялись, но их с ужасом ждали каждую минуту.

— Здравствуйте, граждане! — бодро сказал Павлов.

Все в подвале облегченно вздохнули. Раздались удивленные и радостные вопросы:

— Яша-автоматчик! — воскликнула Зина Макарова. Голос вошедшего показался ей знакомым.

— Он самый, — подтвердил сержант.

— Небось пришел сказать, что ирода прогнали, — съязвил Матвеич.

— Все в свое время, папаша. — Сейчас Павлову было не до разговоров. — Вы лучше скажите: фашисты в доме есть?

— Никак не найдешь их, сынок? — продолжал своим скрипучим голосом старик. — Ты их вон там поищи, за стенкой, их там полно. А здесь пока не было…

Тетя Паша и тетя Нюра закивали головами:

— Они все в тех подъездах, там их полно… Лида вот сама видела, — кивнули они в сторону стоявшей тут девочки.

Лида подтвердила свой рассказ про гитлеровцев, подымавшихся давеча по лестнице.

Павлов с Черноголовым переглянулись:

— Ну что ж, друзья, спасибо вам и на этом…

Увидев, что Павлов с Черноголовым собираются уходить, обитатели подвала встревожились. Все эти люди с такой надеждой и любовью глядели на солдат в перепачканных гимнастерках, что Павлов почувствовал: он для них сейчас самый родной, и нет у них другой защиты.

— Больше не уйдете? — раздались голоса. В этих словах были и вопрос, и мольба.

Пришлось успокаивать:

— Как только управимся — вернемся… Чайку попьем, потолкуем…

Разведчики собрались на совет. Надо обдумать положение. Действительно ли в остальных подъездах полно врагов? Сомнительно. Если б противник тут закрепился, то не прошел бы мимо целой секции. Уж кто-нибудь да заглянул бы и в этот подвал. Но куда девались те, с которыми седьмая рота нынче вела бой? Ведь видели, как фашисты входят в этот дом.

Да что гадать! Надо продолжать разведку. И Павлов скомандовал:

— Айда, ребята, во второй подъезд!

Расстояние — всего метров пятнадцать. Но луна уже взошла, и ползком, когда на дворе такой «концерт», не проберешься. Подстрелят, как перепелку. Остается одно — бросок.

Для хорошего бегуна пятнадцать метров — дела на две секунды, но тут не гаревая дорожка!.. Все же управились быстро. Несколько перебежек из воронки в воронку, и вот все четверо уже у новой цели.

Действовали в прежнем порядке. Александров и Глущенко наблюдают на лестничной клетке, а Павлов и Черноголов разведывают квартиры первого этажа.

Начали с той, что направо. И в первой же квартире — сюрприз…

Узенькая передняя. Глаза еле привыкают к темноте. Ступать надо мелкими шажками — иначе, чего доброго, и загремит.

Из-за двери доносится чужая речь. Вот оно, мгновение, когда решает смелость и только смелость!

Павлов легонько отстранил Черноголова. Сильный толчок ногой — дверь распахивается настежь, и в комнату летят две гранаты.

В грохоте взрыва тонут крики, стоны. Сквозняком потянуло едкий дым. Послав для верности длинную очередь из автомата, Павлов врывается в комнату, Черноголов — за ним.

У окна — развороченный станковый пулемет. Повсюду — бумаги, осколки посуды, обломки мебели… Груда книг, сброшенных с полки. Из-под книг выглядывает большая кукла.

И тут же на полу — неподвижные, два убитых фашиста.

Здесь недавно жили мирные люди, работали, учились, им были дороги эти книги, заключенная в них человеческая мысль, они мечтали о том, чтобы маленькая хозяйка этой большой куклы росла спокойно и счастливо…

Враг разрушил мир и счастье советских людей. И вот она — справедливая кара!

Эти двое, сраженные гранатой советского воина, поплатились головой. А по площади удирают уцелевшие гитлеровцы. Через открытые окна их хорошо видно при луне и даже можно пересчитать: один, другой, третий, четвертый…

Как же они уцелели? Должно быть, сидели в соседней комнате я, застигнутые врасплох взрывами гранат, выскочили из окон.

Павлов и Черноголов послали им вслед очередь из автоматов, другую, третью — скосили еще нескольких. А оставшиеся в живых припустились бежать из всех сил. И через минуту скрылись из виду.

Разведчики продолжали обследовать дом. Они побывали в других квартирах первого этажа — там никого не оказалось. Пусто и в квартирах верхних этажей. И повсюду — следы поспешности, с какой люди покидали насиженные места… Вот накрытый стол. В тарелках еда.

…Прошло уже минут двадцать, как Павлов и его товарищи находятся в этом доме, а противник ничем не дает о себе знать. Но рано успокаиваться. Засада может притаиться за каждым углом.

Павлов и Черноголов, все также стараясь не шуметь, стали пускаться во второй подвал. На лестничной клетке их страхуют Олущенко и Александров.

Здесь тоже едва мерцает коптилка. Настороженная тишина.

Едва успел Павлов проговорить свое обычное «здравствуйте, товарищи!», как из глубины раздался знакомый голое:

— Павлов, ты? И тебя застукало? — Голос тревожный, приглушенный; это санинструктор Калинин.

— Как так «застукало»? Не пойму, про что ты говоришь.

— Тут же фашисты! — с отчаянием воскликнул Калинин.

— Нет их тут больше, — успокоил Павлов. — Были, да все вышли. Правда, не все поутекали: двое там лежат, да им уж не встать, — показал он наверх. — Скажи-ка лучше, как сюда попал ты?

— Раненый тут…

— Так вот что, — строго приказал сержант. — Вылезай-ка ты из подвала и давай с нами. Работы по горло. А за раненым народ приглядит.

— Приглядим, конечно. Не сомневайтесь, — живо сказала Ольга Николаевна. Ее поддержал нестройный хор голосов.

Теперь уже впятером, разведчики отправились в оставшиеся две секции. Квартиры этой части здания неплохо сохранились, хотя, судя но валявшимся возле окон стреляным гильзам, тут уже добывали «гости».

Спускался Павлов и в подвалы. Он обшарил все закоулки. «Индивидуалка» забилась в свою каморку, но, конечно, не осталась незамеченной, как и те трое, обросшие щетиной, которые тоже полагали, что притаились. Но сержант не стал тратить времени на долгие разговоры, он только еще раз коротко расспросил про «гитлеровцев.

Итак, картина ясна. Противника в доме больше нет. Управились быстро, пожалуй меньше чем за час.

Зато какого огромного напряжения потребовал этот час! Во всяком случае, устали больше, чем после боя…

Выбрав удобные для наблюдения места, Павлов расставил людей. Глущенко и Александров будет следить за площадью, Черноголов — за частью двора, примыкающего к подъездам. Передышки быть не может — атаку следует ждать каждую минуту.

А теперь надо послать донесение и приготовиться к обороне.

Вырвав из блокнота листок, Павлов нацарапал огрызком карандаша:

„Командиру батальона капитану Жукову.

Сержант Я. Павлов“.

Дом занял. Жду дальнейших указаний.

— Давай, Калинин, неси быстрее комбату.

Калинин скрылся за дверью, и тотчас же совсем близко поднялась сильнейшая стрельба. Она шла где-то рядом, и пули еще чаще стали шлепаться о стены дома.

Сжалось сердце. Неужели Калинин погиб? А ведь все шло так хорошо!

Кто же доставит в батальон донесение? Послать второго человека? И весь этот дом-громаду оборонять втроем?..

Но долго раздумывать не пришлось.

— Идут! — раздался тревожный голос Александрова, наблюдавшего из окон второго этажа.

На площади появились темные фигуры. Их из окна хорошо видно.

Это ползли, плотно прижимаясь к земле, фашисты. Наконец-то они разобрались, что упустили ничейный дом, и теперь решили возместить утрату. Вражеские солдаты подползают медленно, с длительными передышками. При свете луны их даже можно пересчитать — десятка полтора, не меньше.

Александров и Глущенко заняли позиции на первом этаже у окон, выходивших на площадь. Оконные проемы быстро превращены в подобие амбразур. Для этого пригодилось все, что попало под руку: и батарея центрального отопления, валявшаяся посреди комнаты, и книги — их здесь много.

Не с легким сердцем два бойца закладывали окна томами Большой Советской Энциклопедии и собраниями сочинений Горького.

Не с легким сердцем смотрел на эту амбразуру и помогавший им сержант Павлов. Правда, не так уж много книг прочел он на своем веку. Но (все прочитанное даже в детстве крепко засело у него в голове. Уж если он что запоминал, так на всю жизнь! Случалось, в часы отдыха глядел он в выцветшее от летней жары высокое небо, где виднелось только одинокое облачко, и ему вспоминались стихи, заученные в давнюю школьную пору:

А когда дивизия стояла еще на левом берегу Волги, усталый после учения, задумывался он иногда, глядя на выжженную, вытоптанную солдатскими сапогами, прибитую колесами машин и орудий заволжскую степь, и припоминалась ему другая степь — цветущая и тихая, о которой такими необыкновенными словами рассказал душевный писатель Чехов.

Да, хороша родная земля и хорошие книги написаны о ней, но сейчас недосуг их читать. Сейчас — ничего не поделаешь — надо укрываться за ними, чтобы вести смертный бой с врагом…

Оставляя двух бойцов у импровизированных амбразур, Павлов распорядился:

— Мы будем на втором этаже. Как услышите, что открываем огонь, так сразу и начинайте…

Черноголова, охранявшего вход, Павлов на время снял с поста. Правда, тут тоже неспокойно. И хотя оставлять вход без охраны опасно, все же пришлось рискнуть. На втором этаже боец нужнее.

Времени на то, чтоб превратить в амбразуры еще одно окно, больше нет. Со второго этажа хорошо видно, как вражеские солдаты приближаются. Они медленно ползут по площади.

Вот они отрываются от земли. Пригнувшись, с автоматами наперевес, ускоряя шаг, подходят все ближе…

Пора! Заговорили автоматы со второго этажа. Моментально подали свой голос и два остальных.

После секундного замешательства фашисты залегли. Прошло еще не» много времени — и они (повернули назад, оттаскивая убитых.

Наступило затишье. Правда, стрельба в ту сталинградскую ночь — артиллерийская, минометная, пулеметная — не стихала ни на миг. Но на площади, перед домом, враг больше не появлялся, а это и есть «затишье»…

На рассвете Павлов — в который раз — обходил этажи. Внизу его встретил озабоченный Глущенко.

— Товарищ сержант, там хтось стенку ломае та й клыче…

Действительно, за стеной раздавались сильные удары и слышен был приглушенный голос. Похоже, кто-то звал: «Павлов! Павлов!» Больше ничего в этом кромешном аду не разобрать.

— Никак там Калинин? — догадался Глущенко.

Высунуться наружу — неразумно. Ни за что ни про что подстрелят. Стали перекликаться. Глущенко не ошибся: там, в соседнем первом подъезде и в самом деле был Калинин. Он долбил ломом капитальную стену, разделявшую две секции дома. Долбил упорно, бея передышки добрый час, пока наконец ему не удалось пролезть через пролом к своим.

А произошло вот что. Получив листок с донесением, Калинин выбрался на улицу, стал ползти к мельнице, но сразу же попал под сильнейший обстрел. А при такой перепалке полтораста метров живым не доползешь. Решив переждать, пока огонь хоть немного утихнет, Калинин укрылся в подъезде. Но всю ночь стрельба не прекращалась, а утром и вовсе нельзя было выйти наружу. И вот он нашел такой способ присоединиться к своим — проломил стену. Лом ему в один момент отыскал Тимка, старый знакомый из подвала.

Павлов решил задержать отправку донесения до наступления темноты, а пока что, не теряя времени, укрепляться и укрепляться. Никаких сомнений не было в том, что противник не оставит свои намерения отобрать упущенный дом. Об этом говорило все, и в первую очередь усилившийся артиллерийский и минометный обстрел. Сейчас может последовать и штурм.

Бойцы стали готовиться к обороне.

Прежде всего надо завершить то, что так удачно начал Калинин, — пробить отверстия в каменных стенах, разделяющих секции, чтобы можно было пройти по всему дому, не выходя наружу.

Нужно соорудить хотя бы две амбразуры в подвалах. Все это требовало времени. И как ни торопились, а дело подвигалось медленно. Ведь работать одновременно могли только трое: остальные двое зорко наблюдали за всем, что происходило снаружи — и на площади, и во дворе дома.

Нашлись, правда, добровольные помощники. Но, к сожалению, не во всяком деле они могли быть полезными. Зато, когда в подвале устраивали амбразуру, Тимка и Ленька все время вертелись, тут же. Они подносили кирпичи и пошедшее в дело старое железо: знали, где что можно найти.

А когда бойцы собрались уходить из подвала, мальчики стали упрашивать сержанта взять их с собой.

— Мы, дяденька, в тир ходили и знаете как стрелять умеем!

Павлов согласился, что тир, конечно, дело хорошее, но война — не тир и мальчуганам тут делать нечего. По правде говоря, Тимка и сам немного сомневался: управиться ли ему с автоматом? Пришлось пойти на уступку.

— Ну, если не стрелять, то мы вам иначе будем помогать. Подносить или что другое делать… Все, что надо… Как скажете…

Ленька застенчиво хлопал глазами, безмолвно присоединяясь к каждому слову старшего брата.

«Хитрые, чертенята!» — подумал Павлов.

— А мать отпустит? — спросил он не столько ребят, сколько тетю Пашу, которая во время этого разговора подошла к ним из темного угла подвала. Она куталась в теплый платок, усталые глаза на исхудалом лице пытливо изучали этого неказистого, но такого уверенного и, видать, положительного солдата.

— Позволит, позволит! — в один голос воскликнули мальчики. — Вот спросите сами.

Тетя Паша, ласково обняв обоих за плечи, еще с минуту тревожно вглядывалась в спокойное лицо Павлова. Она, видно, почувствовала, что этому человеку можно доверить ребят, и наконец решилась:

— Пусть идут, хоть немного пособят.

Павлов условился с ребятами: их берут связными. Только, чур, договор — строго выполнять каждый его приказ.

— Раз уж взялись, то по-военному! — заключил он.

Тимка и Ленька едва верили своему счастью. Тотчас оба посерьезнели, высвободились из рук матери и вытянулись перед сержантом.

— Мой первый приказ, — строго сказал Павлов, подавляя улыбку, — не подыматься на верхние этажи, не показываться у окон, делать только то, что будет велено, ходить там, где я разрешу. Понятно?

— Понятно, товарищ сержант!

Так у разведчиков появились помощники. И это было очень кстати. Теперь ни Александрову, ни Глущенко не нужно будет отлучаться от своих постов: у них есть связные.

Обстрел почти те затихал. А когда в дом попадал снаряд или мина — все вокруг сотрясалось и с потолка валилась последняя штукатурка.

Изредка гитлеровцы делали небольшой перерыв — его называли «антракт». Это создавало еще большее напряжение: именно теперь жди штурма!

Но на штурм они пока не шли. Им, видно, и в голову не приходило, что дом обороняют всего лишь четверо смельчаков!

Время тянулось бесконечно.

Между тем надо подумать и о еде. Ведь разведчики приползли налегке и ничего съестного с собой не взяли.

В какой-то квартире нашлась мука. В банке на кухонном столике — соль. Но где достать воду? Из кранов вода уже давно не течет. Прадеда, недалеко Волга — всего метров триста-четыреста. Но, говорят, близок локоть…

Вода, оказывается, пока еще осталась в котле центрального отопления.

«Котлом надо будет заняться», — решил про себя Павлов.

И вот уже готово кушанье: клецки из муки — «сталинградские галушки», как их кто-то окрестил. Черного лову и Александрову, дежурившим у окон второго этажа, связные отнесли еду наверх.

Поели сытно и с аппетитом. Это признали все, в том числе и Тима с Ленькой. Их, теперь уже в качестве полноправных участников обороны, Павлов принял на военное довольствие.

А с наступлением темноты Калинин во второй раз отправился с донесением, хотя пробираться было не легче, чем вчера: все так же не умолкая трещали автоматные очереди, рвались мины. Фашисты беспорядочно обстреливали все вокруг и в том числе полосу, через которую Калинину предстояло пробраться во что бы го ни стало — живым.

Одновременно с приказом занять зеленый дом на Пензенской улице командир седьмой роты Наумов получил от комбата еще одно боевое задание: подготовить группу из пятнадцати или двадцати человек, которая в этом доме закрепилась бы.

Жуков высказался и о составе такой группы.

— Дорохов пошлет пулеметчиков, Маркарову я приказал — он даст два миномета с людьми, потом еще из роты бронебойщиков два-три ружья будет. Ну, а остальных, автоматчиков, сами выделяйте. Вам виднее… Но одно, политрук, учтите, — сказал в заключение комбат, — полковник приказал не только занять этот дом, но и удержать его!

Прошло уже немало долгих сталинградских дней, как Наумов командует ротой, но он все еще в прежнем звании политрука.

Вернувшись на свой командный пункт — в помещение со смешной табличкой «Управляющий», — Наумов задумался. «Вам виднее кого послать», — сказал Жуков.

Виднее… А все же откуда взять людей? Поредела, ох как поредела седьмая рота за эту сталинградскую неделю. А пополнения не жди…

Командир роты мысленно пересчитал бойцов — он отлично помнил каждого.

Один взвод занят в развалинах с громким названием «Дом Заболотного». Оттуда брать нельзя. Остальные люди по горло заняты на мельнице. Они без передыху роют землю. Закрепляются. Ведь именно туда, к мельнице, так рвется противник. Нет, оттуда тоже никого не возьмешь!

Наумов еще не знал, что предстоит вынести этой кирпичной коробке, этой «Fabrik», как ее именовали фашисты…

Все же пять автоматчиков выделить удалось. Все они — обстрелянные сталинградцы. Это отличившийся в бою за дом военторга Андрей Шаповалов и его земляк Вячеслав Евтушенко, это веселый грузин с лихими черными усиками Нико Мосияшвили, это молодой узбек Камалджон Тургунов и, наконец, повар волжанин Иван Шкуратов.

Поредела не только седьмая рота. И в других ротах батальона с трудом наскребли людей. Ну кого бы послал командир минометной роты Маркаров, если б ему как раз сегодня не прислали новенького младшего лейтенанта? Алтайский комсомолец Алексей Чернушенко прибыл в полк двадцать четвертого сентября прямо из военно-минометного училища, где он прошел ускоренный курс. Но дело свое молодой офицер знал. И он, что называется, с ходу получил под свою команду два ротных миномета, два «бобика», как их называли солдаты.

Туго было и командиру пулеметной роты Дорохову. У него тоже почти не осталось людей. Но он без колебания выделил взвод лейтенанта Афанасьева. Для этого имелись все основания. Взвод, правда, состоял из одного только пулеметного расчета, но это был расчет Ильи Воронова, а это имя говорило о многом. Да и сам Афанасьев, несмотря на то что Дорохов знал его только три дня, оставлял наилучшее впечатление.

Да, всего лишь три дня прошло как лейтенант Иван Афанасьев выписался из госпиталя. И хотя в армии он с первых дней войны, но так уж сложилось, что воевать ему пришлось еще не так много.

В свои двадцать шесть лет Афанасьев вообще считал, что жизнь у него складывается «не как у людей». В этом его постоянно убеждала и сестренка. Паша хоть и младшенькая, но считала, что должна опекать брата — ведь совсем одни на белом свете остались, с малых лет. А горя они и впрямь хлебнули оба немало. В детстве Ваню влекло к технике. Но жизнь пошла иначе. Ванюша с сестренкой рано осиротели, и стало не до техники — хоть бы прокормиться. Завербовался на стройку. Вначале таскал песок да кирпичи, но скоро приноровился к другому делу: на стенах и потолках будущего сочинского дворца-санатория выкладывал замысловатую мозаику из слюды и разноцветного стекла. Тут сказалось второе влечение — к рисованию.

Работа хотя и приносила удовлетворение, но это все же не машины! Страсть к технике не покидала парня. И в свободное время он ходил на курсы авиамотористов при Осоавиахиме. Потом, уже в армии, стал механиком-водителем. В танкистах Афанасьев и прослужил весь срок. После полковой школы он, уже помощник командира взвода, участвовал в освобождении Западной Белоруссии.

Когда началась война и Афанасьева определили в пехотное училище, он (возмутился: «Как так? Ведь я танкист, я воевал!..» Но в военкомате оставались непреклонными. Усталый майор терпеливо разъяснил, что имеется, мол, приказ наркома: пехота решает! Теперь армии позарез нужны грамотные боевые офицеры. Афанасьев побывал в боях, и именно таких надо учить дальше.

Пришлось подчиниться. Почти весь первый год войны — до апреля месяца, он провел в училище, был выпущен лейтенантом, отправился на фронт, стал командиром пулеметного взвода. И в первом же бою — это было под Харьковом — получил девять осколочных ран. В бок, в колено…

А прямо из госпиталя — Сталинград. Правда, колено еще побаливало, но ему как-то совестно было говорить об этом на комиссии. Три дня назад Афанасьев снова получил пулеметный взвод, который состоял из одного-единственного «максима». И прямо с ходу, как и тогда под Харьковом, пошел в бой. Это было в те тяжелые дни, когда противник сильно нажимал на центральном участке. Туго пришлось в том бою. Но зато в этот первый же день новый командир взвода показал, чего он стоит. Даже заслужил похвалу<. В бою он хорошо узнал своих людей и убедился, что расчет ему попался геройский.

И не удивительно. Ведь командир отделения старший сержант Илья Воронов, так же как Павел Демченко, снискал себе славу лучшего пулеметчика.

К стрельбе Воронов пристрастился еще в предвоенные годы у себя, в Орловской области, в сельском осоавиахимовском кружке. Колхозному парню больше всего пришелся по душе «максим». А осенью 1940 года, когда настала пора идти на действительную службу, допризывник уже умел с повязкой на глазах разобрать и быстро собрать пулемет.

Понятное дело, его зачислили в пулеметную роту. И чуть ли не в первые дни Воронов продемонстрировал свое искусство, чем немало удивил не только новобранцев, но и видавших виды командиров. Тогда-то он и получил свое первое поощрение — внеочередную увольнительную на целый день. К зависти товарищей, молодой солдат совершил увлекательную прогулку по чудесному закарпатскому городу Черновцы, где стояла часть.

Об удивительном молодом солдате прослышали в полковой школе. Стали его вербовать:

— Пойдешь к нам? Офицером будешь…

— Пошел бы, да грамоты маловато.

А откуда было взяться той грамоте, когда учиться больше трех зим не пришлось. Одиннадцати лет, лишившись отца, Илюха остался за старшего мужика в бедняцкой семье. Батрачивший всю жизнь отец обзавелся только при Советской власти землицей в лошаденкой, да почти не попользовался ими. Не выдержало здоровье, подорванное непосильным трудом. С самых ранних лет Илюха стал зимой уходить в Донбасс на строительство железной дороги. Так что было не до учебы.

И ничего с полковой школой не вышло.

Но все же в сержанты Воронова произвели — уж больно хорошо знал он свое дело. И с успехом стал обучать новобранцев.

Продолжал он готовить пулеметчиков и после начала войны. А когда просился на фронт, его и слушать не стали. Просто перевели в запасный полк.

— Начальству виднее, где вы нужны, — коротко отрезал политрук, когда сержант пытался обжаловать этот перевод.

Воронов хмуро опустил глаза.

— Да пойми ты, парень, — политрук перешел на неофициальный тон, — в бою, как ты там храбро ни действуй, стрелять будешь только из одного пулемета. На два не разорвешься. А тут — если научишь, скажем, сто человек, то я по фашистам одновременно сможет палить сотня пулеметов. Вот и соображай, где ты Родине полезней — тут или на фронте?

Довод политрука казался неотразимым, приходилось соглашаться, но через день-другой Воронов снова вырывал из школьной тетрадки листок бумаги, чтоб вновь вывести непослушными буквами очередной рапорт.

Однажды — это было уже в запасном полку — после еще одного такого рапорта, написанного пусть не по всем правилам орфографии, но зато от чистого сердца, Воронова отправили наконец о маршевой ротой на фронт.

Но и тут ему пришлось заниматься все тем же: обучать бойцов пулеметному делу. На том участке Юго-Западного фронта, куда он попал, стояло длительное затишье, лишь изредка прерываемое боями, о которых в сводках Совинформбюро сообщалось, как о боях местного значения.

Он чувствовал себя каким-то раздвоенным. Воронов понимал, что обучение бойцов — это ведь тоже для фронта. Но в то же время оставалось чувство неудовлетворенности. Он должен сам, только сам пойти в бой.

И случилось так, что свое боевое крещение он получил в знаменательный день, когда отмечалась двадцать четвертая годовщина Красной Армии. Этот первый бой навсегда остался в его памяти. 23 февраля 1942 года пулемет поддерживал вылазку стрелковой роты. Двоих из расчета Воронова убило, двоих ранило, и он один остался за своим безотказно действовавшим «максимом», продолжая поддерживать стрелков, пока те не продвинулись вперед.

После этого боя батальон простоял в лесу еще три месяца, и все эти месяцы Воронов продолжал обучать пулеметчиков. Но мысль о товарищах, которых он потерял в первом бою, не покидала его.

И теперь он ставил себе новую задачу: Воронов считал, что мало научиться в совершенстве владеть оружием. Надо так поражать врага, чтоб самому остаться невредимым.

— Только тогда ты страшен для врага, когда жив и стреляешь. Мертвый врагу не помеха, — твердил он своим ученикам. — Не пожалеешь пота, чтобы саперной лопаткой поработать, будешь вести огонь безотказно — и врага уничтожишь, и сам цел останешься.

Но себя он уберечь не смог…

В ближайшем же бою он первый выскочил из блиндажа и тут же был ранен. А вылечившись в госпитале, попал в Тринадцатую гвардейскую дивизию, которая тогда набиралась сил за Волгой, Командир пулеметной роты Дорохов быстро оценил этого сержанта — мастера своего дела. И Воронов снова — в который раз! — занялся тем, что стало его призванием: учил и учил пулеметчиков.

На сталинградской земле Воронов и его люди сразу же отличились.

Когда третий батальон переправился на правый берег Волги, Воронова оставили охранять командный пункт в домике с вывеской «Клуб моряков». Но получен приказ наступать, и пулеметчики двинулись по крутому каменистому обрыву вверх и дальше — по Солнечной улице. Весь день шел тяжелый уличный бой. Потом брали школу, потом отвоевывали дом военторга. А затем произошло то, о чем Илья Воронов не забудет никогда.

День клонился к оконцу. Только что утих горячий бой, но расчет продолжал оставаться на своей огневой позиции — в полуразрушенном домике. Посреди комнаты на обеденном столе, стволом направленный в раскрытое окно, стоял пулемет, готовый каждую минуту заговорить снова. Противника в непосредственной близости не видно — лишь издали доносились раскаты артиллерии да ветер кружил пыль по перепаханной мостовой. Изредка снаряд залетал и сюда, на площадь, и тогда стены сотрясались словно при землетрясении. Но все же это была передышка. Каждый занимался своим делом. Один наблюдал через окно за местностью, другой набивал патронами пулеметные ленты, кто-то жевал.

— Вы, ребята, тут хорошенько глядите, — сказал Воронов, — а я схожу к командиру роты, пока тихо…

Отлучился он не надолго. Минут на пятнадцать не более. Но когда вернулся, то не смог открыть дверь.

— Ребята, отворите!

Молчание.

— Да отворите же, нашли время для шуток! — Он уже начал злиться.

Но дверь не поддавалась. Вороновым овладела тревога. Уж не заблудился ли он? Но нет — домик тот же, и комната та же. Тогда он продавил филенку и просунул голову в образовавшееся отверстие. И ничего не мог разобрать.

Темень. Пыль. Никто не откликается. И лишь вглядевшись, он увидел доски, стоящие торчком на том месте, где еще четверть часа назад находился пулемет…

В комнату угодил снаряд, и развороченная балка заклинила дверь.

— Ребята все погибли… Пулемет согнуло в дугу… Один я остался, — едва слышно докладывал он потом командиру роты.

— Что ж поделать, сержант, война! — с грустью ответил Дорохов. — Иди получай новый пулемет. Злее драться будешь.

Злее… Чего-чего, а злости накопилось достаточно, чтоб сторицею отплатить врагу сразу за все: за родное село Глинки, где осталась старенькая мать да сестры, и за кровь товарищей, и за камни Сталинграда…

В тот же день командир отделения старший сержант Илья Воронов получил новый пулемет, и в третий раз был составлен пулеметный расчет: первый номер — сержант комсомолец Идель Хаит, сапожник с Одессщины; второй номер — коммунист Алексей Иващенко, милиционер из Луганской области; пулеметчик Иван Свирин — колхозник из-под Астрахани и подносчик патронов Михаил Бондаренко из Майкопа.

В таком составе расчет Ильи Воронова и был выделен для подкрепления в занятый сержантом Павловым и его товарищами зеленый дом.

В группу подкрепления ввели и бронебойщиков. На них ложилась главная тяжесть — отбиваться от вражеских танков. Отделение бронебойщиков возглавлял комсомолец, старший сержант Андрей Сабгайда. Его людей в шутку называли «сабгайдаками», А еще их называли «интернациональной бригадой». И не без основания: одно ружье было у татарина Файзерахмана Рамазанова и украинца Григория Якименко — двух неразлучных друзей, которые всегда оставались вместе, как ни перемешивались взводы; в другой расчет входили казах Талибай Мурзаев и узбек Мабалат Турдыев. И наконец, третье ружье было в руках узбека Ишбури Нурматова и его напарника-грузина. Чем не интернационал!

Таковы были те, кому предстояло оборонять зеленый дом, ставший впоследствии знаменитым Домом Павлова.

В ту хлопотливую ночь тревожные мысли беспокоили штаб полка. Как там первый батальон? Связь с ним прервалась окончательно. Что происходит за передним краем в тех домиках, левее военторга? После смертного поединка пулеметного расчета Павла Демченко с четырьмя гитлеровскими танками противнику удалось отрезать девятую роту. Ни один человек не вернулся. И никто никогда не узнает, что там произошло… Даже полевая сумка, найденная на убитом писаре, не расскажет об этом…

Да, недолго командовал ротой лейтенант Иван Бойко. Елину хорошо запомнился этот бравый комвзвода. Еще там, в заволжском резерве, бывало, на весь плац раздавалась его всем полюбившаяся прибаутка: «Не жалей коленок, не жалей локтей… у старшины одежды хватает!»

— Полегли, должно быть, ребята, — как бы отвечая мыслям Елина, произнес Кокушкин.

— Должно быть, полегли, Олег Иольевич, — глухо отозвался командир полка на голос комиссара.

Он не знал, кого именно имел в виду комиссар. Но Елин сам непрестанно думал все о том же: об отрезанной за домом военторга девятой роте, о первом батальоне, попавшем в тиски у вокзала, о разведчиках, отправившихся в зеленый дом… Идут вторые сутки, а оттуда никаких вестей.

И вдруг, словно в ответ на эти думы, в штольне появился боец. Его внешний вид говорил, что он побывал в переделке: без пилотки, весь в глине и известке, рукав шинели изодран. Он ввалился в помещение и прямо с порога выпалил:

— Товарищ полковник, разрешите обратиться!

Рука солдата дернулась — хотел, видно, отдать честь, но, вспомнив в потерянной пилотке, вытянул руки, по швам. Санинструктор Калинин — это был он — с трудом сдерживал волнение.

Блуждая в ночи по изрытым улицам, избегая наиболее простреливаемых участков, Калинин запутался в городских развалинах и не смог найти штаб батальона. Зато дорогу в штольню он знал хорошо. И вот он здесь, в штабе полка.

Елин, все еще занятый невеселыми мыслями, даже не взглянул на солдата, только молча кивнул.

— Я из дома Павлова! — четко отрапортовал Калинин.

Так впервые прозвучало сочетание двух простых слов — Дом Павлова, — впоследствии ставших символом солдатской славы.

— Что это за дом Павлова такой? — удивился полковник. Только теперь он обратил внимание на необычный вид бойца, на его возбужденное лицо.

— А это наш сержант Павлов занял большой дом на площади, зеленый, четырехэтажный, — уже без всякой официальности весело пояснил Калинин. И он вытащил из-за обмотки помятый листок бумага — донесение сержанта, адресованное капитану Жукову.

С тех пор как четыре смельчака овладели зеленым домом, прошли целые сутки. И уже второй раз за сутки исчезал в ночной мгле санинструктор Калинин. Кто знает, чем окончится эта вторая его попытка доставить донесение?

А напряжение в доме росло. Просто загадка — почему противник не штурмует? Не оставит же он в покое дом, являющийся ключом ко всему участку! Не может этого быть. Не иначе как что-то затевает. Скорей всего жди ночью гостей..

Из окон первого этажа Александров и Глущенко наблюдают за площадью.

Небо заволокло густыми облаками — лучам луны их не пробить. Пусто на площади. И подозрительно редко взвиваются осветительные ракеты.

Зловещая это тишина!

Но где-то там, в стороне, бой не умолкает. Со стороны заводских поселков доносится артиллерийская канонада да слышится приглушенный треск автоматов и пулеметов.

Глаза впиваются в пустынную площадь. Здесь все уже хорошо знакомо — каждая груда щебня, каждая воронка от снаряда. Вон из-за того домика, слева — до него метров полтораста, не более — прошлой ночью выползали фашисты. С каким упрямством лезли они под убийственный огонь четырех автоматов! Там еще валяются неубранные трупы…

Горячая была ночка! А что предстоит сегодня? Может быть, уже через час, через минуту? Удастся ли отбить еще один натиск? Патронов взято немало, но ведь всему приходит конец! Павлов проверяет свой запас: осталось только полдиска… Пожалуй, и у ребят не больше.

Наблюдение за двором ведет Черноголов. Эта сторона вроде благополучная. Там — свои. Но это лишь считается так. А на самом деле, кто разберется в этом «слоеном пироге», когда до противника порой сотня метров или того меньше — хоть переговаривайся! — а где-то позади тоже засели фашисты. Обстановка меняется каждый час, и тут знай только одно: держи ухо востро.

Для себя Павлов постоянного места не определил. Он патрулировал по всему дому. Еще в сумерки он отослал своих молодых помощников, добровольцев-связных Тимку и Леньку домой, в подвал — от греха подальше. Нечего мальчуганов тут держать, когда того и гляди начнется «заваруха». Зато теперь приходится самому носиться из конца в конец большого дома — от Александрова к Глущенко, потом к Черноголову и снова к Александрову. У каждого надо побывать, каждого проверить, а главное — подбодрить, чтобы человек чувствовал, что не один он тут. Да еще за площадью надо понаблюдать, своими глазами все посмотреть…

Но вот, кажется, и долгожданное подкрепление.

Темно — хоть глаз выколи! — а молодец Черноголов, все-таки узрел.

— Ну, сержант, видать, Калинин дошел, — радостно доложил он, когда Павлов появился с очередным обходом. — Вон туда гляди… кажется, ползут. Или померещилось?

Нет, ему не померещилось. Со стороны Волги действительно кто-то движется. Но кто заверит, что это — свои?

— Подпустить на самое близкое расстояние, — приказал сержант, — а я пошел туда, — и он кивнул в сторону первого подъезда. — Скорей всего они оттуда и постараются попасть в дом.

Павлов рассчитал правильно. Люди ползли по-пластунски и довольно быстро приближались к двери, за которой он притаился с автоматом наизготовку. В нескольких шагах от крыльца двое внезапно выпрямились во весь рост.

— Стой! Кто идет?

— Здорово, Павлов!

— Жив? Не убило!

Они ответили хором, и Павлов узнал голоса своих. Это были Афанасьев и Воронов.

— Рано меня хоронить. Не отлита еще для меня пуля!

— Ну и не тоскуй по ней, леший ее побери… А сейчас, комендант, принимай на постой. Там еще народ идет.

Следом, волоча станковый пулемет, подползли еще четверо — Иван Свирин, Идель Хаит, Алексей Иващенко и Михаил Бондаренко. Все они спускались по ступенькам вниз, вслед за Черноголовым, который показывал им дорогу.

— Хватит места в твоих хоромах? — спросил Афанасьев, наблюдая, как темнота подвала поглощает его людей.

— Хватит, дорогие гости, милости просим, — весело отозвался Павлов. — Всех устроим с удобствами. И работенка каждому найдется… Только потчевать нечем, — с деланной досадой добавил он.

— А нам не страшно, — в тон ему ответил Афанасьев. — Мы в дом со своим добром…

В эту минуту в дверях показался старшина роты Сидашев. Он полз одним из первых — вместе с пулеметчиками — и приволок термос с кашей.

— На чужой обед надейся, а свой припасай, — проговорил старшина, втаскивая увесистую посудину. Он был рад и тому, что добрался невредим, и тому, что наконец накормит людей, не евших целые сутки.

Из темноты вынырнули еще несколько фигур. Это были «сабгайдаки» со своими противотанковыми ружьями. У самого входа шальная пуля полоснула бронебойщика Нурматова. Он слабо вскрикнул и бессильно поник головой. Тщедушный боец, с которым они вдвоем тащили длинное противотанковое ружье, не смог и с места сдвинуть припавшего к земле напарника — тот был чуть ли не вдвое тяжелее. Но подоспел Рамазанов, такой же великан, как Нурматов, и быстро втащил раненого в дом.

Потом появились автоматчики Шаповалов и Евтушенко. Земляков из Лозовой Черноголов проводил вниз особенно радостно.

Приполз Нико Мосияшвили, за ним бывший повар Иван Шкуратов и, наконец, пятый автоматчик Камалджон Тургунов.

Последними — уже глубокой ночью — прибыли минометчики. Их привел младший лейтенант юркий и задорный Алексей Чернушенко.

Всех этих людей капитан Жуков снарядил сразу же, как только из полка сообщили, что появился Калинин с долгожданным донесением.

Отправляя отряд для подкрепления в зеленый дом, Жуков напутствовал Афанасьева и Чернушенко:

— Помните, товарищи, офицеров вас там пока будет только двое. На вас и ложится наибольшая ответственность. Дом фашисту не отдавать!

Бронебойщик Нурматов, раненный у самого входа в дом, оказался не единственной потерей в этом отряде. Путь был нелегок, местность простреливалась, и отряд имел жертвы: один солдат убит, а трое раненых возвратились на мельницу с полдороги.

Но зато теперь вместе с четверкой смелых разведчиков в Доме Павлова уже более двадцати человек. Сила! Есть кому встретить незваных пришельцев, а главное — угостить их есть чем!

Теперь надо, не мешкая, браться за дело: правильно построить систему огня и укрепиться.

С этого и начали.

— Ну, сержант, веди к своим огневым точкам, — обратился к Павлову Афанасьев.

— Какие там огневые точки, товарищ лейтенант! Два окошка, выложенные энциклопедией, вот и все наши амбразуры… Сам не пойму, чем продержались…

Словно радушный хозяин показывал Павлов «свой» дом. Афанасьев, Воронов, Сабгайда, Чернушенко намечали, где им сподручнее будет разместить пулемет, минометы, бронебойки.

— Это военторг. Узнаете? — показал Павлов на видневшийся из окна дом по ту сторону площади. — Там сейчас опять фашисты. Выходит, соседи…

— Что же, жить в соседях — быть в беседах, — ухмыльнулся Воронов.

— Да горяченьким погуще угощать, — подхватил Чернушенко.

Но вот обход закончен. Побывали и в подвалах, где люди спали хоть и на удобных постелях, собранных со всего дома, но сон их был тревожным и чутким.

Матвеича сон не брал. Он сидел за столом и при тусклом свете коптилки читал. Стариковские очки оползали на нос, давно сломалась одна дужка, и ее заменила повязанная за ухо ниточка. Увидев новых людей, Матвеич понял, что прибыло пополнение.

— Что, сынок, тяжело? — опросил он Афанасьева, разматывая ниточку на ухе. Старик не прочь вступить в разговор с этими, деловито обходящими подвал, людьми, да им, видать, недосуг!

Как ответить старику на вопрос, полный тревоги? Афанасьев не стал кривить душой и сказал то, что думал:

— Нелегко, папаша, нелегко…

Стали размещать оружие. Воронов поставил свой пулемет в дровянике с оконцем. В сектор обстрела попали те самые домики с северной стороны, откуда прошлой ночью лезли гитлеровцы. Теперь все расстояние до этих домиков, все полтораста метров, можно было надежно держать под огнем. А чтоб окончательно укрепить это наиболее опасное направление, в соседнем подвале расположились со своим противотанковым ружьем друзья-бронебойщики Рамазанов и Якименко. Амбразурой им послужило едва выдающееся над землей окошечко. Отсюда хорошо видно, да и маскировка удобная. Остальные два противотанковых ружья были направлены в разные стороны. И вместе с «бобиками» — минометами младшего лейтенанта Чернушенко — удалось создать круговую оборону дома.

Возле огневых точек бойцы сделали себе постели, чтоб не отлучаться даже для короткого отдыха. Павлов не зря обещал всех устроить с удобствами. Кроватей и диванов хватило.

Еще и еще раз обходят Афанасьев с Павловым дом, прикидывают… Эх, слабовато с западной стороны, с той, что глядит на площадь Девятого января. Здесь бы не помешало маленько усилить, да где взять оружие?

И вдруг кто-то доложил:

— Товарищ лейтенант, трофей нашли!

Это был немецкий танковый пулемет, бог весть как сюда попавший. Нашлись и патроны. Пулемет оказался очень грязным. Его разобрали, промыли — хорошо, что в доме нашелся керосин, — снова собрали: действует!

Вот когда пришлось кстати, что Афанасьев в прошлом был танкистом. Он показал Свирину, как надо обращаться с трофейным танковым пулеметом, и солдат быстро освоился с диоптрическим прицелом. Теперь была хорошо прикрыта огнем и последняя, западная сторона дома.

Однако все это лишь первые шаги. Предстояло положить еще много труда, пока дом превратился в неприступную крепость.

Вторая ночь тоже прошла в напряженном ожидании, но противник себя не (проявлял. Видно, враг еще не забыл вчерашний отпор. Зато с самого утра опять стали бить минометы. На дом обрушились не менее сотни мин. В дальнейшем гитлеровцы, со свойственной им педантичностью, установили ежедневный рацион: несколько десятков снарядов и до сотни мин.

Вместе с бронебойщиками, замыкавшими отряд пополнения, приполз со своей катушкой и связист Файзуллин. Маленький, толстенький, в неизменной каске, которую он, кажется, никогда не снимал с головы, он быстро пристроился в уголке подвала и, прокричав в трубку «Я — „Маяк“!», взялся за «талмуд» — так бойцы называли его толстейший блокнот. Он нашел его где-то еще в начале войны и о тех пор не расставался с ним.

Файзуллин слыл во взводе чудаком. Мало ему таскать тяжелое связистское имущество, так нет же — с ним еще и огромный блокнот, в который регулярно записывались все события дня. Минутка передышки — и парень уже приткнется где-нибудь возле коптилки, чтоб взяться за карандашик.

— Охота такой талмуд таскать, — подтрунивали товарищи. — Зачем он тебе?

— Как зачем? — возмущался Файзуллин. — Это ж надо для истории! Если меня убьют, память о наших днях останется…

Никто не знал, что записывал связист в свой дневник в ту тревожную ночь, но времени для этого у него было достаточно. Он только успел прокричать «Я — „Маяк“!», а, когда услышал ответный голос комбата Жукова — передать трубку стоявшему рядом Павлову, телефон безнадежно умолк. И сколько ни дул потом Файзуллин в мембрану, сколько ни кричал он: «Я — „Маяк“!» — безуспешно. Ясное дело — обрыв… Так и не удалось доложить комбату, что пополнение прибыло. Павлов в сердцах швырнул трубку, а Файзуллин уткнулся в блокнот.

В ту пору — в конце 1942 года — радиосвязь применялась еще не широко. Правда, существовал громоздкий радиопередатчик, так называемый «6 РПК», про него связисты злословили: мол, «эрпека — трет спину и бока», — но и этих аппаратов не хватало. И прибегали к помощи посыльных, как это сделал Павлов, отправляя с донесением Калинина, или же ценой больших потерь тянули телефонный провод. Он и был тогда главным способом связи. Кабель то и дело обрывался, и люди шли под огонь восстанавливать связь.

Связисты-сталинградцы… Подвиги их бессмертны!

Когда однажды, в разгар боя умолк штабной телефон, комсомолец Матвей Путилов пополз под рвущиеся снаряды. Он уже обнаружил оборванный кабель. Но тут осколок мины перебил обе руки. Теряя сознание, Путилов крепко зажал концы проводов зубами. Так и нашли его мертвым — с проволокой во рту. А штаб продолжал управлять боем. Электрический ток шел через безжизненное тело связиста…

Взвод связи третьего батальона понес большие потери. Давно уже убит командир взвода. Остался его помощник — старший сержант Думин. За все эти сталинградские дни взвод проложил немало телефонных проводов. И с каждой новой линией редели ряды связистов.

Жуков и Дорохов стоят у Думина, как говорится, над душой:

— Давай связь!

Но как ее дать? Чтоб все линии связи в батальоне постоянно действовали, за ними должны наблюдать не менее тридцати человек. А всего во взводе едва наберется десятеро. Вместе с пом-комвзвода.

— Товарищ капитан, давайте людей!

— Где я их тебе возьму?

О том, что у комбата нет людей, Думин и сам хорошо знает…

В прошлом донецкий шахтер — и лесогон, и крепильщик, и помощник машиниста врубовой машины — Сергей Думин в свои двадцать семь лет уже вдоволь повоевал. В 1939 году был ранен под Выборгом, участвовал в освободительном походе на Западную Украину, на войне с первых дней, да и тут, в Сталинграде, прошел уже хорошую школу.

Сколько катушек пришлось ему протащить под огнем! От одной только мельницы к командному пункту батальона вели четыре параллельные линии. Думин закалывал провод в израненную землю, маскировал его в развалинах, присыпал битым кирпичом и щебенкой, чтоб уберечь от мин. И в дом военторга тянул он связь, и в дом Заболотного — сам удивляется: как жив остался?!

Вот и сейчас. Файзуллин хоть и протянул ночью провод, да с первого раза не смог его упрятать как следует. Придется, значит, самому идти…

В ближайшие две ночи над телефонной линией для Дома Павлова уже работали чуть ли не все связисты из малочисленного взвода Думина. И «летописец» Файзуллин, и воронежский колхозник Яков Сиденко, и флегматичный худощавый парень Алексей Федотов, его называли — Везучий, это с тех пор когда мина оторвала угол телефонного аппарата, у которого он находился, а его самого не затронуло. Давно это было, еще до Сталинграда, люди во взводе почти все переменились, но прозвище за ним так и осталось. Похоже на то, что никому нет дела до его фамилии. Просто говорили: «Не видал Везучего?» Или: «А ты у Везучего спроси…» Федотов не реагировал на это и со временем даже стал откликаться.

Правой рукой у Думина был гвардейского вида широкоплечий парень Николай Пацеловский, в прошлом кавалерист-трубач. Духовой оркестр стал его страстью еще в юношеские годы. Он играл и когда служил в кавалерийском полку в Славуте, и потом, когда попал к Родимцеву. Вместе с дивизионным оркестром он переправился на правый берег Волги, но уже в первые же часы стало ясно, что здесь в чести совсем другая музыка. Духовые трубы тут же отправили назад, а музыкантов разобрали ротные и взводные командиры. Когда в штабе батальона распределяли людей, там уже оказался Думин. Прослышав, что расформировывается оркестр, он примчался сюда в надежде тоже заполучить и себе пополнение. Думину сразу же пригляделся рослый парень — связисту приходится таскать тяжелый груз и сила тут нужна. Разговорились. Выяснилось, что во время освободительного похода на Западную Украину помкомвзвода действовал в столь близкой сердцу бывшего музыканта Славуте. Это и сыграло решающую роль в том, что Пацеловский сменил свою медную трубу на пудовую катушку связиста.

Эти пятеро и проводили связь в Дом Павлова. Теперь провод уже замаскирован отлично. Все наиболее уязвимые места завалили битым кирпичом — его хватало! Поработала и саперная лопатка. Так что с первых же дней новый телефон начал действовать безотказно. И позывной ему присвоили символический — «Маяк». В самом деле: чем не маяк этот дом, так дерзко вклинившийся во вражескую оборону?

А позже, когда прорыли ход сообщения и кабель проложили по дну траншеи, то над связистами и вовсе стали подтрунивать, что у них теперь, мол, не жизнь, а масленица. Конечно, это было шуткой. Дел у них хватало. Не раз приходилось браться за автомат, за гранату, и Файзуллину все так же с трудом приходилось урывать минутку, чтоб остаться наедине со своим «талмудом».

По мере того как Дом Павлова превращался в укрепленный опорный пункт полка, все большей опасности подвергались оставшиеся тут женщины, дети и старики. Но люди этого не чувствовали. Так уж устроен человек — увидев себя под защитой, они повеселели. Не хотелось верить, что с ними может приключиться что-нибудь худое. Смогли же солдаты, которые здесь так по-хозяйски, прочно устраиваются, пробраться в этот дом и отогнать врага! С такими людьми не страшно.

А о том, чтоб отправить жильцов в тыл, нечего было и думать. Река находилась под губительным огнем авиации и артиллерии противника. И если была острая необходимость в том, чтоб плыли баржи с боеприпасами и продовольствием — хотя чаще всего это переправлялось на лодках, — то мирных жителей нельзя было посылать под огонь.

Приходилось считаться с фактом: эти люди пока остаются здесь. А раз так, то в доме надо наводить порядок. Кто этим займется?

И как-то само собой сложилось: с того момента, как занят был дом и послано с Калининым донесение, да и потом, когда уже пришло пополнение, всем здесь распоряжался командир стрелкового отделения, деловитый и спокойный сержант Яков Павлов.

Так за ним и осталась до самого конца, все пятьдесят восемь дней, пока он не был ранен и переправлен на левый берег Волги в госпиталь, так и осталась за Павловым эта должность — комендант.

Должность, не предусмотренная никаким уставом или наставлением, но зато вызванная к жизни ходом событий.

И у него — у коменданта — наряду с заботами об укреплении обороны дома, о расстановке людей на огневых точках возникли заботы, казалось бы весьма далекие от военного дела.

В первую очередь надо разобраться, что с водой. Опустели ванночки, корыта, выварки, графины и винные бутылки, в свое время заполненные предусмотрительными людьми. Правда, в котле центрального отопления — он вмещал ведер восемьсот — вода еще оставалась. Впрочем, если не принять мер, то и этот резервуар быстро иссякнет. Павлов приставил к котлу часового и приказал строго следить, чтоб воду расходовали экономно.

С едой у жильцов было совсем плохо. Все запасы давно съедены. Съели и солонину, приготовленную из коровьей туши.

С появлением в доме военных стало посытнее. Бойцы делились с обитателями подвалов чем могли — кто отломит хлеба от скудного пайка, кто супу отольем, детишкам давали сахар. Но и у самих-то бойцов на первых порах было негусто. Вначале еду носил в дом старшина Сидашев. Это был огромного роста уже не молодой человек. О нем знали, что он коммунист, родом из Мерефы — небольшого городка под Харьковом. Свою обязанность — вовремя накормить людей — он выполнял с большой ответственностью. Все это чувствовали: и по-настоящему любили его. А ведь пробираться в дом, да еще с ношей, очень опасно. Но какой бы ни был обстрел — старшина дважды в сутки регулярно появлялся со своим мешком, под который он приспособил обыкновенный матрасный чехол, наполненным хлебом, консервами, куревом и флягами с фронтовыми ста граммами. В один из таких рейсов Сидашев погиб, когда он был уже совсем недалеко от дома.

Весть о гибели Сидашева принес Рамазанов. Он стоял на посту и это случилось у него на глазах… Старшина быстро полз, волоча за собой знакомый матрасный мешок. Мина разорвалась рядом. Когда облачко, поднятое взметнувшимся кверху фонтанчиком земли, рассеялось, Сидашев уже был недвижим…

Рамазанов поспешил в подвал.

— Там, наверху… Сидашева… — проговорил запыхавшийся Рамазанов. — Насовсем…

В наступившей тишине раздался голос Павлова:

— Партийный билет надо взять… И планшетку срезать… Пойдете, — Павлов поискал глазами, — Александров и Шаповалов… Да смотрите, поаккуратней там, — хмуро добавил он.

Когда стемнело и стрельба немного поутихла, Александров с Шаповаловым поползли. Старшина лежал, уткнувшись лицом в землю… Они бережно повернули его, срезали, висевшую на ремне планшетку с документами. Из внутреннего кармана гимнастерки вынули завернутый в черную клеенку партийный билет.

После гибели Сидашев а за продуктами ходили смельчаки-добровольцы. Но теперь еда появлялась с перебоями. Так продолжалось до тех пор, пока от мельницы к дому но прорыли ход сообщения. Тогда обеды и ужины из батальонной кухни стали приносить в термосах.

А пока что — выручала пшеница, та самая, которую Наташа и Янина, девушки из первого подвала, натаскали с мельницы.

Да еще выручали тыквы. Их было тонн пять, и все их взяли на строгий учет. И ввели порядок: небольшая семья получает тыкву в день. Семья побольше — две штуки. Этих овощей хватило почти на все время. Из них варили вкусную и сытную кашу, и это было немалым подспорьем.

Потом к тыквенной каше пристрастились и защитники дома. Таким блюдом стал угощать автоматчик Шкуратов — он возложил на себя дополнительные обязанности шеф-повара. Впрочем, ему и карты в руки. Ведь до войны он работал в ресторане, так что теперь тряхнул стариной. Он, видно, и впрямь знал дело: даже из скудного ассортимента, который вмещал сидашевский матрасный чехол, Шкуратов ухитрялся готовить затейливые блюда.

Но однажды шеф опростоволосился. Началось с того, что в каком-то заброшенном шкафу на третьем этаже он нашел чудом уцелевшие две пачки концентратов клюквенного киселя. Подходящий случай накормить товарищей! Да вот беда — на два десятка порций двух пачек маловато. Шкуратов решил добавить в кастрюлю крахмал — его он тоже нашел где-то на кухне. Кисель варился на редкость долго, но никак не густел. А тут началась очередная перестрелка, и повар, отставив кастрюлю с плиты, поспешил к своей огневой точке.

Когда боевая тревога окончилась, Шкуратов пригласил товарищей отведать киселя. Кто-то с маху налил себе полкотелка, но есть не стал — невкусно. Еще кто-то поднес ложку ко рту — скорчил гримасу. И так все. Удивленный Шкуратов попробовал свою стряпню и убедился, что кисель в рот взять нельзя. Огорченный, он долго не мог догадаться, в чем же дело. Только потом выяснилось: вместо крахмала он подсыпал в кастрюлю мыльный порошок…

Сильно пошатнулась после этого случая репутация шеф-повара. Шкуратов восстановил ее лишь потом, когда случайно нашли муку и масло.

К всеобщему удовольствию, на сей раз Шкуратов пек самые настоящие, отменно вкусные блины, и бойцы простили ему старый грех.