Бутерброды моего детства, или С чего всё началось
А началось всё с бутербродов, которые мы ели во дворе. Самых вкусных на свете – их даже можно делать самому. Надо только потолще намазать булку маслом, а сверху посыпать крупным сахарным песком. Он сразу к маслу прилипает! Можно, конечно, и низ булки намазать – только такой бутерброд уже не сунешь в карман, и прыгает он из пальцев как живой. Как лягушка. Поэтому сиди и ешь его на кухне – а какой интерес есть дома одному? С бутербродом интересно – это все знают – идти на улицу!
Все мальчишки со двора сразу становятся твоими друзьями. Они бросают все игры и бегут к тебе:
– Сорок один – не ешь один! – кричат. Это присказка такая.
Или:
– Сорок два – дели на два!
Или то же, но в других словах:
– Сорок восемь – половинку просим!
И тут по дворовым законам отдавай половинку крикнувшему мальчишке – это уж такой святой закон, что даже первый обжора, толстый Петя Круглов, со вздохом ломает свою намазанную слоем в палец жирную краюху на две почти равные части. Конечно, некоторые ребята именно Петьке стараются крикнуть: «Сорок семь – дели всем!» Но это нечестно, потому что на Петю, отщипывающего со своей краюхи по кусочку для каждого пацана со двора, глядеть тоскливей, чем на больную корову. Или на собаку, у которой отобрали щенят…
Но это к слову, чтобы вы поняли, как мне обидно было жить: я с краюхами на улицу не ходил. У меня мама самая добрая на свете, но она считает это некультурным.
– Это что вы за моду взяли, – в ответ на мои просьбы говорила она, – с кусками бегать по улице! Словно вас не кормят… Ты мне хоть всех приятелей со двора приводи, всех угощу. Но только за столом, а не на улице!
А сами понимаете: какой мне интерес есть за столом? Даже с приятелями.
Но я – хитрый, я маму всё хотел обмануть. Один раз тихонько на кухне бутерброд намазал – и «покрышку» поверх масла из булки сделал. Чтоб завернуть. И р-раз его в форточку, чтобы мама из кармана не выудила, когда пойду гулять. Бутерброд ещё, наверное, до земли не долетел, когда я в незастегнутом пальто пулей вылетел за ним под наши окна. И чуть не заплакал от досады. Я, наверное, мало на него газеты навернул – не так, как делают наши дворовые женщины, когда выкидывают поесть из окна своим заигравшимся ребятам. Вот бутерброд по пути вниз и вывернулся из бумаги… Вечно голодная и путавшаяся под ногами у пацанов собака Жулька, обычно таскавшая кости с помоек, облизываясь, стояла у промасленной газеты и, морщась от сытости, роняла на обёртку слюну. Я хотел кинуть в неё камнем – но не кинул и не пнул, потому что у Жульки скоро должны родиться щенки, и мы про это все знали и никогда не обижали её.
На счастье, тут Толик Егоров, мой сосед, вышел во двор играть в песок. У нас как раз перед сараями высыпали большущую гору песка – мы все катали в те дни полные «самосвалы» отличного мокрого стройматериала и растащили почти всю кучу на ботинках по всему двору.
Я тут же решил подлизаться к Толику: сделал такое лицо, что самому себя стало жалко, и стал просить:
– Послушай, Толяша, у тебя мама добрая. Ты попроси её булку с маслом в окно выбросить – а в следующий раз я тебе свою отдам…
– Это как же ты отдашь, когда тебе на улицу не разрешают? – удивился искренне Толик, который, когда его тётя Нина была во вторую смену, часто ел со мной на к у хне наш борщ и хорошо знал мою строгую маму. – Или тебе стали разрешать?
– Ну конечно, стали! – соврал я как можно убедительней. – Завтра я тебе пять баранок принесу, идёт? Только ты покричи сейчас тёте Нине и попроси, чтобы она побольше кусок нам кинула. Ну чтобы на двоих…
– У нас сегодня к чаю большой батон куплен, – задумчиво сказал, потирая веснушчатый нос, Толик и посмотрел на свои окна, на пятый этаж.
Я понял, что клюнуло.
– Сорок три – дели на три! – тут же пискнул у нас за спиной чей-то тонкий голос. Мы оглянулись и увидели Николашу Крулева, единственного мальчика из нашего двора, которого мать водила учить на пианино и тоже ругала за некультурную еду во дворе. У Николаши глаза были ещё просительней и жалобней, чем у меня.
– Ну, ладно, прячьтесь, чтобы я был один! – совсем сдавшись, зашипел на нас Толик и, подняв своё лицо к окнам и сделав его несчастным, закричал вверх тем особенным жалующимся голосом, который каждая мать сразу различает в гомоне двора:
– Ма-ма! Мам, выгляни! Я бутерброд хочу!
– Ну чего кричишь? – высунулась в окно тётя Нина, которую мы с Николашей, спрятавшись за сарай, сразу узнали по басистым ноткам.
– Мам, бутерброд мне кинь!
– Да ты что, одурел? Только что вылез из-за стола…
– Мама, ну я не наелся! Ну, намажь…
– Вот чирий! – закудахтала и забормотала басом на весь двор тётя Нина. – Уж, погоди – вот только загоню тебя домой, всыплю!!!
Намазанный сердобольной рукой тёти Нины и завёрнутый в две газеты, бутерброд шлёпается у ног Толика, мы хватаем его и пулей летим делить за сарай.
– Погоди, чур, я его ломаю! – захлёбываясь от нетерпения и сопя, рвёт свёрток из рук совсем обнаглевший Николаша.
– Это почему ты? – возмущаюсь я и тащу газету к себе. – Пусти, не дёргай! Пусть лучше Толик делит – а не ты, балалайка!
– Какая «балалайка»? – обидевшись насмерть и борясь, кричит Николаша. – Я вовсе не на балалайке, а на рояле учусь…
– Осторожно! – подпрыгивает Толик и с отчаяньем хватается за голову. – Дер-жи-и…
Но уже поздно, бутерброд выпрыгивает из обёртки и смачно влипает масляным боком в песок. Мы, сразу забыв о ссоре, ногтями и щепками соскребаем ужасно липкую песочную смесь с белыми крупинками сахара и, перемазав ею свои пальто, отламываем себе куски. Есть их ужасно – мы плюём песчаными слюнями и давимся от смеси сладкого масла и вкуса земли, рты наши черны до невозможности – но, честное слово, нет в этот миг на земле людей счастливей Толика, Николаши и меня! Я ничего в жизни не помню вкуснее этих наскоро зажёванных, порой кусаемых по очереди где-нибудь за сараями краюх – бутербродов моего детства! Наверное, в них мамы с нашего двора и очень жалостливые бабушки, кроме масла и сахара, намазывали что-то такое, от чего аппетитный вкус горбушек, брошенных из окна в детстве, до сих пор ещё стоит во рту.
Плохо, если когда-нибудь его забудешь.
И вот однажды, много лет спустя, когда я уже вырасту во взрослого человека, я проснусь среди ночи с совершенно жутким аппетитом и большим желанием вспомнить вкус сахарного масла и булки – а может, и того песка, в который мы с Николашей уронили хлеб.
Желание было очень глупым, поскольку стояла ночь, и в доме все спали. Стараясь не скрипеть полами, я пошёл на кухню, намазал себе бутерброд потолще, посыпал сахарным песком – и с небывалой жадностью изголодавшегося по чему-то человека впился в него зубами…
Когда-нибудь и вам этого захочется, я клянусь!
Вот так я и сидел на кухне в тот раз, совершенно выросший взрослый человек, и чувствовал, что, несмотря на годы, где-то живёт во мне прежний мальчишка с нашего двора.
И тогда я решил рассказать о своём детстве. Чтобы вы тоже не забыли вкус тех бутербродов, что потом будут сниться вам и не давать покоя, – потому что детство всегда остаётся с нами. Я решил рассказать, как мы жили в нашем дворе – самом замечательном дворе на свете. Вот об этом моя книжка «Пацанские рассказы».
Оплеуха
Мне было лет шесть-семь, не больше, когда мы жили в Ленинграде в старом-престаром дворе. Точнее, мы жили в шестиэтажном, дореволюционной ещё постройки доме, а двор находился за ним. Теперь таких дворов с чугунными оградами почти нет, и мне жаль современных мальчишек. А у нас был этот замечательный двор. Он начинался за домом и был обнесён грядой сараев. Ещё там стояла прачечная, «прачка», как мы её называли, и множество поленниц дров. Среди этих поленниц было удобно прятаться или строить в них секретные дровяные крепости с тайниками. Но это к слову.
Дело в том, что рядом с нашим домом, который числился по уличному ряду и звался всеми «дом двенадцать-бэ», стоял другой – «дом двенадцать-а», с ребятами из которого мы, мальчишки, были в сложных отношениях. Бывало, мы воевали чуть не полгода, и горе лазутчику из «двенадцать-а», если он попадётся на нашей территории. А случалось, мы объединялись с «двенадцать-а» в каких-нибудь совместных играх или вместе шли на «дом-десять». Словом, стрелка дворового компаса поворачивала то в одну, то в другую сторону, но в тот день, о котором я хочу рассказать, как раз была «война».
Не помню, из-за чего она началась, но за день мы имели стычки три с «двенадцать-а́шниками». Происходили они, в основном, через решётчатую чугунную ограду, разделявшую дворы, и велись артиллерийским огнём из камней и других метательных «снарядов». Был, должно быть, конец зимы, потому что мы где-то выковыривали камни и ледышки и некоторые из нас были ещё в шапках. Во всяком случае, я хорошо помню, что один меткий бросок окатанным и довольно солидным камнем-голышом достался одному из наших противников прямо по макушке, и все испугались такого меткого попадания. Но мальчишка тот, горбоносый и некрасивый, был как раз в ушанке, которая то ли мала ему была, то ли просто топорщилась пустой суконной шишкой надо лбом – и это, видимо, смягчило удар, потому что горбоносый только рассмеялся, как неубиваемый русский богатырь, и запустил в нас такой ледышкой, что мы все шарахнулись.
Словом, мы весь день так пуляли друг в друга с перерывами на другие игры – и весь день моим основным противником был краснощёкий толстый мальчуган из «дома двенадцать-а», который всё целил в меня, а я в него. Кажется, его звали Вовка-Помидор. Раза два Вовка слабыми комками умудрялся задеть меня, и раза два я ему отвечал тем же. Перейти к более решительным действиям и сделать набег или вылазку ни один двор не мог, так как среди нас, с той и с другой стороны, отсутствовали великовозрастные силачи-школьники, которые могли бы возглавить и привести к успеху это рискованное предприятие.
И вот в тот момент, когда у нас уже были на исходе «снаряды» и «дом двенадцать-а» теснил нас по всему фронту и даже подбирался к дыре между пограничной решёткой и каменным сараем, через которую и попадали в соседний двор, счастье вдруг переменилось и улыбнулось нам: на улицу вышел наш большой парень Васька Мухин, в то время, наверное, пятиклассник. Мы воспрянули: с таким подкреплением мы запросто могли одолеть всю противостоящую нам мелкоту.
– Васька! – заорали мы. – Нас «а́шники» бьют! Веди нас в атаку на их двор.
И Васька, схватив здоровенный кусок льда, повёл. Он сразу побежал к дыре в заборе, увёртываясь от летящих комков и пугая оборонявшихся своими замахами, и мы с дружными криками ринулись за ним в набег. «А́шники» позорно бежали, бросая «снаряды», которые могли бы быть истолкованы как продолжение враждебных действий их армии. Мы гордо вошли к ним во двор, а мальчишки из «дома двенадцать-а» частью попрятались в подъезде, а частью встали под своими окнами и начали кричать «Мама! Я маме скажу…» – но не очень громко, а так, чтобы мы, опасаясь более громких криков, не трогали их.
Сейчас же наши пацаны как победители стали подходить к сдавшимся противникам, толкать их плечами, понарошку замахиваться, словом, демонстрировать свою мощь и силу. Я тоже подошёл к краснощёкому Вовке, с которым вёл дуэль и который не спускал глаз со своего окна на третьем этаже, готовый зареветь, если наши притеснения покажутся уж очень обидными.
– Ну, что? – сказал я ему и тоже толкнул его плечом. – Будешь драться-кусаться?
Помню, у меня дух распирало от моей храбрости, которая, как вы поняли, сильно выросла с Васькиным присутствием, и хотелось сказать или сделать что-то такое, чтобы этот краснощёкий Помидор знал, с каким героем имеет дело.
– Ну, будешь? – я толкнул ещё раз и краем глаза посмотрел на Ваську, который ходил тут же и являл собой нашу силу и захватнический террор.
Васька поймал мой взгляд и, вытерев кулаком сопли на губе, тоже взглянул на меня одобрительно и прикрикнул командным тоном:
– Давай-давай!
И от того, что сам великий Васька поддакнул мне, малышу, как первому другу, и от сознания своей огромной силы перед этим кривящим губы краснощёким Помидором Вовкой я вдруг важно размахнулся и закатил моему беззащитному врагу звонкую и тяжёлую оплеуху прямо по его красной щеке.
Шлепок неожиданно для меня оказался настолько увесистым и звонким, что эхо от него раскатилось по всему двору, а Вовкина щека прямо на глазах побагровела и вздулась. Отчаянный рёв потряс воздух. С минуту все оцепенело смотрели на дело рук моих, потом весь наш «двенадцать-бэ» во главе с Мухиным Васькой дрогнул и в панике бросился наутёк, как всегда бывало, когда кого-то зашибли в наших потасовках слишком всерьёз.
Вместе с другими я бежал загнанным зверем и жался к ребятам, словно старался найти в них опору и выход своему страху, но легче не становилось. Они-то все были ни при чём, как-никак этот подлый удар нанёс не кто-то, а я. Васька перелез через сарай и скрылся, многие разбежались по квартирам или спрятались. Я тоже затаился за берёзовой поленницей и оттуда слышал, как прибежала Вовкина мать со своим ревущим Помидором и как кричала на весь наш двор, и показывала женщинам вздувшуюся щеку, и грозила поймать меня. Сердце моё в ужасе прыгало и билось так, что я боялся, что она услышит его стук из-за поленницы. Таким преступником, как тогда, я себя потом никогда не ощущал, хотя и в школьные годы не был ангелом.
Долго со двора доносились голоса жильцов и крики Вовкиной матери. По одному спрашивали обо мне ребят, каких удалось найти в те минуты. «Это не мы! Я вон там стоял, – оправдывался то тот, то другой. – Это шкет один ударил со второго подъезда, Витька-Воробей…». У нас во дворе у всех были клички – к примеру, Марфа, Дылда, Сашка-Валет, меня же ребята прозвали Воробьём…
Не в силах больше выслушивать дознание, я тихонько выскользнул из-за поленницы и на ослабевших ногах прокрался домой, на четвёртый этаж.
– Ты что такой? – удивилась мать, с подозрением вглядываясь в меня. – Чего так рано? Иди погуляй, обед ещё не готов.
– Не-е, мама, я на улицу не хочу, – сказал я самым тихим голосом. – Я лучше дома посмотрю картинки.
Мама покачала головой и ушла на кухню.
А я сидел в комнате – дверь в коридор была открыта, тупо смотрел на картинку и с бьющимся сердцем ждал, когда же постучатся в квартиру из подъезда и войдёт Вовкина мать с опухшим от слёз Помидором. Более ужасного состояния я не знаю. Я прислушивался к каждым шагам по лестничной площадке – никогда не обращал раньше внимания, какие они громкие, – к каждому голосу и хлопанью двери в подъезде. От волнения я даже есть не мог, когда мама налила тарелку супа. Даже вечером, засыпая, я всё вздрагивал и слушал лестничные шорохи, нимало не сомневаясь, что меня всё равно найдут.
Целых два дня после этого я не выходил на улицу, худел, бледнел, томился, а на третий день, не вынеся неизвестности, выскользнул из дома и, взобравшись на сараи, посмотрел на двор «двенадцать-а». Вовка-Помидор был там и играл с ребятами, щека его была перевязана. Я быстро слез с сарая и убежал домой.
Весь год потом я не ходил во двор «дома двенадцать-а», хотя ребята наши с «а́шниками» окончательно помирились и то и дело гоняли вместе в футбол. И долго-долго ещё, завидя издалека Вовку, я втягивал голову в плечи и старался не попадаться ему на глаза. И до сих пор об этом помню.
Про ружьё
Самая памятная из моих детских игрушек для меня – ружьё. Не помню, кто из пришедших на Новый год гостей подарил его мне, мальчугану. Помню только, как кто-то плечистый, придя с мороза, мигнул мне добрым глазом и протянул маме свёрток в белой бумаге:
– Тут для сынишки вашего сюрпризец…
– Иди сюда, сынок! – позвала мама. – Сейчас же скажи спасибо.
Я нехотя оторвался от карандашей – не потому что был уж больно избалован подарками, а потому что как раз в эту минуту красил большие малиновые ботфорты у Кота в сапогах. Поэтому на белый свёрток в руках мамы я смотрел с недоумением.
– Ну что куксишься? – засмеялся гость и развернул бумагу. Там было ружьё.
Помню, в первую минуту я остолбенел. Какое счастье! Не может быть, чтоб мне! Ружьё было великолепное – как настоящее, с жёлтым лакированным прикладом и чёрными стволами. Двустволка! А снизу был приделан ремешок и блестящие маленькие курки в железной скобе. У меня захватило дух. Нет, я не мечтал о таком подарке, не думал о нём. Я даже не догадывался, что такое могут мне подарить. Боюсь, я не был слишком вежлив в ту минуту, потому что тут же схватил чудесный подарок и убежал с ним за шкаф, где хранились в углу мои игрушки.
Как передать тот трепет и любовь, с какими я ласкал там свое ружьё. Даже через столько лет я помню его великолепные стволы и насечку возле мушки. Это сейчас понимаешь, что стволами были всего лишь крашеные куски гнутой жести. Но тогда меня восхищали чёрные дула. В них были спрятаны пружины со звонкими поршнями. Когда ружьё переламывали пополам, поршеньки эти уходи ли назад и стояли на взводе где-то у приклада. Но стоило нажать курок – они с треском выскакивали и вышибали заложенную в ствол горошину – это показал мне кто-то из пришедших гостей.
Не помню других подробностей того вечера – я никого не видел и не слышал, поглощённый новой игрушкой. Даже за обеденный стол в кухню, куда позвала меня мама, я пришёл с ружьём за спиной и долго не хотел относить его в комнат у. Все женщины, мамины подруги, умирали со смеху у плиты. Холодец я проглотил не жуя, салат ел, не чувствуя вкуса, и никак не мог дождаться, когда же закипит в чайнике вода.
– Ты чего на стуле прыгаешь? – ругалась мама. – Почему ты сыр не доел?
– Да не держи ты его, – засмеялась тонкобровая и смешливая тётя Аня. – Не видишь: ружьё у него в комнате осталось…
Обжигая язык, я кое-как проглотил чай и с замирающим сердцем прибежал в комнату. Мое ружьё лежало на кровати и, поблёскивая стволами, просилось в руки. Я с трудом переломил его с помощью колена и в наготовленные, со сжатыми пружинами дула вложил по толстому карандашу. Теперь та настоящая охота, к которой я рвался за чаем, могла состояться без помех. В нашей комнате с большой ёлкой как раз никого не было: гости курили на лестнице и смеялись на кухне. Я обошёл все углы, выбирая, куда бы стрельнуть, и остановился возле усыпанной украшениями ёлки. Лучшей мишени было не подобрать: два картонных кабана висели с самого краю на мохнатой еловой лапе. Это сейчас полно красивых игрушек, а в те годы мама с ног сбивалась, чтобы достать для ёлки хотя бы таких картонных уродцев, и весь год берегла их в посылочном ящике на шкафу, не давая с ними играть. Но я уже не думал про это. Пригибаясь, как заправский охотник, я прополз под стульями и, выбрав позицию, стал наводить ружьё. Правый кабан свирепо косил с ёлки глазом и был готов вот-вот поддеть меня большим картонным клыком. Но я не боялся клыков и страшных копыт. С охотничьей отвагой я подвёл чёрные стволы под брюхо кабана и нажал оба курка сразу.
Пружины клацнули, выбрасывая карандашные снаряды. От их тяжести, мне показалось, качнулась ёлка. Я вскочил, опрокинув стул, и закричал, как индеец… И вдруг понял, что кабан как ни в чём не бывало висит на своём месте. А где же карандаши? Их нигде не было. Я растерянно посмотрел туда, где ещё качались ёлочные ветви, – и побледнел. Большая белая ватная балерина – мамина гордость и украшение всей ёлки – разорванная, валялась на полу!
До сих пор помню леденящий ужас, охвативший меня при виде рваной красавицы. И самым страшным было то, что в комнату должны вот-вот войти. Ещё не сознавая всей кошмарности проступка и дрожа, я схватил подбитую балерину, пытаясь склеить, как было, – но хрустящая её оболочка была безнадёжно порвана, и мне никак не удавалось всунуть в неё безобразные клочья ваты. От отчаянья я тихо-тихо захныкал и заметался по комнате. За дверью послышались шаги. Я быстро спрятал балерину за вазу на столе – но и оттуда торчали её белые ноги. Не зная, что делать, я снова схватил её – и тут вошла мама.
– Мама! – закричал я непослушными дрожащими губами, от чего торт в руках мамы тоже запрыгал и задрожал. – Я больше не буду, мамочка…
Я так ревел, что меня не могли успокоить целый час. Меня простили и дали конфеты, тётя Аня и мама зашили нитками и повесили балерину, меня гладили и ласкали, пытаясь успокоить, – но я был прямо-таки безутешен. Сейчас могу сознаться: я боялся, что у меня отберут ружьё.
…Потом я лежал в кровати под одеялом и слушал, как за стеной гомонят гости и патефон играет фокстрот. От шума и пережитого болела голова и почему-то горло, я ещё судорожно вздыхал от недавних рыданий – но не было человека счастливей, потому что в изголовье кровати висело моё ружьё. Я протягивал руку, трогал его в темноте и счастливо улыбался, чувствуя под ладошкой скользкий лак приклада и его холодные гладкие стволы…
* * *
Такой желанной вещи у меня уже больше никогда не будет…
Звоночек
На лестнице светло и пусто, и каждый звук отдаётся в подъезде дома, как в горах. Я – вихрастый карапуз в вязаной шапочке – стою, затаив дыхание, на лестничной площадке третьего этажа. Всякий раз, когда мама выпускает меня гулять на улицу, я останавливаюсь против этой коричневой двери и подолгу смотрю. Меня привлекает звонок в ней.
Звонков, вообще-то, в подъезде много – и электрических с кнопкой, и тех, с ручкой, от которой звякает колоколец. Но у всех звонков кнопки высоко, их не достать – а до этого звонка легко дотянуться, встав на цыпочки, поскольку он низко врезан в середину двери. Звоночек этот притягивает меня ещё и потому, что его медная звонильная ручка похожа на вставленный в игрушку заводной ключ. Или на «заводилку» в будильнике.
Я разглядываю эту ручку-заводилку, и сердце в груди начинает громко прыгать, как в большом гулком тазу. Ах как хочется потрогать звоночек! Повернуть «заводилку»!
Я пугливо озираюсь по сторонам и, наконец, делаю то, что уже миллион раз видел во сне: трогаю шишкастую рукоятку. Её медь холодна. Я весь дрожу. Ах какая замечательная игрушка! Чего бы я только не отдал за этот удивительный звонок… Не в силах бороться с искушением, я поворачиваю рукоять звоночка!
За дверью раздаётся переливчатый звук – как в заводной балалайке. В восторге и ужасе я кубарем лечу вниз по лестнице подъезда, еле успевая перебирать валеночками ступени. Квартира, куда я сейчас позвонил, – «коммуналка» с несколькими хозяевами. Я знаю, что они все ещё с минуту будут слушать: один или два звонка – чтобы знать, кому из них идти открывать дверь… Но вот наверху раздаётся щелчок двери, гудят голоса. С бьющимся сердцем я прячусь в тёмную нишу под лестницей, куда обычно не решаюсь сунуть нос…
…Вся следующая неделя для меня, малыша, полна опасных и острых ощущений: ведь всякий раз, спускаясь по лестнице на улицу, я с восторгом поворачиваю ручку звоночка. Это становится всё рискованней: в квартире уже не ждут второго звонка и спешат к двери, но я хоть мал, но не промах. Я научился лихо скатываться по перилам – это намного быстрей – и прячусь теперь за отворённой подъездной дверью, где не так пахнет кошками и нет зловещей подлестничной темноты. Но что-то словно подсказывает мне большую беду. Вчера соседская Серафима – толстая языкастая тётя – рассказывала моей маме на кухне, что в подъезде завелось хулиганьё… Я слышал это из комнаты и чувствовал, как у меня горят уши.
Кончилось это в субботу, в один из прекрасных деньков, когда я окончательно потерял осторожность. Я так торопился на улицу к ребятам, что даже не стал прислушиваться к звукам за коричневой дверью, а на ходу привычно – но с тем же тайным восторгом – повернул ручку звонка. Дверь открылась сразу – я не успел сделать и двух шагов. Высокая седая старуха с крупным лицом, запахнувшись в шаль, стояла в двери.
– Это ты звонил? – спросила она низким грудным голосом, показавшимся мне громом среди ясного неба.
Как передать моё потрясение при виде внезапно появившейся старухи? Коленки мои ослабели – я даже не мог сбежать, – мальчишки и улица, куда я спешил, отодвинулись куда-то далеко-далеко, и в целом мире ничего не было, кроме этого крупного морщинистого лица и шевелящихся старушечьих губ.
– Так это ты звонил? – долетело до меня, словно откуда-то издалека.
– Нет… не я, – ответил я, запинаясь и заикаясь. – То есть… честное слово… я не звонил, бабушка… То мальчики позвонили… Какие-то мальчики посторонние…
– Мальчики? – старуха с сомнением поджала губы. – Ну и где же эти мальчики?
– Они… они убежали! – выпалил я, сам потрясённый своей находчивостью.
– Ну ладно. Пойдём-ка, милок, – старуха взяла меня за плечо и повела в квартиру.
Там был такой же длинный коридор, как и на нашем этаже, так же скрипели полы и пахло жареным луком. Какие-то лица мельтешили возле кухни, хмурая женщина в халате и бигудях выглянула из одной двери.
– Поймала звонаря, Федотовна? – спросила она, окинув меня острым взглядом.
– Поймала-поймала, – вздохнула старуха и, пропустив меня перед собой, ввела в боковую комнату возле кухни.
Я остановился посреди с опущенной головой, успев, однако, заметить: точно в такой же комнатушке живёт в нашей квартире инвалид тётя Саня. Старуха села на кровать. Всё одеяло у неё было обложено подушками.
– Так ты откуда? Верхний или нижний? – спросила она, но уже не так строго.
– Верхний, – вздохнул я, взглянув на потолок. – Из сорок пятой квартиры.
– Я так и знала, что соседский, – с каким-то удовлетворением сказала она. – Ну будем знакомы, сосед… Ты яблоки-то любишь? Я страсть как яблоки люблю…
Она, кряхтя, поднялась и откуда-то из серванта достала крепкое желтобокое яблоко и протянула мне:
– Держи. Это антоновка. Говорят, что при давлении надо есть много яблок…
Только тут я разглядел, что лицо её совсем не злое, обыкновенное крупное и усталое морщинистое лицо. И усиков на губах нет, которых я всегда боялся у старушек.
Она снова села и замолчала, посматривая на меня… Я грыз спелое, чуть кисловатое яблоко и потихоньку разглядывал комнату. На комоде стояли разные интересные безделушки, бумажные цветы и обычные, хорошо знакомые семь слонов из жёлтой кости. Две картины возле зеркала. Фотографии на серванте – женские и детские. Почему старуха так задумчиво смотрит на меня?
– Знаешь, – сказала она в раздумье, когда я прожевал яблоко, – я тебя отпущу. Только ты скажи… ну, тем мальчикам, – она внимательно посмотрела мне в глаза, – скажи, чтобы не баловались. Ты им скажи, что здесь бабушка живёт, очень больная… Ей очень трудно на звонок ходить, когда те мальчики шалят…
Она положила мне на плечо большую морщинистую руку и заглянула в лицо:
– Ты ведь умный мальчик. Ты всё понял?
– Да, – прошептал я, отводя глаза. – Я скажу тем мальчишкам.
– Вот и хорошо, – вздохнула старуха. – Давай-ка, милок, я провожу тебя до двери.
Ступая по-старчески грузно, с одышкой, она провела меня коридором и выпустила за дверь.
Всё это произошло так неожиданно, что я даже не поверил, что меня отпустили и не повели к маме. Но вот смокли слышные с лестничной площадки тяжёлые старушечьи шаги в квартире, уже можно было вприпрыжку бежать на улицу – но я почему-то медлил и не уходил. С каким-то неясным чувством, похожим на тихую грусть прощанья, я всё стоял и смотрел на выпустившую меня дверь. Я смотрел на её облупленную краску, вмятины, на сиявшую полированной гладкой медью заманчивую рукоять звонка.
Ах, как мне хотелось напоследок звякнуть в этот звоночек! Но я знал, что уже больше никогда в него не позвоню…
Кумир
В каждом дворе есть свой кумир – тот, кого обожают. Для мальчишек нашего двора таким человеком, безусловно, был жэковский плотник дядя Толя. В популярности с ним мог сравниться разве что военный капитан из второго подъезда. Но усатый капитан хоть и носил фуражку с кокардой, а в праздники кортик, был нам недосягаем, а дядя Толя – вот он, доску пилит за детской площадкой. По сравнению с капитаном он, конечно, плешив и морщинист, но когда он, шаркая, несёт на задний двор свой плотницкий ящик, редкий мальчишка не проводит его взглядом. А всё потому, что дядя Толя взялся там строить лодку для одного жильца.
Мы сразу про это узнали. Однажды выходим во двор, а возле сараев пахнет стружкой и всякие доски лежат. Пиломатериалы называются. Там уж Васька Мухин крутился, а дядя Толя с карандашом за ухом брусья мерил. И ещё там суетились два дяденьки, потому что на земле уже лежал сбитый из брусьев скелет лодки.
Мы даже позеленели от изумленья.
– Лодка! Ух, ты!
– Она что, настоящая? – задирая голову, стал спрашивать мальчишек малыш Валька, но ему даже не ответили. Ясно дело, не игрушечная.
– Чур, я знаю, где руль! – закричал Генка. – Чур, я покажу.
– Не руль, а киль!
– Спорим!
– Цыц, мелкота! – прикрикнул тут на нас Васька Мухин. Он больше всех в лодках понимал. – Плоскодонку дядя Толя строит. Без киля.
Плоскодонку! Мы аж замерли от восхищенья. Мы и не знали, что такие лодки бывают. Но тут на нас заорал взъерошенный дяденька в лыжном костюме: «Уходите, не мешайте! А ну отойди!» – будто можно было найти дурака, который бы ушёл. Этот хмурый дядька из нашего дома чувствовал себя хозяином, на всех кричал и показывал, куда прибивать. Но когда дядя Толя даже не посмотрел на выбранную им доску, мы сразу поняли, кто здесь главный.
Целыми днями теперь мы вертелись возле строящейся лодки, смотрели, как дядя Толя обтёсывает ей бока и ловко вбивает гвозди в днище. А какое счастье, если он давал подержать молоток! Однажды такое счастье и мне выпало.
Я как раз попил чай с изюмом и вышел во двор посмотреть на лодку. День был серый и скучный, а у сараев – никого. Лишь дядя Толя пилит. Я сел себе на брёвнышко и стал глядеть, как доска у него качается. Она здорово качалась, потому что дяди Толины помощники ещё не пришли. Наверно, смотрел я очень жалобно.
– Эй, поди-ка сюда! – вдруг позвал дядя Толя. – Держи за конец доску.
У меня дух захватило: шутка ли, позвал. Я скорей схватился за конец доски, пока не вышли во двор Шурик и Юрка из двадцать второй квартиры. Эти сразу прибегут: их окна во двор. Я очень старался, чтоб других не позвали, и даже от занозы в палец не захныкал и не стал его сосать. В общем, доску мы распилили и стали ладить её к днищу лодки. Дядя Толя чиркал карандашиком.
– Работай, не зевай! – говорил он, не глядя. – Подай фуганок.
Я дал ему фуганок, который был длинным рубанком, и он удивился:
– Откуда знаешь? А ты молодец! – и потрепал меня по плечу. Но даже не посмотрел. Он, дядя Толя, вообще не замечал обожавших его детей и не глядел на них и только иногда, перекуривая на досках, со скуки смотрел на нашу возню и бездумно улыбался.
Словом, целый час или два я помогал дяде Толе: то молоток держал, то ножовку. К концу дня мы, наверно, стали друзьями, потому что он дал мне в подарок два кривых гвоздя.
В тот вечер я долго не мог заснуть: всё вспоминал, как мы работали с дядей Толей. И все видели, что он мой друг. А потом я стал мечтать, как поплывём мы с дядей Толей на нашей лодке. Пусть я буду на носу, вычерпывать воду, а он будет грести веслом. Или нет – он мне тоже даст весло подержать. И даже удивится, что я умею: «А ты молодец!» И посмотрит на меня как следует. А быть может, мы попадем в настоящее крушение, будем тонуть, и я спасу дядю Толю. Засыпая, я даже видел, как он чешет от изумления плешивую голову и ищет гвоздь, чтобы мне подарить…
Не помню, день или два я прожил в таких мечтаниях, и как-то после обеда выбежал во двор погулять. За углом дома мальчишки понарошку играли в «орлянку» – но заместо монеток они стукали круглыми битами старые пуговицы. Я сразу увидел, что Колька, по прозвищу Губан, кидает на черту мою свинцовую биту, которую я с неделю как потерял в песке.
– Отдай, Коляха, это моя! – крикнул я и, подхватив с земли биту, сунул в карман, потому что Колька – первый жадюга и ни за какие коврижки не отдаст.
– Чего-о-о? – сказал Коляха и угрожающе выпятил губу, за которую его и дразнили Губаном.
– Это я потерял, вон Валька знает! – поспешно выкрикнул я и, отпихнув вскочившего Коляху, помчался на задний двор спасать биту.
Но хитрый Коляха догнал меня у сараев и с маху толкнул в спину. Не удержавшись, я грохнулся на разбросанные здесь доски. Руки мои придавило животом – и Колька Губан с сопеньем оседлал мне спину. От этого я здорово растерялся.
Я, вообще-то, никогда не боялся Губана – он был ниже ростом и нисколечко не сильней – но тут какая-то злоба была в нём, и он прижал меня к доскам и больно давил коленкой, вырывая из кармана биту. Я рвался, никак не мог освободить попавшие под живот руки и в поисках спасения поднял глаза. Прямо напротив, в нескольких шагах от нас, возились строившие лодку мужики, а дядя Толя – мой друг – сидел на брёвнышке и пил кефир, прихлёбывая прямо из бутылки. Он сразу увидел нас, потому что морщинки на его лице вдруг разгладились.
– Глядите! Глядите! Эй! – крикнул он двум потным, одинакового роста, мужикам у лодки, и я, торжествуя, понял, кто снимет с меня злобного врага. Ну, держись, Коляха, уж сейчас дядя Толя встанет…
Но дядя Толя не встал с бревна.
– Глядите, – указал он бутылкой кефира. – Вот как маленький большого лупит. Эвон как он его!..
У меня прыгнули искры в глазах: это приободрённый Коляха треснул меня по шее. Я рванулся, чтобы крикнуть: «Дядя Толя, это же я! Мы с вами пилили…»
Но Коляха держал крепко, а дядя Толя улыбался, словно не я подавал ему гвозди и держал доску. Он только уселся поудобней, словно фильм смотрел в кинотеатре, и, жуя булку, в такт Колькиным подзатыльникам одобрительно мычал:
– Ай да маленький! Молодец! Как он большому! Ить! И ещё ить! И ещё ить!
И посмеивался вместе с другими мужиками, прихлёбывая свой кефир. От удовольствия мой кумир забывал утирать рот – кефир так и тёк по его подбородку…
От неслыханной обиды я заревел не своим голосом. Губан, пользуясь моим послаблением, намял мне шею и убежал, вырвав из моего кармана биту, а я бросился плакать за сарай.
Там через полчаса, среди старых ящиков, меня и нашёл маленький Валька.
– Не плачь. Я вот Ваське Мухину скажу, – утешал он меня, уговаривая, словно малыша. – Мы этому Коляхе дадим! Мы кильпичом в него кинем! Не плачь…
Но я плакал не потому, что меня побил Коляха, и вовсе не из-за отнятой им биты. Я плакал потому, что уже никогда не буду любить дядю Толю…
Чей брат сильней?
Нежаркими летними деньками, если нам надоедало гонять по двору, и если Васька Мухин не выносил мяч, мы собирались на двух скамейках у песочницы и вели всякие разговоры. И если кто спорил, то начинал непременно Борька Журавлёв.
– Спорим, – говорил он рыжему Славику, который всегда что-нибудь жевал, то бублик, то ириску, – спорим, что ты не поднимешь вон ту бочку с известью? Ну, спорим?
Славик переставал жевать и ронял длинную слюну.
– А ты поднимешь? – выговаривал он наконец, вынимая изо рта комок ирисок. – Ты и сам-то молодец-огурец и силач Бамбула, что сломал четыре стула и пятую кровать, а бочки не поднять.
Мы даже прыснули от смеху, как он ввернул Борьке.
Борька тоже захлопал глазами, но быстро извернулся:
– А вот ты бочку не поднимешь, а мой старший брат её поднимает одним пальчиком!
– Какой брат? – кричал Славик. – Никакого брата у тебя нет! Это нечестно!
– А вот честно! У меня брат есть в Москве, он всё поднять может!
– А мой брат выше твоего, понял?
– У-у, – понарошку опечалился Борька. – Да ты, видно, не знаешь моего брата… Да он… Да он… он выше второго этажа…
– Врёшь!
– Не вру! Он, если хочешь знать, самый высокий на свете.
– А мой со столб. Нет, выше телеграфного столба! – не сдавался Славик.
Тут мы все тоже начинали друг дружку перебивать и кто громче спорить:
– А у меня тоже брат…
– А у меня…
– А мой твоего согнёт калачиком!
Такая катавасия началась, потому что кто постарше старались расхватать себе самых хороших братьев, а маленьким оставляли самых плохих. Но пришёл наш предводитель Васька Мухин с мячом и начал наводить порядок:
– Самый главный брат – это мой. А у тебя, Славик, брат моему только по плечо. Потому что мой – знаешь, какой здоровенный. Он не одну такую бочку может поднять, а четыре… Нет, даже десять бочек и два ящика. И ещё он запросто съест сто восемь порций мороженого…
Тут все снова стали спорить, но уже с Васькой Мухиным, который забрал себе самого лучшего брата. Каждому хотелось быть, по крайней мере, вторым. В конце концов, стукая грязным кулаком по мячу, Васька Мухин поделил братьев в зависимости от того, кто громче кричал. Выходило, что у Борьки Журавлёва брат хоть и был почти до второго этажа, но не мог выпить цистерну кваса на углу; у Юрки и Шурика из двадцать второй квартиры – которые были всамделишными братьями – был ещё где-то брат-силач высотой с дерево. Я тоже выклянчил себе у Васьки брата, который жил у меня почему-то в Калуге. Этот брат носил огромные усы и одной левой сгибал дуб. Словом, все были довольны, не досталось силача только маленькому белобрысому Вальке, про которого забыли.
Он долго моргал и сдерживал слёзы, пытаясь вставить хоть словечко в спор наших мальчишек, но никто его не слушал. И тогда он напомнил о себе громким рёвом.
– Ты чего землю поливаешь, Валюнчик? – поморщился со вздохом Васька Мухин, который терпеть не мог слёз, а все ребята смолкли.
– Да, у меня тоже брат есть, – сразу перестав всхлипывать, крикнул Валька и просительно посмотрел на нас.
– У тебя брат? Хе-хе… – гыкнул Стаська.
– Да! Он двоюродный!.. Папа говорил, что он поступать к нам приехал…
– Скажешь ещё, в институт, – захихикали мы со Славиком и скорчили рожи.
– Ладно! – милостиво махнул рукой Васька и царским жестом показал малышу Вальке на тоненькую рябину во дворе. – Пускай твой двоюродный будет до середины этой рябины, или нет – пусть будет до её конца… Ладно?
– Ладно, – радостно заелозил Валька, размазывая грязные полосы по полосатым щекам.
И всё было бы так хорошо от того, что у каждого были такие высокие и сильные подаренные Васькой братья, и всё бы на свете было вообще прекрасно, если бы тут не пришёл долговязый Филя с соседнего двора. Мы даже не заметили, как он появился – бесшумно, как кошка, – и как стоял за спиной, пока он не свистнул на всю площадку и не сказал нам:
– Ну привет, шпана!
– Привет, – ответили мы недружно, потому что не любили этого длинного и противного Филю с его привычкой сплёвывать сквозь зубы и щёлкать по носу тех, кто поменьше. А Васька Мухин даже отвернулся и сделал вид, будто зашнуровывает мяч. Но от Фили было не так-то легко отвязаться.
– А ты всё врёшь про своего брата, – сказал он Ваське и, отобрав у него мяч, стал давить камеру и постукивать, проверяя, нет ли течи воздуха. – Никакой твой брат не самый сильный, потому что всех сильнее мой брат.
– А мой? – с обидой крикнул Васька.
– А твой у моего брата ботинки чистит и бегает ему за лимонадом, когда тот пошлёт.
– Но мой брат до третьего этажа, если встанет, – дрожащим голосом заговорил Васька, который хоть и боялся великовозрастного Филю, у которого по улице полно друзей-хулиганов, но не мог трусить на глазах у наших ребят.
– Ну, ладно-ладно, – покровительственно сказал Филя, в планы которого не входило ссориться с нашим двором. – Пусть твой брат будет до третьего этажа, но мой – запомни это – выше пятиэтажного дома.
– Таких братьев не бывает, – тихо сказал спорщик Борька.
– Это у тебя не бывает, а у меня такой брат, – при этих словах Филя щёлкнул Борьку по носу и сплюнул на песок сквозь зубы. – А у тебя, мелюзга, самый маленький братишка, он и спичку-то с земли поднять не может. Тут вообще у вас, на вашем дворе, ни у кого нет порядочных братьев – так, одни слабачки и шибзики…
Словом, сидели мы себе хорошо, а пришёл Филя и всё настроение испортил. Вышло, что и сами мы пузатая мелочь, и братья у нас до обидного малы, ну вроде карликов. У Славика его брат сразу оказался по пояс согнутой старухе со двора бабе Груне, мой брат даже на ходулях не мог дотянуться до верха низенького «грибка» возле песочницы, а у маленького Вальки, по Филиной разнарядке, брата вообще не было, не должно было быть. Никто не посмел возразить Филе с его больно бьющими костлявыми кулаками, только лишь малыш Валька упрямо набычил белобрысую голову.
– Неправда, у меня тоже есть брат! – крикнул он, зажмурясь, и под нашими взглядами встал во весь рост на скамейке – щупленький, с ободранными коленками, очень похожий на смешного петушка.
– Вот фигушки, – сплёвывая, начал Филя, привычно складывая пальцы для щелбана. Но мы с Борькой, вдруг посмотрев друг на друга, почти хором сказали:
– Ты тут не очень. У него есть двоюродный…
– Чего-о? – быстро сощурился Филя, и слюна застыла у него на губах. – Это кто ещё там чо?..
– Плюй через плечо, – вставая, хмуро сказал Васька. – Не горячо?
От такой дерзости Филя оторопел. В воздухе запахло дракой…
Не знаю, чем бы это кончилось, если бы в этот момент из подъезда нашего дома не вышел высокий взрослый парень. Мы никогда его прежде не видели и замерли от восхищения, когда он, направляясь к нам, не обходя, перемахнул через высокую скамейку со спинкой, даже не задев её. На парне был синий спортивный костюм с блестящей молнией, новые, с иголочки, кеды поскрипывали на пружинистых ногах.
– Физкульт-привет всей компании, – сказал этот спортивный парень, усаживаясь рядом с нами на край скамейки, и мы уважительно переглянулись. Наверно, он был борец, потому что даже сидя он был выше стоявших Славика и Стаськи Лунёва.
– Ну и кто тут у вас капитан команды? – парень добродушно улыбался и с некоторым удивлением посмотрел на попятившегося и побледневшего Филю. – Какие планы у двора?
Мы в восторге переглянулись: на синем спортивном костюме парня был значок кандидата в мастера спорта.
– Это мой брат! – счастливо выкрикнул белобрысый Валька и полез к спортивному парню на колени. И только тут мы увидели, как они похожи: оба такие же лобастые, светловолосые, оба с одинаково широко открытыми глазами.
– А мы тут с Валентином на стадион собираемся сходить, – вставая, подмигнул парень и критически осмотрел наши мускулы и животы. – А то вижу: у вас вместо мышц – вата, а про брюшной пресс и говорить не приходится. Вот погодите, если поступлю в физкультурный институт, сделаю из вас лучшую футбольную команду города.
– А вы теперь у нас во дворе жить будете? – с уважением спросил Васька Мухин.
– Догадливый, – засмеялся наш новый знакомый и, крепко взяв тоненькую руку Вальки в свою широкую ладонь, зашагал с ним по направлению к автобусной остановке.
Никто из нас даже не заметил, когда и как исчез со двора долговязый Филя, все смотрели на белобрысого маленького мальчишку с ободранными коленками, который, то семеня, то подпрыгивая, шагал рядом со своим могучим спутником.
– Вот это сила! – вздохнул немного погодя Борька.
Мы опять сидели на тех же скамейках, у той же песочницы, но никто больше не спорил и не кричал про то, чей брат сильнее. Да и чего было спорить и кричать – и так было понятно…
Тайна Васьки Мухина
I
В то лето мы, мальчишки из нашего двора, вовсю презирали девчонок. Не знаю, с чего это началось. Может, правду говорит наша щербатая и толстая дворничиха тётя Нюся, что это просто возраст у нас такой подошёл. Только при чём тут возраст, если вся эта история приключилась из-за переезда в наш дом Ирочки Капустиной!
Про Иру я бы вам вообще ничего не рассказывал, если бы всё это не началось с неё, вернее, с того момента, когда большой крытый брезентом грузовик, из которого торчали шкафы и всякие домашние вещи, фырча, заехал во двор и остановился возле первого подъезда нашего дома. «В пятую квартиру переезжают», – разнёсся слух, и вся ребятня сбежалась смотреть, как мужчины понесли в подъезд на толстых веревках чёрно-мраморное пианино. Из кабины грузовика в этот момент вылезла большеглазая красивая девочка с кошкой в руках и звонко крикнула на весь двор: «Мама! Мама! Ну куда же вы сначала пианино? Ты же говорила, что кошку нужно сначала пустить через порог – на счастье…» Это и была Ирочка Капустина.
Об Ире можно рассказывать хоть целый день – это такая девчонка! Из-за неё у нас всё во дворе перевернулось – и солнце светило веселей, когда она, задорно потряхивая огромным бантом и заразительно смеясь, выходила к девчонкам играть в «классики»: это когда прыгают по нарисованным на асфальте клеткам. И любая игра при Ире шла дружней и становилась интересней. И редкий мальчишка не замирал и не старался украдкой вытереть сопливый нос, когда ловил на себе взгляд таких огромных и красивых глаз Ирочки. А девчонки прямо влюбились в неё: они, по-моему, и банты все сразу нацепили, как она, и старались так же легко и красиво прыгать, как Ира, и так же заразительно смеяться…
Словом, прошла всего неделя – и весь двор уже не мог себе представить, как же без Ирочки раньше жил. Я поначалу – хоть и младше её был – сразу с ней задружился, потому что у меня это запросто.
– Это твоя была кошка в машине? – спросил я у Иры в первый же день, когда она вышла гулять. Через неделю я уже прыгал с ней по клеточкам на асфальте, хотя это совсем девчоночья игра. Просто в этот момент никого рядом не было. Раскрасневшаяся Ирочка и крикнула мне:
– Слушай, Витька-Воробей, хочешь меня обставить в прыгалки-«классики»? Давай поскачем – кто кого? Идёт?
Я раньше думал, что прыгать по расчерченным мелом клеткам на асфальте могу лучше, чем горный козёл, но вскоре понял, что за проворными Ирочкиными туфельками мне не угнаться. Мы уже допрыгались с ней до чёртиков в глазах и вместе хохотали с ней, помирая от веселья, когда подошли со стороны дома Стаська Лунёв и Вовка по прозвищу Марфа.
С минуту они с завистью смотрели, как мы дружно прыгаем и хохочем. Я уже хотел их позвать в эту девчоночью игру, как вдруг они захихикали и стали показывать на меня пальцем.
– Жених и невеста! – загорланил на весь двор Вовка-Марфа и дико захохотал. – Жених и невеста!
– Тили-тили тесто! – радостно подхватил Стаська.
– Да вы что, ребята? – перепугался я, перестав скакать. – Да если хотите знать, я совсем нечаянно стал с ней играть…
У Вальки и Стаськи противные физиономии чуть не лопнули от смеха. Они чуть не плясали, распевая стишки:
После таких слов я, понятно, совсем как бешеный, шарахнулся от Ирочки и больше к девчонкам за километр не подходил. А чтобы кто-то не подумал, будто я девчоночий ухажёр и всякое такое, над чем двор смеялся, я теперь с мальчишками тоже хмыкал: «Тили-тили тесто!» – если кто-то стоял возле девочек. Меня пот прошибал, когда я вспоминал мои позорные прыгалки в «классики» с Ирой.
– Ну, что вы, мальчики, растёте такие дикие! – в сердцах говорила нам Ирочка, когда пацаны, рассевшись на скамье у спортплощадки, прикидывали, как бы изловчиться и сорвать с неё бант. – Ну почему вы дразните меня невестой?
Мы щурили глаза и дружно хмыкали. Уж мы-то знали, почему!
– Нет, вы скажите, чем девочка хуже мальчика? – не отставала от нас Ира. – Ну почему вам пришло в голову, что нельзя с нами дружить?
– Потому что «почему» оканчивается на «у»! – подмигнул нам, гримасничая, Стаська. Мы засмеялись, а Журавль – так мы звали Борьку Журавлёва – словно невзначай стал обходить бочком площадку, чтобы сзади дёрнуть Ирочку за бант, качавшийся пышным синим цветком на её макушке.
– Да! Да! Да! – закричали мы почти хором и стали дружно строить рожицы, отвлекая Иру. – Потому что у девчонки очень вкусные печёнки!
– Ну и дураки! – обиделась Ира и хотела уйти.
Тут и возник на площадке Васька Мухин, идущий играть в волейбол, в новой футболке:
– О чём шумим, мелюзга?
– Васька! – заорали мы со Стаськой, давясь слюной. – Эта Ирка, вот потеха, не знает, с кем из мальчишек ей дружить…
– Неправда! – сказала Ирочка и, покраснев, посмотрела на Ваську своими большими глазами. – Я просто говорю, что вы, ребята, словно дикари. Вот вы, Вася, могли бы по-настоящему подружиться с девочкой?
От неожиданности Васька даже покраснел, вздрогнул и проглотил слюну. После моего позора с девчачьими «прыгалками» я его понимал!
– Нет, вы скажите, Вася, – не отставала Ирочка и даже разрумянилась. – Вот вы бы, к примеру, могли со мной подружиться? Или тоже считаете, что с девчонкой нельзя водит компанию? Почему?
У Васьки стало растерянное лицо, мы не узнавали его.
– Девчонки всегда подводят, раз! – чтобы выручить нашего растерявшегося атамана, крикнул Стаська Лунёв и стал загибать пальцы. – Им только куклы и тряпки, два! Их не берут никуда, три!
– Неправда! – зардевшись, заспорила Ирочка и, глядя на Ваську своими большими глазами, заговорила горячо. – Если хотите знать, то женщины и девушки бывают характером надёжней иного дразнилы-парня. Куда это их не берут? В лётчицы берут – читали, небось, про женщин в войну! В геологи берут! Ну куда их не берут, Вася?
Мы посмотрели на Ваську: неужто он какой-то девчонке не ответит? Васька, который за словом в карман не лез и не давал спуска верзилам с других дворов! Да чтоб он спасовал!
– А ну, скажи!
– А ну, скажи ей, Васька!
– Ну…
– Девчонки иные бывают, может, и ничего, – под нашими взглядами выпрямился Васька и посмотрел Ире прямо в глаза. – Только их никто и никогда не брал на пиратский корабль!
Мы аж подпрыгнули на скамье: ну и Васька! Ну и сказанул! Ну врезал этой задаваке! Это тебе не семечки, это всем ответам ответ!
– Ну, Васька, ты даёшь! – вскочили на скамейку Валерка Козлов и Стаська, а за ними и я. – Ну здорово! Да здравствуют пираты! Ура!
Все ребята тут заорали «ура», а Борька Журавлёв под шумок сдёрнул у Ирочки с головы её синий пышный бант и кинул его нам со Стаськой:
– Держи-лови! Перекидывай другому!
– Отдайте бант, дураки! – закричала Ира.
– Держи карман шире, это пиратский вымпел!
– Валерка, кидай мне!
Последнее, что я видел, когда Ирочка под наше улюлюканье уходила с площадки, это как смятый и перекидываемый, словно мя чик, синий бант, не долетев до кого-то, упал Ваське Мухину под ноги…
II
– Что-то Васька наш какой-то странный стал! – зевая, сказал Борька Журавлёв, когда вся наша компания лёжа загорала на сарае, стянув майки и положив их под головы.
– Может, влюбился? Он как идёт по двору, всё на Ирку смотрит, – глупо так сказал Вадик.
– Чего мелешь, пацан! Я тебе по шее дам и Ваське расскажу! – разозлился Стаська на эту глупость.
– А что, ребята, правда, он что-то не в себе… – блеял Вадик в оправдание. – Словно что-то скрывает! И мяч во дворе перестал гонять…
– Я знаю, – сказал вдруг Серёжка из 105-й квартиры, пацан тихий и наблюдательный. – У Васьки есть какая-то тайна: он свой чемоданчик в сарай дяди Бори притащил и там прячет. А дядя Боря до осени в саду за городом будет жить, он ключ от сарая Ваське оставил…
Мы разинули рты:
– А ты откуда знаешь?
– А я с шестого этажа всё вижу. Как Васька ходит в сарай, сидит там по часу. А чемоданчик, как занёс, так и не вынес…
С этого момента мы все превратились в разведчиков. Всем не терпелось узнать, что за тайна у Васьки в дяди Борином сарае. Мы даже играть стали поближе к этому сараю, чтобы вести наблюдение за Васькиными походами. Гадали, что он там делает.
– Он не зря про пиратский корабль сказал, – шептал нам фантазёр Серёга. – Он в поход там готовится и карту прячет!
– Не ври! Вот бы заглянуть в сарай!
– А по шее от Васьки не хочешь?
Однако ни одна тайна не бывает вечной. В один из дней, когда Васька открыл сарай дяди Бори, от дома его позвала мать: занести с ней полмешка картошки на этаж. Васька пулей вылетел на помощь, не заперев сарай, а просто накинув на петли дверей висячий замок…
– Войдём-глянем? – вопросительно сказал нам Стаська.
Борька-Журавль, я и Серёга переглянулись. Ваську мы, конечно, боялись, но тихо сняли замок с петель и зашли в сараюшку… Васькин чемоданчик без ручки – он его когда-то при нас на свалке подобрал – был спрятан в углу под мешковиной.
– Наверное, там подзорная труба и флаг, – шептал под руку Серёга.
– Не труба, а морской бинокль, – огрызался Стаська.
Борька-Журавль осмелился – и распахнул этот чемодан… Подзорной трубы там не было. Но среди Васькиных богатств – волейбольных кубков, значков, перочинных ножей, зажигалок и фонариков – лежала картонная коробка из-под конфет.
– Спорим, там карта! – подпрыгнул Серёжка.
– Не карта, а письмо матери, чтоб не ругала за побег!
– Нет, карта. И ленточка моряка…
Дрожащими руками мы открыли эту коробку из-под конфет, в которой Васька, видимо, хранил самое своё сокровище. Наверное, в ту минуту каждый из нас остолбенел, а рты наши открылись. Мы не верили глазам, увидев наконец, что Васька от всех прячет…
…В коробке – любовно разглаженный – лежал тот самый синий бант Ирочки, что мы сдёрнули с неё на площадке! Это и была главная тайна Васьки…