Коварное слово

В классе «Г», где я учился, был у нас один мальчик – Алёша Скворушкин. Мальчик как мальчик, самый обыкновенный – сильно веснушчатый, с чернилами на пальцах и оттопыренными розовыми ушами, сквозь которые, казалось, просвечивало солнце. Такой тихоня был! А прославился он тем, что не умел писать одно слово.

Как сейчас помню, обнаружилось это в один из ясных прозрачных деньков, когда солнечные квадраты от окон лежали на учительском столе и на тетрадках, по которым учительница Вера Пантелеевна разбирала наши сочинения. Мы только кончили смеяться над тем, что Галкин написал про пастуха, будто тот пошёл, шатаясь от усталости, как новорождённый младенец, как Вера Пантелеевна взяла следующую тетрадь и попросила:

– А ну, Скворушкин, встань!

Скворушкин испуганно сунул в карман пробку от пугача и встал под взгляды всего класса.

– Ты что же, Алёша, не знаешь, как пишется слово «собака»? – с улыбкой спросила его учительница. – Стыдно, Алёшенька, это же в первом классе надо знать. Смотри, выучи хорошенько, а то через неделю в диктанте сделаешь такую же ошибку.

– А как он написал? – крикнул со своей парты наш отличник Олег.

– «Сабака», – сказала Вера Пантелеевна, – через «а» в первом слоге.

Мы засмеялись и на переменке долго подтрунивали над Скворушкиным, потому что многие из нас уже могли правильно написать не только «собака», но и «лестница» или даже «терраса». Такого-то пустяка да не знать!

Но через неделю, в диктанте про пограничника, Скворушкин написал точно так же: «сабака» – с буквой «а» в первом слоге. Вера Пантелеевна только руками развела.

И ведь главное, никакой не тупица он был: задачки у доски соображал без подсказки и по всем предметам у него были ну твёрдые четверки. Но как доходило до «сабаки», у Скворушкина словно в голове что-то отказывало. Его и перед классом заставляли писать это слово, он краснел всеми ушами, с третьей попытки выводил, как учат, – но в следующий раз делал ту же ошибку, словно какой-то упрямый чертёнок в нём сидел. Вера Пантелеевна не знала, что и думать.

Но однажды, когда стало совсем холодно, мы всем классом пошли в парк собирать жёлтые листья. Уже валил изо рта влажный белый пар, похожий на дым, а земля была мягкая от дождей и упругая, как резина. Мы шли попарно, взявшись за руки, в ту старую часть города, где стояли опрятные двухэтажные домики со смешными крылечками, а Скворушкин всё выскакивал из строя и приставал ко всем: «Я вам сейчас свой дом покажу! Мы мимо пройдём!» – и так дергал за руку соседа Шурика Ежова, что тот чуть не подрался со Скворушкиным.

Но особенно нетерпеливым Алёшка сделался, когда показались ворота какой-то мрачной базы с длиннющим забором, за которым снова начинались жилые дома. «Вон тот дом мой! – дёргал всех Алешка. – Вон, где начинается забор!» Ребята глянули, куда он показывал, и вдруг закричали все в один голос:

– Вера Пантелеевна! Вера Пантелеевна! Смотрите!

Прямо на заборе базы, в двух шагах от тротуара, был прибит большой щит, и намалёванная краской надпись гласила: «ОСТОРОЖНО! ЗЛАЯ САБАКА!». Коварное слово на щите так и было через «а» в первом слоге.

– Так здесь ты в школу ходишь? – смеясь, спросила у Скворушкина Вера Пантелеевна.

– Да, – Скворушкин покраснел до ушей и опустил голову.

Все засмеялись. Теперь всё стало ясно!

 

Сел и съел

На этот раз наша Вера Пантелеевна объясняла нам новую тему. Она так и сказала, когда в класс вошла:

– Сегодня, ребята, мы будем проходить очень интересную тему. Про разделительный твёрдый знак. Но мне нужен помощник. Ну-ка, посмотрим в журнале…

Мы сразу все подняли руки – и я, и Вадик Дроздов, и Скворушкин, потому что помогать Вере Пантелеевне – самое интересное занятие, и потом – за это никогда двойки не ставят. Вот почему мы изо всех сил тянули руки, а Олег Куликов даже кричал с задней парты:

– Меня спросите! Меня! – словно он наизусть отвечать собрался.

– Ну нет, – сказала Вера Пантелеевна, – ты, Олег, на прошлой переменке девочек обижал. А я сегодня должна спросить такого ученика, который бы и учился, и вёл себя лучше всех. Потому что ему предстоит очень приятное занятие…

После этих слов, понятно, все в классе словно взбесились: каждый тянул руку и тихонечко горланил:

– Меня позовите, Вера Пантелеевна! Меня!

Даже девчонки все стали попискивать:

– И меня! Меня!

– Ну вот, – рассердилась Вера Пантелеевна, – вы чего целый птичий базар подняли? Давайте сидеть тихо – вы ведь уже не дошколята! А помогать мне пойдёт Ваня Павлов – он самый среди вас дисциплинированный…

И Ваня Павлов, покраснев от удовольствия, вышел к доске помогать Вере Пантелеевне. Только он не знал, что делать, и почему-то взял мел и указку, словно был нашим завучем Валентином Петровичем или кем-то из учителей. Это было так смешно, что даже Вера Пантелеевна улыбнулась:

– Указка тебе, Павлов, не нужна, – сказала она. – Ты лучше положи её на место и сядь вот сюда, на мой стул.

С этими словами она поставила перед классом свой учительский стул, а Ваня Павлов, сверкнув подошвами, еле залез на него. Тут даже Вера Пантелеевна улыбнулась, потому что стул был большой, а Ванька – маленький. Он сидел, как нахохлившийся воробышек, прямо перед классом, в кругленьких очках, с взъерошенным затылком, а свисавшие со стула ноги не доставали до пола.

– Ребята, – спросила тут наша Вера Пантелеевна, – что сейчас сделал Ваня?

– Сел! – хором ответил весь класс.

Тогда Вера Пантелеевна вдруг достала откуда-то конфету в красивом фантике и, развернув её, отдала Ване. И Ванька – представляете, нахал какой! – прямо на наших глазах спокойно сжевал эту вкусненькую конфету.

– А что сейчас сделал Ваня? – спросила Вера Пантелеевна.

– Съел! – облизываясь, подсказал ей весь класс.

– Вот видите разницу, – написав на доске эти два слова, сказала Вера Пантелеевна. – Тут всего вставили одну буковку – разделительный твёрдый знак – и получилось, что Ваня съел конфетку. Спасибо тебе, Павлов, за помощь. Садись за свою парту. Конфета хоть вкусная была?

– Очень, – радостно сказал Ванька, слезая со стула.

На перемене все окружили Ваню.

– А ты не знал, что тебе конфету дадут? – спрашивали его.

– Я не знал, – говорил он, – но когда Вера Пантелеевна дала мне конфетку, я не стал с ней церемониться – ведь это мне дали наглядное пособие – ну вроде плаката…

– Скажешь тоже, – буркнул Олег Куликов. – Ты бы плакат не стал и есть!

– Факт! – пробурчал Толик Егоров, со вздохом разглядывая фантик. И другим тоже было завидно, потому что это не шутка, когда тебя на зависть всему классу конфетками кормят и говорят, что это новая тема. Тут уж этот разделительный знак на всю жизнь запомнишь, факт! И каждый жалел, что не попал к доске, потому что раньше немного шалил или неважно учился. Один только Пыжиков из нашего класса кривил губы и говорил:

– А, ерунда!

Странный он был, этот Пыжиков, что перевёлся в наш класс в середине года: ко всем в дружбу лез, а друзей у него так и не было.

– Сам ты ерунда! – сказал ему я. – Спорим, тебя бы не вызвали!

– А я и не хотел, – соврал Пыжиков, потому что по глазам было видно, что ему тоже хотелось. – Хочешь, пойдём после уроков ко мне и я покажу, что не больно-то мне и надо?

После уроков я долго ждал Пыжикова, потому что он собирался целый час: то не мог найти тетрадку, то потерял свою ручку. Я тоже стал искать его ручку под партой, но перемазался и не нашёл.

– А, ерунда! – сказал тогда Пыжиков. – Мама новую мне купит. Пойдём скорей, пока у меня дома никого…

Жил он на Большой Пономарёвской улице, довольно далеко от нас, в новом пятиэтажном доме. Поскольку наш район был очень старой и тесной застройки, я раньше не бывал в таких просторных и светлых домах. Когда Пыжиков отпер ключом их квартиру, я даже удивился, какой там коридор. Не коридор, а коридорище. И нигде не было то и дело хлопавших дверей, как в нашей «коммуналке» с общей кухней.

– Вы что, здесь одни живёте? – спросил я у него.

– Ага, – сказал Пыжиков и, сняв пальто, прокатился по коридору на самокате. – А что, очень удобно, я всегда тут катаюсь, пока мамы нет. Ну ладно, пошли в мою комнату.

В его комнате было полно всяких интересных вещей – флажков, статуэток. Одних значков на стене висело, наверное, с полтысячи. Я хотел их посмотреть, но Пыжиков потянул меня за руку:

– Не смотри! Там одна ерунда.

И вынул из книжного шкафа полную коробку шоколадных конфет:

– Во! Это мне купили. Садимся вот сюда, на стулья.

Мы сели.

– Сел, – удовлетворённо захохотал Пыжиков и сунул себе и мне по конфете. – Ещё бери. А вот и съел, – промычал он с полным ртом. – Ещё раз сел… Да ты угощайся, у меня этого много…

Я взял из позолоченной распиской коробки ещё несколько мягко тускневших шоколадом, видимо, дорогих конфет – и тоже сел и съел, сел и съел. Одну за другой. Во рту стало сладко и приторно.

– Ну, как? – с перемазанным шоколадом набитым ртом захохотал Пыжиков и похлопал меня по плечу. – Скажи, нам ведь и Вера Пантелеевна не нужна. Подумаешь, одна конфета на весь класс! Тут вон их сколько! А ты чего стоишь? Опять сядь.

Я сел снова на стул и сказал себе: «Сел». Потом я сказал себе: «Съел» – и съел ещё конфету. Но весело, как Пыжикову, мне почему-то не становилось. Напротив, было чувство, что я делаю что-то нехорошее – и я не понимал, чему Пыжиков так веселится. Ну конфеты с шоколадом – велико ли счастье!.. Ведь не маленький же он! Да как он не понимает, что одно дело слопать вот так, не заслужив, даже целую коробку конфет, а другое – когда тебя вызвали к доске на глазах всего класса. Я вспомнил, как мы все радостно тянули руки, чтобы помочь Вере Пантелеевне, какой счастливый выходил к стулу Ванька Павлов, и как блестели от удовольствия глаза всех наших мальчишек и девчонок, когда мы кричали «сел» и «съел» – и мне стало совсем скучно.

– Знаешь, – сказал я Пыжикову, вставая со стула, – я, пожалуй, пойду…

– Ты чего? – испугался он, и я понял, что и ему было сейчас не так весело, как он мне показывал. – Посиди ещё, мама придёт только через час.

– Да нет, – упрямо сказал я, закидывая на плечо портфель. – Сегодня уроков задали много.

– Ты приходи, – у Пыжикова лицо стало растерянным. – Давай будем дружить. Ты ко мне играть будешь ходить. У меня настоящий кинопроектор есть, и конфеты мне мама всегда покупает…

– А я уже с Толиком дружу, – сказал я в дверях и заторопился: как бы он не вытащил чего-нибудь такого, из-за чего мне захотелось бы остаться. Ведь у этого Пыжикова даже мечта всех мальчишек – детская железная дорога – могла быть, вон какие большие коробки торчат из-под кровати.

– Ну пока. Жаль, что уходишь, – крикнул вслед Пыжиков, выглядывая за мной в подъезд, и засмеялся. – А здорово мы с тобой поиграли? Сел и съел, сел и съел, а?

– Очень здорово, – сказал я сквозь зубы и, не прощаясь, сбежал с лестницы.

…Во дворе его дома было сыро, и лужи хлюпали под ногами, потому что началась оттепель. Я уже хотел выйти на улицу через распахнутые чугунные ворота, как почувствовал в руке что-то липкое. Я разжал кулак: в ладони была пыжиковская шоколадная конфета. Я подумал, не выкинуть ли её, но выкидывать почему-то было жалко. Прямо передо мной в песочнице ковырялся малыш в красном шарфе поверх шапки.

– Хочешь конфету? – спросил я его.

Его глаза радостно расширились. Я сунул ему конфетку прямо в рот и, стуча ботинками, выбежал на улицу.

 

«Едва в полях белеет снег…»

Весной, когда школьный двор покрылся лужами, я остался за партой совсем один. Потому что моя соседка Юля Кононова вместе с родителями переехала на Дальний Восток, а ко мне из класса больше никого не подсадили.

Поначалу я очень обрадовался: это же здорово сидеть за партой одному. Я то садился на один её край, то на другой, но вскоре эта свобода мне надоела, и, по правде, скучно стало без Юльки. Не то что я уж больно много списывал у неё, а так – одним глазком в тетрадь к ней заглянешь – и сразу видишь, правильно ты решил задачку или нет. А тут и поговорить не с кем. Со скуки я начал вертеться, то к соседям через проход между партами приставал, то мешал отличнику Олегу сзади. И от этого пошли сплошные неприятности для меня. Я, наверное, тысячу лет просидел в одиночку на парте, как Робинзон Крузо на своём необитаемом острове, и уже отчаялся увидеть рядом хоть какое человеческое лицо, вроде Робинзонова Пятницы, как однажды на переменке ко мне подошёл Генка Коровин с третьего ряда.

– Привет! – сказал он и угостил меня чёрным варом, который наши ребята таскали с ближайшей стройки. – Хочешь, я к тебе за парту сяду? А то надоела мне Лариска Коклева, словом с ней перекинуться уже нельзя – задавака! А ты парень свой…

– Угу! – согласился я, польщённый, что Генка назвал меня своим парнем. – Давай-валяй, садись! – И тут я вдруг испугался: – Слушай, Генка, а как наша Вера Пантелеевна? Вдруг она не разрешит!..

– А ты не бойся, – хлопнул меня по плечу Генка и, засовывая в парту портфель, сделал страшное лицо. – Давай её загипнотизируем!

Следующий урок как раз был по русскому языку, который вела Вера Пантелеевна, и мы сразу – как только она вошла в класс – уставились на неё и стали таращить глаза так, что из них потекли слёзы. Вера Пантелеевна, как увидела нас, даже напугалась:

– Что это с вами, ребята? Вы что такие красные стали – уж не заболели ли вы? Постой-постой, Коровин, а ты как очутился за этой партой? Я ведь специально посадила тебя к самой тихой девочке на третий ряд, чтобы ты других не отвлекал на уроках. Кто тебе разрешил пересесть?

– А мы, Вера Пантелеевна, думали, что вы нам разрешите вместе сидеть! – закричали мы с Генкой в один голос, чтобы сильнее внушить ей наше желание. – Ну, пожалуйста, разрешите нам посидеть вместе!

– А вы на уроках разговаривать не будете? – с сомнением покачала головой Вера Пантелеевна и взяла в руки классный журнал. – Вы вот и десяти минут вместе не просидели, а уже такие красные и вспотевшие, словно поднимали слона…

– Мы больше не будем! Больше не будем! – радостно завопили мы, потому что гипноз начал действовать.

– Ну, смотрите, братья-разбойники. Оставайтесь вместе до первого серьёзного замечания. А будете болтать и мешать другим – сразу рассажу…

– Не будем! – закричали мы.

Целый урок мы сидели тихо, чтобы Вера Пантелеевна получше забыла, что может нас рассадить… Я бы вообще и дальше мог потерпеть и ничего не выкидывать – ну хотя бы до конца дня, если б у Генки Коровина не развязался под партой шнурок. Он полез под скамейку и стал там возиться. При этом он пыхтел так, как будто под партой работал небольшой садовый насос.

– Послушай, эй ты, – сказал я злым шёпотом. – Ты чего щипаешься и меня за ногу дёргаешь?

– Это я не тебя, – сказал из-под парты Генка. – Это я шнурок завязываю.

– Ну и завязывай у себя! – в сердцах сказал я. – А мою ногу отдай!

– Сам отдай! – огрызнулся снизу Генка. – Ты чего это мой шнурок привязал к своему ботинку?

– Это я привязал? – громко возмутился я, потому что ещё не видал такого большого нахала, и с возмущения щёлкнул Генку прямо по макушке.

– Ах, ты ещё и драться! – закричал Генка, вылезая из-под парты, и замахнулся пеналом. Только он не рассчитал и хватил по крышке стола. Тут, конечно, и учебники полетели на пол, и всё загрохотало…

– Это что такое? – громко возмутилась Вера Пантелеевна, которая от неожиданности у доски даже выронила плакаты. – Вы говорили, что тихо будете сидеть, а сами чуть не дерётесь. А ну-ка, встаньте оба…

Ворча друг на друга, мы с Генкой вскочили со скамейки – и тут же рухнули снова, потому что Генка – вот умница какой! – умудрился по нечаянности привязать под партой развязанный шнурок от своего ботинка к моему. К счастью, тут прозвенел звонок – и выручил нас…

– Ну и ну! – сказал на переменке Генка, у которого всегда все оказывались виноваты, кроме него самого. – Чуть-чуть нас из-за тебя не рассадили…

– Это почему же из-за меня? – рассердился я. – Это я, что ли, под партой шнурки завязывал?

– Ну, ладно, – примирительно сказал Генка и почесал лоб. – Давай не будем ссориться, а то Вера Пантелеевна живо вернёт меня на третий ряд. Она и так уж злая. Так что давай на уроке играть только в тихие игры…

– Это ещё какие? – не понял я.

– А в «морской бой»! Чертишь на клетчатом листке «море» с «кораблями» – и стреляешь по клеткам, к примеру: «А-7». Ты сразу мажешь, потому что на А-7 нет моего «корабля». А я тебе – р-раз! – шепчу: «Е-4!» – и твой одноклеточный «катер» идёт ко дну. Здорово?

– Здорово, – согласился я, зная эту игру. – Только почему это ты в мой «катер» попал, а я – нет? Это я сразу угожу в твой однотрубный или даже пятиклеточную «линкорину-колбасу» потоплю!

– Но это мы ещё посмотрим, – пообещал Генка.

На следующем уроке литературы, когда все стали записывать вопросы к теме, мы с Генкой вложили в тетрадки по листку в клеточку и стали сосредоточенно располагать там свои «корабли». При этом Генка снова стал пыхтеть. Я тихонечко заглянул в его листок и увидел, что он против правил рисует пятиклеточный «линкор» загнутым, как крендель.

– Ты чего это «колбасу» загибаешь? – возмущённо зашептал я Генке.

– А твоё какое дело? – огрызнулся он. – Ты чего в мой листок подсматриваешь!

– Как это – какое дело! Мне же стрелять по твоим клеткам, а не тебе…

– Ну и стреляй на здоровье!

– Коровин и его сосед! – застучала указкой по столу Вера Пантелеевна. – Делаю вам самое последнее замечание. И знайте: я не шучу…

Я посмотрел на Веру Пантелеевну и понял, что она и в самом деле не шутит. Теперь она глаз не сводила с нашей парты и поворачивалась на каждый шорох с нашей стороны. И глаза у неё стали строгие и какие-то чужие: мы все в классе побаивались, когда у нашей доброй Веры Пантелеевны становились такие глаза. Поэтому я сразу без колебания закрыл тетрадку с листком и начал внимательным образом слушать урок. Повторяли уже пройденную тему про весну, читали пройденные и дополнительные стихотворения. На этот раз у доски стояла Лариска Коклева, соседка Генки с третьего ряда.

– «Вешние воды»! Стихотворение Тютчева, – громко объявила она и начала:

Она здорово читала стихи, эта тихая и незаметная обычно Лариска с жидкими косичками, и голос в ней откуда-то появился, и уверенность, и лицо её дышало тем же настроением, что и стихотворные строки. Я даже невольно заслушался и, глядя на Ларису, вдруг явно представил себе эти поля с проталинами, журчащие ручьи, громкий и радостный гомон птиц и солнце между тучами. Было даже странно, сколько воспоминаний и чувств нахлынуло на меня от этого стихотворения…

– Е-2, – толкая меня в бок, тихонечко зашептал Генка.

– Чего? – от неожиданности заморгал я глазами.

– Клетки смотри, – зашептал, показав свой листок с «морским боем», Генка. – Я стреляю: Е-два…

– Какое там у тебя, Коровин, «едва»? – привстала из-за стола Вера Пантелеевна, у которой, мы все знали, был весьма острый слух.

В классе воцарилась напряжённая тишина. Все смотрели на покрасневшего и медленно встававшего Ген к у, который быстро сунул свой листок под тетрадь.

– Я говорю, что надо читать: «Едва!» – сказал Генка, мельком взглянув на Веру Пантелеевну и замолчавшую Лариску, и облизал сухие губы. – Неправильно Коклева прочла, у Тютчева написано совсем по-другому: «Едва в полях белеет снег, а воды уж весной шумят…».

Я даже поперхнулся, когда услышал, как ловко Генка вывернулся из щекотливого положения, и с уважением посмотрел на него: вот даёт! А Генка, уже войдя в роль, с важным видом стал «заливать» опешившей от такого поворота дела Вере Пантелеевне:

– Лариса, может, и встречала где-нибудь: «Ещё в полях белеет снег…», но у нас дома есть одно очень древнее и хорошее издание стихотворений Тютчева – и там написано, как я сказал. И бабушка говорила, что в старые времена все в гимназиях так и учили: «Едва в полях белеет снег…».

– А ты ничего не путаешь, Коровин? – спросила наконец бедная Вера Пантелеевна, как-то странно глядя на Генку.

– Нет, не путаю, – нахально сказал Генка и уселся за парту рядом со мной.

Урок покатил дальше, и Генка с победным видом подтолкнул меня локтем: мол, твоя очередь, давай! Я заглянул в помеченные цифрами и буквами клетки своего листка и стрельнул по Генкиному «морю»:

– А-пять!

– Это кто сказал «опять»? – встрепенулась Вера Пантелеевна, которая, оказывается, ни на секунду не забыла про нашу парту. – Я не ошиблась, это на вашей парте сказали: «Опять»!

– Опять в полях белеет снег, – к своему ужасу, вставая, ляпнул я и почувствовал, что и меня несёт по этому нахальному и завиральному морю. – Я тоже, Вера Пантелеевна, смотрел у Коровина эту старинную книгу со стихами Тютчева, только там сказано: «Опять»! Я вот сейчас как раз вспомнил, что там написано такими большими печатными буквами: «Опять в полях белеет снег»!

– «Не «опять», а «едва»! – войдя в раж, крикнул с места Генка. – И бабушка моя говорила!

– Да что это с вами, ребята? – перепугалась Вера Пантелеевна, с тревогой глядя на наши горевшие физиономии. – Вы и с утра были какие-то горячие, а сейчас на вас страшно смотреть. Какая книга, какая бабушка? Не заболели ли вы случаем?

– Да, – с неохотой отозвался с места Генка, – у меня с утра было тридцать восемь градусов, а сейчас, наверное, сорок два… Да вы не беспокойтесь, Вера Пантелеевна, это мы, наверное, брюшным тифом заразились. У нас ведь дома все болеют брюшным тифом – и бабушка…

– Верно! – сказал я. – И моя бабушка тоже болеет…

Тут все перепугались и стали отодвигаться от нас в разные стороны, а санитар класса Вова Тобиков даже побледнел. Наверное, он побоялся, что поведёт нас в медпункт за руки и по дороге сам заразится от нас тифом, как мы от бабушек.

Короче, тут уж всем стало не до урока, и хотя мы с Генкой отбивались и кричали, что сами дойдём до школьной врачихи, повели нас к ней чуть не целым звеном, потому что боялись, что мы упадём в обморок от высокой температуры. От этого шума и гама я так разволновался, что мне начало уже казаться, что у меня в самом деле температура поднялась до сорока градусов. Вот почему, когда нас наконец оставили в медкабинете, где у стеклянного шкафчика сидела наша высокая очкастая врачиха Ляля Ивановна, я никак не мог понять, что от меня хотят, и не садился на подставленный стул.

– Ну-ка, мальчики, давайте ближе к свету, – сказала, качая головой, Ляля Ивановна. – Кто вам сказал насчёт брюшного тифа? Сейчас разберёмся. А ну-ка, высуньте подальше языки!

Я сделал, что надо, и, скосив глаза на Генку Коровина, увидел, что он вдруг сложил свой язык трубочкой и тянет его, будто хочет слизнуть градусники со стола Ляли Ивановны. Я тоже вдруг напугался, что недостаточно хорошо высовываю язык, и начал его тянуть так, что горло чуть не вывернул наизнанку – вот как постарался. Увидя это, Генка выкатил глаза и так стал выталкивать свой толстый и красный язык, что по лицу у него заструился пот, а язык сразу посинел. Не знаю, что уж тут на нас напало, но только мы так дружно и неистово стали тянуть языки, что Ляле Ивановне сделалось не по себе.

– Прекратите! – крикнула она. – Достаточно!..

С этой минуты она какая-то странная сделалась: перестала разговаривать вежливым голосом, а просто сердито помяла нам животы, померила температуру и сухо сказала:

– Идите!

– А справку вы нам дадите? – спросил Генка Коровин у неё.

– Тебе ещё справку? – застонала Ляля Ивановна и схватилась за голову. – Скажите Вере Пантелеевне, что я ей глубоко сочувствую!

Делать нечего: пришлось нам к концу урока возвращаться в класс. Там и получилась незадача.

– Где ваше освобождение от уроков? – спросила нас в дверях Вера Пантелеевна. – Ну, больные вы, наконец, или нет?

– Больные, больные! – заверил её Генка. – Только вот какая болезнь, Ляля Ивановна определить не может.

– Очень трудно, – поддакнул я. – Какой-то умопомрачительный диагноз…

В классе дружно засмеялись. Кто-то даже уронил портфель.

– Вот что, – задумчиво сказала Вера Пантелеевна. – Давайте-ка ваши тетради, я посмотрю, как же вы работали над темой при такой тяжёлой болезни…

– Ну это пожалуйста, – Генка заулыбался, словно его поздравили с днём рождения, и, взяв с парты, протянул учительнице свою тетрадь. И я протянул, тоже таким же широким жестом – ведь я успел кое-что записать на уроке. Но вдруг предательский белый листок в клетку, выпорхнув из наших тетрадей, лёг прямо перед Верой Пантелеевной на её учительский стол. На нём дымили однотрубные «катера», кренделем прогнулась пятиклеточная «колбаса». От неожиданности наши с Генкой лица вытянулись и покраснели…

Наверное, не стоит записывать, чем это дело кончилось. И вовсе не из-за того, что нам вкатили по жирному замечанию в дневники, и не из-за того, что Генка Коровин сейчас снова сидит на третьем ряду с Лариской Коклевой. Самая беда в том, что теперь ребята нас с Генкой – когда мы вместе – не могут видеть без улыбки. А Вова Тобиков, этот самый трусливый санитар из нашего класса, при виде нас всегда вопит истошным голосом:

– «Едва в полях белеет снег!». Самые знаменитые стихи поэта Тютчева!

…И угораздило же Тютчева написать это стихотворение!!!

 

Про то, как мы менялись

В этом году весна долго не приходила к нам во двор: небо всё хмурилось, и в марте сыпал снег. Но в апреле солнце словно выпрыгнуло из-за туч – и давай жарить так, что все сугробы сразу похудели и в канализационных решётках забулькали весёлые ручьи. И сразу стало ясно, что зима кончилась.

Я как раз две недели проболел ангиной, потому что промочил ноги, а когда вышел во двор, то там была самая что ни на есть весна. На лицах всех ребят повыскакивали веснушки, глазам было больно смотреть на яркое небо, а девчонки только и делали, что скакали по начерченным мелом клеткам на непросохшем асфальте. Это было так смешно, потому что казалось: эти клетки-«классики» прямо вытаивают из-под снега вместе с асфальтом.

Но ещё веселей было в школе. Я, как только пришёл туда после болезни, так сразу увидел, что все наши ребята до уроков высыпали в одних костюмчиках на школьный двор, стоят, щурятся от солнца, а в руках у каждого – слепящий лучик. Это они зеркала подоставали и пускают солнечных зайчиков.

– А ну, дай мне попускать, – сказал я Ване Павлову, который стоял ближе всех.

Ванька очень обрадовался, потому что меня давно не видел и дал мне своего зайчика попускать. Это было здорово. А потом мне дал подержать зеркало Олег Куликов, и я сразу увидел разницу: от круглого зеркальца и зайчик был круглый, а от квадратного – квадратный. И мне тоже захотелось иметь своё зеркальце, чтобы вот так же, вместе с другими нашими мальчишками, направлять на переменках слепящий весёлый луч на посеревшие за зиму стены школы, на голубей на её крыше и светлые, свежевымытые окна. Но тут ко мне подошёл мой друг Толик Егоров.

– Привет, – сказал он. – И у тебя зеркальца нет? У меня тоже. Знаешь, давай после школы поскорей сходим к твоей маме и попросим, чтобы она нам дала хотя бы один кусочек зеркальца на двоих.

– Давай, – сказал я, и мы побежали в класс, потому что как раз затрезвонил звонок.

После школы мы с Толиком Егоровым не остались с ребятами пускать зайчиков, а пошли прямо ко мне. Только Толик к моей маме идти застеснялся и сказал, что подождёт меня во дворе.

Я пошёл в квартиру, переоделся для начала и стал думать, как бы мне у мамы зеркальце попросить. У неё было одно в пудренице, но я подумал, что она его не даст. И ещё у нас было довольно старое настенное зеркало, и если бы удалось отломить от него угол, это было бы как раз то, чего нам с Толиком надо. Но как отломить? Я порылся в ящике под кроватью и вынул оттуда большие и увесистые щипцы.

– Ты это зачем щипцы взял? – сказала тут мне моя мама, которая гладила бельё и, тем не менее, всегда всё видела.

– А я, мам, тюкну ими по нашему зеркалу, чтобы осколок отлетел. Или, может быть, чтоб побольше было осколков: тогда и Толику хватит, – ляпнул я довольно глупо, без подготовки, и понял, что сгубил дело.

– Я тебе тюкну! Вот тюкну сейчас! – закричала мама и сразу чуть не обожглась утюгом. – Ишь, какой помощник нашёлся – зеркало дома бить!

Словом, из моей просьбы получился сплошной конфуз.

– Ничего, – сказал Толик, выслушав мой рассказ. – Знаешь, я придумал. Давай сменяем у кого-нибудь зеркало во дворе.

Мы вышли во двор и возле сараев увидели Котьку Грязнова, который стоял в луже в резиновых сапогах и спокойно пускал зайчиков довольно большим и неровным осколком зеркала.

– Слушай, Котька, дай зеркало поиграть, – заискивающим голосом начал просить Толик. – А мы тебя на велосипеде после покатаем. Или хочешь, сменяемся на что-нибудь?

– А ты принеси твою «увеличилку», – сразу сообразил выгодный обмен Котька и стал выделывать своим зеркальцем всякие штучки-дрючки, чтобы нам ещё завиднее стало.

– Но ведь увеличительное стекло вовсе не моё, – начал было Толик и сунул руку в карман. – Мне папа его на время дал и не велел терять.

– Ну и иди, обнимайся со своей «увеличилкой», – крикнул Котька и направил зайчика высоко-высоко на шестой этаж. – Иди, чего же ты?

Толик засопел и стал поглядывать на меня жалобными кроличьими глазами. Он всегда становился похожим на кролика, когда его обижали или он был в чём-то не уверен. И мне сразу его стало жалко, потому что Толик хоть и говорит, что его отец геолог и всегда в командировке, но на самом деле он просто с Толиком и его мамой не живёт. И стекло это, по-учёному – лупу, в медном толстом ободке, подарил в прошлом году, когда приезжал в последний раз.

– Знаешь, Толик, не меняйся, – сказал я тихо и почувствовал хмурый взгляд Котьки. – Ни за что не отдавай!

– А мне-то не больно и надо! – сказал Котька и притопнул в луже, чтобы грязная вода попала нам на ноги.

– Нет-нет! Я буду меняться! – быстро сказал Толик и, вынув из кармана лупу в футлярчике, отдал Котьке.

…В тот день мы, сделав уроки, долго пускали зайчиков на теневую сторону дома и выделывали с ними разные смешные штучки-дрючки, но весело нам почему-то не было. А тут ещё Борька из двенадцатой квартиры – и охота ему среди луж и таявшего снега на велосипеде ездить! – подкатил, шурша шинами, и закричал на весь двор:

– Эй, Толька, лопух! Это ты сменял свою «увеличилку» Котьке?

– Тише-тише! – зашикал Толик и стал оглядываться. Он очень боялся, что про обмен узнает мама.

– Эх, ты, умница! – Борька хоть и говорил обидные слова, но сочувствовал Толику. – Да за такое увеличительное стекло сто зеркал можно сменять. Ты знаешь, что с ним вообще можно было жить на необитаемом острове, как индейцы. И костры зажигать.

– Индейцы на необитаемом острове не живут! – сказал я, потому что мне стало очень обидно за Толика и за то, что он отдал Котьке такое чудесное увеличительное стекло с названием «лупа». И ещё мне было немного совестно, потому что, если бы я получше отговаривал Толика, то он бы не сменялся, – но ведь мне тоже очень хотелось выменять зеркало.

– Знаешь, – сказал я, когда Борька укатил на своём велосипеде, – давай сходим к Котьке и разменяемся назад. Ты вспомни, какое замечательное было это стекло. И тебе его подарил отец.

– Угу, – сказал Толик и чуть не заплакал. – А помнишь, я на спор выиграл, что оно будет жечь ту сырую ветку? Как здорово тогда оно солнце собрало – от ветки даже дым пошёл. Давай, в самом деле, пойдём к Котьке.

И мы, вспоминая про замечательную лупу в медном ободке, пошли к Котьке домой. Он жил на самом последнем этаже в третьем подъезде. Мы очень боялись, когда звонили в дверь, что выйдет открывать его мать. Мы с Толиком её знали, да и все знали: она работала кассиром в ближайшей аптеке за углом. И была, на наш взгляд, очень странной женщиной. Бывало, подойдёшь к кассе, чтобы выбить шестнадцать копеек за капли, и говоришь ей:

– Шестнадцать копеек, пожалуйста.

– Шестнадцать копеек? – она вскидывает удивлённо брови, как будто ни за что на свете не могла от тебя услышать такую цифру, и для неё это было самой полной неожиданностью.

– Ага. Шестнадцать и в первый отдел, – чувствуя себя остолопом, повторяешь ты.

– В первый отдел? – её брови от удивления лезут на самый лоб. – Так ты говоришь, мальчик, что в первый отдел?

Вот почему мы с Толиком сразу скисли, когда услышали тяжёлые шлёпанцы и увидели, что дверь открывает нам Котькина мать. «Ну, сейчас удивляться начнёт», – шепнул мне Толик.

– Можно нам Котьку вашего позвать, – сказал я, тем не менее, самым вежливым и радостным голосом.

– Котю? – у Котькиной матери обвис рот, а брови от изумления полезли к потолку, будто бы я её попросил позвать из квартиры бегемота. – Так вы хотите, чтобы я позвала Котю? Котя уроки делает. А впрочем: Котя! Это тебя. Но учтите, ребята, что только на минутку.

Она ушла, шаркая шлёпанцами, а из квартиры высунулся Котька в домашней рубахе и тоже в тапочках.

– Чего надо? – спросил он хмуро и оглянулся на дверь.

– Котька, отдай нам назад «увеличилку», – стал просить я, а Толик закивал головой.

– Ещё чего! Козёл берёт, назад не отдаёт, – забормотал свою присказку Котька, и я понял: не отдаст жадюга.

– Это же ему отец подарил, – сказал я как можно жалостливей.

– А козлиха-мать не велит отдавать, – закончил Котька и хотел уйти.

– Сам ты козёл! – крикнул я и показал Котьке кулак. – Вот выйди на улицу.

– Смотри, как бы моя мать не услышала! – ехидно усмехнулся Котька. – Ага, мешаешь мне уроки делать! – и захлопнул у меня перед носом дверь.

– Ну вот, – сказал Толик и лицо его стало совсем расстроенным. Он порылся в кармане и с горя вынул Котькино зеркало. – Может, кокнуть его, а? Об ступеньку?

– Ты что? – испугался я. – Тогда у нас вообще ничего не останется. А так хоть зеркало есть…

Только зря я ему это сказа л. На следующий день на уроке, когда лентяй Булкин «плавал» у доски и не мог показать на плакатах жаворонка, чей-то дерзкий солнечный зайчик скользнул от солнечного окна по полу и, доскакав до доски, задрожал на картинке.

– Вот жаворонок! – радостно воскликнул Булкин и ткнул указкой в плакат.

– Ну молодец, – обрадовалась Вера Пантелеевна. – Наконец ты стал учить уроки.

Все в классе прыснули и стали следить, как зайчик «подсказывает» Булкину, где найти на плакате скворца и большого грача. Но Вера Пантелеевна уже заподозрила неладное, потому что многие ребята начали оглядываться и искать глазами, кто же пускает луч. И, будьте уверены, она разобрала это раньше многих, потому что сразу пошла к четвёртой парте у окна.

– Как не стыдно, Егоров! – в сердцах крикнула она, и мы увидели, как она отбирает зеркальце у покрасневшего, как рак, и прятавшего глаза Толика. – Дай твой дневник, я запишу замечание. А зеркало у тебя забираю!

В переменке все мальчишки из нашего класса собрались возле Толика:

– Ты не горюй! Она посердится – и отдаст. А дневник дома не показывай!

– Да вы не знаете мою маму, – говорил Толик. – Она всегда дневник смотрит.

– Ну ничего, – махнул рукой, прожёвывая бутерброд, лентяй Булкин, который из всех один не горевал и не сочувствовал Толику, хотя через него и спасся от «двойки».

После уроков мы с Толиком остались и не уходили, всё ждали, когда же выйдет из учительской наша Вера Пантелеевна, потому что знали, что она горяча, но отходчива. Ждать пришлось довольно долго, пока она разговаривала с другими учителями. Но вот она заметила нас:

– Ну, что, Толя, ты уже осознал свой проступок? – спросила она, подойдя, и поглядела почему-то на меня. Я уже подумал, что для большей жалости лучше сразу ей рассказать, как мы сменяли подарок Толиного папы и как у нас осталось лишь одно это зеркало, но Вера Пантелеевна вдруг сама достала из сумки осколок и отдала Толику:

– Иди домой. А в школу это больше не носи.

– Ура-а! – закричали мы и, бросая в воздух портфели, помчались на улицу.

Был замечательный весенний день, и солнце сияло, как оглашенное. От этого солнечный зайчик, который мы по пути пускали в стёкла домов, был удивительно ярок, и все оконные стёкла от него вспыхивали, как маленькие пожары. Мы резвились, как сумасшедшие, направляли луч в автобусы и в голубей на бульварах, спугнули им с ворот рыжего кота с рваным ухом, светили в лужи и в подъезды, и даже одна молодая, но уже взрослая девушка в берете засмеялась в ответ на наш лучик и даже не рассердилась на нас за эту шалость, а просто в шутку погрозила нам пальцем. И нам было очень весело – так весело, как уже давно не было…

Но если уж на честность, если говорить вам до конца и самую-самую правду – даже в эту весёлую и самую хорошую в жизни минуту нам до смерти было жалко увеличительного стекла Толика, с которым мы уже не разожжём костёр на необитаемом острове.

 

Гроза «попрыгунчиков», или Как мы пугали Бондарягу

В классе у нас был мальчик Женька Бондарев, страшный хвастун. Мы звали его Бондаря́гой – с ударением на «я». Он был хороший мальчишка, с нежной розовой сыпью на лице, но, подозреваю, врун. Во всяком случае, то, что он рассказывал в школе про Атаманскую слободу, было похоже на сказки.

Дело в том, что Женька единственный из нашего класса, а может, и школы, кто жил и приходил к нам учиться из этого посёлка на городской окраине. Все почему-то знали, будто основали Атаманскую слободу лихие разбойнички, бежавшие от царя в лес, где теперь стоит этот рабочий посёлок. У нас считалось, что там живут главные хулиганы города.

Женька-Бондаря́га эту легенду всячески поддерживал, пугая ребят, а особенно девчонок:

– Вчера возвращаюсь из школы домой, а на углу возле водоколонки семь хулиганов стоят с финскими ножами. Дай, говорят, закурить. Это они так придираются, чтобы деньги отнять. Ну я им и дал! Одному в ухо, другого борцовским приёмом бросил, все ножи повыбивал…

– Ой, Жень, ты знаешь борцовские приёмы? – взвизгнула одна из девчонок.

– У меня врождённый талант борца и боксёра! – хвастливо отвечал Бондаря́ га. – А эти хлюпики с ножами-«финками» ещё что! Вот «попрыгунчики» – это да!

– Какие «попрыгунчики»? – замирал, ожидая жути, класс.

– А такие, что на ночь надевают на ноги пружины, заворачиваются в белые простыни, а лица светящейся краской мажут! Как выпрыгнут из-за угла, как подпрыгнут выше дома на пружинах, так прохожие со страху в обморок падают. При мне одна девушка упала, когда я вечером гулять пошёл…

– И ты не боялся? – охнула самая наивная из наших девчонок, Катя.

– А что мне бояться? Я сразу на них бросился, чтобы пружины у них с ног срывать, потому что без пружин они, как кони без подков. Так они знают, кто я. Сразу от меня врассыпную – и бежать. То есть скакать…

– Врёшь ты всё, – сказал тут Мишка Борщов. – Никаких «попрыгунчиков» нет. Это ты всё выдумываешь.

– А ты приходи в полночь к нам в Атаманскую слободу, – не сдался Бондаря́га. – Ну, приходи-приходи! Ага, слабо́! Прямо к водоразборной колонке иди – они туда часто прискакивают. Попрыгают-попрыгают – и пить скачут… Вот только не бледней, если они придут, а я опоздаю… Ещё храбрые есть? Приходите все, и посмотрим, кто врёт!

В общем, за счёт своих подвигов в Атаманской слободе Женька Бондарев заимел авторитет, которому мы все стали завидовать. Правда, силач Вовка Колесов из нашего класса попытался его на чистую воду вывести.

– Пойдём, – говорит, – Бондаря́га, за школьный двор на бокс. Вот там и посмотрим, какой ты боец.

– Не могу, – говорит Женька. – Если боксировать, то нужно по правилам в боксёрских печатках…

– А мы шапки вам на кулаки наденем, – дружно закричали мы, поскольку иногда устраивали «боксёрские турниры» за школьным двором, намотав шарфы на кулаки и засунув их в шапки-ушанки.

– Не-а, – отнекивался Бондаря́га. – Напоказ во мне боец-молодец спит. А вот когда опасность, когда девушку или тётеньку надо спасти, вот тут во мне просыпается лев…

В общем, врал он нам, жуя при этом бутерброды с колбасой, которые часто носил прямо в кармане. Но в Атаманскую слободу было идти боязно. Да и далеко. Да и опять же, вдруг правда? Где этого Женьку в полночь там найдёшь, чтобы он защитил?

Так всю зиму до весны мы слушали Женькины рассказы, как он разогнал то семь человек, то изловил до приезда милиции бандитов, решивших ограбить в слободе сберкассу. Но однажды очкарик Петька Клюев, он самый умный из класса, говорит:

– Идея, братцы! Давайте позовём Бондаря́гу в «ути́льку» – ну на базу «Утиль-сырьё» – в железках порыться. Там место глухое, он никого из нашего двора не знает, а тут к нему наши «хулиганы» и подойдут…

– Да-а, – сказал в ответ Сашка Фефёлов, он тоже из нашего двора и напугался. – А вдруг в Бондаря́ге и в самом деле спит лев? Что тогда, когда он проснётся?

– Ничего, – фыркнул Петька, который сам не лез, а другим идеи давал, и чуть не плюнул на пол в школьном коридоре. – Да убегут: чай, не вперво́й нашим пацанам! Руки есть, так отобьёмся, ноги есть, так оторвёмся…

В общем, на тайном совете ребят из класса мы решили Бондаря́гу проучить. Чтоб не хвастал и не врал про подвиги. Тем более, что идея про «Утиль-сырьё» была замечательная.

Это был большой пустырь с кучами утиля и металлолома, огороженный забором, в метрах двухстах от дома, где многие из нас жили. Там то и дело валялись интересные железки или выброшенные прохудившиеся противогазы – в них полдвора превращалась в «слонов», пугая бабушек. Одну старушку двор довёл чуть ли не до слёз, когда она спустилась из своей квартиры загнать домой своего Колянечку, а вместо внука увидела двадцать «слоновьих» масок, трубящих и гундящих через шланги. Все тайные проходы в «ути́льку» и оторванные доски в её заборе наша дворовая шпана знала назубок!

– Сходим с нами в одно место, – предложили мы с Мишкой Борщовым Женьке-Бондаря́ге на переменке в школе. – Там металлолом, всякого добра вагон, один пацан даже наган нашёл…

– Настоящий? – заинтересовался Женька Бондарев.

– Настоящий-настоящий, – закричали мы с Мишкой во весь голос для того, чтобы план не сорвался. – Только очень ржавый, не стреляющий, потому что его со дна реки достали, где Чапаев утонул…

В общем, после уроков мы повели Бондаря́гу на территорию свалки, где запросто валяются ржавые наганы и даже гайки от самолётов.

– А сторож нас не поймает? – забеспокоился Женька, когда мы через дырку в заборе затащили его на базу «Утиль-сырья» и пошли вдоль куч металлолома и выброшенных вещей. Тут был целый город разных куч, некоторые были в два-три роста.

– Не поймает, – сказал я. – Здесь страшная собака водится, так она сторожа съела.

– Ага, третьего по счёту, – поддакнул Мишка.

Он и я знали, что за кучей металлолома с этого края «ути́льки» уже сидят в засаде пацаны с нашего двора Гоша и Павлик, которые «сыграют бандитов» для проверки храбрости Бондаря́ги.

– Да, ты не бойся, она бешеная, – успокоил я Женьку Бондарева. – У неё один глаз не видит, а другой косит. Так что убежим, пока она нас различит.

– И слюна у неё течёт из пасти до земли, – вставил словечко Мишка. – Такая зелёная…

– Почему зелёная? – побледнел Женька.

– А потому что у неё третья, самая последняя стадия бешенства, от которой уколы не помогают, – делая напуганные лица, нагнетали мы с Мишкой. – С первой стадией бешенства врачи ещё справляются. Со второй – кое-как с трудом, ну а от третьей ещё никого не спасли…

– Э-э, нет, ребята, я не пойду дальше, – сказал тут Женька.

А нам того и надо:

– Ладно, ты нас здесь подожди. А мы за эти груды лома сходим в разведку. Ну нет ли там собаки. А если она куда-то убежала, то пойдём туда, где наганы лежат…

Женька Бондарев, поминутно оглядываясь, остался посреди гор утиля и металлолома. А мы с Мишкой шмыгнули за ближайшую кучу и украдкой подсматривали, что делает Бондаря́га. Он озирался по сторонам и, кажется, готов был убежать к дыре в заборе. Прятавшиеся в засаде Гошка и Павлик что-то медлили, и, чтобы попугать Женьку, Мишка завыл то ли волком, то ли собакой. Жутко так! Я, если бы не знал, что мы вы думали про съеденных сторожей, сам бы испугался. Бондаря́га ещё больше занервничал, слыша этот жуткий вой из-за куч с баками и канистрами.

Но тут из своего укрытия подскочили к Женьке Гошка и Павлик, изображая то ли хулиганов, то ли разбойников. Мы чуть не лопнули со смеха. У Павлика за кушаком из старого шарфа торчал большой нож-тесак, которым его мать всегда режет мясо. Для убедительности нож на лезвии был намазан краской, похожей на кровь, которая даже капала с него, поскольку солнце припекло. Гошку тоже хоть в драмкружок посылай. На глаз он повязал чёрную повязку, как одноглазый пират, а правой рукой из-под накинутой тряпки направлял на Бондаря́гу обрезок трубы, похожий на высунутый ствол ружья или самопала. Повязка, правда, то и дело сползала с глаза, и Гошка её поправлял.

– Ага, попался, тут наше место! Кто звал тебя? – гаркнули наши добры-молодцы, загородив Бондаря́ге дорогу к бегству. При этом Павлик в усердии так зверски выставил вперёд нижнюю челюсть, что мы с Мишкой напугались, что будет вывих.

– Мальчики, я тут случайно… – в растерянности залепетал Бондаря́га, не успевший драпануть в сторону дыры в заборе.

– За случайно бьют отчайно! – закричал Гошка, тыча «дулом» в Женьку. – Век мамы не видать, но за это ответишь! Ты на таблетках станешь жить, в баню с костылём ходить…

Таким «присказкам» и «пугалкам» пацанов из нашего дома не надо учить: у всех дворовая выучка, как у профессоров! Все эти «Век мамы не видать, гробы не целовать!», «Да я из психической больницы вышел со справкой и за себя не отвечаю!» – мы с детства знали друг от друга, будто с каторги сбежали!

– Не зли нас, припадочных! – выли наши орлы Павлик и Гошка, корча страшные рожи. – Ах, ты ещё и без уваженья глядишь! Ага, значит, пя́лишься на нас, как удав!

– Да я не на вас, это я одноклассников тут высматриваю, – упавшим голосом оправдывался Бондаря́га, не видя нас и теряя надежду на наш подход. – Мальчики, верьте, я не хотел через дыру сюда лезть, меня товарищи привели…

Мы с Мишкой закатывались от смеха за кучей металлолома, где прятались. Тоже нам гроза «попрыгунчиков»! Семь человек с финскими ножами он разогнал!

– Ах, ты ещё и дружками нас пугать? – между тем вопил Павлик, делая вид, что никак не вынет из-за пояса тесак. – Ну ты, промокашка, меня смешишь! Скажи своей шайке, я бью только два раза – причём второй раз уже ударяю молотком по гвоздю в крышке гроба…

– Тебя с дружками в больницу отвезут, – подхватил «одноглазый» Гошка, тыча трубой. – В белой марле лежать…

– Не надо ссориться со мной, ребята, – чуть не кричал Бондаря́га. – Хотите, я вам бутерброд свой отдам? У меня, честное слово, ничего больше нет – могу даже карманы вывернуть! Поверьте, мальчики: если бы у меня хоть что-то было с собой, я бы с вами охотно поделился…

Тут мы с Мишкой со смехом вышли из своей засады. При виде нас всё понявший Женька Бондарев задним числом попытался показать, что борется с хулиганами, и даже делает какой-то борцовский приём против Гоши. Но все уже хохотали: Мишка, я, наши «разбойнички» со двора, Гошка даже повязку с глаза снял. Только Бондаря́га, покраснев до корней волос, чуть не плакал.

…И в это время, как на грех, откуда-то из глубины территории «Утиль-сырья» выскочил огромный лохматый пёс! И так залаял на нас, что всех обуял страх: наверное, мы зря накрутили себя разговорами про собаку с бешенством третьей степени.

Под лай мы побежали к дыре в заборе, будто нам вставили фитили. Толкаясь и сопя, всей кучей еле протиснулись сквозь раздвинутые доски забора. Собственно, каждый на нашем дворе когда-то от кого-то удирал: то от дворника, то от какой-нибудь тётки, бежавшей за ним с веником в руке… Не было среди бодро и привычно сбежавших со свалки только Бондаряги. Мы переглянулись: а где он?

– Надо выручать, – сказал Мишка и первый пошёл к дыре в заборе, чтобы снова пролезть на территорию. Павлик мужественно вырвал свой «бандитский» тесак, запутавшийся в шарфе: от собаки отбиваться, подбежали и припали к дыре я и Гошка.

А на территории «ути́льки», ровно на том же месте, где его «грабили», стоял Женька Бондарев и кормил собаку остатками бутерброда с колбасой, вынутого из кармана. Пёс уже не лаял, а благодарно вилял хвостом, подставляя погладить лобастую голову.

– Ну чего вы струсили? Подходите! – крикнул нам Женька, увидев наши удивлённые физиономии. – Собак, что ли, не видали? Да на меня в Атаманской слободе по сорок собак в день нападают, когда домой из школы иду…

Мы, пыхтя и краснея, подошли к Бондаря́ге с собакой и погладили псину, которая тыкалась в наши карманы мокрым холодным носом в поисках угощения.

– В общем, ты, Жека, не сердись, что тебя разыграли, – сказал Мишка. – А это Гошка и Павлик с нашего двора. Ты, конечно, не борец-боксёр, но с собаками у тебя здорово получается…

…С тех пор мы с Женькой Бондаревым подружились. И даже не напоминаем ему, как он готов был «поделиться» содержимым карманов на свалке. А он стал меньше врать про подвиги в Атаманской слободе. Хотя иногда и привирал. Но мы ему прощали: друзьям ведь прощаешь всё.