Расставание с «бабушкой». — Первая публикация. — Дело об изнасиловании служанки. — Прототип Передонова. — Бюрократические условности. — Брат и сестра Тетерниковы

Федор Сологуб известен как мистик, выдумавший землю Ойле и множество других волшебных образов, как отстраненный от внешней жизни, замкнутый в себе человек. Однако мало кто еще из русских писателей в своей нелитературной жизни отдал так много сил альтруистическим задачам. В молодые годы он пытался развивать культурные начинания провинциальных городов, где работал учителем, потом — после женитьбы на Анастасии Чеботаревской — участвовал в различных собраниях, объединениях, читал лекции… Сологуб постоянно ставил перед собой сверхцели и, вероятно, устав от них, переносился в фантастический мир своей поэзии. Общественная и литературная деятельность в его жизни были четко разделены. А как еще объяснить тот факт, что в текстах этого талантливого и увлеченного своим делом учителя практически не отражена работа педагога в классе?

После окончания Учительского института в 1882 году Федор Тетерников получил назначение в городок Крестцы Новгородской губернии, где служил три года, следующие четыре года работал в Великих Луках Псковской губернии, потом три года в Вытегре Олонецкой губернии (ныне город на территории Вологодской области) — в общей сложности прожил в провинции десять лет. Одним из главных стимулов прилежной учебы в институте для Тетерникова было желание освободить мать от тяжелой работы «прислугой за всё», поэтому и мать, и сестру молодой учитель Федор Кузьмич, получающий отныне оклад в 50 рублей, привез с собой в Крестцы. «Бабушка» Галина Ивановна в это время писала Федору и его матери жалостливые письма: «Господи, какая сделалась страшная тоска, когда я пришла домой, проводив вас, я думала, что я с ума сойду, пустота, тишина… я беспрестанно плачу» (сентябрь 1882 года), «Я осталась без вас как мученица…» (спустя более месяца). Она старалась растрогать Федю: «Я не мать твоя, но я люблю тебя больше матери». Судя по переписке, мать в это время высекла Федора, несмотря на то, что он уже занимал должность учителя. Галина Ивановна притворно сочувствовала крестнику, подливая масла в огонь: мол, если город узнает об этом гнусном поступке, на вас будут смотреть как на дикарей. В не опубликованном при жизни автора цикле «Из дневника» и в редких автобиографических записях Сологуба содержится множество эпизодов публичных наказаний: главным страхом для него становится прилюдный позор.

Через год после отъезда Тетерниковых Галина Ивановна тяжело заболела. Последнее ее письмо «внуку», хранящееся в архиве Сологуба, написано не ее почерком и содержит по-детски наивные орфографические ошибки. Текст его объясняет, почему письмо написано под диктовку: «Надо тебе сказать то, что бабушка твоя изображает теперь руину, правая рука не дозволяет теперь взять ни пера, ничего, правая нога отказывается ходить… удовольствия жизни моей довели меня совершенно до разрушения». Барыня не скрывала своей былой порочности. А после смерти Галины Ивановны ее сын, Михаил Агапов, написал Федору Тетерникову, что названый «внук» — единственный, кто «может от сердца отозваться о маме». Не очень-то хорошим она была человеком, если больше никто не сожалел о ее кончине.

Поступив на службу, начинающий педагог Федор Кузьмич Тетерников так растерялся, что понял — без помощи и советов бывших наставников, директора Учительского института Сент-Илера и особенно учителя Латышева ему не обойтись, и вступил с ними в переписку. Первое письмо Латышеву Тетерников написал анонимно, но оно пленило известного педагога своей простотой и искренностью — и тот продолжил диалог. Получив письмо с подписью, Латышев вспомнил бывшего ученика, а через несколько лет, в 1888 году, запросил его фотографическую карточку и, подобно многим, удивился тому, как быстро постарел Тетерников. Некоторые из писем к бывшему учителю написаны на линованных листах из школьных тетрадей — на таких же позже, по воспоминаниям Зинаиды Гиппиус, был написан роман «Мелкий бес».

Теперь в обязанности Тетерникова входило постоянное общение с людьми. Вносить свежую струю в школьную рутину оказалось совсем непростым делом. Для себя девятнадцатилетний педагог ждал «умственной пищи», а сталкивался в основном с грубыми и неразвитыми людьми. Как писал он впоследствии, у среднего выпускника Учительского института было еще слишком мало опыта жизни и силы характера, чтобы справляться со своими задачами: люди в северном климате к такому возрасту очень незрелы. Сам Федор Кузьмич был, безусловно, именно таким северным, холодным человеком, но всегда мечтал о южных странах, где неистово пляшет у моря нагая королева Ортруда, где прекрасные юноши вступают в смертельные схватки. Русские провинциальные необоримые снега его угнетали. Корней Чуковский однажды подметил: «О снеге у него нет ни одного стихотворения, а о жаре столько, будто он аравийский поэт». Нет снега в поэзии Сологуба потому, что нет нашей, здешней реальности, а если и есть, то магически преображенная.

Пока же Тетерников жил в типичном «медвежьем углу», как позже описывала это место Анастасия Чеботаревская, знавшая о Крестцах по рассказам мужа. Каждый дом в городке выходил окнами на поле. В лавки только один раз в год завозили колбасу и консервы, городской системы освещения не существовало, поэтому вечерами местные жители ходили в гости со своими фонарями. Уже в 1884 году (спустя два года провинциальной жизни) сестра Федора, Ольга Кузьминична, дважды бежала из Крестцов обратно в Петербург. В столице она нанималась ученицей к портнихе, но мечтала о лучшей участи и надеялась получить медицинское образование. Образ бедной швеи, овеянный авторской нежностью, не раз потом мелькнет в прозе Сологуба: в рассказе «Белая собака», в романе «Слаще яда», в котором талантливая и способная девушка-мещаночка Шаня на время переодевается швеей. Но из-за нехватки денег Ольга Кузьминична возвращалась в Крестцы. Чтобы учиться на повивальную бабку на казенный счет, надо было внести 100 рублей, чтобы записаться вольнослушательницей — 35 рублей. Набрать необходимые средства и переехать в столицу ей удастся немногим раньше, чем ее брату.

Сент-Илер советовал Тетерникову выгодный заработок — писать «чтения для народа». Платили за них, по словам директора института, около 100 рублей за печатный лист — в два раза больше, чем жалованье учителя в Крестцах. Большинство таких «чтений» было посвящено известным историческим событиям или литературным произведениям. Сент-Илер рекомендовал своему протеже брать литературные темы, например, «Тип казака, или Понятие о казачестве по „Тарасу Бульбе“», не напирая, конечно, на свободолюбие казачества, а беря тон полного благонравия. Или из «общей литературы»: «Макбет, Король Лир» — «с сильным наклоном в пользу морали произведения». Как ни была соблазнительна оплата, за эту работу Тетерников так и не взялся.

В 1884 году молодой учитель познал первый литературный успех: в журнале «Весна» была опубликована его басня «Лисица и еж». Но в этом тексте, написанном в дидактическом жанре, сложно узнать будущего имморалиста Сологуба, это еще в большой степени стихи педагога, а не поэта. Еж понадеялся на свои иглы, расхвастался и не стал спасаться бегством от лисы, а зря — лисица его перевернула и съела. Для ритма здесь еще вставлены лишние частицы: «А ведь как хвастлив-то был!..» Чем это лучше латышевского «а уж», за которое Василия Алексеевича дразнили ученики? Из манеры будущего декадента здесь появляется странный для полудетского текста натурализм — кровь на лисиной морде, и главное, нетипичный для басни наблюдатель, «я», который притаился за кустами и смотрит на возню лисицы с ежом. Пусть это смешно и неправдоподобно, но поэт уже здесь не может обойтись без «я».

По поводу своих литературных опытов Тетерников советовался с Латышевым. Тот поддерживал молодого поэта, показывал его сочинения словесникам, хлопотал за него в журналах «Еженедельное обозрение», «Север», «Нева», но в редакциях отвечали, что стихотворения Тетерникова еще недоработаны. Автор и сам посылал рукописи в журналы, но успеха добивался редко. Большинство стихотворений периода провинциального учительства не были изданы при жизни автора. В них, как это часто бывает с начинающими авторами, было много ученичества, архаизмов, отсылок-подражаний. Это подражания Пушкину («Но мысль печальная мой разум поражает»), Лермонтову:

Любимый поэт Тетерникова в это время — Некрасов, ему посвящена поэма «Одиночество», и в его духе молодой учитель пишет о «пламени жгучем» «любви к человеку». В одном из таких ранних стихотворений мальчик несет щенка топить, девочка спасает животное — а автор-моралист ждет поры, когда баре полюбят людей больше, чем собак. Вот дама, приехавшая в щегольских дрожках в храм, хочет пожертвовать на божье дело свои серьги, но автор не приемлет ее жертвы:

От роли народного заступника в ее наивно-патетической форме поэт очень скоро откажется. Уже в начале 1880-х Федор Тетерников нашел главную свою идею — прославившую его парадоксальную мысль о смерти-избавительнице. При этом реальную смерть знакомого человека он, конечно же, всегда воспринимал как несчастье. Так, в 1891 году из Вытегры Тетерников пишет сестре о смерти местного священника, отца Петра Раевского, который простудился, вероятно, во время крестного хода. Некий купец заказал для муромского монастыря точную копию знаменитой чудотворной иконы. Проездом она оказалась в Вытегре, где ее встречали и провожали с большими почестями, но для бедного отца Петра торжества оказались слишком утомительными. Об этой внезапной смерти Тетерников пишет как о горе для всех, кто знал покойного. Однако сологубовский миф об отвержении жизни уже начал формироваться. В стихотворении 1886 года под названием «Смерть» эта тема звучит наиболее оформленно:

Иногда наслоение перечисленных тем создает сочетания, курьезные для читателей, знающих творчество зрелого Сологуба. Сложно было бы угадать авторство следующей строфы, создается ощущение, что первые два стиха о крестьянке написал Некрасов, а еще два из озорства присочинил к ним «певец смерти» Сологуб:

Появляются в ранних стихотворениях Сологуба и другие его излюбленные мотивы: бережное любование чужим детством и как своего рода продолжение этой темы — любовь к фантастическим королевствам, сказкам, балладам, легендам. Их сюжеты оканчиваются еще не так эффектно, как в последующей сологубовской прозе и драматургии, но уже он любит рыцарскую эпоху и уже подбирает для своих героев необычные имена. В балладе «Ботфорты пажа Адельстана» барон раньше времени возвращается с охоты — и узнает, что баронесса изменила ему с пажом. Тогда он ворует оставленные под окном жены ботфорты юного Адельстана и набивает их крапивой — невинная забава в преддверии будущих сюжетов Сологуба. Впоследствии эта история отзовется в рассказе «Милый паж» (напечатанном в журнале «Весы» в 1906 году), пажа будут звать так же, но интрига будет разворачиваться оригинальнее: муж сам захочет быть обманутым, чтобы жена принесла ему наследника, а жена убьет любовника, пресытившись навязанными ей ласками, поскольку любовь не терпит принуждения.

Другой сюжет ранней поэзии Сологуба: в басурманском королевстве начался голод, только многоженец Зензивей не унывает.

Даже в классических своих текстах Сологуб потом не гнушался тем, чтобы создавать рифмы на основе им же выдуманных имен собственных:

Этим поэт утверждал, что Зензивей, Маир, Ойле, Лигой — настоящие, были всегда, задолго до рождения поэта, который рассказал нам о них.

Здесь же, в Крестцах, Тетерников начинает работу над первым своим романом «Тяжелые сны», смешивая сновидения, мечты, бред — и реальность провинциального учителя Логина. Автор ведет своего героя от полной апатии через преодоление себя, через отрицание моральных законов — к мечте о счастье. Похожий путь проходила и творческая манера Сологуба: от быта к звездам, от тяжелого недоумения и растерянности — к собственному художественному миру с особыми внутренними законами.

В этом романе, даже в конечном его варианте, еще мало было мистики, второго слоя реальности, преобладали быт и затаенные жалобы на собственную жизнь: «По утрам в будни Логин всегда бывал в мрачном настроении. Знал: придет в гимназию и встретит холодных, мертвых людей. Они равнодушно отбывают свою повинность, механически выполняют предписанное, словно куклы усовершенствованного устройства». Учительские нравы отражены во многих эпизодах этого текста. Одно из действующих лиц романа — бойкая восемнадцатилетняя девица Валя. После смерти отца ее из благодеяния устроили учительницей в сельскую школу, а она ворует горох и лазает по чужим заборам как живая иллюстрация мысли Тетерникова о незрелости юных учителей. Другой персонаж — выпускник учительской семинарии, сельчанин Почуев, который «переконфузился» из-за приезда исправника. Не учтя субординации, он первый протянул руку полицейскому чиновнику и был за это отстранен от должности. Еще один педагог в романе — молодой учитель Шестов, который сдал комнату своему товарищу, кутиле Молину, и оказался вовлеченным в скандал вокруг изнасилования девочки-прислуги…

Установлено, что историю с изнасилованием служанки Сологуб в подробностях позаимствовал из реальной жизни. Семья писателя сдавала часть своей квартиры крестецкому учителю Алексею Петровичу Григорьеву. Очень скоро он начал вызывать недовольство Тетерниковых, навязчиво ухаживая за их прислугой. Девушке пришлось оставить этот дом, и хозяева наняли другую, четырнадцатилетнюю девицу. Новая работница пользовалась в городе дурной репутацией, но иной прислуги в Крестцах было не найти. Однажды ночью мать писателя Татьяна Семеновна услышала подозрительные звуки, зашла в комнату служанки и увидела ее постель запятнанной. На следующий день девочка обратилась в полицию, и Григорьев был арестован по обвинению в изнасиловании. Квартирная хозяйка Татьяна Семеновна дала показания против него, но по городу уже пошла дурная молва о самих Тетерниковых, в доме которых произошел прискорбный случай. Местные жители хорошо знали характер четырнадцатилетней прислуги. Ходили толки о том, что Тетерниковы специально подговорили ее соблазнить Григорьева, мстя за что-то своему жильцу.

Уже на следующий день в училище встретились учитель-инспектор Бальзаминов (прототип «Сосульки» Крикунова в «Тяжелых снах»), законоучитель Остроумов (прототип отца Андрея) и Федор Тетерников. На молодого учителя посыпались обвинения: как он допустил, чтобы его мать стала главной обвинительницей в скандальном процессе? Из уст священника он не ожидал услышать таких слов:

— Вы, содержа ее на свои средства, могли принудить ее не давать никаких показаний.

— Насиловать совесть старухи-матери я не могу, — отвечал молодой учитель.

— У вас давно была ненависть к Григорьеву, — не смутились начальники.

Очень похоже эта история описана в «Тяжелых снах». Автобиографическими чертами в романе наделены и юный, болезненно застенчивый, прекраснодушный Шестов, и раздвоенный, верящий и одновременно не верящий в свою деятельность Логин. Из-за множества плохо очерченных образов, второстепенных фигур, попыток автора замаскировать собственную биографию и свой строй мыслей характеры в этом романе получились нечеткими, ученически нарисованными, сюжетные линии разбегаются в разные стороны, зато это первое крупное произведение, завершенное начинающим писателем.

Дело Григорьева в конечном счете было замято, по сведениям Сологуба — за недостатком улик. Самого писателя в это время в Крестцах уже не было, он попросил о переводе. История с Григорьевым привела к полному разладу между Федором Тетерниковым и руководством городского училища, которое обвинило молодого учителя в грубости, невоспитанности, атеизме. Тетерников писал Латышеву, что оставил бы службу, если бы имел хоть какую-нибудь возможность заработка в Петербурге и если бы в его обязанности не входило содержание семьи. Но эти мечты разбивались о реальность. Место в Петербурге не появлялось. Таким образом, выход был только один — перевод по службе. Бывшие учителя Тетерникова пришли ему на помощь, и Сент-Илер нашел своему воспитаннику место в Великих Луках.

Латышев тоже не оставлял забот о своем ученике, как и обо всех остальных народных учителях. В 1880 году он начал издавать журнал «Русский начальный учитель» и продолжал выпускать его ежемесячно в буквальном смысле до конца жизни: этот замечательный преподаватель и редактор умер в январе 1912 года за правкой рукописи сельского педагога. У издания были одновременно и методические, и социальные задачи. Педагогика в это время только зарождалась как наука. Сент-Илер писал в первом номере нового журнала в статье «Почему изучение педагогики необходимо для начальных учителей», что педагогика — не наука в точном смысле слова, так как она не упорядочена, а представляет собой практическое знание, родившееся из насущной потребности, подобно медицине или сельскому хозяйству. На страницах журнала он предлагал использовать в обучении привычку, несознательные движения, поскольку научиться чему-то — значит делать это автоматически, не задумываясь: не думаем же мы над способом держать ручку в руке или правильно писать простые слова. Метод Сент-Илера некоторым педагогам казался чем-то недостойным: в приличном обществе не принято было обсуждать любые проявления неосознанного. Не только в педагогике, но и в литературе демонстрация подсознательных импульсов часто вызывала отторжение публики, как это показала чуть позже литературная судьба Сологуба.

При неразработанности методик система образования в 1880-е годы была гораздо более сложной, чем теперешняя, поскольку для различных социальных слоев были учреждены различные виды учебных заведений. Латышев выступал как последовательный сторонник всеобщего начального образования. Эту тему подхватил за ним публицист-педагог Тетерников, но ее обсуждение охватило, как мы знаем, еще не одно десятилетие. Федор Кузьмич делился на страницах «Русского начального учителя» своими реформаторскими планами и общими соображениями о школе.

Одна из тем, обсуждаемых в журнале, напрямую касалась жизненных обстоятельств Тетерникова. Выпускники городских училищ, такие же, как он сам, были ограничены в своих правах на дальнейшее образование. Они могли поступать в низшие профессиональные училища либо на педагогические курсы, а потом при желании — в учительские институты. Таким образом, педагогическая карьера амбициозного Федора Тетерникова была уже отчасти предопределена его происхождением. В обществе в это время выражались сожаления о том, что городские училища не готовят к поступлению в гимназию. Однако и Латышев, и Тетерников были несогласны с такой постановкой вопроса. Всеобщее начальное образование представлялось им более необходимым, чем подготовка к последующему глубокому обучению, которого большинство воспитанников городских училищ всё равно были лишены. По этой причине Тетерников настаивал на преимуществах «классного» образования (системы, при которой один учитель преподает все учебные дисциплины в одном классе) вместо более глубокого «предметного» (когда каждый учитель отвечает только за свою дисциплину), по сути приближаясь в своих планах к современной нам российской системе начального образования. Латышев в печати возражал своему ученику по этому вопросу. Он утверждал, что на подготовку занятий по разным предметам учителю придется затрачивать гораздо больше времени, чем на ведение одного предмета.

Несмотря на подобные разногласия, на многие годы Василий Алексеевич Латышев стал для Тетерникова авторитетом в педагогике, жизненных, литературных делах, даже в моральных вопросах. «Сделал я мало, но работал много; — и Ваш голос издалека был всегда одним из важнейших побуждений моей деятельности за эти 5 лет», — признавался Федор Тетерников своему наставнику в сентябре 1887 года. Даже споря с Латышевым, он делал многочисленные оговорки о том, что его мнение — не окончательное. В это время Тетерников делится с Латышевым планами написать учебник по геометрии. Одна только должность учителя явно не удовлетворяла самолюбия молодого человека. Но и выказать это самолюбие в полной мере он еще не решался. Латышев выслал своему ученику задачник и учебник по геометрии на французском языке. Позже, перечеркивая по много раз черновик, мучительно подбирая слова, Федор Кузьмич попросит наставника еще об одном одолжении — выслать ему, если это возможно, книги для ознакомления с начальными разделами университетского курса «чистой математики», поскольку библиотека училища весьма бедна. В годы провинциальной службы у Тетерникова появляется время на самообразование, он занимается французским языком и уже легко читает присланный учебник, всего раз на протяжении нескольких страниц обращаясь к словарю. Не будь этой рутинной работы учителя Тетерникова, может быть, и не появился бы позже в русской литературе прекрасный переводчик французской поэзии Федор Сологуб.

На длинные откровенные письма ученика Латышев отвечал коротко и по существу, но уверял и доказывал делом, что не тяготится перепиской. Преемственность продолжалась — в 1887 году в Учительский институт Сент-Илера поступил некто Овчинников, ученик Тетерникова, особенно отличившийся на вступительном экзамене по математике, предмету Тетерникова и Латышева.

По приезде в Великие Луки Тетерников хотел доказать Латышеву, что он вовсе не провоцировал конфликт с администрацией училища, из-за которого вынужден был покинуть Крестцы. Молодой учитель старался заботиться о благосклонности своего нового начальства — но, как ему казалось, этим только навлекал на себя неприязнь сослуживцев. Великолукское училище ходатайствовало о замене классного преподавания предметным. В связи с этим Тетерников сначала написал Латышеву, что хотя он и не был сторонником этого метода, «но на этот раз… согласился». Вскоре, обдумав свое письмо, молодой человек вычеркнул эту фразу из черновика, очевидно, чтобы не акцентировать внимание на зарождавшемся конфликте.

Как ни печально, но и на новом месте, в Великих Луках, жизнь сталкивала Тетерникова с дикими, как ему представлялось, нравами, напоминающими нам о романе «Тяжелые сны». В выдуманном писателем провинциальном городе обыватели радовались тупым и пошлым анекдотам. В реальности автору романа приходилось выслушивать еще более неправдоподобные рассказы о побоях и жестокостях. Так, в Великих Луках рассказывали об одном купце, который, наказывая своего сына, якобы оторвал ему ухо, а затем отправился искать доктора, чтобы «приставить» это ухо на место.

Большинство учителей, как казалось Тетерникову, отличались «несказанной» злобой по отношению к детям, но стоило отцу какого-нибудь лентяя приложить усилия и умаслить учителя подарками — нерадивому ученику доставались и покровительство, и ласка. Казенные деньги, по представлениям молодого педагога, растрачивались в городском училище самым бесстыдным образом. Администрация ломала и тут же перестраивала печи, пристраивала к дряхлому зданию училища красивые кирпичные ворота. Их постройка, согласно смете, обошлась училищу в 300 рублей, хотя, по слухам, ворота не могли стоить больше 150, а то и 75 рублей. Всё это сильно удручало правдоискателя Тетерникова.

Сбежав из мира «Тяжелых снов», он попадал из огня в полымя — прямиком в лапы «Мелкого беса». Известен основной прототип учителя-садиста Передонова, и жил он именно в Великих Луках. Это был учитель русского языка и словесности Иван Иванович Страхов, дворянин, выпускник историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Как и многие его сослуживцы по городскому училищу, он был груб с учениками, говорил им «ты», а не «вы», но постепенно манеры его стали заходить дальше простой заносчивости. Будучи болезненно похотливым, он закрывал глаза на случаи, когда мальчишки писали неприличные слова, рисовали непристойные картинки или держали у себя фотокарточки сомнительного свойства. В 1890 году директор училища обнаружил, что Страхов не только не может чему-либо научить воспитанников, но и сам с трудом читает, не способен решить предложенных детям задач. Очевидно, у него прогрессировало психическое заболевание, однако, как ни странно, Страхов продолжал занимать свою должность еще пять лет, пока не начал прилюдно бредить. В это время он уже был убежден, что служит не в училище, а в Министерстве внутренних дел (в бывшем Третьем отделении). После отставки на следующий же год Страхов пожелал сделаться полковым священником, и пресвитер военного и морского духовенства вынужден был обратиться к директору училища с запросом «о нравственных и служебных качествах названного просителя».

Герой романа «Мелкий бес» перенял у своего прототипа манию доносительства и прогрессирующее сумасшествие. Как и у выдуманного Передонова, у Страхова была сожительница — Софья Абрамовна Сафранович, которую он долгие годы выдавал за свою сестру, пока не захотел скрепить отношения законным браком. К моменту венчания, в 1887 году, жениху было 34 года, перезрелой невесте — 35. Одним из поручителей на свадьбе был Петр Иванович Портнаго — учитель столярного дела в ремесленных классах при городском училище. В нем жители Великих Лук позже узнали прототип Володина, товарища Передонова из сологубовского романа. Прототип «мелкого беса» Страхов умер в 1898 году, но до 1916 года его вдова не переставала подавать в училище просьбы о пособиях.

Сослуживец Тетерникова Федор Нилович Хлебников в 1920-е годы помог также установить прототипы Грушиной, семейства Рутиловых и некоторых других персонажей романа. Не случайно в «Мелком бесе» с первой же страницы присутствуют «мы» автора, словосочетание «наш город», хотя рассказчик нигде себя как персонажа не обнаруживает.

Наконец, Тетерникова перевели на третье и последнее место его провинциальной службы. Это была учительская семинария в городе Вытегре — учебное заведение для будущих учителей начальных школ, прообраз советских педагогических техникумов. Воспитанники (лица всех сословий православного вероисповедания, но в основном крестьянские дети) жили в интернате при семинарии и могли получать стипендию от трех до пяти рублей, которая обязывала их отработать в дальнейшем четыре года в начальной школе. Тетерников вел здесь подготовительный класс и получал жалованье 900 рублей в год. Его денежные дела шли на поправку, появилось больше свободного времени для занятий литературой. Для его учеников же по-прежнему основной преградой на пути к освоению наук была нехватка денег. В 1890/91 учебном году в подготовительный класс семинарии пришел 21 ученик, в первый класс из них попали десять человек. И тем не менее Федор Кузьмич Тетерников был доволен результатом. Беда была не в том, что учитель не смог подготовить всех остальных. Поступить в семинарию ученикам порой мешали причины куда более прозаические. До вступительного экзамена смогли дойти только 15 учеников. Еще шесть выбыли по разным причинам: двое были больны, и их надолго отпустили с занятий, один понял, что его результаты неутешительны, и оставил учебу в конце года. Трое не смогли учиться, не получая стипендии: один не имел на нее права по малолетству (ему было только 14 лет), другой остался на второй год и из-за этого был лишен государственного вспомоществования, третий должен был ждать назначения стипендии два месяца, но не имел средств жить в городе всё это время.

Тетерников совместно с сослуживцем Николаем Валериановичем Подвысоцким пытался составить учебник математики для промышленных училищ. Одним из побудительных мотивов этой работы была крупная премия министерства, за которую рассчитывали побороться соавторы: всего было назначено две большие премии по две тысячи рублей и шесть малых размером около 500 рублей. Однако до сих пор методические опыты Тетерникова не удавалось сколько-нибудь распространить и применить на практике. Учебник геометрии, который переписал красивым почерком один из учеников Федора Кузьмича — Алексей Морозов, вызвал критику Латышева. Опытный педагог заявил, что пособие требует сокращений и не во всём понятно даже учителям. В романе «Тяжелые сны» Сологуб в карикатурном виде изобразил сельскую учительницу Иванкину, азбуку которой использовали всего в трех школах. Однако в реальности Тетерников был не более удачлив, хотя, безусловно, более талантлив, чем его полоумная героиня.

Здесь же, в Вытегре, Тетерников строит широкие планы общественных предприятий, пытаясь организовать ссудо-сберегательную кассу, народные чтения, типографию. Дальше всего пошло дело с ссудо-сберегательной кассой. Как только в затее принял участие директор семинарии, к ней присоединились и другие преподаватели. Был составлен и послан в Петербург на утверждение устав предприятия. И тем не менее в прозе Сологуба (например, в рассказе «Не получилось», в романе «Тяжелые сны») остался след разочарования и от пассивности участников этой затеи, и от бюрократической машины, мешающей доброму делу. В народных чтениях желали участвовать те же самые сослуживцы и знакомые Тетерникова, которые поддержали идею ссудо-сберегательной кассы: учителя Никифор Иванович Ахутин, Михаил Павлович и Анна Павловна Заякины. Но их силы уже были растрачены на обсуждение устава кассы. Решили завести для чтений «волшебный фонарь» (аппарат для проекции изображений, технический предшественник кинематографа), чтобы иллюстрировать прочитанное, но не знали, можно ли брать картины для него напрокат, а если нет, то где взять средства на покупку. Временами собирались, чтобы обсудить проект, сдержанно бранили друг друга за бездействие. Обвиняемый обычно оправдывался тем, что нельзя вести дела «чтений» одному. Меньше всего энергии осталось на обсуждение вопроса о типографии.

Вскоре у Тетерникова возникла новая ссора с начальством, и общественные дела были отложены до лучших времен. Федор Кузьмич, будущий мастер литературной условности, не был способен принять условности бюрократические, не мог подписывать бумаги «не глядя», отвечать своим именем за то, чего он не знал и не видел. В 1891 году педагогический совет Вытегорской учительской семинарии вступил в конфликт с директором Маккавеевым. От совета требовалось подписать акт освидетельствования работ, проводившихся в семинарии в 1889 и 1890 годах. Учителя заявили, что не видели никаких работ, что подписание акта несвоевременно. Директор настаивал на формальности этой процедуры и на том, что не показывал педагогам работ исключительно из деликатности, чтобы не занимать их пустяками. Трое педагогов подписали акт, а трое, в том числе Тетерников, составили «особое мнение». Вновь попав в заколдованный круг, Тетерников обратился к Латышеву и Сент-Илеру за помощью, всячески оправдываясь, настаивая на том, что он не был инициатором конфликта. В это было сложно поверить. Тетерников, однако, уверял в письмах к Латышеву: акт могли бы подписать и без него пятеро остальных учителей, а его «особое мнение» было вынужденным шагом. Как еще мог педагог сопротивляться воле директора? «Драться — дико, на дуэль он не выйдет, обращаться в суды — и скандально, и дурной пример для учеников», — объяснял Тетерников. На предложение официально обратиться к высшему начальству он не согласился, не желая доносить и быть «обличителем». По его идеализированным представлениям, как бы безобразно ни было хозяйничанье директора, округ сам должен был следить за тратами семинарий. Впрочем, и по воспоминаниям других служащих этого учебного заведения, в бюджете семинарии не сходились концы с концами. В классах было так холодно, что замерзали чернила в чернильницах, воспитанники имели рваные одеяла — а директор тем не менее ежегодно изыскивал средства, чтобы менять обои в своей квартире. Руководитель учреждения Маккавеев был на плохом счету в Петербурге, к нему собиралась ревизия.

В начале января 1892 года многие учителя делали визиты директору, однако Тетерников встречал Новый год дома, вдвоем с матерью. Его сестра Ольга в это время снова решила попытать счастье в Петербурге. Ссоры с директором у Тетерникова возникали постоянно и по самым незначительным поводам. Некоторые из них известны благодаря переписке Федора Кузьмича, другие отражены в объяснительных записках, сохранившихся в его архиве, — всё вместе создает ощущение, что писатель был не менее мнителен и вспыльчив, чем герои его романов.

Однажды Маккавеев сделал своему подчиненному Тетерникову выговор за то, что его ученики не готовились к какому-то семинарскому вечеру. Федор Кузьмич искренне удивился, поскольку никогда не слышал о подготовке такого вечера. После этого объяснения директор перестал наносить Тетерникову визиты. В дальнейшем Маккавеев оправдывался болезнью, но Федор Кузьмич, судя по письмам сестре, не очень этому верил.

В другой раз учитель Тетерников отказался подписывать протоколы «педагогических заседаний» и, по словам директора, сделал в них не относящиеся к делу замечания. Федор Кузьмич в письменной форме объяснил, что не портил протоколов, а оставил на них вместо подписей «особое мнение». Протоколы за весь истекший учебный год были предложены для подписи скопом, и Тетерников не был уверен в аккуратности их составления. Более того: как ему показалось, в одном из протоколов намеренно не была отражена история с учеником Лебедевым. Тот как-то раз явился на уроки в пьяном виде, но, очевидно, пользовался покровительством начальства, поэтому не получил за свой поступок никакого взыскания.

Разрыв с администрацией семинарии был окончательным. Сестре Тетерников писал: «Ахутин помаленьку грызется с директором, да мечтает о переводе, о том же мечтает и о. Павел Иванович. Вот разве только то новое, что Дроздов примирился с директором: сначала толковал о том, что не знает, подавать ли директору руку или нет, а теперь опять в дружбе: на днях был у директора и сидел там до 4-го часа утра, вместе с Подвысоцкими».

Федор Кузьмич не отличался открытостью, терпимостью к людям, умением прощать. О Никифоре Ивановиче Ахутине, своем товарище, с которым Тетерников был знаком еще по Учительскому институту, он оставил такие записи: «Человек, желающий взять все проценты с своих хороших качеств и всем своим говорящий о том, что он очень хорош… Некоторые привычки порядочности: не надоедает расспросами, но не всегда, однако. Хитер, из породы „себе на уме“, но недалек». Об Иване Ивановиче Кикине, с которым Тетерников после отъезда из Вытегры поддерживал переписку, он отзывался: «Вид торжественно-глупый». О своем соавторе по составлению учебника Подвысоцком: «Прославился здесь своим враньем». Неудивительно, что и в главном своем романе «Мелкий бес» писатель показал беспросветно пошлое общество: Сологуб был склонен подозревать в людях самые дурные наклонности.

Учитель пения Вытегорской семинарии Павел Тимофеевич Нечаев, его жена Вера Сергеевна и их воспитанница Ванда Тушновская были выведены Сологубом в страшном рассказе «Червяк». Имя девочки в нем не изменено. Это был первый рассказ писателя, с которым ознакомились вытегорцы: его оттиск прислал в город сам Федор Кузьмич, тогда уже служивший в Петербурге. Оттиск показался вытегорцам брошюрой, которую автор специально издал с целью им досадить. По сведениям Веры Калицкой, которая в конце 1920-х, вскоре после смерти писателя, отправилась в Вытегру изучать ранний период его творчества, большинство жителей этого города так никогда и не оценили по достоинству сочинения Сологуба.

Удивительно удачно на этом фоне складывались отношения Федора Кузьмича с учениками. Как и к Логину в «Тяжелых снах», они любили приходить к своему учителю в чердачную комнатку, где он жил и работал. Когда юношей набивалось в эту каморку столько, что сестра писателя не могла войти, чтобы внести поднос с закусками, — его брали с порога и угощались сами. Тетерников учил своих воспитанников, будущих учителей, играть в шахматы, обсуждал с ними сочинения, семинаристы клянчили у него отметки. Он улыбался и исправлял двойку на тройку с большущим минусом. Вспыльчив с учениками не был, много им рассказывал, в том числе когда оставался на ночные дежурства в интернате. Возился с тяжелобольными учениками, не ограничиваясь своими непосредственными обязанностями.

Тем временем ходили настойчивые слухи о том, что Вытегорская семинария закрывается. В ее первом классе в 1892 году остался один ученик, содержать для него учителя было нецелесообразно. Спустя пару лет Тетерников написал для журнала «Русский начальный учитель» статью под названием «По поводу закрытия некоторых учительских семинарий». Статья была вполне в духе журнала и отстаивала необходимость подготовки начальных учителей в как можно большем количестве. Учитель-публицист обнаружил, что семинарии закрывались и в других губерниях. В 1886/87 учебном году их в России было 67, в 1891/92 году осталась 61. Если в столице учителей начальных школ хватало, то в провинции на их места поступали лица без должной подготовки. Как ни странно, выходец из народа Тетерников, всеми силами рвавшийся в Петербург, настаивал на том, чтобы семинарии устраивались в деревне. Ему казалось, что не стоило развращать будущих сельских учителей городскими излишествами — кутежами, выпивкой и табаком. Каждому свое место, и десять лет в провинции научили петербуржца Тетерникова если не снобизму, то умению ценить свою, привычную среду обитания, не нарушать ее переездами, которые способны перевернуть весь строй устоявшейся жизни.

Предметом особенной заботы Тетерникова была судьба его сестры Ольги, которая в августе 1891 года наконец поступила вольнослушательницей в Повивальный институт. В преддверии закрытия семинарии Тетерников начал писать Латышеву о необходимости нового перевода по службе. Ситуация осложнялась тем, что Ольге Кузьминичне оставалось еще год проучиться в Петербурге, поэтому Тетерников нуждался в должности с квартирой и — хотя бы на этот год — с жалованьем не менее 300 рублей. Сестре необходимо было доучиться. «Тогда она будет иметь всегда возможность заработать себе пропитание, себе и матери, а я тогда могу довольствоваться не только жалованием городского учителя, но даже сельского учителя», — писал Тетерников Латышеву. Удивительно, что эти сентиментальность, склонность давить на жалость, многословность, свойственные ранней переписке Тетерникова, полностью выветрились из прозы Сологуба.

Отношения брата и сестры были весьма близкими. Современники подозревали в их любви кровосмесительную связь, но не имели никаких доказательств. Вероятнее, что нежная дружба с сестрой служила Федору Кузьмичу образцом для описания любовных отношений. Исследовательница творчества писателя Т. В. Мисникевич считает, что именно сестре посвящен ряд его текстов, в которых герой делит провинциальный быт со своей молодой подругой. К таким произведениям могут относиться стихотворение «Ирина», рассказ «Помнишь, не забудешь». Возраст юной хозяйки дома в этом рассказе примерно совпадает с возрастом Ольги Кузьминичны времен переезда Тетерниковых в провинцию. Другие ученые, подобно К. М. Азадовскому, утверждают, что в Вытегре у Федора Кузьмича была неузаконенная любовь, указывая на имя Ирина в его переписке. Но судя по письмам брата и сестры Тетерниковых, Ирина могла быть, вероятнее всего, нанятой прислугой. «Приходила Ирина проситься или нет? И ходит ли Екатерина или кто другой?» — спрашивала брата Ольга Кузьминична. Тот отвечал: «Катерина остается у нас по-прежнему… Ирина еще не приходила к нам; у нее только вчера родился мальчик». Катерина же, как следует из других писем, была прислугой Тетерниковых. В это время она ждала освобождения мужа из тюрьмы. Если бы он нашел работу в городе, Катерина могла бы остаться в доме своих нанимателей. В противном случае супруги должны были покинуть Вытегру и вернуться к себе домой — по всей видимости, в деревню. На место Катерины в конечном счете взяли не Ирину, а Анну, «ужасно глупую», как показалось Федору Кузьмичу.

Из переписки с Ольгой Кузьминичной мы больше всего узнаем о быте Тетерниковых в провинции. Федор Кузьмич, уже почти тридцатилетний учитель с серьезным стажем работы, часто ходил в гости вместе с матерью и вставал из-за стола, когда она захочет. Он находился в полном подчинении матери, несмотря на то, что, по воспоминаниям вытегорцев, Татьяна Семеновна к этому времени была уже старушкой с трясущейся головой. Примечательно, что брат и сестра называли свою суровую мать в мужском роде — «родитель».

В семье пригодились медицинские навыки Ольги Кузьминичны: для матери готовилась мазь от ревматизма по рецепту, присланному дочерью. Соседка специально приходила растирать Татьяну Семеновну этим составом. Тетерников однажды переслал сестре альтернативный рецепт, предложенный его соавтором по учебнику математики Подвысоцким: «Всыпать в кипяченую воду столько соли, сколько может распуститься в этой воде, и таким насыщенным раствором обтирать каждый вечер всё тело, смочив в нем тряпочку, а потом другим полотенцем вытираться досуха».

Сестра же, которая была всего на пару лет моложе брата, советовалась с ним как с авторитетом в моральных вопросах, рассказывала в своих письмах о новых людях, с которыми сталкивалась в столице. Она снимала комнату на пару со своей однокурсницей Авдотьей Хмыровой (не отсюда ли возникла фамилия заносчивых Хмаровых в романе «Слаще яда»?). Сначала Авдотья казалась неплохой компаньонкой, но вскоре стали известны неприятные подробности ее биографии: по словам Ольги Кузьминичны, на шестнадцатом году девушка попала в дом терпимости, пойдя по стопам своей матери. Само по себе это обстоятельство не было поводом к разрыву отношений, курсистке Тетерниковой было жалко подругу. Нравы в семье Ольги и Федора были неизнеженными и скорее соотносились с моральными установками прозы Сологуба, чем с правилами поведения и литературными нормами дворянского XIX века. Хуже для Ольги Тетерниковой было то, что Авдотья казалась ей невыносимо глупой, с ней даже спорить было невозможно. С другими курсистками отношения у Ольги тоже складывались негладко. Однажды в институте подрались две барышни. Прочие девушки составили бумагу начальству с просьбой исключить одну из нарушительниц спокойствия. Ольга Кузьминична поступила как истинная сестра своего брата и отказалась подписать прошение, не боясь, что ее станут дразнить трусихой. Федор Кузьмич, демократ в делах образования, конечно же, ее поддержал: «Это дурная привычка из-за всякого пустяка обращаться к начальству».

Федор и Ольга Тетерниковы во многом походили друг на друга. Однажды Ольга Кузьминична купила лотерейный билет. Федор Кузьмич, который несколько лет не мог отправить сестру учиться в Петербург, был озабочен: не разорилась ли она на такой покупке? Да и очень мало было надежды выиграть, всего один шанс из 400, как посчитал учитель математики, логик и неплохой шахматист Тетерников. Но постепенно писательский авантюризм возобладал над учительской осторожностью, азарт проснулся в обоих. Позже сестра стала присылать лотерейные билеты в Вытегру, за их сохранность Тетерников сильно беспокоился. А иногда он сам напоминал Ольге: «Посылаю тебе в этом письме деньги. Если окажется рубль-другой лишний, то теперь можно купить купончик-другой 2-й благотворительной лотереи».

Скупой со всеми посторонними, необычайно расчетливый даже в литературных делах, Федор Кузьмич был щедр и заботлив по отношению к сестре, постоянно беспокоился о ее расходах, предлагал выслать еще денег. Ольга, со своей стороны, хотела скрасить провинциальное существование брата и матери и, отлично зная, чего не хватает в Вытегре, высылала то сладкое (пряники, коврижку, халву, тянучки), то одежду: маменьке — платок и платье, брату — пальто. Несмотря на эту взаимную щедрость, в переписке звучат и нотки мелочности, укорененности в быту, которая отравляла детство Федора и Ольги Тетерниковых. В нескольких письмах обсуждалась фланель на штаны «родителю», и всё равно угодить матери не удалось: Татьяна Семеновна надеялась, что из Петербурга придет уже сшитое изделие, а Ольга прислала ткань. Но всё это, конечно, было несущественно. Федор Кузьмич с матерью в Вытегре, а Ольга в Петербурге скучали друг по другу, мать и сын уже собирались ехать летом в столицу, чтобы повидать Ольгу, однако стало известно о возможном закрытии Вытегорской учительской семинарии. Коллега Подвысоцкий грезил о переводе в Берлин, для Тетерникова же пределом мечтаний был Петербург. Литературные дела его шли на лад, стихотворения Тетерникова печатались в скромных изданиях. Заработать этими публикациями было нельзя, но они подкрепляли уверенность в себе начинающего автора. Латышеву он писал, что не перестает упражняться в стихах, кроме того, «не мало» занимается прозой, и тут же вычеркивал из черновика слова «не мало», стесняясь своей смелости. Он слишком высоко ставил мечту о переводе в Петербург и о будущей литературной карьере, чтобы говорить о ней между делом: только в столице можно было развить свой талант.

И вот уже Тетерников пишет сестре, как, очевидно, наиболее практичной в семье: «Если будешь свободна, то лучше приезжай: ты лучше нас с маменькой сумеешь продать нашу мебель, если придется отсюда выбираться совсем. А это, кажется, будет нынче, хоть мы ничего и не знаем, и директор преспокойно строит забор».

В 1892 году Федор Тетерников переехал в Петербург, где вскоре поступил на службу в Рождественское городское училище.