Телефонный звонок взорвал тишину. Ох уж эти телефонные звонки, 50%
современных рассказов начинаются с них (интересно, с чего они будут
начинаться лет этак через сто?). Его пронзительная трель отзывалась жуткой
болью в шумевшей после вчерашнего голове. С трудом я открыл глаза и
посмотрел на часы. Светящиеся стрелки зависли где-то в середине циферблата.
Судя по молочной мути за окном и возне на кухне, часы должны были
показывать около восьми утра.
– Тебя к телефону, – крикнула с прихожей бабка, у которой я квартировал.
Пошарив рукой по тумбочке, я дотянулся до трубки и приладил её к уху.
– Але, – голосом, напоминавшим треск неисправного мопеда, сказал я. Звонил
студент– филолог Копытов, с которым мы накануне здорово погуляли.
Отголоски этой гульбы стреляли сейчас в висках и свербели в пересушенных
гландах.
– Ну как, бестолкова трещит? – не то спросил, не то констатировал Саша
Копытов. И, не дав мне ответить, выпалил:
– Есть дурные новости, чувак.
Похмельный симбиоз стыда и страха овладел мной. Состояние, я думаю,
знакомое всякому, кто, просыпаясь утром, тщетно силится собрать в целое
цветные осколки вчерашнего дня.
– Трещит, а что за новости? – я до крайности напряг шумевшую голову.
– Вчера в Нью-Йорке Джона Леннона грохнули, – сказал Копыт.
– Кто, мы?
– Ну ты, чувак, «ваще». С нарезки, что ли слетел? – присвистнул Копыт. – Я же
говорю – в Нью-Йорке, а мы с тобой вечер в «Бухенвальде» заканчивали, там
еще такая рыженькая была. Помнишь рыженькую-то? – поинтересовался А.
Копытов.
– Какую рыженькую, при чем тут рыженькая, – пытаясь уйти от неприятных
воспоминай, закипятился я. – Ты же про Леннона что-то говорил.
– Ну да Леннон, точно, а что Леннон? – спросил у меня Копытов.
– Это я у тебя должен спросить, что?
– Ах, Леннон, – спохватился звонивший, – так грохнули Леннона вчера в городе
«желтого дьявола», в этой, как её– «цитадели мракобесия». Нет больше у нас
дедушки Леннона, – и А. Копытов театрально вздохнул.
– Какое мракобесие? Какой дьявол? Что ты плетешь! – завозмущался я.
– Ну не в «мракобесии», если ты метафор не приемлешь, в Нью-Йорке его
грохнули.
– Откуда же ты в такую рань имеешь эти новости? – полюбопытствовал я.
– Вопрос интересный, но несколько прямолинейный, – усмехнулся Саша Копыт.
– Надо бы помять, – сказал я.
– Здоровая мысль, – согласился звонивший, – а ты говоришь, бестолковку
заклинило. Он выдержал паузу и добавил:
– Я, кстати, уже начал.
– Я могу рассчитывать? – с надеждой на приглашение спросил я.
– No problems, как сказал бы покойный, – и Копыт повесил трубку.
Минут через пятнадцать, кутаясь в крашенный под канадскую дубленку тулуп,
я уже летел к направлению дома Александра Копытова.
А. Копытов был отпрыском советских аристократов, жил в элитном доме с
видом на задумчивый сад и, как всякий аристократ, был полон революционных
грез. Всклокоченная шапка густых волос и бегущая волной борода делали его
похожим на Карла Маркса в молодые годы.
– Я думаю, мы должны подбить народ на гражданскую панихиду, – сообщил он
мне за первым стаканом. Трудно было не согласиться, ведь я сидел у него на
кухне, смотрел, как ломают шейк под битловские “Йе-Йе-Йе” снежинки за его
окном и пил купленное на его деньги «Румынское крепленное».
– Согласись, Джон Леннон – это величина, – кипятился Копыт. – Джон Леннон -
это глашатай поколения.
Было видно, что на мне, он репетирует прощальную речь. С каждым
новым афоризмом в Копыте загорался бунтарский дух.
– Мы должны! Нет, мы просто обязаны, – вальяжно развалясь на кухонном
стуле, декламировал он, – не пройти мимо, я не убоюсь этого слова,
политического события мирового порядка.
Вскоре Саша уже вертел телефонный диск и обзванивал знакомых и
малознакомых ему людей.
– Вы знаете? – торжественно начинал Копыт. – Вчера в «цитадели», то есть в Нью-
Йорке убили Джона Леннона.
Затем следовала паузу и пафосная тирада.
– На мой взгляд, 8 декабря в городе «желтого дьявола» застрелили не просто Д.
Леннона, там расстреляли эпоху!
Это было серьезно и могло закончиться грандиозной пьянкой с
приключением.
Вечером 9 декабря на бывшей Большой дворянской, где расположились
рекламно – художественные мастерские, было шумно. Мольберты, макеты и
столы были сдвинуты… У входных дверей в духе времени алел плакат: «Леннон
и теперь живее всех живых!».
В дальнем углу голосом Джона пела “Яуза”. У окна Леннон пел из
магнитофона «Маяк».
Слово взял студент – философ Михаил Изаксон. Жизнеописание Джона
Леннона от Миши Изаксона изобиловало весьма сомнительными событиями и
фактами, рождавшимися, видимо, в Мишиной голове по ходу его цветастой
речи. Много лет спустя я присутствовал на одной экскурсионной прогулке,
которую вел бывший студент-философ. География и история места, о котором
говорил Миша, были насыщены такими же проблематичными фактами и
именами, как и изложенная им в тот вечер биография Джона Леннона. Изаксона
перебил Копытов.
– Мишель, – сказал он, – мне кажется дело не в биографии, а в том, что вчера в
Нью-Йорке расстреляли эпоху.
– Мы уже слушали это по телефону. Не перебивай, – завозмущались
собравшиеся. Но Копытова было уже не унять. Возвысив голос до
патетической надрывности, он говорил об эпохе, о потерянном поколении и о
пепелище великой культуры, проводя между делом параллели между бунтарем
Джоном Ленноном и «босяками» русской поэзии С. Есениным и В. Высоцким.
Публика оживилась, и вскоре разделилась на два лагеря. У «Яузы» собрались
поклонники Джона Леннона – С. Есенина, у «Маяка» Леннона – В. Высоцкого.
«Яуза», пила сухое «Ркацители» с «Жигулевским» и слушала «Imagine».
«Маяк» усугублялся «Румынским крепленным», баловался травкой и внимал
«Revolution – 9». Между магнитофонами ходил полный кавалер орденов славы
хмельной сторож Кузьмич.
– Все «хлапцы» хорошие, – говорил Кузьмич, и, выпивая очередной стакан,
отправлял отяжелевших от вина и травы поклонников Леннона-Есенина и
Леннона-Высоцкого в подвал, где одуревшие «хлапцы» мылись под душем.
– Слышишь, «хлапцы», не забудьте затушить бойлер… – увещевал моющихся, засыпающий Кузьмич.
За полночь, когда уже иссяк винный фонтан и дружный храп сменил
обессилевшие магнитофоны, мастерскую сотряс мощный взрыв. Вздыбились
бетонные перекрытия, и в образовавшемся проеме обозначились
развороченные контуры жарко клубящегося бойлера. Над ним, траурно
склоняясь, висел транспарант с сохранившейся надписью «…живее всех
живых». Пахло общественной парилкой и дымом вспыхнувших
электропроводов. Среди всего этого бедлама бегал протрезвевший сторож
Кузьмич.
– Суки! Ну, суки, я же просил, затушите бойлер! – причитал над разверзшейся
бездной сторож.
Просыпающийся народ глазел на развороченный бетон и недоуменно
спрашивал у сторожа.: – А че это, Кузьмич?
– Че-че, болт через плечо. Во че! – возмущался сторож.
– А конкретней? – спрашивали пробудившиеся.
– Конкретней. Срок это! Как пить дать, живой срок, – сказал сторож, и,
обреченно махнув рукой, пошел к телефону.
При всей экспрессивности своей речи старик был прав в одном. Это был
действительно готовый срок с формулировкой «порча социалистической
собственности». «Как минимум пятачок» – подумал я, и, натыкаясь на торчащие
из пола швеллера и каркасы, пробрался к входной двери. После комнатной вони
и пыли стало легче дышать. Мороз отрезвил и придал силы. Сейчас они были
нужны, как никогда. У ближайшего поворота уже заходился визгом ментовский
воронок…