«Иосиф Беленький, можно просто – дядя Ося», – представился маклер.

Дядя Ося оказался вертлявым и разговорчивым. Он умело плел паутину

разговора своей живой речью и, играя словами интернациональной страны,

пытался доказать, что все вокруг жулики. И только он, Иосиф Беленький, спит

и видит, как помочь бедным репатриантам.

– Генацвале, – горячился Ося, – тебе просто катастрофически повезло. Поверь,

дарагой, я тебе сделаю такую квартиру, клянусь здоровьем тети Песи, у

Ротшильда такой не найдешь. Век будете вспоминать дядю Осю!

Под Осины шутки и прибаутки закончился первый день иммиграции в

маленьком захолустном городке, затерянном где-то в самом сердце Ближнего

Востока. Что оставалось делать, как не верить оборотистому маклеру?

Ночь прошла в третьесортной гостинице, своим длинным коридором

напоминавшей московскую коммуналку. Какой-то сладко-приторный запах не

давал уснуть Тимофею Дудикову, прозванному когда-то в андеграундских

кругах города Запыльевска Тимохой. Он ворочался, вставал, мешал жене и

сыну, курил у окна, вслушиваясь в темноту южной ночи. Где-то у освещенных

желтым светом луны сопок дремотно бурчало Галилейское море… В небе уже

тухли звезды, эти немые спутники вечности, когда Тимоха заснул.

Тишину солнечного декабрьского утра со щебетом ласточек за окном (вот,

оказывается, та теплая страна, где зимуют ласточки, о которой рассказывал

когда-то учитель зоологии) нарушил возникший как черт из табакерки юркий

маклер. Под окном пыхтела и стреляла мотором пластмассовая машина

неизвестной марки, и шофер в шапке «горный обвал» кричал что-то гортанным

иностранным языком вдогонку дяде Осе. На все крики маклер отвечал

короткими фразами, сразу засевшими в Тимохиной голове, «Каха-каха» (так-

так) и «игие беседер». По выражению лица и визгливому голосу маклера

Тимоха пытался понять, что означают эти слова, но, так и не осилив смысловой

нагрузки, стал распихивать нехитрый эмигрантский багаж по пластмассовому

кузову автомобиля. Дядя Ося дал сигнал к отправке и, стрельнув бензиновым

облачком, машина, грохоча довоенной сковородой, бесстыдно вылезшей из

матерчатого баула, медленно поползла в гору, на вершине которой находилась

обещанная дядей Осей обитель. Минут через двадцать олимовская процессия

остановилась у лишенного архитектурных излишеств трехэтажного строения.

Маленькие зарешеченные окна и горький серый цвет стен делали его похожим

на «Дом скорби».

У входных покосившихся массивных дверей висел облупившийся херувим

(наверное, дом знал и лучшие времена). Привычный к людским переездам,

равнодушно наблюдал он, как летят на розовеющий утренний асфальт

Тимохины пожитки. Вскоре «Горный обвал» хлопнул пластмассовой дверью

своей колымаги и исчез в тесных лабиринтах нижнего города.

Дядя Ося игриво поддел тупоносым башмаком антикварную сковородку, и,

подхватив фибровый чемодан с карандашной пометкой «Рабочая обувь»,

скомандовал: «За мной!»

Так Тимоха оказался у двери, выкрашенной в ядовито-зеленый цвет.

Прочитав на лице клиента явное недоумение, посредник объяснил, – «Раньше

здесь жил натуралист-ботаник, оттого и цвет такой», но, заметив, что такое

объяснение малоубедительно, Ося саркастически добавил – «Э, биджук, ты что,

не мужчина, «кистачка» возьмешь и сделаешь под «арэх».

В прихожей оборотистый посредник, косясь на золотые часы, спрятанные в

густой шерсти здоровой руки, потребовал свой маклерский процент, и под «Зай

гезунд» бесшумно испарился. Тимоха втащил свои баулы и фибровый чемодан

в салон. Открывшаяся семейству картина была весьма печальной.

Ядовито-зеленый цвет (цвет жизни) свирепствовал повсюду: двери комнат,

кухонный холодильник, газовая плита, платяной шкаф и даже тряпка,

служившая входной дверью в душевую – все носило этот жизнеутверждающий

цвет. Из обещанной мебели – колченогий стол, два стула викторианской эпохи и

чудо электроники 30-х годов – выкрашенный в вызывающе желтый цвет

немецкий радиоприемник «Грюндик».

Выгоревшие стены со множеством дырок разных диаметров свидетельствовали

не то о террористическом акте, не то о бывшем изобилии произведений

изобразительного искусства. То тут, то там висели картинки из «Плейбоя» с

надписью по-русски «Их нравы». Завершала композицию огромная надпись

цвета ультрамарин «Тайм Нью Роман – Richard Avedon». За окном «тихой

обители» открывался захватывающий вид на общественный туалет, силуэт

которого размывал набросившийся на город дождь.

В заботах первых дней пробежала неделя. Как-то сырым промозглым

вечером Тимоха вспомнил, что не хлебом единым жив человек и принялся

налаживать «Грюндик» для приема эфира. Наторенный практикой бдений у

радиоприемников и спидол, он вскоре вышел на местные радиостанции, певшие на языке, из которого Тимофей улавливал только знакомое от дяди Оси

«Каха-каха» и «Йегие беседер». Их в свою очередь перебивал голос муллы,

заунывно тянувший «Аллах акбар». Освоившись с местным эфиром, Тимоха

перешел к коротковолновому. Где-то между городами Варшава и Москва сквозь

треск и шум эфирных помех прорвалась песня:

«Когда зажигаются звезды в небе ночном,

Память непрошеным гостем входит в мой дом»

Трудно передать сюрреалистичность этой картины. Дождливый вечер. Чуждое

уху «Йегие беседер»… Завывание муллы. И Т. Дудиков, вчерашний ловец

вражьих станций, а сегодня человек, лихорадочно пытающийся задержать

русские слова на германском «Грюндике».

«В эти минуты твои оживают глаза,

В них, как и прежде, невольно таится слеза..»

И снова треск помех заглушали слова певца.

«Я приглашу на танец Память,

И мы закружимся вдвоем,

И вместе с нами, вместе с нами

Помолодеет старый дом.»

– Мой уже не помолодеет, – грустно сказал Т. Дудиков ускользающему в треске

помех певцу. Старый дом, да и не дом вовсе, а так, крохотная малосемейка,

была сдана Тимохой по описи жилкоммунальной конторе N5. К вечеру в ней

уже жил какой-то угрюмый субъект. И дороги туда, где, -

«Кружатся даты,

Свечи горят

В рамке багетной

Опять оживает твой взгляд», – мне уже нет.

– Пел Игорь Тальков. А сейчас на волнах «Маяка» прозвучит репортаж о

готовности канализационной системы Москвы к зимнему периоду…,– голос

диктора стал трещать, щелкать, тускнеть и вскоре вовсе потонул в ночной

молитве муллы. Тимофей еще немного покрутил настроечный барашек в

районе городов Минск-Киев, но эфиром безнадежно завладел мулла. Тогда

Тимофей Дудиков рванул болтавшийся у ног электрический шнур. Стало тихо.

Тимоха еще немного посидел, глядя как гаснет зеленный огонек «Грюндика»,

затем затушил сигарету и забрался под одеяло.

– Йгие Беседер, – сказал он заворочавшейся жене.

– Савланут (терпение), – сонно протянула она….

Приближалось 7 ноября. В одном из профтехучилищ города Запыльевска

готовились к праздничному концерту. Как водится, был собран большой хор и

духовой оркестр. Для участников были отменены практические занятия по

кручению бобин и выпиливанию лобзиком. С утра до ночи будущие

станочники, металлисты, бобинажницы, с «подсадными утками» из

подшефного Дома культуры и музучилища пели песни о мире и танцевали

зажигательные плясовухи народов огромной страны. Руководил всем этим

театрально-художественным действом режиссер подшефного Дома культуры -

Леонид Аркадьевич Кролик. Дым в училище и храме искусств стоял

коромыслом. Леонид Аркадьевич ругался с осветителем, работниками сцены и

костюмером, (бывшим бухгалтером ДК, снятым с должности за растрату,

которую «замяли» общими усилиями коллектива) и хищным взглядом

провожал мясистые бока завуча по воспитательной работе Сирены Чеславовны

Мясоедовой. В короткие творческие паузы Леонид Аркадьевич засылал в

ближайший пивной ларек шустрого баяниста Гену по кличке «Крокодил»… В

общем, все было, как обычно.

Правда, в этот раз все были настолько заняты творческим процессом, что

совершенно выпустили из вида училищный ВИА «Бригантина» с её молодым

руководителем – учителем истории Тимофеем Николаевичем Дудиковым. В

свете тогдашних, перемен никто из руководства так и не зашел на второй этаж

примыкающего к основному зданию училища общежития, где в маленькой

комнатке разучивался репертуар ансамбля.

Надо отметить, что вся эта театрально-поэтическая кутерьма (композиция)

была связана не столько с праздником, сколько с тем, что при удачной её

раскрутке она могла запросто обернуться чинами и наградами.

Директору училища Ивану Антоновичу Зарубайко в случае успеха – портфелем

в областном комитете просвещения. Сирене Чеславовне – стабильным

директорским креслом. Леониду Аркадьевичу улыбался солидный денежный

куш плюс халявный ужин. Бобинажницам – дополнительный выходной.

Металлистам – возможность неучастия в праздничной демонстрации…

За предпраздничными хлопотами пришел праздник.

Начался он, как обычно, «коротенькой» – минут на 20 с небольшим – речью

инженера человеческих душ директора ПТУ И. А. Зарубайко. Затем за

достижения в учебно-воспитательной работе училищу вручили переходящее

знамя ВЦСПС, ВЛКСМ, горкома, исполкома, представители, которых уже

почетно восседали в первых рядах.

Представление открыл сводный хор училища в составе учащихся и

преподавательского состава. Солировал Степан Фомич из хора ветеранов Дома

культуры, представленный комиссии как бывший выпускник ПТУ. Хор стройно

пропел гимн «пэтэушников». На мажорной коде Фомич вытянул в зал свои

старческие руки и, срываясь с драматического тенора на «козлетон» пропел

коду «Вот эти руки, руки молодые.

Руками золотыми назовут».

Зал взорвался аплодисментами и криками «Браво» с балкона.

Хор сменила литературно – танцевальная композиция. Под звуки баяниста Гены

(Крокодила) латышка ловко плясала с монголом, гуцул водил хоровод в

компании с каракалпачкой. Чтецы сменяли плясунов, те в свою очередь певцов.

Все шло как по нотам. Руководство области было в восторге, а режиссер Л. А.

Кролик с гармонистом Геной частенько исчезали из зала. С чувством

выполненного долга подымались они в будку к осветителю, где в вырванных

недрах киноаппарата «Украина» были припрятаны конечные продукты сложной

системы самогонного аппарата… Раз от раза поступь их становилась все менее

уверенной….

И.А. Зарубайко цвел, и, блестя многочисленными значками, ерзал на своем

кресле. Сирена Чеславовна приятельски перемигивалась с председателем

комиссии….

Сгущающиеся за окнами Дома культуры сумерки сулили всем удовольствия.

Наконец очередь дошла до ВИА «Бригантина «. Молодежная аудитория

заметно оживилась. Тимофей Николаевич со своими питомцами начал

выступление с песни

«Старый корабль» – группы «Машина времени». Затем ударил по залу

цоевской «Перемен» – подростки взревели. Трудовая смена ходила ходуном.

Станочники требовали Цоя, металлисты – «Машину времени», бобинажницы -

«Яблоки на снегу». Ворвавшаяся на сцену Сирена Мясоедова потребовала от

ВИА что – то о Родине. Тимоха подошел к микрофону и произнес:

– Игорь Тальков, патриотическая песня «Россия».

Ансамбль взял первые аккорды песни, но вместо привычных слов о

житницах, соколах, закромах и трудовых буднях, зазвучало:

Листая старую тетрадь

Расстрелянного генерала,

Я тщетно силился понять,

Как ты могла себя отдать

На растерзание вандалам…

Зал притих. Уши-локаторы Ивана Антоновича Зарубайко навострились, как у

гончей собаки.

А золотые купола

Кому – то черный глаз слепили:

Ты раздражала силы зла

И, видно так их доняла,

Что ослепить тебя решили.

Россия…

Комиссия заерзала на своих стульях и неодобрительно посмотрела на

директора. Иван Антонович зыркнул на Мясоедову. Сирена Чеславовна

страдальчески заломила руки и умоляюще взглянула на плохо соображавшего

режиссера. Леонид Аркадьевич в свою очередь не замедлил что-то жарко

шепнуть на ухо баянисту. Гена встал и неуверенной поступью проследовал за

кулисы. На ключевом слове «Россия» динамики музыкальных колонок

хрюкнули… Зал погрузился в кромешную темноту. Истошный визг бобинажниц

заглушали свист и улюлюканье станочников. Со сцены в темноту кричал что-то

антисоветское Тимоха. По залу, грязно ругаясь, шел осветитель. Наконец,

включился свет. На сцене среди поверженных микрофонов и усилителей

ансамбля возвышался зав. учебной частью Ф. А. Обрыдлов. Героически

пробравшийся на сцену бывший чемпион области по троеборью угрожающе

тряс кулаками-кувалдами перед лицом побледневшего руководителя ВИА

«Бригантина». Через полчаса зал опустел. Мероприятие было безнадежно

испорчено. Ни комиссия, ни дирекция не остались на приготовленный в

кабинете у режиссера стол. Только баянист Гена, Леонид Аркадьевич Кролик,

да старый солист Степан Фомич с осветителем, крепко выпив первача,

допоздна пели песню «Одинокая бродит гармонь»…

Утром на доске объявлений чернел приказ об увольнении учителя

истории Тимофея Николаевича Дудикова в связи с несоответствием с

занимаемой должностью.

– Иван Антонович, я же хотел, как лучше. Так сказать в «свете перемен» -

объяснял Тимоха директору.

– Так и я ведь вас, милейший Тимофей Николаевич, – с кислецой сказал

директор, – чай не по 58-й отпускаю. А жаль, – добавил он и щелкнул

резиновым штемпелем в трудовой книжке Т.Н. Дудикова.

Тимоха был в отчаянии: с таким штемпелем найти работу на ниве просвещения

было невозможно. Тимофей Николаевич Дудиков хотел было в свете тех, так и

не состоявшихся перемен всколыхнуть общественное мнение. Но люди были

заняты куда более насущными делами. Часть из них, сжимая в руках

продовольственный талон, стояла в очередях за сахаром. Вторая, прижав к

груди заветный вызов, в очередь в ОВИР. Лишенный статьей КЗОТ права на

талоны, бывший учитель истории Тимофей Николаевич Дудиков занял очередь

в ОВИР. И вскоре оказался в теплой стране, где зимуют ласточки.

Эпилог

Спустя несколько лет, в октябре 1991 года новый стереоприемник «Sony»

,любезно преподнесенный в качестве «матаны» (подарка) Тимохиной семье за

покупку холодильника «Амкор» голосом диктора, вещавшего на русском языке,

сообщил печальную новость, – «Убит Игорь Тальков».

Какое-то время Т.Н. Дудиков переживал эту смерть. И ему даже снились сны, в

которых он, как и Игорь Тальков, возвращался в свою страну: – «Страну не

дураков, а гениев!». Но их вскоре вытеснили привычные сны о

«подрастающем» банковском проценте.