Сияние алебастровой керосиновой лампы, стоящей на дамском туалетном столике освещало несколько суровое, но пробуждающее чувство симпатии лицо молодой женщины. Генриетта фон Кирххайм крутилась по будуару, нанося последние штришки перед выходом. Она поправила бант на темно-синем кринолине, успев еще подумать о том, а не слишком ли траурным является цвет платья и подходит ли он для посещения Оперы. Затем махнула на это рукой и в очередной раз принялась пудрить щеки, но тут же отказалась от этого. Смысла было никакого. Все равно, ей не удавалось скрыть необычность цвета кожи, в данный момент — розового. Степень румянца была связана с механизмами, которые она сама позволила привить в собственный организм. Слава Богу, женщины легче мужчин выносили боевое вспоможение, равно как и побочные эффекты, например, в форме неожиданных приступов жара, обладали меньшей интенсивностью, чем у мужских представителей непобедимой армии Железного Канцлера. Генриетта принадлежала к числу прусского дворянства, и как достойная представительница своего рода выполнила почетную обязанность военной службы. К сожалению, определенного рода военные стигматы навечно отметили ее молодое еще тело.

Перед тем, как надеть шляпу, Генриетта критично взлохматила челку, цель которой заключалась в маскировке двух винтов с шестигранными головками, находящихся на лбу и издали выглядящих, словно спиленные дьявольские рожки. Несколько поколебавшись, женщина протянула руку к муфточке и вытащила из нее солидный гаечный ключ, наложила его на головку одного из винтов и двумя руками довернула. То же самое она повторила и со вторым винтом. Это приходилось делать время от времени, поскольку механизм разбалтывался и затворы, отрезающие приток флюидов, увеличивавших агрессию и скорость, начинали подтравливать, чем, в случае недосмотра ли неосторожности превратить ее в машину для убийства. Поджим винтов должен уменьшить интенсивность багровости на лице лучше, чем замаскировала бы ее пудра. Женщина пожала плечами, особо не заботясь совсем не женским недомоганием. Такова уж судьбина военного ветерана.

Через пару мгновений, шелестя платьем, она помчала к двери, позволив служанке на бегу накинуть себе на плечи пелерину с меховым воротником. Яся, жилистая, энергичная тетка, жена дворника и мать пятерых сорванцов, не только заботилась о жилище прусской юнкерши, но еще давала ей уроки польского языка, местных обычаев и топографии города. Генриетта освоила все эти задачи довольно-таки неплохо, тем не менее, щедро оплачивала хозяйке за дополнительные услуги. Таким образом, она тактично помогала Ясе прокормить банду растущих сыновей, а при случае обеспечивала себе верность и преданность служащей.

— И ради Бога, пускай паненка будет поосторожней! — служанка пыталась удержать Генриетту от преодоления лестницы в два прыжка. — Муж уже должен вызвать извозчика. Да не спешите же так, паненка успеет!

— Jawohl, mein liber! — девушка спрыгнула вниз, лопоча платьем.

Вновь она профукала массу времени перед зеркалом, а ведь собиралась заехать за своей партнершей. Опаздывать было неудобно, так как в оперу Генриетту пригласила знаменитая на всю Варшаву дама, к тому же известная литераторша и журналистка. Фроляйн фон Кирххайм познакомилась с ней только лишь сегодня, в полдень, в здании Варшавского Товарищества Благотворительности, где в свободное время помогала в устройстве предпраздничного базара и аукциона в пользу сирот. Полная дама сама заговорила с ней, бесцеремонно и без какого-либо стеснения расспрашивая о странной красоте. Всякий на месте Генриетты оскорбился бы столь сильным отсутствием такта, граничащим с наглостью. Но девушка любила людей откровенных и непосредственных, в связи с чем несдержанный язык крупной дамы в черном платье с морем оборочек, вместо того, чтобы оттолкнуть, только лишь заинтриговал. Варшавская матрона затащила ее в ближайшую кондитерскую на кофе с пирожным, где они проболтали более двух часов. Под конец дама пригласила пруссачку на сегодняшнее премьерное представление в Опере, на которое, в результате болезни мужа, ее некому было сопровождать.

Генриетта вскочила в пролетку и приказала не медля ни минуты везти себя на Крулевску, 3. Извозчик стоял перед воротами дома, в котором она проживала, то есть, на перекрестке Владимировской и Берга. К счастью, движение в это время было ничтожным, так что ехать они могли быстро. Извозчик подгонял лошадей, и колеса стали выбивать живой ритм на мостовой. Холодный осенний ветер приятно охлаждал горячую кожу прусской воительницы, выставившей лицо под его действие. Ноябрь прогнал с варшавских улиц привычный смрад, зато принес свежесть после исключительно сухого и душного лета. К сожалению, темнота спадала на город все раньше, так что улицы погрузились в сумрак. Загорелись первые фонари, но газовая иллюминация едва-едва разгоняла темень. Фроляйн-юнкер это не мешало, она с усмешкой глядела на чугунные фонари, освещающие импозантные фасады крупных банков на улице Берга. Прохожие, казалось, погодой были недовольны, они шли быстро, спрятав головы в воротники. Они не умели радоваться жизнью, как Генриетта, что особо ее и не удивляло. Когда-то она вела себя точно так же, лишь только после того, как на полях битв поглядела смерти в лицо, тогда научилась радоваться каждым переживанием и черпать из него удовольствие.

Она и не заметила, как извозчик завез ее на Крулевску. Генриетта спокойно вышла из экипажа, стараясь удержать себя и не сделать энергичный прыжок, ведь за ней кто-то мог наблюдать из окон жилого дома. И действительно, не успела она войти в подъезд, как появился слуга в ливрее. Он бросил вознице монету, приказал ехать, после чего провел сотрудницу канцелярии вовнутрь.

Дама уже ожидала, готовая к выходу. Люцина Чверчакекевич надела кринолин еще более украшенный воланами и бантами, чем тот, что был на ней в полдень, приложением была украшенная разноцветными перьями шляпа. Вся гран-дама выглядела, словно огромный торт.

— Пойдем пешком, моя дорогая, — сказала она, беря Генриетту под руку. — Варшавская Опера находится недалеко, так что жалко было бы тратить деньги на карету. Помимо этого, знай, Геня, что физическая активность крайне важна, чтобы радоваться хорошему пищеварению, здоровью и красоте. Тебе необходимо много времени пребывать на свежем воздухе, почаще совершать скоростные прогулки с нагрузкой, и тогда ты избежишь большинства болезней и сохранишь идеальную фигуру.

Площадь Большого Театра. Снимок 1870 года

Краем глаза Генриетта оценила импозантную фигуру пани Чверчакевич, сделав вывод, что сама писательница собственными советами руководствоваться не спешит. Разве что если скоростной прогулкой с нагрузкой она считала те несколько шагов до здания Большого Театра. Их ожидало лишь пересечение Саской площади. Фроляйн фон Кирххайм с некоторой меланхолией вспоминала десятки миль, пройденные строевым шагов в полном боекомплекте в ночь перед битвой при Садове. О самой битве она предпочла бы забыть. К сожалению, кошмары на мгновение вернулись, и девушкой затрясло от смеси отвращения и страха.

— Тебе холодно, золотце? Что, не надела теплых трусов и нижней юбки? Я права? — укоризненно вздохнула пани Чверчакевич. — В такое время года необходимо обращать особое внимание на тщательную защиту от суровой погоды. Женское белье должно быть хорошенько накрахмаленным и подобранным по размеру. Чулки шерстяные, а еще лучше пускай и не модные уже панталоны. И не забывай, что белье следует надевать чистым. Его необходимо стирать раз в неделю.

Взгляды пани Люцины были весьма решительными, и к тому же — достаточно современными. Она делилась ими с каждым, даже тем, у кого не было желания их выслушивать. Только Генриетта не имела ничего против даваемых ей уроков, она в полной мере оценила оригинальность своей сопровождающей. Ведь забота о физическом состоянии и чистоте не входили в число приоритетов женщин-хозяек чуть ли не по всей Европе. А Люцина Чверчакевич, даже если этого не было так сразу заметно, явно была женщиной современной, даже опережающей свою эпоху.

Скорость они несколько сбавили перед колоннадой Большого Театра, где за оконными стеклами манили теплом и светом помещения популярной кондитерской. Генриетта поняла, что ее подруга ведет внутреннюю борьбу, видя выставленные кремовые пирожные и торты, обильно посыпанные сахарной пудрой. На несколько мгновений пани Люцина замолчала, прервав тираду о необходимости поддержания гигиены тела и заботе о чистоте интимного гардероба. Фроляйн фон Кирххайм как можно быстрее провела польку в театр. Они очутились в огромном, чрезвычайно богато украшенном и ярко освещенном газовыми лампионами холле. Женщины отдали верхнюю одежду гардеробщику и поднялись по лестнице в театральное фойе.

Паркет, уложенный разноцветной розеткой, сиял словно отполированный; над головами собравшихся блистали массивные люстры, а огромные зеркала на стенах оптически умножали и так многочисленное количество любителей оперы.

Генриетте казалось, что здесь собрались все светские сливки Варшавы. Гомон стоял, словно на рынке, но не слышно было какого-либо смеха или — упаси Боже — громких голосов. Собравшиеся разговаривали друг с другом, кланялись и вежливо улыбались, целовали дамам ручки, обменивались поздравлениями и новейшими сплетнями. Все обсматривали всех, восхищаясь туалетами и прическами, выискивая взглядом знакомых или знаменитостей. Каждый надеялся на то, что станет свидетелем хотя бы маленького скандальчика или какого-нибудь события, о котором стоило бы вспомнить и рассказать на следующий день за чаем.

Пани Чверчакевич просияла словно висящий под потолком канделябр. Она милостиво принимала поклоны мужчин и кивала знакомым дамам. Генриетту она держала под руку и неспешным шагом вела ее через фойе, словно сама была королевой, знакомящей гостью с собственным дворцом. Без какого-либо стеснения, довольно-таки громко она комментировала не нравящиеся ей туалеты или людей, которых не могла выносить.

— Пани Теплиц вновь разоделась, словно на провинциальную свадьбу, прямо отсюда нюхом чувствую скипидар и шарики против моли, — говорила она с милой улыбкой. — О, а вот и граф Скарбек. Снова пришел в компании механических камердинеров. Хвастается своим богатством, якобы может себе позволить новейших мехаборгов. И наверняка ведь одно из его приобретений поломается и запачкает всех машинным маслом. Не станем к нему подходить, не люблю я современные машины. Конечно же, дорогая моя Геня, тебя я в виду не имею. Надеюсь, я тебя не оскорбила?

— Ну что вы, пани Люцина, — Генриетта решилась на крайне фамильярное обращение к даме по имени. Но Чверчакевич не отреагировала возмущением, похоже, ей и вправду понравилась прусская воительница.

— Ты гляди, а сколько тут русских, — уже значительно тише буркнула полнотелая литераторша. — Вон стоят чиновники из магистрата, а вон там, с женами, судебные. Все в петербургских рединготах, наверняка помнящих времена Екатерины Великой. Фу! А вон там стоят офицеры литовского и Волынского полков лейб-гвардии. Уже нажрались, сволочь азиатская. Ведь и слова же не поймут из либретто, только на хористок и будут пялиться.

Неожиданно к ним подъехал пожилой господин, сидящий в коляске с паровым двигателем. Его машина работала тихонечко, слегка посвистывая и время от времени выпуская клуб дыма, но не больший, чем облачка дыма от сигар, которые курили чуть ли не все мужчины. Старика сопровождали две молодые женщины, как оказалось — его дочки. Генриетту представили — стариком был известный банкир Леопольд Кроненберг с семейством. Еще до того, как прозвучал первый звонок, гостья из Пруссии познакомилась еще с двумя еврейскими промышленниками: Орсоном и Натансоном, профессором и ректором Императорского Варшавского Университета Петром Лавровским, с двумя гигиенистами и в то же самое время профессорами медицины, близкими приятелями пани Чверчакевич; очень вежливыми дамами из школы для женщин; с худым публицистом из «Праздничного Курьера» и полным главным редактором «Домашнего Опекуна» Францишеком Гумовским, которого сопровождал молодой красавчик, журналист Александр Гловацкий. В конце концов, светские представления пришлось прервать, чтобы занять свои места.

— Уважаемые дамы, прошу вас спуститься вниз, — поклонился билетер, стоящий перед входом на первый ярус балконов.

— Не поняла? — чистосердечно изумилась пани Люцина. — У меня уже два года абонемент на ложу!

— Прошу прощения у милостивой пани, но это новое распоряжение Дирекции Правительственных Театров. — После этого билетер поклонился в пояс. — На время пребывания в Варшаве уважаемых гостей Его Величества, все абонементы были отозваны, а ложи переданы в пользование…

— Скандал! — взорвалась пани Чверчакевич. И сразу же во все горло. — Верх хамства! За что я плачу? Где уважение к достоинству дамы, где защита законопослушного гражданина? Всякий раз у меня отнимают мою же ложу! То, понимаешь, царь, во время посещения Варшавы, вместо того, чтобы глядеть на парады войск, ходит в театры и занимает мое место, то, понимаешь, какие-то его уважаемые гости. Не стану я сидеть внизу, раз плачу за ложу! И не стой тут как болван, человек. Зови сюда директора Оперы! Спектакль не начнется, пока у меня не будет моей ложи!

Генриетта с трудом сдержала усмешку. Взрыв эмоций пани Чверчакевич был настолько неожиданным, что пруссачка начала размышлять над тем, а не прошла ли уважаемая дама биомеханическую военную подготовку. Весь этот фонтан эмоций и энергичность казались неестественными.

— Konnte ich Ihnen helfen, meine Damen? — прозвучал за спиной Генриетты вопрос, заданный на ее родном языке.

Девушка обернулась, чтобы увидеть пожилого джентльмена с бачками, подстриженными на консервативный манер, и в шелковом платке-фуляре на шее. Его черный фрак был украшен блестящим золотом двухголовым габсбургским орлом на большом ордене с фиолетово-желтой лентой. Генриетта почувствовала волну бешенства, растекающуюся по груди и выходящую на поверхность лица интенсивным багрянцем. Лишь бы только выдержали боевые затворы, не начали травить, а не то я вцеплюсь ему в горло! Со времен битвы при Садове девушка именно так реагировала на любого австрийца. Пришлось стиснуть зубы и и медленно-медленно вдохнуть через нос.

— Jemand nahm unsere Plätze auf der Loge, — процедила она сквозь зубы.

— Что это за тип? — Пани Чверчакевич тут же успокоилась. — Чего он хочет?

Джентльмен улыбнулся и, вежливо поклонившись, представился. За его спиной появилась парочка широкоплечих помощников, выглядящих словно близнецы. Кроме того, из толпы материализовалось еще четверо господ в идентичных фраках — царских агентов. Генриетта отметила, что у одного из них блестящие металлом глазные имплантаты, а по его неестественно меняющей цвет коже пробегали змейки электрических разрядов. Это вам уже не простые шпики, а сотрудники Третьего Отделения Личной Его Величества Канцелярии — спецслужбы!

— Этот вот господин — это барон Фердинанд фон Лангенау, — перевела юнкер-девица, — чрезвычайный посол Австрии при императорском дворе России. Он сожалеет, что по его причине вы потеряли свое место и предлагает вам его обратно. Еще он просит побыть гостем в вашей ложе.

Пани Чверчакевич смерила австрийца грозным взглядом, но тут же смягчилась.

— Следует проявить к чужестранцу польское гостеприимство, — произнесла она с гордостью, чтобы слышали все вокруг, а здесь собралась приличная толпа любопытствующих. — Приглашаю вас, пан барон, в свою ложу. Поглядим оперу вместе. Думаю, как-нибудь разместимся.

Генриетта взяла себя в руки настолько, чтобы спокойно сесть в ложе между австрийцем и толстой полькой. Уселись они в самое время, потому что занавес пошел вверх, и раздались первые такты музыки. У входа в ложу, за спинами сидящих, встала пара охранников посла. Фроляйн фон Кирххайм пыталась не думать о том, что сразу же за ней торчат два австрийских солдата, а с третьим она сидит плечом в плечо. Девушка сконцентрировалась на самом спектакле.

Еще раньше она сумела как-то подготовиться и в правительственном архиве, в котором официально работала канцеляристкой, отыскала партитуру оперы и рецензии на предыдущие ее представления. Спектакль назывался «Иоанн Лейденский», а написал оперу великий и ужасно популярный германский композитор Джакомо Мейербер. Само произведение принадлежало жанру «grand opera», то есть необычайно роскошного и пышного сценического зрелища. Композитор был знаменит тем, что обожал затруднять жизнь певцам, и в исключительно эмоциональную и зрелищную историю вставлял ужасно сложные арии. Любители оперы уже потирали руки и дрожали от беспокойства — а справятся ли с этой оперой польские исполнители.

— Полнейшее поражение. — Пани Чверчакевич вытащила из бесконечной путаницы воланов бумажный пакетик и подсунула его под самый нос Генриетте. — Слышишь, как они поют?

На сцене молодая певица принимала драматические позы, и то теряла сознание, то скакала на месте, сильно пересаливая в исполнении роли. Фроляйн фон Кирххайм, хотя и не была большим знатоком музыки, сориентировалась, что девушка поет слишком высоко и чересчур старается, что становилось смешным и гротескным в самых неподходящих моментах. Пани Люцина, подгоняя, зашелестела пакетом, так что пруссачке пришлось угоститься шоколадным трюфелем. Пани Чверчакевич какое-то время поглощала конфеты молча, но тут же начала недовольно чмокать. Наконец, она заговорила, достаточно громко, наверняка, чтобы ее услышали и в соседних ложах:

— Слишком высоко поет, это уже не контральто, а выше. А ведь роль Фидес была написана для контральто. Ну кто же, на божью милость, доверил главную роль этой девице Чеховской? Она столь позорно завышает низкие ноты. У меня просто болят уши. Я страдаю!

Последние слова дошли, похоже, до самой сцены, потому что молодая певица изумленно поглядела в сторону лож. Барон фон Лангенау фыркнул смешком, догадываясь о содержании замечаний пани Чверчакевич. Генриетта улыбнулась ему одновременно извиняясь, но и заговорщически прищурив глаз. К счастью, тут свою партию начал исполнять опытный тенор, пан Чешлевский. У этого все получалось гораздо лучше, так что пани Люцина вернулась к поеданию шоколадок. До средины первого акта она слопала их целый пакет и, к испугу ежеминутно угощаемой Генриетты, вытащила из складок платья следующий.

Вдруг на сцене появилась красивая женщина с круглым, юным лицом и прелестным остроконечным носиком. Запела она превосходным сопрано, чисто и умело. Голос ее отразился в хрустальных подвесках люстр Оперы и приятно защекотал в самой средине головы у Генриетты. На сей раз пани Люцина проявила удовлетворение:

— Это варшавская примадонна, панна Довяковская. Девочка в своем деле толк знает, талант! А вот теперь слушай, сейчас прозвучит самое красивое…

Панна Довяковская пела свои драматические реплики все быстрее, оркестр брал очередные ноты весьма бравурно, с ударами в литавры. Напряжение росло и достигло зенита. Музыка заполнила все и вся, вибрировала в мыслях слушателей, впивалась в их тела, в саму плоть. И вдруг все застыло в тишине. Певица умолкла и закрыла веки. Генриетта знала, что это такое — оперная риторическая фигура, называемая апозиопезисом. Затягивающаяся пауза, которая чаще всего символизирует смерть.

Мир замер в неподвижности и тишине. Генриетта не могла отдышаться, хотя и сильно того желала. Она не могла даже пошевелиться. Тишина тянулась; казалось, она выпирает из мыслей музыку, жадно ее поглощая. Даже пани Чверчакевич застыла, склонив голову набок, а из ее рта потекла струйка шоколадной слюны. Творилось нечто нехорошее. Что-то напирало на реальность и протискивалось из небытия в материальный мир. Нечто чуждое просачивалось со стороны сцены, вибрировало в струнах и резонирующих корпусах скрипок, вытекало из них вместе с мраком. Полосы тьмы окружили фигуру примадонны, подавили свет, загустели. Оперу посетило существо, пожирающее свет и движение. Невидимое, но давящее и болезненно реальное врывалось в мысли, засевая все пронзительной печалью. В Оперу прибыла сама Смерть.

Генриетта именно так и запомнила ее по полям сражений. Могущественное существо, прибывающее в аккомпанементе страха и боли. Именно от нее она сама бежала до самой Варшавы.

Неожиданно панна Довяковская открыла глаза. Они были заполнены абсолютным мраком. Женщина подняла голову и глянула прямо на ложу. Генриетта видела, как окружающая певицу чернота конденсируется в некую фигуру: великана с размытыми контурами, лишенного черт лица, из спины которого торчали поломанные культи псевдокрыльев. Темный силуэт с хлопаньем поднялся в воздух и помчался к ложе, в которую врезался с басовым урчанием. Геня бросилась в сторону, охватив рукой пани Люцину. Темнота мазнула ее своим ледяным прикосновением. Недвижимость и тишина взорвались криком боли. Австрийский посол полетел назад, из его разорванной груди фонтанами била кровь. Фроляйн-юнкер почувствовала знакомый запах. Смрад смерти. От испуга она завизжала, схватившись на ноги. В зрительном зале поднялся шум. Крики перепуганных до последнего и теряющих сознание дам слились в необычную какофонию. Примадонна на сцене грохнулась на пол, не потерявшие сознание женщины впали в истерику.

— Господи Иисусе, Оперу посетил демон! — Пани Люцина Чверчакевич была далека от обморока или паники. Она размашисто перекрестилась. — Близко прошел, но Матерь Божья хранила нас. Спасибо, девочка, что оттолкнула меня. А может дьявол хотел забрать только этого несчастного?

Чрезвычайный посол лежал плашмя, с зияющей в груди чудовищной раной. Вне всякого сомнения, он был мертв. Генриетта отметила, что его красивый золотой орден был разрублен пополам. В ложе было не продохнуть от охранников и царских агентов. Обладатель железных глаз смерил обеих дам холодным взглядом вампира, а потом указал на них своим подчиненным.

— Боюсь, пани Люцина, что у нас будут неприятности, — совершенно излишне заявила Генриетта.

— Только спокойствие, дитя мое. — Дама позволила вывести себя наружу. — Находясь в аресте, мы, прежде всего, должны следить, чтобы эти азиатские дикари нас не изнасиловали. Требуй, чтобы тебе предоставили нормальную камеру, и чтобы с тобой обращались с достоинством.

Генриетта глянула на показывающего ей дорогу агента с металлической кожей, по которой все так же стекали змейки разрядов. Полицейский никак не выглядел заинтересованным их женскими прелестями; скорее всего, он походил на такого типа, который способен и обожает доставлять человеку ужасную боль. Потенциальное изнасилование в камере было сейчас самой мелкой из забот для арестованных дам.