Бурхан Бей вышел из кабинета и спустился по лестнице еще до того, как Ферди удалось за ним отправиться. Турка притягивал доходящий снизу приятный в звучании женский голос. На него Бурхан отреагировал, словно охотничий пес. Ведь он принадлежал к числу величайших знатоков женской красоты во всей Османской империи и был способен смаковать любой аспект женственности и различать все ее нотки и тона, словно пробующий вино дегустатор. Сам он утверждал, что оценивать женщину только лишь по формам ее груди и бедер или по чертам лица — это примитив, можно даже сказать — варварство. Истинный знаток замечает значительно больше, и он способен оценить совершенно летучие и невидимые для обычных самцов элементы, образующие женщину.

Весьма часто вопросы цены и возможного назначения рабыни решали как раз такие скрытые нотки, послевкусия, запахи фона и впечатления. Ими могли быть мелкие элементы внешности: пятнышки на радужной оболочке глаз, форма ногтей, расклад родинок или же оттенок волос. Иногда дополнительным козырем мог стать какой-то характерный жест: как женщина поправляет волосы, как она усмехается самими уголками рта, как надувает губки, когда злится или же испытывает любовное возбуждение — то самое, что отличало данный товар, делая его эксклюзивным.

На сей раз Бурхан своим безошибочным инстинктом охотника и ловца рабов почувствовал это нечто в женском голосе. По-польски она разговаривала с жестким немецким акцентом, ужасно калеча славянский язык твердыми германскими «р». В ее голосе дремали громадная сила и решительность, огонь, жар, которые были столь обожаемы турецкими коллекционерами. Так что если бы к тому же еще оказалось, что немка красива, что, к сожалению, правилом не было, она могла быть зачислена в высшую категорию и, что за этим следовало, стать добычей просто-напросто бесценной. Многие паши или эфенди готовы были заплатить целое состояние за европейку с сильным темпераментом и высоким чувством достоинства. Такую можно было бы целыми неделями учить покорности, хлестать шелковыми веревками, рвать на ней одежду и порабощать силой. А уже потом, когда такую объездишь, словно непокорную кобылу, эта дама может сделаться истинным украшением гарема — прекрасной и жаркой в постели любовницей.

Турок спустился по лестнице, и лицо его сияло самой милой улыбкой, которую он только мог изобразить.

Реальность превзошла его самое смелое воображение. Немка оказалась высокой дамой, вытянутой словно струна, и сжигающей молниями гневного взгляда шаркающего ногами Ферди. В ее черных глазах блистал жар огромного темперамента, но вот лицо девушки было суровым, но порождающим симпатию, просто-напросто, милым для глаз. Слегка курносый нос, дарящий элемент юности, благородный высокий лоб и мощные, черные брови. К тому же два винта на лбу и нетипичный опенок кожи — женщина в каком-то смысле оказалась мехаборгом! Замечательно! Штучка исключительно для знатоков, быть может, из самого султанского дворца. На первый взгляд она могла стоить столько же, сколько два десятка танцовщиц, поставляемых Бурхану его русским сообщником.

— Приветствую от всего сердца! Чем могу служить милостивой пани? — спросил турок, кланяясь в пояс.

— Имею удовольствие общаться с хозяином? — суровая мина незнакомки немного смягчилась.

Только сейчас Бурхан заметил сопровождавшего ее джентльмена. Красавец, с гордым, чистым лицом и совершенно отсутствующим взглядом. Можно поспорить, какой-то обедневший аристократ, но точнее — некто не слишком уж значительный. Наверняка морфинист и алкоголик. Нужно побыстрее придумать, как от него избавиться, но, похоже, особых проблем в этом не будет. Петлю на шею и в Вислу, все как обычно. Бурхан жестом дал знак Ферди, после чего поцеловал даме руку и представился.

— Прошу прощения за беспокойство и настырность в выходной день, но у меня имеется одна деликатная просьба, — дипломатично заявила девушка. — Нам крайне необходимо получить возможность испробовать фортепиано. Продолжится все это буквально пару минут, мой пианист сыграет несколько тактов, и мы пойдем. Я даже готова материально возместить ваши труды.

— И чьего производства инструмент пани желает испытать? У меня имеются фортепиано польских фабрик, но есть оригинальный американский «Стейнвей» и даже легендарный австрийский «Бёзендорфер». Поиграть можно на любом инструменте, никаких проблем не вижу. Прошу вас сюда, в соседнее помещение.

Он завел своих неожиданных клиентов в выставочный салон с наиболее крупными музыкальными инструментами и представил стоящие под стеной фортепиано. Склад представлял собой прекрасно подготовленное прикрытие для истинной деятельности торгового атташе и функционировал как самый настоящий магазин с товаром наивысшего качества. Его частенько посещали профессиональные музыканты, что склонило Бурхана принять на работу продавцов-поляков и разбирающихся в деле приказчиков. Он и сам немного понимал в инструментах, поскольку, как и всегда, прекрасно подготовился к своей деятельности. Не напрасно ведь он вел торговлю живым товаром уже два десятка лет с постоянным успехом, и хотя все больше и больше стран отменяло рабство, его дела всегда шли как по маслу. Так что фортепиано были самыми настоящими и готовыми к продаже.

Наполненный высоким духом или чем-то там надышавшийся аристократ выбрал австрийский инструмент, классический по форме, хотя кое-кто мог бы назвать его и несколько старомодным. Ферди услужливо подвинул клиенту стульчик и даже открыл крышку фортепиано. Мужчина сел поудобнее и положил пальцы на клавишах. Так он сидел, закрыв глаза, несколько минут. «Артист», — подумал про себя Бурхан.

— Быть может, мы позволим господину наслаждаться инструментом, а сами пройдем ко мне в кабинет, — предложил он. — Там пани сможет подождать своего спутника, а я заварю пани кофе.

— Нет, спасибо, — словно настырную муху отогнала его жестом Генриетта.

Сама она от нетерпения не могла устоять на месте, любопытство прожигало ее до живого.

— Только что пожаренный кофе, только что привезенный из Турции, — искушал Бурхан. — У меня имеется специальная жаровня, и, смею утверждать, нигде в Варшаве пани не попробует такого как у меня кофе.

Игнаций ударил по клавишам, и в салоне прозвучали звуки энергичной шопеновской мазурки. Генриетта нервно усмехнулась и, совершенно игнорируя турка, подошла к музыканту и положила ему руку на плечо.

— И что? Это твоя музыка?

Тот отрицательно покачал головой, но глаз не открыл. Все-таки, что-то вспоминать он начал, из-под плотно закрытой веки скатилась слеза. Мазурка плавна перешла в танцевальную миниатюру неизвестного Генриетте автора. Музыка бурлила радостью жизни и энтузиазмом, она поднимала настроение и провоцировала тихонько напевать ее и отбивать пальцами ритм. Игнаций быстро глянул на девушку и печально улыбнулся.

— Вот моя музыка, — сказал он. — Это я ее написал.

— Ты вспомнил, кто ты такой?

На сей раз мужчина утвердительно кивнул.

— А кто все это с тобой сотворил? Кто тебя пытал и убил?

В живую мелодию ворвалась фальшивая нота. Игнаций заколебался, музыка рассыпалась бессвязной какофонией. Но пальцы музыканта не переставали бегать по клавишам, лицо посерело и вытянулось. Он стиснул зубы и ударил сильнее, отчаянно, но упорно выхватывая убегающие ноты. И музыка вернулась, но на сей раз с другой мелодией. На сей раз это был тяжелый и ухающий басами полонез, бьющий по ушам мрачной, раз за разом повторяющейся барочной линией и неспешным, достойным ритмом. Генриетта чувствовала, как музыка пронзает ее от макушки до пят. Похоже, когда-то Игнаций был замечательным и известным исполнителем. Так кто же, черт подери, убил его, а теперь насылает убийц еще и на нее?

Она не обращала внимания на хозяина и его толстого слугу, не заметила она и появления еще одного великана, как две капли воды похожего на Ферди. Генриетта стояла за спиной Игнация, держа обе руки на его плечах, как будто бы это чем-то могло тому помочь. Она ждала, когда музыкант закончит свое выступление и хоть что-то скажет. Тем временем, сам Игнаций плыл на волнах мелодии в глубины собственной памяти, все глубже и глубже ныряя в прошлое.

Шли минуты. Музыкант, похоже, совершенно забыл, где он находится, и что с ним происходит. Он глянул на Генриетту отсутствующим взглядом, с блаженной улыбкой на лице, наверняка считая, будто бы имеет дело с графиней Марией. Юнкер-девица наморщила брови. Снова он это делает, вновь принимает меня за нее — подумала она. Ну совершенно так же, когда еще демоном он выплыл из бездны.

— Приди в себя! — гаркнула она и ущипнула Игнация за плечо. — Возвратись к реальности! Что ты вспомнил? Кто тебя убил?

Тот прервал игру на половине ноты, делая незапланированную паузу — словно неожиданный апозиопезис — и огляделся по сторонам с нарастающим испугом.

— Это тут, — простонал он. — Меня убили здесь, в этом самом доме.

Только теперь Генриетта отметила, что помещение погружено в какой-то злобной полутьме. Все инструменты показались ей вдруг удивительно мрачными, словно бы это были искусные инструменты для нанесения боли. Неожиданно она почувствовала дуновение холодного, подвального воздуха, пропитанного затхлостью и страхом. Девушка прекрасно знала этот запах. Точно такой же смрад исходил от людей, панически боящихся смерти — солдат перед боем, от осужденных под виселицей, от пленников, которых приказали расстрелять. Инстинктивно она сунула руку в карман за револьвером и развернулась на месте.

На шею ее упала ременная петля и сильно стиснулась, запирая дух. Второй конец ремня держал в руке громадный толстяк. Он резко потянул за ремень, заставив девушку упасть на колени. В тот же самый миг на шее Игнация затянулась фортепианная струна, которую держал второй великан. Музыкант инстинктивно попытался ослабить зажим обеими руками, хотя в дыхании у него необходимости не было. Генриетта знала, что сражаться с ремнем, это только терять время. Нужно было просто победить того сукина сына, который его держал.

Она схватилась с колен и с размаху пнула толстяка в промежность. Но тот и не дрогнул, лишь злорадно оскалился. У него нет гениталий, пришло в голову воительнице. Тогда она рванула из кармана револьвер, схватила его за ствол, потому что все патроны расстреляла в доме Данила, и грохнула рукояткой прямо евнуху по роже. Тот в ответ дал ей пощечину, небрежно отмахнувшись левой рукой. Генриетте показалось, что это где-то рядом рванул артиллерийский снаряд, и обломок попал ей прямо по голове. На мгновение она утратила как зрение, так и слух. Когда же пришла в себя, то вновь стояла на коленях, а точнее — свисала на ременной петле.

— Поспокойней, дамочка, — сказал стоящий рядом Бурхан. — Сопротивляться нет смысла. Моих близнецов невозможно победить, они у меня истинные богатыри, хотя и не до конца мужчины.

Тем временем второй евнух сражался с Игнацием, таская музыканта по всему помещению. Струна перерезала кожу трупохода и его гортань, и теперь скрежетала по позвонкам. Тем не менее, пианист все еще защищался, раздавая тумаки и махая ногами. Из раны на шее бил огонь. Не так легко убить кого-то, кто раз уже умер, а теперь его тело накачано флогистоном.

Генриетта висела на ремне и все пыталась сомлеть. Она чувствовала тупые удары в висках. Это артерии накачивали кровь в мозг, хотя та практически перестала протекать сквозь стиснутые сосуды на шее. Язык девушки выпал из ее рта. Слезы наполнили глаза. Она захрипела, как и следовало породистому висельнику. Револьвер выпал из руки. Перед глазами закружили темные пятна, звуки доходили словно из-за стенки. Генриетта теряла сознание. На сей раз — навсегда…