В Марселе другой выговор, не похожий на то, как говорят в Париже. Здесь много выходцев из Северной Африки, Италии, Испании и Ближнего Востока. Есть украинцы, есть и русские. Марсель – огромный портовый город. На умиротворенную Ниццу этот мегаполис совсем не похож. Он претендует быть второй столицей Франции. В России вторым городом страны считается Петербург, борьба за третье место разворачивается между Екатеринбургом, Нижним Новгородом, Новосибирском и Красноярском. Они могут спорить между собой бесконечно. Во Франции тоже много разговоров о том, какой город считать «запасной» столицей. Лион, например, не стоит сбрасывать со счетов, как и Бордо с Тулузой. Но с Марселем соревноваться сложно.

Тут, как в Париже, легко потеряться в толпе, текущей по главным улицам, или спрятаться от нее в закоулках старого города, от которого, впрочем, осталось не так много. Его бомбили во Вторую мировую. Марсель отстраивали после войны, здесь есть интересные кварталы конца сороковых – пятидесятых годов, хотя такого ансамбля, как созданный Пере в Гавре, нет. Город раздроблен из-за того, что стоит на холмах, он теряется в узких улочках, разбегается по окраинам, где селятся многие иммигранты. Мне рассказывали историю о русском парне, который, не закончив университет, приехал сюда в девяностые, женился на дочери посла «банановой республики», играл в рок-группе, потом стал художником, потом развелся. След его теряется на пляжах средиземноморского побережья. Неизвестно, где он сейчас. И таких историй в здешних краях знают тысячи.

| 111 | Марсельский кот, хранитель духовных скреп

Сейчас Марсель сильно поправел. Было время – здесь все бредили социализмом. Марсель Паньоль воспел жителей этого порта, гордо ищущих справедливости даже тогда, когда помощи ждать неоткуда. За последнее время ни разу не слышал, чтобы здесь пели «Марсельезу». Город моряков и рыбаков, обаятельная средиземноморская столица, безумный вавилон – у Марселя много обличий. Сюда съезжаются со всего мира, как в Париж. В барах еще десять лет назад знали ЦСКА, а теперь знают «Зенит». Коты Марселя – с длинным туловищем, в Париже такие не водятся. Хотя кот с афиши парижского кабаре «Chat Noir» как раз такой породы. Сейчас, впрочем, даже в рыбном магазине рядом с моим домом в Петербурге на прилавке возлежит такая вот удлиненная серая особь с хитрой мордой, которая пару раз в день столуется в соседнем кафе. Глобализм добрался даже до наших чухонских болот. Марсельские коты гуляют у старого порта, где всегда есть чем поживиться. Их много у подножия холма, на вершине которого стоит собор. Эти, наверно, из духовных, со «скрепами» /ил. 111 /.

К марсельской многоэтажке Ле Корбюзье – одному из первых жилых многоэтажных домов в мире – надо было долго добираться на окраину города, за стадион, где играет местный футбольный клуб. Уже смеркалось, когда я, наконец, был на месте и застал под мощными бетонными опорами, на которых стоит этот мрачный прообраз современных серийных построек, большой сплоченный коллектив котов всевозможных мастей. Они разом обернулись и бросили на меня чрезвычайно неприветливые взгляды. Дальше мне пришлось пережить неприятные минуты, так как, чтобы войти в многоэтажку, надо было пройти через эту ватагу. Зверей я никогда не боялся, уж котов-то точно. Как святой Франциск, я попытался завести непринужденный разговор, и, хотя ответа не последовало, к дому я все-таки прошел.

| 112 | Вестибюль многоэтажного дома в Марселе. Архитектор Ле Корбюзье. 1947–1952

В интерьерах Ле Корбюзье узнавались будущие типовые проекты домов в спальных районах. Почерневший бетон, тусклый свет, безлюдные вестибюли на этажах – мрачновато выглядела эта мечта о том, как славно заживется сообща людям в новых экспериментальных многоэтажках /ил. 112 /. В лифте, на стене, было выцарапано граффити: «У вас лев, вы велик. У нас кот, мы мал». Обстановка была, очевидно, творческая.

До войны, когда Ле Корбюзье спроектировал эту многоэтажку, в Марселе лютовала сюрреалистическая группа «Le Grand Jeu». Ее участники придумывали странные прогулки, затевали провокации и розыгрыши, издавали журналы, писали повести и романы и, в конце концов, так перепутали карты в марсельской колоде таро, что парижские сюрреалисты во главе с Андре Бретоном с ними рассорились. Бретон был склонен к тому, чтобы разрывать отношения со всеми, кто противоречил его художественной стратегии. Тридцатилетняя история сюрреализма – это история раздоров между Бретоном и теми, кто на время примыкал к движению, бессменным лидером которого оставался он. Марсельские сюрреалисты тоже ждали своей очереди. И хотя их роман с Бретоном был недолог, они успели сделать много забавного. Я, например, в свое время зачитывался прозой Рене Домаля, особенно его веселой «Большой попойкой» – вещью, поражающей даже воображение россиянина замысловатыми галлюцинациями автора. Этот роман мог бы стать настольной книгой отечественного читателя.

| 113 | …двойник микеланджеловского Давида…

| 114 | «Большой палец» Сезара. 1988

Сюрреализм периода между двумя войнами напоминает о себе фигурой двойника микеланджеловского Давида – грустного голого мужика, бесцельно стоящего на обочине дороги перед пляжем /ил. 113 /. Неподалеку от него, посреди круглой площади перед Музеем современного искусства, тычет в небо Большой палец (жест Цезаря) – скульптура Сезара, по прорисовке столь же тонкая, как рисунки Гранвиля /ил. 114 /. Такой же палец, напомню, торчит на Дефанс в Париже, но там он погоды не делает, теряясь среди небоскребов. Марсельский палец, что ни говори, хорош. Его видишь краем глаза, объезжая площадь на машине. Он эффектно смотрится на фоне гор. И найдись в наши дни новый великий пейзажист, ему следовало бы вплотную заняться этим пальчиком, как некогда Сезанн увлекся видами горы Сент-Виктуар.

| 115 | Б. Базиль открыл банку «Дерьма художника» П. Мандзони

Сезар был родом из этих мест. Вместе с художниками из группы «Новые реалисты» он искал способы рассказать о действительности на языке обычных вещей, делая объекты и скульптуры из утиля, металлолома и разного хлама. Он преображал вещи, вышедшие из употребления, в стильные диковины, преодолевая сопротивление материала и озадачивая зрителя странной игрой с мусором. Палец – не самая характерная его работа, но такая же известная, как смятые в разноцветные кубы старые автомобили. Сезар много жил в США, но в Ницце его считают представителем ниццской школы, как иногда там называют «Новых реалистов». В ниццском Музее современного искусства этой группе, созданной Ивом Кляйном, который здесь родился и вырос, и критиком Пьером Рестани, посвящена большая экспозиция. Арман и Виеле, два других «новых реалиста», тоже из этих мест. Остальные, так сказать, подтянулись, хотя очень сомнительна сама идея, что в современном искусстве существуют региональные школы. Ну что особенного ниццского или марсельского можно найти в старых сплющенных машинах и какой дух места сохраняется на стендах с дюжиной слоев оборванных афиш, которыми прославился Виеле? Обаяние Средиземноморья не ощутить при взгляде на коробку, набитую перегоревшими лампочками.

| 116 | П. Мандзони. Дерьмо художника. 1961

В Ницце, где все музеи бесплатные, чтобы растопить прижимистое сердце туриста и призвать его к другим тратам, эту музейную легенду придумали с натяжкой. В марсельском Музее современного искусства обошлось без таких трюков. Как и в Ницце, художники здесь до последнего времени работали с оглядкой на Париж и другие арт-столицы. Только в восьмидесятые в Марселе появился куратор Роже Пеляс, который взялся всерьез собирать contemporary art и организовывать выставочную жизнь. Музей – его детище. Как раз тогда художник Бернар Базиль приобрел баночку «Дерьма художника» Пьеро Мандзони и открыл ее консервным ножиком на радость мировой художественной общественности /ил. 115, 116 /. И в Марселе зажглись свои звезды.