Маркизу Николя де Кондорсе, автору трактата «О проблеме трех тел»

В привокзальном буфете все проездом, вместо времени – промежутки между поездами. Чтобы жизнь не шла слепо, как троллейбус по маршруту, сюда заходят пропустить рюмку и закусить железнодорожным пирожком. Этого достаточно, чтобы ощутить себя путешественником, заблудиться не сходя с места. В аэропортах нет такого уюта. Их строят на отшибе, они одинаковы в Екатеринбурге, Портланде и Улан-Баторе. Время в них разлиновано на часовые пояса. В привокзальном буфете есть свой колорит, путешествие здесь кажется старомодной затеей. Не трансатлантическим перелетом (его лучше всего проспать), а поездкой, в которой надо войти в дорожный ритм, поддержать неспешный разговор с соседями, рассеянно посматривать в окно, полистывать роман. Под стойкой дремлет компанейский пес. Жизнь здесь немного запаздывает, чтобы не пропустить приключения.

За вокзалом, возле запасных путей, начиналось кладбище. Когда-то оно было огромное, здесь хоронили старообрядцев, но потом в этих местах построили шоссе и завод по переработке мясокостной муки. Осталось только лютеранское кладбище, без крестов, и, как часто бывает в этих краях, оно постепенно заросло деревцами и кустарником, превратившись в лесок. Аллея вела мимо надгробий и склепов к доходным домам с обшарпанными стенами. Возле могилы бородатого классика, писавшего сказки, которые должны знать все, сидели два гота и читали Толкина. Пройдя через арку проходного двора, мы увидели кафе: то ли «Корвет», то ли «Корсар». Стены обшиты пластиковым модулем, на столах по искусственной гербере. Четыре мухи дружно контролировали пространство, как охранники в «Гараже». За одним столом мужички под водку с шоколадной конфетой обсуждали осаду Берлина: взятие Потсдама, роль союзников, Гитлер в бункере. Вместо стойки был холодильник-витрина с выставкой бутербродов.

– Водка из морозилки?

Продавщица нырнула в тележку, из которой на улице продают мороженое, достала оттуда запотевшую бутылку и, перегнувшись через прилавок, приложила ее по очереди каждому из нас к щеке:

– Свеженькая?

Транспорт налаживался. У моста мы сфотографировали зверька, метнувшегося от шумного шоссе к гаражам. Вроде это была мышь – на снимке вышла жаба. Теряем взаимопонимание. Вокруг был мир чистогана: «Сафари-сауна», «Сантехника Посейдон», VIP-бар «Стоик», спа-салон «Троя». Перед воротами дома стоял мужик в камуфляжной куртке, рядом с ним парень с развернутым пакетом фарша в одной руке и початой «Улыбкой» в другой. Из арки выходил молодой человек.

– Братушка, пусти котенка покормить… – парень протянул ему фарш как вещественное доказательство благих намерений.

Тот оставил дверь открытой.

Парень сунул мужику портвейн:

– Аполлон, я ща!

Дальше начинался лабиринт тесных извилистых улочек, застроенных узкими домами. Много кафе и сувенирных лавок, небольшие площади с шумными рыночками. За суетой и галдежом угадывалась память о другой жизни. В антикварных лавках, на футболках, на пакетах сетевых магазинов ты постоянно видел фото послевоенного полуразрушенного города. Была ли это ностальгия или надежда на реванш – неясно. В лавке старьевщика, устроенной прямо в сыром обшарпанном подъезде, нищета не казалась стилем. Здесь так жили. По-видимому, образы старого города оправдывали нынешнюю неустроенность.

Любить городские задворки и закуты научили когда-то здешних художников иностранные путешественники. С тех пор всегда найдется кто-то, кто скажет о печали упадка и запустения. Вот уже сто лет здесь глухая провинция, великие битвы отгремели в этих краях давным-давно. На доме у рынка висит памятная доска: «19 сентября 1991 года здесь тоже не произошло ровным счетом ничего».

Когда в сгущающихся сумерках начинает идти снег, город становится грустным и домашним, как курорт на снимке, сделанном зимой. Выбеленный променад вдоль моря, пальмы под пышными снежными шапками – юг зимой уютен. Шумный жаркий мир замер, заснул. Он убаюкивает, погружает в забытье. Максимум неожиданности, который здесь возможен, – выкатывающаяся из-под скамейки пустая бутылка из-под кактусовой настойки.

Большой старый город торгует своим прошлым, ленится и хитрит как умеет. Жуликоватые милые улыбки местных жителей вселяют уверенность в том, что тебя по пустяку, но проведут.

Чайная в неоклассической высотке в отстроенном заново после войны квартале. Нежная, тающая во рту пахлава, чай с чабрецом и золотистым абрикосовым вареньем. За окном – исполинская неоклассика: пафос и торжественность. Высокие идеи, образцовые поступки кажутся возможными, когда совершаешь восхождение по склону холма – к гигантской фигуре на вершине. Там, под циклопическим истуканом, ты ничтожен и тебе подобает разделить со всеми народную гордость. От реки доносится приторный запах клевера. Сладость и патетика. Здесь государство напоминает, что оно еще существует.

Мы пошли вымыть липкие от пахлавы руки по-соборному, могучей кучкой (нас мало, нас, может быть, трое). В раковине замер жук-богомол.

У строительной площадки один из нас оторвался от коллектива и услышал глухой тяжелый хлопок. У бетономешалки стоял рабочий, с головы до пят в песочно-коричневой слизи. Он сказал: «Слава Аллаху! Не е. ануло».

Мы давно не бывали в этом соборе. Служка, помятый со вчерашнего, раздавал на входе программку: сегодня службу вел отец Уссу, стажер из Бенина. На кафедру поднялся симпатичный негр, улыбнулся и начал читать из Матфея с милейшим акцентом, в котором все гласные как будто из северных говоров. Читал старательно, пальцем вел строку. Было политкорректно и душевно. В садике за собором никого не было. Справа от аптечного огорода рос бук, за ним платан и что-то разлапистое в высокой застекленной будке. Это была пальма, которая когда-то приглянулась Гете. Он даже написал про нее в «Метаморфозе растений». С тех пор у бедного дерева никакой личной жизни. Хотелось его утешить: пивом, что ли, полить. С пикончиком.

Чтобы попасть на другую сторону шоссе, надо было нырнуть в сырое бетонное подземелье. В конце тоннеля фигурка приближалась к яркому солнечному квадрату. Наверху было безлюдно. Торговые центры, собранные из детского конструктора, были закрыты. Одно кафе работало – но чернокожая девушка совсем не знала окрестностей либо растворилась в коктейле, сильно пахнувшем водкой. Вход в молл был возле кафе. Четыре безлюдных этажа с закрытыми бутиками и паркинг на последнем. За рядами машин синело небо и окраины города. Обойдя машины, мы увидели гигантский Парфенон, собранный из бетонных блоков. Между колоннами чернокожие мальчишки гоняли мяч. Это был жилой дом для гастарбайтеров.

Справа начинался подъем на холм, на вершине которого виднелось четыре круглых грязно-серых столба. По пропорциям они воспроизводили триумфальную арку, стоящую в центре города на одной оси со старым замком и главным бульваром. Ось шла через регулярный парк к краю города, где лет тридцать назад возвели бизнес-квартал высоток, и продолжалась здесь, в этой дыре. За столбами дорога вела к площади со стелой, накрененной по вектору оси. Площадь была вымощена старым булыжником со двора замка, оставшимся после того, как там построили хрустальный павильон. Площадь окаймляли дома, имитировавшие версальский дворец. В них тоже было социальное жилье: тесные квартирки с крохотными комнатами – Версаль для народа. Все вокруг выспренне и все – про ремонт. Песчаная площадка перед столбами не выметена и не выровнена. Паровой фонтан не работает (может, это и к лучшему!). Справа за оградой – свалка, которую с восьмидесятых никак не уберут. Тут царило запустенье недостроя.

В версальском дворе жизнь шла ни шатко ни валко. Возле клумбы угрюмый жилец возился с велосипедом. Парочка пенсионеров прогуливалась перед фасадом коммунального дворца. На стене спреем было выведено: «Кузнецов Эдик упырь и педик». Культяпки карликовых тополей в пустынных двориках – кадры из антиутопии. Это ирреальный мир социализма, мир фантазмов левых интеллектуалов, придумывавших для народа рай, не поинтересовавшись предварительно, так ли он выглядит в его снах. Их мечты о чужом счастье – сюжет для увлекательного путешествия, но оставаться тут жутко.

Самый злачный в городе рынок был тут всегда, даже в войну, когда о мирной жизни даже вспоминать было странно. Сейчас тут самое дешевое место.

В рядах солений торговка переманила покупателя у соседки. Та негодовала:

– Нэвыданный наглост! В этом городэ я создавал «Провансал» в начале дэвяностых! Гдэ афторски права?

У заморозок выстроилась очередь.

– Мне вот печени, – мужичонка тыкнул пальцем в витрину. – А то завтра будет нельзя.

Обледеневший брусок гремит на весах.

– Вообще пошел за грибами, а грибов-то и нет.

– Да вот же они! – тетка из очереди показала на замороженные шампиньоны.

– Да не, я ж на Канал ходил, корзинку вот взял.

Мужичонка действительно был с корзинкой. Тетка охотно посмотрела в сторону.

– Мороженого, что ли, взять?

– Какого вам?

– Эскимо. То я уже съел, – кому-то пригрозил пальцем.

– Какой же вы, а! – покачала головой продавщица.

– Там это незачем, – сказал мужичонка с горькой усмешкой и, оставив эскимо, ушел.

Мы вышли на площадь. Девушка верхом на лошади обгоняла мужчину, невзрачного, коренастого, лет пятидесяти. Тот что-то буркнул и взял лошадь под уздцы.

– Мужчина, отпустите коника!

Тот ей:

– Клоуны. Клоуны.

И повел лошадь через площадь.

– Отойди от коня, грю!

Мужчина на красный перешел улицу – скрежет тормозов, гудки – и вырулил к лестнице, спускающейся к станции метро. Ступенек пятьдесят.

– Клоуны. Клоуны.

– Колян! Гришка! Костика найдите!

Мужчина стал водить лошадь кругами перед спуском. Прибежали трое парней. Один схватил его за грудки, зарычал. Мужчина посмотрел на него изумленно:

– Клоуны. Клоуны.

Парни растерянно переглянулись.

Тут к ним подбежал юноша в модном пальто с портфельчиком:

– Простите, вы не подскажете?..

– Ааа! – девушка взмахнула руками и чуть не вывалилась из седла.

Вдруг к мужчине подошел некто в джинсовом костюме и что-то тихо сказал. Мужчина опустил голову, пальцы разжались и выпустили уздечку. Лошадь отошла в сторону. Все разошлись. Мужчина стоял, пошатываясь и уставившись в пустоту.

К нам подошла женщина, бедно, но аккуратно одетая, и сказала:

– Коллеги, купите мне носки.

Впрочем, никто не поручится, что все было именно так.

В постарелом медведчике было что-то кикерикексинское. Но на бабуна он похож не был. Бабун не знает ангуассы. Он вивидный паццо. Медведчик же, когда мы случайно замечали его в табачной лавке или брассери, грустно и рассеянно стоял в стороне и мыслил мысль. В брассери он прятался в углу, у стойки. Цедил пастис, разбавляя водой Гагарина, снова подливал в стакан пастис, делал большой глоток, задумывался, добавлял воды. Так время текло плавнее. Он был воплощением меланхолии и умиротворенности. Кажется, скрупули были ему незнакомы.

С утра он часто куда-то спешил. Ему нужно было увидеть новые места. Один день променад по подвесной одноколейке, соединявшей портовые склады с верфью. Теперь садовники растят там аутентичный бурьян, каким обычно зарастает заброшенная железная дорога, а все, что не постиндустриально, выпалывают. На скамейках в форме шпал завтракают или похмеляются горожане и гости города.

В другой раз ему надо было успеть на цуг и увидеть с того берега мерцающие в сумерках башни небоскребов, к которым тянулась светящаяся дуга моста. Картинка гаснет, как выключенная плазменная панель. И вот он уже в беспокойном веселом квартальчике перед указателем «угол 4-й и 12-й». Где-нибудь когда-нибудь пересекутся и две параллельные прямые. В этой точке уличный шум не глушит, а обволакивает. Гулкий город, который не перекричать ни на проспектах, ни в метро, ни в гремучих барах, беззвучно замирает, оставляя тебе право быть при своем.

Мы перестали его встречать, когда переехали в другой квартал. Напротив нашего подъезда был Piercing Factory, справа тайская массажная Lucky Corner, слева стрип-бар Golden Lune и секс-шоп Alexandria. За ними несколько джимов. На двери соседа висела табличка с надписью Vitiä. Рука тянулась к стакану.

Дело не только в музыке, которую мы слушали в юности, – Iggy Pop, The Smiths, Stray Cats. Здесь всем всего поровну. Тут сносный кофе и свежая выпечка, и они по карману любому. Эти кофейни, конечно, кого-то раздражают тем, что их теперь слишком много. Но несетевых кафе тоже хватает, и не факт, что их натужный мещанский уют всегда по душе. В сетевых кофейнях приятно раствориться среди тех, к кому ты не имеешь никакого отношения. Исчезает малейшее желание как-то выглядеть со стороны, принимать значимые позы, привлекать к себе внимание. Тут можно спрятаться, почти как в толпе. Что толку быть собой?

Мы стали бы испытывать друг к другу особенную симпатию, если бы умели при необходимости поубавить соборности, оставляя друг друга наедине с самим собой. Если бы, запивая круассан bold pick of the day, каждый мог бы в качестве короткой десерт-паузы обернуться невидимкой. Каждый из нас имел бы право на три шага в бреду, если бы нам постоянно не напоминали, что мы слишком похожи друг на друга.

Флобер, обращая внимание на сходство между собой и мадам Бовари, издевался над публикой, привыкшей в те годы искать прототипов литературных героев. Доде даже пришлось переименовать своего героя из Барбарена в Тартарена, так как в Тарасконе нашлись Барбарены, подавшие на писателя в суд за клевету. Чтобы обезопасить себя от таких издержек творчества, Золя предлагал составить на будущее список возможных персонажей и заверить его у нотариуса. Тогда никто не смог бы выдать себя ни за кого, кроме самого себя.

Мы смотрим на людей, спешащих по делам, толкающихся на спуске в метро, и стараемся быть самими собой. Все прекрасно, все можно включить в книгу. Кто-то из нас как-то сказал с некоторой экзальтацией: «Прохожие меня вдохновляют». Наверно, тот, у кого всегда был с собой блокнот для рисования. Или еще кто-то. Сейчас-то никто из нас не рисует, но, смотря на людей со стороны, мы открываемся им и миру – всем, кого мы не знаем, но о ком хотели бы рассказать.

Тут, на задворках центра, всегда жили отставники, богема и отщепенцы всех сортов. Либо те, кто уже отошел от дел, либо те, кто никак к ним не приступит. То и дело к ним подселяли горемык, которые вечно теряют носы и остаются без последней шинели. Тут была написана всенародно любимая повесть об утопленном щенке, пока писатель отбывал в съезжей части штрафные дни за несознательный некролог. Это обочина жизни, мир маргиналов и фантазеров. Край небылиц и нелепиц.

Тут есть кафе «1848 год». Возле него стоял рекламный щит «Здесь вас встретят по старому, здесь вас встретят по доброму» (вот так, без дефисов). Очень гостеприимно, если помнить, что это год кровавых революций по всей Европе. Один пожилой поэт, живший по соседству, как-то зашел в кафе и вежливо посоветовал добавить дефисы. Девушка за стойкой подумала и сказала:

– Знаешь, дед… дуй отсюда!

Когда один итальянский режиссер решил снять здесь «Белые ночи», у него вышел фильм про снежную зиму, бессонницу (notti bianche), а главную героиню звали зачем-то Наташей.

На одной из здешних улиц есть три памятные доски с отметками уровня воды во время самого большого наводнения, какое случалось в городе. Все висят на разной высоте.

Один поэт в начале шестидесятых написал стихотворение про то, как он гуляет с другом в этих краях и обсуждает, похож ли этот город на европейский или нет. У текста есть два финала. В одном все как нельзя оптимистично, а в другом – не город это, а дыра дырой. Какой из концов предпочтительней, автор и сам не знал.

Однажды мы шли по набережной канала. Мы – или кто-то еще. У гранитной тумбы выпивали два мужичка. Один закусывал мармеладкой, другой с чпоком открыл крышку стакана с водкой. Пригубил половину – тем временем мы с ними поравнялись и увидели, что между ними на тумбе сидит холеный котище, вроде еще трезвый.

Как-то заходим в местное кафе. Из-за стойки парню и девушке, одетым торжественно и чудно, выносят полуметровый торт с пирамидой в центре. На вершине – он в отутюженном сером костюме и она в подвенечном платье. Увидев торт, парень и девушка улыбаются, но вдруг на ее лице ужас:

– Он же блондин!

Повар замер с тортом на вытянутых руках:

– Можно прикрыть мушкетерской шляпой… Вчера был заказ на Кота в сапогах.

Все уладилось. Мы попросили чаю.

– У нас нет контактного, – отвечает виновато девушка.

Мы помялись, помялись, но бесконтактного в этот день тоже не было.

Пошли в соседнее кафе. Официант спрашивает:

– Не изволите десертик, закусочку или завтрачек к чаечку?

– К чаечку? Не изволим.

Официант чинно расставляет на столике прозрачные кружки, сахарницу, миниатюрную пиалу с заварочными пакетиками, бережно укладывает ложечки на салфетку. Смотрит и нежно говорит:

– Наслаждайтесь!

Резкое падение ефимка приведет к кризису на турухтанской бирже. Также пишут, что Мэрилину Мэнсону наконец-то дали белорусское гражданство. Курту Кобейну посмертно присуждено звание почтенного гражданина Северной Кореи. Приготовиться Луи-Фердинанду Селину.

Прекрасны булочные с кондитерским отделом! Пожилые дородные продавщицы, прихлебывающие чай из чашек с парой синих утят, обмакивающие в чай сухари с маком. Перед кассой развалился осоловевший кот, жмурится, не хуже тех, что из рыбного. Ассортимент на все вкусы: бат. городск., корж молочн., кекс праздн., чизкейк «Гоген шоколадн.», широкий выбор спиртных напитков. На соседней полке ершик туалетный, десять видов декоративных кактусов, набор франц. сыров «Смеющаяся корова», рейтузы женские зимние с начесом, корм для попугайчиков, Стендаль «Красное и черное», «Бхагавадгита» (уцен.), С. Снегов «Люди как боги» (последн. экземпл.), фломастеры «Буратино». Телеф. карты: звонки в Иерусалим в два раза дешевле!

Не утерпели – купили бутылку красного для прогулки в парке. Продавщица нашла нам штопор и сказала: Откройте бутылку, и пусть вино подышит несколько часов, – и после паузы добавила: – Если вы, конечно, на такое способны.

В ноябре эти фонтаны и рыбалка в бассейне у дворца Монбижу, где теперь ресторан, кажутся анекдотом. Кипарисы – в снегу, амуры с тритонами – в зеленых ящиках, только Протей, Тесей и Моисей оставлены на зиму так. Зелени до мая не ожидается, поэтому кремлевские ели вдоль канала бросаются в глаза. Вокруг – парк челюскинцев: чахлые осинки, кривые березки, хрень пожухлая. Дракончиков на горе с бельведером припорошило снегом. Под фонтаном «Зонтик» спит убравшийся вусмерть охранник. Небо хмурое, горизонт едва просматривается, замерзший залив сливается с бледными облаками. На валу перед берегом, напротив Волшебной горы, кривые деревца подстрижены как шары. Марсианский пейзаж на фоне замерзшего северного моря. Третье чухонское рококо.

С каждым приездом ощущение, что ты здесь живешь постоянно, становилось все отчетливей. Регулировщик на перекрестке, руки в карманах, все так же болтливо посвистывал тем, кто проезжал прямо, и освистывал тех, кто мешкал на повороте. Тем же, кто из-за него совсем не понимал, что делать, выговаривал трелями на свистке. В парке по соседству древний греческий старик по-прежнему недоуменно разглядывал яйцо в своем кулаке. Совсем досократик.

Этот забавный город не заменял нам дом. Здесь у нас была другая жизнь, не совпадавшая с обычными делами и заботами, которыми мы не тяготились, хотя предпочли бы некоторых избежать. Это был не дом, а укромное место для прогулок, где можно воображать себя тем, кем станешь, или стать тем, кем себя вообразишь. Время здесь не бежало, а шло так, чтобы ты ощущал происходящее как свою историю.

Конечно, город этот был совсем не тем городом со знаменитыми музеями, изощренной кухней и рекой, которая в ясные дни была зелено-коричневой, а в пасмурные – мутно-серой. Каждый знал этот город на свой лад, как многие подобные нам искатели жизни впрок. Как тот художник, который приезжал сюда год от года из своего южного городка, чтобы запереться в тесной мастерской и рисовать яблоко. Или в другой раз, толком не повидавшись со здешними знакомыми и не побыв тут и пары дней, он забирался в окрестные деревни писать зелень на берегу реки или резвящихся в воде девушек.

География – наука о воображаемых мирах, география суть поэзотуризм. Перемещенные лица ищут пересеченную местность, чтобы идти по собственным следам. В поездку всегда берешь самого себя и проживаешь свою жизнь иначе и наугад. Путешествуя, путешественник путешествует минимум дважды, если не встретит трех троих.

В привокзальный буфет вваливается пожилой дядька в рабочем оранжево-серебристом костюме.

– Пьяным можно сюда? – спрашивает дремлющего за столом мужичонку.

Тот не понял, что вопрос к нему.

– Пьяным можно?

– Можно.

Дядька пристраивается к его столику:

– Есть ли у вас настроение для беседы?

Пауза.

– Ну что, грибочки пошли? – икает.

– Настроения нет.

Пауза.

Икает.

– Свои мысли хорошие, чужих и не надо. Да ведь?

Продолжительная пауза.

– А я вчера смотрел, как наши разорвали сине-белых.

Начинает дремать, положив ладони на край стойки.

Из туалета доносится звонкий тенор. У писсуара матрос, сыт и поет:

Служить России суждено тебе и мне.

Служить Россиииии!

Служить Россиииии,

Где солнце новое встает на небе сиииинем,

На небе сиииинем,

На небе сиииинем.

На ленточках бескозырки золотом отпечатано «Удалой».

Нам пришло письмо. В нем было фото, разорванное на клочки. Собрать снимок заняло несколько часов. Пришлось по-всякому повертеть обрывки. Наконец, сообща сообразили. Сначала составилась часть туловища в шубе, потом лапа – и вышел портрет трех симпатичных зверей с мордатыми хабитусами. Никто из нас с ними знаком не был.