Вечером Алексей Спиридонов и Яков Мохов зашли в общежитие к бригаде Богданова. Самого Харитона не было. Парни сидели вокруг стола и «резались» в домино. В центре играющих находился Шишигин. Сжимая в ладони глазастые костяшки, он зорко следил за игрой. И когда подходила очередь ставить костяшку, он вскидывал бороденку вверх, подносил к самому переносью ладонь, долго раздумывал, затем брал нужную пешку и со стуком клал ее на стол возле себя, а потом двигал на кон, как настоящий заядлый игрок. Когда-то блестящая, покрытая лаком столешница теперь была пестрой, ободранной, выбитой до ям.
Игроки и болельщики так были увлечены, что даже не заметили подошедших к столу Мохова и Спиридонова. На их приветствие никто из игроков не ответил. Пришлось дожидаться, пока закончится партия.
Заместитель бригадира Шишигин выслушал комсомольцев, встал, приняв важную позу.
— Воскресник, говорите? Волоки расчищать? Хорошее дело! Верно, что не волоки, а гроб-могила. Только об этом надо разговаривать с Богдановым. Он тут хозяин. А мы…
И Шишигин втянул голову в плечи, сжался; глазенки стали маленькие, узенькие.
— А где Богданов?
Шишигин поглядел на тумбочку возле кровати Харитона.
— Гармошки нет. В лес пошел, выходит. Богу молится.
— Какому богу?
— Свой у него какой-то. В сердце. А какой? Разве он скажет? Как чуть затоскует — уходит в соснячок. Вроде в свою молельню. Хорошо там, в соснячке-то. Внизу — поселок, дома. Вверху — небо А кругом тишина, тайга. Там и разговаривает со своим богом.
Искать Богданова пошел один Спиридонов. Разговаривать с Харитоном по душам можно лишь с глазу на глаз. Да и то не всегда. Чуть не так подступишься к нему — на замок запрется.
Найти Харитона было не трудно. Сразу от больших домов в гору ведет выбитая в траве тропка. И ведет она в соснячок, выбежавший из соснового бора на взлобок горы.
Еще издали услышал Спиридонов в лесу богдановскую гармонь. Дышала она осенней грустью, тоской. Падали на землю пожухлые листья одиноких березок, осинок. Высоко в небе слышался клекот улетающих в теплые края журавлей. В шапке-ушанке, в ватнике сидел Богданов на обомшелой валежине, склонив голову к мехам гармошки, словно прислушивался к ее песне, а глядел куда-то вдаль и был будто в местах нездешних.
Легонько, чтобы не вспугнуть песни, подошел тракторист к Харитону. Сел без слова тут же на валежину и притих, ровно его тут совсем и нету. А когда Богданов перестал играть и посмотрел на парня, тот тихо, в раздумье, сказал:
— У нас сейчас в деревне хлеб уже убрали. Выкапывают картошку. Потом начнут капусту срубать, солить в кадках, сдабривая укропом и тмином. Эх, хорошо поют колхозницы на капустниках! А за гумном озеро, ракитник на песчаном берегу. На озере-то теперь утки перелетные кормятся огромными стаями.
Глаза у Харитона расширились, впились в Спиридонова.
— А ты разве нашенский, костромской? Откуда ты про наши места знаешь?
— Я не про ваши места. Свою деревню вспомнил. Услышал твою игру и почему-то вспомнил. Хорошая у тебя тальянка, певучая. Поет и выговаривает, что на душе у человека.
Богданов, будто просветленный, с благодарностью посмотрел на тракториста.
— А ты чего сюда пришел? — спросил он.
— Мы с Моховым в общежитии были. Там сказали, что ты здесь. Вот я и пошел к тебе.
— Зачем я понадобился?
— Дело одно есть. У нас в гараже прошло собрание. Решили своими силами привести в порядок лесовозные дороги, волоки. Сам знаешь, какие они. Ведь ты меня чуть не убил, когда у моего «Котика» подшипник рассыпался. Сорвал я работу твоей бригады. Мне и самому горько. А все дело в волоках. Сошлись мы в гараже, вот такие, как я: у одного подшипник развалился, у другого гусеница слетела, у третьего шину сучком проткнуло — и договорились устроить воскресник, убрать с дороги пеньки, валежник, сучья. Только силенки у нас маловато. Поможешь нам?
— А кто заплатит? Выходные-то дни в двойном размере оплачиваются.
— Насчет оплаты, Харитон Клавдиевич, загвоздка. Это же наша затея, рабочая, добровольная.
— Значит, работай, а денег не спрашивай?
— А вот, Харитон Клавдиевич, подойдет такое время, что денег совсем не будет. Кормить тебя будут, обувать, одевать; в кино пойдешь или еще куда-нибудь — тоже даром.
— Чудно! Вот лодырей-то расплодится! Синько бы туда.
— Лодырей не будет.
— А куда они денутся?
— Все будут приучены к труду. Самую светлую радость в нем найдут. И высшей мерой наказания станет лишение человека работы в коллективе, в обществе.
— А кормить его станут?
— Конечно. Ешь, сколько влезет.
— Вот так наказание! Ха-ха! А нельзя ли скорей туда попасть? Под эту, как говоришь, высшую меру наказания?
— А ты не смейся, Харитон Клавдиевич. Можно туда и поскорее попасть. Все зависит от нас, от самих. Станем все сознательнее, честнее, лучше, чем некоторые из нас теперь, — и, пожалуйста, перед нами скорее распахнутся двери в будущее.
— Двери, ворота… Вылазь из болота. Вижу, Спиридонов, поешь с голоса замполита. Это у него: социализм, коммунизм, коллектив, становись в корень, налегай на оглобли… Слыхал-переслыхал это я. Все это сказки для простачков. Каким человек родился, таким он и будет. У каждого своя дорога. И с этой дороги не каждого столкнешь.
— Понятно, если кто упирается, как бык, и ничего не хочет знать, кроме своего хлева, того не скоро сдвинешь с места. Но дело-то не в них. Не на них строится наша жизнь… Так как, Харитон Клавдиевич, поможешь нам в расчистке дорог и волоков? Это же для нас. Когда подъездные пути к эстакаде в порядке, тогда и вывозка хлыстов из делянок пойдет живее.
Богданов нахмурился, свел брови, глядя куда-то в сторону.
Спиридонов притронулся к плечу бригадира.
— Дай, Харитон Клавдиевич, твою музыку. Я что-нибудь сыграю.
— А ты разве умеешь? — глянув исподлобья на тракториста, спросил Богданов.
— Кумекал немножко. В деревне у меня такая же тальянка, как у тебя. Только у моей меха красные, как огонь. В сумерках играешь, так будто заря пылает.
— Невеста, поди, там осталась?
— Есть одна девушка. Обещалась приехать, как окопаюсь тут.
— Хорошая?
— Не знаю, как для других, для меня — лучше на свете нет.
Богданов вздохнул, скинул с плеча ремень и отдал гармонь Спиридонову. Тот уверенно прошелся пальцами по ладам, потом развел меха и заиграл «По диким степям Забайкалья».
— Не надо! — резко оборвал его Харитон и обеими руками стиснул планки гармоники. — Играй другую. Про деревню играй. Про девушку свою, если умеешь.
— Про девушку я, не умею.
— Эх, игрок! Давно бы сложил свою песню. На то и гармонь, чтобы пела про то, что на сердце.
— А «Когда б имел я златые горы» сыграть?
— Ну, эту валяй.
Поставив локти на колени, подперев ладонями щеки, Богданов задумчиво слушал игру тракториста, глядя в далекую голубую даль, распростершуюся над таежными лесами.
Гармонь смолкла. Харитон, очнувшись от забытья, встал, огляделся вокруг и отобрал тальянку у Спиридонова.
— Хватит. Надо в барак. И стал спускаться с горы.
Тракторист молча последовал за ним. И только у самого общежития спросил, глядя в широкую спину бригадира.
— Так поможешь нам, Харитон Клавдиевич?
Богданов, не оборачиваясь, продолжал идти. У крыльца он обшаркал ноги о деревянную решетку и только тут, казалось, вспомнил про Спиридонова.
— А там, на помочи, кто из начальства будет? — спросил он.
— Да никого, мы сами. Трактористы, шоферы, молодежь.
— А где собираться, во сколько?
— У гаража. В девять часов. В делянки на машинах, поедем.
— А горючее за чей счет будет?
— Это не проблема. У нас есть сэкономленное. Никому в карман не полезем.
— Ладно, приду.
— С бригадой, Харитон Клавдиевич?
— Сказал — приду, так чего еще надо!
И он решительно взялся за скобу двери.