Зимние вечера, особенно в лесной глуши, ой-ой, какие долгие! В самые короткие дни в пять часов вечера уже, темно, а рассвет наступает только в девятом часу. Как человеку скоротать это темное время? Спать? Опухнуть можно, да и бока заболят. Книжки читать? Кто занимается этим делом, уже перечитал все интересное, что было в маленькой Новинской библиотеке. Танцевать? Так ведь не каждый способен на это. Да и где танцевать? В красный уголок набивается молодежи столько, что повернуться негде. Люди толкутся в куче, зубоскалят, грызут семечки, шушукаются в углах, льнут к радиоприемнику. Петь? Насчет этого, правда, раздолье! Поют почти в каждом общежитии. Придут с работы, маленько отдохнут — и за песни. Собьются в кружок, в середку гармониста — и отводят душеньку. А голоса у всех хорошие: свежие, крепкие; парни — басистые, девушки — голосистые. Но и петь в общежитиях разрешается только до десяти часов. А тем, кто не хочет спать, что делать? Люди начинают прятаться по укромным местечкам. Куда только скука не загонит человека!
Лиза Медникова вначале проводила вечера с парнями из своего звена. Народ веселый, за словом в карман не полезут! Развлекали ее и себя. Потом это Лизе надоело, надоело и парням. Драмкружковцы из колхоза «Новая жизнь» решили поставить пьесу. Порылись в Новинской библиотеке, съездили в Чарус — ничего подходящего не нашли и решили сочинить пьесу сами. Достанут бумагу, чернила, удалятся куда-нибудь в уголок, поставят перед собой тумбочку — и сочиняют: тему наметили, сюжет придумали, героев, а потом стали все расписывать по порядку, как делают настоящие драматурги. Все это, конечно, держалось в секрете. Трое колхозников-драмкружковцев говорили и думали только об одном — о пьесе. Койки поставили рядом. Дело дошло до того, что кто-нибудь из них ночью просыпается, берет бумагу и пишет, а утром говорит товарищам:
— Мне во сне вот что приснилось: в третьем действии надо ввести такой разговор. — И читает.
Лиза совсем загрустила. Борис Лаврович показывался редко, разъезжал где-то по другим участкам, проводил собрания, совещания. Паня стала все время отлучаться — пропадала где-то с Григорием Синько. А куда податься Лизе? В красном уголке толкаться неохота. Петь? Что-то настроения нет. Начала ходить в политкружок, но занятия только раз в неделю, по вторникам. Книжки читать все время — надоело, хороших книг в Новинской библиотеке мало.
Однажды вечером Лиза пошла к Харитону Богданову. Он сидел на кровати и гладил колено, будто на нем лежала кошка. Лиза примостилась рядышком, положила ему руку на плечо и сказала вкрадчиво:
— Харитон Клавдиевич, какой вы хороший человек! Были бы вы помоложе, я бы за вас замуж пошла.
Она думала, что Богданов отстранит ее руку, отодвинется. А он только повернул к ней голову и сказал, будто отец родной:
— Ну, чего тебе надо, подмазыра?
— Сделайте мне, Харитон Клавдиевич, лыжи!
— Нашла мебельную фабрику!.. Зачем тебе они?
— С горы кататься хочу. Скучно что-то, Харитон Клавдиевич.
— Не умею я делать.
— Умеете, умеете! Вы мальчишкам делали лыжи… Сделайте, а? Харитон Клавдиевич! Я бы купила в магазине, да их нет.
— Голову себе свернешь, катаясь с гор.
— Нет, нет, Харитон Клавдиевич! А если сверну, поставлю на место и приверну… Сделаете? Сделаете, сделаете, вижу, что сделаете!
Она соскользнула с кровати, затопала ногой и захлопала ладошами.
— Ладно уж, вертихвостка, сделаю.
Через три дня лыжи были готовы.
Вечерами Лиза уходила на гору. Гора крутая, лыжня со многими препятствиями. Надо было смотреть в оба, чтобы не налететь на дерево или на пенек, чтобы не шлепнуться в нырках и на трамплинах, специально наделанных отчаянными мальчишками. В этом бесшабашном катании с горы, захватывающем дыхание, она находила большое удовольствие. В общежитие возвращалась возбужденная, раскрасневшаяся. Мускулы гудели, были напряжены, как туго натянутые струны. А какой после этого был крепкий и приятный сон. Как легко работалось на другой день в лесу!
Но грусть не покидала девушку. В душе творилось что-то необычное. Пока не видела Сергея — была спокойна, а как пришел, посмотрела ему в глаза — и растаяла. И что у него за глаза? Глядишь в них и не наглядишься. Раз посмотрела — обожглась, и опять хочется глядеть, обжигаться… И почему он живет где-то в Сотом квартале? Был бы здесь, пошла бы к нему, вытащила в красный уголок, танцевала бы и танцевала, был бы рядом, глаз своих не спрятал.
После обильного ужина Паня Торокина любила полежать на кровати. В такие минуты глаза ее чуть суживались, становились мягкими, маслянистыми, а нажженное морозом и ветром багровое лицо лоснилось, точно смазанное жиром. Так она, разомлевшая, полежит час-полтора, потом исчезнет из общежития до глубокой ночи.
— Панька? — окликнула Лиза подружку. — Ты пойдешь к своему Синько?
Та нехотя, лениво повернула голову.
— Пойду. А что?
— О чем хоть вы с ним говорите?
— Ни о чем, так. Мы ведь не первый день гуляем. Что надо было — давно переговорили.
— И довольны друг другом?
— Конечно, довольны. Нам бы еще отдельную комнату, чтобы не прятаться по темным закоулкам, и больше ничего не надо.
— Он все еще на твоей шее сидит?
— Куда его денешь? Помогаю. Он ведь мало зарабатывает.
— Лодырь он, лентяй! Здоровый, красный, а от работы увиливает.
— Не приспособлен он к тяжелой работе.
— А жрет, я посмотрю, за двоих.
— Он ведь молодой, аппетит хороший. Если не кормить его, так он отощает.
— Дура ты, Панька! Корова!
— Почему «дура»?
— По всему. Потом как-нибудь скажу тебе… А сейчас давай одевайся. Пойдешь со мной в Сотый квартал.
— Куда-а?
— Пойдем к Ермакову. Договор на соревнование оформлять.
— Ты с парнями из своей бригады пойдешь. А мне зачем с тобой?
— Парней не возьмем. Пойдем ты да я.
— Двое? В такую темь? Что ты, Лизка, рехнулась?
— Никакая не темь! Ночь лунная, светлая.
— А мне зачем идти? Я ведь с Ермаковым не соревнуюсь, — отнекивалась Паня.
— Я тебя на буксир взяла. Тоже будешь подписывать договор.
— Меня Гришка будет ждать.
— Ну и пусть ждет! Не велика беда — одно-то свиданье пропустишь.
— Ой, Лизка, как мне неохота!
— Ничего, ничего. Хоть посмотрим, что за Сотый квартал. В клуб к ним зайдем, посмотрим тамошних парней, девчат. Может, вместо Гришки тебе другого парня найдем, получше.
Торокина шумно вздохнула и нехотя стала одеваться.
Вскоре они шли по дороге в Сотый квартал. Была полная луна. От деревьев на снег падали густые синие тени. Лиза шла быстро, Паня еле поспевала за ней.
— Не торопись ты. У меня под ложечкой что-то колет.
Лиза убавила шаг. Потом снова незаметно для себя заспешила.
— Ну, опять побежала как настеганная!
— Ничего ты, Панька, не знаешь, не понимаешь! — Лиза взяла подружку под руку. — Я, кажется, влюбилась, и здорово!
— В кого?
— В Сергея Ермакова. Если правду говорить, иду в Сотый квартал из-за него…
— А он красивый?
— Особенного вроде ничего нет, парень статный, недурной. Посидела с ним, поговорила и будто обомлела вся, владеть собой перестала. Теперь не знаю, что со мной будет. Я совсем теряю голову. Только раз видела человека и ума лишилась.
Впереди послышался скрип снега под ногами.
— Кто-то идет! — сказала Торокина, прижимаясь к подружке.
— Пусть идет. Я сейчас никого-никого не боюсь. Сказали бы мне, что вокруг Сотого квартала бродят страшные звери — и то бы пошла не задумываясь.
— А я боюсь, Лизка!
— Эх, Панька! Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Кто смерти боится, тот никогда счастлив не будет.
Шаги приближались. Из-за деревьев показался высокий человек с железной тростью, которая от соприкосновения со снегом издавала какой-то особый певучий звон. Поравнявшись с девушками и вглядевшись в их лица, человек воскликнул:
— Лиза! Вы в Сотый квартал?
Это был Николай Гущин.
— А ты куда, Коля? — спросила Медникова.
— Да я в Новинку, на танцы. А вы, оказывается, к нам идете? Никак не ожидал. А вы зачем в Сотый квартал?
— Так, посмотреть… Делать вечером нечего, вот и решили прогуляться.
— Рисковые вы! Волки могут обидеть.
— Ну, волки! Мы от кого угодно отгрыземся… Поворачивай-ка, Николай, обратно! Проводишь нас до Сотого квартала. Познакомься с моей подружкой Паней. Можешь за ней поухаживать, только не увлекайся, у нее кавалер есть.
Гущин бойко подхватил девушек под руки.
Всю дорогу он глядел на Лизу, что-то говорил ей, что-то спрашивал, она отвечала невпопад, занятая своими мыслями.
— Вот мы и пришли! — Николай остановился среди широкого снежного поля, возле разрушенного и погребенного в сугробах конного двора. В голосе парня слышалась тоска — уж слишком короток оказался путь! Сейчас Лиза простится с ним. Бежал в Новинку, чтобы увидеть ее там, а она пришла в Сотый квартал и поднавяливает ему свою подружку.
— Это ваш Сотый квартал? — удивилась Лиза, глядя на еле заметные избушки, прикорнувшие возле горы у кромки леса. — А где живет Ермаков?
— Идемте, я вас провожу.
Тропка к дому Ермакова была настолько узкой, что пришлось идти друг за другом, гуськом. Лиза шла вслед за Гущиным, ноги у нее подкашивались, сердце сильно колотилось. Вдруг появилась робость, чего она еще никогда не замечала за собой, и подумала: «Зачем потащилась в Сотый квартал? К незнакомому человеку… Увидела всего один раз — и иду к нему, навязываюсь в гости». Но отступать было поздно. Гущин вошел в сени, открыл в избу дверь.
Сергей сидел над книгой. Увидев у порога Гущина и двух девушек, он растерялся. Быстро захлопнув книгу, он шагнул навстречу и, ни слова не говоря, стал расстегивать пуговицы на Лизиной фуфайке.
— Зачем вы? Не надо! — сказала она, отстраняя его руки.
— Раздевайтесь, раздевайтесь! Сейчас придет мать, она где-то у соседей, поставит самовар, и будем пить чай.
Медникова сбросила фуфайку. Лицо ее пылало, не то от мороза, не то от смущения; большие темные глаза излучали мягкий бархатистый блеск. Ермаков взял у нее фуфайку, повесил на стенку. Гущин помог раздеться Пане. Лиза прошла к столу, села на скамейку, оглядела всю избу и стала просматривать книгу.
Сергей быстро надел шапку и побежал разыскивать мать.
Николай нерешительно мялся у порога. Паня подошла к нему, взяла за руку.
— Раздевайся!
— Домой мне надо идти, — сказал парень.
— Вот, домой, выдумал! Оставайся. Потом пойдем гулять, покажешь, где клуб, где что… — и шепнула: — За Лизкой ты не гонись, она крутит-вертит человеком. Лизку-то, наверно, уже сто парней проклинают. Раздевайся, Коля, ну!
Гущин разделся.
— Можно рядом сесть? — обратился он к Лизе.
— Пожалуйста, места хватит! — она отодвинулась дальше за стол, не отрываясь от книги, которую начала читать.
В желтом тулупчике в избу вошла мать Ермакова.
— Батюшки, сколько гостей-то! — всплеснула она руками.
— Пришли проведать вашего Сергея, — сказала Лиза, откладывая книгу. — Мы с ним в соревнование вступили, вот и решили поближе познакомиться.
— Знаю, знаю, сказывал он. Ну, спасибо, что пришли. Озябли, поди? Сейчас я вас чайком согрею.
— Нет, не озябли, мамаша!
— Какое «не озябли»! Мороз-то вон какую силу набирает, только высунешься на улицу, он сразу за нос хватает. Оно всегда так: как на небе вызвездит, мороз-то и пойдет пощелкивать.
— Мы что-то и не заметили мороза.
— Молодые, горячие, вот и не заметили.
Раздевшись, она подошла к столу и спросила:
— Которая из вас Лиза-то?
Гущин кивнул на Медникову.
— Ай, да какая баская! — сказала старуха, разглядывая Лизу.
Девушка потупилась.
— Ты, милая дочь, не смущайся… Гляди-ко, какая молоденькая, а мужскую работу в лесу справляет! Серега говорил про тебя, так я думала, какая-то бабища. Рассердилась даже, что вызываешь сына меряться силами. И его ругаю: с какой-то, мол, зимогоркой связываешься. А ты вон какая!
Вошел Ермаков с булкой под мышкой и свертком в бумаге.
— Ты что же, мама, самовар не ставишь? — сказал он, проходя в кухоньку.
— Сейчас, сейчас, Сережа! С гостями знакомлюсь. Ай да Лиза, ай да Лиза! Не думала, что ты такая. А это, значит, твоя подружка? — перевела она взгляд на Торокину. — Как звать-то?
— Паня!
— И Паничка еще не старая. Поди, вместе работаете?
— Почти что вместе.
— Ну, и хорошо, ну, и слава богу!
И пошла в кухню, загремела старинным медным самоваром, начищенным до блеска.
Сергей вернулся к столу, сел рядом с Торокиной.
— Может, поговорим о работе в лесу? — спросил он. — Интересно, как вы работали в первые дни на электропилах? Вот я, например, когда отдал свою бензомоторку и взял в руки электрическую пилу, то…
— Сережка! — перебила его мать. — Разве с гостями такие разговоры ведут? Люди ведь не на собрание пришли. В карты вон лучше поиграйте. Карты-то у нас новенькие лежат, купили года три назад и ни разу не игрывали. Возьмите да обновите.
Сергей посмотрел на гостей.
— Давайте, в самом деле, сыграем! — поддержала Лиза. — Я давно не играла. В подкидного! Я буду играть с Сергеем, а Паня — с Николаем. Как раз пара на пару.
— Мне что-то неохота в карты, — сказал Сергей.
— Ну, на баяне поиграй! — посоветовала мать. — Пусть послушают гости. У меня где-то семечки были, сейчас насыплю в тарелку. Людям повеселиться надо, а ты помешался на своей электропиле.
Сергей взял с лавки баян, поставил его себе на колени, закинул ремень на плечо и начал не спеша перебирать лады, прислушиваясь к их звукам. Потом заиграл. Красивая, порой торжественная музыка тронула Лизу за сердце. Баян пел о чем-то светлом, милом и близком. Торокина и Гущин спокойно пощелкивали семечки, весело поглядывали друг на друга. А ей хотелось плакать, у нее навертывались слезы: от радости, от тихой грусти, от ощущения жизни, которая так же прекрасна, как музыка.
— «Зимнюю сказку» знаешь? — тихо спросила она.
Сергей кивнул головой и заиграл.
В ее воображении всплывали заснеженные леса, горы, серебристая вершина хребта, лесосеки под горой, где она нашла счастье в своем труде, где встретилась с хорошими людьми, где, должно быть, проснулась ее настоящая любовь. Как хорошо, что Сергей так играет! Она будет любить не только его, но и музыку, и все, что он любит. Скажи он ей сейчас: «Останься со мной!» — и осталась бы. Но он этого не скажет. Он ведь не знает, что у нее на душе. А узнает — засмеется, наверно. А может быть, и у нее это чувство не настоящее, мимолетное? Мало ли бывает в жизни встреч, которые вдруг взволнуют!
На столе появился веселый, шипящий самовар, а на самоваре — чайник, будто птица в гнезде. Сергей отложил баян, стал помогать матери — смел с клеенки скорлупки от семечек, принес на стол чашки, стаканы. Мать тем временем поставила сахарницу, банку с моченой брусникой, тарелки с хлебом, с ватрушками, шаньгами, с грибными и капустными пирогами.
Чай пили молча, сосредоточенно. Сергей почти беспрерывно звенел ложечкой, размешивая сахар в стакане, и поглядывал на часы. Время шло быстро, и он с сожалением думал о том, что сегодняшний вечер пропадает бесполезно. Были бы свои гости, из Сотого квартала, он бы, может, давно их выпроводил. А этих разве выпроводишь. Вот и сиди, выдумывай, чем их занять. Кто их знает, чем они интересуются? Были бы парни — можно в шашки сразиться, в шахматы, в домино. А чем займешься с девчатами? Танцами? Так он не мастер на это дело. Сергей поглядывал на всех и отмечал иронически: «Колька пьет чай, а сам поверх стакана на подружек поглядывает, больше всего на Лизу, глаз с нее не сводит. А она на него и не глядит. С одной чашки чая раскраснелась, сидит скромничает, к еде не притрагивается, цветочки на блюдце рассматривает. Паня куда лучше — эта девушка, видать, простая, нецеремонная: пьет, ест с аппетитом». А всех лучше из сидящих за столом казалась Сергею мать. Она пила чай из большого отцовского бокала — наложила в него сухариков и блаженствует. Мать со всеми ласкова, ко всем внимательна, только и следит за тем, кто допивает чашку или стакан, а как выпьет — тотчас же наливает; отказывайся не отказывайся, все равно нальет. Упрашивает, чтобы пили: мол, чай для человека не вреден. Чаек у матери особенный: душистый, ароматный, нигде в магазине не купишь, чаек своего собственного приготовления: листочки малинника, перемешанные с индийским чаем, заваренные кипятком и высушенные в печке на листе. Такой чай теперь весь Сотый квартал пьет! Пане, видать, этот чай очень понравился. Она его пьет и пьет. А мать наливает и наливает, будет наливать до тех пор, пока чашка не перевернется на блюдечке кверху донышком. Лишь тогда мать поверит, что человек действительно вдоволь напился.
После чая Лиза подсела к Сергею — у самой глаза суженные, голос вкрадчивый:
— Покажи мне, Сергей, свою библиотечку. Я вижу, у тебя много книг. Нельзя ли что-нибудь выбрать почитать?
— Вот, смотри, — сказал он, показывая на стопки книг. А сам, глянув на часы, отошел к столу, сел возле Гущина, что-то шепнул ему.
— В обществе секретов не полагается, — сказала Торокина.
Ей не ответили.
В стопках на лавке лежали книги советских писателей, разрозненные томики Пушкина, номера журнала «Огонек», брошюрки по лесозаготовкам. Все это Лиза уже читала, но сейчас она делала вид, что видит их впервые.
— Ой, ой, какие интересные книжки! — то и дело восклицала она.
Перебрав всю библиотечку, она отложила два томика.
— Сергей, я возьму почитать вот эти?
— Пожалуйста, читай на здоровье!
Гущин начал одеваться.
— Идемте, девушки. Вас, наверно, проводить надо?
— Куда они пойдут в полночь? — вмешалась Пантелеевна. — Пускай у нас ночуют. А утром с вами уйдут… Никуда вы, девушки, не пойдете! Сейчас я вам постель налажу.
Панька поглядела на подружку.
— Останемся, что ли?
— Нет, нет, пойдем! — решительно заявила Лиза.
И начала одеваться.
— А то останьтесь… — сказал Сергей, позевывая и ладонью прикрывая рот.
— Нет, спасибо! — Лиза еле сдерживала гнев и слезы.
— Вас Николай до полдороги проводит, а там добежите одни, там уже не страшно! Я бы тоже проводил, да у меня есть срочное дело.
— Никаких нам провожатых не надо! — Лиза взяла отложенные книжки и выбежала, хлопнув дверью. Торокина простилась за руку с Ермаковым, с его матерью, взяла Гущина под локоть.
— Ну, прощайте! Не обижайтесь на нас. Лизка ведь взбалмошная, на нее никто не угодит… И чего она вскипятилась! Ну, прощевайте! Пойдем, Коля.
Еще не отскрипел за окнами снег, как Пантелеевна схватила на кухне ухват и кинулась на сына.
— Ты это что, паршивец, делаешь? Я вот как начну тебя понужать, так небо с овчинку покажется! Так отлуплю, что навек запомнишь.
— В чем дело, мама? — недоумевал Сергей.
— Разве так встречают гостей? На-ко, к нему пришла барышня, поискать надо такую! Не девка, а золото, а ты как с ней обратился? Одевайся сейчас же и проводи до дому, если не хочешь, чтобы я об тебя ухват обломала. Ишь ты, какой гордый! До каких ты пор в холостяках ходить будешь? Я умру, так на кого тебя оставлю? Невеста сама в дом пришла, а он, гляди-ко, нос от нее воротит.
— А что я должен был делать, мама?
— Ухаживать надо было за девушкой. Она вон как ласково на тебя глядела, рядышком с тобой села, а ты убежал. У меня ведь сердце — вещун. Как только увидела ее, меня ровно кольнуло под сердцем, сразу подумала: «Вот судьба моего Сергея»… Одевайся сейчас же, догоняй и проводи до дому.
— Но, мама…
— Не рассусоливай у меня! Живо! А догонишь — извинись!
— А если я вообще не хочу жениться? Вот уж какая ты, мама…
— Я тоже не думала замуж, да вышла… Ну иди, иди с богом!
Сергей нехотя взялся за шапку.