Зырянов наконец-то вырвался в Новинку. Сдав лошадь на конный двор, он направился прямо в женское общежитие. Борис Лаврович давно мечтал о встрече с Лизой, но столько было дел, что он никак не мог выкроить время для себя. А потом — длительная командировка в обком партии на семинар политработников…

В жарко натопленном общежитии было тихо. Дома оказалась одна Паня.

— А где ваша подруга? — спросил Борис Лаврович, поздоровавшись.

Паня нехотя поднялась, села на кровати, сладко позевывая.

— Лизка? В Сотый квартал убежала.

— Какое-то у нее там дело?

— Кто ее знает. Придет с работы, кусок в зубы и айда. Сначала меня с собой таскала. Григорий-то мой стал сердиться, ревновать меня к Николаю Гущину, а Николай меня всего раз и провожал. Теперь он Лизу провожает.

— А кто такой Гущин?

— Помощник Сергея Ермакова. Лизка-то к Сергею ходит, только он не больно на нее заглядывается и заставляет Гущина провожать ее из Сотого квартала. — Панька хотела сказать еще что-то, но, взглянув на Зырянова, прикусила язык. Ей вдруг стало жаль его. Она с укоризной подумала: «Говорила вам: не гонитесь за Лизкой. Не послушались. Вон она как вас с пельменями-то да выпивкой наказала. Напилась, наелась и убежала, не посмотрела, что ночь, темень, мороз. Я бы так никогда не сделала. Мне бы совесть не позволила убежать от человека, который разорялся ради меня. Потом я ее как ругала. Она, Лизка-то, свинья неблагодарная».

— Что же вы стоите? Садитесь. Вот вам табуретка, — пригласила Паня.

— Нет, спасибо, надо идти.

«А что, если съездить в Сотый квартал? — подумал Зырянов, выйдя из общежития. — Может, Паня преувеличивает? Лиза соревнуется с Ермаковым. А где соревнование, там общие интересы, обмен опытом, учеба».

В Сотом квартале он подвернул лошадь к домику Ермакова, забросил вожжи на калитку. В избе застал одну старуху, сидевшую за прялкой.

— Здравствуйте, Пантелеевна!

— Никак Борис Лаврович? — встрепенулась хозяйка.

— Он самый. Не забыли еще меня?

— Хороших людей не забывают… Раздевайтесь, пожалуйста, раздевайтесь, сейчас самоварчик поставлю.

— Нет, не надо, не хочу.

— Как это не хотите? С дороги да чаю не хотите? У нас вода-то не купленная. И близкая. Наш родничок ни в какие морозы не застывает. Кругом снег, стужа, а родничок парочком дышит… Проходите, Борис Лаврович, в передний угол… Давненько, давненько вы у нас не бывали.

Оставив прялку, Пантелеевна загремела самоваром.

— Напрасно беспокоитесь, мамаша!

— Ничего не напрасно. Где это видано, чтобы гость приехал да чаю не напился.

— Где ваш сын?

— Сереженька теперь агитатор. Беседу пошел проводить. У Гущиных изба большая, просторная, так там и собираются. Патефон там есть. А Сергей еще баян туда носит. Посидят, побеседуют, потом повеселятся. Девушка тут одна из Новинки приходит, так она никому прокиснуть не даст, всех растормошит. Веселая, хорошая! Лизанька больно уж мне приглянулась: и красой, и умом, и сердцем. Хочу Сергея женить на ней, так он, паршивец, еще упирается. То ли время не подошло жениться, то ли что. Другие парни, посмотришь, молоденькие, а уже вокруг девчат увиваются. А мой статный, большой, а все как-то сторонится девушек. А мне крайне надо женить парня.

— Зачем торопить. Придет время, захочет жениться — на вожжах не сдержишь.

— Ждать-то некогда. Умру и на внучат не полюбуюсь. Сережка надо мной смеется: «Ты, мама, в коммунизме еще наживешься». Ничего бы, думаю, хоть одним глазком поглядеть на этот самый коммунизм. Да только где мне, старухе, до того счастья дожить… Хотя бы внуков благословить.

— Доживем, Пантелеевна, и до коммунизма. Все доживем. Вот тоже вначале про социализм говорили. Мечтали. Планы строили. А ведь теперь в социализме живем. До коммунизма тоже близко.

— Дай-то бог!

— Бог тут ни при чем. Все в наших руках.

— Вот и самовар готов, — засуетилась старушка. — Он у нас быстро поспевает. Наложишь горячих углей из загнеты, поставишь трубу в печурку, смотришь — уже пар валит, крышкой брякает.

За чаем Пантелеевна говорила с гордостью:

— Лиза только из-за Сергея и приходит сюда. Гляди-ка, разве ближнее место между Новинкой и Сотым кварталом, а она каждый вечер бежит сюда, заделье находит: то книжки прочитанные обменить, то узнать, на сколько парень норму в лесу выполняет. А теперь бумажку Сергею принесла от парторга Березина: дескать, прикрепляется к Сотому кварталу в помощь агитатору Ермакову. Теперь каждый вечер беседы с населением проводят. Для парней и девушек кружок какой-то организовали, книжку читают «Про настоящего человека» — какой-то, сказывают, летчик в войну без ног остался, не захотел пойти на пенсию, ноги заказал себе поддельные, выучился ходить и снова фашистов с самолета бил. Теперь будто в Москве живет, героем стал.

Выуживая ложечкой сухарики из своего бокала, старуха продолжала:

— Сергей-то сначала возгордился. Теперь, вроде, полюбовно сходятся, свыклись.

Увлеченная разговором, Пантелеевна вначале и не замечала, что гость сидит за столом, к чаю не притрагивается: глотнул разочек-два из стакана да и забыл про него.

— А вы что же не пьете? — спохватилась она. — Разве не нравится наш чаек? Может, остыл? Так горяченького налью!

— Нет, не надо, спасибо! Я в Новинке напился.

— Ну, может, щец похлебаете? Горячие, в печке стоят.

— Не беспокойтесь, Пантелеевна, я сыт.

— Так чем же вас угощать-то? Ну, смотрите, неволить не могу. На хозяина желудок сердиться станет, если хозяин спесив…

И, помолчав, спросила:

— Вы Лизу-то знаете? Должность у вас такая — всех людей знать. Стоящая девушка?

— Лиза девушка хорошая, ничего худого про нее не скажешь.

— И я так думаю, Борис Лаврович. Как раз она под пару моему Сергею. Оба работящие, оба на электрических пилах работают. В случае чего, из дому ходить вместе, домой вместе. Куда лучше-то! Бывает, вон девушки за служащими гоняются, за начальниками: дескать, выйду за «шишку», работать не придется, буду дома посиживать, обеды готовить да песенки петь. А Лиза не такая. Эта смотрит на свои ладони, на мозоли жесткие и говорит: «В жизни всякое бывает. Люди сходятся, потом, глядишь, не поладят в чем-либо и разбегаются. Больше всего страдает женщина. Самый надежный друг у нее — это собственные руки, самостоятельность».

— Лиза права, Пантелеевна! Она правильно смотрит на жизнь.

— Понятно, права! Раньше женщину за человека не считали. А теперь, смотри-ка, куда она вышла! Лиза вон себя на какую высоту подняла. Ей и мужчины которые позавидовать могут… Если бы мне женить на ней Сергея, я бы самая счастливая из матерей была.

В доме Гущиных под потолком горела лампа «Молния», свет от окон стлался по снегу. Изба ходила ходуном от топота ног. Слышались крики, визг. На крыльце Зырянова чуть не сбили с ног. Из избы вихрем вылетела девушка и спрыгнула с высокого крыльца, вслед за ней выскочил парень.

— Ой, Сережа, только в снегу не валяй! — взмолилась девушка, пойманная парнем среди двора.

Зырянов по голосу узнал Лизу. Она проворно вывернулась из рук парня, отбежала к раскрытым воротам.

— Ну, прости, милый! Я больше никогда не буду тебя щекотать. Простишь, Сереженька, а?

Она нерешительно пошла к дому. Парень кинулся за ней. Лиза выбежала на улицу и встала под освещенными окнами. От ее одежды шел парок.

— Простынешь ведь? — сказал парень, выглядывая из ворот.

— А ты меня в снег не свалишь?

— Нет!

— Скажи — честное комсомольское.

— Ну, сказал.

— Я не слышала. Ты что-то другое говоришь.

— Ну, тогда как знаешь, раз не слышишь.

И пошел в дом, стукая нога об ногу, сбивая с валенок снег. Девушка на почтительном расстоянии последовала за ним.

— Лиза!

Зырянов вышел из тени и преградил ей дорогу. Она вздрогнула, отступила назад.

— Кто это?

— Я, Зырянов! Разве не узнала?

— Борис? Ты как здесь очутился?

— Тебя ищу.

— Зачем? — спросила она холодно.

— Ты простынешь. Иди оденься. Мне нужно с тобой поговорить.

— Ну, говори. Я тебя слушаю.

— Я не могу всего сказать в двух словах… Может, подвезти тебя до Новинки? Вероятно, это будет наша последняя встреча.

— Разве ты куда уезжаешь?

— Нет, никуда не уезжаю. Я только что из командировки. Ехать мне некуда, совершенно некуда.

Из избы кто-то вышел на крыльцо.

— Лиза, ты чего долго? — послышался женский голос. — Остудишься. Хоть бы фуфайку на плечи накинула. Принести?

— Не надо, я сейчас.

Когда женщина захлопнула дверь, Лиза сказала:

— Хорошо, Борис, поедем! Сейчас оденусь.

По дороге в Новинку, сидя в кошеве рядом с Зыряновым, Лиза запахнула ему шарфик, застегнула на верхние пуговицы полудошку.

— Ты получала мои письма? — спросил Зырянов. — После того вечера я никак не мог вырваться на Новинку. О причинах я тебе писал. Как я стремился к тебе! Тосковал. Все валилось из рук. А от тебя — хотя бы одно слово. В чем же дело, Лиза? Ты, наверно, не верила, что я так занят, что не могу быть возле тебя, отделываюсь только письмами. Так ведь? Да?

— Милый Борис! Совсем-совсем не то. Ни в чем тебя не упрекаю. Я сама во всем виновата. Нет, даже не виновата. Все случилось помимо моей воли. Встретился мне человек. И как только увидела его — во мне что-то произошло. Я стала совсем другая. Забыла обо всем. И о тебе, Борис. Не обижайся на меня.

— Да, я понимаю тебя, — грустно произнес Борис Лаврович. — Ну, что ж, будь счастлива.

По сторонам дороги стояли густые темные ели, закутавшиеся в пушистые заячьи воротники. Никем не понукаемая лошадка бежала ленивой рысцой. В легком морозце поскрипывали полозья кошевы. Стояла тихая северная ночь с далекими холодными звездами.

Зырянов вспомнил первую встречу с Медниковой на лесной дороге. Было раннее утро, всходило солнце, блестели росы. И тогда, при виде незнакомой девушки, в нем точно так же, как она говорит сейчас, произошло что-то необычное. Будто что-то осенило его. И словно все вокруг преобразилось, засияло, засверкало, стало особо прекрасным.

Впереди между деревьями показались яркие электрические огни Новинки. Зырянов подобрал вожжи и подшевелил лошадку, она прибавила хода.

У женского общежития Лиза вылезла из кошевы.

— Спасибо, Борис, — поблагодарила она.

Зырянов подал ей на прощанье руку, она крепко сжала ее.

Он вспомнил, как провожал ее к этому общежитию первый раз. Тогда она убежала от него вприпрыжку. Теперь уходила медленно, с опущенной головой.