Кругом — тайга, глушь, бездорожье. На семь-восемь месяцев лег снег, похоронил под собою землю. Человек неделями не видит солнце. Показавшись над горизонтом, оно чуть оторвется от земли, холодное и равнодушное, опишет небольшую дугу и снова спрячется. Но люди не унывают, они живут с мечтами о лете, о ясном и жарком солнце.

С наступлением зимы и длинных вечеров Нина Андреевна с увлечением взялась за общественную работу. Она была пропагандистом в кружке по изучению истории партии, лектором и беседчиком. Выступала в Чарусском клубе, в красных уголках и в общежитиях на лесоучастках. В занятиях с коммунистами и в чтении лекций для рабочих она находила большое удовлетворение. Ей радостно было сознавать, что и здесь, в чарусских лесах, где-то чуть ли не на краю света, она оказалась полезной.

В один из вечеров Николай Георгиевич вернулся домой раньше обычного. Ему нездоровилось, во всем теле чувствовался озноб. В квартире было холодно и неуютно. На столе грязная посуда, постель не заправлена. Девочки в шубах сидели на полу и кутали кукол в тряпки. Багрянцев взглянул на отрывной календарь, висевший на стене. Днем партийной учебы был вторник. Он подумал было, что жена на занятиях, но оказалось, что сегодня уже среда.

— А где мама? — спросил он девочек.

— Заходил дядя Боря, и мама ушла с ним.

— А давно он приходил?

— Давно. Еще светло было.

Николай Георгиевич посмотрел на часы. Был девятый час. Заглянув под крышку холодного котла, стоявшего на очаге, Багрянцев нахмурился и начал ходить вдоль комнаты.

Он ревновал жену к Зырянову. Замполит частенько заходил к ним, держал себя со всеми запросто. Иногда вместе отправлялись в кино, на прогулки, гостили у Якова Тимофеевича. Зырянов и Нина Андреевна всегда вели себя скромно, сдержанно, но Николай Георгиевич видел в этом лишь маскировку, считая, что его обманывают. Эта подозрительность усилилась, когда Нина Андреевна рассказала ему о вечере у замполита, где были Лиза и Паня. Тогда Багрянцев вспылил, упрекнув жену: дескать, он на работе старается, а она тут без него на вечерах гуляет. С тех пор вспышки ревности стали у него все чаще и чаще. Он стал раздражителен, придирчив, не давал покоя ни себе, ни жене. Запретил ей заходить в кабинет замполита и вообще встречаться и разговаривать с ним.

…Время шло. Часы показывали девять. А Нины Андреевны все не было. Николай Георгиевич оделся, достал из стола деньги и быстро вышел, направляясь в орсовский магазин.

Под вывеской, над дверями магазина, красноватым светом горела электрическая лампочка, снежок на крыльце казался розовым. Сторож Якуня уже вышел на свой пост, он был в тулупе, за плечом маячила берданка, а в руке деревянная пустотелая колотушка, на конце которой на ремешке болтался шарик. Старик прохаживался перед магазином и, когда замечал поблизости людей, подымал колотушку вверх, побрякивал над ухом: дескать, внимание, здесь сторож. Перед Николаем Георгиевичем он приподнял шапку и молча пропустил его в магазин.

Из магазина Багрянцев пошел не домой, а в избушку к старухе, где, бывало, они с Ошурковым наслаждались «лесной сказкой». И когда он уходил в ночь, в темноту, сторож Якуня усиленно гремел деревянной колотушкой.

Обратно Николай Георгиевич вернулся поздно. Нина Андреевна была уже дома, растопила очаг, помыла посуду, накормила и уложила детей спать. Ни словом не обмолвившись с женой, Багрянцев разделся, лег на кровать лицом к стене, зарывшись с головой в одеяло.

— Коля, что с тобой? — подошла Нина Андреевна. — Ты заболел?

— Отстань! — рявкнул он. — Шла бы ночевать-то к Зырянову.

— Коля! Как тебе не стыдно?!

— Тебе надо стыдиться, а не мне! И замолк до утра.

Она решила ночевать в медпункте на топчане.

Для Нины Андреевны наступили тяжелые дни. Она не могла отказаться от пропагандистской работы. Наперекор мужу продолжала заниматься общественными делами, вела кружок партийной учебы, выступала с лекциями, докладами, выполняла поручения Зырянова. Николай Георгиевич все это знал, видел и еще больше озлоблялся. В семье Багрянцевых поселились неприязнь, холод. Об этом они никому не жаловались. Но шила в мешке не утаишь.

Однажды, вернувшись из поездки на участок углевыжигательных печей, Нина Андреевна нашла на столе записку. Писал директор леспромхоза Черемных. Просил зайти к нему в кабинет для серьезного разговора. Слово «серьезного» было подчеркнуто. Не раздеваясь, прямо с дороги Багрянцева заспешила в контору.

Яков Тимофеевич сидел в кабинете один. Вид у него был усталый, он уже несколько дней не брился, в щетине на щеках искрилась седина.

— Садитесь, пожалуйста! — сказал он, закрывая папку, лежащую перед ним. — Нина Андреевна, у вас нет желания переехать из Чаруса на другой наш лесоучасток? Например, в Моховое?

— В Моховое? С Николаем Георгиевичем?

— Да, в Моховое. Тамошнего начальника Ошуркова снимаем с работы и отдаем под суд. Есть наметка поставить вместо него вашего мужа. Фельдшера из Мохового мы перебросим в Чарус, а вас с Николаем Георгиевичем пошлем туда.

— Но ведь Ошурков, несмотря на пьянство, неплохо справлялся с работой?

— Ошурков втирал очки, а мы его не контролировали. У нас в Моховом не было зоркого партийного глаза… Там мы порекомендуем вас в парторги. Учтите, какую ответственность думаем возложить на вас. Там место глухое, люди тяжелые. Вы ведь бывали там?

— Бывала, — чуть слышно сказала Нина Андреевна, кусая губы.

— Надеемся, вы сможете навести на Моховом порядок. Хорошо подумайте с Николаем Георгиевичем об этом предложении и завтра утром скажете. Нам дорого время. Нужны срочные меры.

— Что же случилось с Ошурковым?

— Оказался жуликом. И, к сожалению, разоблачили не мы, а колхозники. Он брал с некоторых взятки, давал справки, что люди выполнили свои объемные задания и отпускал домой. Выписывал фиктивные наряды на заготовленную древесину, которая фактически стоит на корню. Надо же было ему на что-то пьянствовать. А мы верили его очковтирательским сводкам.

— И много он приписал?

— Обмер древесины в делянках и на берегах реки, куда лес подвозится для предстоящего сплава, еще не закончен. Работает комиссия… Но уже сейчас видны большие злоупотребления, приписки. Я там пробыл двое суток, разбирался в запутанных делах, две ночи не спал, но так до конца и не разобрался. Завтра вы мне дадите свой ответ, и я снова поеду туда.

— Хорошо, Яков Тимофеевич, ответ завтра будет, — сказала Нина Андреевна.

— Надеюсь, положительный? — улыбнулся Черемных.

— Да, вероятно, так, Яков Тимофеевич… Сама я уже решила, не знаю только, как отнесется к этому Николай Георгиевич.

Багрянцева, выйдя из конторы, сделала несколько шагов и чуть не упала. Прислонилась к загородке заснеженного садика, а в глазах — цветные круги, в ушах — звон. Представилась маленькая избушка с одним оконцем, с тесным проходом между русской печью и широкой деревянной кроватью… А у стола — девочка с котенком, в углу — старинные иконы, на которых изображены сухие, как мумии, святые. И снова, как тогда, Нине Андреевне стало душно. Похолодевшими пальцами она расстегнула мягкий песцовый воротник, обнажила шею.

— Ох!

— Нина Андреевна, что с вами? — в тревоге спросил вышедший вслед за нею Черемных.

— Ничего, пройдет, — с усилием проговорила Багрянцева. — У меня, видимо, малокровие. Голова закружилась.

Вскоре после этого, в воскресный день, Моховое встречало нового начальника участка. К опустевшей квартире Ошуркова, вновь побеленной, вымытой, натопленной, подъехали две кошевы.

Яков Тимофеевич и Багрянцев не успели еще выпутаться из тулупов, как вторую кошеву, в которой ехала Нина Андреевна с детьми, обступили женщины, откинули тяжелый меховой полог и начали высаживать Соню и Риту, похожих в своих заячьих дошках на белых медвежат. Однако больше всего моховских женщин интересовала сама Багрянцева, жена начальника. Какая она из себя? Видная или так себе? Почему это ее муж, Николай Георгиевич, путался тут с кержачкой Манефой? Они косили глаза на одиноко стоящую в сторонке небольшую, худенькую, черноглазую солдатскую вдову, которая, не замечая, до дыр растеребила свои шерстяные варежки и во все глаза глядела то на Багрянцева, то на его жену. А когда Нина Андреевна скинула с себя тулуп и встала, будто оратор на трибуне, красивая, гордая — среди моховичек, словно ветер по осиннику, прошел гул:

— Ого, какая она!

— Ровно цветок луковки саранки!

— А он, мужик-то ее, позарился на какую сушенку!

— Верно, что променял было лебедя на галку.

Женщины подхватили девочек, чемоданы и повели Багрянцеву в дом, под крышу, признали своей, новой жительницей Мохового.

А после, когда разошлись с улицы все любопытные, а Черемных и Николай Георгиевич занялись делами в конторе, в новой квартире Багрянцевых плотной стеной у порога столпились моховские женщины. Они знакомились с Ниной Андреевной, с ее девочками, рассказывали о себе и своих детях.

Вечером, застенчивая и робкая, с кринкой парного молока, переступила порог жилища нового начальника Манефа. Пришла, перекрестилась, глядя в пустой угол, и сказала нараспев:

— Вот я вам принесла молочка. Попробуйте. Если поглянется, стану приносить утром и вечером. Молочко сладкое.

Нина Андреевна с благодарностью приняла кринку, перелила молоко в свою посуду и запустила руку, в сумочку с деньгами.

— Ой, нет! Мне денег не надо, — сказала Манефа, разглядывая Багрянцеву. — Это я вам принесла на пробу. Если что, так потом уже расчет будет. Кушайте на здоровьице.

Воспользовавшись приглашением, Манефа присела на табуретку, прикрыла на коленях кринку концом фартука и повела речь о девочках. Вот, дескать, у них две доченьки, ее-то постарше, так пусть сдружатся, играют вместе. Ее-то и присмотрит когда за маленькими… Потом сказала, что, если захочется капустки квашеной, огурчиков соленых или грибков, то и это у нее есть.

Нина Андреевна была рада душевному приему моховских женщин. С Манефой, еще не зная, кто она такая, Багрянцева согласилась на дружбу девочек, и о молоке, и об овощах договорилась.

А через день-два к Багрянцевой стали приходить соседки. Они без обиняков заявляли:

— И на порог не пускайте вы эту Манефу! Ишь какая, на чужих мужиков весится! Она и в молоко наколдует, чтобы присушить к себе человека.

Вначале Нину Андреевну возмутило вероломство Манефы. Как она посмела войти в их квартиру, глядеть в глаза, предлагать свои услуги, искать дружбы?

Но вскоре Нина Андреевна успокоилась. Пусть приходит Манефа, пусть носит молоко, пусть дети дружат. Пусть Манефа будет на глазах у Николая Георгиевича. Это для него явится испытанием верности семье, своему слову.

Из лесосек, погрузившихся в тишину, Николай Георгиевич возвращался последним. Кое-где по сторонам в сумерках догорали костры, разбрызгивая искры. Шел не спеша. На душе было спокойно. После переезда в Моховое в их семье воцарился мир, порядок. Все старое, неприятное казалось забытым. Николай Георгиевич чувствовал себя бодро, уверенно. Днем находился в делянках с лесорубами, потом в конторе итожил работу своего участка.

Вечерами Саранкина вместе с рабочими частенько заходила в контору. Часами стояла у замусоленного барьера и поглядывала искрометными глазами на Багрянцева. Он, погрузившись в свои дела, что-то писал, подсчитывал на счетах, ворошил бумаги в папках. Рабочие, получив нужные справки, уходили, а Манефа, оставшись у барьера одна, старалась чем-нибудь напомнить Багрянцеву о своем присутствии: то сдержанным покашливанием, то похлопыванием ладонью по перилам низкой перегородки. Николай Георгиевич, казалось, совершенно не замечал ее. А когда ему нужно было уходить домой, сухо спрашивал:

— Ну что вам, Саранкина?

— Ничего, так, — говорила она с обидой в голосе и медленно, нехотя, уходила в свою избушку.

Перед самым поселком, когда за деревьями показались беспрерывно мигающие электрические огни от маломощного движка, дорогу Багрянцеву преградила худенькая женщина. Она вышла из елового мыска и вскинула вверх руку.

— Коля.

Он остановился.

— Послушай, Коля! Я никак не могу без тебя. Хоть убей. Что хочешь со мной делай.

Багрянцев взял ее за плечи, хотел отстранить, но сделать этого не смог. Она вся дрожала, жарко дышала, в глазах сверкали лихорадочные огоньки.

— Что с тобой, Манефа?

— Ненаглядный, Коленька! Истосковалась я по тебе. Ночей не сплю. Все ты у меня в глазах. Никак не выкину тебя из сердца. А сегодня я решилась. Сегодня у меня такой день. Я именинница. А на душе — муть. Молодые годы уходят. И зачем я живу на свете? Одна, без любви, без ласки… Лучше бы не знать тебя, не видеть. А узнала, пожалела тебя, думала счастье с тобой добуду, а нашла беду. Ты теперь с женой, с хорошей, с красивой, сердце у тебя на месте. А я, солдатская вдова, никому не нужна. Чем я прогневала бога? За что-он меня наказал? Да есть ли он на самом деле?

В душе Николая Георгиевича шевельнулась жалость к этой несчастной женщине.

— Что ты от меня хочешь, Маня? — спросил он робко, нерешительно, погладив Саранкину по спине.

— Зайди ко мне, Коля. Поздравь с днем ангела. Я так готовилась к этому своему празднику. Думала, может, зайдешь, не откажешь. Я же тебе не совсем чужая. Хоть погляжу на тебя, полюбуюсь. Для тебя я коньячку припасла. Четыре звездочки. Ты его уважаешь.

Она взяла Багрянцева за руку.

Он колебался: пойти или не пойти? Дорогу к Саранкиной он уже забыл. И зачем ему эта женщина, случайно встретившаяся здесь, в Моховом? Однако Манефа страдает, зовет. Она немало сделала для него добра, когда он тут был одинок. Что случится, если он на минутку заглянет к ней, так, попросту, посидит, выпьет за ее здоровье, пожелает ей в будущем счастья. А к нему, к счастью, стремится каждый. Без мечты, без счастья что за жизнь? И, наконец, жена его не отказалась пойти на вечер к Зырянову, когда тот пригласил ее?

Багрянцев, оглянувшись вокруг, последовал за Саранкиной:

— Мне неудобно как-то… народ…

— А мы по поселку пройдем задами, — сказала, ободряя его, Манефа. — Никто не увидит. Жены твоей дома нет. В Чарус уехала, вызвали зачем-то. Дочурка моя убежала к вашим девочкам с ночевой. Так что не беспокойся.

Она пошла с ним рядом.

— Коленька! Если бы ты знал, как я скучаю! Пока не встретила тебя тогда, когда приехал первый раз, мирилась со своей сиротской судьбой. А потом, как ты ушел от меня, потеряла сон, покой, ничему на свете не рада стала.

Перед маленьким домиком, накрытым снежной копной, Саранкину и Багрянцева, свернувших с тропинки к воротцам, остановила женщина с ведрами на коромысле.

— Эй, Мань, кого это ведешь к себе?

— А тебе, соседка, какое дело? — зло отрезала Манефа. — Только и зыришь за вдовами. Они тебе поперек дороги стоят, что ли? Мужика у тебя отбивают?

— Вешайся, да знай на кого! — сказала соседка и пошла своей дорогой.

Багрянцев передернул плечами, повернулся и быстро зашагал к себе домой.

— Постой, послушай-ко! — крикнула ему Манефа вслед.

Но он не обернулся.

Тогда Саранкина вихрем кинулась за соседкой, догнала ее, скинула с нее ведра с водой и начала колотить кулаками в спину.

— Вот тебе, на, получай, счастливая!

Началась драка, в дело пошли ведра, коромысло.

…На другой день Саранкину нашли окоченевшей в сарае с петлей на шее.

Все Моховое заговорило о смерти Манефы. Кто-то ее жалел, а кто-то злоязычный говорил, что туда ей и дорога. О причинах смерти делались различные догадки. Большинство пожилых моховчан сошлось на одном:

— Спьяну это она. Была именинница, напилась до чертиков, они ее и поманили к себе.