Лиза выбивалась из последних сил. Электрическая пила, которую она перекладывала с плеча на плечо, час от часу становилась тяжелей, врезалась в тело, прижимала к земле. Девушка вглядывалась в темное небо, низко нависшее над дорогой, над лесом. Порой ей казалось, что где-то далеко сверкают огоньки Чаруса. Это прибавляло ей сил, она всем телом подавалась вперед, с трудом переставляя непослушные ноги. Но до Чаруса было еще далеко.

Лиза несколько раз пробовала отдыхать, но едва она садилась на край дороги, у нее тотчас же смыкались глаза. Усталое тело становилось совершенно беспомощным: отнимались руки, ноги, голова отказывалась мыслить. Ею овладевало непреоборимое желание — забыть обо всем на свете и погрузиться в такой сладостный, в такой приятный сон. Но в тот момент, когда она начинала засыпать, ей будто кто-то шептал: «Что ты делаешь? Уснешь, замерзнешь, превратишься в ледяшку. Не выйдешь больше в лесосеку, и никогда-никогда не увидишь Сергея». Одним рывком она вскакивала на ноги, брала пилу и шагала дальше, падала, поднималась и снова шла.

Но вот она споткнулась, упала в сугроб. А он такой мягкий. Не хочется вставать. «Только одну минуточку полежу», — думает Лиза, прикрывая голову рукавом, чтобы не заметал снег. Она никогда не подозревала, что так приятно лежать на снегу, среди дороги, своим собственным дыханием согревать грудь, когда кругом метет пурга, шумит лес, свистит ветер. Она сознает, что ей нельзя лежать, что она разгорячена ходьбой и может остынуть, но говорит себе успокаивающе: «Полежу минутки две-три, потом снова пойду. Теперь до Чаруса уж, наверно, недалеко. Отдохну, соберусь с силами, плечи немножко отойдут, а то онемели совсем, и тогда сразу без остановки дойду до места».

Засыпая, Лиза увидела дом в родном городке. И стало тепло, хорошо, усталость прошла. Ее окружали близкие люди, она рассказывала матери и сестре об Урале, о Чарусском леспромхозе, о Новинке, о лесосеках, где она работает, о радости своей.

Из своего домика в Пензенской области она перенеслась в Сотый квартал.

Она и Сергей вышли из гущинской избы в сени. В сенях темно, холодно, откуда-то сыплется колючий снег, будто песок. Она берет парня за руку, греет его руку в своих ладонях и говорит: «Милый, если бы ты знал, как я люблю тебя!» А Сергей трогает ее за плечо и каким-то чужим страшным голосом кричит: «Лиза, Лиза!»

Кругом бушует ураган. Налетевшим ветром с сеней гущинской избы сносит крышу, в лицо бьет снег, сыплется за шею.

— Лиза! Лиза! Встань, очнись! — в тревоге кричит Сергей.

Почему он говорит «встань», «очнись»? Разве она спит? Да, да! Она очень хочет спать. Усталость валит ее с ног, а Сергей тормошит ее, берет под мышки, ставит на ноги.

— Ой, как я хочу спать! — говорит она.

А он одно свое: тормошит, тормошит.

— Ну, Лиза, вставай!

Он хватает снег и трет ее лицо.

— Не надо снегом, Сереженька, не надо!

И вдруг она открывает глаза, смотрит вокруг, ничего не соображая: почему она сидит на снегу, в лесу, когда кругом свистит ветер, метет пурга? Кто это держит ее за плечи. Лизе становится страшно. Она шарит руками возле себя, нащупывает свою электропилу, вытаскивает из сугроба и кладет на колени, прижимает к животу.

— Кто ты, кто ты? — спрашивает она человека и передергивает плечами, чтобы сбросить его руки.

— Лиза, это я, Ермаков!

— Сергей? Как ты очутился здесь?

— Пошел за тобой.

— Кто тебе сказал, что я здесь.

— Не все ли равно кто сказал? Вставай, пойдем. Смотри-ка, на тебе все застыло.

— Я озябла, Сережа. Зуб на зуб не попадает.

— Ну и вставай, пойдем, на ходу согреешься.

Он взял у нее пилу. Лиза стала подниматься. Налетевший ветер свалил ее снова в сугроб.

— Ноги подсекаются, Сергей.

— Держись за меня и вставай. Возьми вот палку. Держись крепче, пойдешь за мной, как на поводке, — легче так идти.

Лиза подчинилась и молча побрела за Сергеем. Она не поспевала за ним. Ноги тонули в снегу, плохо слушались.

— Ты в след мне ступай, в след, — говорил он.

— Пойдем, Сереженька, потише, не спеши.

— Прохлаждаться нам некогда. Скоро двенадцать часов, а в двенадцать в Чарусе остановят локомобиль, погаснет свет, не будет электроэнергии, и тогда придется ждать до утра. Электросварочный аппарат без энергии не работает.

— А далеко еще до Чаруса?

— Нет, недалеко. Сейчас в горку поднимемся — и Чарус увидим.

— Тогда пойдем скорее.

Лиза выпустила из руки палку-поводок и пошла рядом с Ермаковым:

— Дай мне пилу-то, я понесу.

— Иди, знай, иди…. Неси вот лучше палку. Опирайся на нее, как на батог.

Вскоре сквозь пургу показались огни Чаруса. В ночной темноте поселок лесорубов обозначился редкими светящимися желтоватыми пятнами. Лиза пошла впереди.

— Что это ты мою пилу несешь, а я иду налегке, — опять сказала она.

Ермаков на это ничего не ответил, шагал молча, утопая в снегу, покачиваясь из стороны в сторону, точно пьяный. Лиза чувствовала себя виноватой перед ним и, чтобы хоть чем-нибудь помочь парню, протаптывала на высоких сугробах тропинки.

— Вот здесь, Сереженька, иди. Тут ноге потверже.

На вырубах перед Чарусом они оказались в бушующем снежном океане. Ветер сбивал с ног, хватал за одежду. Дорогу замело, и ее пришлось нащупывать батогом.

Паровой двигатель находился в деревянном рубленом помещении на берегу озера. У грязной, запачканной мазутом двери, освещенной электрической лампочкой, Ермаков глянул на часы-луковку. Было без пяти минут двенадцать.

— «Вход посторонним воспрещен», — прочитала вслух Медникова, глядя на жестянку, набитую на двери.

— Мы не посторонние, свои, — сказал Ермаков, взявшись за ручку двери.

Среди небольшого высокого помещения стоял пузатый, как бочка, вороненый котел с топкой под низом. Откуда-то из-за котла, обтирая руки тряпкой, вышел машинист: худощавый высокий мужчина лет тридцати пяти, в черном, лоснящемся от масла комбинезоне.

— Что скажете? — спросил он, оглядывая парня и девушку.

— Вы уже кончаете работу? — в свою очередь спросил Ермаков.

— Уже все. Сейчас ухожу. А вас что интересует, собственно?

Лиза вышла вперед со своей пилой.

— Вот видите, — начала она, — у пилы лопнула рама. Надо сварить, а без электроэнергии ее не сваришь. Мы пришли попросить вас, чтобы вы еще погоняли свою машину.

— Не могу! Что не могу, то не могу.

— Почему не можете?

— У меня и дров больше нет, и домой спешу. Ко мне брат на побывку из армии заехал. С сорок первого года не видались. Он только приехал, перешагнул порог, а я локомобиль пускать пошел… Как вы думаете, надо мне с братом повидаться или нет? Он, может быть, завтра обратно поедет, а мы с ним даже рта еще ничем не смочили. Понимать надо это дело.

— Мы понимаем, — сказал Сергей, — но нам тоже завтра с утра на работу. Мы соревнуемся, обязались давать по две нормы. Это, выходит, нам надо завтра дать триста двадцать кубиков. Задержитесь, товарищ машинист, на часик.

— С превеликим удовольствием бы, но… А вы подождите до утра. Утречком часиков в шесть локомобиль будет на ходу, и вы спокойненько сварите свою пильную раму и вовремя придете в лесосеку.

— Мы ведь не здешние. С Новинки.

— С Новинки? А как сюда попали?

— Пешком пришли, прямо с дороги.

— Вон что, вон что. А я смотрю, вы белехонькие зашли сюда, думал, где-то в снегу барахтались, баловались… Вон что, вон что… Так ведь у меня дров нет, чтобы гнать для вас машину. Дрова только к утру подвезут.

— А стащить где-нибудь нельзя?

— Где стащить? Разве в столовой? А ну-ка, идемте со мной. Оставьте пилу тут. Нас трое, по беремю захватим.

Машинист повел Ермакова и Медникову в поселок, привел к поленнице. Сам первый стал набирать сухие, звонкие дрова, накладывать на согнутую руку.

Вернувшись к локомобилю, он поставил условие:

— Буду гонять машину полчаса и ни минуты больше. За полчаса не справитесь — на себя пеняйте. У меня дома уже печку затопили и воду кипятят для пельменей. Ваше счастье, что вы новинские.

И загремел топкой.

Кузнец, он же электросварщик, крепко спал в своем домике на три окна. Огня не было. Ермаков постучал. Долго никто не отзывался. Наконец, в избе вспыхнул свет. В окне, разрисованном затейливой изморозью, точно кружевами, показалась тень.

— Кому там не спится? — послышалось из избы.

— Дядя, откройте побыстрее! — сказала Лиза.

Через несколько минут из избы вышел человек, скрипя деревянным протезом.

— Что вам надо, полуночники?

— Пришли за вами, дядя, — сказала Лиза. — Раму у электропилы сварить надо.

— Какая еще рама? Дня, что ли, для вас нет? Выдумали тоже! Приходите завтра.

— Нам с утра надо на работе быть.

— С утра все на работе будем, никто дома сидеть не станет. Придете к семи часам. Раму сварить недолго. Что это вы, сговорились, что ли, хряпаете рамы у пил? А потом ходите: завари, завари. Айдате-ка домой да спите.

— У нас дом-то в Новинке да в Сотом квартале.

— Так вы сейчас оттуда?

— Кабы не оттуда, не стали бы вас беспокоить.

— Так ведь свет-то вот-вот выключат. Уже первый час. У машиниста, видно, часы неправильные.

— Правильные. Мы его попросили погонять машину полчасика лишних, чтобы сварить раму.

— Как же это он мог согласиться, когда он у директора просил разрешение остановить двигатель в одиннадцать часов? Ведь у машиниста брат приехал… Погодите, сейчас оденусь. В одном месте лопнула рама-то? — спросил он на ходу.

— В одном.

…Электросварочная мастерская находилась недалеко от парового двигателя. В обшитом тесном помещении на земляном полу стояло несколько аппаратов на колесиках, похожих на миниатюрные вагончики, от которых вдоль мастерской по полу тянулись черные электрические кабели.

Бородатый кузнец-инвалид достал с полочки железный пруток-электрод, обмазанный известью, настроил аппарат, дал для пробы вольтову дугу. И когда все оказалось в порядке, взял у Медниковой электропилу, осмотрел место излома.

В это время в мастерскую вошел высокий человек в военной шинели с золотистыми погонами, в шапке-ушанке со звездой.

— Здравия желаю! — козырнул офицер.

— Здрасте, здрасте! — ответил кузнец.

— Как ваши дела? Меня брат послал в разведку. Велел узнать и доложить, когда можно выключить локомобиль. Время ваше истекло. Тридцать пять минут первого.

— Сейчас, мы сейчас, — засуетился кузнец.

— Ничего, ничего, пожалуйста! — сказал офицер. — Еще немножко подождем.

Свет в Чарусе погас мгновенно. Поселок погрузился во тьму. Домики сразу стали как будто меньше, припали к земле, затаились. Очутившись на улице, когда окончились хлопоты, Ермаков и Медникова вдруг почувствовали себя одинокими.

— Пойдем к директору леспромхоза, — предложил Сергей. — Попросим лошадь. Не до утра же нам здесь среди улицы торчать. Пошли!

— Удобно ли ночью тревожить директора?

— Удобно, чего не удобно-то. Пускай выручает. Я ведь у него уже не первый раз. Человек свой, всегда поможет, выручит.

Через два часа к директорской квартире была подана пара лошадей, запряженных цугом. Положив пилу в кошеву, закрывшись тулупами, Ермаков и Медникова отправились в обратный путь. Проводить их вышел Яков Тимофеевич.

Буран затих. На высоком небе, точно в снегах, мерцали далекие звезды.