Сплавщики шли высоким берегом реки. На синем небе громоздились белые пушистые облака, а под горой несла свои воды разыгравшаяся Ульва. Цвет ее воды был похож на квас. Лед уже прошел, и только кое-где на отлогих берегах лежали толстые льдины. Река была неспокойной, волновалась, пенилась у скал, воронкой крутилась в омутах.

Впереди в высоких резиновых сапогах, в ватных костюмах и шапках шли Чибисов и Березин. На боку у начальника лесопункта висела широкая плоская фляга, а у парторга — кожаная сумка, из которой торчали свернутые в трубочку газеты. За руководителями сплава, по четыре в ряд, с баграми на плечах следовала бригада Богданова, потом бригада Ермакова, потом женщины под командой Дарьи Семеновны. Длинную растянувшуюся колонну людей замыкали подводы с ящиками, бочками, большими лужеными медными котлами, тазами, ведрами. «Кухонный персонал», который легко было отличить по белым халатам, шагал возле возов. С последним возом на волах ехал Григорий Синько, растолстевший, краснощекий. Несмотря на то, что подводу подбрасывало из стороны в сторону, он спокойно поглядывал по сторонам, помахивая рябиновой хворостиной над спинами быков, и мурлыкал себе под нос какую-то песенку. А там, где-то вдали, вдогонку за колонной, громыхали тяжелые гусеничные тракторы.

Люди в колонне громко разговаривали, вразброд начинали петь. Спеться было трудно, нужен ритм, но какой же ритм, когда ноги по колено вязнут в грязи, в снегу, когда люди одеты по-зимнему, а солнце с самого утра нещадно палит, когда на солнцепеке под кустами бело не от снега, а от подснежников?

Колонна вышла на широкий луг к высокому деревянному мосту, по которому пролегает лежневая дорога. Люди разбрелись, сели отдохнуть, покурить. Поварихи вместе с Григорием Синько разбили свой лагерь, начали сгружать котлы, настраивать костер. Новинский фельдшер, молодой белобрысый парень, растянул палатку и водрузил возле нее на шесте флаг с красным крестом. Парень из колхоза «Новая жизнь», оставшийся на лесозаготовках, разостлал полог, завел патефон и выложил свой инвентарь: радиоприемник «Родина», гармошку, балалайку, гитару. Табор сплавщиков ожил, загудел.

С грохотом подошли тракторы, грязные, намотавшие на гусеницы землю и травяную ветошь.

— Перекурили? — обращаясь к Богданову, спросил Чибисов, взобравшись на верховую лошадь в седло.

Тот обвел взглядом свою бригаду.

— Можно начинать, Евгений Тарасович.

— Да, да. Давайте начинать. Время терять нельзя. На сплаве, как на пожаре.

Подошли Ермаков, Березин, мастера, Дарья Богданова, Шишигин… Провели небольшое совещание, на нем окончательно обо всем договорились и стали расходиться.

— Так, значит, соревнуемся, Харитон? — сказал Ермаков, подавая руку Богданову. — Не позднее первомайского праздника быть у железнодорожного моста, у главной запани. Нам с тобой соревноваться хорошо: ты на той стороне, я на этой. Видно, кто как работает. Главное, чтобы ни бревна, ни полешка не оставить на берегах, все сплавить к углевыжигательным печам, к железной дороге.

Богданов ответил на рукопожатие.

— Я-то сдюжу, я баловаться не люблю. Посмотрю, как ты будешь работать…

Богданов и Дарья Семеновна повели своих людей через мост на правый берег, на котором торчали пеньки вплоть до самой вершины Водораздельного хребта. За ними, попыхивая дымком, загрохотал трактор. Ермаков и его люди пошли вверх по реке по левому берегу мимо поленниц и бревен, сплошь наложенных над самой водой. За ними тоже двинулся трактор.

Солнце поднималось все выше и выше. В его животворящем тепле млели, точно облитые медом, уцелевшие леса, пели птицы, летали бабочки, цвели цветы. От разогретых на солнце поленниц и бунтов бревен сильно пахло сосной и пихтой, к этим пряным запахам примешивался тонкий аромат фиалок и подснежников.

Спустя некоторое время у моста показались первые плывущие сверху дрова, бревна. Налетая одно на другое, они постукивали, глухо и коротко гудели. Дежурившие на мосту постовые, размахивая шапками, радостно закричали:

— Лес идет, лес идет!

Этот торжествующий крик подхватило эхо и разнесло по реке, по окрестности. Поварихи и Синько, готовившие обед, культурник и фельдшер, писавшие «боевой листок», кинулись на мост и, как зачарованные, глядели на отливающий серебром и золотом лес.

— Лес пошел, ур-ра!

Леса в реке становилось больше и больше, потом он пошел густой сплошной массой, спрятал реку, образовал длинный, бесконечный транспортер, заполненный древесиной, на котором бегали синички, покачивали длинными хвостиками, выклевывая личинки насекомых, гоняясь за мушками. А вверху, высоко в небе, как льдины, плыли облака.

В верховьях Ульвы среди людского муравейника трудились трактористы и машинисты моторных лебедок, выполняя самую трудную и тяжелую работу, сталкивая и стаскивая в воду целые поленницы и штабеля бревен. То, что недоделывали машины, выполняли люди. Лес грохотал, звенел, сверкая в воздухе, и бултыхался в мутную бурную реку, исчезая под водой, всплывал и потом, спокойно, плавно покачиваясь, точно на пружинах, плыл вниз по течению к новой своей судьбе.

Над рекой стоял неумолчный гул: сплавщики пели, смеялись, шутили, подбадривали друг друга, перекликаясь с берега на берег.

— Правый, подтянись!

— Сами не усните на работе!

— Мы-то не уснем. А ваш Шишигин уже язык выставил, переобуваться сел, нашел заделье, чтобы проветриться.

— Я мозоль на ноге натер! — оправдывался Шишигин, быстро натягивая сапог.

— И на руках, поди, мозоли?

— Вы на языке скорее мозоли натрете себе, — огрызнулся он. Схватил свой багор, засуетился и начал сталкивать первое попавшееся под руку огромное бревно. Над ним захохотали женщины из бригады Богдановой.

— С пупа сорвешь, мужичок! И стали ему помогать.

— Ну-ка, бабоньки, приналяжем! Отправим подарочек вниз по матушке по Ульве. Вон он какой, батюшко, грузный, намок на земле-то, водой напитался.

Бревно было чрезвычайно толстое и длинное. С трудом спроваженное в воду, оно легло на дно и поплыло перекатываясь, как каток. Потом задело за подводный камень и застряло. К нему подплыли еще бревна, дрова и тоже застряли. Быстро начал копиться затор, запрудил реку, вода стала подниматься и выходить из берегов. Создавалась опасность: поднимающейся водой древесину с берегов могло разнести по сторонам — на луга, в кусты, в болота.

— Прекратить сброску! — подъезжая на рыжем коне, крикнул Чибисов.

— Прекратить! Прекратить! — пронеслось по цепочке вверх по обеим сторонам реки.

— Что ты наделал, Шишигин? — спросила Дарья Богданова, показывая на затор.

Шишигин стоял растерянный, глядел на алую Дарьину косынку, на высоко подоткнутый сарафан; в глазах у него ходили красные круги.

— Айда, разбирай! — кивнула она на затор. А у самой глаза прищуренные, на губах — смешок.

Ни слова не сказав, Шишигин пошел с багром вдоль берега, ниже затора прыгнул в воду и побрел к застрявшему толстому бревну; вода ему была выше пояса.

Сплавщики ахнули.

— Назад, назад! Куда ты? — закричал на него Чибисов.

Но тот не слушал и брел на середину реки, нацеливая багор на злополучное бревно.

— Не тронь, не тронь, Шишигин! — шумели ему с обоих берегов.

В это время с другой стороны в воду кинулась с багром Медникова; юбка ее всплыла и образовала вокруг туловища пузырь.

— Пошли, Шишигин, пошли, разберем! — говорила она, пробираясь на помощь к маленькому мужичку; большие глаза ее горели, а лицо было вдохновенным, решительным.

— Лиза, Лиза! — кричал на берегу, топая ногами, Ермаков. — Ты с ума сошла? Вернись, вернись!

Медникова только отмахнулась рукой.

— Смелее, Шишигин, смелее!

А Шишигин уже всадил острый багор в бревно и начал его раскачивать.

— Лиза, Лиза! — надрывно, в ужасе, кричал Ермаков. — Не тронь бревно, собьет вас затором! Не троньте, не троньте!

В сознании Лизы вдруг стала ясной страшная, грозная опасность, которой они подвергают себя.

Ведь и в самом деле, как только будет стронуто застрявшее бревно, вся древесина из затора хлынет вниз по течению, собьет их, сомнет, тут уже никто не поможет, никто не спасет. «И тогда — прощай жизнь!» — мелькнуло у нее.

И от этой мысли по всему телу прошла холодная жуткая дрожь. Она закричала Шишигину:

— Не тронь, не тронь! Надо с берега разбирать затор!

Но Шишигин не слушал, он продолжал раскачивать бревно, один конец его уже поднялся вверх, и под бревно, как в воронку ныряли дрова; минуя затор, они выплывали на чистую воду и спокойно плыли дальше.

Добредя до Шишигина, девушка выбила у него багор из рук, схватила незадачливого героя за рукав и, как провинившегося школьника, повела на правый богдановский берег. Ледяная вода бурлила между нею и Шишигиным, силясь обоих сбить с ног, но девушка, напрягая всю свою энергию, шла и шла вперед, к берегу; теперь у нее была одна только мысль: скорее миновать страшную опасность.

На берегу она оставила Шишигина и начала выжимать подол.

Спешившийся Чибисов подошел к Лизе, достал из кармана раздвижную алюминиевую чарку и наполнил ее спиртом из фляги.

— На выпей, согрейся! Жизнь тебе, что ли, надоела? Забыла поговорку: не зная броду, не суйся в воду. Давай пей!

— Я не мужик, чтобы спирт глотать.

— Пей, я приказываю!

— Вот еще, нашелся приказчик!

Медникову окружили женщины и силой заставили выпить чарку.

Потом очередь дошла до Шишигина; чарка была еще не налита, а он уже протянул за ней руку.

Бригады багорщиков Богданова и Ермакова с обоих берегов постепенно разобрали затор, распустили сбившуюся в кучу древесину, а застрявшее бревно с помощью лодки и веревок подтянули к берегу, распилили пополам и в таком виде отправили в дальнее плавание.

На берегах снова закипела горячая и дружная работа. Снова затарахтели тракторы, лебедки, загудел людской улей.

— Лиза, айда на этот берег! — кричал Ермаков.

— Нет, я теперь с Шишигиным останусь! — шутила она. И запела:

— Пойте, пойте! — говорила она женщинам из бригады Богданова.

Ее поддержали все. Запел даже сам Харитон Богданов, голоса у него не было, но все же пел, как умел.

Потом она села в лодку и подплыла к Ермакову.

— Плохо у вас тут, — сказала. — На нашем берегу лучше.

Лиза встала у длинной поленницы, скинула в воду несколько чурбаков и крикнула на другой берег Богдановой:

— Тетя Даша, давай посоревнуемся?

Дарья Богданова встала у такой же поленницы.

— Думаешь, струшу? Давай!

И поленья полетели в реку.

Обеспечив поварих дровами, Синько отпросился у них проведать Паньку. Все ему здесь было ново, интересно. На душе у него от тепла, от солнца, от запаха подснежников было празднично. Торокину он отыскал в бригаде Ермакова. Вместе с Медниковой она скидывала поленья в воду, хохотала над неуклюжими чурбаками, точно над живыми. Свалившись в воду, они исчезали, а потом всплывали, кружились, словно снова просились на берег. Панька закидывала их другими поленьями и покрикивала:

— Айда отсюда, плыви, плыви! Все бока пролежал на одном-то месте.

Григорий сначала стоял в сторонке, смотрел на ее разрумянившееся веселое лицо, потом сказал:

— Панько, иды до мене.

— Вот еще, пойду, как раз. Айда лезь на поленницу, помогай.

— Айда, Синько, айда, не бойся! — крикнула Медникова. — У нас веселее, чем там с поварихами. И не стыдно тебе: такой здоровый, а чистишь картошку.

— Лезь сюда, Гриша, лезь! — ласково сказала Панька.

Парень помялся, помялся на ногах, потом тряхнул головой, выпятил грудь (а она у него широкая, могучая, стукнуть кулаком — загудит, как колокол), подошел к краю поленницы, нажал на нее плечом и отвалил сразу в воду десятка два толстых метровых плах.

Все ахнули.

— Вот где силища-то зря пропадает!

— А ну-ка, Гриша, давай, давай!

А парень отвалил от поленницы еще кучу дров, еще и еще. Он даже сам поразился, откуда в нем столько силы набралось. Ему даже самому стало интересно и забавно, что легонько, играючи, может обогнать на работе и Паньку, и Лизу, и всех, кто тут работает, кто по полешку скидывает в реку дрова.

А ну-ка, он попробует еще покидать поленья, по одному?

Он залезает на поленницу к Паньке. Она ласково потрепала его по щеке, заглянула в глаза. А у самой у нее глаза серые, добрые, с веселыми искорками. И он вдруг вспомнил: она ведь беременная. Скоро должна пойти в декрет. Он станет отцом. У них с Панькой будет маленькая лялька. Паньке дадут отпуск, она начнет нянчиться с ребенком, а ему, Синько, придется по-настоящему работать. Ему представляется, что он будет делать: ездить на ленивых волах, возить воду, дрова, чистить картошку… «Та хай вона сгине така работа!» — мелькнула у него неожиданная мысль. Он начинает скидывать поленья в реку: одно, другое, третье. И кажется, будто дрова из его рук сами потекли в воду, он только к ним притронется, а они фырк — и в реке. Руки у него тяжелые, тугие, а дрова легонькие, как перышки. А он боялся работы, пугался! Ему кажется, что все смотрят на него и удивляются: какой же герой Гришка Синько!

И он работает, старается пуще прежнего. Все поют, и ему хочется петь, смеяться, дурачиться. Чтобы посмешить девчат, добавить веселья, он запевает:

И Паня, и Лиза, и вое, кто поблизости, прыскают от смеха. А Синько запевает новый, еще более смешной куплет.

Никто и не заметил, как верхом на лошади подъехал парторг.

— Синько, ты что тут отираешься? Тебя поварихи потеряли. Ступай скорее в лагерь. Надо воду таскать, картошку чистить.

— Он с нами работает! — заступились за парня девчата.

— Знаю, какой он работник-то. Иди скорее, Синько, иди.

Парня будто окатили холодной водой.

— Не хочу я картошку чистить, Хветис Хведорович, — взмолился Синько. — Нехай пропадет вона пропадом та картошка!

— Что же ты хочешь?

— Здесь останусь, лес плавить. Со всеми хочу быть, на людях.

— И с зачисткой берегов пойдешь?

— Пиду. Хиба нет? И в лес потом работать пиду.

— Он, лес-то, тяжелый ведь? Это не кукуруза, не подсолнухи!

— Нехай, у меня силы хватит.

— А кто на кухне поварихам помогать будет?

— Так есть же люди, найдутся.

— Кто найдется? Теперь немного охотников на кухне работать.

И, обращаясь к сплавщикам, Березин спросил:

— Может, из вас, девчата, пойдет кто-нибудь вместо Синько?

— Аха, как раз! Ночей не спали, только об этом и думали.

— Пошли вон Паньку. Пускай поменяются местами. Ей все равно скоро на легкую работу придется идти.

— Вот правильно!

— Ступай, Панька, ступай.

Парторг помолчал, потом сказал:

— Верно, Синько, пора тебе браться за настоящую работу! Только возьмет ли тебя Ермаков в свою бригаду?

— Кого? — спросил Сергей, подходя к Березину.

— Синько вот, Григория. Ты, наверно, знаешь, что это за человек?

— А почему не взять? Возьму!