Эх, не застегнётся воротник! — знать, не по размеру новый китель. Нет бы, попросила напрямик: «Братцы, мол, не справлюсь — пособите!» Как же?! Держит марку: «Я сама!» Старшая по званию… но баба(!) Немцы…… окружение…… война… Нет, не даст слабинки…… а могла бы… Младшему сержанту до плеча — кажется, сама ещё девчонка — только вот в устах её звучат резкие команды зло и чётко. Громко, заглушая автомат, кроет всё и вся отборным матом: «Сопли подотрите, лейтенант! Слышите?! За Родину!!! В атаку!!! И откуда что берётся вдруг? Страха под ребром как ни бывало — прёшь за ней, не видя, что вокруг землю вкривь и вкось перепахало… Сквозь завесу дыма и огня просто, как слепой, идёшь на голос той, о ком в народе говорят: «Короток, мол, ум, да долог волос» — Дура-баба — что там рассуждать? Только на войне и пуля-дура. А девчонка раненым — как мать — многих к жизни заново вернула. Ласково склоняясь над лицом, с нежностью шептала: «Пей, голубчик…» Каждый с ней держался молодцом. Каждый становился с ней живучей. Но, бывало, горькая слеза воздух пеленою застилала — плакала девчонка… кто сказал: плакать на войне — не по уставу? А ещё, бывало, по весне, в редкие минуты передышки пела она песни о Москве, про любовь какого-то мальчишки. И казалась доброй тишина, чудилось, что где-то пахнет хлебом, верилось, что кончится война, станет, как и прежде, мирным небо. Только преждевременны мечты… Эх, друзья-подруги фронтовые, как ей были дороги цветы — скромные ромашки полевые! Сколько раз плела из них венки! Знала ли, что будут над могилой плакать голубые васильки? Да, она нас многому учила — лишь не научила одному: как суметь сдержать слезу мужскую в самую последнюю весну — светлую…… победную……… святую…