Татьяна Савина

Новый лик любви

Слова звучат приглушенно, будто пробиваются сквозь толщу спрессованного воздуха. И не хочется ни вслушиваться, ни отвечать. С ней всегда так бывает, когда страх окружит со всех сторон, сдавит кольцом, парализует, проникнув внутрь. Что же будет завтра? Как она только решилась на это? Ведь уже решилась…

— А ты слышала, что Пугачеву неудачно прооперировали? Представляешь, если уж ее… Ой-ой-ой, что с нами могут сделать!

Геля заставила себя поддержать разговор:

— Никто ни отчего не застрахован. А что с ней случилось? Ты ту самую Пугачеву имеешь в виду? Аллу?

— А какую еще? — удивилась Даша. — Ты Пугачевых много знаешь, что ли? Она — супер, правда? Мамочка моя на ней просто помешана. Из-за ее «Миллиона алых роз» с моим отцом развелась, прикидываешь? Ты, говорит, ради меня никогда таких глупостей не делал. Вот она — сила искусства!

— Да уж… А сила любви где?

— Да ну тебя! А тут Алле, короче, имплантанты засадили в подбородок и еще куда-то, все на лице. А у нее аллергия началась, врачи не ожидали такого осложнения. Пришлось удалять имплантанты, прикинь? В Питере операцию делали. Какая-то там жутко элитная клиника. Жалко ее, правда?

— Пугачеву или клинику?

Возмущенно ахнув, Даша звонко шлепнула себя по колену:

— Ей еще и смешно! Не боишься, что ли?

Геля смягчилась:

— А откуда ты все это знаешь? Ну, о Пугачевой…

— В газетах же писали, ты не читаешь, что ли?!

Пришлось признаваться:

— Не люблю я газеты, вот книги — это другое дело.

Поерзав на коричневом кожаном диване, стоявшем в просторном солнечном холле отделения лицевой хирургии, Даша кокетливо подогнула под себя ногу и, подперев рукой свой тяжелый подбородок, который хирургу и предстояло исправить, насмешливо протянула:

— Книги! Супер! Ну, и какие же? Классику, что ли?

Геля отвела глаза:

— А что в этом смешного? Я очень «Братьев Карамазовых» люблю. «Идиота»…

— Вот идиотка!

«Господи, зачем я разговариваю с ней о Достоевском? — затосковала Геля. — Действительно, идиотизм…» И все же добавила:

— А у Толстого? «Анна Каренина», «Война и мир» — это же по-настоящему интересные романы! Если забыть все, что в школе наговорили…

Сморщившись, Даша проворчала:

— Да ну, муть какая-то…

— Ты ведь даже не читала…

— Вот еще, время тратить! Зачем ты тогда лицо себе делаешь, если читать всю жизнь собираешься? Книжка любую уродину стерпит!

…Уродина. Страшила. Баба-Яга. Именно эти слова Геля Арыкова слышала у себя за спиной с тех пор, как начала что-то понимать. Последнее, конечно, уже в старших классах… Но еще в садике, когда воспитатели разбивали их на пары, чтобы куда-то отвести или начать урок танцев, ни один из мальчишек ни разу не поймал ее руку, не сжал в своей маленькой, горячей. Уж ей бы запомнилось это прикосновение, потому что их было совсем… Да что там! Совсем не было… Так и представляет себе: музыка уже играет, а Геля все еще стоит одна на уголке красного ковра. Его узоры она, наверное, будет помнить всю жизнь. Стоять и смотреть — вот ее удел, она уже в три года начала понимать это. Никто из ребят не хотел дотрагиваться до нее, словно Гелино уродство могло оказаться заразным. Те малыши еще не знали таких мудреных слов, как «наследственность» и «генетика». Некоторые и до сих пор не знают…

А ведь тогда на ее лице еще не было этой жуткой угревой сыпи, которую ничем не вылечить. Когда ее кожа покрылась прыщами, отец даже подсмеивался: «Девушка-то у нас созревает, а? Ничего, доча, ничего, потерпи маленько. Через это все проходят».

Тогда еще никто не подозревал, что Геля через это не пройдет. Она так и застрянет на той подростковой стадии, когда все девчонки уже перестанут давить прыщи и мазаться антибактериальным «Клерасилом». А нос-слива только разбухнет, совсем опустится к губам, таким тонким, будто их и нет совсем… Однажды, еще классе в девятом, она услышала, как на перемене мальчишка, с которым Геля сидела за одной партой, похохатывая, говорил приятелям из параллельного класса: «Представляете, как с Арыковой целоваться? Надо сначала ее нос двумя пальцами зажать и так держать его, пока губы ищешь. Да только уже стошнит, пока найдешь!» И все смеялись…

Даша не вытерпела:

— Да ты меня слышишь или нет?

Стряхнув подкравшееся из прошлого жуткое наваждение, Геля торопливо закивала:

— Конечно, слышу. А… что ты сказала?

— Я, говорю, в этой клинике все подешевле, ты уже поняла? Может, у них и хирурги подешевле?

Ангелина представила отекшее от усталости и явно нетронутое скальпелем лицо Анатолия Михайловича Медведева, которому завтра предстояло сделать из нее красавицу. Не хотелось верить, что он может заниматься своим делом спустя рукава…

— Увидим, — ответила она уклончиво.

Шмыгнув носом, Даша мрачно заметила:

— Когда увидим, поздно будет. Надо было раньше кого-нибудь найти, кто здесь оперировался. Хоть посмотрели бы на результат… Ты видела, сюда этот артист лег… Как его? Ну, смешной такой! Вечно придурков в комедиях играет. Рожа у него такая, супер! Он-то, наверное, навел справки, прежде, чем ложиться под нож, да? Может, и ничего здесь… А вот ты почему эту клинику выбрала?

Геля припомнила:

— Мне одна старушка посоветовала. Бабушка Вера. Ну, вроде знахарки, лечит от всяких болячек… Она говорит, это хорошая больница, хотя вообще врачей советует остерегаться. Они вглубь редко смотрят.

Выразительно обведя пальцем подбородок, Даша отозвалась:

— А мне вглубь и не надо. Меня исключительно поверхность интересует. Тебя нет, что ли?

«Если б они могли прооперировать мне сердце… Вырезать из него всю боль. Память о Сережке удалить…» — И как всегда при мысли о нем Геле захотелось съежиться, обхватив плечи, уткнуться в колени, чтобы не видеть больше никого на свете. И чтобы ее никто не видел… Чтобы его смеющееся лицо, самое красивое лицо, наконец стерлось из ее памяти. Ведь смеялся-то он над ней… Над уродством ее. Как жить с этим?!

— Ты чего? — не отставала Даша.

— Ничего. Спать пора. Доктор говорил, что надо хорошенько выспаться перед операцией.

— Странная ты… Мало ли чего они говорят! Ты, может, и родителей во всем слушаешься?

— А это так глупо?

— Отсталая ты какая-то… Как еще на операцию решилась? Такие обычно так и живут.

«Я и не решилась бы, если б дядю не занесло австралийским ветром». Она не стала признаваться в этом Даше, потому что та могла уцепиться за такую подробность, и растянуть разговор на всю ночь. Геля понимала, что это мандраж перед операцией делает новую знакомую настолько невыносимой, и все же встала, мысленно умоляя не ходить за ней и не задавать больше никаких вопросов. И вообще, главное сейчас — не думать, не думать. Не представлять, как светятся на солнце золотистые Сережины волосы, как сияют его глаза… Даже учителя признавались (она случайно услышала), что настроение поднимается, когда урок проходит в том классе, где учится Сережа Колесников. Потому что его лицо всегда лучится счастьем. Геля сморщилась: не в тот момент, конечно, когда он смотрит на нее… Да и замечал ли он ее вообще? Она до боли закусила губу: замечал. Вот только ее лицо, если и вызывало у него желание улыбнуться, так лишь с издевкой. А как еще можно смотреть на Бабу-Ягу?!

Резко мотнув головой, хотя это никогда не помогало избавиться от измучивших ее воспоминаний, она быстро пошла к своей палате, боясь оглянуться, чтобы не встретить презрительный взгляд Даши. Хотя пора бы привыкнуть к этим взглядам — то изумленным, то почти суеверно ускользающим, в которых прослеживалось желание перекреститься, то насмешливых… Ее лицо вызывало у окружающих всплеск эмоций, и появление Гели в любом обществе не оставалось незамеченным. Собственно, она почти нигде и не бывала. Иногда только выбирались с сестренкой в кино. Приходили к самому началу, чтобы на Гелю меньше таращились.

Куда еще могла она ходить? Когда одноклассники собирались у кого-то дома, ее, как правило, забывали пригласить. А зачем? На вечеринках списывать не надо, значит, эта безотказная отличница там не нужна. Другое дело на уроках…

Спрятавшись в палате, Геля выключила свет и нырнула под одеяло. Сердце замирало и проваливалось куда-то: завтра… Завтра ей сделают новое лицо. Подарят новую жизнь. Не может быть, чтобы все осталось по-прежнему. Что это происходит с ее сердцем? Наверное, так бывает перед свиданием… Геля не могла это утверждать, ведь ее никто никогда не приглашал ни в кино, ни в кафе. Показаться с девушкой, у которой нос спускается до самого рта?! Такое и в голову никому не придет…

Нет, вообще-то она бывала на свиданиях, только это всегда были чужие свидания. И приглашали ее девчонки, которые знали наверняка, что на фоне Гели Арыковой любая из них покажется красавицей. Она не сразу разгадала этот хитрый замысел…

Темнота палаты была разбавлена проникающим сквозь неприкрытые жалюзи светом луны — такого цвета у Тамары Новиковой были глаза. Очень темные, почти черные, но в них был свет. Все замечали его, не только Геля. Может, так казалось еще и потому, что она постоянно улыбалась. Зубы у нее были белые и ровные, а десны здоровые, поэтому ей было что показать. Тогда Геля еще не догадывалась, что и у Тамары есть свой пунктик — горбинка на переносице, которой она почему-то жутко стеснялась. Эта горбинка их и подружила…

В тот день, когда Тамара сказала как бы между прочим: «А ты уже видела этого нового «Гарри Поттера»? Говорят, ничего… Давай сходим вместе?» — Геля не шла домой, а бежала, захлебываясь ветром, в котором ощущался привкус счастья. Это должно было случиться! Должен был появиться человек, которому станет интересно поговорить с ней, обсудить новый фильм, поспорить, если на то пошло… И вот она дождалась.

Геле было радостно в это поверить? Ведь это она в начале года написала лучшую работу о российском кино, и даже получила в награду целую коллекцию дисков, которые ей не на чем было просмотреть. Тамара это знала. Все в школе знали, многие даже не преминули поехидничать, что Арыкова выиграла кастинг на роль кикиморы. Некоторые упоминали все ту же Бабу-Ягу. Но все сходились на том, что Арыкова обошла всех даже без грима.

Но Геля решила, что такими глупостями не смутишь Тамару Новикову, она ведь — умница, на экономический поступать собирается, а там конкурс из одних медалистов. И свою медаль она не упустит, можно не сомневаться. Геля вздохнула: Тамара, конечно, не Сережа Колесников, но приглашение от него дождаться — это уже само по себе из области фантастики. Даже Гарри Поттер такого чуда не совершит…

Хотя перед сном, когда Геля закрывала глаза, шкодливая Сережкина улыбка, в которой сохранялось что-то детское, вспыхивала во мраке ночи только для нее. И тогда они, как случалось в романтичных кинолентах, смеясь и повизгивая, катались на американских горках, и ели мороженое, и целовались, спрятавшись в подъезде, и ему нисколько не мешал ее нос…

А утром она выходила из дому пораньше, чтобы по дороге в школу пройти мимо Сережиного дома — а вдруг он встретится?! Затаив дыхание, едва скосив глаза, быстро пробегала мимо его окон на первом этаже. Иногда ей мерещилось, что он сейчас отдернет штору — на градусник взглянуть. Что отразится на его лице, когда он увидит самую уродливую девчонку школы?

…Геля резко отбросила одеяло, села на постели, обхватив колени: не думать о нем, только не думать! Начинает душить безнадежность. Хоть двадцать операций сделай, разве Сережа Колесников сможет ее полюбить? Этот светлоглазый, улыбчивый, солнечный мальчик… Уже не мальчик — почти студент! В институте вокруг него появятся новые девочки… Красивые, ухоженные, знающие себе цену…

Не думать! Лучше уж вспомнить, как обошлась с ней Томка. Тогда эта боль показалась ей невыносимой, а теперь, когда сравнивала…

В тот день у кинотеатра, когда они только подошли к ступеням, Тамара вдруг торопливо проговорила, глядя куда-то мимо Гелиного плеча:

— Знаешь, с нами еще один парень пойдет. Ты не против? Он так уговаривал меня, я просто не смогла отказать. Он — ничего…

— Да, пожалуйста, — ответила Геля, все же ощутив легкий укол разочарования. Радость желанного уединения мгновенно померкла.

Тамара с раздражением потерла переносицу:

— Как ты думаешь, это ничего, что я такая горбоносая? Или это сразу бросается в глаза?

— Ты — горбоносая? Да что ты! — искренне изумилась Геля и впервые всмотрелась повнимательнее. — Я даже не замечала этой горбинки. Уверена, что и он не заметит.

— Правда? Ну, будем надеяться, — вздохнула Томка.

Она уже вся вытянулась, подобралась, заискрилась улыбкой, черными глазами, выглядывая в толпе:

— Он уже студент, понимаешь? Юрист будущий. Ты же знаешь, как это серьезно? Если станет адвокатом, это такие возможности открывает! Ты себе представляешь?

— Я все понимаю, я же не умственно отсталая, — отрезала Геля. Она терпеть не могла, когда без конца повторяли это слово.

Ей уже не хотелось в кино или хотелось, но только не с ними. Разве третий когда-то перестает быть лишним?

— Вот он! — вскрикнула Тома и ухватила ее за руку, словно угадав, что Геля мечтает исчезнуть, раствориться в толпе, где ее никто не заметит, не скривится при виде ее пылающих угрей.

Но Тома держала ее цепко. Не вырываться же на глазах у всех, на глазах этого еще не узнанного в толпе студента, чтобы показать себя еще и дурой… Гелина рука обмякла, и Тамара сама выпустила ее. Теперь бояться было нечего, Виталий уже увидел их. Во всей красе.

— Мы не опоздали? — весело заверещала Тома, демонстрируя разом все зубы. — Но ведь девушкам положено опаздывать! Правда, Виталя? Знакомьтесь…

Его взгляд не выдал ничего нового. Все то же, сотни раз обращенное на Гелю брезгливое сочувствие: надо же, какая страшилка… Он с облегчением перевел взгляд на лицо Тамары, улыбнулся от радости, а она уже так и светилась в ответ.

«Вот для чего я ей понадобилась, — отчетливо поняла Геля. — Чтобы он действительно не заметил ее горбинку. На фоне такой уродины он сразу увидел в ней красавицу…»

Тамара вытащила билеты (Геля даже не знала, что они уже куплены) и бросила на нее виноватый взгляд.

— Ты знаешь, тут такая напряженка с билетами была. Один пришлось взять на другой ряд.

— Хоть не на первый? — Она уже поняла, кому предстоит сидеть отдельно. Ничего страшного.

Проверив (ей ведь было наплевать, когда она покупала), Тома, похоже, искренне обрадовалась:

— Нет, на седьмой!

— Счастливое число.

Геля вырвала у нее билет и прошла вперед, чтобы Виталий больше не оглядывался на нее. Но Тамара еще и крикнула ей вслед:

— Деньги потом отдашь!

«Да это ты мне еще должна заплатить за то, что показалась этому дураку Эсмеральдой на фоне Квазимодо! — Геля закусила губу и опустила голову. — Уродина проклятая… Гюго на тебя нету».

Фильм ей почти не запомнился, кто-то летал, от кого-то прятались… Зато до сих пор вспоминала, как, вернувшись домой, она истерично прокричала сидевшим у телевизора родителям:

— Почему вы меня еще в детстве подушкой не задушили? Пока я еще не увидела себя в зеркале. Это было бы гуманнее, честное слово! Почему я должна мучиться всю жизнь из-за вас?

Ей показалось, что они даже не поняли, о чем она говорит. Зато Ленка поняла, прижалась маленьким тельцем, когда Геля рухнула на свою кровать. Сестренка повозилась и затихла, обняв ее. Она ничего не говорила (а что тут скажешь?), только тепло сопела ей в шею, всем своим существом выражая: я с тобой, я люблю тебя. Но, вместо того, чтобы обмякнуть рядом с сестренкой, прижать ее и забыться счастливым сном, Геля оттолкнула Ленку, пронзенная болью: «Никто, кроме нее, и не будет меня любить! Тем более Сережа…»

* * *

Ее так и сбросило с постели, в которой Геля предполагала хорошенько выспаться перед операцией. Доктор настаивал. Но ведь последняя ночь уродства… В пору закатить пирушку и торжественно проститься со своим опостылевшим лицом! Завтра в десять часов утра… У нее начали холодно покалывать ладони: страшно-то как! Если верить Дашке, даже у «звезд» бывают неудачные операции. А она, похоже, «изучила вопрос». Может, тоже стоило подготовиться? Выяснить, где самые лучшие пластические хирурги работают… Хотя ей-то, Геле, чего бояться? Хуже, чем сейчас, не будет. Это уж точно.

Она быстро набрала номер сестры, не боясь разбудить, и, услышав, спросонья протяжное «да?», тихо проговорила:

— Привет, маленькая? Я разбудила тебя?

— Ой, Геля!

Ей представилось, как сестренка подпрыгнула на постели, уселась на подушку, скрестив ножки по-турецки, как часто делала. Вот кому не нужны были никакие операции: мордашка хорошенькая, живая — глаз не оторвешь! Как они родились такими непохожими друг на друга?

— Геленька, завтра, да?

— Завтра. А потом еще кожу лечить будут, чтобы прыщи мои победить. В общем, я надолго тут…

— А к тебе никак нельзя будет приехать? Хоть на секундочку?

— Я сама не хочу, — призналась Геля. — Давай увидимся, когда я стану совсем другой.

Ленка помолчала немного, потом робко спросила:

— Но ты ведь не совсем изменишься, правда? Ты же все равно останешься моей сестрой?

…Стены палаты, наползая, уже душили ее. Геле хотелось бежать куда-то, чтобы рассыпать свой страх по всему свету маленькими гомеопатическими крупинками. Такую и не заметишь, даже если подцепишь на ботинок… Геля осторожно выбралась в темный коридор, огляделась. Лишь на посту медсестры горела настольная лампа, но там никого не было. Она повернула в другую сторону коридора, хотелось уйти от света. И, только сделав несколько шагов, она заметила, что кто-то сидит в уголке дивана.

— Даша? — позвала она шепотом. — Это ты?

Тень качнулась.

— Я вам, девушка, не Даша.

Отозвавшийся голос был хрипловатым и резким, Геля поняла, что его обладательница много курит. И характер у нее, видно, еще тот, если она сразу же так огрызается.

— Извините, пожалуйста, — сказала Геля. — Я совсем не хотела вам помешать. Я вас не заметила…

— Да ничуть ты мне не помешала! — послышался раздраженный ответ. — Чего ты хвостом виляешь? Подойди поближе, я тебя не вижу. О, рифмы полились! Что за божественный вечер… Ночь накануне Рождества.

«Ее тоже завтра оперируют, — догадалась Геля. — Будет ли для каждой из нас это второе рождение счастливее?»

Женщина похлопала ладонью по дивану:

— Садись же, не стой столбом. Называй меня Изольдой. Это, между прочим, не псевдоним, так меня матушка нарекла.

Ее смешок походил на кашель. Геле даже показалось, что новая знакомая чем-то подавилась. Присев рядом, она разглядела тонкое, чуть вытянутое лицо, тяжелые веки, почти скрывшие глаза, скорее всего голубые, потому что пряди волос, спускавшиеся на шелковую пижаму, были светлыми. Рот Изольда прикрывала длинными пальцами. На секунду Геле захотелось отнять ее руку и включить свет.

— У меня тоже не обычное имя — Ангелина, — призналась она.

В ответ опять послышался сдавленный звук, выдающий возраст:

— Ангел? Это хорошо. Может, ты станешь моим ангелом-хранителем? Мне бы он очень пригодился.

Геля подумала: «Она плохо видит в темноте, иначе не приняла бы меня за ангела. Так меня еще никто не называл».

— Все зовут меня Гелей.

— Ну, само собой! Ангел — это Микки Рурк.

— Что?

— Боже, она не смотрела «Сердце ангела»! Ну да. Другая возрастная категория. Сколько тебе? Двадцать?

— Я смотрела этот фильм, просто не поняла сразу, о чем вы… А лет мне восемнадцать.

Изольда со стоном сползла по дивану.

— Боже мой, что за возраст! И что ты здесь делаешь, интересно? Подтяжку? Тоже от морщин избавляешься?

Геля сдержанно отозвалась:

— Если бы здесь было светло, вы бы не спрашивали…

Скользнув по дивану с девичьей легкостью, Изольда только на миг приблизилась почти вплотную к Геле, открыв свои увядшие губы, потом также стремительно вернулась в свой уголок. Несколько секунд обе молчали, потом Изольда проронила:

— Ну что ж, бывает.

«А то, что у тебя — бывает со всеми, — мысленно ответила Геля. — Никто еще не уберегся от старости. Наверное, это так же страшно, как и родиться уродиной. Мне только предстоит узнать, каково это».

— Кто будет тебя резать? — спросила Изольда.

— Медведев Анатолий Михайлович.

— А меня Базуков. Страшная фамилия… Хотя медведь тоже не котенок… Интересно, кто из них окажется лучше.

— Надеюсь, оба хороши.

Изольда рассмеялась, слегка запрокинув голову. Этот жест Геле показался словно скопированным с экрана.

— Лучшим, ангел мой, бывает только один, запомни это, в жизни пригодится. И ему достается все. Или ей.

— Что — все?

— Если тебя удачно прооперируют, ты сама узнаешь.

— Вы о себе говорите? — спросила Геля совсем тихо.

Скосив глаза, Изольда процедила:

— Смотри, какая догадливая… Не по возрасту.

Геля не удержалась:

— Знаете, Изольда, вы… Извините, конечно, это не мое дело… Но мне кажется, что вы слишком много говорите о своем возрасте.

— Что-что?! — раздалось презрительное замечание.

Едва не зажмурившись от страха, девушка закончила скороговоркой:

— Если вы собираетесь распрощаться со своим возрастом, лучше и разговоров таких не вести, а то сразу становится ясно, что для вас это больная тема.

Несколько секунд Изольда молчала, потом серьезно сказала:

— Спасибо. Мне это и в голову не приходило. Может, мне тебя действительно Бог послал?

— Дядя меня сюда послал…

— Так у нас имеется богатый дядюшка? — насмешливо протянула Изольда. — Знакомая история. Прямо скажем, банальная.

— Можно сказать, богатый. У него свой бизнес в Австралии.

— Сколько раз тебе пришлось ублажить этого старого козла прежде, чем он дал денег?

— Что? — Геля непроизвольно отпрянула.

Изольда выразительно поморщилась:

— Только не заливай, что это чистая благотворительность! В бизнесе не знают такого слова. Я их много повидала. И сама не первый год дела веду, так что мне можешь не рассказывать…

— Значит, вам просто не повезло.

Поднявшись, она пошла к своей палате. Геля вообще привыкла скрываться от людей, чтобы их же не раздражать. Разве кому-нибудь было бы приятно, если бы она, например, вышла на сцену или хотя бы просто пришла на дискотеку? Хотя танцевать она любила, особенно дома, под магнитофон, который родители купили еще в семидесятых. И мать не раз говорила, а сестренка ей вторила, и Геля сама замечала, что в теле ее была та пластика, которая могла бы сделать ее королевой любого бала, если бы…

«Завтра! — произнесла она, как волшебное заклинание. — Вдруг у него получится?»

* * *

Провожая девушку изучающим взглядом, Изольда Федченко даже не усмехнулась. То внутреннее чутье, которое время от времени давало себя знать, подсказывало ей, что эта бедная, страшненькая Ангелина не врет и не корчит из себя недотрогу. Этот неведомый австралийский дядюшка и вправду помог ей, это ясно. Хотя и непонятно — с чего вдруг? Дядюшки любят хорошеньких племянниц, с которыми приятно прогуляться в парке, если ничего большего нельзя себе позволить. Но тут-то… Без слез не взглянешь! Фигурка вроде ничего, ножки длинные, но ведь как обернется…

«Мне что-то не встречались такие богатые дяди, которые не могли себе чего-то позволить!» — Изольда злилась все больше, хотя и понимала, что девочка не виновата в том, что оказалась не такой, как она. Да и не могла она быть такой, с этаким-то носом, с этими вулканами на коже! Попробовала бы Изольда остаться такой неиспорченной и чистой, хотя с детства не только звалась в насмешку, а действительно походила на ангела. Уже в десять лет долговязый сосед по двору зажимал ее между гаражами. Ему было-то всего лет восемнадцать, этому ублюдку, но ей он тогда казался ужасно взрослым, и было неловко пнуть его в пах, как учила ее мать-хохлушка. Тем более что хоть и было до жути противно и стыдно, когда Степка лапал все ее извивающееся тельце, но иногда (Изольда и сейчас помнила) ее снизу вверх пронизывало такое удовольствие, что она вся обмякала в его руках. И перед сном, с пылающими щеками, она вспоминала потом эти секунды восторга, и уже хотела пережить их снова. Но зима была длинной, ждать приходилось долго…

Уже через год, летом, когда погода в первый раз позволила надеть коротенький сарафанчик, Степка изнасиловал Изу там же за гаражами. И хотя ей было ужасно больно и страшно от вида собственной крови, которую до этого она видела только на собственных содранных коленках, но Изольда тогда никому ничего не сказала. А когда он кивком позвал ее в следующий раз, как-то хищно облизывая толстые губы, у нее неожиданно вырвалось: «Килограмм «Белочки» принеси!»

И он приносил. Ей опять было больно, зато потом, уплетая конфеты, каких мать ей сроду не покупала, Иза хихикала от удовольствия: «Вот дурак! А если б я два килограмма попросила?» Теперь Степка каждый раз дарил ей конфеты, или привозил из Москвы «Пепси», или новые красивые трусики, потому что иногда торопился так, что рвал на ней белье. Иза только посмеивалась над его нетерпением: «Вот дурак!»

В школе она с интересом поглядывала на старшеклассников: им хочется того же, что и Степке? А как это будет с другим? Может, лучше, чем с этим дураком? Хуже-то вряд ли… В их школе было тепло в любую погоду, а в спортивном зале все были практически раздеты, значит, то, о чем она теперь думала постоянно, вполне могло произойти. Правда, ей уже было двенадцать, начались месячные, и девочка понимала, чем это грозит, но старшая подружка по подъезду объяснила, что если «неделю — до, неделю — после», то ничего не случится. Иза решила, что двух недель в месяц вполне — достаточно.

Однажды, когда у десятиклассников последним уроком была физкультура, Иза неслышно вошла в раздевалку к мальчикам и, несколько секунд оставаясь незамеченной, разглядывала полуодетые тела. Ей особенно понравился один, его звали Гошей, и в школе на него многие засматривались. Под изумленные возгласы она смело подошла прямо к нему и жестом велела наклониться. Касаясь губами его уха, она прошептала: «Пошли в душевую. Разговор есть». И он послушно пошел за ней.

Гоша понравился ей больше, чем Степка. Может, потому, что с ним уже не было больно. Иногда Иза даже испытывала нечто такое, отчего впивалась зубами ему в плечо и рычала.

— Звереныш, — стонал он. — Вот сучонка!

Иза не обижалась, потому что в следующий раз Гоша подарил ей золотую цепочку. Чтобы вообще состоялся этот следующий раз… Где он ее раздобыл, Иза не интересовалась. Да хоть бы и украл, ей-то что за дело? Девочке просто было занятно, что ее теория подтверждается: от мужчины можно добиться желаемого только через секс. Иначе цепочку подарил бы ей отец, которого она давно об этом просила.

— Еще чего! — грохотал тот. — Такой соплюхе — золото! У тебя мать без цепочки ходит.

Он всегда делал ударение на первый слог. Иза уехала от них с матерью сразу же после школы, и все эти годы только изредка домой звонила и высылала деньги. К тому времени ей уже осточертела провинциальная простота нравов. Хотелось чего-то более изысканного, тем более золотая медаль, которую ей помог получить школьный директор предпенсионного возраста, обещала кое-какие перспективы. Директор сентиментально называл Изу своей последней лебединой песней. В такие минуты она неизменно думала: «Старый пердун! Я-то песня, но не твоя». Но терпела его пахнущие старостью слюни, ведь они были повязаны с ним общей тайной: Изе не хотелось лишиться медали, которой она не совсем заслуживала, ему необходимо было доработать до пенсии и не угодить под суд за совращение малолетней. Хотя они оба хорошо помнили, кто кого совратил…

В торговый институт Изольда поступила без особых проблем, оказалось, что учителя, на которых поднажал директор, подготовили ее очень даже неплохо. Чтобы не возникло никаких неожиданностей, она еще в первом семестре переспала с деканом, который слыл примерным семьянином и до появления Изольды не был замечен в порочащих его связях. Впрочем, Иза не злоупотребляла его покровительством и занималась вполне сносно, хотя блистала не знаниями, а красотой, становившейся все более утонченной вопреки ее образу жизни.

«Да не портит разврат внешности! — позволяла она себе спорить с Оскаром Уайльдом. — Главное, не напиваться до бесчувствия. А секс — он ведь только на пользу».

В нее влюблялись, некоторые даже любили по-настоящему. Но она всегда выбирала только тех, кто мог помочь ей устроиться в жизни. Дважды Изольда «сходила» замуж, первый раз, как водится, ради московской прописки, за кандидата исторических наук, который цепенел от ее красоты настолько, что так и не смог стать ее мужем в постели. Вот когда ей вспомнился неотесанный Степка… Второй раз Изольда решилась на брак в надежде, что после развода ей достанется квартира в одном из переулков тихого центра. И надежда ее не обманула.

Она говорила с гордостью:

— Я всего в жизни добилась сама.

И отчасти это было правдой. Ее смешило лишь то, что второй брак опять наградил ее хохлятской фамилией Федченко, будто она вернулась в свою юность. И норов у ее по существу единственного мужа был под стать Степиному — он все брал от жизни силой. Иконописная красота жены не повергала его в трепет, Федченко хлопал ее по заду и командовал:

— А ну, в койку!

С ним Изольда чувствовала себя увереннее, хотя и подозревала, что его рано или поздно посадят. Но у нее к тому времени уже был свой мебельный салон, а все имущество Павла Федченко было записано на ее имя, поэтому можно было не волноваться. Она развелась со вторым мужем сразу после суда, приговорившего его к тринадцати годам тюрьмы.

Кроме мужей всегда был кто-то еще, кого она не то чтобы любила, скорее, кому позволяла любить себя. Все они знали цену ее роскошному телу, которое не теряло с годами своей прелести и гибкости. По крайней мере, Изольда эту цену никогда не скрывала. Итальянскую страсть одними словами не распалишь, она ясно давала это понять, чтобы не было никаких неожиданностей. И мужчины проявляли поразительную сообразительность, хотя обычно слегка тупели уже при первом знакомстве с белокурой женщиной своей мечты. Но она быстро приводила их в чувство, вернее, будила именно те чувства, которые устраивали ее. Изольде нравилась роль пламени, на свет которого слетались глупые мотыльки, и гибли, доставляя ей наслаждение этой победой. В средние века количество погибших из-за нее мужчин обеспечило бы Изольде прочную репутацию.

Только с одним человеком этот номер у Изольды не прошел. За те пятнадцать лет, что они были знакомы, Илья не подарил ей ни цветочка. И даже портрет ее так и не закончил, хотя художником был замечательным, Изольда в этом научилась разбираться благодаря ему же…

Они встретились на Арбате в те времена, когда эта улица еще не превратилась в сплошной торговый ряд. Изольда была в тот вечер без сопровождения. Иногда ее тянуло вот так уйти ото всех взглядов, рук, губ, затеряться в огромном городе, просто посмотреть со стороны, как течет жизнь. Это быстро проходило, и ей опять становилось необходимо, чтобы кто-то валялся у ног, а она отпихивала бы его носком своей туфельки. Но Илья встретился ей в ту редкую минуту, когда Изольда не нуждалась ни в ком, кроме себя самой.

Илья был занят портретом другой женщины, довольно заурядной наружности, машинально отметила про себя Изольда. Ее взгляд задержался на лице художника — и не сразу смог оторваться. Черты у Ильи были тонкими, под стать ее собственным, а волосы такими же светлыми, пшеничного, есенинского, оттенка, но было в его облике нечто, с первого взгляда дающее понять — он другого поля ягода. Наверное, талант отражался на его лице.

В эту минуту Изольда, впервые в жизни, почувствовала себя ущербной, лишенной не просто какого-нибудь пальца, а того главного, что наполняло ее жизнь смыслом. Она даже не могла сказать о себе, что талантлива, например, в любви — в чем особенно преуспела. Но ведь она никого не любила сама, даже не знала, что при этом чувствуют. И на очередного, ползающего у ее ног влюбленного мужчину Изольда смотрела все с тем же детским недоумением: «Вот дурак!»

Почему именно Илья заставил ее прочувствовать свою обделенность талантом так остро? Ведь он был не первым художником, повстречавшимся ей в жизни. Один из ее «бывших» теперь знаменит на весь мир, и тоже до сих пор хорош собой, но когда Изольда была с ним, ее сердце помалкивало. А сейчас оно вдруг заныло, запросило чего-то неизвестного, недоступного, да так настойчиво, что Изольда испугалась. И как раз в тот момент, когда она ощутила страх, Илья и посмотрел на нее. И сразу разглядел то, что в ней происходило, она до сих пор была в этом уверена.

— Я уже заканчиваю портрет этой дамы, — сказал он тем учтивым тоном, какого Изольда никогда не слышала. — Прошу вас, сударыня, подождать буквально пару минут.

И хотя она и не собиралась заказывать ему свой портрет, все же осталась, будто зачарованная звуком его голоса. Пытаясь разобраться, что происходит, Изольда пропустила мимо ушей восторженные восклицания его случайной модели, не обратив внимания, сколько та заплатила художнику. Когда Илья молча указал на раскладной стульчик, Изольда послушно села, как школьница, вытянув шею и сложив руки на коленях.

— Нет, нет, — поморщился он. — Эта поза не годится. Не для вашего возраста.

Ей тогда было лет тридцать, и это замечание обидело ее всерьез.

— Не рано ли намекать на мой возраст?

— Никаких намеков и не будет, если вы станете вести себя соответственно. Но вы пытаетесь изображать невинность… Это просто смешно, сударыня!

«Вот еще! — огрызнулась Изольда про себя. — Все остальные просто балдеют, когда я притворяюсь восьмиклассницей. Все мужики — настоящие извращенцы, уж я-то знаю… А этот, видно, вдвойне. Остальные, по крайней мере, были честными».

— У вас лицо ангела, — между тем продолжал художник, так и не представившись. — Но я чувствую, что сущностью вашей это не является.

Изольда напряглась всем телом, но постаралась не выдать, как это признание поразило ее, ведь до сих пор всем встречавшимся на ее пути, требовалось немало времени, чтобы понять это. В конце концов, догадывался каждый, но чтобы вот так с ходу…

— А вам встречались настоящие ангелы?

— До сих пор нет, — бесстрастно признался он. — Однако я не теряю надежды.

Она попыталась встать:

— Ну что ж… Успеха!

— Сидеть! — не повышая голоса, скомандовал художник.

Такого Изольда в свой адрес еще не слышала. Второй муж, если и распоряжался — грубовато, надо признать, — они оба знали, что это в шутку, и ни один из них даже не допускал, что она будет повиноваться всерьез. А Илья смотрел так, что у нее отнялись ноги, и она тяжело осела на стульчик.

«Какое он право имеет? Да я сейчас… Почему я еще не ушла?!» — Мысли метались в беспорядке, и на его вопросы она не находила ответов. Она во все глаза смотрела на этого странного художника, подавившего ее одним взглядом, тихим голосом, и понимала, что не может его ослушаться. Почему? Вот этого Изольда не знала. И никогда так и не узнала. Наверное, так покоряется укротителю хищник, которого тот мог бы смести одним ударом лапы.

— Я не собиралась заказывать вам портрет, — все же попыталась сопротивляться Изольда.

Мягким движением обеих рук Илья отбросил назад длинные волосы. Улыбка только тронула левый уголок рта.

— А я не собирался вас рисовать.

Она была так задета его словами, что не сумела этого скрыть:

— Это почему же? Может, я недостаточно красива? Но ваша предыдущая модель…

— В ее глазах была любовь, — перебил он. — А в ваших такой холод, что у меня рука коченеет. С дьяволом шутки плохи…

— Вы же только что назвали меня ангелом!

Художник предостерегающе поднял палец:

— Не передергивайте! Я лишь сказал, что у вас лицо ангела.

— Разве это…

— Не одно и то же. Да вы и сами это знаете, получше меня. Сколько трупов на вашей совести?

Почему она ему ответила? Ведь никто в мире не подозревал, что Изольда Федченко причастна к тому самоубийству, что произошло почти десять лет назад.

— Один, — вырвалось у нее. — Он повесился… Но я не думала… Все было как всегда, ничего особенного. Мне и в голову это не могло прийти!

Илья устало согласился:

— Ну конечно. Для вас ведь все люди не более чем личинки, из которых вы высасываете жизненные соки. Вам это необходимо для жизни, значит, это правильно. А что там будет с нами дальше — какое вам дело?!

— Не до такой степени…

— До такой, до такой! Знаете, почему вы боитесь заказать свой портрет?

— Это интересно! Так почему же? — Она и сама этого не понимала.

Но художник ответил так, что у нее холодок прошел по спине: «А ведь правда…» Он сказал:

— Вы опасаетесь, что повторится история Дориана Грэя. Даже если вы не читали Уайльда…

— Я читала…

— Тогда тем более. Подсознательно вы верите в то, что на портрете может отразиться то, как уродливо увядает ваша красота. Не из-за того, что вы стареете, от этого еще никто не уберегся! Беда в том, что в вашем сердце нет тепла, которое поддерживает красоту, даже когда она меняется с годами. Вам встречались красивые старухи? Обожаю эти лица! В них столько света. Уже почти неземного.

Изольда резко бросила:

— Вы несете полную чушь! Уайльд придумал то, чего не может быть.

— Как знать, — загадочно отозвался Илья. — Если я не нарисую ваш портрет, то через пятнадцать лет вы сможете увидеть его в зеркале…

* * *

Продолжая ежиться в уголке дивана в темном холле отделения лицевой хирургии, Изольда вспомнила это его пророчество с ненавистью: «Ясновидящий, хренов! Откуда ему все было известно?! И ведь прошло ровно пятнадцать лет…»

Эти годы то сближали их до того, что Изольде начинало казаться: «Да ведь это и есть Он!», то отбрасывали на расстояние, с которого ни за что не расслышать звука сердца. А обещанный портрет Илья начинал несколько раз, поддавшись на ее уговоры, когда, рассматривая свое лицо в зеркале, Изольда холодела, замечая, как явственно проступают признаки старости. И надо было успеть запечатлеть тот ангельский лик, который постепенно исчезал. Скоро никому не удастся разглядеть его в темных «мешках» под глазами, в дряблых складках, обвисших у подбородка, и в потерявших упругость губах…

Когда Изольда улыбалась, ее лицо молодело, вот только улыбаться она не любила. Со своими любовниками, которые теперь исчезали из ее жизни все быстрее, ей нравилось обращаться так, как они этого заслуживали:

— Ну ты, мерзавец! Быстро ко мне. Сейчас ты получишь по полной!

И губы ее в эти минуты кривились совсем не улыбкой.

Уже много лет Изольда наслаждалась тем, что причиняла мужчинам страдания и физическую боль. Не то чтобы она мстила за собственную боль, которую испытала в детстве, когда еще не была к ней готова… Ей просто нравилось сжимать чужую кожу в самых чувствительных местах, впиваться зубами в шею или в соски, и… И делать кое-что еще, чего никогда не делали их жены и постоянные подруги. Изольда была уверена, что ее любовникам это тоже нравится, и не могла понять, почему никто из них не задерживается около нее.

Все чаще наступали периоды, растянувшиеся на недели, а то и на месяцы, когда возле нее не было вообще никого, хотя тело ее оставалось таким же молодым и ловким, что любая девушка могла позавидовать. И носила Изольда яркие джинсы, сидевшие на бедрах так, чтобы видны были тоненькие, кружевные пояски дорогих трусиков, и надевала маечки, не прикрывающие пупок. Ее тело не требовалось прятать под одеждой.

«У этой девчонки тоже фигурка ничего, — опять вспомнилась ей Ангелина. — Я уже думала об этом? Что-то мысли путаются… О чем я вообще? А, об этой Геле. Если ее морды не видеть, можно подумать — модель, да и только! И моей морды тоже не видеть бы…»

Лицо предало ее, выставило на посмешище. Изольда поняла это, когда молоденькие продавщицы ее собственного магазина захихикали ей вслед, думая, что она не слышит, и одна из них шепнула:

— Все под девочку косит. Вся в морщинах уже, как шарпей, а туда же!

Следовало бы немедленно уволить всех этих безмозглых куколок, набрать других, менее нахальных, но Изольда внутренне оцепенела, услышав со стороны то, в чем не хотела признаваться самой себе: она безудержно старела. Запершись в своем офисе, она подолгу сидела в кресле, не обмякнув, а выпрямив спину, и пыталась понять, что сейчас представляет собой ее жизнь и что такое — она сама. Изольда Федченко, хозяйка модного мебельного салона, сорока девяти лет от роду, незамужняя…

Она уцепилась за последнее слово: надо бы выйти замуж, ведь замужние женщины в глазах обывателей кажутся более успешными, даже если они не сделали карьеры. А в бизнесе Изольда уже состоялась, пора реализоваться и в чем-то другом. Детей уже не будет, это понятно, да она никогда и не стремилась подтирать чьи-то задницы, но мужа еще вполне можно найти. И тогда никто не посмеет сказать, что она — жалкая, никому не нужная молодящаяся тетка… Только не это!

Ей казалось, что кандидата в мужья отыскать несложно, однако, начав действовать, Изольда обнаружила вокруг себя пустоту. Все бывшие любовники уже были заняты, бывшие мужья снова женаты. Некоторые даже не хотели с ней знаться. Почему, интересно? Попытавшись очаровать в ночном клубе какого-нибудь незнакомца, Изольда пару раз натолкнулась на издевательские усмешки, однажды на откровенную грубость, и испуганно отступила. Все они видели ее изменившееся лицо, а тело, которое все еще могло пленить любого, оставалось прикрытым дорогими тряпками. Не могла же она публично раздеться, чтобы выставить себя на аукцион!

Оставался один Илья, который до сих пор не был женат, а в его мастерской редко можно было дважды встретить одну и ту же девушку. Набравшись храбрости, которая всегда требовалась Изольде для общения с этим человеком, она позвонила ему и договорилась о встрече. Он пришел к ней домой без опоздания, но она понимала, что это свидетельствует лишь о его необычной для художника пунктуальности, которой Илья отличался всегда и требовал от других, она держала это в голове, когда вспоминала про него.

Его поцелуй в щеку показался ей более чем братским.

— Ты разучился целоваться? — спросила Изольда игриво и тут же заметила, как он поморщился.

«Как хорош до сих пор, сукин сын! Его и годы не берут». — Она оглядела будущего мужа с ненавистью.

— Ты позвала меня, чтобы поцеловаться? — холодно поинтересовался Илья и, вытянув длинные ноги, расположился в том кресле, которое в первый раз заменило им любовное ложе.

— Помнишь? — ласково улыбнулась Изольда, похлопав по мягкому, как валик, подлокотнику. И задержала улыбку на лице, вспомнив, что это молодит ее.

Илья посмотрел на нее с непониманием:

— Что именно? А, это… Тобой овладели сентиментальные воспоминания? С чего бы вдруг? Ты никогда не отличалась чувствительностью. Только чувственностью.

— Согласись, это тоже неплохо!

— На каком-то этапе, — кивнул он. — Мы давно миновали его.

У нее тревожно заныло сердце: «Он что, пытается ускользнуть? И он тоже? У него кто-то есть?»

— Разве?

— А ты не заметила? Впрочем, надо признать: ты никогда не отличалась чуткостью.

Тогда Изольда решила действовать напрямик, пока Илья окончательно не вывел ее из себя. Присев перед ним, она ласково проворковала:

— Слушай, мой дорогой, а почему бы нам с тобой не пожениться?

У него изумленно подлетели брови:

— Пожениться? Вот еще новость!

— Разве тебе никогда не приходило в голову, как хорошо быть семейным человеком? Всегда чувствовать рядом чье-то плечо.

Он так и затрясся от смеха:

— В твоих устах, моя милая, эти слова звучат, как проповедь братской любви, которую читает каннибал.

— Ты все время сравниваешь меня с какими-то уродами! — раздраженно воскликнула Изольда. — По-моему, я этого не заслужила.

Выпрямившись, она прошлась по комнате, стараясь не смотреть, как Илья покатывается со смеху. Он оскорблял ее так откровенно, что Изольда даже не знала, как себя вести.

— Заслужила, заслужила, — простонал он. — Ты ведь и есть урод, если на то пошло.

Она замерла:

— Ты считаешь меня уродливой?

Илья вытер пальцем глаза:

— Ну, не в физическом смысле… Хотя, если смотреть правде в глаза, ты давно уже не так хороша, как в тридцать лет. Правда, ты богата, но я ведь тоже не беден. Мои картины теперь продаются в галереях всего мира, и тебе это известно. Чем же ты собиралась заманить меня под венец?

— Я не заманиваю тебя!

— Нет? А как же это называется? Спохватилась стрекоза… Поздно, милая. Может, и был момент, когда мне действительно хотелось видеть твое лицо каждый день, каждую минуту, но это пустое желание давно прошло.

Лицо. В нем все дело. Илья только подтвердил то, о чем Изольда уже давно догадывалась сама. Только дикий страх перед неудачной операцией мешал ей обратиться в клинику. Оксану Пушкину врачи изуродовали… А ведь она — известная личность, они знали, что в случае неудачи тележурналистка может ославить их на всю страну. Значит, просто ничего не смогли сделать. Вдруг и в ее случае все сложится не так блестяще, как она мечтает?

Изольда обхватила колени, уткнулась в них лицом, с которым завтра предстояло расстаться. Если бы Илья не посмеялся над ней, она не решилась бы и сейчас. И вообще надо было ехать во Францию, там вон женщине, покусанной собакой, новое лицо пересадили от донора в коме. На днях показали эту несчастную Изабель, пока ужас, конечно, говорит еле-еле и рот не закрывается, но хирурги настроены оптимистично: все приживется, все будет как раньше. Изольде бы такую уверенность…

А пока только полный страхов коридор. Наверное, уже никто так поздно не выйдет, здесь в основном палаты люкс с ванной и уборной внутри. Куда еще понесет ночью? Геля от своих страхов пыталась бежать, а натолкнулась на чужие. Изольда ей не помощница, и утешать тоже не собирается, ведь после операции они вполне могут стать соперницами. Две красивые, молодые женщины… Если, конечно, все пройдет успешно…

* * *

— Ну как, мы готовы?

Геля судорожно кивнула. Ее лицо уже было размечено зеленым маркером, зеркал она старалась избегать. Едва заметно улыбнувшись в ответ, доктор, как маленькую, погладил ее по голове.

— Ничего не бойся, девочка. Мы справимся. Пойдем.

— В операционную? — спросила она и услышала, как дрогнул ее голос.

— На бал — позднее, — подтвердил Медведев. — Но на бал ты попадешь обязательно.

Невольно взглянув на свои тапочки, Геля подумала, что на роль Золушки она со своим тридцать шестым размером при росте сто семьдесят три подошла бы в самый раз. Неужели в жизни все-таки случаются сказки? Как поверить в это после всего, что с ней уже было? Золушка была счастливицей, она ни в кого не влюблялась, пока красавицей не явилась к принцу на бал…

«Не думать! — едва не выкрикнула она. — Я же запретила себе… Я иду за новым лицом, за новой судьбой, — вот о чем надо помнить».

Что именно ей предстоит, Геля уже знала в подробностях: ринопластика, то есть коррекция носа, лазерная шлифовка кожи, после которой угри не вернутся. Брови Анатолий Михайлович решил немного приподнять, а губы с помощью уколов сделать более пухлыми. Сможет ли она шевелить этими силиконовыми губами?

Медведев усмехнулся:

— Еще как сможешь. Тем более мы вживляем не силикон, а твой же собственный жирок, из другого места взятый.

Геля удивилась, но не выдала этого: «А где у меня то место, откуда стоит жир откачать? Мне бы нарастить не помешало… Впрочем, на губы немного надо».

Пряча усмешку, Анатолий Михайлович продолжал:

— Полмира уже с такими губами ходит. Только, ради Бога, не проси сделать из тебя Анжелину Джоли, это уже будет перебором.

— Нет-нет, — торопливо заверила Геля. — Такие огромные не надо!

Он, не выдержав, рассмеялся:

— Я тоже думаю, что это не так уж здорово — жить с такими губами. Человека за ними трудно разглядеть.

«Но за моим носом и прыщами еще труднее». — Произнести это вслух она не смогла, но хирург все равно услышал.

— Ничего, ничего, — опять повторил он. — Скоро ты станешь совсем другой. И мы еще станцуем с тобой полонез.

Геля с облегчением рассмеялась:

— Полонез? Да я не умею — полонез.

— А тебе еще многому придется научиться. Быть красавицей тоже не так легко, как тебе кажется.

— Но ведь легче, чем уродиной!

Доктор отозвался жестко:

— Не знаю такого слова. Оно не из моего лексикона.

— Извините, — пробормотала девушка. — Мне действительно еще многому надо будет научиться…

Теперь его голос прозвучал мягче:

— У тебя на это целая жизнь. А для начала запомни, что физическую красоту собеседник замечает только первые десять минут общения. На одиннадцатой минуте тебе необходимо будет показать себя с интересной стороны. Уверен, что у тебя получится.

«Это он в утешение, — удрученно подумала Геля. — Разве я смогу все время изображать кого-то другого? Ведь сама по себе я интереса не представляю…»

— Ты знаешь, что семьдесят пять процентов видимой красоты составляют овал лица и скулы?

Она действительно удивилась:

— Разве? Даже не глаза?

— Представь себе. Признано, что брови и глаза составляют лишь десять процентов. Хотя азиатки сейчас повально округляют себе глаза и носы выпрямляют. Воздействие европейского стандарта. К которому мы тебя и приблизим, раз тебе этого хочется…

— Хочется, — жалобно отозвалась Геля.

— А скулы у тебя и сейчас, как у Любови Орловой, — взявшись за подбородок, хирург слегка повернул ее лицо и одобрительно заметил: — И овал похож.

— Правда?

Медведев ухмыльнулся:

— Нет, я нагло вру тебе в глаза. Которые, кстати, у тебя тоже хороши. Разрез необыкновенный… Между ними у тебя, как положено, примерно еще один поместится. Только бровки чуть-чуть приподнимем. Они должны находиться на расстоянии мизинца от глазного яблока. Мизинец, разумеется, должен размещаться горизонтально.

Представив вертикальное размещение пальца, Геля засмеялась, но доктор заговорил серьезно:

— Главное, не забывай, Ангелина, что ты отличаешься от большинства людей уникальным опытом: тебе дано прожить как бы две жизни в одной. Это даст тебе возможность лучше понимать других.

Поднявшись, Анатолий Михайлович сделал приглашающий жест:

— А теперь: прошу, мадемуазель! Нас ждут великие дела!

Происходившее после этих слов Геля едва помнила. Ее память с испугу, а может, от голода, до операции нельзя было ни есть, ни пить двенадцать часов, затуманила даже то, как она дошла до операционной, не отрывая взгляда от спины хирурга, одетого в голубую форму и такую же шапочку. Ей чудилось, что она погружается в озеро, ее покачивало и убаюкивало, и вместе с тем Геля что-то отвечала то доктору, то медсестре, куда-то ложилась, на что-то смотрела… Но запомнилось только голубое, теплое марево, заполнившее все ее существо до макушки. Укол в вену, и заверения Медведева:

— Ничего не бойся. Как ты? Уже повело?

— Повело…

Когда Геля вынырнула на поверхность, все лицо ее было закрыто бинтами. Она подняла руку, чтобы потрогать, но медсестра Галина Петровна схватила ее запястье:

— Не надо, деточка! Пусть заживет сперва.

— Пить хочется…

— А вот пить нельзя. Это всегда так после наркоза. Я тебе губки помочу мокрой ваткой, и все. Потерпеть придется.

— Как… — прошептала Геля.

— Все прошло хорошо, — донесся сдержанный голос Анатолия Михайловича. Потом он заглянул ей в глаза: — Отлично, Геля! У нас все получилось. А лазерную шлифовку кожи будем делать позднее, как договаривались. Помнишь?

Она осторожно кивнула, боясь повредить какой-нибудь шов. Доктор улыбнулся:

— Ну уж не до такой степени. Теперь отдыхай. Самое трудное уже позади.

«Что — позади? — спросила Геля себя, закрыв глаза. Ожидаемой радости почему-то не было, хотя она думала, что будет ликовать после операции. — Даже если я действительно стану симпатичной, разве перестану помнить, как надо мной смеялись в школе? Как я оттолкнула сестренку Ленку, и с тех пор она больше не прижималась ко мне? Обиду свою на ней сорвала… Не на Сережку даже, вообще — на жизнь. Сережка ничего плохого мне не сделал. Он вообще ничего не сделал, когда меня дразнили эти идиоты из его класса, этого я и не вынесла».

Все десять лет она писала ему письма. Ни одного не отправила, конечно. Даже не запечатывала в конверты. Эти письма были, скорее, ее дневником, в котором она обращалась к Сереже. Почему ей казалось, что именно этот мальчик способен понять ее? Как Ленка. Лучше чем Ленка.

Геля, не стесняясь, не скрывая мыслей, писала ему обо всем: об очередном презрительном взгляде хорошенькой одноклассницы; о фильмах Ларса фон Триера, которые она смотрела на занятиях киноклуба; о поразившем ее «Волхве» Фаулза; о том, как вчера пахло весной, — заметил ли он? Неумело облекая свои мысли в слова, она дарила ему любимые приметы города, среди которых были и празднично украшенная набережная, и проулки по частному сектору, заполненного беззлобным собачьим лаем. Ей особенно нравились домики, рядом с которыми росли пушистые сосны. Их игольчатые тени, поглаживая, скользили по беленым стенам, а зимой деревья искрились от снега. Видел ли он это? Любил ли?

Ничего, в сущности, не зная об этом мальчике из параллельного класса, Геля приписывала ему те мысли и движения души, какие ей хотелось в нем обнаружить, чтобы не помнить постоянно, что письма ее обращены в пустоту. Она с самого начала понимала, что Сережа Колесников никогда не прочтет их.

Вот если только не будет знать, от кого они… Разве этого счастливо одаренного судьбой мальчика могут тронуть переживания прыщавой носатой девчонки, даже имени которой он не помнит? Но и выступать анонимом ей не хотелось, ведь, не обнаружив подписи, Сергей мог подумать на другого отправителя, и ему… или ей приписать все, что составляет небогатую Гелину жизнь. Она не могла потерять еще и это, ведь все самое дорогое находилось в ее душе.

Однажды, еще в восьмом классе, во время дежурства в гардеробе, она подложила в карман его куртки записку: «Напиши на двери музея инициалы девочки, которая тебе нравится». На что рассчитывала? Несколько дней она, как бы случайно, пробегала мимо школьного музея, и, скосив глаза, искала надпись, но ее не было. Инициалы так и не появились. Но как следовало объяснить это молчание? Никто не нравился ему? Или его тайна была так велика и важна, что Сережа ни с кем не собирался делиться ею?

* * *

«Не плакать! — жестко приказала Геля себе. — Вдруг слезы затекут под бинты, и тогда соль разъест ранки? Что толку от твоих слез?»

Толку действительно не было. Ни в чем, что составляло до сих пор ее жизнь. И Геля ведь всегда понимала, что является для других лишь посмешищем, мишенью для издевательств, почему же в тот раз ей показалось, что мир просто рухнул? Это случилось, когда она вышла из школы. Один из той компании, в которой Геля сразу же заметила Сережу, проорал на весь двор:

— Арыкова, у тебя что-то к носу прилипло!

А другой, прятавшийся от дождя под козырьком крыльца, немедленно подхватил:

— Отцепи крюк от подъемного крана, а то в землю уткнешься!

— Арыкова, на тебя птички покакали! Возьми платок, вытри морду.

Самым разумным для Гели было поскорее пройти мимо и скрыться за углом школы, ведь не побежали бы они следом. Так она обычно и делала. Но в тот день она почему-то обернулась, лишний раз продемонстрировав им свое некрасивое, облепленное мокрыми волосами лицо. И увидела, как Сережа смеется. До этого дня она не замечала этого ни разу, он как будто щадил ее, интуитивно чувствуя, что нельзя обижать некрасивую девочку, это против человеческих правил. А тут вдруг сам публично нарушил их…

Ее взгляд зацепился за другое лицо — красивой восьмиклассницы, что стояла с Сережей рядом, держась за его локоть. Это ради нее он так охотно демонстрировал свою жестокость, которую не осуждают девочки, если она обращена на других.

И что-то сломалось внутри, Геля ощутила это физически. Тот стержень, который позволял ей держаться все эти годы, перенося идиотские насмешки сверстников и неловко ускользающие взгляды взрослых, вдруг дал трещину. И она почувствовала, что просто не может больше так жить. Что ничего, кроме этих не прекращающихся унижений, не ждет ее впереди… Где бы Геля ни училась, куда бы ни уехала, она везде останется уродиной, которую приглашают в кино только для того, чтобы покрасоваться на ее фоне… Разве ради этого стоит жить?

Его смеющееся лицо, такое красивое, заслонило ей свет, и Геля шла вслепую, покачиваясь и спотыкаясь. Бог знает, что думали о ней прохожие? И почему среди них оказалась ее младшая сестра? Ленке ведь еще рано было в школу, до начала второй смены оставалось минут сорок, а жили они в двух шагах. Что погнало ее навстречу Геле в тот день? Судьба? Рок? Или это одно и то же?

Они с сестрой шли по разным сторонам улицы, Геля закрывала ладонью лицо, которая на самом деле не прикрывала ни ее слез, ни ее уродства. Но второго Ленка никогда не замечала, а слезы увидела даже через дорогу, не вовремя выглянув из-под зонтика, и громко закричала, никого не стесняясь, хотя обычно не срывалась на крик:

— Геля! Ты куда? Подожди меня!

Шарахнувшись от звука этого голоса, который Геля меньше всего хотела слышать именно потому, что (если уж она действительно собралась уйти из жизни, как решила в ту минуту) труднее всего ей было бы расстаться с Ленкой. О родителях она все чаще думала, как о врагах: это они произвели на свет такое чудище, способное еще и страдать. Но ее родная сестра ни в чем не была виновата перед ней. Даже в том, что родилась хорошенькой…

Но сейчас Геля не хотела ее видеть. Прощаться? Лить слезы? Нет уж, никаких мелодрам. Она никак не тянет на героиню этого жанра. И Геля резко махнула рукой, прогоняя Ленку. Но не оглянулась проверить: послушалась ли та? Отправилась ли своей дорогой дальше? Что ей стоило еще раз повернуть голову?

Когда сзади нее раздался пронзительный скрежет (Геля даже не поняла в первый момент, что это взвизгнули автомобильные тормоза), и послышался глухой удар, потом еще один, она непроизвольно остановилась, еще не осознавая, что эти звуки имеют какое-то отношение к ее жизни. Машинально она повернула голову, но увидела только людей, бегущих со всех сторон к столкнувшимся машинам, которые застыли на дороге, будто затеяли детскую игру «морская фигура, на месте замри!». Она подумала отстраненно: «Авария. Надо же, никогда не видела настоящую аварию». И уже хотела идти дальше своим горестным путем, но тут чей-то незнакомый голос произнес:

— Девочку сбили.

Вот тогда, в ту же секунду, ей стало ясно — кого имели в виду. И, проталкиваясь сквозь толпу любопытных, переставляя вдруг онемевшие ноги, Геля даже не надеялась, что погибший ребенок может оказаться не Ленкой, а другой малышкой. Ей не составило труда заглянуть поверх голов, чтобы увидеть знакомую красную куртку. Вычитав где-то, что водители рефлекторно реагируют на красное, мать всегда покупала младшей дочери одежду этого цвета, чтобы та не попала под машину…

Это красное, растекающееся под ногами, внезапно заполнило все пространство на мостовой, и Геля окунулась в горячее, тошнотворное марево, растворилась в нем со всеми своими глупыми горестями получасовой давности. Потом ей сказали, что она потеряла сознание, и приехавшим врачам «скорой помощи» пришлось возиться с ней, потому что Ленке помощь, как оказалось, не требовалась. Ссадины на коленях и ладонях сами пройдут…

Придя в себя, Геля закричала так, что фельдшер отшатнулась:

— Господи! Ты чего орешь-то?

Но разговаривать с ней Геля не могла. О чем вообще можно было теперь говорить? И зачем? Дышать, ходить, учиться, смотреть телевизор — зачем это? Если каждую секунду помнишь о том, что из-за тебя погиб самый любимый и близкий человечек в мире…

«Малышка моя», — Геля скорчилась от боли. Сестренка никогда больше не прижмется к ней теплым котенком, не прошепчет на ухо очередной секрет. Ленка никому, кроме нее, не доверяла своих смешных тайн. И свои первые стихи, захлебывающиеся ритмом, она прочитала только Геле. За ними последовали короткие рассказы про девочку, которая верила в чудеса. Напрасно верила…

Она любила зеленые яблоки и могла жевать их постоянно, оставляя огрызки, превращающиеся в скукоженные коричневые мумии, где придется. Геля безропотно собирала их и выбрасывала, никогда не делая сестренке замечаний. Подумаешь, великий труд! Зато Ленка так играла на скрипке, что даже отец, не признающий ничего, кроме футбола, садился слушать, и Геля несколько раз замечала, как он печально улыбался чему-то, вызванному к жизни этими звуками. Учитель музыки утверждал, что у малышки абсолютный слух и она может с ходу подобрать любую пьесу. В их комнате уже появились дипломы и грамоты, но Ленка нисколько не задирала нос. Ей просто нравилось дарить себе и людям музыку.

Книжки из библиотеки она приносила целыми пакетами, и утыкалась в очередную с самого утра, когда Геля собиралась в школу.

— Про уроки не забудь! — наставительно произносила старшая сестра, и Ленка кивала, делая вид, что слышит, но тут же забывала обо всем, а вечером частенько притаскивала двойки, чем расстраивала мать.

Геля вступалась:

— Теперь кругом пишут, что двоечники руководят нашим бизнесом, так что, может, ее хвалить надо. Еще всех нас кормить будет!

Ленка прикусывала губу, стараясь не расхохотаться. А когда мать выходила из комнаты, бросалась Геле на шею. Она до сих пор чувствовала кожей ее горячие ручонки…

— Геля, я тут! — внезапно услышала она перепуганный Ленкин голосок. — Меня не задавили!

Вот тогда Геля впервые узнала, что такое счастье…

А вскоре они собрались отметить юбилей матери, на который прилетел даже ее младший брат из Австралии. Дядя Володя, как они его называли, почему-то до сих пор так и не женился, хотя Геле казалось, что от желающих отбоя быть не должно. Ведь он выглядел настоящим западным бизнесменом, импозантным и ухоженным, уже говорившим по-русски с заметным акцентом. Ленка начинала хихикать, стоило дядюшке открыть рот.

— Почему ты все вечера просиживаешь дома? — как-то раз поинтересовался он у Гели. — Разве так проводят молодость? Я в свое время…

— А вы не сравнивайте меня с собой, дядя Володя, — буркнула Геля.

У него поползли вверх брови:

— Почему? Что такое?

— Да вы слепой, что ли, дядюшка? — задохнулась Геля. — Вы приглядитесь!

И она ткнула себя в щеку, покрытую угрями.

— Я же настоящая уродина! Баба-Яга — вот как меня в школе называют! Разве кто-то любил Бабу-Ягу?

Прищурившись, дядя внимательно всмотрелся в ее лицо.

— Мы сделаем тебе операцию.

У нее часто затрепетали ресницы:

— Что? Какую еще операцию.

— Пластику. Исправим все, что надо. Ты станешь совсем другой. Красивой. Теперь все делают такие операции, это не страшно.

— Да я и не боюсь… Но ведь это… ужасно дорого…

Он улыбнулся и махнул рукой:

— Деньги у меня есть. Я не очень богатый человек, но на жизнь мне хватает. И на операцию хватит.

Геля впилась взглядом в его полное, загорелое лицо:

— Но… Но почему?

Дядя Володя пожал плечами:

— А почему — нет? Ты же моя кровь, я хочу сделать тебя счастливой. Параметры фигуры у тебя абсолютно модельные, и рост, и… И вообще…

У нее дрогнул голос:

— Правда?

— Абсолютная. Только сначала тебе надо привести в порядок свои нервы. А то мало ли что может случиться под наркозом…

Она спросила тоном маленькой девочки, которую похвалили:

— А как?

— Я поговорю с сестрой. Она что-нибудь подскажет. Не думаю, что перед операцией стоит глушить тебя антидепрессантами. Есть ведь нетрадиционные методы…

— Какие? Вы об экстрасенсах говорите? Не очень-то я в них верю.

Он настойчиво повторил:

— Я поговорю с сестрой. Она лучше знает этот город. Мы кого-нибудь найдем. Какого-нибудь настоящего специалиста. Подделок нам не надо.

…Так в жизни Гели появилась бабушка Вера.

* * *

Его называли самым смешным дураком нашего кино. Павлу Тремпольцеву даже ничего не нужно было говорить, чтобы вызвать смех у зрителей, просто появиться на экране. Ну в самом деле, как не покатиться со смеху, видя перед собой этакую образину с рыхлым носом «картошкой», огромным ртом, так и расползающимся в ухмылке, по-детски оттопыренными ушами, которые вдобавок еще были вечно с красноватым оттенком?! Это лицо знакомо каждому зрителю с времен СССР, когда Павел только начинал, и каждый был уверен, что этот дурак просто появляется перед камерой и болтает то, что ему взбредет в голову, а играть ему ничего и не надо, а нужно лишь просто оставаться самим собой.

Никто не подозревал, что друзья называют Павла Тремпольцева печальным философом, еще не дошедшим до стадии полного пессимизма. Его тонкие и увлекательные записки о кино читали только самые близкие друзья, среди которых не было женщин. Не потому, что Павел не любил их… Это они не могли смотреть на него без смеха, собственно, как и режиссеры, предлагавшие ему роли настолько одинаковые, будто их писали по одной болванке. Спустя несколько лет Тремпольцев и сам не мог припомнить, кого именно сыграл в том или ином фильме. У его героев практически не было характеров, только некоторые черты, которыми его наградила судьба. Если бы не лицо, сразу и навсегда определившее его амплуа, Павел мог бы сыграть дядю Ваню или Пьера Безухова, мог бы выступить в роли Гамлета и вместо Жени Миронова блеснуть в новой постановке «Идиота»… У него получилось бы.

С самого детства, когда играл еще в драмкружке при Дворце пионеров, Павел чувствовал в себе талант столь многогранный, кипучий, что с каждым годом ему все больше душевных сил требовалось, чтобы смириться с существующим положением вещей. Самому себе Тремпольцев уже казался ходячим кладбищем, где были захоронены все несыгранные им роли. И ему не оставалось ничего другого, как смириться с таким положением вещей.

«Я не подвергаю сомнению то, что именно Бог вдохнул в нас душу. Но неужели Ему могло быть настолько безразлично, какое именно тело он наделил той или иной душой? Или это всякий раз осознанный Им выбор, смысл которого в особого рода испытаниях для души? Тяготиться собственным телом, подаренным тебе лицом — не значит ли это идти против Бога? Следует ли из этого, что те миллионы людей, что решились на пластические операции — богоотступники? Я, конечно, не имею в виду клинические случаи, как та история с француженкой, которой собака повредила лицо. Все телеканалы сообщали об этой трагедии.

Стоит любому взглянуть на мое лицо, как он сам превращается в гогочущего идиота, ждущего от актера не талантливой игры, а очередной глупой пошлости. Снимая меня, даже американцы бы отказались от закадрового смеха, потому что зрителю не нужно было бы подсказывать, когда именно пора надрывать животики. А что, может, рвануть в Голливуд, и продемонстрировать свою рожу всему миру?

Нет, я русский актер, и в этом мое счастье и моя трагедия. Я до ненормальности люблю эту страну со всеми ее нелепостями и красотой. С готовностью каждого русского в любую минуту засмеяться и заплакать. Наш любимый жанр — это трагикомедия, вот почему каждый год 31 декабря вся Россия снова и снова смотрит «Иронию судьбы»…

Я знаю людей, которых это безумно раздражает. Как и слишком громкий детский смех, и лужи весной, и раскатанные пацанами ледовые дорожки, и надписи краской на стене напротив чьих-то окон: «Я люблю тебя!»… Словом, все то, что и составляет вечную прелесть жизни. Это несчастливые люди, несмотря на то, что у них есть дети и красивые жены ждут их дома. Они просто не умеют быть счастливыми, потому что у них мертвые сердца.

Мое сердце живо. И каждая уходящая из моей жизни женщина уносила с собой часть света, чтобы другая, что придет ей на смену, не сразу смогла разглядеть мою физиономию. Они заботились друг о друге, как сестры, и ни одну не волновало, что же будет со мной. Мне холодно и темно. Так темно бывает в кинозале, когда ломается проектор. Прерывается придуманная кем-то, но такая настоящая жизнь. На мгновение умирают не существующие люди, которых уже любишь и ненавидишь.

Как я хотел бы сыграть какую-нибудь вечную роль! Создать на экране образ, который каждого задел бы за живое, вытянул бы из глубин памяти разноцветные кадры его собственного детства, когда он еще не был таким правильным и скучным, и тыкался носом в желтые одуванчики, и часами следил за муравьями, улегшись пузом на траву. Потом его ругали дома за извазюканную майку, но такое в памяти не отпечатывается, если только это не стало одной из многочисленных обид. Я хотел бы заглянуть в глаза каждого зрителя и передать ему часть моей тревоги за него и моей веры в него. И пусть ему, хотя бы на два часа, стало бы легче от созданной мною великой иллюзии…»

Отложив дневник, Павел медленно обвел взглядом палату, к которой все еще не мог привыкнуть. Равно, как и освоиться с тем, что он не только решился на операцию, о которой подумывал уже несколько лет, но лег в клинику, которую посоветовала ему знакомая актриса, оставшаяся довольна успешным результатом круговой подтяжки лица. Он поделился с ней своими планами только потому, что Лариса была его другом многие годы, и ее замкнутость и сдержанность, особенно с журналистами, внушала доверие. Если бы «акулы пера» пронюхали, что Тремпольцев сам себя поместил в клинику, наверняка папарацци уже висели бы на окнах.

Павлу так и представились заголовки: «Человек, который смеется, намерен расстаться с надоевшей маской!», «Прирожденный комик решил сменить амплуа!», «Из рыжего клоуна — в герои-любовники». Все это еще поджидает его после выхода из больницы… Он едва слышно застонал, сморщившись. Не станешь же объяснять каждому, что он погнался не за красотой, а за возможностью сыграть наконец серьезную роль. Раскрыть все, на что он способен, как актер, как личность.

Операция назначена на завтра. Сегодня доктор Медведев занимался девочкой, которую Бог тоже не избаловал красотой: нос, как у Сирано, да еще и ужасная кожа…

«Бедный ребенок, — вздохнул Тремпольцев. — Явно никем не любимый — взгляд затравленный. А ведь бывают дурнушки, воспитанные одной матерью и до того ею заласканные, что самоуверенности им не занимать. А эта девочка даже ходит так, будто пытается спрятаться от самой себя. Надеюсь, ей смогут помочь».

Павел видел ее через щель в неприкрытой двери, в коридор он без особой надобности старался не выходить. Не только потому, что там, наводя ужас, то и дело появлялись какие-то привидения с перебинтованными или опухшими после операции лицами. Тремпольцев понимал, что скоро пополнит их ряды, однако смотреть на это выше его сил… Но главное, чем меньше людей заметят его здесь, тем — лучше. И так уже одна продувная бестия с лошадиным подбородком, который, видимо, и предстоит исправить, когда он только появился в отделении лицевой хирургии, узнала его с ходу и пискнула:

— Ой, здрасьте!

Хотя фамилию его могла и не вспомнить. Тремпольцев подозревал, что его фамилию вообще мало кто помнил, хотя на улицах его узнавали сразу же, остаться незамеченным не получалось. Наверное, увидев его, люди говорили примерно так:

— О, смотри! Этот пошел… Ну, как его? Который все время придурков играет!

«Больше никаких придурков. — Павел сильно сжал в пальцах ручку, рискуя ее сломать. — Если все получится, то я наконец смогу получить настоящую, серьезную роль. Возьму псевдоним, чтобы не было никаких разговоров… Режиссерам, конечно, придется признаваться, кто я на самом деле, что не сумасшедший дядька с улицы… Господи, неужели это все реально?! И скоро сбудется? Другая жизнь начнется… Даже не верится».

Открыв окно, Тремпольцев высунулся до пояса и только тогда закурил. Это было запрещено, однако сейчас шла операция — как раз у той большеносой девочки, — и Медведев никак не мог застукать его с сигаретой. Остальных Павел не опасался. Ну, придется улыбнуться сестричке, дать автограф… Он с наслаждением затянулся и посмотрел вниз.

Под окнами было зелено, больницу окружал старый сад, в который Павлу немедленно захотелось спуститься, побродить среди тихих дубов, заблудиться на запущенных тропинках. Его потянуло туда физически, хоть из окна выпрыгивай, как делал в юности, когда жил в общежитии, уехав с Сахалина, чтобы никогда больше туда не вернуться. Хотя там, вокруг родительского дома, тоже был огромный сад. Но этот, внизу, манил больше… Спуститься?

«С новым лицом! — остановил он себя. — Чтобы никто не узнал. Вот же счастье — какое-то время меня никто не будет узнавать!»

Отведя руку с сигаретой чуть в сторону, чтобы дым не застилал свежего блеска зелени, кажущейся совсем юной после дождя, Тремпольцев представил, какие там, внизу, заросшие, темные аллеи, совсем бунинские, манящие… Когда у него будет другое лицо, он затеряется в их переплетении, и, может быть, на одной из старых скамеек под дубом или кленом увидит ту, что не засмеется, заметив его, как все до сих пор, а только робко, вопросительно улыбнется. И эта полуулыбка позволит ему остановиться и обратиться к ней с каким-нибудь нейтральным вопросом… О погоде? Об этих зарослях, которые пока не доступны? Что-нибудь придумается, родится именно в тот момент, когда Павел заметит одинокую фигуру на скамейке… А подойдя поближе, разглядит милое, не оперированное лицо…

«Ага! — поймал себя Тремпольцев. — В своей будущей женщине я, значит, хотел бы видеть только природную красоту? Произведение пластической хирургии меня не устраивает? А сам так ничего, полез под скальпель…»

Ему опять вспомнилась та девочка, над лицом которой сейчас трудился Медведев. Как изменится ее жизнь после операции? Научится ли она ходить, как требовала героиня Ахеджаковой: плавно, от бедра? Или так и будет, стесняясь чужих взглядов, носить свое новое лицо, как чужое, случайно доставшееся? Передвигаться бочком…

Можно было бы поработать с ней, попросить Ларису, которая в свои то ли пятьдесят, то ли шестьдесят, порхала над землей, выправить бедолажке осанку, уговорить поднять голову, только не вообразит ли девочка чего? Она мужским вниманием явно не избалована, и если Тремпольцев предстанет перед ней в своем новом облике… А ведь он сам всегда, каждую минуту будет помнить, что на самом деле она всего лишь прыщавая дурнушка… Законом совести им обоим запрещено иметь детей — в генах-то передастся их настоящее, а не сотворенное хирургом. К чему плодить заведомо обреченных на страдание уродцев? Значит, он будет последним в своем роду. Фамилия перестанет существовать.

— Ладно, поглядим, — пробормотал Тремпольцев и бросил окурок вниз. И тут же устыдился этого машинального жеста: «Что ж я гажу там, где живу?!»

А следом зацепило: «Разве живу? Разве можно назвать жизнью, когда ты просто сидишь и ждешь, когда с тобой что-то сделают? Решат твою судьбу, определят будущее. А ведь именно так и проходит большая часть актерской жизни… Ждешь ролей, предложений, ждешь, ждешь… Потом решаешься: участвуешь в пробах, как теперь принято говорить — кастингах, и снова ждешь — утвердят или нет? Режиссер отсматривает актеров, как шейх наложниц: «Не хочу!» И ничего не поделаешь. Сам для себя фильм не поставишь, если только не решишься изменить профессии и заняться режиссурой. Многие так и сделали…»

Честно говоря, Павел Тремпольцев подумывал об этом еще лет десять назад, но боязнь, что никто на съемочной площадке и в новом качестве не сможет воспринимать его всерьез, удержала оттого, чтобы снова поступить во ВГИК, только уже на другой факультет. А теперь, с новым лицом, этого и не потребуется. Да и годы уже не те, чтобы снова записываться в студенты.

Перед глазами завертелся веселый калейдоскоп: память запустила пеструю череду кадров его студенческих лет. Длинные коридоры ВГИКа увлекали в невиданные, еще никем не снятые приключения. Кого он только не переиграл в ученических этюдах: от раненого медведя до героического сына вьетнамского народа, глядя на которого, весь их курс покатывался со смеху. Учился у них один вьетнамец Нгуен дык Тиен, улыбчивый парень с жутко выпирающими зубами. Он и уговорил Тремпольцева подыграть ему в этюде. Не понимал, бедняга, чем это может обернуться…

— Смешно выйдет, — честно предупредил тогда Павел.

Тиен замотал головой:

— Смешно не надо!

— Ничего не поделаешь, — продолжал напирать Тремпольцев. — Лучше попроси кого-нибудь другого.

— Другой не похож на нашего!

— А я, значит, похож?!

— Ты улыбаешься…

«А что остается?» — мрачно подумал тогда Павел.

Сейчас он тоже улыбнулся, припомнив, как преподаватель стонал тогда, вытирая мокрые от слез глаза:

— Мальчик мой! Никогда больше не играй вьетнамцев… Тем более героев!

На него Павел не обиделся. Как и все остальные, он ловил каждое слово, запоминал интонации, советы, мысли, высказанные вслух, даже если они не имели отношения к кинематографу. Вечером, в общежитии, пока кто-нибудь бегал за вином, Тремпольцев тайком записывал в тетрадку самое важное из услышанного днем, чтобы ничего не упустить, все впихнуть в себя — когда-нибудь да пригодится.

Почти ничего не пригодилось… Нечего было играть. У тех персонажей, которых предлагали ему в кино, не было ни истории, ни глубины, ни характеров. Смешные, дурацкие типажи, и только. Но зрителю и комедии нужны, это Павел понимал не хуже других. Особенно в периоды депрессий, которые в России растягивались на десятилетия. Но вот самому Павлу хотелось не только смеяться…

* * *

О целительнице бабушке Вере рассказывали, будто она прошла сталинские лагеря. И где-то там, на севере, в деревушке, куда ее после отбытия срока определили на поселение, молодой тогда Вере и встретилась старушка, знахарка, поделившаяся с ней своими знаниями. Почему именно с ней? Как теперь узнаешь… Может, ей показалась великомученицей юная дочь врага народа, талантливого, интеллигентного доктора дореволюционной формации, единственная вина которого заключалась в том, что его прочили в заведующие отделением, а не другого врача, быстро сообразившего, каким образом можно отделаться от соперника. А может, в той деревне больше и не было молодых да смышленых. А Вера к тому времени успела закончить мединститут.

Вроде бы она кому-то уже в нынешней жизни признавалась, что сперва опыт той бабушки в штыки восприняла, антинаучность ее методов доказывала. Но однажды сама слегла с двусторонней пневмонией, перетрудившись под проливным дождем на лесоповале, а местный доктор для бывшей заключенной не нашел необходимых лекарств. И тогда старушка взялась лечить ее травами да припарками разными… Спасла. И Вера не из благодарности, а проникнувшись уважением к народной медицине, начала понемногу постигать эту науку.

Говорили еще, что уже много лет спустя, вернувшись в Москву, к матери, которую похоронила через полгода, Вера так и не смогла устроиться по специальности. В больницу ее готовы были принять только санитаркой, их во все времена не хватает. Она же понимала, что способна на большее, чем выносить «утки» и перекладывать больных на каталки. Ей хотелось лечить по-настоящему, но против системы Вера идти не могла. Да и побаивалась… Москва ей снилась столько лет, что снова расстаться с этим городом было невыносимо.

Тогда Вера устроилась работать в медицинскую библиотеку при старой больнице, чтобы заодно изучить труды прошлых лет. Одинокие зимние вечера (замуж ей, честно говоря, не хотелось, да никто и не предлагал) она проводила, обложившись книгами. А летом, в тайне от всех, собирала и высушивала те травы, которые ей особенно настойчиво рекомендовала северная целительница. Названия и описания других трав, растущих только в средней полосе, были узнаны ею из справочников по лекарственным растениям. Однажды с их помощью она подлечила сыночка своей соседки по коммуналке, потом и соседку, а та уже привела к Вере сначала мать, затем ее тетю…

К тому времени, когда к ней пришла Геля Арыкова, о бабушке Вере уже ходили легенды. Из библиотеки ее давно проводили на заслуженный отдых, но пенсионеркой себя Вера Ильинична не чувствовала. В ней было столько жажды жизни, что голубые глаза ее сияли, не поддаваясь старости, стирающей все цвета. Эта женщина обладала самым важным человеческим качеством, необходимым для врача или знахаря — ей был интересен каждый, кто к ней обращался. Она любого принимала, как родственника, которого ей самой крайне важно было спасти. И, чувствуя это, люди записывались к Вере на прием.

Геле не пришлось долго ждать. Ее австралийский дядюшка обладал не только солидным счетом в банке, но и даром убеждения. То, как он со слезами на глазах поведал историю юной племянницы, которая только о том и мечтает, как бы замуровать себя в маленькой комнатке, чтобы людей не пугать своей внешностью, подействовало на Веру Ильиничну. И она сама решила (а вернее, дядюшка ловко подвел ее к этому!), что в этом случае тянуть нельзя. Она вообще старалась помочь всем как можно быстрее, но желающих было так много…

Геля вошла к ней, по обыкновению, бочком и молча села в большое кресло, которое бабушка Вера выбирала в магазине специально, рассчитывая на то, чтобы посетитель мог расслабиться. Тогда его и разговорить легче, и почувствовать. В ней уже давно развилось то особое чутье к болезни, которое называют ясновидением, хотя Вера Ильинична никогда не утверждала, что видит человеческие органы. Ей будто кто-то подсказывал, что именно у пациента требует лечения, но если болезнь была по-настоящему серьезна, то она, как профессионал, рекомендовала сначала пройти медицинское обследование. Интуитивно поставленный ею диагноз часто подтверждался, и бабушка Вера всякий раз благоговейно благодарила Господа.

То, что физически Геля Арыкова абсолютно здорова, стало ясно с первого взгляда. Но и мрак ее души тоже не укрылся от Веры Ильиничны.

«С такой чернотой трудно жить», — подумала она с тревогой и попыталась разговорить девочку, но та угрюмо отмалчивалась или отвечала односложно. Тогда Вера заговорила о себе. О том, как долгие годы себя считала повинной в гибели отца, которого расстреляли. Семье дали отработанный ответ о его участи — десять лет без права переписки. Все уже понимали, что это значит.

И Вера тогда ночами выла в подушку, ненавидя себя за то, что однажды в компании сгоряча выдала: «А мой отец считает Ахматову великим поэтом!» Это случилось через несколько дней после публикации печально известного постановления об отлучении Ахматовой и Зощенко от советской литературы. На кухнях и в комнатах студенческих общежитий еще позволяли себе шепотом спорить об этом. Но рядом всегда мог оказаться доносчик, сексот, о чем Вера первым делом в ужасе и подумала, когда за ее отцом пришли.

Только много лет спустя она узнала от некогда работавшей с отцом медсестры, что однажды, уже после смерти Сталина, заведующий тем отделением, где они все работали, спьяну сболтнул на одной из вечеринок, что раньше, мол, легче было карьеру делать — стоило черкнуть на кого следует, куда следует, и дело в шляпе! Вере не стало радостнее, когда она узнала истинную причину ареста отца, но мучительная тяжесть ушла из ее души.

— Я-то как раз не виновата, что родилась такой, — угрюмо заметила Геля, выслушав эту историю. — Только, знаете, от этого мне не легче.

— Ты не виновата, — согласилась Вера Ильинична. — Но и родители твои не виноваты. Существует ведь Высший Замысел относительного каждого из нас. Поэтому все в жизни не случайно… Ты ведь могла влюбиться не в самого красивого мальчика, правильно?

Геля ахнула:

— Откуда вы знаете?

— Знаю. Как его зовут?

— Сережа. Сережа Колесников.

— А пал бы твой выбор на какого-нибудь Васю Петрова, у которого нос «картошкой», и тогда твоя мечта уже не казалась бы тебе столь недостижимой. С другим ты уже могла бы подружиться…

— Вряд ли, — криво усмехнулась Геля. — Моя рожа кого хочешь напугает!

— Могла бы, — уверенно повторила бабушка Вера. — Но ты выбрала именно Сережу… Поставила себе самую трудную задачу. Значит, подсознательно чувствовала в себе силы разрешить ее? Добиться своего. А?

— Да чего я могу добиться?! Он ведь смеялся надо мной! — Геле опять захотелось зареветь в голос и броситься бежать. Но она осталась.

— Кто знает… Однако ведь ты сама признаешь, что ты не впервые столкнулась с издевательством над собой? Но именно в тот день ты сломалась и расплакалась.

— Все из-за меня… Если бы не была такой тряпкой…

— Господи, о чем ты говоришь? Тряпка… Да ты самый мужественный человечек из всех, кого я встречала! Я, например, не смогла бы держаться столько лет, если б меня дразнили изо дня в день.

Геля посмотрела на нее с вызовом:

— Но я ведь действительно уродина!

Откинувшись на спинку дивана, Вера улыбнулась:

— Помнится, мне однажды попался сборник фантастических рассказов. Я вообще-то не поклонница этого жанра, но тут больше нечего было читать. Так вот, там была одна любопытная история о девушке, попавшей на другую планету еще крошкой и выросшей там. Она не была похожа ни на кого из обитателей той планеты, и ее все страшно жалели, потому что девушка выросла невероятно уродливой: у нее были большие синие глаза, маленький ровный носик, пухлые яркие губы, золотистые локоны…

— Что ж тут уродливого?

— Вот именно! — воскликнула Вера Ильинична. — Все относительно, понимаешь? У жителей той планеты был совершенно другой эталон красоты, поэтому «землянка» казалась им страшилищем. Ты тоже не подходишь под существующий сейчас стандарт… Но, с другой стороны, у знаменитой актрисы Пенелопы Крус нос не меньше твоего, а она ведь чуть не женила на себе самого красивого парня Голливуда.

Геля с удивлением отметила:

— Вот не подумала бы, что вы хотя бы слышали про Тома Круза…

— Почему это? Я слежу за всем, что происходит в мире, мне все интересно. А Том к тому же такой милый мальчик! Тоже, кстати, выбился из нищеты, и в школе его все дразнили и шпыняли из-за его неумения складывать буквы в слова. Слышала о такой болезни?

— Дислексия. Шер тоже ею страдает. И кто-то еще из «звезд»…

— Видишь? Им тоже досталось в детстве, можешь поверить. Даже Джулию Робертс в школе считали дурнушкой из-за ее огромного рта.

Решив признаться, Геля выпалила:

— Я все равно не хочу оставаться такой! Дядя пообещал, что поможет мне с пластической операцией.

Выдержав паузу, бабушка Вера задумчиво кивнула:

— Наверное, это выход. Ты понимаешь, что изменение внешности может повлечь за собой и изменение кармы?

— Ну и что? Вот и прекрасно! В моей жизни нет ничего такого, за что я могла бы держаться.

— Хорошо, — сказала целительница, хотя Геля вовсе не спрашивала у нее разрешения. — Похоже, ты уже все обдумала. Тогда нам остается только слегка привести в порядок твои нервы, чтобы наркоз тебе никаких неприятностей не причинил. А уж с этим я справлюсь…

Геля приходила к ней еще несколько раз. И сама удивлялась: то ли эта старушка воздействует на нее гипнозом, то ли беседы с ней каким-то образом снимают тяжесть, как после сеанса психотерапевта, но с каждым днем она замечала вокруг себя все больше красок. Хотя по-прежнему в основном говорила бабушка Вера, а Геля отмалчивалась, съежившись в кресле, и наслаждалась самим духом этого дома, пропахшего травами. Ее тянуло закрыть глаза, и тогда легко было представить, что они спрятались от всего мира в избушке посреди леса, и за порогом начинается самая непроходимая чаща, поэтому бежать некуда. Да и не хочется…

«Хорошо бы действительно укрыться от всех в каком-нибудь дремучем лесу, — мечталось ей втайне. — И тогда не нужно было бы делать операцию… Какая разница, как я выгляжу, если вокруг одни звери? Они умеют любить и некрасивых. Завтракала бы лесной клубникой, жарила на обед грибы, на ужин щелкала орехи. Как было бы здорово! Вот только зимой как выжить? Может быть, научилась бы…»

Но Геля понимала, что изменить свою жизнь таким образом она не решится. Другое дело, когда за тебя все устраивает дядя…

* * *

Во время утреннего обхода Анатолий Михайлович пообещал:

— Сегодня ты увидишь себя.

— Вы… — У Гели сорвался голос.

Но Медведев, как всегда, догадался, что она хотела спросить:

— Сниму с тебя все эти блямбы, и посмотрим, что у нас получилось.

— А если…

Он грозно навис над ней — лохматый и огромный, настоящий медведь:

— Вы что, девушка, позволяете себе сомневаться в моих способностях?

Геля сбивчиво заторопилась:

— Нет-нет! Я просто…

— Трясусь от страха, — закончил хирург. Заложив руки за спину, он прошелся по палате, то и дело оглядываясь на девушку. — Вполне естественная реакция. Должен сказать тебе, что ты — молодец. Лицо в эти дни не трогала, под бинты заглянуть не пыталась, не то, что твоя подружка.

— Какая подружка? — не поняла Геля. У нее вообще не было подруг.

— С подбородком. Дарья Николаева.

— А, да мы только раз и поговорили… А как у нее все прошло?

Остановившись возле окна, Медведев скромно улыбнулся:

— Операция, естественно, блестяще. А вот период заживления затягивается, потому что у этой девушки очень шаловливые ручки. Так и норовят что-нибудь повредить.

Геля призналась:

— Если честно, меня тоже тянуло посмотреть, что там…

— Чистосердечное признание смягчает твою участь.

— Но я ни разу не заглянула!

— Потому что умница. — Его большая рука осторожно прошлась по ее макушке. — Послушная девочка. За это ты получишь награду.

Она указала пальцем на свое лицо, все еще скрытое бинтами:

— Вот это?

— А что может быть лучше? Красота открывает перед тобой новые горизонты. Перспективы, о которых ты раньше и не мечтала. Фигура у тебя отличная…

— Правда? — удивилась Геля.

Она, сгорбившись, сидела на заправленной постели, одетая в свой старенький халат, и не могла понять, как доктору удалось разглядеть в ней что-то особенное.

— Абсолютная! Параметры просто модельные, только роста, может, чуть-чуть не хватает, но я не удивлюсь, если тебя пригласят поработать в какое-нибудь агентство.

— О! — Она деланно рассмеялась. — Позировать фотографам? Ходить по подиуму? Это не для меня.

Снова остановившись, Анатолий Михайлович посмотрел на нее в упор:

— А что для тебя?

Геля растерялась:

— Я… Я не знаю…

— Но чем-то ты же планировала заняться в этой жизни?

— Да ничего я не планировала… Была одна мысль, но, по-моему, это нереально… Мама у меня на кафедре в пищевом институте работает. Не преподаватель, а так… Лаборант. Она хотела, чтоб я туда поступила. Даже поговорила уже с завкафедрой.

Медведев приподнял густые брови:

— О-о, ресторанный бизнес!

— Да нет… У них там кондитеров готовят.

Ухмыльнувшись, он одобрительно прищелкнул языком:

— Сладкая жизнь! Не то что у меня: режь да кромсай.

— Вы создаете красоту! — заспорила Геля. — Что может быть лучше?

— К сожалению, бывают и неудачи…

Ее рука невольно потянулась к лицу. Заметив это, Анатолий Михайлович остановил ее жестом:

— Нет-нет, с тобой все в порядке. Тут я не подкачал. Но каждый наш пациент должен отдавать себе отчет, что хирург все-таки не волшебник. А некоторые больные требуют слишком многого. Сорок лет с лица не уберешь. Десять — пожалуйста. Двадцать еще куда ни шло… Но сделать из старушки нимфетку — это невозможно.

Уже на пороге палаты он вспомнил:

— Да, кстати! Пусть тебя не разочаровывает, что кожа до сих пор остается все такой же воспаленной. Гематомы пока держатся. И заживление еще идет, и лазером тебя пока не пошлифовали. Ты пока смотри только на формы — носа, подбородка и глаз, запомнила? Хочешь, я дам тебе вуаль? У меня специально припасена такая шляпка с вуалью, не слишком густой, чтобы черты лица не скрывала, а кожу затушевывала. В первый раз посмотришь на себя через нее. Согласна?

Геля неуверенно согласилась:

— Хорошо. А когда меня лазером полечат?

— Не терпится? Вот сегодня все снимем, посмотрим, что и как, тогда и решим. — Подмигнув, Медведев вышел из палаты, оставив ощущение пустоты — он занимал много места, но для этого человека его было не жалко.

«Он здесь единственный, с кем хочется поговорить». — Вздохнув, Геля откинулась на подушку и через прорези в бинтах уставилась в потолок. Он находился так высоко, что в палате было достаточно воздуха, но все равно возникало ощущение духоты. Открывать окно Медведев не разрешал: «Еще не хватало, чтобы ты простуду здесь подцепила! Потом надышишься». Геля не спорила. Как можно спорить с волшебником, который дарит тебе новую жизнь?!

Со старой — она расставалась без сожаления, что там было хорошего? Только сестренка, а так — сплошной мрак. Как изощрялись одноклассники, когда Гелю вызывали к доске, и выкрикивали, демонстрируя высшую степень остроумия:

— Арыкова, ты подставку для носа взять забыла!

— Ой, у нее краснуха началась, мы все умрем!

— А это там твой ранец или чехол для шнобеля?

На контрольных они начинали улыбаться Геле:

— Ты уже решила? Лапонька, дай списать!

И она делилась своими знаниями, только ради того, чтобы не услышать в свой адрес еще какую-нибудь гадость. Ей так и не удалось научиться пропускать колкости мимо ушей. Каждая обида застывала в груди холодным комком, который Геля приносила домой, а потом сестренка отогревала ее своими ладошками…

Родных она просила в больницу не приходить. Зачем видеть полуфабрикат, на который она и сама старается не смотреть в зеркало? И дядя не только все понял, но и договорился, что оплатит ей пребывание в больнице до ее полного выздоровления. Чтобы Геля вышла в мир не опухшей и в синяках, а настоящей красавицей. Никто не пострадает, если она пробудет в больнице лишних дней десять. Книг ей принесли достаточно… А с Ленкой они перезваниваются десять раз за день.

Уже сотню раз за эти дни Гелино воображение проигрывало сцену ее выхода из клиники. Она появляется на высоком крыльце, а стоящие внизу родители и сестра не узнают ее. Дядюшка, который держит большой букет цветов, бросает на незнакомую красивую девушку заинтересованный взгляд, оживляется, но она проходит мимо них, и только потом позволяет себе расхохотаться за их спинами. Они возмущенно озираются, бросают друг на друга растерянные взгляды: «Неужели?!» А Геля уже хватает их за руки: «Да это же я! Я! Не узнали?» И восторженные возгласы, и слезы, и смех… Аплодисменты.

Это слово напомнило ей, что в соседней палате скрывается какой-то известный артист, уже удачно, по словам Анатолия Михайловича, прооперированный. Медведев так и не назвал его фамилии (врачебная тайна!), а Даша не вспомнила. Самой же Геле этот загадочный актер так ни разу и не встретился, хотя, признаться, ей хотелось бы его увидеть. Кино она любила и знала неплохо, ходила даже на заседания киноклуба, где собирались люди постарше, и поэтому никто не смеялся над ее внешностью.

Иногда Геля даже подумывала стать настоящим кинокритиком, именно об этом заикнулась она в разговоре с Медведевым. Но эта профессия требовала изрядной доли самоуверенности в добавление к тому таланту, который хоть и в зачаточном состоянии, но все же был в ней. Не случайно же ее работа победила в том конкурсе…

Вчера Геля неожиданно вспомнила о своих давнишних планах, ею же самой и заброшенных. У нее холодно замерло сердце: теперь все вдруг показалось не таким невозможным. Если у нее будет нормальное («красивое» — она даже произносить боялась) лицо, никто из экзаменаторов ведь и не подумает: «Что это чудовище тут делает? Она оскорбляет мои эстетические чувства!» Скорее всего такое никому и не пришло бы в голову, — хотя как знать! — но Геля не хотела подвергать себя еще и этому унижению.

«Когда он тоже сможет открыть свое лицо, — подумала она о неизвестном артисте по соседству, — может, выберется, наконец, из своей палаты? И, если у меня хватит наглости спросить, объяснит, куда мне податься с мечтой о кинокритике…»

— Ну, скоро? — простонала Геля, зажмурившись. — Когда же?

Анатолий Михайлович сказал: «Сегодня», но это было так неопределенно, так растянуто во времени. Можно и не дожить… Неужели только после обеда?! Смерти подобно. Чем занять это ожидание? О чем думать, чтобы не сойти с ума?

«Не о чем волноваться, — пыталась убедить она себя. — Доктор у меня — самый лучший. Он сказал, что все прошло хорошо. И у артиста тоже. Разве можно не верить ему?»

…Первый взгляд на себя — через вуаль. Ей показалось, будто из зеркала на нее взглянула «Неизвестная» Крамского. Она даже протянула руку, чтобы тронуть холодное стекло, убедиться, что это не холст, не чья-то бездарная подделка шедевра, на репродукцию которого Геля с детства могла смотреть, не отрываясь, боясь издать звук.

— Неужели это я? — прошептала она и потянулась уже к лицу — проверить: правда ли больше нет этого ужасного носа, делавшего ее похожей на беднягу карлика из знаменитой сказки. Вуаль послушно облепила маленький, ровный нос, и Геля едва не всхлипнула от радости.

Но Медведев мгновенно отрезвил ее:

— Работа еще не закончена. Если взглянешь на себя без вуали, еще разревешься, чего доброго. Угревая сыпь пока на месте, ее скальпелем не срежешь.

— Да, я помню про лазер, — торопливо заверила его Геля.

— Хорошо, что помнишь. Не торопи события. Всему свое время.

— Нет, что вы! Я не тороплю. Спасибо.

Он улыбнулся, встав у нее за плечом, и сказал, обращаясь к отражению:

— Когда ты увидишь себя в следующий раз, тогда и будешь меня благодарить. Сейчас ты еще не понимаешь — за что.

* * *

В душе посмеиваясь над собой, Изольда Федченко признавала, что напоминает ту царицу из сказки Пушкина, которая не расставалась с заветным зеркальцем. Боже, сколько радости таилось в этом застывшем озерце, заключенном в безвкусную витую рамку — зеркало она выпросила у медсестры. Почему своим не запаслась, ведь понимала же, что без него не обойтись? Суеверный страх помешал, а вдруг у хирурга руки не из того места растут? На что потом любоваться? Или зеркало в стену запустить, чтоб самой еще и осколки собирать, в каждом отражаясь безбожно изуродованным лицом?!

— Обошлось, слава Богу, — пробормотала Изольда, разглядывая свою вернувшуюся юность.

Часы полной эйфории, когда она в одиночестве плакала от счастья, любуясь собой (даже повязки и синяки ее не смущали), и грозилась в пространство: «Ну, я вам теперь устрою!» — уже прошли. Теперь Изольда всматривалась в новые черты своего лица, в обновленные линии, которые были все-таки не совсем такими, как в ранней молодости. Она с трудом узнавала себя, но это лицо все равно радовало ее.

— Ну что, козлы, — процедила она сквозь зубы, — попляшете у меня! Все, кто нос воротил, попляшете. Кому старой показалась… Вот он — юный ангел! Вернулся. Не ожидали?

Ей тут же вспомнилась ее ночная знакомая — Ангелина, которую медсестры уже готовили к выписке. С девочкой они больше не встречались, Изольда не горела желанием, да и та, видно, тоже. Хотя такой тайны не утаишь, ведь придется вернуться к своим идиоткам-продавщицам… Ничего, она найдет способ всем разом заткнуть рты, чтобы не судачили у нее за спиной.

А вот с этой Гелей… Может, наоборот, следовало бы сблизиться, на случай, если придется держать оборону от всего мира. Изольда всегда была реалисткой и понимала, что не только восторги вызовет ее вновь обретенная красота. И чье-то плечо рядом никогда не помешает, но… Она просто не знала, как можно дружить с женщинами вообще, а с юными и красивыми в особенности. А ведь наверняка Геля именно такой и стала. Зачем держать ее рядом? Как ни молодо сейчас выглядит Изольда, но ведь эта девочка на самом деле моложе… Нет, хватит экспериментов. Пластическую операцию и так уже можно считать перевыполнением плана.

С ее лицом, конечно, пришлось повозиться… Грыжи удалили из-под верхних век, кожу подрезали, чтоб не обвисла, мешки под глазами убрали, овал сделали, подняв кожу щек. Чтобы разгладить хмурые носогубные линии, ввели ее собственную ткань. Однако еще перед операцией предупредили, что до конца они никогда не разглаживаются, но Изольда и этим осталась довольна.

А ее доктор, Николай Петрович Базуков, разве что руки не потирал от удовольствия, рассматривая лицо пациентки, которую слегка побаивался.

«У нее взгляд настоящей мегеры, — предупреждал он медсестер. — Держите с ней ухо востро! На скандал не нарывайтесь». Но сейчас, когда Николай Петрович проводил контрольный осмотр, его все сильнее погружало в состояние эйфории.

— Превосходно! Просто превосходно! Никаких следов подтяжки, видите: мочки ушей выглядят абсолютно естественно. Их положение обычно и выдает, что было хирургическое вмешательство… И заживление как быстро идет! Ваш организм отлично справляется.

Она подарила ему лучшую из своего арсенала улыбку:

— Мой организм отлично справляется с чем угодно.

Его коротенькие бесцветные реснички вопросительно затрепетали:

— Что такое? Это хорошо… Но, что вы…

Узкая рука Изольды скользнула по его пухлой, странно короткопалой руке для хирурга.

— Доктор, вы же меня понимаете…

Он от неожиданности вспотел, раскраснелся, растерянно отводя глаза:

— К чему вы это? Я отказываюсь вас понимать…

— Отказываетесь?

— То есть… Что вы, собственно, имеете в виду?

Голос Изольды забархатился:

— Я всего лишь хочу понять, как вы сами оцениваете свою работу.

— Но я ведь уже… Превосходно, я же сказал!

— Это говорит доктор. А что мне хочет сказать мужчина? Если ненадолго запереть дверь в палату, вы скажете мне на ушко?

— Да что же это такое? — беспомощно воскликнул Николай Петрович и тяжело опустился на стул.

Уже который раз он пожалел, что родился не таким, как Медведев, — уверенным в себе, чуточку грубоватым, когда требуется, способным на поступок. Может, поэтому и результаты у него получше, как ни больно это признавать. В такой момент Толя Медведев просто ухмыльнулся бы, отодвинул эту беспардонную дамочку и вышел, помня только о том, что репутация дороже мгновенного восторга. Почему же он, Николай Базуков, не может даже шевельнуться и следит за ней как завороженный?

Не дожидаясь от него более откровенных слов, Изольда скользнула к двери и повернула рукоятку замка. Потом одним движением закрыла жалюзи, другой рукой уже расстегнула халатик. Зачем она это делала? Зачем ей понадобился этот пожилой толстячок, бесспорно талантливый, но не способный заставить ее сердце биться быстрее? Себе Изольда объяснила, что перед выпуском новой модели в свет всегда проводят испытания на стенде. Хирургу Базукову и предстояло исполнить роль такого стенда… Если ради обладания ею этот правильный доктор решится на должностное преступление (ведь они оба понимали, каким скандалом это может грозить!), значит, новая Изольда действительно этого стоит. Ей важно было выйти в мир с уверенностью в этом. И доктор повел себя именно так, как она и рассчитывала…

Когда Николай Петрович неловко, бочком выскользнул из ее палаты, никем, к счастью, не замеченный, Изольда беззвучно рассмеялась. Весь этот малозначительный эпизод был полон комизма, но больше всего ее развеселило то, как хирург бормотал, наспех умываясь в ее душевой и думая, что Изольда не слышит:

— Чудовищно! Просто чудовищно! Я своими руками сделал дьяволице лицо ангела…

«Оно было дано мне от природы, кретин! Ты только восстановил справедливость. Я не должна была стареть, я толком и не жила еще», — она едва удержалась, чтобы не выкрикнуть это ему во весь голос.

Приоткрыв окно («Надо же выветрить этот козлиный запах!»), Изольда до пояса высунулась наружу и неожиданно увидела красивого мужчину, выглянувшего из окна соседней палаты. Точнее, его профиль, неправдоподобно чеканный, словно сработанный резцом Микеланджело.

«А ведь и вправду тут явно чей-то скальпель поработал… А как же может быть иначе, если он здесь торчит? Классную морду слепили! Каким уродом он, интересно, был неделю назад?» — Все это подумалось за какие-то мгновения, пока сосед не повернулся к ней лицом, выдохнув сигаретный дым.

— Приветствую! — произнес он несколько настороженно, как показалась Изольде.

— Рада наконец увидеть приятное лицо, — запела она, сияя улыбкой. — Мой доктор, признаться, такой отвратный тип! Метр с кепкой в прыжке, а туда же! Старый сластолюбец… А общаться приходиться только с ним да с туповатыми сестричками.

Незнакомец опять продемонстрировал свой профиль, что слегка задело ее: мог бы и не отворачиваться, когда с ним разговаривает такая женщина. Затянувшись, он неторопливо отозвался:

— Судя по всему, у нас с вами разные доктора.

— Значит, вы у Медведева… Интересный мужчина. А я натерпелась от своего, как Космодемьянская… Не зайдете кофейку попить? Обсудим пережитое. Я уже озверела тут без общества.

— Сочувствую, — равнодушно проронил он. — Но у меня остались всего сутки, чтобы насладиться одиночеством. Я — человек публичной профессии, так что несколько дней уединения мне совсем не в тягость.

Едва сдерживаясь, чтобы не поежиться от его холодка, Изольда сделала ответный выпад:

— Видимо, вы не особенно известны за пределами своего круга. Что-то я не припомню вашего лица.

И сразу поняла, что сказала глупость. Безжалостно рассмеявшись, он ткнул сигаретой в листочек пепельницы, который держал в другой руке.

«Надо же, какой аккуратист! — раздраженно подумала Изольда. — Другой мужик бросил бы окурок вниз, и все дела… Что-то есть в нем отталкивающее».

Можно было на этом и успокоиться, если бы она не понимала того, что отталкивающее в этом человеке именно то, что он отталкивает ее, хотя ей откровенно хотелось обратного. И дело было вовсе не в физическом желании, которое бедняга Базуков худо-бедно удовлетворил. Но ее истосковавшаяся по триумфальному шествию душа жаждала новых неожиданных побед. Когда-то Изольда шагала буквально по сердцам, и это было для нее естественным состоянием, единственно возможным течением жизни. Последние годы, преданная собственным постаревшим лицом, она чувствовала себя вытолкнутой на обочину… Но теперь-то, теперь! Ей не терпелось ворваться в гущу событий, растолкать, взобраться на плечи, чтобы подняться, наконец, над той серой, безликой толпой, в которую норовила затолкать ее старость. Открытие, которое слегка подавило ее, заключалось в том, что не все мужчины были готовы подставить ей плечо.

Но сдаваться с ходу было не в характере Изольды. Она и строптивого Илью все-таки надеялась «построить», как он того и заслуживал. А уж незнакомого мужика, возможно, еще вчера — безликого урода, на которого в другое время она без слез и не взглянула бы, следовало просто-напросто отшлепать, чтобы не изображал из себя молодого Алена Делона.

Но для начала необходимо было заманить его к себе. Что оказалось вовсе не так просто, как ей представлялось.

— Ну, всего доброго, — все тем же бесстрастным тоном пожелал сосед, и уже совсем было скрылся в своей палате, когда Изольда выкрикнула, едва не вывалившись из окна:

— Надо бы мне проштудировать медицинские карты. Думаю, разоблачить ваше инкогнито не составит труда.

Помедлив, он показался вновь:

— И зачем это вам понадобилось, уважаемая?

— Чтобы вы не очень зазнавались, дорогой сосед! Или вы рассчитываете утаить от журналюг тайну своего преображения? Из ваших слов о публичности профессии, можно сделать вывод, что вы либо артист, либо политик. Кого еще у нас знают в лицо? Возникает законный вопрос: зачем политику менять внешность? Ведь таким образом он рискует потерять свой электорат, согласны?

— Артист тоже рискует потерять своих зрителей…

— Если только он не хочет сменить амплуа!

Он посмотрел на нее с ненавистью и процедил:

— Подождите, сейчас я зайду к вам. Здесь слишком много ушей. Ставьте чайник.

Когда он скрылся окончательно, но на этот раз, чтобы, наконец, преодолеть расстояние между ними, Изольда беззвучно рассмеялась. Она все еще в форме! Все-таки кроме смазливой мордашки надо иметь и змеиную хитрость, чтобы поймать и удержать. Если по-другому не получится — придушить в объятиях. Главное, победить, а уж какой ценой…

На расстоянии ладони, ее новый знакомый оказался еще красивее, чем ей показалось из окна.

— Где же чайник? — спросил он отрывисто.

— Вы умираете от жажды? Я тоже. Как мне вас называть?

Он помолчал:

— Павел.

— Пусть будет Павел, — улыбнулась Изольда. — Хотя это, конечно, вымышленное имя… А вот я назову вам свое настоящее.

Видимо, оно не очень понравилось гостю, потому что щека у него подозрительно дернулась. Не давая ему спуска, Изольда небрежно поинтересовалась, указав на кресло:

— Так каким же было ваше амплуа? Трагик? Комик? Что там еще бывает? Новый русский?

— Почему вас это так интересует?

— Не обольщайтесь! Только потому, что вы — первый мужчина, который встретился на новом этапе моей жизни.

Устроившись в кресле, Павел прикрыл поставленной на подлокотник рукой нижнюю половину лица. Изольде подумалось, что эта привычка из прошлой жизни. Теперь не было необходимости прикрывать рот или подбородок (что он там пытался скрыть?), но требовалось время, чтобы научиться не стесняться своего лица. Она и сама еще какое-то время будет продолжать садиться спиной к окну, чтобы безжалостный солнечный свет не выявлял все ее морщины.

— Даже боюсь спрашивать, сколько лет длился предыдущий период вашей жизни. — Он ухмыльнулся, явно довольный тем, что может и ее задеть.

Изольда холодно посоветовала:

— И не спрашивайте. Целей будете.

— Ого! Это угроза?

— На войне, как на войне.

— А мы на войне?

— Разве мужчины и женщины когда-нибудь объявляли перемирие? Что-то я не припомню такого…

Показав коротким «хм» степень своего удивления, Павел заметил чуть ли не сочувственным тоном:

— А вас, похоже, совсем мало любили в жизни…

— Мало?! Да по мне десятками с ума сходили, если хотите знать! И мальчишки, и старики, и художники, и…

— Это другое.

— Что значит — другое? — опешила Изольда.

Он сделал рукой выразительный жест, больше подходивший к сцене.

«Все-таки артист», — угрюмо решила она.

— Я ведь говорил о любви. Родители вас любили?

— Родители? А с чего бы им было не любить меня? Я всегда училась на одни пятерки. И была самой хорошенькой…

— При чем тут ваши пятерки? Разве за это любят своих детей?

— А за что же?

Прищурившись, Павел с расстановкой произнес в пространство:

— Меня пытается шантажировать такая глупая женщина… Поразительно! Какая самоуверенность…

Она задохнулась:

— Вы назвали меня глупой? Да кто вы такой, чтобы…

— Вздорная, дешевая халда. Хвала Создателю, что мы встретились здесь, в клинике, пока еще ценник не убрали с вашего лица.

Остановив непроизвольно потянувшуюся руку, Изольда процедила сквозь зубы:

— Убирайтесь отсюда! Значит, не боитесь, что все газеты запестрят вашими фотографиями? Ваша фамилия — во всех заголовках «желтой» прессы. Уж фамилию-то я выясню…

— Да ради Бога! — отозвался он равнодушно и неприкрыто зевнув. — Вы повторяетесь. Как это скучно… Чувствуется, что вы вообще скучная особа.

Она бессильно огрызнулась:

— До сих пор никто не жаловался.

— До сих пор вам попадались заурядные личности.

«А Илья?» — едва не вырвалось у нее. Но тут же припомнилось их последнее свидание, и на миг Изольде показалось, что из-под ног уходит привычная почва.

— Уходите! — потребовала она, поднявшись. — Черт с вами, живите, как монах, если вам так больше нравится. Или, может, вы — импотент? Тогда вы не на ту операцию потратились!

Он рассмеялся, выбираясь из кресла:

— Мимо! Вы опять промазали.

— Нет, вы просто баба, вот вы кто! — крикнула Изольда ему в спину. — Морду себе оперировать, разве это мужское занятие?

Обернувшись в дверях, Павел весело подмигнул:

— Артисты еще и гримируются каждый день, забыли? Тоже не мужское занятие.

— Пошел вон! — прошипела она, едва удерживаясь, чтобы не запустить в него чем-нибудь.

Он улыбнулся так, что как ни кипела Изольда ненавистью, на секунду залюбовалась им.

— Девушка, — произнес он назидательным тоном, — к такому личику вам необходимо приобрести другие манеры. Потратьте оставшиеся деньги на хорошего учителя, иначе все пропало.

— Что пропало? — вырвалось у нее.

— Жизнь ваша, моя радость…

* * *

А говорили: чудес не бывает. Геля смотрела на свое отражение в большом зеркале, в которое все долгие дни пребывания в больнице она даже не заглядывала, и боялась поверить, что это не какой-то фокус в духе Дэвида Копперфильда… Что это не другая девушка такого же роста и с такими пепельными волосами скрывается за прозрачной пленкой, заменяющей зеркало, и в точности повторяет все Гелины движения…

— Это я, — шептала она уже в тысячный раз, и сама пугалась этих слов.

Этот маленький, точеный носик, изящный овал лица, чистая, розоватая кожа, широко раскрытые темные глаза — разве все это принадлежит ей? Как убедить себя в этом?

Дядя передал ей через медсестру большой сверток, в котором оказалась новая одежда. Он надеялся, что старая ей теперь не к лицу. Развернув пакет, Геля засмеялась от смущения: она никогда в жизни не носила таких платьев, подходивших разве что Монике Белуччи, и босоножек на тонком каблучке. И еще белье… Такое она раньше видела только в рекламных роликах, и даже не пыталась представить, что его можно носить.

Когда она нарядилась, сбивчиво дыша от волнения, заглянул Медведев, приготовивший ей выписку, и громко крякнул от удовольствия:

— Ай да красота! В такие минуты понимаешь, что живешь не зря.

Не сдержавшись, Геля, всхлипнув, впервые бросилась ему на шею, и забормотала, задыхаясь от счастья:

— Это все вы… Спасибо… Это просто… Потрясающе! Вы — настоящий волшебник! Я не знаю, как вас благодарить…

— Ты уже поблагодарила. — Он ласково похлопал ее по спине. — Ну, покажись-ка еще… Поворотись-ка, дочка… Ну, что тут скажешь? Звезда! Остальные красавицы просто меркнут. Ты хоть понимаешь, что если бы внутри тебя не было этого света, то и сейчас ты так не засверкала бы? Хоть сто операций сделай, а душу не изменишь.

Она болезненно сдвинула брови:

— Только никто никогда и не разглядел бы этого, как вы говорите, света, если вы не подарили бы мне такое лицо.

— Я и не дарил, — заметил Анатолий Михайлович тоном ворчливого старика. — За все уплочено, как говорили во времена моего детства. Дядю своего благодарить будешь.

— Конечно, буду! Он мне еще и этот наряд прислал.

Радостно улыбаясь, Геля снова оглянулась на зеркало, и доктор усмехнулся:

— Любуйся, детка. Ты этого стоишь, уж поверь мне. Я ведь не впервые, как ты понимаешь, вижу результат своего труда… Но вот такое преображение — это редкость. Ты заметила, что теперь и спину по-другому держишь? И шея сразу появилась, а то все голова в плечи ныряла… Молодец. Просто молодец.

— Да я ничего для этого и не делала, это само как-то, — растерянно призналась Геля.

— То-то и оно, что само, — загадочно произнес доктор, уже выходя из палаты, и Геля не успела расспросить, что он имел в виду.

Присев на край постели, заправленной ею в последний раз, Геля, зажмурившись, попыталась заглянуть в будущее: что же там? С артистом, что лежал по соседству, она так и не решилась поговорить, выяснить, в каком ВУЗе готовят кинокритиков. Но, может, хотя бы сейчас? Его еще не выписали, она увидела утром, как из соседней палаты вышел человек, по одному виду которого можно было решить, что он — кинозвезда. И Геля обрадовалась за него: как хорошо сделали! Ему это тоже было необходимо, артисты ведь работают лицом, как спортсменам тело, им надо держать его в отличной форме.

Она улыбнулась: теперь у него все будет хорошо! А потом удивилась тому, что так подумала, никто ведь и не говорил, что у актера все плохо. Даша, правда, вскользь посмеялась над тем, что он только придурков в кино играет, но фамилию не вспомнила, и Геле так и не удалось узнать, кто же из знаменитостей оказался ее соседом по отделению. Но, может, он не хотел афишировать, что сделал операцию.

Это вызывало уважение, все-таки ему было не восемнадцать, в таком возрасте, наверное, трудно решиться. Геля попыталась представить, как он вернется в мир, где его вдруг перестанут узнавать, а ведь он привык к этому за много лет работы в кино. Сначала это будет забавлять его, он примется упиваться свободой, о которой давно уже забыл. Но через месяц, через год… Как он переживет этот год?

«Да что это я? — опомнилась Геля. — С таким лицом он уже через два дня получит главную роль в каком-нибудь отличном фильме. В нашем российском блокбастере. А то и в Голливуд пробьется! Да, надо поговорить с ним, пока он еще здесь… Через час за мной приедут, а потом — как? К кому еще из мира кино я смогу так запросто обратиться за советом? А тут мы, можно сказать, на равных… Пациенты».

Но этого равенства она так и не смогла прочувствовать, когда, крадучись выйдя из палаты, постучала в дверь соседа. Ноги ослабли, а сердце то и дело замирало, отчаянно упрашивая Гелю остановиться, вернуться к себе. Откуда все-таки взялись силы поднять руку и стукнуть костяшками пальцев в дверь?

— Прошу вас! — донесся в ответ голос, которого Геля не вспомнила, хотя слышала его много раз.

Толкнув дверь, она остановилась на пороге и, плохо различая, что происходит в комнате, робко проговорила:

— Извините за беспокойство. Я хотела проконсультироваться с вами по одному вопросу… Но если я не вовремя…

— Да заходите же!

Вскочив из-за стола, за которым что-то писал, Тремпольцев, который до сих пор оставался для нее безымянным артистом, быстро двинулся навстречу, и Геля от страха едва не осела на пол. Ей показалось, что на нее надвигается нечто громадное, величественное, способное смести ее с лица земли. Но когда его пальцы мягко сжали ее локоть, она, к собственному изумлению, внезапно очнулась, продохнула, сумела разглядеть его лицо с еще не совсем зажившими рубцами.

«Он умеет накладывать грим, — вспомнила она с облегчением. — Многие артисты делают это сами… Никто ничего и не заметит».

Прищурившись, он тоже внимательно осмотрел ее и проговорил совсем тихо, словно опасался выдать тайну:

— Не может быть… Это вы — та девочка с…

— С огромным носом и угрями. Это я.

— С ума сойти! — Он засмеялся, но Гелю это не задело. Она почувствовала радость в его голосе.

— Здесь творят чудеса!

— Вот уж действительно… Собственно, я уже убедился в этом.

Павел мельком взглянул в зеркало, и она догадалась, что он тоже еще никак не привыкнет к тому, как сейчас выглядит. Оглянувшись на распахнутую дверь, Геля спросила шепотом:

— Вам тоже все время чудится, что в комнате кто-то другой? Или что вам снится сон про человека, которого вы не знаете… Такого красивого человека…

Он задумчиво отозвался:

— Вот чего я никогда не слышал в свой адрес, так это слова «красивый». Нам с вами придется привыкать к этому эпитету и не шарахаться от тех, кто будет любоваться нами.

— А будут любоваться? — сконфуженно пробормотала Геля.

— Вами наверняка. Да садитесь же, прошу вас! О чем я? Ах да, любоваться будут… Хотя восторги следовало бы адресовать Анатолию Михайловичу. Так о чем вы хотели поговорить со мной?

Геля по привычке начала карябать ногтем край стола, но заметив насмешливый взгляд, опустила руку.

— Я только закончила школу, — пробормотала она словно в оправдание дурной привычки, хотя это как раз и было тем началом разговора, на который Геля надеялась.

— Я так и подумал.

— Правда? — удивилась она, но не стала допытываться почему.

Тремпольцев сам пояснил:

— У вас чудесный взгляд неиспорченного ребенка. Не капризного. Не нахального. Хотел бы я иметь такую дочь.

— А у вас какая? — сначала спросила Геля, и только потом поняла, что это глупо.

— Никакой, — без выражения отозвался он. — Рожать детей с такой чудовищной наследственностью — это просто преступление. Я никогда не был эгоистичен настолько, чтобы плодить уродов.

— Разве вы были уродом?

— А вы не помните, каким я был?

Пришлось признаться:

— Я не видела вас до операции. Мне только сказали, что вы — артист, но я не знаю, кто вы.

Его лицо нервно передернулось:

— И вы, конечно, хотите разузнать мою фамилию?

— Зачем? — удивилась Геля. — Нет, я вовсе не за этим пришла!

— Ну, хоть вы…

— Что?

— Нет-нет, продолжайте!

— Я только хотела у вас узнать, в каком институте можно выучиться на кинокритика. Вы ведь знаете, правда? — Она умоляюще заглянула ему в глаза. — Надо во ВГИК поступать? Но там ведь бешеный конкурс… Может быть, есть какой-нибудь другой институт? Попроще…

Откинув голову, Павел с облегчением улыбнулся:

— Так вот, что вам нужно… А зачем вам становиться кинокритиком? Разве это интересно? С вашей нынешней внешностью вы вполне можете стать актрисой.

— Я? — ужаснулась Геля. — Да вы что?!

— Да я серьезно! Посмотрите на себя. Само очарование…

— Это все не мое… То есть теперь мое, конечно… Я еще не привыкла к этому. — Она пальцем обрисовала овал вокруг лица.

Тремпольцев кивнул:

— Это понятно. Я и сам еще не привык. Но дело не в этом. А умеете ли вы играть? Вот в чем вопрос!

— Нет! Откуда? Я всю жизнь была уродиной!

— Ну… — протянул он, выразительно закатив глаза. — Для этого красота не требуется. Разве вы не знаете некрасивых актрис, которым нет равных? Их Барбара Стрейзанд, Вупи Голдберг, наша… Впрочем, не будем обижать милых дам. Что интересно, ни одна из них не захотела менять своей внешности…

Это Павел проговорил почти неразборчиво, будто обращался к самому себе. «Наверное, так и есть, — решила Геля. — Его спор с самим собой по поводу этой операции еще не закончен. А ведь тяжело ему далось это решение… Узнать бы, как это было?»

Но у него явно не было желания исповедоваться перед вчерашней школьницей. На какое-то время Тремпольцев вообще забыл о ней, потом спохватился и виноватым тоном сообщил, что никогда не интересовался тем, где готовят тех, кто критикует его работу. Да и учат ли этому? Не передается ли это через кровь, благодаря какому-нибудь изощренному шифру, вроде генетического кода?

— Вы тоже считаете критиков паразитами? — У Гели от обиды задрожал голос. — Я слышала такую точку зрения…

Павел насмешливо подхватил:

— Но вы ее не разделяете!

— Конечно, нет! Ведь писать о кино, рассказывать о нем можно не только зло, язвительно, можно и с любовью.

— Если в человеке есть эта самая любовь… Но в критики как раз обычно идут люди другого сорта.

Она догадалась:

— Вам досталось от критиков?

Геля постаралась произнести это как можно мягче, ведь ей действительно стало до боли жаль этого человека, которого затравили до такой степени, что ему пришлось менять внешность, вот почему он так зол на все это племя. Его можно понять… Но как же важно доказать ему, что критик может и восхищаться, и быть другом, не за вознаграждение (Геля слышала, что и такое бывает), по велению сердца.

— Я не хочу об этом говорить, — холодно отозвался Тремпольцев и щелчком выбил из пачки сигарету.

Потом спохватился:

— Вы ведь, наверное, не курите?

— Нет, конечно. — Ей показалось странным, что он мог так подумать о ней.

— Ладно, извините, потом. — Он вспомнил, с чем Геля пришла к нему. — Так что извините, ничем не могу помочь. То есть в данный момент не могу. Но когда окажусь на свободе, — Павел кивнул на окно, — то могу разведать, что и как. Если оставите свой номер, я обязательно позвоню и доложусь.

Она схватила лежавшую на столе ручку:

— Ой, конечно! Здесь можно?

Тремпольцев быстро закрыл тетрадь и подвинул ей:

— Вот, пожалуйста. Кстати, меня зовут Павел Сергеевич. Это чтобы вы сообразили, что за нахал обрывает вам телефон.

— Об этом можете не беспокоиться. Я узнаю вас по голосу, — уверенно сказала Геля.

Вздохнув, он усмехнулся:

— Ох, не зарекайтесь! Сейчас ведь не узнали.

* * *

Эта новая для нее, неожиданная и на первый взгляд нелепая мысль — стать артисткой — как-то исподволь захватила Гелино воображение, хотя вслух она сразу отвергла ее. Играть? Да она никогда не играла! Ни в каких театральных кружках. Да и не было у них в школе такого кружка. А если б был, неужели у нее хватило бы духа выставить себя на посмешище, выйдя на сцену? И так унижений хватало…

Но теперь… Когда все так изменилось…

К себе в палату Геля вернулась оглушенная. Внезапно открывшаяся перед ней дорога манила с такой силой, что это пугало. Никогда Геля не хотела чего-то для себя так неудержимо. Сережиной любви? За это она, конечно, все отдала бы, но ведь такое просто-напросто невозможно… А эта проступившая в тумане ее будущего дорога казалась вполне реальной. Хотя играть Геля действительно не умела…

Но с этим новым лицом… «Чужим лицом!» — мелькнула внезапная мысль, заставила еще внимательнее всмотреться в зеркало. Едва касаясь, щекоча кожу, Геля провела пальцем по щеке, обрисовала контур носа, тронула подбородок. Все казалось ей таким идеальным, что страшно было назвать это своим.

«Я привыкну к нему, — попыталась убедить она себя. — Привыкают же люди к тому, что стареют, и у них тоже меняется лицо. Конечно, это не происходит вот так — за неделю, но все равно можно с этим смириться. Неужели через год я уже не буду замирать у зеркала?»

Она засмеялась, это показалось ей неправдоподобным. И вдруг подумала, что это и есть — играть. Жить в образе, который ею самой не является. Если у нее получится, значит, она сможет сыграть и перед камерой. Почему бы и нет? Надо хотя бы попробовать. Научиться каждую минуту изображать красивую девушку. Прикинуться ею, хотя со стороны всем будет казаться, что Геля и есть красивая девушка. И только она будет постоянно помнить, что всего лишь играет роль…

Улыбнувшись той себе, с которой необходимо было сжиться, Геля уверенно подумала об актере, взявшем ее телефон: «Он позвонит. Такой девушке невозможно не позвонить». И вдруг увидела в зеркале, что краснеет, прежде чем ощутила это кожей.

Быстро отойдя прочь, спиной прижавшись к стене, Геля зажмурилась и поморщилась от стыда: «Как глупо! Неужели я начинаю вести себя, как все эти школьные красавицы, самоуверенные до того, что смотреть на них тошно? О Господи… Только бы не стать такой… Я же презирала их все десять лет! А теперь сама напрашиваюсь на презрение… Надо пореже в зеркало смотреться, вот что! Я ведь хотела только того, чтобы от меня люди не шарахались. Теперь не будут. И все. И надо забыть о внешности и думать о том, что для меня главное. Ради чего я существую… Ведь не ради того, чтобы любоваться собой! Да и не все красивые женщины целыми днями разглядывают себя, я уверена».

Сцепив пальцы, она принялась расхаживать по палате, пытаясь в деталях восстановить только что состоявшийся разговор. Он сказал, что Геля еще успевает на вступительные… Дал адрес ВГИКа, где учился сам, хотя это не сложно было узнать. Небрежно обронил одновременно загадочные и смешные, как клички, имена «Щепка», «Щука». Геля, конечно, поняла, что он имел в виду. Но — приблизиться к одному из этих театральных училищ?! Открыть дверь самого желанного института?! Откуда набраться такой невиданной храбрости?

— На операцию решилась, — бормотала Геля, до боли сжимая пальцы. — Неужели это страшнее?

«Еще бы! — пискнуло что-то внутри. — Там ведь мне придется все делать самой! А что я умею?»

Геля запоздало спохватилась: надо же было попросить артиста хоть в общих чертах проконсультировать ее! Конечно, не бесплатно. Просить дядю еще и об этом уже неудобно, но она где-нибудь подработала бы, расплатилась… А теперь не пойдешь ведь к нему во второй раз, еще подумает, что она вообще такая назойливая дура, от которой не отделаешься… И не позвонит.

Она закусила губу: а что толку от его звонка? Ведь он сообщит ей о том, что разведал насчет профессии кинокритика. Ему и невдомек, что Геле вожжа под хвост попала после его намека, будто из нее могла бы выйти актриса.

«Решит, что я сумасбродная глупышка, которая мечется, сама не понимая, чего же на самом деле хочет, — она села и обхватила голову руками, пытаясь унять непрошенные мысли. — А разве я знаю? Сейчас мне просто нестерпимо хочется играть, а завтра? Может, надо выждать? Успокоиться, привыкнуть к тому новому, что появилось во мне. Разве я знаю наверняка? С другой стороны, пока я разбираюсь со своими желаниями, вступительные экзамены закончатся. Чем заниматься целый год?»

Услышав стук, она едва не выкрикнула: «Открыто!» — но успела вспомнить, как ответил Павел.

— Прошу вас!

Заглянувшая в палату женщина показалась ей на кого-то похожей. Геля попыталась припомнить, но та рассмеялась, заметив ее замешательство.

— Не узнаешь? Значит, мой Базуков не оплошал. Да я и сама знаю.

— Изольда? — Ахнула Геля. — Я и вправду вас не узнала. Вы… прекрасно выглядите!

— Помоложе тебя смотрюсь, а?

Не дожидаясь приглашения, Изольда прошла к столу и, небрежным движением выдвинув стул, села напротив Гели, вытянув красивые, загорелые ноги.

— В бинтах все сидели по норкам, прятали свои рожи, — заговорила она презрительным тоном. — Теперь, смотрю, выползают… Что, подружилась со знаменитым артистом? Как там его… — Изольда пощелкала пальцами. — Ну, напомни!

— Я не знаю. Он не сказал мне, как его зовут.

Изольда отрывисто рассмеялась. Геле показалось, что в ее оскале проглянуло что-то хищное, на мгновение выдавшее ее возраст.

— О времена, о нравы! Трахнул и не представился?

— Что? — задохнулась Геля. — Что вы такое… Да мы с ним только поговорили немного! О деле.

— Я себе представляю! Ну, и как он в этом деле?

— Да я же говорю вам, что это совсем не то! — Вскочив, Геля отбежала к окну. Ей почему-то стало страшно находиться рядом с этой женщиной.

Не отводя взгляда, Изольда миролюбиво заметила:

— Ну и ладно. И тебя не удостоил, значит? Гордыня обуяла… Как бы пожалеть не пришлось о том, что пренебрег…

«Какой-то безумный разговор! — с тоской подумала Геля. — Как мне избавиться от нее? Скорей бы наши приехали…»

— А ты тоже неплохо выглядишь, — наконец, заметила Изольда. — Губки такие пухленькие стали, носик аккуратненький. Как будто даже глаза больше сделались, а? Кожу вон как подчистили… А я думала, с твоими угрями не справиться… Что говорят? Не запаршивеешь снова?

— После лазерной шлифовки угревая сыпь больше не появляется, — не поднимая головы, отозвалась Геля.

— Да ну? Чудеса техники? Ну, и как ты себя чувствуешь в новом качестве? Нет, мне действительно интересно: быстро ли женщина привыкает к тому, что стала красавицей? Восемнадцать… или сколько там тебе… лет против нескольких часов. Неплохой расклад!

— Я еще не привыкла.

— Чем думаешь заняться? — У нее вдруг изменился взгляд. — Могу предложить тебе работу. Я как раз собиралась сменить администратора зала. У меня ведь мебельный салон, я не говорила?

Геля посмотрела в окно: не приехали?

— Нет. Вы не говорили о работе.

Все больше воодушевляясь, Изольда продолжила:

— Я вообще собираюсь сменить всех этих ленивых телок. А своего администратора я вижу человеком-солнцем, понимаешь? По-моему, ты потянешь. Немного тебя выдрессировать придется, конечно, но не без этого, куда денешься…

— Не надо меня дрессировать, — пробормотала Геля, но не смогла заставить себя посмотреть ей в лицо.

— Что ты сказала? Да ты еще не знаешь, сколько я платить буду!

— У меня… У меня вообще-то… другие планы.

Вольготно откинувшись на спинку стула, Изольда Федченко насмешливо протянула:

— Ах, у нее другие планы! Смотрите-ка… В модели никак собралась? С девственностью не терпится расстаться?

— Приехали! — выкрикнула Геля почти истерично.

Ей и в самом деле показалось, что если Изольда немедленно не замолчит, то у нее от беспомощности польются слезы. Как можно слушать пошлости и улыбаться?

— Кто приехал? А, тебя забирают? Родственнички? Дядюшка твой знаменитый? Ну-ка, ну-ка. — Легко вскочив, она быстро подошла к окну и отодвинула Гелю. — Подвинься.

«Почему я не смею даже сопротивляться? — простонала Геля про себя. — Как меня не оперируй, я все равно остаюсь все той же тряпкой, которую можно просто отбросить…»

— Это вон тот симпатичный толстячок в бриджах — твой дядюшка? А ничего… Он не дрыхнет целыми днями, как австралийские коалы? У него есть свой бизнес? Пойдем познакомишь меня с ним.

— Нет!

Это вырвалось само, Геля и не подозревала, что может кому-то отказать столь категорично. Да и сейчас не смогла бы, если б речь шла о ней самой, а не о дяде, которому (она явственно ощущала это) от Изольды грозила опасность. Ни разу это «нет» не прозвучало, когда шпынявшие ее на перемене одноклассники просили у нее же списать. Почему она никогда никому не в состоянии была отказать? Ведь это же так просто — произнести короткое слово…

— Ты сказала: нет? — чуть склонив набок голову, Изольда осмотрела ее с интересом. — Да у нас никак характер проявляется?

Глубоко вдохнув, как перед прыжком в бассейне, Геля произнесла скороговоркой:

— Я не стану знакомить вас с моим дядей.

— Очень мне нужен твой дядя! — Изольда презрительно фыркнула. — И Австралия эта… Я теперь и здесь себе такого мужика смогу найти — обзавидуешься!

«А уж это вряд ли, — постепенно успокаиваясь, мысленно не согласилась Геля. — По крайней мере, ей я точно завидовать не стану.».

Но Изольду уже увлекла эта мысль:

— С лицом невинной девочки и опытом лучшей гейши… Да ни один передо мной не устоит!

Внезапно, будто вспомнив что-то, она резко сдвинула брови и опять показала злобный оскал. Геле захотелось броситься вон из палаты.

— Мне пора идти. Меня ждут. — Она, пятясь, отступала к двери, возле которой уже давно наготове стояла сумка, с которой она пришла сюда две недели назад.

— Мы еще посмотрим, — пообещала Изольда вслух, но Геля почувствовала, что обращена эта угроза не к ней.

Нащупав ручку сумки, она подхватила ее и быстро проговорила:

— Всего вам доброго! Рада была познакомиться.

— Я тоже, — машинально отозвалась Изольда, потом спохватилась: — Уже уходишь? А как же прощальные объятия?

Геля растерялась:

— Я… Я не думала, что вы захотите обнять меня…

— Почему бы и нет? Сейчас ты такая хорошенькая, просто загляденье! Вот когда мы встретились, до тебя и впрямь дотронуться противно было!

Выскочив в коридор, Геля услышала за спиной громкий смех, прозвучавший так одиноко и не весело, что ей сразу стало жаль эту женщину, изо всех сил пытавшуюся ее обидеть. За что? Они почти не были знакомы, несколько фраз — до операции, несколько — после. В их первую встречу Геля вызвала у нее омерзение, сейчас — ненависть.

«Я не собиралась становиться красавицей! Я всего лишь хотела чего-то среднего… Чтобы меня воспринимали, как нормального человека. Не отводили в испуге взгляда, не морщились, увидев. Медведев перестарался… А я еще радовалась, дура!» Остановившись перед дверью ординаторской, Геля постаралась вытеснить из души обиду прежде, чем увидит своего доктора. Он ни в чем не был виноват перед ней, он поработал на совесть.

Перед операцией они обсудили все детали ринопластики, введения ее собственной ткани в носогубную линию, небольшой подтяжки верхних век. Она видела черные линии, нанесенные на ее кожу рукой Анатолия Михайловича, но плохо представляла, что же из всего этого получится. Контуры лица хирург не трогал, у Гели всегда были такие «бархатные», как говорил отец, глаза, и нежный овал, и здоровые зубы, и длинная шея. Только раньше их никто не замечал… Медведев просто убрал все лишнее. Все, что ее уродовало.

Решившись, она постучала в дверь, но никто не отозвался, и когда Геля убедилась, что ординаторская заперта, то начала в растерянности озираться. Нельзя же было просто уйти! Выписку Анатолий Михайлович уже отдал ей, и знал, что в полдень за ней приедут, но ведь она еще не простилась с ним по-настоящему, ничего не сказала, не поблагодарила… Как же можно так уйти? Ведь он подарил ей новую жизнь, почти как родители когда-то…

Геля уже хотела было пойти обратно, и поискать его в отделении, но тут увидела, как Изольда наконец выбралась из ее палаты («И что она там делала так долго?!») и, улыбаясь, смотрит ей вслед. Если Геля направиться в ее сторону, та может неправильно это понять и снова прицепится со своими гадостями, которые так и лезут из нее. Отвернувшись, она медленно побрела к лестнице, уговаривая себя, что можно будет наведаться к Анатолию Михайловичу позднее, через недельку например. Или когда она поступит… куда-нибудь. Тогда и стоит прийти, чтобы порадовать старика, ведь это благодаря его рукам Геля обрела возможность поверить в себя.

Повеселев, она быстро сбежала вниз и, вспомнив о задуманном розыгрыше, спрятала сумку за дверью, а сама вышла на крыльцо, стараясь не встретиться взглядом ни с кем из своих близких. Ей так хотелось посмотреть на их лица хоть краем глаза, что у нее от напряжения заломило шею, но Геля не позволила себе все испортить и стремительно прошла мимо, даже не повернув головы. Ленка, слушавшая через наушники музыку, даже не взглянула в ее сторону. Эта девочка никогда не завидовала чужой красоте. Сидела себе на скамейке и болтала ногой в сандалии совсем детского размера. Геля так задохнулась от желания прижаться щекой к загорелой коленке: «Маленькая моя…» Но ей хотелось доиграть свою первую роль до конца.

— Да говорю тебе, надо за ней подняться, — сказал в этот момент отец. — Поди, не вышло у них ничего, вот девчонка и боится нам на глаза показаться. Я схожу за ней, приведу.

— Да она же говорила, что все прошло удачно, — уже, видимо, не в первый раз повторила мать, потому что голос ее прозвучал утомленно.

— Ну, и где ж она, если все так удачно?

— Я здесь!

Геля едва удерживалась от смеха, дожидаясь, пока все трое сообразят, что сказанное относится к ним, и обернутся. Ленка даже не услышала ее голоса. «Вот оно!» — мелькнуло в мыслях, и Геля просияла улыбкой им навстречу.

— Вот же я! Не узнали?

— О Боже! — вскрикнула мать так тоненько, что Геле почудилось, будто эта немолодая женщина, с которой они никогда не были особенно близки, на миг вернулась в свое почти забытое детство, в тот самый возраст, когда еще верят в чудесные превращения. Геля и сама совсем недавно вспомнила эти ощущения полной нереальности происходящего.

У отца знакомо отвисла нижняя губа:

— Гелька… Доча, это ты, что ли?

И только дядя Володя радостно расхохотался:

— Ай да Ангелина, писана картина!

Геля шагнула к ним и впервые за долгое время обняла расплакавшуюся мать.

* * *

Через окно Павел Тремпольцев с удовольствием наблюдал эту сцену. Его так и подмывало распахнуть створку и крикнуть Геле:

— Отлично сыграно! У вас положительно есть актерские способности. Дерзайте!

Наверное, надо было это сделать, вдохновить девочку, в природной робости которой не было деревянной закомплексованности, которую так трудно, зачастую невозможно изжить на сцене. Эта Ангелина напомнила ему Лив Тайлер в фильме Бертолуччи — та же чистая, свежая, еще не сознающая своей силы красота. Только у Гели она не была природной.

Хотя, впрочем, велика ли разница, если смотреть на результат, не зная предыстории? Сейчас экран просто кишит такими искусственными красавицами… Некоторые даже кичатся этим, вон Деми Мур всему миру объявила, в каком месте у нее что подтянули, сколько убрали, а где нарастили? Глупо, но от «звезды» такого уровня и это приняли. Так что станет Ангелина кумиром поколения, тогда, может быть, тоже расскажет во всеуслышанье трогательную историю о девочке-дурнушке, не знающей даже слова «мечта».

Ах нет, как же — мечта у нее как раз была! Стать кинокритиком, чтобы поливать презрением тех смазливых и бойких (любимое словцо бродяжек Стейнбека!), которым удалось прорваться на экран. Достойное занятие для прыщавой девушки, которой никогда не стать женщиной…

Тремпольцев усмехнулся: зато теперь станет наверняка, и очень скоро, судя по тому, каким взглядом ее проводил родной дядюшка. Во время их сумбурного разговора Геля только упомянула этого австралийского родственника, но Павел сразу вычислил — это он и есть. Не другой же, плюгавенький и носатый, наградивший дочь своими гнилыми генами! Где были глаза той женщины, стоявшей между ними, когда она выходила за него замуж? Хотя тоже не красавица, издалека видно. По осанке, жучок сушеный, а не женщина… Кому из них, интересно, приходится братом этот холеный дядюшка?

А Геля-то расправилась, отметил Павел с радостью за нее. Что значит — вовремя ее избавили от этой чудовищной маски. Еще лет пять, и она тоже скукожилась бы, как мать, и тогда ни один хирург не помог бы. Ведь эта корявость больше внутри. Проказа души.

— Да что я такое несу?! — ужаснулся он.

Отшатнувшись от окна, словно обнимающиеся внизу люди могли услышать его, Тремпольцев в волнении прошелся по комнате, которую никак не желал называть палатой. Он пытался понять, как пришло ему в голову сравнить физические недостатки с ржавчиной, что разъедает душу? Да разве мало ему встречалось почти уродливых, но чудесных людей? Сколько подонков, лицами которых хотелось любоваться, затаив дыхание?.. Разве сам он не был все эти годы отвратителен до смешного, а сейчас вдруг стал красив до того, что у самого слезы наворачивались? Ну, и что изменилось в нем самом? В том главном, что и составляло его сущность? Да ничего! И не могло ничего измениться. Как и в Геле, как в этой шлюхе Изольде.

Красота может сделать хорошего человека счастливее, потому что ему не нужно будет замирать от неловкости всякий раз, когда он собирается выйти на улицу. Но того, кто лишен красоты внутренней, скальпель пластического хирурга не сделает ни добрее, ни благороднее. Может, перед операцией стоит проверять будущих пациентов на детекторе духа, чтобы отсеивать гниль, способную причинить больше вреда миру, если в их распоряжении окажется красивое лицо? Надо поделиться этой идеей с Медведевым. «Он в ответ скажет: «А кормить вы меня будете, батенька? Гниль богата. Именно она и составляет девяносто девять процентов тех, из кого я ваяю Аполлонов и Афродит. Такие, как вы с Гелей — случайные пациенты. Странно, что вы оказались у меня одновременно». Глупо и затевать такой разговор. Каждый зарабатывает, как может. Увы!» — заключил Павел.

Он непроизвольно вздрогнул, когда услышал голос Медведева:

— Вы тоже видели это представление? Какова наша девочка, а? Не ожидал от нее такого.

— А я ожидал, — солгал Тремпольцев. — Я посоветовал ей поступать в театральное училище или во ВГИК. По-моему, то, что вы сотворили, очень киногенично.

Лицо Анатолия Михайловича исказилось гримасой недовольства:

— Вот только не надо говорить о ее лице, как о неодушевленном предмете, отдельно от нее существующем. Это все ее плоть и кровь. Я только слегка подправил небрежность, допущенную природой.

— Да я понимаю, — без воодушевления отозвался Тремпольцев.

— Простите. Я не собирался читать вам нотаций, — хирург тяжело опустился на стул. — Вот еще одну выпустил в мир. Теперь я уже ничем не смогу ей помочь.

— А всем хочется помочь?

— Не всем. Далеко не всем.

Павел чуть заметно улыбнулся:

— И мне хочется помочь этой девочке.

Медведев поднял голову:

— Что она рассказала вам о себе?

— Да практически ничего. Хотите кофе? У меня тут есть растворимый. И немного печенья.

Не поняв того, что услышал, Анатолий Михайлович отозвался эхом:

— Печенье… Да.

И следом очнулся:

— А, нет. Не стоит. Я уже собираюсь домой. Сегодня ночью дежурил, спать хочу, как черт. Дожидался, пока Арыкову заберут, и пропустил, когда за ней приехали.

— Гелина фамилия — Арыкова?

— Это вас как будто удивило?

— Нет. Не знаю. Не совсем русское звучание, верно?

Медведев признался:

— Я не силен в этом. Девочка с самого детства была посмешищем для окружающих — это я знаю.

— Я представляю, — пробормотал Тремпольцев.

— Лучше не представлять, мой вам совет. Хотя вы — артист. Для вас в порядке вещей влезать в чужие шкуры, да?

«В шкуру тупого посмешища», — уточнил Павел про себя.

— Ну, и плюс несчастная любовь, само собой… Одна бабулька, я про нее уже слышал, — некая Вера, знахарка или что-то в этом роде, наговорила Геле, что надо сменить карму и все такое… И что, мол, пластическая операция в этом может помочь. — Медведев потер лоб, припоминая. — Хотя первым об этом, кажется, заговорил ее австралийский дядя.

— Откуда он здесь взялся?

— Приехал на юбилей сестры — Гелиной матери. Которая, кстати, ничем не поступилась, чтобы изменить внешность дочери.

Павел застыл от удивления:

— Бог с вами! Да чем же они могли поступиться? Вы же видели их! Нищие, забитые жизнью люди. Что они должны были сделать? Квартиру продать?

— А хоть бы и квартиру! Они наградили девочку уродством, они и должны были расплачиваться.

— И потом бомжевать вместе с новоявленной красавицей. Очень разумно!

— Что поделаешь… За все в жизни надо платить.

Тремпольцев в знак несогласия качнул головой:

— Ну а как же: ни один волос не упадет…

— От Него материальной помощи не потребуешь.

— Богохульствуете, доктор?

Тяжело вздохнув, Медведев заверил:

— Что вы, я не богохульник. Я всего лишь реалист.

— Если б вы были реалистом, то не рассуждали бы о совершенно невозможном! Никто не продает квартиру ради того, чтобы только улучшить форму носа. Тем более это, знаете, такая бесконечная цепочка… Гелины родители могли предъявить те же претензии своим родителям, а те своим и так далее… Тогда уж проще на государственном уровне принять закон, запрещающий некрасивым людям рожать детей. Только его начнут нарушать сплошь и рядом.

— Китайцы все же как-то регулируют рождаемость… Одна семья — один ребенок.

— Ну, их-то уже так прижало…

Доктор вскинул голову:

— А нас, по-вашему, не прижало? Раса вырождается! Это же просто катастрофа. Посмотрите на лица в толпе на каком-нибудь митинге. Каждый пятый — Шариков!

— И я из их числа.

Разом опомнившись, Медведев пробормотал:

— Я, кажется, немного забылся. Извините.

— Нет, ничего, продолжайте. Хотите запретить мне оставить после себя потомство? Зря стараетесь, я уже сам запретил себе это.

— Простите, честное слово! Я вовсе не хотел…

— Да, я понимаю. На какой-то миг вы забыли, что это лицо сами мне и надели, как маску. Но под ней-то я все тот же. И сам я об этом не забуду. И детей у меня не будет, можете быть спокойны на этот счет.

Пряча глаза, Анатолий Михайлович смущенно проговорил:

— Если мать будет красивой, то вполне возможно…

— Да, конечно! — насмешливо откликнулся Павел. — Но кто возьмется высчитать вероятность?

— Это бессонница сказывается, — проворчал Медведев, поднимаясь. — Болтаю всякую чушь.

Тремпольцев миролюбиво улыбнулся:

— Будем воспринимать этот эпизод, как некий психологический эксперимент: мы выяснили, что мое нынешнее лицо даже вами уже воспринимается как единственно возможное. Это вселяет уверенность, что мне понадобится совсем короткое время, чтобы влиться в наш кинематографический мир в совершенно другом амплуа.

— Героя-любовника? — уточнил Анатолий Михайлович.

— Мне больше пришелся бы по вкусу человек мыслящий. Но такого амплуа не существует.

* * *

Оказалось, что вернуться Геле было суждено в совершенно другой мир. Пустив в ход всю свою энергию, обаяние и деньги, дядя Володя переселил их семью в другой район, чуть ближе к центру, зато рядом со станцией метро — минут семь пешком.

— Никаких старых знакомых и школьных подружек, — учил он совершенно оглушенную происходящим Гелю.

— У меня и не было школьных подружек…

— Ну и отлично! Ты начинаешь абсолютно новую жизнь. Никто тебя здесь не знает. И ты ни перед кем душу особенно не раскрывай. Незачем болтать про операцию.

— Я не буду.

— Конечно, не будешь! Это в твоих же интересах, девочка.

Съежившись в кресле, Геля робко заметила:

— Я пока сама не очень понимаю, в чем мой интерес…

— Зато я понимаю, — заверил дядя.

Присев на подоконник ее новой, еще не обжитой комнаты, он пускал сигаретный дым в приоткрытое окно и выглядел страшно довольным внезапно выпавшей ему ролью.

«Каждому хочется сыграть главную роль, — подумала Геля, наблюдая за ним. — Дядюшка дождался своего звездного часа!» Справедливости ради, следовало признать, что он сам с увлечением и создал этот час, как ученик, дорвавшийся до настоящего волшебства. И Геля знала, что никогда не позволит себе забыть того, что дядя сделал для нее. Абсолютно бескорыстно, в этом она не сомневалась.

— Кстати, о твоем интересе, — продолжил он, с наслаждением затянувшись. Сигареты он привез с собой и курил только свои. — Я записал тебя на фотопробы для одного журнала…

— Что?!

— Завтра в одиннадцать. Я рисковал, конечно, у тебя могло еще не пройти воспаление, но вроде все в ажуре. Так что, девочка, выспись сегодня хорошенько, а завтра…

— Какие пробы? — Она вскочила и заметалась по комнате. — Я даже не представляю себе, что это такое!

— Зато я представляю, — заверил дядя Володя. — Я немного покрутился в этом бизнесе, там, в Сиднее, и, если ты согласишься, могу быть твоим агентом. Ты ведь не против?

Геля растерялась:

— Я… Я, конечно, не против, но…

— А условия мы потом обсудим, сейчас главное получить контракт. На бриллиантовый сразу не рассчитывай, однако мы постараемся выбить что-нибудь хорошее.

Геля медленно провела по лицу рукой:

— Это какой-то бред… Я вообще не собиралась сниматься для журнала.

— А ты и оперироваться не собиралась, — жестко напомнил он. — Если бы не я…

— Это я помню! — жалобно выкрикнула она, защищаясь.

— Ну и прекрасно, моя девочка, — улыбнулся дядя. — Какой же ты стала красавицей, просто загляденье! Мы еще вытрясем миллионы из карманов этих ваших нуворишей! Ты и австралийских миллионеров покоришь…

— Вы хотите, чтобы я поехала в Австралию?!

— Что за город Сидней, ты даже не представляешь! Это Парадиз на земле — весь в розах. Ты не пожалеешь, честное слово! Что тебя здесь держит?

Мысленно Геля согласилась: «Ничего. Действительно, ничего». Но вслух заспорила:

— Я английский знаю только в пределах школьной программы!

Он беспечно махнул рукой:

— Этого более чем достаточно. Чтобы понимать команды фотографа, не нужно заканчивать университет.

Она сразу очнулась:

— То есть я останусь без образования?

— Ну, девочка! Сначала нужно на него заработать.

— Заработать?

— Только так поступают на Западе. Все девочки и мальчики первое время работают… Официантами, горничными, кем угодно! А уже потом поступают в колледж или университет. Заодно есть время поразмыслить, чего же ты хочешь на самом деле.

Поерзав в кресле, Геля опять осмелилась подать голос:

— Кажется, я уже знаю, чего хочу.

— Да ну? — непритворно изумился дядя. — И чего же, если не секрет?

Ее бросило в жар: «Неужели я смогу произнести это вслух?»

— Я… Я хочу стать актрисой.

— Так ведь и я об этом! Все модели рано или поздно становятся актрисами.

— И кто же, кроме Милы Йовович смог действительно что-то сыграть? — Знакомая тема придала ей храбрости.

— Кто? — повторил он рассеянно. — Кто… Я не помню кто! Какая разница? Все равно, это ведь одно и то же! Стоишь перед камерой, что-то изображаешь.

— Вовсе не одно и то же! Модель показывает себя и товар, который рекламирует. А настоящая актриса создает образ, судьбу, характер. Это ведь совершенно разные вещи, неужели вы не понимаете?

Потушив сигарету, дядя Володя опять отмахнулся:

— Да понимаю я! Только ведь одно другому не помешает. Подзаработаем маленько, а потом делай что хочешь!

«Он просто хочет сделать на мне деньги!» — Это было так очевидно, что Геля поразилась своей тупости. Почему до нее никак не доходило, к чему он клонит? Ведь еще в первом разговоре прозвучало то, что у нее модельная фигура, значит, дядюшкины планы сложились раньше. Значит, он не просто помог ей, как говорил, мол, потому, что она — его кровь. Нет, австралиец вложил деньги, чтобы в дальнейшем получить прибыль. Он все просчитал… Изольда была права: даром таких подарков не делают… Господи, как же это ужасно, что она права!

Вобрав в грудь воздуха, Геля подавила желание зажмуриться: «Я должна! Это же не страшнее, чем лечь под нож…»

— Дядя Володя, а если я откажусь?

Он перестал улыбаться:

— Откажешься?

— Я не имею права? Но вы ведь не ставили таких условий! Если б я знала, что вы… что вы потом потребуете, я, может…

— Отказалась бы?

— Да! Может быть…

— Ты не хочешь сниматься для журналов?

— Нет! — выкрикнула она. — Это… Это же так унизительно!

— Работа как работа. Только платят больше, чем другим. Но тебе же денег не надо! А вот Мила Йовович снималась…

— Так ведь я же не она! Я совсем другая.

— На вид — так ничуть не хуже.

Невольно покосившись на полированную дверцу старого шкафа, в котором можно было различить ее отражение, Геля произнесла со всей твердостью, на какую была способна:

— Я попробую поступить на актерское отделение.

Больше всего ей хотелось вскочить и убежать, пока все, что сложилось за эти недели не пошло трещинами, не разлетелось вдребезги от упреков, которые сейчас выкрикнет дядя, который имеет полное право обозвать ее и неблагодарной, и глупой, и… Да какой угодно! Только не уродливой. Теперь — нет.

И вдруг он улыбнулся:

— Ну и умница. Пробуй, девочка. Дерись за свою мечту! Хоть со мной, хоть с кем… Не сдавайся.

— Так вы… не против?

— Ой, Гелинька, ну 6 чем ты говоришь? Лишь бы тебе было хорошо! Я хотел тебе еще и работку подкинуть, но раз тебе не надо… У меня, кстати, есть один знакомец — помощником режиссера трудится. Уж не помню какого, но больно известного… Я как раз собирался повидать его.

Вскочив, она как-то боком, разом забыв о том, как надлежит двигаться красавице, подошла к дяде и обхватила его за шею.

— Спасибо. Спасибо.

— Да на здоровье, девочка! — Его большая ладонь мягко прижалась к ее лопатке. — Только бы у тебя все сбылось, как у меня, благодаря твоей маме. Она не рассказывала? Я ведь выучился, только благодаря Танечке. Она зарабатывала, как могла, чтобы мне эту возможность дать. Татьяна мне не просто старшей сестрой была, а, можно сказать, второй матерью. Первая-то ты знаешь…

— Бабушка была алкоголичкой. — Геля виновато поджала губы.

Он шлепнул по ним пальцем:

— Не делай так! Губки у тебя теперь — чистый соблазн. Не криви их, не порти.

Отстранившись, Геля протянула с укоризной:

— Дядя Володя!

— А что такого? Я же объективно.

— Я знаю.

Теперь она действительно все о нем знала. И о своей матери узнала куда больше, чем за все эти годы. Почему та ничего не рассказывала дочерям о своей юности? Стыдилась той беспробудной серости, которую вспоминала прежде всего? Отсутствие студенческих воспоминаний? Фотографий тех лет, где Таня среди подруг всегда самая худая, самая некрасивая… Когда встретился еще более некрасивый, без больших претензий молодой человек, она сразу согласилась выйти за него замуж. Вася тогда неплохо зарабатывал на своем авиационном заводе… Какими родятся их дети, она и не думала… Виновата.

Геля размышляла о родителях, глядя на свой теперь уже бывший дом. Зачем она тайком от всех вернулась в этот район своего детства? Что она надеялась обнаружить там? На окне их комнаты уже висели чужие шторы. Геля могла бы войти в подъезд, положить руку на знакомые перила, заново сосчитать запомнившееся количество ступенек. Никто даже не узнает ее…

— Выбираешь, кого бы ограбить?

Геля обернулась и едва не вскрикнула. Сережа Колесников. Его по-мальчишески сияющие глаза. Его улыбка, которую она десятки раз пыталась описать в тех письмах, которые так и лежат у нее в письменном столе. Не решились ли родители прочитать при переезде? Или некогда было рыться в разных бумажках? Не выбросили — и на том спасибо! Она пыталась дать ему понять, чего стоит каждая из его улыбок, чтобы Сережа знал себе цену. Уважал себя. Берег. Хоть и не для нее.

И вот он — так близко, как Геля никогда его и не видела. Нет, один раз было, классе в восьмом, когда их прижали друг к другу в толпе, бегущей прочь из горящей школы. Но Сережка в суете и не заметил, к кому его притиснули. Все бежали, спасались, хотя, как потом выяснили, пожар был пустячным — в кабинете химии какая-то реакция пошла не так, а дежурные с перепугу объявили тревогу.

Все это вспомнилось Геле за одну секунду, а губы произнесли:

— Грабить тут некого.

Она с детства знала каждого, кто жил в их трехэтажном доме. Подпольных миллионеров среди бывших соседей не было.

— Ты уверена? — весело спросил Сережа.

— Мои родители когда-то здесь жили, — решилась она на полуправду.

— И тебя привели сюда ностальгические чувства? Нет, я не смеюсь! — торопливо заверил он. — Я думаю, что это здорово.

Почти ничего не понимая из-за шума в ушах, Геля переспросила:

— Что — здорово?

— То, что ты так любишь своих родаков. Это редко бывает.

Она отозвалась эхом:

— Редко.

Сережа кивнул на дом:

— Хочешь зайти?

— Нет, — испугалась Геля. — Зачем?

— Ну, я не знаю. Зачем-то ты ведь пришла… Чтобы просто постоять рядом?

Ей вдруг стало ясно: «Чтобы увидеть тебя. Вот что меня привело сюда. Я надеялась, что ты пройдешь мимо, и даже не мечтала, что ты остановишься».

Чуть подавшись к ней, отчего Гелино сердце на мгновение замерло, а пальцы пронзило холодом, Сергей тихо спросил:

— Или тебя судьба привела? В другом месте мы могли бы и не встретиться.

Ей захотелось крикнуть ему в лицо: «Что ты говоришь? Ты ведь не веришь в то, что говоришь! Этого не может быть!»

— Кстати, меня зовут Сергей.

Ее вдруг охватило какое-то подобие жалости к нему: «Господи, дурачок, неужели ты думаешь, я могла забыть твое имя?! Да никогда! Никогда».

— А меня… — на секунду она замешкалась. — Геля.

— Геля? — Переспросил он и сморщил лоб, что-то припоминая. — Кажется, у нас в школе была всего одна Геля. Придумали же твои предки имя! Оригиналы.

Она с трудом проговорила:

— У вас была Геля? И какой она была?

Он так же светло улыбнулся:

— Честно? Я не помню. Только имя осталось. Это как полностью?

— Ангелина…

Уловив главное в этом имени, Сергей просительно посмотрел на нее исподлобья:

— Ты станешь моим ангелом-хранителем?

— Он у тебя уже есть. У каждого есть.

«Только где был мой, когда ты смеялся надо мной вместе с остальными?» — Геля резко отвернулась, чтобы Сережа не заметил, как ей снова стало больно. А он понял это по-другому, и когда она снова повернулась, то увидела испуг в его взгляде.

— Ты не хочешь иметь со мной дела?

Этот вопрос прозвучал как-то неловко, и от этого Геля сразу поверила, что он действительно боится того, что она может просто уйти.

* * *

День за днем… Неделя за неделей… Ему уже с ужасом представлялись месяцы и года, наполненные тишиной ожидания телефонного звонка. Нет, Павлу, конечно, звонили разные люди, старые приятели и просто любопытные из тех, кто прослышал о его новой внешности, но еще не видели ее собственными глазами. Но Тремпольцев ждал другого звонка, с предложениями. А его все не было.

Убедив себя, что гордости в его случае нет места, иначе можно и не дождаться роли, он сам связывался с кем-нибудь из команды тех режиссеров, кого по-настоящему ценил, тщательно подбирая слова объяснял, что теперь способен сыграть что угодно, его комическая внешность больше не является препятствием. Люди, с которыми Тремпольцев разговаривал, выражали изумление, хвалили, говорили, что поддерживают, и клятвенно заверяли, что поговорят с главным режиссером, но ответного звонка так и не было. Ни одного.

Тишина давила на уши. Зеркала пугали непривычным отражением. Иногда Павлу начинало казаться, что его вовсе не существует… Заинтересованные женские взгляды вызывали отвращение: «Не меня они видят. Не меня хотят».

Восторженный угар первых дней давно рассеялся. Это тогда Тремпольцев забавлялся во всю, и каждый вечер уходил из ресторана с новой подругой. Каждая находила, что он красивее Алена Делона. Он уже слышать не мог это имя. Ни одной из этих женщин он не перезвонил. Он ждал серьезного разговора.

Наконец, Павел сдался и начал обзванивать режиссеров второго эшелона. И, наконец, услышал то, что наверняка хотел ему ответить каждый, но предпочел отмолчаться:

— Старик, ну какую я могу дать тебе роль? Для комедии ты больше не годишься — не смешной! А в классике сниматься с твоей репутацией… Извини, но я не могу так рисковать. Ну да, ты теперь настоящий красавчик. Из того ряда, где молодые Тихонов, Лановой, Костолевский… Но, видишь ли, в чем дело… Этот экранный простофиля так прилип к тебе… Я не верю, что ты сможешь создать другой образ. Ну не верю!

«Станиславский хренов! — едва не проорал Павел в трубку. — Не верит он… Да что ты знаешь обо мне? Каков я на самом деле… Никто из вас не знает меня. Даже на пробы не приглашают, сволочи! Как же я могу доказать, что способен сыграть Гамлета, если меня даже на пробы не зовут?»

Однажды около «Мосфильма» он увидел знакомое лицо, но не сразу сообразил, кто эта девушка. Не ее красота задержала взгляд Тремпольцева, в своей собственной постели он перевидал за эти дни немало красавиц, а особый свет, от нее исходивший. И ему показался знакомым этот свет… Внезапно Павел вспомнил: «Да это же… Как ее? Геля. Ангелина. Та девочка из клиники… Я так и не позвонил ей… А чем я теперь могу ей помочь? Она думает, что я в центре тусовки, а я даже приблизиться к ней не могу. В кабаке — пожалуйста! Но не на площадке. А ей ведь хотелось именно этого… Долго ли она ждала моего звонка?»

Его охватила почти детская обида: Гелю вел под руку помощник того самого режиссера, который передал через посредника, сам даже не потрудился позвонить, что не нуждается в шутах. То, что Тремпольцев и рассчитывал на серьезную роль, его не волновало.

«Ну, теперь-то ей мое покровительство ни к чему!» — Павел смотрел Геле вслед и не мог поверить, что это та самая угловатая и сутулая девочка. Такая легкая и уверенная в себе… Что изменилось в ее жизни за эти два месяца?

Можно было догнать ее и спросить. Выяснить, как ей удалось попасть в павильоны «Мосфильма», ведь красавиц вокруг них вьется, что мух небитых. Кто разглядел это ее внутреннее свечение? Будущий Бертолуччи… Которого Павел Тремпольцев не интересовал ни в каком виде.

Лучшее, что он нашел за это время, была работа на студии дубляжа, где адаптировали новые голливудские фильмы. Ему все больше доставались туповатые комедийные боевики, срабатывал все тот же проклятый имидж, ведь его голос оставался узнаваемым даже без прежнего лица.

Он отказывался поверить: «Влупить все свои скудные накопления в эту операцию и остаться у разбитого корыта?! Не может быть. Должен найтись человек, который в меня поверит! Уж если та моя рожа в свое время оказалась востребованной…»

Но тишина все растягивалась во времени. Недели две Тремпольцев уже не показывался даже в любимом кабаке у Макса. Выяснилось, что ресторанный успех проходит быстро и только усиливает ощущение пустоты жизни. Ему казалось, его отторгли в вакуум, и то, что он до сих пор не задохнулся — это недоразумение. Дело времени. Чего-чего, а времени у Павла теперь было предостаточно.

Он больше не писал никаких заметок. Ни о кино, ни о себе. Последнее, что было занесено в зеленую — цвета воли! — тетрадь: «Я перестал быть собой. Я думал, что начинаю новую жизнь, а это оказалось моей смертью. Она красива. Она безразлична. Она беззвучна».

Постепенно звуки все же возникли: звон бутылочного горлышка о стакан, движение льющейся жидкости, до неприятного громкий шум глотания. Когда Павел напивался, становилось легче. В такие минуты он оставался наедине с собой: запирался дома, открывал бутылку водки… Всегда предпочитал водку, чтобы подействовало наверняка. Он, как во время траура, завесил все зеркала. Видеть себя? Это больше не доставляло ему радости.

Однажды Павел очнулся от забытья в Химках, и не смог вспомнить, каким образом оказался там. Может быть, и не в первый раз он выходил из дому, искал на любимых улицах то, что потерял, то ли в себе, то ли вне себя, но жаждал обрести это снова. И возвращался домой прежде, чем рассеивался дурман, потому и не помнил того, что происходило.

«Надо быть осторожней, — попытался внушить Тремпольцев самому себе, и тут же отбросил эту мысль. — Да какого черта?! Никто теперь не узнает меня в лицо. Никому не станет за меня стыдно. Я одинок, красив и никчемен. Я — прекрасная пустота ночного неба».

Расхохотавшись над последним сравнением, Павел наполнил стакан и пристально вгляделся в прозрачность грядущего забытья. В нем не было ничего. Ничего. Именно это и ожидало его впереди.

…Каким образом эта пустота наполнилась ровным шумом воды, и незнакомыми запахами, и обрела очертания комнаты, в которой Павел не бывал прежде? Через силу приподняв веки, отчего болью отдалось в затылке и висках, Тремпольцев оглядел стену в выцветших розочках, выпуклые штрихи плиток на потолке… Круглые часы без цифр, но с узорным китайским иероглифом на матовом стекле показывали то ли семь вечера, то ли семь утра. Осторожно повернув голову, он посмотрел на зашторенное темно-золотистым окно: сбоку пробивался свет, но это ни о чем не говорило, ночи еще оставались короткими.

— Где это я? — произнес он без голоса, скорее, выдохнул.

Его не услышали, хотя в квартире наверняка кто-то был, кроме него. Иначе чьей рукой был пущен этот равномерный поток воды? «Это душ, — догадался Павел. — Хорошо бы тоже принять сейчас. И попить!»

Жажда была мучительной, как после наркоза, словно песок во рту. Но мысли больше не путались, их течение было привычным, и он решил, что скорее, сейчас уже утро, и неведомый благодетель позволил ему выспаться на славу. Медленно, чтобы не взболтать содержимое желудка и головы, Тремпольцев оторвался от подушки и сел, продохнул, потом спустил ноги с кровати. И сразу попал в тапочки. Павел до того удивился, что, забыв об осторожности, наклонился посмотреть. Действительно, домашние тапочки. Поставлены так, чтобы ему не пришлось искать их.

— Ну что ж…

Сунув ноги в шлепанцы, он поднялся и вышел из комнаты. Огляделся в коридоре, прислушался к воцарившейся тишине за дверью ванной. Почти полной, но все же можно было различить движения человека, старавшегося бесшумно одеться.

«И кто же мой добрый гений?» — Павел вдруг увидел стоявшую в кухне на столе коробку смородинового сока и стакан. Не дожидаясь разрешения, он налил полный и с жадностью выпил. Сразу стало легче, Павел даже застонал от радости. А в ответ раздалось:

— Доброе утро!

Он быстро обернулся. Первое впечатление разочаровало: совсем невзрачная, не выдающегося роста, зато рот крупноват, круглый нос чуть вздернут («Простонародно!» — сказала бы его мать), на голове мокрые сосульки. Вся серенькая какая-то, и глаза, и волосы, и махровый халат. Только улыбка светлая. И совсем не насмешливая, хотя есть чему потешиться…

— Мы, видимо, уже знакомы, но я…

Она перебила:

— Нет, мы с вами незнакомы.

— А как же я…

— Мы ехали вместе в маршрутном такси, — быстро заговорила она, чуть заметно, как-то по-детски картавя, совсем как его младший брат, и от этого у Павла сделалось тепло на душе. — То есть не вместе, просто сидели рядом. Вы очень утомились и уснули.

Тремпольцеву стало неловко: «Надо же какая тактичность — утомился! Пьян я был, как сапожник».

— Наверное, вам нужно было раньше выходить, а я ехала до конечной. И когда мы добрались до моей остановки, никого, кроме нас с вами, в маршрутке не осталось. И водитель велел вас…

— Вытолкать в шею, — подсказал Павел.

— Помочь вам выйти, — выкрутилась она. — А на улице вы никак не могли вспомнить, куда же вам нужно, и я побоялась оставлять вас одного. Ну, вот и…

Разведя руками, она словно извинилась, что без спросу привела его в свой дом, уложила на диван, поставила рядом тапочки, подложила под голову подушку. Наволочка была чистой, такие вещи Павел сразу замечал.

«Несчастная, одинокая баба, — пояснил он самому себе, чтобы особенно не растрогаться. — Подобрала на улице пьяного мужика и расставила ловушки: наволочка, тапочки… Белыми нитками шито! На такое попадаться — последним идиотом быть».

Но ей он благодарно улыбнулся:

— Спасибо, что не дали пропасть. А то еще в Питер улетел бы, как Женя Лукашин.

Она сразу вспомнила:

— Ну, он-то к счастью своему улетел!

— За счастьем и туманом больше никто не гоняется.

Услышав свой проникновенный тон, Тремпольцев уличил себя: «Теперь я ее решил растрогать? Играю разочарованного, обиженного судьбой романтика? Что за идиотская роль!»

— Вы кофе хотите? — спросила женщина, именем которой Павел так и не поинтересовался, и прошла мимо него к столу, включила чайник. — Только у меня растворимый, для себя лень варить. Да я и особой разницы не чувствую, на меня и такой хорошо действует. К тому же КВН поддерживаю…

Павел без приглашения уселся за стол:

— В каком смысле?

Улыбнувшись, она показала банку:

— Они же главные спонсоры!

— Любите КВН?

Ему хотелось продолжить: «А комедии смотрите? Тогда вы должны меня знать!» Но Павел не сказал этого, потому что он уже не был тем, кто снялся во всех этих фильмах, которые сам никогда не пересматривал.

Она закивала, и лицо ее приняло какое-то шкодливое выражение. «Ей и самой хотелось бы блеснуть весельем и находчивостью, — догадался Тремпольцев. — Засветиться на всю страну… А кому этого не хочется? Только для нее это мечта на один миг, а у меня это было. Какого черта я все поставил на карту?!»

Подавив приступ отчаяния, которое одолевало его сильнее похмелья, он отозвался с серьезным видом:

— Ладно, тогда я тоже поддержу. Меня, кстати, Павлом зовут.

Она опять кивнула, но на этот раз как бы одобряя имя:

— А меня Клавой.

Тремпольцев не смог скрыть удивления:

— Клавой? В самом деле?

— Старомодно?

— Не в этом дело. Просто у меня нет ни одной знакомой Клавы. Клавдия, значит? Корни древнейшие.

— Я знаю. Но я этим не горжусь. Меня не в честь того Клавдия назвали, а по бабушке.

— Может, это и лучше.

Поставив перед ним чашку с дымящимся кофе, запах которого действительно оказался неплох, Клава серьезно спросила:

— Вы так считаете?

«Смешная! Доверчивая. Не злая. Таких грех обижать».

Тремпольцев сделал глоток и горячо выдохнул:

— Ух! Вроде прошло внутрь и назад не просится.

— Ну слава Богу! — откровенно обрадовалась она.

«За меня? Или оттого, что я не заблюю ей всю кухню?» Он вдруг поймал себя на том, что полгода назад такие подозрения даже не пришли бы ему в голову. Уже не в первый раз Павлу казалось, что за последнее время он стал и злее, и недоверчивее. Тремпольцев пытался понять причину этого, и всякий раз приходил к мысли, что мизантроп поселился в нем потому, что его душа дала трещину. Он перестал быть той цельной, хоть и несчастной личностью, какой родился на этот свет. Тогда он снимался, был узнаваем и любим, режиссеры рвали его на части, заманивая каждый в свою комедию. Ну и что с того, что это были только комедии? Человеку нужно время от времени разряжаться смехом, нельзя ведь жить с надрывом. Все лучшие актеры хоть однажды, но снялись в комедийной роли. А кое-кто лишь тем и запомнился…

Присев напротив, Клава улыбнулась:

— Вы ведь даже не знаете, где находитесь!

Тремпольцев едва не расхохотался: «Вот она — моя новая комедийная роль! Я сам и есть персонаж пошлейшего водевиля. Проснуться утром в квартире незнакомой женщины, где-то на краю города, не представляя, каким ветром сюда занесло… Это достойно моего нового образа! Ален Делон в роли спивающейся знаменитости, потерявшей лицо».

— Я похож на Алена Делона? — зачем-то спросил он.

Ее редкие бровки приподнялись:

— Почему вы так решили? По-моему, нет. Вы не обиделись? Мне всегда казалось, что лучше никому не подражать…

— С вами не согласится девяносто процентов женщин. Все они обращаются к пластическим хирургам с просьбой сделать их похожими на кого-то… А если и не идут в клинику, то про себя все равно мечтают, чтобы губы вдруг раздулись, как у Анжелины Джоли, а носик перескочил с лица Николь Кидман. Никому не нравятся собственные носы и рты.

Клава отставила чашку и посмотрела на него с некоторым вызовом:

— Мне нравятся. По крайней мере, они меня устраивают. А что, они ужасны? Я должна их стыдиться?

— Ну что вы!

Такие ситуации Тремпольцев ненавидел. Неужели она полагает, что он мог на это ответить: «Ну конечно! Вам срочно нужна пластическая операция!»? Но внезапно Павел ощутил, что завидует ей. Этой некрасивой женщине, заявляющей, что не стыдится собственного лица. Счастливой женщине, которой было достаточно самой себя…

— Я — артист, — вырвалось у Павла против его воли. — Но меня больше никто не снимает. Потому что я перестал быть уродом, смешившим страну. Я-то как раз стыдился всего, с чем родился.

Она вгляделась:

— Вы сделали… это? — Ее палец обрисовал в воздухе очертания лица.

Тремпольцев взвыл про себя: «Господи, зачем я в этом признался?! Не совсем протрезвел еще, не иначе… Сейчас она рассмеется или начнет проповедовать…»

Но Клава только одобрительно отозвалась:

— Здорово получилось!

— Вы находите? — воспрянул он духом.

— Уж не знаю, каким вы были… Но сейчас на ваше лицо хочется смотреть и смотреть, не отрываясь. Редко такие лица встречаются. — Она усмехнулась. — Но на Делона вы точно не похожи! Он как-то помельче будет…

«Как с ней легко разговаривать, — обнаружил Павел. — Не жеманится, не загружает значимостью своей неподражаемой личности, не сюсюкает… На кого-то она все-таки похожа… Я как будто видел ее когда-то. Или только хотел увидеть?»

Но следом родился испуг: надо бежать отсюда! Из этого гостеприимного дома, от этой женщины, с которой становится все уютнее, еще час-другой, и он вообще не захочет уходить. Зачем ему уходить?

* * *

Время от времени Гелю охватывал счастливый испуг: да со мной ли происходит все это?! Она озиралась и не могла восстановить в памяти, каким образом попала в этот, без конца меняющийся калейдоскоп? Благодаря дядиному приятелю, ее взяли на небольшую и несложную роль в новый мелодраматический сериал. Пригласили сняться в клипе давно любимой Ангелиной группы, она познакомилась с актерами, у которых еще несколько месяцев назад не мечтала даже автограф взять. Было бы стыдно сунуться к ребятам с такой рожей… А теперь они наперебой приглашали Гелю выпить кофе или отужинать, но она только благодарно улыбалась и отказывалась — после съемок ее ждал Сережа.

— Куда ты так торопишься? — кричал ей вслед молодой оператор. — У тебя дома дети плачут?

Геля весело обещала на ходу:

— Будут! Когда-нибудь…

И уверяла себя: «От Сережи должны родиться красивые дети». Но думать об этом все же было страшновато. Впрочем, о детях Геля задумывалась редко, пока ее мысли занимал один только Сергей.

Она бежала к метро так, будто поезд мог оказаться последним. И по эскалатору всегда бегом. Как школьница ходила со «сменкой», и переодевала кроссовки, чтобы каблуки не задерживали ее. Даже если удавалось сесть, расслабиться не получалось. Геля еще не привыкла к своему счастью, не научилась думать о нем, как о чем-то само собой разумеющемся. Каждая встреча воспринималась ею, как подарок судьбы, и в голове шумело ничуть не меньше, чем в прошлый раз. Ее изумляло, какой радостью вспыхивают глаза Сергея, когда он замечает ее в толпе.

«Так невозможно сыграть! — говорила она себе. — Он и в самом деле счастлив меня видеть. Господи, разве такое возможно?!»

Перед сном она теперь с наслаждением перебирала мгновения ушедшего дня. Так много счастья… Как страшно, когда так много счастья!

— У тебя такие красивые руки, — как-то сказал Сергей, когда они сидели в парке Искусств. — Я ни у кого не видел таких.

И начал целовать ее пальцы, а Геля едва не взвизгнула от счастья, ведь эта красота принадлежала только ей. Скальпель ее рук не касался. Сережа поднял голову, в глазах его была необъяснимая виноватость. Геля сжала его лицо ладонями:

— Что с тобой?

— Мне иногда страшно на тебя смотреть, — признался он почти незнакомым, глухим голосом. — Такая красавица — и я рядом.

Она ужаснулась:

— Что ты такое говоришь?!

Он улыбнулся, потом поджал губы:

— Я ведь обычный парень, ничего выдающегося. Я тебя просто не заслуживаю.

— Ты?! Обычный?

— Ну а какой же? Ни тебе косой сажени в плечах, ни двух метров роста. Разве сама не замечаешь?

Прижав его голову испуганным, почти судорожным движением, Геля быстро проговорила, целуя светлые волосы:

— Никогда не говори так… Вообще не заговаривай об этом, прошу тебя! Ты не понимаешь, что это для меня значит…

Он вывернулся:

— Что-то особенное? Так расскажи!

«Рассказать?! — ужаснулась она. — Никогда! Под пытками не расскажу. Чтобы ему начала мерещиться во мне девочка с чудовищным носом? Он ведь вспомнит… Не может быть, чтобы в его памяти осталось только имя…»

Тут-то ее и сковало страхом — имя! Ангелина не одна на этом свете, но вряд ли в Москве отыщется, кроме нее, Геля Арыкова. Сережа до сих пор не спросил, как ее фамилия… Просто не дошло до этого. Но рано или поздно он захочет это выяснить, и тогда он вспомнит, как орали в школьном коридоре: «У Арыковой нос во рту!» Он соединит ее имя с фамилией и ужаснется…

Геля ворвалась в номер, который все еще снимал ее дядя, уже заключивший какие-то очень выгодные контракты с русскими партнерами. Это задержало его, но он уже твердо решил улететь через неделю. Хватит ли недели?

— Дядя Володя, мне нужен новый паспорт! — выкрикнула Геля с порога.

Он не очень удивился этой просьбе, видимо, проигрывал в уме такую ситуацию, и, наверное, предвидел то, с чем столкнется Геля.

— Фамилию хочешь сменить? — бесстрастно поинтересовался он. — Отец тебе этого не простит, девочка моя.

— Отец поймет. — Это сейчас волновало ее меньше всего.

— Ты уверена?

— Нет… Но это не имеет значения!

— Для тебя-то, может, и не имеет…

Сбросив кроссовки, Геля подбежала к дивану, на котором он лежал со свежим номером «Коммерсанта», и присела так, чтобы снизу можно было заглянуть ему в лицо.

— Дядюшка… Я уже немного заработала, я сама за это заплачу. Если хватит… Только я не представляю, как к этому делу подступиться!

— Я тоже, представь себе! — буркнул он. — У меня легальный бизнес, я всякими махинациями не занимаюсь. А ты предлагаешь мне раздобыть фальшивый паспорт!

— Можно и не фальшивый. Меняют же как-то фамилии! Наверное, это можно сделать официально.

Он изобразил улыбку:

— Вот и чудно! Сходи в загс и все выясни.

— Сама? — ужаснулась Геля.

— А почему нет? Ты уже большая девочка. Совершеннолетняя.

— Да, но… У вас ведь это лучше получится! Вы кого угодно можете обаять, а там ведь одни женщины работают.

Скосив глаза, он огрызнулся:

— Подхалимка!

— Ну, дядюшка, миленький…

— И какая же тебе понадобилась фамилия? — сдался дядя.

Едва не подпрыгнув от радости, Геля затараторила:

— Я не знаю какая… Может, мамину девичью взять? То есть вашу… Вашу с мамой фамилию.

— Тогда твой отец убьет нас обоих, — снова зашуршав газетой, спокойно предупредил дядя.

Ее вдруг охватил восторг:

— Я знаю! Дядюшка, а может, мне стать Колесниковой?

— Почему именно Колесниковой?

— Разве плохая фамилия?

— Фамилия-то хорошая, но и Петрова, и Сидорова ничем не хуже.

Геля замялась:

— Понимаете, есть один человек…

— По фамилии Колесников, — подхватил дядя. — Все понятно. Ты хочешь поразить его этим совпадением.

— Откуда вы все знаете?

— Живу не первый год!

Опустив глаза, Геля кротко спросила:

— Это ужасно — то, что я задумала?

Он отозвался со смешком:

— Это забавно! Да ты становишься авантюристкой, девочка моя… Это настораживает.

— Вас-то? — фыркнула она. — Разве авантюра — это не смысл вашей жизни, дядюшка?

У него игриво заблестели глаза:

— А ты поняла, да?

— Как не понять! Это ведь вы уговорили меня на операцию. Сменить лицо — это еще та авантюра!

— Признай, тебя не долго пришлось уговаривать… Надеюсь, ты не жалеешь?

— Об этом нет.

Легко поднявшись, Геля отошла к окну, выходившему в тенистый дворик, напомнивший ей сад вокруг больницы. Все, что было связано с больницей и произошло позднее, было сплошной сказкой. Моментами страшноватой, но такой интересной! Если бы ее жизнь началась с операции…

— Почему Ленка родилась хорошенькой? Как родителям это удалось?

Он хмыкнул:

— Прорвались гены нашего блудного отца. Говорят, он был редким красавцем… Неудивительно, что этот сукин сын сбежал от нашей бедной мамочки. Загадка в другом, как он вообще заметил ее? Очевидно, в ней был тот же свет, который я сразу увидел в тебе, девочка моя.

Она обернулась:

— А он не погас, когда я… стала другой…

— Он только усилился. — Дядя поманил ее рукой. — Иди сюда, девочка. Садись, дай мне посмотреть на тебя. Скоро я буду чаще видеть тебя на экране, чем вот так рядышком. Знаешь, что я должен тебе сказать… Когда я смотрю на тебя, мое старое сердце наполняется гордостью. За себя. За то, что мне пришла в голову эта замечательная идея с операцией. За то, что оказался способен тебе помочь. За то, что я причастен к тому, что в мире стало больше красоты…

Геля вздохнула:

— Но это… неестественная красота.

— Какая разница? — Он похлопал ее по руке. — В женской красоте вообще не так уж много естественности. Все эти ваши макияжи и завивки, и эпиляции, и…

— Ну хватит! Скоро мы выясним, что женщины вообще страшноваты от природы. Но это ведь не так.

Он согласился:

— Не так. Но красота — это такое редкое явление, девочка моя.

Издав тяжелый вздох, дядя поерзал на диване, выдавая свое неудовольствие из-за необходимости вернуться к началу их разговора.

— Что касается твоего паспорта… Я разузнаю, конечно.

Геля положила голову ему на грудь, и впервые услышала редкие удары его сердца. Этот звук неожиданно успокоил ее. Она могла быть уверена: все, за что не взялся бы ее дядя Володя, обязательно разрешится благополучно для нее.

— Спасибо вам, — прошептала она. — За все, за все…

Он провел рукой по ее волосам:

— Тебе спасибо, милая. Просто за то, что ты есть в моей серой жизни.

Оторвавшись от его сердца, Геля строго сказала:

— У вас чудесная жизнь. Вы же совершаете чудеса. Помогаете им произойти. Вы столько добра сотворили…

— Ну уж…

— Разве я пробилась бы без вас в кино? Стань я хоть писаной красавицей…

Он оживился:

— Может, мне вручат какую-нибудь вашу премию за особый вклад в развитие кинематографа?

Геля весело засмеялась:

— Почему бы и нет? Я к тому времени научусь пить шампанское, и мы пропьем ее вместе!

* * *

Пробка в потолок, и пена фонтаном… Геля столько раз представляла себе эту сцену, что испытала ощущение «дежа вю». И сияющее лицо Сергея, случайно встретившего в переулке девушку, во всеуслышанье названную «открытием Московского кинофестиваля»… И растерянные взгляды родителей, которые от неловкости держались за руки… И счастливый блеск в глазах дяди Володи, прилетевшего на их свадьбу из Австралии… И ее собственное отражение в узких ресторанных зеркалах — высокая, струящаяся, гибкая…

«Разве это я? — продолжала замирать Геля полтора года спустя. — Я никогда не привыкну к этому лицу… Меня никогда не оставит ощущение, будто я больше не отражаюсь в зеркалах. Но ведь я, настоящая, та, что внутри, ничуть не изменилась. Я это чувствую. Может, поэтому мне и удалась эта роль провинциальной девочки, в которую влюбился французский кутюрье, что я хорошо понимаю, как трудно поверить, когда с тобой случается нечто особенное, чего быть не могло».

Нельзя сказать, что ее жизнь превратилась в сплошную сказку… До того, как Геле, первокурснице ВГИКа, предложили главную роль в фильме, сценарий которого привел ее в восторг, она, конечно, представляла себе, что работа в кино — не сахар, читала ведь разные мемуары, смотрела все передачи Филатова, Вульфа, Скороходова. Все предупреждали ее, что будет тяжело, но что настолько — для нее стало неожиданностью.

Приползая к восьми часам на съемки после того, как уснула во втором, она двигалась, как сомнамбула, реагируя только на термос с кофе. А нужно было не просто позировать перед камерой, а превращаться в другого человека, в жизни которого сейчас не раннее утро, а вечернее свидание или ночь любви. В перерывах между съемками, она со всех ног неслась в институт, чтобы успеть хотя бы что-то услышать, впитать, запомнить на всю жизнь. Перекусить ей удавалось лишь на бегу, всухомятку, прочитать что-то только в метро. Часто ее охватывало отчаяние: казалось, этот стремительный водоворот вот-вот поглотит ее целиком, да так, что не выбраться. Дыхания не хватит.

Но когда Геля начинала подумывать, что легче сдаться, бросить это издевательство над собой, она мысленно припирала саму себя к стенке и цедила сквозь зубы:

— Захотела вернуться в прошлое? Снова стать никем? Забыла, как плавала в вакууме, и никто тобой не интересовался?

Тогда она сразу просыпалась и начинала работать с таким рвением, что заслужила прозвище «Марафонка».

— Не упади замертво, когда съемки закончатся, — беззлобно ворчал актер, игравший ее отца.

Геля бросала на него очередной взгляд, полный обожания, потому что этот человек много лет был одним из ее кумиров. Он сразу смягчался и отечески похлопывал ее по плечу, а потом выдавал очередную байку из своего киношного прошлого. Она выслушивала ее с восторгом, и всегда было интересно. Ей не терпелось пропитаться той особой атмосферой, которая преображала простых людей, какими многие актеры были вне съемочной площадки, в почти неземные существа, и потом на экране и на сцене они создавали образы, мастерски перевоплощаясь, чтобы прожить другую жизнь. Геля понимала, что такое преображение не происходит мгновенно, потрясти весь мир первой ролью в последние годы удалось, пожалуй, только Бьорк в «Танцующей в темноте». После этого фильма Геля рыдала еще сутки…

Иногда ее охватывал страх: «А ведь я уже подсела… Как выжить, если завтра мне больше ничего не предложат?!» Все чаще Геля вспоминала того актера из отделения пластической хирургии, который так и не позвонил ей. Она не затаила обиды, хотя вначале ждала его звонка. Во ВГИК ей удалось пробиться и без его помощи, хотя она подозревала, что ее любимый дядя Володя и к этому приложил свою щедрую руку.

Что касается того соседа по клинике, то, уже снимаясь всерьез, Геля встретила его на улице во второй раз, и поняла еще издали, что человек крепко нетрезв, — решив тогда не подходить к нему. После этой встречи у нее долго ныло сердце: у него не сложилась карьера так, как он рассчитывал. Напрасно он изменил себе лицо… А вот она не напрасно. Но кто мог это знать заранее?

Геля мгновенно вспомнила о нем, случайно услышав, как режиссер, которого все звали Мастодонтом, прокричал кому-то по телефону:

— Найди мне по быстрому другого кутюрье. Только не тяни с этим, я тебя умоляю! Что? Ну какой из Федота француз? И желательно какую-нибудь не примелькавшуюся морду. Красавчика какого-нибудь, но с харизмой, чтоб идиотом не выглядел.

«Я знаю такого!» — едва не вырвалось у Гели, но неловко было саму себя уличить в подслушивании. Весь съемочный день она ломала голову, как бы рассказать режиссеру о человеке, даже имени которого до сих пор не знала, но так ничего и не придумала. А когда прозвучало: «Всем спасибо! До завтра!», Геля ринулась напролом. Если бы дело касалось ее самой, она, конечно, не решилась бы… Но ей стыдно было чувствовать себя настолько счастливой, когда более талантливый человек абсолютно несчастен. Нужно было восстановить справедливость.

Перекрикивая нарастающий шум в ушах, она быстро проговорила, придержав режиссера за рукав:

— Извините, пожалуйста. Мне показалось… Если это не так, то…

— Да в чем дело? Давай выкладывай. — Он даже повеселел, разглядывая вблизи ее хорошенькое личико, отвел руку с сигаретой, и дым выпустил в сторону.

Геля сглотнула волнение:

— Мне почему-то кажется, что вы не очень довольны… Вернее, что вам кажется, Федор Семенович не очень подходит на эту роль…

— Ты заступаться за него собралась? — изумился режиссер.

— Нет-нет, — торопливо отреклась Геля. — Я хотела предложить… если это возможно… другого актера.

— Оба-на! — Чуть отвернувшись, он затянулся и пробормотал: — Извини. Это мне необходимо после съемок. Ты ведь не куришь, как я заметил?

«О чем это он? — растерялась Геля. — Он что, не слышал меня? Или не слушал?»

Но Мастодонт снова удивил ее, на этот раз своей сговорчивостью:

— Ладно, тащи своего парня. Он профессионал?

— Да… Да-да!

— Хорошо, посмотрю его. Считаешь, в нем есть французский шарм?

Ей представилась слегка презрительная линия губ, крупный, но хорошей формы нос, печальные глаза. В том лице, которое Геля видела только один раз, несомненно, было что-то аристократическое, а вот как на счет французского шарма… Она плохо представляла себе, что это такое. Но режиссеру она ответила уверенно:

— Еще какой!

Теперь дело было за малым: отыскать человека ни имени, ни адреса которого Геля не знала. Ей представлялся единственный выход, и сразу же после разговора с Мастодонтом, давшим «добро», она поехала через всю Москву в ту больницу, где ее оперировали, в надежде еще застать Анатолия Михайловича на работе.

Когда Геля с букетом в руках и коробкой конфет в сумке подходила к воротам клиники, сердце ее начало сбиваться с ритма, а ноги слабели так заметно, что ей показалось — дойти до крыльца она уже не сможет. Охвативший ее ужас был совсем детским, Геле мерещилось, что она входит в страшную сказку, возвращается в свое прошлое, в котором опять царит лето, обманно-весело играющее тенями на асфальте, и где ее лицо по-прежнему отпугивает даже прохожих. Где нет никаких съемок, никаких фестивалей… Где нет Сережи…

Она испуганно тряхнула головой: что за бред?! Никто не заставлял ее приходить сюда, сама вызвалась помочь человеку, который в свое время ничем не помог ей. Но, видно, не до того ему было… Он помог бы, если б у него самого все сложилось удачно.

Уверив себя в этом еще раз, Геля тропинкой прошла через старый, не очень ухоженный, но тем и прекрасный сад. Крепкие дубы, застывшие в послеобеденной дреме, даже шелестом не отозвались на ее вторжение. Она с тревогой подумала: «А вспомнит ли меня Медведев? Сколько нас таких у него… И актера он того может не вспомнить… Хотя знаменитости и западают в память…»

Ей повезло — Анатолий Михайлович как раз дежурил вечером, и сразу подумалось, что это хороший знак. Ее пропустили в ординаторскую, и Геля, замерев перед тем, как постучать, приоткрыла дверь и сразу увидела знакомое лицо. Она просияла от радости:

— Здравствуйте, Анатолий Михайлович! Вы меня не помните?

Сняв очки, хирург отложил ручку и, как-то беспомощно поморгав, всмотрелся в ее лицо. «Как постарел!» — ужаснулась Геля. Ей вдруг захотелось обнять своего доктора, погладить его поседевшую голову, наговорить каких-то добрых слов… Но у нее не хватило смелости, чтобы показать Медведеву, что у нее в душе. Почему-то сделать что-то доброе часто бывает неловко…

— Да-да, как же… Проходите… — Он замялся, вспоминая имя.

— Геля, — подсказала она. — Ангелина… Колесникова. Тогда у меня была другая фамилия.

— Уже и замуж вышли?

— Ну, вроде того… Это вам, доктор! — Геля протянула букет и торопливо вытащила конфеты. — Спасибо вам еще раз!

Медведев улыбнулся цветам, и она подумала, что старому доктору, наверное, приятно видеть красоту, не требующую хирургического вмешательства. Природную, вечную красоту.

— Спасибо, Геля. Прекрасно выглядите! Это я вам, как специалист говорю. Удачно получилось.

— Вы настоящий волшебник!

— Женю Лапутина убили, — неожиданно сказал он, и снова сник. — За что? Вот кто был настоящим волшебником. Пятнадцать тысяч операций сделал, себя не жалел… Мы с ним в Склифосовского вместе немного работали. Только он был помоложе.

— Я слышала. Нашли убийц?

— Да нет, конечно! Когда их находили? Может, кто-то недоволен остался… Если не ошибаюсь, одновременно с вами дамочка одна у нас оперировалась, у моего коллеги.

«Изольда?» — почему-то сразу вспомнила Геля.

— Приходила тут как-то… Скандал закатила своему доктору.

Геля насторожилась:

— А что не так? Какие-то последствия?

— Вот и она требовала объяснить, что с ней не так? Мужики от нее шарахаются, видите ли! Ей все моложе хочется, а они сбегают один за другим. Замуж, бедную, никто не берет. Хотя и деньги вроде есть. Так она хирургу решила претензии предъявить! Нет чтобы характер свой стервозный усмирить… Одной красотой ведь не дольше нескольких минут любуешься, потом приходится с характером дело иметь. А тут никакую пластику не сделаешь.

— Это точно Изольда…

— Как? Да я и не запомнил, честно говоря. Не моя ведь пациентка.

«Так давайте поговорим о ваших! — решилась Геля. — Ну, с Богом!»

Она осторожно подсела к столу, смутив врача:

— Я и не предложил вам сесть! Простите, Геля.

— Да это ерунда! Анатолий Михайлович, у меня к вам такое дело… Речь идет о жизни и смерти!

Он усмехнулся:

— Как обычно. С другими вопросами ко мне и не обращаются.

…Продолжая кружиться с Сережей в их первом свадебном вальсе, Геля нашла глазами и своего доктора; и найденного совместными усилиями Павла Тремпольцева, который был взят на роль французского модельера после первой же пробы; и Мастодонта, который даже буркнул что-то похожее на благодарность за то, что Геля нашла ему такого актера. Все они были сегодня здесь, чего ей так хотелось. Только Сереже она так и не решилась сказать, чем на самом деле занимается доктор Медведев. Выдала его за психоаналитика, который работает с ее дядюшкой. На Западе это в порядке вещей.

«А где же Вера Ильинична? — озираясь, спросила она. — Была же здесь, я видела. Вот, кто психотерапевт от Бога! А, вон она где! Маму успокаивает».

И тут же забыла о них обеих, потому что Сережа поймал ее взгляд, вопросительно улыбнулся:

— Не меня ищешь? Я тут.

— Мне больше никто и не нужен. — Она легонько коснулась его губ. — Я до сих пор не могу поверить, что это не сон… Что ты действительно мой муж… Что ты любишь меня…

— Это мне с трудом верится.

Забыв о танце, Сергей обнял ее обеими руками, и они замерли на месте, тихонько покачиваясь. У Гели на глазах выступили слезы, и все лица, которые ей хотелось видеть, сразу слились в одну сплошную линию, она даже перестала различать их. Но линия эта проходила через ее сердце, наполняя его любовью и счастьем, которых не знала девочка-дурнушка с восточной окраины. Которую даже не запомнил в лицо Сережа Колесников. Ее муж. Недавно он удивился тому, что у Гели совсем нет детских фотографий. Она отговорилась переездом, во время которого потеряли коробку с фотоальбомами…

Сморгнув слезу, Геля благодарно посмотрела на дядю Володю, который даже киношников был способен развлечь байками. Они собрались вокруг него кружком и хохотали, забыв о молодоженах.

«Всем весело, — подумала она с радостью. — Вот он — тот бал, который обещал мне Анатолий Михайлович. Сегодня доктор не кажется таким измученным… А как хорошо выглядит Тремпольцев! Заплакал, когда я нашла его и сказала, что ему могут предложить интересную роль… Превосходно сыграл. А его жена совсем не красавица… Казалось бы, с его новой внешностью мог бы любую топ-модель очаровать. А эта женщина из тех, кого в толпе не заметишь. Не такая страшная, как я была, и все же… Но вот что странно: он буквально не выпускает ее руки. И шампанское совсем не пьет. Кажется, они тоже нашли друг друга совсем недавно. Как хорошо…»

— Ты помнишь, что сегодня будет фейерверк? — шепнула она Сереже. — Дядя велел держать в секрете от гостей, так что не говори никому.

Он усмехнулся:

— Этот фейерверк он в честь своей щедрости устраивает?

Качнув головой так, что ее щека скользнула по его лицу, Геля серьезно сказала:

— Нет, милый. Он хочет, чтобы эта сверкающая красота стала символом нашей жизни. Да будет так!

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.