ГРИГОРИЙ ХАИМОВИЧ ФАЙНШТЕЙН: Я ЛЮБЛЮ ГЕОФИЗИКОВ

[10]

— Люблю геофизиков! — таким восклицанием обычно приветствовал меня Г. X. Файнштейн, когда наши с ним дороги пересекались где-нибудь в Мирном, на косе Соколиной или в Иркутске.

Такое приветствие появилось у него после того, как однажды он побывал в одном многолюдном застолье с амакинскими геофизиками, как всегда проходившем в непринужденной дружеской обстановке, с обилием песен под баян и гитару, со стихами-экспромтами. Надо сказать, что у геологов-алмазников такие массовые компанейские встречи бывали реже. Большей частью они были разъединены по семьям, да и меньше случилось в их среде песенных и музыкальных талантов. У геофизиков же сложился дружный песенный коллектив еще тогда, когда они существовали в Нюрбе отдельной небольшой экспедицией от Западного геофизического треста. Да и позднее, когда геофизическую эспедицию поглотила Амакинка, в их коллектив неоднократно вливались песенные и музыкальные таланты выпускников МГРИ и других вузов. Григорию Хаимовичу, при его кипучей и общительной натуре, импонировало такое сообщество, и он этого не скрывал: Молодцы, геофизики!

Наши с Г.Х. приятельские отношения начались, пожалуй, с тех дней, когда он снимался в фильме какого-то залётного чешского режиссера. Почему первое кино про алмазников делал чех, а не наши киношники, осталось для меня загадкой, но это было так. Снимался фильм то ли в 1958 году, то ли годом позже, сейчас забылось. Я жил в одной из комнат только что построенного двухквартирного дома 200-й партии, которая отводилась под гостиницу. Ко мне подселили Г.Х. и Юру Хабардина, прилетевших в Мирный специально для киносъемок. До этого знакомство наше было шапочным, а за несколько дней совместного проживания мы почти что подружились.

Утром Г.Х. и Хабардин уходили на съёмки, где-то бродили по горящей тайге (специально поджигаемой!), импровизируя переходы через огонь с навьюченными лошадьми. Вечером приходили домой грязные, задымленные и от души матерились.

— Ни разу в такой передряге, как сегодня, мы не были, — возмущался как-то Файнштейн. — На работе такого не случалось! С чего бы это мы полезли в огонь?

Фильм, однако, должен был получиться хорошим. На фрагментах его было видно, как Коля Дойников (коллектор Файнштейна) ведёт упирающихся лошадей, как от огня чуть ли не тлеют вьючные сумы. К сожалению, в цельном виде фильм так и не появился. Возможно, его не запустили в прокат; всё же алмазы в те годы были полузасекреченными.

Запомнилась давняя встреча с Г.Х. в городе Якутск. По каким- то делам они с Хабардиным прилетели в столицу то ли с проектом, то ли с отчётом по своим работам. Жили мы в одном номере гостиницы «Тайга», что на улице Орджоникидзе («Лена» еще не была достроена). Жили в тесноте, но, как говорится, не в обиде. Попасть в «Тайгу» тогда было непросто, она была единственной гостиницей на весь город, но если кто из амакинцев заселялся, то остальные командировочные проникали в неё нелегально и жили иногда впятером в однокомнатном номере. Служительницы гостиницы смотрели на это сквозь пальцы. Таким путем и мы оказались с Г.Х. и Юрой в гостинице «Тайга».

Развлечений в те годы в Якутске не было считай что никаких. Русский театр вроде бы уже функционировал, но нам и в голову не приходило пойти в театр, никаких позывов к этому не появлялось. Ходили мы обычно по треугольнику: Геологоуправление — ресторан — гостиница. Иногда, правда, наведывались еще в баню, находившуюся поблизости. Так и в тот раз. Жили уже дня три или четыре. Геологические темы разговоров были на пять рядов перелопачены, и жилось нам скучно. Это обстоятельство и толкнуло Г.Х. на неожиданный для его возраста поступок: мы попали с ним на танцы!

Дело было так. В какой-то вечер после ужина в ресторане «Северный» (тоже в те годы единственном на весь город, если не считать ресторанчика в аэропорту) мы шли по городу и решительно не знали, куда себя девать. Но тут мне в голову пришла шутливая идея: а не пойти ли нам всем на танцы? Идея была не беспочвенная: в тот вечер я был приглашен знакомыми девчонками из лаборатории физических свойств в клуб МВД на какой-то концерт и последующие танцы. Туда я собирался направиться, но никак не предполагал, что на эту идею клюнет и Г.Х. Тем более, что на нём была обычная геологическая спецовка, кирзовые сапоги и неизменно на боку висящая полевая сумка (цивильную одежду в те годы он презирал). Но он вдруг согласился и решительно заявил: «Пойдем!»

Клуб МВД находился на улице Дзержинского. Туда мы и направили свои стопы. Завалились в клуб бесцеремонно, Г.Х. и Хабардин даже не стали раздеваться, уселись на скамейку около стенки зала, в котором уже вовсю резвилась молодёжь. Меня девчонки сразу же потащили танцевать, а Г.Х. с Юрой внимательно наблюдали, с кем это я танцую. Девчонки, правда, не прочь были вытащить и их на круг, но тут уж те застеснялись: все же в такой амуниции танцевать было не совсем прилично. Остаток того вечера прошел в гостинице без обычной скуки: Г.Х. и Хабардин живо обсуждали достоинства и недостатки, на их взгляд, моих партнёрш по танцам.

Перейдя работать в Иркутск, Г.Х. уже редко навещал алмазные края. Но в Иркутске мы стали встречаться регулярно; оттуда была моя жена, и по семейным обстоятельствам мне приходилось наведываться в этот город часто. Когда я заходил в его кабинет на четвертом этаже ВостСибНИИГГиМСа, где он работал, то слышал неизменное: «Люблю геофизиков!» Одно время он жил поблизости от института на улице Карла Маркса. Как-то зазвал меня на обед, познакомил с женой Галей и показал свой большой рабочий стол с тумбами и выдвижными ящичками.

— Здесь я буду работать над диссертацией, — сказал он, преисполненный, по-видимому, благих намерений. Но диссертация у него не состоялась: не тот он был человек, чтобы упорно сидеть над бумагами. А идеями его, без каких-либо ссылок, воспользовались после его смерти не очень чистые на руку сотрудники его лаборатории, считавшиеся его учениками.

В 1969 году, подсобрав свои материалы по магнетизму кимберлитов, я зашел к Г.Х. в институт. После его традиционного «Люблю геофизиков!» и обмена новостями я поведал ему о цели своего визита. Сказал, что собираюсь поступить в аспирантуру и имею с собой материалы к будущей диссертации. Хотелось их показать главному алмазнику Иркутска Одинцову. Не раздумывая долго, Г.Х. снял трубку и позвонил Михаилу Михайловичу. Сказал, что у него тут появился соискатель из Якутии, некто Саврасов, и неплохо бы посмотреть его материалы. Тут же договорились о встрече, и через пару часов мы уже были в кабинете у Одинцова. Встреча эта мне запомнилась на всю жизнь, как и сам Михаил Михайлович, здоровяк, за директорским столом в обширном и довольно прохладном кабинете.

Пока Файнштейн и Одинцов говорили о каких-то своих делах, я раскладывал на столах кабинета свои рисунки и прикнопливал чертежи. Мих. Мих. внимательно просмотрел рисунки, задал несколько вопросов и остался, видимо, материалами доволен. Особенно его заинтересовали включения траппов в кимберлите трубки Мир и оценка предполагаемого возраста интрузий, из которых они попали в кимберлит. Тут у них с Г.Х. разгорелась целая дискуссия. Да и я её подогрел, сообщив, что в трубке Мир трапповые породы только среднепалеозойского (по В. Л. Масайтису) возраста, с чем Мих. Мих. решительно не хотел соглашаться. После дебатов на эту тему Одинцов позвонил заведующему лабораторией кимберлитов Борису Михайловичу Владимирову и попросил его зайти. Когда тот появился в кабинете, Мих. Мих. без всяких околичностей предложил ему быть моим научным руководителем. Тот пробовал отнекиваться, дескать, он геолог, а не геофизик, и ему несподручно быть руководителем геофизической работы. Но Мих. Мих. не стал слушать возражений: «Ерунда! Справишься!»

Ровно через год я уже вышел на Ученый совет ИЗК с защитой своей диссертации. Учёный совет вел Одинцов. На заседании рассматривались сразу две кандидатские. Напарник мой был из Инстатута геохимии. Моя защита прошла довольно быстро, а его затянулась, и я долго переживал за свою оценку. Хотя Г.Х. меня и подбадривал: «Не волнуйся, всё нормально!»

После защиты главная моя забота была загрести на банкет возможно большее число членов Ученого совета. И обязательно председателя, Михаила Михайловича Одинцова, которого мой напарник мог перехватить. В конечном итоге Мих. Мих. все же оказался за нашим столом, возможно, не без помощи Григория Хаимовича, принимавшего самое активное участие в подготовке банкета.

Тогда ещё не было запрета на этот вид благодарности от соискателей членам ученых советов после защиты диссертаций. Банкет готовился открыто в столовой института. Дверь из вестибюля в столовую была стеклянной и члены Ученого совета, прогуливаясь в перерывах по вестибюлю, могли видеть сервировку стола через стеклянную дверь. Там шаманил Игорь Кузьмич Шалаев, мой друг и старый работник 200-й партии Амакинки. Расставлял на столах наши с трудом добытые (такое было время!) спиртные запасы, и даже бутылки с коньяком, которые он ухватил где-то за городом, потому что коньяк в магазинах Иркутска достать было невозможно.

Помимо директора института за нашим столом оказались два его заместителя и несколько ведущих сотрудников ИЗК (Института земной коры). Банкет проходил очень оживленно. На похвалы соискателю присутствовавшие не скупились, но не в приторно-слащавой, а в иронической и остроумной форме.

ГХ. сидел на краю банкетного стола и, пропуская первые тосты, что-то быстро писал, не обращая внимания на шум и гвалт окружающих. Как оказалось, он готовил тост в стихотворной форме. И когда тамада дал ему слово, у него в руках уже был длиннющий стих, наверное, на целые две страницы рукописного текста. Своим зычным голосом (каким он обычно читал Маяковского) Г.Х. с воодушевлением прочел импровизированный стих, вызвав аплодисменты присутствующих. Надо отдать ему должное, и с рифмой, и с юмором в этом стихе было всё в порядке. Стихотворный талант у ГХ, несомненно, был. Тост его, к сожалению, не сохранился, но центральная идея его запомнилась: «Молодцы, геофизики! Люблю геофизиков!»

Когда Г.Х. исполнилось 75 лет, мне поручили поздравить его с юбилеем от Ботуобинской экспедиции. В Иркутск я прилетел с какими-то дешевыми подарками и с мизерной суммой денег, которую профком «Якуталмаза» выделил, для легендарного первооткрывателя. Мне стыдно было такую сумму вручать, но деваться было некуда.. Впрочем, юбилей прошел на должном уровне. После торжественного заседания в актовом зале института общественность устроила в его честь банкет. Застолье оборудовали в кабинете директора института, и там продолжалось чествование в присутствии близких ему людей. Трогательную речь произнес директор института П. М. Хренов, в основном делая упор на то, что он (юбиляр) не изменил великим принципам (коммунистическим). Люба Комина с блистательным юмором вспоминала о совместной работе с Г.Х. на косе Соколиной. Люся Житкова читала когда-то сочиненные Г.Х. стихи и с большим чувством юмора комментировала их. Много было сказано лестных слов в адрес юбиляра и другими присутствующими, вполне заслуженных слов, ибо Г.Х.пользовался любовью и уважением коллег и помнящих его старых алмазников Якутии.

Болезнь горла уже прогрессировала, он не мог громко, как обычно, сказать ответного слова. Лишь слабым голосом поблагодарил присутствующих. Мне тоже довелось сказать юбиляру несколько слов приветствия, в том числе и поздравить его от имени геофизиков-алмазников, к которым Г.Х. относился с такой симпатией. Я сидел с ним рядом, поэтому услышал его слабый голос: «Молодцы, геофизики!»

Последний раз мне довелось встретиться с ним на его квартире на улице Академической. Приехали мы с В. Н. Щукиным и В. И. Никулиным проведать его, поскольку он был уже в очень плохом состоянии и не выходил из дому. Голос он практически совсем потерял, и слова его лишь с трудом можно было услышать. Тем не менее, с В.Н. они обменивались воспоминаниями о далеких годах совместной работы и даже спорили по каким-то не совсем нам понятным вопросам. Старым соратникам и соперникам в работе, им было о чем поговорить.

Григорий Хаимович был очень доволен нашим визитом, это было заметно по его гостеприимству. Прощаясь со мной, он не преминул сказать, хотя и едва слышным голосом: «Люблю геофизиков!»

 

ЛАРИСА ПОПУГАЕВА

Лариса Анатольевна Попугаева — человек-легенда! О ней столько написано статей, очерков, мемуарных воспоминаний, книг, сколько ни о ком другом из первооткрывателей алмазных месторождений. Неслыханная ее популярность связана не только с тем, что она открыла первое в стране коренное месторождение алмазов — трубку Зарница, но и с тем, что она после этого открытия перенесла массу страданий, унижений, оскорблений. Перенесла все муки ада, какие даже врагам не принято желать, моральные муки, которые бывают тяжелее физических.

В бытность работы в Амакинской экспедиции в Нюрбе с Ларисой Анатольевной мне общаться в узком кругу не приходилось. Было обычное шапочное знакомство на уровне «здравствуйте» и только. В Нюрбу я приехал работать в 1956 году, а в 57-м она уже насовсем отбыла из Якутии. Нам, молодым специалистам, было известно лишь то, что у неё какие-то осложнения по работе с начальником экспедиции М. Н. Бондаренко и что она допустила какую-то ошибку в связи с переходом из ВСЕГЕИ в Амакинку. Потом досужие всезнайки из камералки говорили, что Бон уволил ее из экспедиции за три дня опоздания на работу из отпуска. Впоследствии стало известно, что это неправда: она сама подала заявление об уходе по собственному желанию. Впрочем, дыма без огня не бывает: может, ей пригрозили увольнением и вынудили подать такое заявление. С её характером и славой она руководству Амакинки была не нужна. Тем более, все проблемы с первооткрывательством были уже закрыты.

Общаться с Л.A. мне пришлось в середине семидесятых годов; она дважды прилетала в Мирный по своим делам, когда уже работала в институте ВНИИювелирпром в Ленинграде. Оба раза она навещала меня в геофизической камералке. Я тогда уже слыл коллекционером, рабочая комната моя была завалена камнями, в том числе аметистами из кимберлитов, исландским шпатом, гроссулярами и ахтарандитами. Камнецветы и редкие минералы ее интересовали, это было уже в профиле ее работы, поэтому она детально знакомилась с моей коллекцией.

Из ее старых знакомых 50-х годов по Нюрбе нас в Ботуобинской экспедиции было двое: я и начальник экспедиции Владимир Николаевич Щукин. По какой-то причине она с В.Н. встречаться не захотела. Вероятно, из-за старой на него обиды в связи с открытием трубки Удачная. Мне это было непонятно, поскольку В.Н. никогда о Попугаевой плохо не отзывался. Наоборот, рассказывал, когда давал интервью журналистам, что именно она в 1955 году (будучи его начальницей, это он подчеркивал) послала его в маршрут по направлению к Удачной, а сама пошла опоисковывать площадь близ трубки Зарница. Могло быть наоборот, и тогда бы она, бесспорно, сама открыла трубку Удачная. Но коль так случилось, то зачем, казалось бы, держать многолетнюю обиду на более удачливого товарища по работе? Однако обида осталась. Хотя, может быть, имелись и другие поводы к неприязни, которыми она со мной не делилась.

В Мирный Л.A. прилетала уговорить руководство «Якуталмаза» извлекать из кимберлитов, попутно с алмазами, полудрагоценные минералы-спутники: гранаты-пиропы, хризолиты (оливины), цирконы. Сами по себе эти минералы тоже имеют большую ценность, поскольку из них можно делать великолепные ювелирные украшения. В качестве образцов таких украшений она привозила изделия из чешских гранатов: браслеты, подвески, кольца с крупными обработанными кристаллами и еще какие-то сувенирные поделки. Кстати, об известном «гранатовом браслете», описанном в повести Куприна, она говорила, что этот браслет был изготовлен из чешских гранатов. Привозила она и ограненные кристаллы пиропов и цирконов из кимберлитовых трубок Якутии. И демонстрировала всем, что по качеству они не хуже чешских, а по крупности даже превосходят их.

Показываемые Попугаевой изделия вызывали живейший интерес у сотрудниц Ботуобинской экспедиции. Как помнится, два дня в первый ее приезд комната моя была переполнена любопытными женщинами. Все стремились посмотреть привезённые ею украшения. Пытались их и купить, но она ничего не продавала, коммерция в те годы была ещё не в моде.

Главной целью её приезда в Мирный, как я уже говорил, было убедить руководителей обогатительных фабрик, технологов извлекать ювелирные минералы-спутники алмаза в процессе обогащения руды, поскольку эти минералы имеют самодовлеющую ценность, и извлечение их может быть рентабельным. До этого Л.A. была на приеме у Косыгина и имела на руках какие-то одобрительные документы касательно этой идеи.

Но идея не находила отклика у обогатителей алмазного сырья. Чтобы попутно извлекать цельные кристаллы гранатов и оливинов, надо было менять всю технологическую цепочку обработки алмазной руды, усложнять принятую технологию обогащения. На это никто из непосредственных руководителей производства не шёл, а вышестоящее начальство «Якуталмаза» обязать их не могло. В принципе идею поддерживали все. Соглашались, что было бы очень хорошо извлекать из кимберлита другие компоненты и получать прибыль. Но дальше одобрительных слов дело не шло. Когда Л.A. рассказывала о встречах с руководителями «Якуталмаза», она возмущалась, обзывала их нехорошими словами (тупицами, бюрократами и т. п.)

Однако не все руководители производств давали ей от ворот поворот. Некоторые в силу своих возможностей пытались ей помочь. Интересна в связи с этим её встреча с начальником фабрики № 3 Анатолием Павловичем Верменичем. Я их познакомил в нерабочей обстановке на квартире одного нашего общего друга, тоже обогатителя. Они много говорили об её идее, спорили, как-то сошлись характерами и потом долго поддерживали дружеские отношения. Анатолий Павлович заходил к Л.A. домой, когда бывал в Ленинграде, познакомился с её мужем, с детьми и очень хорошо отзывался об их дружной семье.

Как помнится, именно на фабрике № 3 были предприняты первые попытки массового отбора минералов-спутников попутно с алмазами. Но после ухода А.П. с фабрики и со смертью Л.А. эти попытки были прекращены.

Лариса Анатольевна привозила с собой в Мирный и образцы камнецветов, которые сама находила на месторождениях: лазуриты и бирюзу с Памира, уваровиты и амазониты с Урала, аметисты с Кольского полуострова, еще какие-то редкие камни, не припомню, откуда и с каких месторождений. Она с увлечением рассказывала о своих поездках по Уралу, в Среднюю Азию в поисках забытых месторождений камнецветов. Возмущалась равнодушием местных властей к проблемам возобновления их эксплуатации (не стремятся к своей же выгоде!). Чувствовалось, что она увлечена своей работой, переживает заброшенность месторождений цветных камней в стране. С руководителями ведомства, отвечающего за добычу экзотических пород и минералов (вроде бы «Союзкварцсамоцветы»), она была в глубоком конфликте, отзывалась о них с презрением, как о людях случайных и непорядочных. О конфликтах с руководителями организации, где она работала, дважды писали ленинградские газеты. Её честность и непримиримость к недостаткам не устраивали дельцов из этого ведомства, и от неё стремились всячески избавиться. И на этой работе ей хватало нервотрепки, как когда-то и на алмазах.

Между прочим, она многого добилась в своём деле. По её настоянию (опять же через Косыгина) в Москве был организован «Салон цветного камня», торговавший поделочными камнями и коллекционными минералами. Руководитель салона, некто Куварзин, говорил мне, что они своим существованием обязаны именно Ларисе Попугаевой. Салон организовывал экспедиции в разные концы Союза, вывозил в Москву крупные коллекции камнецветного сырья и устраивал аукционы по его продаже. Правда, хорошая идея иногда обращается в свою противоположность. Через этот салон продали иностранцам десятки тонн уникального камня — чароита — в глыбах до нескольких сот килограммов. Цена на него была сбита настолько, что он стоил дешевле обычного и столь распространенного нефрита. И распродали все его запасы, сейчас единственное в мире месторождение чароита полностью исчерпано. Но это уже издержки неумелой торговли, продавать его надо было не тоннами, а наперстками. В этом Лариса Попугаева виновата, конечно, не была.

О своей работе в Амакинке и в Центральной экспедиции ВСЕГЕИ Л.А., будучи в Мирном, ни с кем не говорила. Видимо, воспоминания были бы для нее тягостны. Спрашивать же её об этом было бы нетактично.

Мы (геологи-алмазники) узнали со временем о том, что произошло после открытия трубки Зарница. Конечно, не во всех подробностях, какие поведал Виктор Людвигович Масайтис в своей книге воспоминаний «Где там алмазы?». Узнали, в частности, что Л.А. перешла задним числом из Ленинградской экспедиции ВСЕГЕИ в Амакинку и лишила коллектив экспедиции первооткрывательства. Как-то все мысленно осуждали её за это, не задумываясь о том, что её заставило это сделать. И лишь годы спустя поняли (во многом благодаря книге В. Л. Масайтиса), сколь безвыходна была её ситуация в тот момент, сколь серьезны были причины, заставившие её так поступить.

В самом деле, счастливая и радостная после находки коренной алмазоносной породы, она прилетает в Нюрбу, ожидая похвал и почестей от руководителей Амакинки, того же от руководителей 3-го Главного управления Министерства геологии (все они были в Нюрбе на алмазном совещании!). И что она встречает? Зависть со стороны менее удачливых коллег-геологов, холодность и раздражение руководителей Амакинки, равнодушие к её судьбе главного алмазника страны А. П. Бурова (когда она обратилась к нему с просьбой о защите, он её же и отчитал). А потом неожиданное силовое давление начальства Амакинской экспедиции, обязывающее ее оформить задним числом переход в Амакинку. И только потому, что её отряд получил от Амакинки по договору какие-то небольшие деньги на транспортировку и зарплату сотрудникам. Давление наглое, непредвиденное, повергшее её в полную растерянность. И ни от кого из окружающих она не видела защиты.

Ей угрожали. В каких словах и чем конкретно ей угрожали, никто об этом не узнает. Два человека, кроме неё, знали об этом: сам Бондаренко и главный геолог Амакинки Юркевич. Они молчали, потому что деяние их было постыдным, если не преступным. Она же молчала, потому что угроза была реальной и пугала её. А предать гласности эту угрозу она не могла. Чем её пугали? Возможно тем, что отец её был репрессирован.

Надо помнить то время, оно ещё было страшным. Только что ушёл из жизни кровавый палач, державший в страхе всю страну. Сотни тысяч невинных людей еще сидели в лагерях. Малейшее нарушение режима секретности, связанной с алмазами, могло жестоко караться. А она сделала маленькую оплошность, показав найденный кусочек алмазоносной породы геологам НИИГА в Яральине. Ничтожный проступок, не стоящий в другой ситуации ни малейшего осуждения. Но они могли раздуть его до уголовного и даже политического преступления. Им ничего не стоило сделать из мухи слона. Вся власть была в их руках, она опиралась на поддержку самого министра геологии (Бондаренко был его свояком).

В алмазных делах Бондаренко был всесилен. Не зря его боялись даже такие крупные в прошлом руководители, как Гаврилов и Меньшиков, безропотно отдавшие впоследствии свои экспедиции под власть Амакинки. Зная свою силу, Бон не стеснялся, угрожая Попугаевой, даже в присутствии в Нюрбе главного алмазника Мингео А. П. Бурова, да и других чиновников высокого ранга, находившихся в сентябре 1954 года в Нюрбе. Никто из них не смел вступиться за Ларису. Сохранилось свидетельство, что она со слезами на глазах обращалась за помощью к Бурову. Но тот лишь добавил горечи, в грубых словах осудив её за показ кусочка кимберлита сотрудникам НИИГА. Этим самым он ушел в сторону от возможного конфликта с Бондаренко. Слишком осторожен был Буров, помнивший судьбу Д. И. Мушкетова и Н. М. Федоровского, репрессированных в 30-е годы сразу после возвращения с XV Геологического конгресса в Южной Африке.

Он общался с этими геологами и даже знал от них, что такое гранаты-пиропы, и что они есть спутники алмазов. Знал, но никогда об этом не говорил, ибо знания, полученные от «врагов народа», могли и для него обернуться лихом. Поэтому напрасно к нему обращалась за советом и помощью Л. А. Попугаева. Даже помочь ей улететь из Нюрбы он не хотел. Она оказалась в капкане. Можно себе представить, что она пережила.

В конечном итоге её сломали. 15 ноября она подписала заявление о переходе в Амакинку задним числом. Подлое дело с триумфом для его инициаторов было завершено. Естественно, после этого ей отдали отобранные у нее материалы — дневники и образцы кимберлитов. И выпустили из Нюрбы.

Но в Ленинграде её поджидала не менее кошмарная ситуация. Старые знакомые, коллеги в Центральной экспедиции ВСЕГЕИ, сочли её переход в Амакинку как предательство и устроили дикую обструкцию. Ужасно, когда десятки близко знакомых тебе людей перестают с тобой здороваться и всячески демонстрируют тебе свою антипатию. Никто не интересовался, почему она это сделала. Предательница — и только!

Пережитые страдания, гордость и самолюбие (в хорошем смысле этого слова) не позволяли ей в чем-либо виниться перед коллективом, да и не могла она рассказать всю правду, чем её запугали Бондаренко и Юркевич; опасность репрессий с их стороны ещё не миновала. Гордость не позволяла ей просить прощения у своих коллег из ВСЕГЕИ. Да это и не могло поправить ситуацию. И ей пришлось уйти из Центральной экспедиции, вынести атмосферу отчуждения она долго не смогла.

В злополучных для Л.A. событиях осени 1954 года пытался разобраться В. Л. Масайтис, непосредственный участник алмазного совещания при Амакинке в том же году. Он же начальник договорной 182-й партии Амакинской экспедиции, которая частично финансировала работы отряда Попугаевой. Целый ряд деталей этих событий освобожден им от словесной шелухи неточных и предвзятых мемуаров некоторых других участников совещания, написанных в последующие десятилетия. Документальная достоверность его воспоминаний позволяет в какой-то мере понять сложившуюся вокруг Попугаевой атмосферу осени 54-го года. Но и с ним Л.А. не делилась подробностями разговоров с руководителями Амакинки. Тяжелейшую эмоциональную нагрузку она носила в себе. Чем они ей угрожали, осталось тайной.

Во время встреч Л.A. с геологами Ботуобинки в Мирном каких-либо разговоров о прошлых событиях не было. Мы старались деликатно не задавать лишних вопросов, поскольку понимали, что ей это неприятно. В основном разговоры велись о минералах-спутниках, о перспективах и способах их промышленной добычи, о камнецветном сырье в районах Западной Якутии.

Как-то зашёл разговор о научно-фантастическом рассказе Ивана Ефремова «Алмазная труба», о котором знали все алмазники. Геологи удивлялись его пророчеству: он почти угадал географическое место находок будущих месторождений алмазов. Лариса Анатольевна поделилась воспоминаниями о Ефремове; оказывается, она еще в детстве была знакома с его семьей и часто бывала у них дома. Такой вот тесный мир и такие удивительные совпадения!

От встреч с Ларисой Анатольевной в Мирном осталась память о ней, как об очень усталой и издерганной женщине. Она вся была сплошной комок нервов. Многочисленные душевные травмы не прошли для неё даром.

P . S . Оправдывая насилие над Л. А. Попугаевой, защитники М. Н. Бондаренко нередко оперируют следующими аргументами. Дескать, почти семь лет амакинцы тяжелейшим трудом и с огромными затратами вели разведку россыпных месторождений алмазов и постепенно подбирались к коренникам. А тут на их территории появляются какие-то варяги, смежники (как их обзывали в Амакинке), да ещё женщины, и, не хлебнув лиха многолетних поисков и тяжелой разведки, уводят из-под носа у амакинцев коренное месторождение, которое амакинцы вскоре бы открыли и сами. Да ещё и работы свои ведут на деньги Амакинки. И участки своих работ определяют, используя опыт и наработки амакинцев. Если бы не было разведанных амакинцами россыпей на Средней Мархе, никто бы в верховьях Мархи поисками алмазов не стал заниматься.

Все это так. Аргументы вроде бы веские, но насилия над Л. А. Попугаевой они все же не оправдывают. Кроме того, в них есть определенная доля лукавства, и вот в чём. Упрекая стороннюю организацию в том, что та ведет поисковые работы на территории Амакинки (в данном случае поиски велись на сопредельной территории), руководители последней должны были ответить на вопрос, почему они сами не организовали там поисковые работы. Ведь им должно было быть понятным, что алмазы на Среднюю Марху могли поступать с верховьев реки. Пять лет шла разведка здесь россыпей и ни разу в верховья Мархи не были посланы поисковые отряды. Хотя некоторые ведущие геологи Амакинки доказывали на научно-технических советах, что алмазы в россыпи поступают с верховьев Мархи. Ну, не владели ещё пироповым методом поисков, но и по алмазам можно было выйти на такие крупные коренные источники, как Удачная. Тогда не пришлось бы прибегать к насилию над более сообразительными и удачливыми смежниками.

И второе — это шлиховой метод поисков по пиропам. Всё же предложили его, освоили и успешно внедрили в производство именно сотрудники Центральной экспедиции ВСЕГЕИ Наталья Сарсадских и Лариса Попугаева. Это в корне изменило всю методику поисков месторождений алмазов. Не зная этого метода, найти трубки было трудно даже в таком открытом районе, как Далдынский. Поиски, возможно, затянулись бы надолго. Тем более, что могла помешать быстрому открытию и планово-проектная система организации геологических поисков. Трубка Мир, возможно, была бы открыта на год-два позже, если бы Наталья Кинд не нарушила проектное табу и не вышла на Малую Ботуобию вопреки запретам руководства Амакинки.

Таким образом, законное право на приоритет открытия первого коренного месторождения алмазов имели прежде всего ленинградцы, а не амакинцы. Насилие над Л. А. Попугаевой не может быть морально оправданным.

 

МИНЕРАЛОГ ИЛУПИН

[11]

Совесть будет беспокоить меня всю оставшуюся жизнь, потому что я не ответил вовремя на письмо Иосифа Петровича, а когда собрался написать ему недели через три, было уже поздно — его не стало.

В письме он ничего не сообщал о своём житье-бытье, не передавал приветы от знакомых, не жаловался на свою болезнь, не писал о прочих несущественных (по его мнению) вещах. Он всего лишь просил уточнить координаты трех малоизвестных кимберлитовых тел на севере алмазоносной провинции. Местоположение двух я знал, но третьего в каталогах музея не было, и узнать о нем можно было только в Амакинской экспедиции. Поэтому я тянул с ответом.

Конечно, запрошенные им сведения вряд ли бы ему потребовались, ибо дни его жизни были сочтены. Очередную свою научную работу он не смог бы, конечно, закончить, но все же... Какое-то минутное удовлетворение от моего ответа он бы получил. Но даже этого я ему не доставил.

Работал он непрерывно и думал о работе, видимо, даже на больничной койке до последнего своего часа. Он был великий труженик. Из всей плеяды геологов-алмазников, выросших в Амакинской экспедиции и ставших известными учеными, он выделялся своим исключительным трудолюбием. Может быть, именно благодаря этому качеству он стал настоящим исследователем. Широкая эрудиция сочеталась в нём с упорным, последовательным и исключительно добросовестным трудом. В круг его научных интересов входили минералогия и петрография кимберлитов, генезис алмазных месторождений, методика их поисков и разведки.

У него не так много опубликованных статей, как у некоторых других плодовитых и поэтому большей частью легковесных авторов. Но всё, что им опубликовано в статьях и монографиях, добротно, достоверно и сделано им самим. Он никогда не паразитировал на соавторах, и в любой подготовленной с кем-либо совместной статье львиная доля труда была всегда его.

В алмазной науке, как, по-видимому, и во всякой прочей науке, бывают публикации, которым трудно верить. Даже авторитетные ученые нередко приводят сомнительные результаты исследований, к примеру, с цифрами анализов вещества, подкорректированными под какую-нибудь идею. Или просто наспех публикуют полученные данные, которые позднее опровергаются или существенно уточняются в процессе более тщательных исследований. Но если сведения о веществе горных пород приводились в статьях И. П. Илупина, то им можно было безусловно верить. Об этом знали все алмазники — и производственники, и научные работники.

Чистота анализов — главное качество научной минералогической или геохимической работы. Не всегда можно доверять подготовку проб даже опытным лаборантам. Иные из них могут что-то перепутать или не так обработать пробу. Поэтому Иосиф Петрович нередко сам готовил пробы для анализов, сам растирал в фарфоровых чашечках вещество исследуемых пород, сам взвешивал его и упаковывал. Его иногда упрекали, зачем он, кандидат наук, тратит столько времени на рядовую лаборантскую работу. Но он только отмахивался или посылал советчиков подальше. Он знал, что главное в исследовательской работе минералога — чистота эксперимента. И он её добивался. Поэтому авторитет его в мире алмазников был непререкаем.

Иосиф Петрович был инициатором создания геологического музея в Амакинской экспедиции ещё на заре её существования. И отличный музей возник во многом благодаря его самоотверженному труду. Образцы в полевых партиях собирались, конечно, многими геологами, но он следил за поступлением в камералку интересного материала, убеждал, упрашивал разведчиков и поисковиков передавать образцы в музей. Сам паспортизировал образцы, перетаскивал на горбу коллекции из старого здания камералки в новое на берегу Вилюя, готовил выставочные стенды, составлял каталоги, словом, проводил большую музейную работу, не входящую в его прямые производственные обязанности. Всё делал на энтузиазме. И набралась интереснейшая коллекция из сотен экспонатов, которая до сих пор является основой геологического музея Амакинской экспедиции.

И он был первым директором музея в условном, конечно, понимании слова «директор», поскольку он был один: и собиратель, и ответственный за музей. Как и всякий заядлый коллекционер, он был скуп и принципиален, не любил что-либо отдавать из музея любителям поживиться красивыми экспонатами, даже если это были высокие начальники. И когда однажды главный геолог экспедиции Юркевич снял с витрины и отдал заезжему чиновнику из Москвы один интересный образец, Иосиф плюнул, хлопнул дверью, и в музей больше не заходил никогда. Хотя коллекции образцов для научных исследований накапливал методически, не жалея времени и труда на маркировку образцов, их описание, на подготовку шлифов и полировок.

«Человек с рюкзаком» — такое прозвище было у него и в Нюрбе, и в Мирном, где он позднее работал в Ботуобинской экспедиции. Старый, выцветший, но очень аккуратно подшитый рюкзак всегда был у него за плечами, шел ли он на работу, в магазин или просто в гости к знакомым. Казалось, рюкзак —неотъемлемая часть его верхней одежды.

Иосиф Петрович был ярко выраженный индивидуалист в хорошем понимании этого слова. Он любил временами заходить поболтать к знакомым, иногда появлялся в шумных компаниях, но всегда был как бы независим от других людей. Появлялся в обществе и уходил на работу или домой, когда считал нужным. К себе в семиметровку, в которой он обитал в Нюрбе, приглашать посторонних не любил. Сторонился он также выпивох и болтунов, поскольку сам спиртного не употреблял и не тратил времени на пустопорожние разговоры. Прийти к нему домой без риска «получить от ворот поворот» можно было лишь с целью послушать музыку. Классическую музыку. У него были проигрыватель и приличный набор пластинок с записями Чайковского, Баха, Вагнера и других известных композиторов. Пожалуй, из амакинских геологов он единственный, кто увлекался серьезной музыкой. Слушать её он предпочитал в одиночестве, не отвлекаясь от очередной своей научной работы. Но и привечал тех людей, которые серьезной музыкой интересовались.

В еде Иосиф Петрович был неприхотлив: питался почти исключительно кашами. Главным образом овсянкой. Даже в Москве, приглашая гостей к себе домой, он угощал их овсяной кашей. Мяса он не готовил и дома не ел, хотя в полном смысле вегетарианцем не был. В гостях он мог уважить хозяев и съесть котлетку или пирожок с мясом.

Спиртного не пил никогда. Даже если в компании его уговаривали выпить красивые женщины. Ходили, правда, слухи, что когда- то, где-то одна настойчивая дама, которой он симпатизировал, уговорила его выпить бокал шампанского. Но и то он разбавил его наполовину водой. Впрочем, история эта могла быть и выдуманной. Даже на заседаниях общества холостяков, которое существовало в Нюрбе и которое он охотно посещал, к спиртному Иосиф не притрагивался.

Многие считали его скупым, поскольку Иосиф Петрович не любил давать деньги взаймы. Особенно, если просили его по мелочам выпивохи. Но хорошим знакомым, когда требовалось им помочь, он мог одолжить и крупную сумму. Деньги у него всегда водились. Он не любил их тратить и хранил на сберкнижке. В чем и жестоко поплатился, поверив государству, на заре перестройки.

Скупость — не совсем то слово, которое можно было приложить к Иосифу Петровичу. Скорее его можно было назвать расчётливым. Зарплату свою он раскладывал в записной книжке по полочкам, на что и сколько потратить: на еду, одежду, на хозяйственные принадлежности, на подарки женщинам. Была у него в перечне намечаемых расходов и графа «для друзей». И если там было записано — купить бутылку вина, скажем, для компании холостяков или ко дню рождения кого-либо из приятелей, то бутылка к означенному сроку неукоснительно появлялась. Такая расчётливость в тратах вовсе не обязательно признак скупости: просто у человека такая натура, такая прихоть.

Иосиф Петрович долго оставался в холостяках. Не потому, что был женоненавистником (скорее наоборот), а просто такая, видимо, была у него судьба. В свою личную жизнь он не допускал никого, поэтому даже друзья не знали, почему у него не складываются отношения с женщинами. И где-то уже на пятидесятом году жизни он решил покончить с одиночеством, присмотрел в Айхале среди геологинь одинокую симпатичную женщину и увёз ее в Москву. Казалось бы, началась нормальная семейная жизнь. Но недолго она продолжалась. Зоя (так звали его жену) неожиданно заболела и скоропостижно умерла. Иосиф Петрович опять остался один. Так было, видимо, написано у него на роду.

Несмотря на, казалось бы, здоровый образ жизни, Иосиф Петрович никогда не отличался крепким здоровьем. Он постоянно прибаливал и нуждался в помощи врачей. Возможно, поэтому он не любил полевой геологической работы и органически не переносил переездов на вертолетах или самолетах. Стихией его была научная работа за микроскопом, за бинокуляром, в геологических фондах и библиотеках. Для такой работы лучше всего приспособлена Москва, куда он со временем и перевёлся. Тем более, что сам москвич. Но и московские врачи не смогли притормозить его прогрессирующую болезнь, которая и привела его к преждевременной смерти.

Немного уже осталось в живых людей, которые его помнят. Но кто помнит, всегда помянет его добрым словом. Пухом ему земля!

 

ОБОГАТИТЕЛЬ ЛЕЙТЕС

Один из основоположников обогатительного дела на фабриках объединения «Якуталмаз» Анатолий Борисович Лейтес приехал в Якутию летом 1957 года. После окончания Московского горного института по специальности «обогащение полезных ископаемых» он получил направление в Амакинскую экспедицию ПГО «Якутскгеология», подавшую, вероятно, заявку в министерство на выпускников этого профиля. Специалисты-обогатители нужны были экспедиционной физической лаборатории, занимавшейся вопросами обогащения алмазного сырья и извлечения алмазов. Лабораторию возглавляли Леонид Митрофанович Красов и Вадим Викторович Финне, видные специалисты в области люминесцентной сепарации.

В Горном институте Толя Лейтес получил, по его словам, основательную профессиональную подготовку. Когда по приезде в Якутию он включился в работу по специальности, то с благодарностью вспоминал о своих преподавателях, вложивших в него основы обогатительной техники и принципы её технологических расчётов. В будущей работе по обогащению алмазной руды это определило круг его профессиональных интересов. Он с одинаковым увлечением создавал или реконструировал мельницы, дробилки, отсадочные машины.

Первое время в физической лаборатории Толя Лейтес занимался сухой отсадкой. И одновременно, не имея под рукой справочной литературы, разработал проект оригинальной шаровой мельницы и центробежного обеспыливателя, не имевшего до этого аналогов в обогащении определенных типов руд (глинистые пески после дезинтеграции в мельницах необходимо обеспыливать, отделяя от зернистой массы мелочь крупностью менее 0,5 миллиметров). Позднее, будучи уже признанным авторитетом среди обогатителей-алмазников, он с признательностью вспоминал своих помощников по работе в Амакинке. Он говорил, что, не имея навыков слесарных и сборочных работ, при конструировании мельниц иногда ошибался, закладывая нерациональные технические решения. На слесарей и станочников, делавших ему замечания, он не обижался, а стремился овладеть их мастерством. Этих ребят он считал своими учителями. Позднее, знакомясь с изготовлением обогатительной аппаратуры на Сызранском гидротурбинном заводе и на Уралмаше, он продолжал накапливать опыт изготовления станочного оборудования. Но Нюрбинский опыт в небольшом конструкторском бюро экспедиции он считал самым главным в своей жизни.

Как ни увлекательна была работа в экспедиционной физической лаборатории, но специалисту-обогатителю широкого профиля негде было применить весь багаж полученных в институте знаний. В то же время к 1958 году в Мирном (точнее, в будущем городе Мирный, тогда еще город только начинал строиться) разворачивалась подготовка к строительству крупных обогатительных фабрик, и там нужны были специалисты по обогащению алмазных руд. Анатолий Борисович переезжает в Мирный и какое-то время работает в конструкторском бюро рудника «Мир» у Долгова Владимира Ивановича, которого он вспоминает потом с большой теплотой.

После образования «Якутнипроалмаза» Лейтес становится начальником конструкторского отдела института, а спустя некоторое время заместителем директора института А. Ф. Галкина по научной части. По его признанию, административная работа его совершенно не привлекала и он, проработав заместителем директора три года, по собственному желанию уходит в отдел обогащения на должность заведующего лабораторией рудоподготовки. Всё же за время своей административной работы А.Б. внёс, по свидетельству его коллег, немало полезного в общее направление деятельности института. Им, в частности, был разработан перспективный план по обогащению кимберлитовой руды, надолго определивший технологию обогатительных фабрик ПНО «Якуталмаз».

В отделе обогащения Анатолий Борисович занимался многими вопросами обогащения алмазсодержащих руд, всеми, как он вспоминал, кроме пенной сепарации. Вот перечень наиболее важных разработок, к которым он имел прямое отношение и которые дали большой экономический эффект:

— отсадочная машина ОВМ-5р для надрешетной отсадки. С её помощью повышалась крупность обогащения с 20 до 50 миллиметров и какое-то время (до создания В. В. Новиковым сепаратора ЛС-50) только на ней извлекались самые ценные крупные алмазы;

— разработал и смонтировал (будучи начальником конструкторского отдела) опытно-промышленную мельницу самоизмельчения. Впервые в нашей стране был внедрен в эксплуатацию процесс самоизмельчения кимберлитовых руд, в корне изменивший технологию их обогащения. Позднее А.Б. много времени уделял сохранности алмазов в бесшаровых мельницах, созданию методик технологических расчетов их параметров, разработке технических заданий на все типоразмеры ММС (мельниц самоизмельчения), в том числе импортных. Внедрение самоизмельчения на всех фабриках объединения позволяло получать выход алмазов из кимберлитов на 25—30% больше, чем при шаровом измельчении;

— доведение производительности фабрики № 12 до проектной при запуске ее в работу. Производительность новой фабрики сдерживалась пропускной способностью головной дробилки ККД-1500, не рассчитанной на мерзлые руды с большим содержанием льда. Такое сырье встретилось впервые в практике обогатительного дела. Не смог в этом помочь и разработчик проектной техники — институт «Механобр». Задача была решена А. Б. Лейтесом. По его рекомендации был изменен угол захвата машины. После реконструкции дробилки фабрика не только достигла проектной мощности, но позднее и значительно превзошла её;

— опытный образец отсадочной машины для совместного обогащения классов —4+2 и —2+0,5 мм. Это позволило конструктору Н. П. Ларионову (ученику Анатолия Борисовича) создать и внедрить в практику машины с пневматическим приводом большой единичной производительности.

По воспоминаниям коллег, Анатолий Борисович щедро делился идеями с теми, кто в них нуждался. И опыт его был для них большим подспорьем. Бывший главный обогатитель компании В. И. Евдокимов говорил, что, работая с Лейтесом, он получил более серьезную теоретическую подготовку, нежели довелось таковую заиметь, обучаясь и в Горном техникуме, и в Горном институте.

Друзьям, которые знали его с момента приезда в Нюрбу, он запомнился чрезвычайно скромным, добрым и мягким человеком. Таким собственно он и оставался всю свою жизнь. От него странно было бы услышать матерное слово или грубость в общении с подчиненными. Он был интеллигентом в полном смысле этого слова.

По семейным обстоятельствам он вышел на пенсию довольно рано и уехал в Москву. Но и там он занимался конструкторской работой, заведуя сектором новой техники в ЦНИГРИ, а позднее став главным обогатителем в золотодобывающем предприятии.

А. Б. Лейтес был яркой творческой личностью. Он автор 24 научных изобретений, приоритетных и запатентованных.

Жизнь его и жены Ирины была страшно омрачена гибелью их любимой дочери в подростковом возрасте. Возможно, стресс после этого и осложнился тяжелой болезнью, потребовавшей ампутации обеих ног. Болезнь и приближающуюся смерть А.Б. переносил мужественно. Поняв, что болезнь неизлечима, он перестал принимать пищу и через десять дней скончался.

Пухом ему земля и добрая память в сердцах знавших его людей!

 

ГРУСТЬ ПО ИГОРЮ

[12]

Игорь Богатых любил петь. Одной из самых любимых его песен была песня о погибшем в горах альпинисте:

Иногда мы пели эту песню с ним вдвоём. Я, конечно, лишь подпевал, солистом всегда был Игорь. Тоска-печаль пронизывает песню, товарищам погибшего до боли в сердцах жаль похороненного в горах друга:

Не думалось нам, не гадалось, что эта песня станет пророческой, что один из нас сорвется со скалы и ляжет в землю раньше отведённого природой срока. Именно Игорю выпала такая участь. Нелепый случай или жестокость судьбы вырвали его из нашего узкого круга друзей-товарищей, бывших амакинцев, когда-то встретившихся на гостеприимной нюрбинской земле.

О первой встрече с Игорем и Ритой, его женой, мне приходилось писать в одном из рассказов. Это было, когда в начале 60-х годов мы с Гошей Балакшиным вломились в домик к прибывшим в Амакинку молодам специалистам и предложили им соревноваться в песнях, кто больше знает и кто лучше поёт. Мы были уверены в своей победе, ибо в загашнике песен у нас было немало да и спевка многолетняя. Но случилось непредвиденное: оказалось, что они знают песен больше, а поют под гитару вообще бесподобно. Мы были побеждены, и... с радостью приняли свое поражение. С этой памятной ночи мы подружились и подружились навсегда.

Другим памятным эпизодом из первых лет нашего знакомства было трехдневное «сидение» в аэропорту посёлка Оленёк по пути на полевые работы: Игорю с Ритой на Большую Куонапку, кому-то из геологов на Малую Куонапку и на Эбелях, мне на речку Омонос, на коренной выход трубки Ленинград. Три дня мы ждали вертолёта и три дня были в приподнятом лирическом настроении. Игорь и Рита были в ударе, гитара у них имелась, и они самозабвенно пели. Но как они пели! Ни от одного из прославленных бардов тех лет мы не слышали ничего подобного.

К их палатке (в порту мы обосновались со своим жильём) собирались все, ожидавшие вертолёта, чтобы послушать их песни. У геологов было какое-то восторженное песенное состояние. Да и молоды мы были тогда, не испарилась еще из наших душ романтика. Впереди у многих были геологические маршруты по неизведанному Анабару (это был сезон 1966 года, когда амакинцы впервые вышли с геологическим картированием на кристаллический щит), интереснейшая работа с поисками кимберлитов по Малой Куонапке, по Анабару, по Эбеляху в малоизученном Анабарском районе..

С грустью мы расставались, когда пришёл вертолёт и начал разбрасывать нас по точкам. На прощанье Игорь и Рита спели нам одну из своих самых любимых песен:

Песенное настроение сохранилось у многих из нас весь полевой сезон. Осенью, после поля, мы уже принимали Игоря и Риту в свою геофизическую семью, как самых дорогих и любимых родственников. Так и говорили тогда завистники о нашей компании: «геофизики и примкнувшие к ним Богатые».

В камеральные зимы тех лет сколько было перепето песен: геологических и туристических, студенческих и бардовских, жизнерадостных и грустных, да и всяких прочих. Приходится с тоской вспоминать о тех счастливых днях.

На встречах наших чередовались «старые» песни Георгия Дмитриевича Балакшина, привнесенные позднее песни Юлии Плесум и Наташи Каревой, ну и пришедшие им на смену песни Игоря и Риты Богатых. Для присутствующих всегда был праздник, когда в компании появлялись Игорь и Рита. С приходом их сразу же начинались песни. И пели долго и самозабвенно.

Вот немногое из того, что они пели, что сохранила моя память. Риту часто просили спеть очаровательную и её любимую «Синие сугробы»:

Рита была коренной москвичкой, поэтому песни о Москве занимали немало места в её и Игоря репертуаре:

Вдобавок нередко вспоминалась и песня Городницкого «Полярная звезда», тогда еще бывшая в новинку:

Пожалуй, более всего пришлись по душе геофизикам и быстрее всего пришлись к застольям две песни Игоря и Риты. Это прекрасная геологическая песня о Магадане:

Чудесные слова, лиричность мелодии сделали эту песню коронкой многих товарищеских встреч. Вторая песня, которая особенно полюбилась ветеранам предпенсионного возраста, «Кто сказал, что я сдал?»:

Конечно, после изрядного количества тостов, когда начинала играть в жилах кровь, когда забывались радикулит, печень, почки и прочие хвори, начинало казаться, что дай тебе рюкзак, и ты небрежно кинешь 20-километровый маршрут по тайге. Припев повторялся неоднократно и с особым вдохновением:

Другие, часто исполнявшиеся из необъятного числа привезённых Игорем и Ритой песен:

«Алые паруса»

«За белым металлом»

«У Геркулесовых столбов»

«По Смоленской дороге»

«Листопад»

«Горы белоснежные Тянь-Шань»

«Мой друг рисует горы»

«Снег идет по улице давно»

«У романтиков одна дорога»

«Тундры голубое созвездье»

Отчего так много тревоги В розовых туманах твоих?..«Ночами долго курят астрономы»

«Прости, что бегу от насиженных мест»

Много всяких прочих, самых разнообразных по тематике песен было в памяти Игоря. Но, пожалуй, чаще других он повторял суровую альпинистскую песню «Боксаны»

И «Кострому»

И ещё одна из любимых его песен:

Шло время. В конце 60-х годов жизнь разбросала нас по разным углам Якутии. Кто-то оказался в Якутске, кто-то в Мирном, кто-то в Айхале. Игорь и Рита тоже перемещались по своему жизненному пути: Нюрба — Айхал — Якутск — Мирный — Москва. Встречаться мы стали реже, но при каждой встрече опять зажигались песнями. Репертуар Игоря обновлялся, появлялись новые мелодии. Однажды он прекрасно спел Галича «Мы похоронены где-то под Нарвой»:

При следующей встрече, не помнится уже, где и когда, он великолепно исполнил «Баньку» Высоцкого:

Конечно, со временем, когда Игорю уже было за пятьдесят, он стал петь реже, да и голос стал сдавать, но любовь к пению у него не иссякала. Иногда пел он и песни на слова Есенина, но не все, лишь некоторые из них. Замусоленных и часто повторяемых он не любил. Чаще всего он исполнял эту:

Песни эти привлекали его своим трагизмом, да как и многие другие песни. Одной из самых любимых его была лермонтовская «Выхожу один я на дорогу»:

Не дуб, но другое ветвистое дерево склоняется, Игорь, над твоей могилой. Пусть оно долго, долго охраняет твой покой.

Не один ты ушел из жизни по этой дороге. Вслед за тобой уже последовали душа нашей компании Наташа Карева, виртуоз игры на гитаре Женя Газелериди, поклонник Есенина Виктор Минорин, воздушный ас, бортоператор Сергей Удовенко. Скоро дойдет очередь и до всех нас. Но пока мы держимся. И когда тоска по ушедшим особенно щемяще берет за сердце, вспоминаем твою любимую песню:

 

ПОДДУБНЫЙ И ПУЛКОВО

Было это в 1960 году или годом позже, память стала изменять. Во время какого-то геофизического совещания при ВИРГе или ВИТРе (опять забылось) я познакомился с известным в геологических кругах изобретателем по фамилии Поддубный. Он занимался гравитационными вариометрами, конструировал их в одиночку и во многом преуспел. Его приборы потом применялись в геофизической разведке рудных месторождений. На упомянутом совещании всерьёз обсуждался вопрос: отдать ли его тематику заводу «Геологоразведка» или... завод придать к Поддубному. Так сформулировал эту ситуацию гравиразведчик Леонид Яковлевич Нестеров, бывший в то время директором ВСЕГЕИ.

Но речь о другом. При встрече с Поддубным я посетовал, что мне негде измерять физические свойства образцов, поскольку в черте города из-за промышленных магнитных помех работать с измерительной аппаратурой почти невозможно.

А предыстория этого разговора такова.

Во второй половине 50-х годов на территории алмазной провинции в Западной Якутии широко велись аэромагнитные съемки. Многочисленные региональные аномалии, выявленные этими съемками, требовали интерпретации, то есть объяснения их геологической природы. Вызваны были они кристаллическими породами архейского метаморфического фундамента, залегающими на глубинах от одного до пяти километров под чехлом осадочной толщи палеозоя, но какими именно породами, было неясно. О магнитных свойствах докембрийских образований не имелось сколько-либо достоверных сведений.

В то же время на Анабарском кристаллическом щите, где эти породы выходят на дневную поверхность, работали ленинградские геологи из Лаборатории докембрия в Ленинграде. Они собрали крупные коллекции метаморфических образований по территории бассейна Большой Куонапки, в юго-восточной части щита. Вёл там работы известный ученый профессор А. А. Каденский. С ним мы списались и договорились, что его коллекцию нам можно будет изучать. Но где? В Ленинграде или Нюрбе? В Нюрбе есть все условия, но пересылать из Ленинграда сотни образцов хлопотно и дорого. А в Ленинграде? Но как получить длительную командировку?

В Нюрбе находилась в это время проездом Елена Владимировна Францессон, в то время уже известный специалист по кимберлитам. У неё было какое-то дело к главному геологу Амакинки Юркевичу и с ней мы продумали следующий тактический ход. Надо было заинтересовать Юркевича и подвести его к мысли, что желательна командировка в Ленинград. Вместе мы зашли к нему, и в ходе разговора как бы ненароком задели вопрос об изучении физсвойств кристаллических пород Анабарского щита. Я расписывал необходимость расшифровки геологической природы магнитных аномалий на севере алмазной провинции. Лена хорошо отозвалась о А. А. Каденском и о его коллекции, но выразила опасение, что он вряд ли отдаст коллекцию на изучение в Нюрбу. Собирал он ее несколько лет, коллекция представляет большую ценность.

Ростислав Константинович внимательно слушал нас, а потом спросил: «А разве нельзя коллекцию изучать в Ленинграде?» Мы переглянулись и, как бы только что сообразив, ответили, что, вероятно, можно и даже вполне целесообразно, но нужны командировка и время. «Ну, командировку мы дадим, если есть необходимость, езжайте».

Что нам и надо было! Не мы клянчили командировку, а нам ее предложило начальство. Это совсем другое дело, если инициатива исходит от начальства. Лене я был весьма благодарен за поддержку, без нее, может быть, идея и не выгорела бы.

Таким вот образом я оказался в Ленинграде. С А. А. Каденским мы быстро договорились об условиях изучения его коллекции (совместные публикации материалов и т. п.) и я, наняв в помощники студента, готов был приступить к работе. Но где работать? Как уже было сказано, в центре города промышленные помехи оказались слишком сильными: магнитная система прибора «плясала», как ненормальная, погрешности измерений далеко выходили за рамки допустимых пределов.

В этот момент мне и подвернулся Поддубный. Он предложил работать в его мастерской, которая находилась в подвале Пулковской обсерватории.

— Давайте ко мне, у меня места много. И заводов поблизости нет, индукционные помехи не должны быть большими.

Приехав в назначенное время в Пулково, я убедился, что места в подвалах действительно много и блуждающие токи не так велики, чтобы осложнить работу с магнитометрами. Обсерватория в те годы была в полуразрушенном состоянии (как известно, немцы обстреливали оттуда город, и наши с кораблей на Неве тоже немало снарядов запустили в ту сторону) и, как помнится, не функционировала. Во всяком случае никакого начальства на территории, у кого надо было бы спрашивать разрешения на въезд и на работу в подвалах, мы не нашли. Поддубный нас приветливо встретил, и мы стали осваиваться. Настроили магнитометр М-2 на оптимальную чувствительность, установили циферблатные весы для определения плотности и объёма образцов и приступили к работе.

Отобрав партию образцов в Лаборатории докембрия, мы везли ее на такси до Пулкова, там измеряли образцы и отправлялись за следующей партией. Работа шла чётко, и за два месяца мы изучили около полутора тысяч образцов. Командировку мне продлевали неоднократно, а бухгалтерия исправно переводила зарплату (причём с якутским коэффициентом, так что жить в большом городе можно было с комфортом). А. А. Каденский изредка консультировал нас по петрографии пород и поставлял информацию о местах отбора образцов. Вернулся я в Нюрбу с ворохом материалов по магнетизму пород докембрия, и проблема с интерпретацией аэромагнитных аномалий на севере алмазоносной провинции Якутии была закрыта.

Результаты наших исследований весьма заинтересовали владельца коллекции А. А. Каденского, но совместно обрабатывать материалы нам не пришлось; в те же годы он скоропостижно скончался, а следы его коллекции затерялись.

 

АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВНА

Холодные зимы Якутии в конце 50-х годов. Геофизики Амакинской экспедиции разбросаны по «углам» во всех концах Нюрбы, а дружеские встречи по традиции организуются постоянно. Иногда по морозу приходилось топать из одного конца Нюрбы в другой. Но если путь пролегал по улице Советской близ районного центра, то остановка непременно делалась в старом домике Балакшиных. Двери домика для гостей всегда были открыты. А хозяйка, Александра Николаевна, всегда с непритворным радушием принимала входящих погреться.

Сын ее, Георгий Дмитриевич, учился в Москве и в 1956 году, по окончании института приехал работать на родину. Через него мы и познакомились с его матерью и со всей её дружной семьёй.

Принимать гостей, особенно незваных или нежданных, — дело хлопотное. А для многих хозяек и досадное. Поэтому воспитанные люди не вваливаются в чужие дома просто так. Понимая все это, тем не менее, невзирая на этикет, мы заходили к Балакшиным в любое время без упреждений. Потому что знали: в этом доме гостям — друзьям сыновей Александры Николаевны, всегда будут рады. И рады непритворно.

Александра Николаевна приветливо встречала нас, ее невестка и внучки тут же начинали хлопотать около стола, на котором неизменно появлялось что-нибудь вкусное из домашних припасов и... бутылка вина. Лучше всего мне помнятся годы, когда из сыновей Александры Николаевны при матери жил только самый младший — Руслан. Он уходил с матерью в дальнюю комнату, а потом, торжествующий, возвращался с бутылкой и ставил ее на стол. У Александры Николаевны всегда была «заначка» для гостей. Припасала её Александра Николаевна, наверное, тайно от домашних на свою скудную пенсию и одаривала гостей в подходящий момент. Трогательными были радушие и гостеприимство.

В домике Балакшиных друзья их семьи собирались и по случаю дней рождения. Семья была большая, но дни рождения каждого члена семьи отмечались неукоснительно. Тут уж не одна заветная бутылочка распивалась, и застолье всегда проходило дружно и весело. Под баян или трехрядку Георгия Дмитриевича пелись песни, самые разные — и студенческие, и бардовские, и народные, и всякие прочие, набор которых у Георгия был велик и разнообразен.

Песни Александра Николаевна любила. Не всё, наверное, нравилось ей из бардовских текстов тех лет, но она терпеливо слушала и подпевала. Плавные лирические мелодии были ей больше по душе, мы все это знали. Любимая ее песня была «Подмосковные вечера». Песня эта, из уважения к хозяйке и чтоб «потрафить» ей, исполнялась всегда первой и с большим чувством. По лиричности эта песня, конечно, бесподобна, не зря её Александра Николаевна так любила.

Обязательным, почти ритуальным было посещение дома Балакшиных после праздничных демонстраций. От митинговой площади дом был недалеко, и мы, озябшие и возбуждённые, заваливались в гости к Александре Николаевне целой оравой. Тут уж начиналось веселье по высшему разряду. Песни и танцы, хотя и тесноваты были комнаты при обилии гостей, продолжались допоздна. Иногда Александру Николаевну приглашали на танец, она не отказывалась, хотя и полновата была уже её фигура для быстрых движений. Знавшие ее знакомые нюрбинцы вспоминали, что в молодости она была неутомимой плясуньей и певуньей. Не случайно она, будучи ещё гимназисткой, покорила сердце приехавшего в Якутск из Иркутска молодого Дмитрия Ильича Балакшина.

Нелегка была жизнь Александры Николаевны. Родить, вырастить и воспитать пятерых сыновей и дочь — сам по себе подвиг для женщины. А потом потерять двух из них, трагически погибших, — надо было это потрясение пережить и сохранить после этого жизненную силу для воспитания внуков и внучек.

К нам, друзьям её сыновей, Александра Николаевна относилась просто, по-матерински. Она, наверное, нас по-своему жалела. Её сыновья всё же были при ней или неподалеку, а у наших матерей сыновья находились Бог знает где, за тридевять земель. И видели нас наши матери неделю-две в году, а то и реже. Но она никогда не выказывала жалости вслух, хотя изредка и деликатно интересовалась, как там наши матери живут.

У всех её сыновей был отличный музыкальный слух. Старший, Костя, очень любил песни и душевно их исполнял. О среднем, Гоше, говорить не приходится: он признанный музыкальный талант, известный всей геологической общественности Якутии. Младший сын, Руслан, тоже имел очень тонкий музыкальный слух. Перешёл ли им музыкальный дар от матери или от отца, трудно сказать, но, определенно, мать немало сделала, чтобы привить сыновьям любовь к музыке, к песне.

И еще один бесценный дар своим детям, который определенно привит им матерью, — это терпимость к окружающим людям. Я не помню случая, чтобы в разговорах о совместных знакомых Александра Николаевна сказала что-нибудь плохое о ком-либо из них, о соседях, возмутилась какой-либо несправедливостью с их стороны. Хотя обиды у неё, несомненно, были, не могло их не быть. Поэтому она, как мне кажется, не имела врагов. Про таких, как она, в наших краях, на севере Вологодской области, говорят: «Святая женщина»!

Много доброго она сделала окружающим людям.