11. У меня черная полоса. Период меланхолии. Временами доходит до паранойи. Лежу в постели без малейшей надежды на то, что смогу заснуть, и вообще безо всякой надежды. В кресле валяется смятая коричневая замшевая куртка Виктора, брошенная там пару лет назад. Жаль, что молния сломана. Для чего она тогда мне? Почему я не сжигаю эту тряпку так же, как сожгли Виктора?

Я была с ним в больнице. Переводила, когда ему делали биопсию печени. Тяжелая, инвазивная процедура. Ему было очень больно. Через четыре часа ему разрешили ехать домой. У него не было дома. У него не было денег на такси, даже на те специальные больничные такси, обслуживаемые волонтерами, в которых с пассажиров берут по себестоимости. У него не было за душой ни гроша. Можно сказать, у него и души уже не оставалось. Как будто он умер еще за две недели до того, когда врач в поликлинике посмотрел на результаты анализов и порекомендовал взять образец печеночной ткани.

Виктор позвонил с моего телефона Феликсу, другому беженцу, и тот согласился его приютить. К нему я и отвезла Виктора после процедуры.

Неделей позже я нашла дохлого воробья на полу огромной веранды нашего супружеского дома, в котором я тогда еще жила. Расположенного прямо у моря. Тут у нас воробьи редкость, потому что их поедают чайки. Почему это крошечное создание не съела чайка, кошка? Или лиса? Почему он лежит тут с откинутой влево головкой? Чтобы я тебя увидела, мертвый воробышек? Я увидела. Может, кто-то еще умер? Серьезно заболел? Может быть, у тебя, воробышек, кровь на перышках? Нет… Значит, это не кровный родственник, а просто знакомый. Виктор? Он получил результаты биопсии?

Еще через две недели мне пришел вызов из полиции с указанием такого-то почтового индекса. Они знают, что у меня есть GPS-навигатор и какой-то дефект в мозгах: я не могу правильно записать название улицы, номер телефона или, не дай бог, адрес электронной почты, если мне их диктуют по телефону. В поисках нужного места по названиям улиц я легко сбиваюсь с дороги и начинаю психовать. А кому нужен распсихованный переводчик? Поэтому я приобрела GPS-навигатор, и сейчас еду в одному ему известном направлении, которое объявляется по-хорватски – этот язык я установила для прикола. Только приехав на vas miesto urcenia («вас миесто урчениа» – это «ваше место назначения»), я узнаю район и дом Феликса, окруженный полицейскими машинами и каретами скорой помощи. К счастью, полицейским переговорщиком сегодня является замечательный детектив Стив Олдхурст. Он не будет предлагать мне использовать мегафон или слезоточивый газ. Стив – именно переговорщик, а не каратель-усмиритель. Во многих случаях эта разница оказывается разницей между жизнью и смертью.

Феликс нарушает спокойствие всего квартала – кричит и мечется с нарастающей агрессией. Что это с ним? Неизвестно. Не соглашается, чтобы его везли в больницу? Ну Стив, ё-твоё! Как Феликс может понять, что вы предлагаете ему ехать в больницу для его же блага? Английского ни в зуб.

Он кричит, что невиновен, что требует адвоката и консула. Что живым его не возьмут. «Вам что, одного трупа недостаточно, уважаемые начальники?» Опа. Похоже, у нас уже есть один труп. Черт бы тебя побрал, Стив! Забудь, что я падаю в обморок от слова «труп», это было недоразумение, но об этом позже.

Минуточку, Феликс? Какой еще консул? Ты ведь получил убежище у здешних властей, зачем тебе тогда консул? А потом, ты кричишь все это по-русски. Тебя никто не понимает. Я тоже не очень. Давай посмотрим на факты: ты стоишь на английском газоне у своего дома. Ну и что с того, что тебя окружили полицейские? Они ведь ничего не делают последние двадцать минут. Ты орешь как одержимый. У соседей ребенка разбудил…

Когда мы уже установили визуальный контакт, я вхожу в середину круга, образованного людьми в черных мундирах. Круг немедленно меняет форму и осторожно размыкается, открывая доступ к дверям дома. В соответствии с инструкцией Стива и собственной натурой я приветствую Феликса приятной, хотя немного грустной улыбкой, говорю ему «Привет!» и иду прямо к дверям. Открываю их и вхожу. Феликс следует за мной. И закрывает за собой двери. Стив железно получит выговор – за то, что как на тарелочке преподнес подозреваемому заложницу. Если со мной что-то случится, не видать ему пенсии! Благодарю за доверие, Стив. За понимание. За то, что пошел на здоровый риск в эпоху, когда каждый страхует свою задницу бетонным парашютом от всего на свете. Полицейские садятся в машины и уезжают. На соседнюю улицу. Если я нажму кнопку бесшумного устройства, которое у меня в левом кармане, они будут здесь через полминуты. Но зачем мне ее нажимать?..

Я кладу на стол свой телефон, на котором уже установлена связь с телефоном Стива, чтобы он мог дистанционно следить за ситуацией на основе модуляций моего голоса. Мы с Феликсом ставим на огонь воду в какой-то закопченной кастрюле.

Он вернулся сегодня с работы после пяти. На полу какие-то бумажки, разорванный конверт. Тихо. Никого. Поставил воду на плиту. Пошел в ванную. А там – стоящий на коленях Виктор, как будто висящий на краю ванной с головой и руками, по самые подмышки погруженными в красную воду. Там давно уже все остыло, и вода с кровью, и сам Виктор. Видимо, он, Виктор, все обдумал. Налил в ванну горячей воды. Закрыл краны. Примерился. Может быть, опустил руки на дно, может быть, смочил лицо, задержав дыхание. Может быть, долил воды, может быть, слил. Не стал открывать краны до упора, чтобы на прощание сказать: «Я ухожу, а после меня – хоть потоп». Не хотел заливать Феликсу ванную.

Феликс позвонил в «скорую помощь». Машина приехала почти сразу, как будто там обо всем знали и ожидали за углом. Феликса отвели в комнату, Виктора забрали в машину. Что-то там ему говорили – Феликсу, естественно. Не Виктору. Он, в смысле Феликс, остался дома. Прибрался, вымыл ванную, выбросил лезвия, которые нашел на дне. А тут полиция, сирены! Снайперы! Чего они хотят? Они думают, что это я убил Виктора? Никуда я не поеду! Я ни в чем не виноват!

Что ты плетешь, Феликс? Ведь сначала приехала только одна машина, правда? Никаких снайперов. Тут их просто нет, нужно везти их из Лондона. Они хотели извиниться, что не успели прибыть одновременно со «скорой помощью». Что не предупредили тебя, чтобы ты ничего не убирал, потому что у них для этого есть специалист – ты видел того типа в пластиковом комбинезоне и резиновых перчатках, который стоял у стены? Это врач, уполномоченный осуществлять уборку в таких случаях. Мне такие перчатки тоже дали – вот они, у меня в кармане. Но вначале убедились, что у меня с руками все в порядке, нет никаких царапин или ран. А у тебя? Есть? Покажи руки. Видишь, у тебя тоже нет. А даже если бы и были, не каждый непосредственный контакт кончается заражением. А у Виктора была собственная зубная щетка? Ты точно знаешь, что он твоей никогда не пользовался? Знаешь что, давай на всякий случай съездим в ту больницу. Для вящего спокойствия. Поедем вместе, а? На моей машине. Никаких там биопсий печени – кровь из вены и все. У меня с собой направление. А потом привезу тебя домой. Поедем, ладно? А то я обещала своему старому богатому мужу сводить его в кино на вечерний сеанс. Ты смотрел «Без вины виноватый»? Похоже, туфта.

А потом Феликс вместе с другими ждет результатов. Две недели. В итоге вируса двадцать первого века не обнаружено. Ни у Феликса, ни у меня, ни у семерых знакомых Виктора, которые добровольно воспользовались возможностью сдать кровь на анализ. Потому что в Англии к этому не принуждают. У Виктора вроде была какая-то подруга-любовница. Но она живет в другом городе, где-то под Лондоном. И никто не знает, как ее зовут. А может, ее вообще не было…

Почему мне это вспоминается? Сейчас, среди ночи? Почему бы в тиши собственной одинокой постели мне лучше не подумать о своем любимом? Не знаю. Как-то не получается.

Я засыпаю.

***

Я просыпаюсь, резко открыв глаза. Чувствую себя выспавшейся. Темно. Пятнадцать минут второго. Неужели я проспала сутки и еще сорок пять минут? Включаю свет, смотрю на дату в компьютере. Я спала не сутки, а только сорок пять минут.

Помню, как позвонила из Коронного суда сыну. В течение первой недели его самостоятельной работы в качестве полицейского переводчика мы созванивались ежедневно: мама, как это перевести? А это как? Я ужасно переживала. Ни за что не хотела брать его в суд, потому что там рассматривалось дело об убийстве – Вероника из Слубиц убила Тадека из Плоцка. Своего жениха. Я хотела избавить своего ребенка от такого начала профессиональной карьеры. Сейчас вижу на сотовом, что он звонил уже два раза, отзваниваю в перерыве заседаний. Слышу мелодичный голос молодой женщины:

– Здравствуйте, это больничная часовня, слушаю вас.

– Простите? Я звоню сыну…

А она в ответ:

– Он тут с нами, в морге!

Когда мне удается возобновить функцию дыхания, она добавляет:

– Он переводит на опознании тел. Вы не могли бы позвонить попозже?

О БОЖЕ!!!

Чтоб тебя прибило! Чтоб тебя разорвало, идиотка безмозглая!

Это третье дело, в котором участвует мой сын. Дорожное происшествие. Наши ехали на работу, все работали на бойне. В «саабе» не было свободных мест. Двадцатишестилетняя англичанка в «тойоте» ехала на лекцию по информатике. Первые заморозки за два года. Лобовое столкновение. Сумма скоростей: сто миль в час. Девушка и двое поляков погибли на месте. Третий умер в машине «скорой помощи». Четвертый в шоке: не помнит, где он сидел, кто были остальные, кто был за рулем, не знает даже, куда они ехали. Помнит, что его фамилия Петрашек, но с именами у него как-то не очень. Чувствует себя хорошо. Хочет позвонить на работу, чтобы его не уволили за прогул, но не помнит, где работает. Так же, как и свой адрес. Он находится в больнице, но протестует – у него ни синяка, ни даже царапины. Хотя трудно поверить, что он оказался цел и невредим. Мой сын бегает по этажам больницы между Петрашеком и моргом, в который полиция свозит родных и близких на опознание останков.

Вот такую работенку я подкинула собственному ребенку! Вот чем кончились его ежедневные причитания, что он не хочет учить ни русский, ни польский, а хочет игровую приставку, которая здесь есть у каждого ребенка… Вот чего я добилась, будучи упорной-назойливой-не-отступающей-ни-перед-чем матерью. Мои крики, подкупы, подлизывания и скандалы, всяческое стимулирование одних отличных оценок на экзаменах… Что я наделала! Это все – вина моего почти бывшего. Это он заставил меня пойти на работу и устроил переводчицей. А могла бы спокойно сидеть на диване в богато обставленной гостиной с видом на море и благоухать дорогими, по-словацки выражаясь, «вонялками»!

Я впадаю в спячку, в какую-то полную летаргию. Слышу, как сквозь сон, какое-то пение, обрывки разговоров. Не выйду из этого состояния, наверное до весны, а то и лет пять-шесть.

***

Я не выхожу из этого состояния, скорое выползаю, выкарабкиваюсь из него… Время два часа двадцать две минуты.

Мне вспоминается Наталья из Ленинграда, которую в течение пяти часов два врача, муж и переводчица пытались уговорить на добровольную госпитализацию в психиатрической больнице. Когда один из врачей потерял терпение и сделал мне знак глазами: «ПРИНУДИТЕЛЬНО, НЕМЕДЛЕННО!». Наталья перехватила этот взгляд и молниеносно среагировала: «Ладно. Сейчас возьму тапочки и поедем».

А два часа спустя она стояла в коридоре, судорожно ухватившись за отопительную батарею под зарешеченным окном, и кричала во всю силу легких: «НЕ УХОДИ! НЕ ОСТАВЛЯЙ МЕНЯ С НИМИ! ОНИ МЕНЯ УБЬЮТ, ЧТОБЫ ОН ПОЛУЧИЛ ВСЕ ИМУЩЕСТВО! Я И ТАК ОТ ВСЕГО ОТКАЗЫВАЮСЬ! ПОДПИШУ ЭТУ БУМАГУ! У МЕНЯ СЫН, УМОЛЯЮ! ТОЛЬКО ТЫ МЕНЯ ПОНИМАЕШЬ! НЕ УХОДИ!». Батарея была очень горячей. Два санитара держали Наталью за локти и запястья, дружелюбно посматривали на меня и упрашивали: «ДА ИДИТЕ УЖЕ! ИДИТЕ!».

В итоге дождались. Я ушла.

Я умираю.

***

Я возвращаюсь к жизни в три часа тридцать три минуты. Не знаю, почему. Не уверена, что это я, а не кто-то другой. Какая-то экспресс-инкарнация неизвестно в кого. Сижу себе тихонько, прикинувшись трупом.

У соседей наверху работает радио. Я уверена, что они повторяют интервью с королевским прокурором Никласом Х., который выступал обвинителем на процессе по делу о похищении, изнасиловании и убийстве семнадцатилетней Ханны Ф. Свидетелем был один поляк, который видел, где убийца запарковал машину. Я уже отработала свое, но решила остаться на галерее для публики и понаблюдать за процессом с точки зрения простого обывателя, случайного прохожего. Прокурор среди прочего сказал:

– Каким-то чудом Ханне удалось позвонить в полицию. Увы, как и миллионы людей в этой стране, девушка не знала, что если не поддерживать разговор с оператором, то после трех контрольных вопросов, оставшихся без ответа, вызов переключается на автомат полицейского коммутатора. Автомат просит нажать на телефоне клавишу с цифрой «пять». Если этого не сделать, разговор автоматически прерывается. Следовательно, в том случае, когда телефон лежит в сумочке или в кармане, у жертвы нет шансов на то, чтобы звонок оказался принятым.

Я думаю об этой девушке. О том, что все те четыре часа, в течение которых похититель удерживал ее, раздевая, одевая, насилуя, пытая, она думала, что полиция вот-вот найдет ее, что ее вырвут из его потных лап, спасут, освободят…

Я сползаю с кровати. Беру желтую бумажку, пишу на ней «Ханна Ф.» и жгу ее в умывальнике в ванной. От этого мерзкого ритуала остаются желтое пятно и запах дыма. Вдобавок он не сработал! Внезапно я начинаю думать о том, как тот тип последний раз надевал на нее вывернутые на левую сторону трусы. Как он натягивал тонкие колготки на ее безжизненные ноги, покрытые синяками и расцарапанные до крови во время попытки бегства и очередного изнасилования. Как тщательно одел ее, перед тем как выбросить из машины на обочину рядом с железнодорожным переездом. Я думаю и о семилетнем мальчике по имени Александр, который пару часов спустя, сидя на заднем сидении бабушкиной машины, увидел Ханну, а когда они уже доехали до дома, сказал: «Бабушка, когда ты стояла на переезде, я не мог смотреть на поезд, потому что смотрел на мертвую тетю, выброшенную в канаву. Давай вернемся туда, посмотрим на поезд».

Я умираю. В этот раз навсегда.

***

В пять пятьдесят пять – какое может быть каббалистическое толкование стечению трех пятерок? – меня внезапно возвращает к жизни Лех Валенса, прославившийся использованием в политических теледебатах живого языка простонародья. Он полифонично возвещает свой и мой жизненный девиз: «Ни бе, ни ме, ни кукурыку! Ни бе, ни ме, ни кукурыку!». Моя рука на автопилоте берет «Моторолу», открывает крышку. Звонит пан Юзек. О боже…

– Простите, что я вам звоню, но я уже не могу спать.

А я как раз могу, пан Юзек, но кого это волнует?

– Эва выгнала меня из дома. Подлая цыганская морда! Я теперь сплю на вокзале.

– Мне очень жаль, пан Йозеф…

– Я хотел бы сказать вам нечто очень важное.

– Вы уверены? Если это что-то сугубо личное, то я не смогу переводить для вас в полиции в следующий раз.

– Да не будет следующего раза! Это была случайность… иногда повторяющаяся, но не больше. Это очень важное и личное дело, но я хочу, чтобы об этом знал весь мир!

Ой, спокойно, пан Джузеппе, а? Представляете, по-итальянски «Иосиф Сталин» звучит как «Джузеппе Сталин». После такого открытия «Буратино» как-то иначе перечитывается.

– Может, в другой раз, пан Йозеф?

– Именно сейчас! Я люблю вас! С первой встречи, тогда, с той поллитровкой. Я хочу жить с вами вместе.

На вокзале, Джузеппе?

– Понимаю…

– Я хочу провести с вами остаток жизни! Заботиться о вас. Обожать вас. У вас может быть отдельная спальня.

О господи, наверное, на этом вокзале холодно… В конце концов, сейчас ноябрь.

– Я вам по-настоящему благодарна, но…

– Вы всегда со мной, как ангел-хранитель. И не переживайте, что вы русская. Это для меня не препятствие. У меня ведь уже была цыганка, а это хуже еврейки! Я спал себе на скамейке и вдруг меня что-то ударило: она – для тебя! То есть вы. Что я могу с этим поделать? Ничего, я ведь только человек. Вдобавок мужчина.

– Не сомневаюсь, пан Йозеф, но…

– Скажу больше!

– Секундочку! Послушайте, что я вам скажу. Я уважаю ваши чувства и вашу искренность, но… Знаете, со мной тут такая как бы ошибка природы… Вы стоите? Лежите на скамейке в парке? Это хорошо. У меня нет выхода, я должна ответить искренностью на искренность, пан Йозеф: я делю свою жизнь с женщиной… На самом деле. Алло, вы меня слышите?

– Так значит… вы… серьезно?!

– Совершенно серьезно. Лучше, если вы узнаете об этом от меня, а не из сплетен.

– Но… вы встречаетесь? И все эти дела?..

– Мы живем вместе, пан Йозеф.

– Но это разве любовь? Вы ее любите?

– Да.

– А она вас?

– Тоже.

– Вы в этом уверены? По-настоящему?

– На сто процентов, пан Йозеф.

– Давно это?

– Давно. Когда-то мы были вместе, потом расстались, но сейчас, после моего развода, мы снова вместе. Мы сошлись в феврале. У нас сейчас все в порядке.

– Так… Так… Знаете что? У меня деньги на телефоне кончаются…

Ровно шесть.

– Подъем, Скорлупочка! Мамочка тебе на завтрак приготовила рис с изюмом и сливочным маслом! – раздается на весь дом.

Ведь это именно с мамой я живу с февраля. Она прилетела из Минска, как на пожар, самым дорогим рейсом. Потому что я расплакалась ей в трубку на православный Новый год. Я сломалась оттого, что любимый не отвечал мне взаимностью. Я даже попала из-за этого в автомобильную аварию. Любимый меня потом утешил, но звонить чаще не стал. Я едва не умерла.

Я научилась у любимого вводить людей в заблуждение, не солгав при этом. Ты вроде и не брешешь, а собеседник все равно оказывается обманутым и сбитым с толку. Любимый – мастер таких игр. То есть уже нет… Один раз не уследил, и его словесные построения запутались одно за другое. Я чувствовала себя так, будто моя линия жизни пересеклась с трамвайной… И сказала: «Хватит».

Зато у меня сейчас дома мама и рис с изюмом!

Вот так-то, Джузеппе. Каждый заботится о себе, как может.

Я люблю свою работу! Объявляю период профессиональной меланхолии завершенным!

На часах 7:77, издали так кажется. Из Дaли?