1. Летний ветер

На следующий день папа будит Таю очень рано: предстоит долгий путь.

Ковыряя за столом яйцо всмятку, Тая смутно думает… Нет, даже ещё не думает, а видит сон о том, что скоро встретится с бабушкой Галей и дедушкой Яшей. Голова в каком-то тумане, но мячик нетерпения скачет внутри, и есть совершенно не хочется.

Мама торопится, ходит по комнатам, проверяет вещи. Но вот всё готово. Тая держит защитного цвета рюкзачок, она сидит в прихожей на той самой коробке, где вчера услышала разговор родителей. Но мысли так вяло шевелятся в голове, что девочка ощущает только легкое беспокойство. Никакое воспоминание не тревожит её.

– Ну, трогаемся! – папа с большим рюкзаком и сумкой открывает дверь, и Потаповы спускаются в ещё не проснувшееся серое утро.

На платформе прохладно, но из-за крыши кассы встаёт солнце. Вокруг его огненной головы расплывается сияние, словно сотни золотых кудряшек, выбившихся из причёски. Тая улыбается солнцу, потом маме и папе. Отмечает про себя: папа совсем не весел, рассеян.

Электричка на Волоколамск подходит новенькая, нарядная, как новогодняя ёлка, и такая же зелёная. Сразу же к краю платформы стекаются взрослые и дети – с рюкзаками, корзинами, сумками и коробками. Люди плотно стоят в несколько рядов. «Как гуща в супе, – думает Тая. – Такие все разные, перемешались, как овощи в кастрюле».

Тая вдыхает поглубже и огромным шагом преодолевает пропасть между платформой и вагоном. Самая страшная часть путешествия позади.

Ехать в электричке – удовольствие, даже если она переполнена. Когда в вагоне жарко, открывают форточки, и по нему гуляет весёлый тёплый ветер.

– Не продуло бы тебя, прикрой шею, – мама накидывает на Таю косынку. Но Тая, рискуя упасть в тряском вагоне, потихоньку стаскивает её за кончик. Так хорошо, когда тебя обдувает настоящий ветер – летний и свободный!

Окна в вагоне большие, смотри на здоровье. Кусты и деревья несутся навстречу, блестят листьями, машут ветками, будто её, Таи, им не хватало и только теперь, когда она смотрит, они могут ожить. Грохот колёс не способен заглушить самый летний звук – крик стрижей, взмывающих в небо.

Чисмена – небольшая станция, у платформы даже нет ступеней. Старая деревянная лесенка, стоявшая здесь прошлым летом, совсем сгнила. Папа спрыгивает с платформы и снимает Таю. Она очень устала. Солнце стоит высоко, хочется одновременно и пить, и есть – время идёт к полудню. Но до деревни ещё далеко. По пыльной просёлочной дороге Потаповы бегут к автобусной остановке – простой бетонной плите на обочине. Надо торопиться, автобус ходит по расписанию, а остановка далеко.

Впереди Таи бежит толстая женщина с огромным рюкзаком и двумя сумками. Рядом семенят две худые девочки в одинаковых коротких платьях. «Рюкзак больше, чем у папы, – думает Тая на бегу. – Как же она его донесёт?» Женщина покрикивает на дочек, торопит. Но бежать быстрее невозможно.

Тая задыхается, горячий воздух обжигает рот, в боку колет. Девочки шлёпают по пыли рядом с ней, их одинаковые белые сандалии опускаются совсем рядом с Таиными босоножками. А вот родители отстали, и Тая начинает беспокойно оглядываться. Вдруг она видит, что из-за поворота, из-за прудика с ивой, выныривает белый, запылённый автобус, маленький и какой-то пузатый. Таких в Москве нет, там любой автобус раза в два больше.

Тая вздрагивает и снова беспомощно оглядывается. Всегда чувствуешь себя неловко, когда остаёшься одна там, где нужно что-то сказать или сделать: в магазинной очереди, в поликлинике… А сейчас предстоит добежать до автобуса и войти в него. Желающих, кроме Таи, о-го-го сколько! Да, неприятно оказаться одной, когда надо действовать, но как – неясно.

До остановки ещё шагов пятьдесят, а курносый автобус стоит и вот-вот откроет двери со смешными продолговатыми оконцами…

– Папа! – кричит Тая с отчаянием. Она прекрасно знает, что следующий автобус будет нескоро.

Тётенька с рюкзаком тоже рывком обернулась к семенящим позади девочкам и резким голосом кричит:

– Манька! Анька! Марш сюда! Автобус ждать не будет!

Растерянная Тая съёживается от этих слов, не зная, что делать. Ей вдруг очень хочется в туалет. На висках выступают капельки пота – только этого ещё не хватало! Тая видит, как папа машет ей: беги скорей к автобусу! Одна?! Это хуже всего… Тая поворачивается, как деревянная, и бежит. Она не видит ни дороги, ни остановки, только чувствует нутром цель и бежит, словно заведённая. Если закрыть глаза, наводка на цель не исчезнет. Только дойти, только добежать. Папа на Таю надеется! А рюкзак камнем тянет вниз, ноги онемели от усталости и страха…

Пыль, сутолока, давка. Кондуктор, полная женщина на высоком сиденье, отрывает билетики от бумажного рулона и покрикивает на пассажиров. Скоро она продаст последний билет, и двери закроют. А мама с папой ещё там, позади. У Таи перехватывает дыхание, она подтягивает рюкзачок и протискивается вперёд, отчаянно упираясь локтями в чьи-то бока.

– Куда лезешь? – слышит она над головой, но продолжает ввинчиваться в толпу и получать тычки…

Тая больно ударяется коленкой о подножку и с трудом, боком влезает в автобус. Угол грязной брезентовой сумки, пахнущей землёй, упирается ей в лицо. Вдруг Таю хватает за подол чья-то худая рука.

– Стой! Куда, шельма? – слышит девочка женский голос.

Нелегко и обернуться, и не упасть. Сзади напирает толпа, но Тая успевает взглянуть. За её подол держится та самая девчонка, что бежала рядом. Из-под прямых волос умоляюще смотрят на неё прозрачные глаза. Оказывается, кричали не Тае, а этой девчонке, ловко пролезшей сквозь толпу. Тая хватает её за тонкое, как у куклы, запястье и тянет на себя, упираясь локтем в очередной обширный живот.

– Хулиганка! – на этот раз орут на неё, Таю. Девчонка, оказавшись на ступеньке, мигом проскальзывает дальше, и Тая торопится за ней, опять неуклюже попадая кому-то в живот головой.

– Извините, простите, – неожиданно смело и весело говорит Тая.

Теперь она чувствует себя победительницей и старается прошмыгнуть вперёд так же ловко, как белобрысая тощая Манька.

«А может, Анька», – шепчет Тая и поскорее нагибается, чтобы не получить по голове коробкой с рассадой, которую водружает на багажную полку мужчина в кепке.

– Граждане, поторапливайтесь, автобус отправляется! – кричит кондукторша, рассовывая билеты в протянутые руки. – У меня расписание! – она позвякивает сдачей, отдувается: толстое лицо почти одного цвета с красным платьем.

С задней площадки Тае кивает Манька. Каким-то образом ей удалось устроиться у ног кондукторши, сидящей на возвышении.

«Сюда!» – машет она Тае.

Тая, прижимаясь к сиденьям и уворачиваясь от тел, протискивается к ней и снимает рюкзачок.

– Надо кондукторшу просить, – говорит Манька бесцветным, усталым голосом.

– О чём? – Тая ещё не совсем поверила, что вошла, весёлый задор охватывает её. Они с Манькой смогли пролезть! Какие они молодцы!

– Так ведь наши – там, – девчонка машет в сторону окна.

Таю прошибает холодный пот. Вот так победительница! Мама с папой остались снаружи! Только что трусила без них, а встретила Маньку – и забыла.

– Давай просить, – поворачивается она к Маньке. – А ты знаешь, что говорить?

Белобрысая Манька, привстав, начинает плаксиво ныть:

– Тётенька кондуктор, а тётенька кондуктор, не отправляйте автобус, у меня там мама с сестрёнкой остались…

Но кондукторша, обвязанная до глаз белым платком, кричит и не слышит девочку. Шум, визг, писк цыплят – автобус похож на бабушкин сарай, где живут куры.

И тут Тая видит в окне всклокоченную папину голову. Он озирается, привстаёт на цыпочки, ищет её глазами. Она перегибается через сиденья, на которых устроились две женщины с коробками, и изо всех сил машет в окно.

– Папа, папа, я здесь!

Позади папы видна мамина кудрявая голова. Мама выглядит очень усталой и расстроенной. Именно она, внимательно обводя глазами окна автобуса, замечает Таю.

Тут Тая больше не может молчать.

– Товарищ кондуктор, – говорит она очень серьёзно, привстав на цыпочки, чтобы её было видно. – Не отправляйте автобус, мои родители не успели войти.

Кондукторша секунду глядит на девочку застывшими круглыми глазами. Тая чувствует, как по спине, в которую упёрся чей-то локоть, катится струйка пота.

Но вот кондукторша открывает рот, и ещё как открывает!

– Да я тебя высажу, бесстыжие твои глаза! И билет ведь не взяла! Вертятся под ногами, а потом их десять человек сажай!

Тая мгновенно краснеет. За что её обругали? Струйка пота бежит между лопаток – там, куда вчера била дверца шкафа. Но нельзя же папу с мамой оставить на улице! Тае кажется, что от неё сейчас зависит если не вся страна, то жизнь папы и мамы – точно. Она сжимает кулаки и говорит настойчиво:

– Не десять человек, а только двое. Пустите, пожалуйста, – и спохватывается: – Вот у девочки сестра с мамой тоже снаружи остались.

Манька молча сидит внизу, словно у неё на улице никого нет.

Но кондукторша уже не слушает, она машет в форточку и кричит шофёру:

– Коля, открой!

И громко, сварливо говорит в спину маме и папе, пробирающимся ко входу:

– Что же это вы, товарищи родители, ребёнка одного в автобус отправили? Через детскую ловкость хотите пройти? – но вдруг наталкивается на папин гневный взгляд и добавляет спокойнее: – Непорядок, товарищи родители.

Шофёр открывает дверь. Отхлынувшая было толпа вновь подкатывает. Но впереди стоит папа, он подсаживает маму и тётку с рюкзаком.

– Анька! Анька, ты здесь? – без умолку голосит тётка.

– Да здесь я, – откликается нехотя девчонка и привстаёт со своего места.

– Трогай! – машет кондукторша и сердито отсчитывает сдачу папе.

Автобус отъезжает. Тая утыкается лбом в папину клетчатую рубашку.

– Испугалась? – папа обнимает её за плечи, наклоняется к самому уху, чтобы перекричать лязг и тарахтение автобуса. Тая кивает, чувствуя, как холодные струйки на спине подсыхают.

– Ничего, теперь всё в порядке. А ты у нас боец! – говорит он и тянется вверх, чтобы взяться за поручень. Этот автобус, определённо, самый тряский в мире.

«Пограничник, – мысленно поправляет Тая папу. – Я не боец, я – пограничник».

Анькина мама шумно отдувается в проходе. Она существует сама по себе, а обе её дочки – отдельно. Маньки не видно, значит, примостилась где-то, как и сестра.

Кто-то дёргает Таю за подол. Тая опускает глаза и видит Аньку на приступочке.

– Ты неправильно сказала, – шепчет она, округлив прозрачные глаза.

– Что? – Тая ничего не может расслышать сквозь шум.

Анька испуганно смотрит на кондукторшу, но та, похоже, собирается спать до ближайшей остановки, где надо будет опять продавать билеты.

– Я говорю, ты неправильно сказала. Надо было прикинуться глупенькой и жалостливо просить. А ты полезла со своим «только двое», – Анька скривила лицо.

Тая сжимает зубы. Ну и наглость!

– Да если бы не я, твоя мама осталась бы на остановке! Или тебя выкинули бы из автобуса.

Девчонка смеётся, её маленькое лицо морщится, на нём резко проступают веснушки.

– Сколько раз ездила, и ничего, ни разу не выкидывали! Нас мамка специально посылает вперёд, чтобы потом самой войти. И в магазин за хлебом, когда денег не хватает. Потому – детям доверия больше. Пользоваться этим надо, поняла? Только просишь ты неправильно, надо жалостливо!

Тая гордо поднимает подбородок и смотрит в окно. Вот ещё, с такой разговаривать. Но попутчица не унимается.

– Тебя как звать?

Тая молчит. Тогда девчонка толкает её легонько в коленку.

– Я Анька. А ты?

– Тая, – отвечает она, по-прежнему глядя в окно. Ветер из открытой форточки обдувает лицо, но уже не так весело, как в электричке.

– Ка-а-ак?

Тая повторяет. Девчонка опять смеётся, и лицо снова некрасиво морщится. Как печёное яблоко.

– Чуднó. Вот у меня понятно: я – Анна, – голос девчонки становится взрослым, – в честь Анны Карениной, кино такое, видала? – говорит она гордо. – А ты – что?

Тае в лицо бросается краска.

– Я Таисия. В честь прабабушки, понятно? Не знаешь, так не говори! Моя прабабушка была герой войны. А твоя Анна Каренина – ещё неизвестно, кто!

– Сама ты неизвестно кто! – Анька надувается, но про Каренину не объясняет.

«Не знает», – удовлетворённо думает Тая.

Автобус набирает скорость, несколько раз поворачивает, и стоящие в проходе люди постепенно приспосабливаются к своим неудобным позам. Тая надёжно упирается в какой-то выступ и наклоняет голову так, чтобы ветер дул прямо в лицо.

 

2. Пять плюс пять – нескучный счёт

Дедушку Яшу Тая замечает ещё из автобуса. Он стоит на обочине в защитной куртке, резиновых сапогах по колено: идти предстоит долго, на пути будет лесной овраг. Дедушка машет белой кепкой.

– Здравствуй, папа! – мама обнимает высокого крепкого дедушку, а он целует Таю, прижимаясь гладкой твёрдой щекой; достаёт из рюкзака резиновые сапоги для всех. Чтобы добраться до Матвеевки, нужно пройти вспаханным полем, потом – леском, через овраг, потом ещё одним полем, снова лесом, и, наконец, за последним полем будет деревня. «Полем-лесом, полем-лесом, полем…» – приговаривает Тая про себя, идя вслед за дедушкой. Она любит шагать за ним, хотя он ходит очень быстро. Зато когда он останавливается отдохнуть, то обязательно показывает что-нибудь необычное: трухлявый пень, который будет светиться ночью, следы лосей и кабанов… Дедушка всегда достаёт для Таи похожих на червяков личинок ручейников, живущих на дне ручья в коричневых твёрдых коконах. Их не отличить от палочек, но, если шершавый кокон открыть, оттуда покажется гибкое тело, извиваясь удивлённо: кто меня потревожил? Кто раскрыл мой секрет и снял с меня маску?

К деревне Тая подходит с карманами, набитыми еловыми шишками – собрала в лесу – и букетом ромашек. Над головой режут знойный воздух стрижи. «Лето! Лето!» – счастливо откликается Тая на их крик. Три километра пути утомили её, но вот и Матвеевка! С пригорка виден зелёный дом с белыми наличниками. По утоптанной деревенской дороге можно пробежать босиком, скинув тяжёлые сапоги.

Толстые куры возле домика бабушкиной соседки тёти Шуры торопливо расступаются, когда Тая босиком ступает на дорогу. Золотисто-рыжий петух подозрительно косится с забора, но Тая сворачивает не к курятнику, а к дому напротив. Петух победно трясёт бородкой – вот так молодец, всех врагов разогнал! – и отправляется охранять своё семейство.

В прохладе облепиховых деревьев дремлет сад перед домом. С крыльца улыбается бабушка в нарядном платье с жёлтыми цветами. Она не успела снять передник, и Тая точно знает: на столе ждёт обед, и на сладкое – плюшки.

Шаг – и Тая оказалась в пахнущих сладкой выпечкой бабушкиных объятиях, не успев подарить ромашки.

Взрослые уже в доме, а Тая отстала. Сейчас она переступит порог высоких тёмных сеней, и начнётся совсем другая – деревенская – жизнь. В сенях пахнет пылью и бабушкиными сушёными травами. Четыре шага – и Тая тянет за железную ручку тяжёлой двери. Аромат выпечки мешается со знакомым, забытым за зиму, запахом деревенского дома. Кажется, что в избе темно: маленькие окошки не освещают всей комнаты. На третьем этаже городской Таиной квартиры солнца больше, но здесь свет живой, он несёт запахи, звуки и тепло.

Тая стоит посреди избы и думает: когда же? Сейчас? Когда начинать считать? Этой игре научил её папа. Они ездили в гости к дедушке Мите, и Тая очень волновалась: она почти не помнила дедушкиного города, он был большим и чужим. Тогда папа предложил ей посчитать: найти пять знакомых предметов и пять – незнакомых. Они ходили по улицам и заглядывали в уголки, где прежде были и где не были. Тая нашла новый фонтан на бульваре, новый дом напротив дедушкиного и яркий новый светофор на перекрёстке; заметила, что скамейки в парке стали необычного серебристого цвета; углядела, что на углу улицы появилась телефонная будка. А вот пруд с утками, лестница к реке, собачья площадка, гастроном и киоск, где Тая покупала жвачку, остались на месте. И она перестала беспокоиться.

Тая терпеть не может устный счёт. Небольшая оранжевая книжка с примерами, по которой они тренируются в школе, – скучная и ненужная! Но считать настоящие предметы и места – это совсем другое. Конечно, не всякая примета годится, а только та, что для тебя важна. Тая знает, что такие вещи появятся не сразу, и готовится терпеливо наблюдать.

Все торжественно рассаживаются за столом. Тае, как всегда, достаётся место на лавке у окна. За чаем кончаются московские новости, и бабушка переходит к деревенским:

– А из твоих подружек, Тая, только Алёнка и приехала.

Тая замирает, не донеся до рта деревянную ложку с выжженной на ней курочкой. Ещё секунду назад ей казалось очень важным, что ложка с курочкой дожидалась её весь год («РАЗ!» – первый старый знакомый). Но, услышав бабушкину новость, Тая забывает об игре. Алёнка в деревне! Значит, пока не приехали другие ребята, можно играть вдвоём! Лето сулит даже больше радостей, чем она ожидала.

После обеда Тая сразу же валится на свою кровать, отдохнуть хоть чуточку после дороги. Но снять покрывало она не забывает – это строгое правило. Рядом с кроватью, под иконой в тусклом дымчатом окладе, стоит высокая Таина тумбочка. Это самая солнечная часть избы, там целых три окна. Жить под иконой светло, но трудно: бабушка не допускает никакого беспорядка.

Тая лежит лицом к дощатой перегородке, за которой бабушкина койка. У бабушки в закутке только одно окошко, да и то – не солнечное. Яблоня закрывает ветвями стекло.

На перегородку приколоты Таины рисунки. С Таиной стороны – те, что она определяет на «выставку», с бабушкиной – те, которые Тая дарит ей и дедушке. Ещё с бабушкиной стороны висят картины: Рубенс, Веласкес, Леонардо да Винчи… Бабушка знает всех художников и называет их с нежностью: «наш Леонардо», «бедный Рафаэль». Тая мысленно считает сразу и бабушкину выставку, и свою – «ДВА!» Самые старые друзья! Может пройти сто лет, а лица на картинах будут всё те же.

Рафаэль на репродукции – черноволосый юноша с бледным лицом. Раньше Тая думала, что он был очень несчастен, поэтому бабушка называет его по имени: жалеет. Но потом узнала, что так называют Рафаэля все. Потому что он великий. Просто нет нужды добавлять пояснения к имени. Картины соседствуют со старой печкой с облетевшей местами побелкой. Рафаэль большими печальными глазами смотрит на коричневую глину, выступающую из-под белой печной кожи… Вот и третья примета – печка! Никуда не делась: она кормит и греет, в деревне без печки никак. «ТРИ!» – считает Тая.

Бабушка живёт за печкой в окружении бумажного Рафаэля, нескольких мадонн и женщин с нежными лицами. В августе в бабушкином закутке протягивают суровые нитки и нанизывают на них нарезанные дольками яблоки: просушить. Тогда дамы и мадонны смотрят сквозь душистые яблочные бусы, и от этого их лица становятся ещё загадочнее… Тая сонно закрывает глаза. Тихие голоса на кухне не беспокоят её.

– Не могу напиться деревенским чаем. Вода изумительная… – это последние слова, которые она слышит сквозь сон.

Пробуждение на новом месте всегда необычно и чуть-чуть сказочно. Всё не так: и запахи, и звуки, и вечерний предзакатный свет. Тая никак не может понять, что за резкий голос кричит над ухом: «Тая, встава-ай!» А это соседский петух, ещё не ушедший спать на насест, прогнал кого-то от курятника и торжествует: «Кукаре-ку-у!»

В кухне громко скрипят половицы, похоже, несут что-то тяжёлое. Папин смеющийся голос говорит:

– Ну и боец у вашей соседки, Галина Ивановна! Еле-еле ноги унёс. Нападает!

– Что поделать, клевачий петух в этом году попался, – вздыхает бабушка. – Ты ставь вёдра на лавку, Гриша, сюда, – слышится стук вёдер о деревянную скамью.

Тая в полусне идёт в сени, где висит умывальник. «РАЗ!» – вдруг удивлённо считает она. Умывальник не жестяной, как в прошлом году, а жёлтый, эмалированный. Подставив под его носик руки, Тая задумывается о первой новой примете, появившейся так внезапно, и терпеливо ждёт. Но потом спохватывается: носик ведь надо приподнять руками! Вода не польётся сама собой, как в городе. Тая усмехается: «Да-да, а когда я вернусь домой, обязательно буду снизу подталкивать кран, как умывальник».

Всё пока непривычно. Щебет ласточек за окном, скрип половиц старого дома. Прямо с крыльца можно шагнуть босиком в траву, а не спускаться по холодным лестницам. Да и где в городе найти столько травы? Там повсюду асфальт и машины. А в деревне всё растёт и радуется.

Тая надевает платье – специальное, деревенское. Оно зелёное, незаменимое для игры в прятки среди травы и кустов. Она выскакивает с крыльца в золотой вечер. «Лето, лето!» – поёт внутри. Стрижи откликаются песней с вышины.

Бабушка показывает родителям огород, дедушка гремит во дворе лейками. Вечерний полив! Ничего себе – сколько проспала! Где-то в чулане есть и Таина железная леечка, расписанная цветами. Интересно, дедушка не забыл сделать в этом году грядку для неё?

Дедушка вышел на мостки маленького садового прудика и черпает лейкой воду. Тая подбегает со всех ног, но на бегу успевает сосчитать: «ДВА!» Мостик, конечно, тот же, но одна широкая доска сломалась. Пока её не починили, это – новое. Вот и второе изменение!

– Дедушка! – кричит Тая, подпрыгивая от нетерпения. – А мне грядку ты посадил?

– Оу! – откликается дедушка чуть с опозданием. Он немного глуховат и слышит только Таин голос, а вопрос пока не разобрал. – Погоди, сейчас поднимусь.

Дедушку ранило на войне, и одно ухо у него не слышит. Но обычно он прекрасно понимает Таю. А вот соседка тётя Шура почти совсем глухая, хотя на войне не была. Когда она слушает радио, то включает его на полную громкость, и все соседние дома слушают радио вместе с ней.

В прошлом году тётя Шура послушала вечером новости и уехала к родственникам, а радио выключить забыла. В шесть утра начались передачи, и все в деревне проснулись оттого, что тёти-Шурино радио заиграло оглушительную бодрую мелодию. Так оно и играло, и передавало новости для всех, пока хозяйка не вернулась.

Дедушка ставит полные лейки рядом с Таей.

– Ну вот и водичка нашим грядкам…

– Дедушка, а мне грядку ты сделал?

– А как же! Целых две, пойдём, покажу.

– Вот, смотри – это горох, – дедушка подводит Таю к широкой грядке у забора.

На ней воткнуты прутики. За них хватаются тонкие зелёные усы. Через месяц в тени поднявшегося по прутьям гороха можно будет укрываться от самого горячего солнца. Так Тая всегда и делает летом: это её «секретное место», где можно почитать.

На грядке подальше стоят в ряд кустики с круглыми зубчатыми листьями.

– Клубника! – выдыхает Тая с восторгом. – Побегу поливать!

В специальной ванне на солнце целый день греется вода, налитая утром. К вечеру ею можно поливать и клубнику, и нежные помидоры, и огурцы. Бабушка с дедушкой даже ведут специальный дневник, куда записывают, что и когда полили, удобрили, выкопали. Точнее, ведёт дневник дедушка, он называет его витиеватым словом «график». А бабушка всегда ворчит, что нечего выдумывать, она и так всё помнит. Но иногда тоже в дедушкин график подглядывает, например, когда надо решить, пора копать картошку или нет.

Бабушка родилась в деревне и хорошо понимает растения. Она даже разговаривает с ними. Однажды подойдя к парнику, Тая испугалась: бабушкин голос там кого-то убеждал бросить глупости. Тая потихоньку заглянула в дверь. Бабушка подвязывала к колышку кустик огурца и строго выговаривала ему:

– Вот посадили тебя, и расти на здоровье. А как же? И подкормили тебя, и полили. Ты уж, пожалуйста, не придумывай.

Самое интересное, что уговоры помогали: огурцы росли хорошо. Слушались бабушку. Тая верила, что бабушке не очень нужен график. А дедушка родом из Сибири, из большого города. После войны они с бабушкой встретились далеко отсюда, в Белоруссии, и поженились. Когда оба вышли на пенсию, занялись деревенским хозяйством. Дедушке это было в новинку. Поэтому ему график очень помогает. Хотя бабушка с дедушкой по полгода живут в городе, в обычной квартире, всё равно всё «зимнее» время они готовятся к лету.

Тая бежит к дому. Чтобы не сбиться со счёта, загибает пальцы: на правой руке – новое, на левой – старое. Грядки для неё – новые. «ТРИ!» Тая сжимает три пальца на правой руке. А что там было старого? Ложка, выставка и печь. Тоже три. Поровну. В спорте это называется «ничья».

– Счёт сравнял игрок Грядкин, – говорит она голосом спортивного комментатора.

В чулане Тая находит свою серую леечку, принадлежавшую когда-то ещё маме, – ЧЕТЫРЕ, старая подружка!

Грядки небольшие, но за водой приходится сходить много раз: земля напитывается не сразу, да и лейка гораздо меньше, чем у дедушки.

Родители помогают бабушке закрыть парники. «ЕЩЁ ЧЕТЫРЕ!» – думает Тая, загибая пальцы на «новой», правой, руке. Парники дедушка каждый год заново сколачивает из тонких реек и обтягивает полиэтиленом. От помидорного, он повыше, пахнет терпко и горько, а от огуречного – радостно, по-летнему.

Свежеет. Скоро солнце сядет, но и тогда небо ещё долго будет светлым. Июнь – самая заря лета, даже ночи в этом месяце не тёмные.

Тая держит оба кулака зажатыми, но помнит, что большие пальцы на самом деле не задействованы. Осталось найти по одной примете к старому и новому. Она медленно идёт по саду. Возле своего окна замечает грядку с невысокими стеблями. «Подсолнухи. В этом году – у меня под окном!» – радуется Тая и поскорее по-настоящему зажимает последний, большой, палец – «ПЯТЬ!». Что ж, скоро и левый кулак сожмётся. Какой-нибудь старый друг обязательно даст о себе знать. Не нужно его торопить.

Сегодня остаётся ещё одно дело. Тая ставит лейку возле большого сарая: раньше там держали коров, а теперь живут восемь бабушкиных кур.

Прежде чем отправиться по делу, Тая заходит домой, чтобы накинуть кофту. Очень сосредоточенно застёгивает каждую блестящую пуговку, но всё равно на это уходит не больше минуты. Тогда она подтягивает гольфы на ногах. Но вот в коридоре слышатся шаги взрослых, и Тая выскальзывает через кухонную дверь на крыльцо. Когда в комнату входят родители, девочка уже стоит на улице.

Тая смотрит на ласточек на провисших проводах электропередач, на тую и две высокие облепихи перед домом и решается. На прямых, негнущихся ногах идёт от крыльца к калитке и, поднявшись на цыпочки, смотрит через забор. Там, через два дома, стоит дом в три окошка. Алёнкин дом. В ограде никого нет, и лавочка, устроенная между липами под окном, тоже пуста.

«Не зашла за мной, – думает Тая. – Не может быть, чтобы не знала, что я приеду. И всё равно – не пришла».

Тая понуро отходит от забора, садится на скамью под облепихой. Слышен запах ночной фиалки, тонкий и нежный. Вот и ещё один давний любимый друг. Тая прижимает большой палец к ладони – «ПЯТЬ». Но никакой радости от того, что всё загаданное сошлось, что получилось волшебное «5+5», она почему-то не чувствует.

В доме зажигают свет. Слышен мамин смех, звон посуды. Готовятся пить чай.

«Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера…» – поёт из дедушкиного приёмника переливчатый мужской голос. Тае очень нравится эта песня. Когда она звучит, девочка всегда представляет такой вот ранний июньский вечер в бабушкином саду.

– Тайка, иди в лото! – папин голос словно будит Таю, она встряхивает головой, потревожив кудряшки, и бежит к дому.

Сейчас под абажуром с ангелами, на тёплом круге света на столе будут выставляться бочонки, а водящий станет выкрикивать смешные имена чисел: шестьдесят девять – «туда-сюда», девяносто – «дед», одиннадцать – «барабанные палочки».

Тая чувствует, как слипаются глаза, белые цветы на фиолетовом мешочке с бочонками расплываются, и она не успевает закрывать пуговицами квадратики на своей карточке. Папа относит её в кровать.

«Вот и кончился день. Какой он был длинный…» – думает Тая, укрывшись одеялом почти с головой. Она снова загибает пальцы, вспоминая сегодняшний нескучный счёт, шепчет, как стихотворную считалочку: «Ложка, выставка и печь, лейка и фиалка; умывальник-мостик-грядки, парники-подсолнухи». Сквозь щёлки перегородки светит лампочка в бабушкиной комнатке, где-то под потолком совсем тихо звенит одинокий комар. Тая подтягивает колени к животу, накрывает одеялом ухо и уплывает далеко-далеко…

 

3. Как снова подружиться?

Солнце щекочет нос и ресницы, гладит Таину щёку. Как хорошо просыпаться не от будильника, а просто так, оттого, что солнышко!

Кричит вчерашний сердитый петух. Ласточки щебечут где-то совсем рядом. Все звуки кажутся родными, как будто Тая уже месяц прожила в деревне. Какое-то смутное воспоминание беспокоит её. Было что-то неприятное там, в Москве. Ах, да, история с фантиком… Тая и не думала, что, когда желанное «солнце» будет в руках, она получит так мало удовольствия!.. Да ещё новость о болезни дедушки Мити… Тая чувствует покалывание в глазах. Только не слёзы! Не раскисать!

Рывком она спускает ноги с кровати, встаёт. Поднимает белую бахрому скатерти на тумбочке под иконой, оглядывает своё хозяйство. Платья мама сложила в сундучок, оклеенный изнутри картинками из старых, ещё прошлого века, газет. А краски, пластилин и альбомы Тая раскладывала в тумбочке сама.

Бабушка, услышав Таины шаги по скрипучим половицам, зовёт из кухни:

– Проснулась, деточка? Иди завтракать!

Тая надевает зелёное платье. Ноги стынут на дощатом полу, и приходится надеть гольфы и сандалии. Ничего, скоро полдень, можно будет побегать и босиком.

Бабушка на кухне варит борщ, нарезает свёклу тонким-тонким ножиком. «Мой любимый», – нежно называет его бабушка и берёт с собой повсюду: и в огород, когда надо обрезать усы у клубники, и в лес за грибами. Ножик ездил с бабушкой даже на Курильские острова и в Белоруссию.

На подоконнике, свернувшись под солнечными лучами, лежит Мурзик, серый полосатый кот. Его широкая морда довольно жмурится. Тая не раздумывая хватает кота под брюхо и притягивает к себе. От кота пахнет солнечной пылью.

– Ты оставь его, – говорит бабушка, чистя луковицу. – И так он вчера, бедный, не показывался, с тех пор как вы приехали. Уж и натерпелся страху, ночевать не пришёл. Пусти, пусти, кому говорю…

Бабушка понимает животных так же, как и растения, и так же разговаривает с ними. Кто-то может и не заметить, что кот не пришёл ночевать, но только не бабушка.

Тая вздыхает и отпускает кота. Он встряхивается, испуганно таращась на неё жёлтыми глазами, и тут же прячется за печкой.

Тая снимает с большой кружки блюдце и отпивает чуть тёплое молоко.

– Парное, – говорит бабушка, ласково глядя на Таю. – Пей, детка, поправляйся. Худющая, как не знаю кто, – бормочет она как бы про себя, поворачиваясь к плите.

«Сейчас про нос скажет», – думает Тая.

– Личико худенькое – один нос остался! – вздыхает бабушка.

Довольная, Тая улыбается и тянется к хлебнице.

– Бабушка, а ты Алёнку не видела? – Тая замирает над своей кружкой.

Алёнка – внучка бабы Тони, у которой бабушка берёт молоко. Если на столе молоко, значит, бабушка в их доме была.

– Как же не видеть? Видала. Подросла твоя Алёнка, ничего не скажешь.

– А про меня она не спрашивала?

– Вот чего не было, того не было, – бабушка вздыхает и, глядя на расстроенную Таю, добавляет:

– Ты не жди, она не придёт. Будет делать вид, что ты ей не нужна. Такое дело: деревня. Тут не то что в городе, без вежливости. Ну, ты не расстраивайся. И книжки тут у тебя, и краски. Или вот на огород сходи.

– Спасибо, всё было очень вкусно, – говорит Тая и встаёт из-за стола.

Она бежит в старую избу, из которой дедушка сделал мастерскую. Там стоит Таин велосипед, «Ласточка». Велосипед немецкий, нежно-бирюзового цвета, с иностранной надписью на вилке – не чета обычным «Орлятам» и «Школьникам». Рамы у него нет, а от заднего крыла к центру колеса протянуты красные тонкие резиночки – чтобы платье не попадало в спицы. Настоящий девчачий велик. Тая уже немножко тренировалась на нём в Москве, но в городе кататься совершенно негде, всюду машины, и мама в конце концов запретила выходить с велосипедом на улицу. Зато теперь «Ласточка» на свободе, ждёт не дождётся, когда её оседлают.

– Ба, я на улицу! – кричит Тая из сеней и ловко скатывает велосипед по ступенькам крыльца.

У Алёнкиного дома Тая слезает с велосипеда. Нет ли среди кустов смородины и стеблей георгинов беловолосой головы?

Шевеление в палисаднике заставляет Таю вздрогнуть. Алёнкино жёлтое в горошек платье мелькает среди кустов и скрывается. Тая разочарованно садится на велосипед. Что делать? Звать под окном «Алёнка!», как это принято в деревне? Но ведь Алёнка видела её! И очень может быть, что баба Тоня, которая встаёт рано, чтобы вывести корову на луг, сейчас спит. Вот тогда Тае попадёт! Крикнуть на тихой утренней улице, посреди спокойно копающихся в песке кур? Нет, к этому Тая не готова. Она подкручивает педаль «Ласточки», поправляет резинки на колесе и молчит.

Тае непонятно, почему надо ходить кругами, приглядываться и делать вид, что не замечаешь друг друга. Она чувствует себя неловко. Каждый раз в деревне нужно ко многому привыкать. Почему-то к ней, Тае, деревенские дети подолгу присматриваются, прежде чем принять в игру. Бабушка говорит – завидуют. Но Тае и это непонятно! Зачем завидовать? Почему? Или нужно говорить «за что»?

В прошлом году Тая в первый же день приезда пришла к дому, где все деревенские играли вместе. Ребята, завидев её, убежали, спрятались в сарае и блеяли оттуда, как ягнята. Очень глупо, ведь Тая видела, как они прятались. Сарай был за забором, Тая побоялась войти и всю дорогу домой проплакала. Потом Алёнка рассказала: «На тебе было такое красивое платье! Олька сказала: выпендрилась москвичка, давайте от неё спрячемся!» Тае очень странно, что кому-то может не понравиться, что на ней – красивое платье. А как же иначе? И бабушка, и мама всегда выбирают ей то, что к лицу. Но какое до этого дело другим?

Тая ещё немного медлит в растерянности, а потом садится на «Ласточку» и бешено гонит её в поле, по которому пришла вчера в деревню. Сердитый петух бежит вслед пронесшемуся мимо велосипеду, воинственно хлопая крыльями.

До конца дня Тая мается в саду, поглядывая на калитку, подходя к ней каждый раз, когда кто-то проходит мимо. Два раза сходила на колодец с дедушкой, один раз – с папой на пруд, но ни разу не видела Алёнку. К вечеру она упрашивает бабушку взять её с собой за молоком.

Пока бабушка переодевается в своей каморке, Тая ждёт её на кухне, приглаживает перед зеркалом выбившиеся из причёски кудряшки. Мама сидит за столом, пьёт чай, смотрит на её приготовления из-за кружки. Говорит серьёзно:

– Надо иметь гордость. Не хочет Алёнка встречаться – не навязывайся.

Тая молчит. Мама, хотя и похожа на реку, многого не понимает. Тая помнит длинные вечера, когда они с Алёнкой играли вдвоём. Это было очень хорошее время. До тех пор, пока не приехала Алёнкина двоюродная сестра, Марина. Тогда Тая стала как будто лишней. Сёстры играли друг с другом и не выходили на улицу. А больше один на один с Таей никто дружить не хотел. Да и всего детей в деревне – семь человек. Включая мальчишек. У всех есть братья и сёстры, с которыми можно запереться дома и играть. Только Тая – одна. У неё есть Вадик, но пусть уж лучше он остаётся в Москве. Хотя бывают такие дни, когда она была бы рада видеть даже Вадика.

Алёнка всего на полгода младше Таи и ещё не ходит в школу. А Марина старше Таи на год. Наверное, у неё тоже скоро закончатся школьные дела. Сейчас – то редкое время, может, всего день или два, когда девочки могут побыть вдвоём… Эти дни нельзя потерять! А мама не понимает.

– Мы завтра уедем. Останься с нами, – просит она.

Кажется, мама всё-таки что-то поняла и жалеет Таю, только по-своему.

Тая молчит. Потом говорит, глядя вниз, на крашенный рыжей краской пол:

– Я только с бабушкой схожу. И сразу обратно.

У Алёнкиного дома бабушка тихо говорит, приглаживая Таины волосы:

– Ты на улице посиди, детка. Я позову её, если увижу.

Тая кивает и садится на лавку возле стены. Из синего дома слышен бабушкин голос, звон снимаемой с бидона крышки. Тая напряжённо вслушивается в разговор. Нет, своего имени она не слышит. Но вот дверь приоткрылась, из-за неё показывается лицо Алёнки, с еле заметными «усами» от молока над пухлой верхней губой. Длинные светлые волосы не заплетены, чёлка спускается на глаза. Девочка вскользь задевает карим взглядом Таину напряжённую фигуру на лавке, раскрывает дверь пошире – и с независимым видом направляется к курятнику. В руках у неё кастрюля.

– Алёна! – Тая вскакивает с лавки и бежит вдогонку по деревянным мосткам, которыми выстлан двор: ближе к сараюшкам начинается настоящая грязь.

– А, это ты! – бросает Алёнка через плечо и идёт дальше.

– Ага, я! – радостно подтверждает Тая, прыгая через тёмные лужицы навоза у коровника. – Вчера приехала. А ты где была? Я тебя искала.

Тая бежит вслед за Алёнкой, как будто не было никаких тревог и обид. Вот они и будут – опять вдвоём. Но вдруг слышит от подружки, так и не повернувшейся к ней:

– Ты на лавке подожди. Бабка не любит, когда чужие по двору ходют.

Алёнка возвращается не прежней дорогой, а опять из той же двери: значит, прошла в избу через ход во дворе. И вот – стоит на крыльце, низенькая, плотная, смотрит на Таю с высоты трёх ступенек. Тая молчит. Она думает о том, что мама и папа, действительно, уезжают завтра. А в следующий раз приедут только через неделю. Может быть, и через две, смотря как сложатся дела на работе.

– Привет, – начинает Тая неуверенно.

– Привет, – не глядя на неё, Алёнка счищает с перил крыльца застывшую смолу. – А послезавтра Маринка приезжает… – тянет она лениво и смотрит вверх, на стрижей.

– А мне папа велик купил. Заходи завтра, покатаемся. Или в почту поиграем, – говорит Тая несмело. От её весёлости ничего не осталось.

– Ладно, приду, если время будет, – отвечает Алёнка, слегка зевая.

– А давай в почту сейчас, пока бабушка не пришла? – вдруг говорит Тая.

– Ну, давай, что ли, – неохотно отвечает Алёнка. – Только меня со двора не пускают после ужина – темно.

И правда: сумерки сгустились, всё кажется серым.

– Так я сама всё принесу, – вскидывается Тая. – А ты перья пока ищи.

Тая бежит за калитку радостно, не чувствуя под собой ног. Как будто жаркое солнце взошло у неё в груди и греет оттуда, изнутри, и она теперь твёрдо знает: хорошо жить на свете!

Она поскальзывается на мостике через канаву, впопыхах рвёт с липы листья покрупнее. Липа молодая, невысокая – почти куст – молча отталкивает от себя мягкими ветками. Тая борется с ней, набирает полную охапку круглых листьев, мчится обратно.

Алёнка протягивает Тае белое куриное перо, та отсыпает ей часть своей добычи. На крыльце зажигается свет. Одновременно с этим на улице зажигаются фонари. Тая выходит за ограду, садится на лавочку прямо под фонарём и начинает быстро-быстро «писать» письмо. Это просто: надо положить мягкий липовый лист на колено и пёрышком проделать в нём дырочки. Колено приятно саднит от покалывания.

Письмо дописано. Тая что есть мочи бежит к крыльцу, стучит о перила:

– Вам письмо, распишитесь.

Алёнка важно «расписывается» пером на её ладони и принимает скатанный трубочкой и «застёгнутый» черенком листок. Тая торопливо объясняет:

– Я пишу, что еду завтра к бабушке в гости, и прошу поехать со мной.

Она бегом возвращается на лавочку и берётся за новое послание. Сбоку останавливается какая-то фигура. Тая лихорадочно строчит по листу, только косясь на фигуру, закрывающую синеватый свет фонаря.

– Ты чего, сейчас моя очередь нести, – Тая вскидывает голову и обнаруживает перед собой бабушку. В руках у неё бидон.

– Пора домой, детка.

– Ба, ты иди, мы сейчас доиграем, – Тая лихорадочно строчит по зелёному листу. – Я скоро! – и она снова мчится – мимо серого забора, по утоптанной земле двора, к крыльцу. И ещё раз, и ещё, и ещё…

Когда Тая доходит до своего дома, уже совсем поздно, и без фонарей, недавно казавшихся ненужными, теперь не обойтись.

– Ты разве не слышала, как мы тебя звали? – строго спрашивает мама.

Она сидит за столом, под абажуром с ангелами, и всё так же держит в руках кружку, словно Тая вышла минуту назад. А ведь, наверное, взрослые успели поужинать, пока её не было.

– Нет, – Тая стоит посередине комнаты, тяжело дыша.

Она бежала домой бегом, а теперь её словно остановили на всём скаку. Мамин взгляд держит на месте, не даёт подойти к столу, а уж тем более – приласкаться.

– Совсем память потеряла, гоняя по улице, – жёстко говорит мама. – За Алёнкой присмотреть некому, вот она до ночи и слоняется. А ты почему шляешься, что, дома у тебя нет?

Тая молчит. Она никогда не знает, что отвечать, когда мама вот так спрашивает «почему?». Не похоже, что ей нужен ответ. Но даже сейчас Тая чувствует, что солнце в груди не погасло. Только набежали на него тучи. Много-много туч…

– Ничего, заигрался ребёнок на воле, ничего, – ласково говорит бабушка. – Тут им вольница, ребятишкам, вот и бегают. Тебе где нынче стелить, Ляля?

Мама уходит с бабушкой в комнату застилать кровати.

– Ты всё-таки не балуй её, мама, – слышится оттуда. – Должна слушаться.

Бабушка отвечает что-то неразборчивое, примирительное, всё так же тихо.

«Если мама река, то очень холодная», – думает Тая и торопливо садится за стол, где её ждёт кружка остывшего молока. Тая ссутулилась над ней: от маминого выговора плечи словно окатили холодной водой. Но солнце внутри всё равно светит. Разве может река потушить солнце? Нет, конечно.

Папа подсаживается за стол, обнимает Таю:

– Ты уж слушайся бабушку, принцесса.

– А я слушаюсь, папа, вот честное слово, слушаюсь!

– И не слышала, как тебя звали?

Тая мотает головой.

– Мы в почту играли. Я не слышала. Я была почтальон.

– Ну а письма-то носила важные?

Тая кивает.

– Ладно, заигралась так заигралась, – папа улыбается. – Но ты всё-таки повнимательней.

Он молчит, пока Тая допивает молоко, крутит ручку стоящего на подоконнике дедушкиного приёмника «Альпинист», и скоро из чёрного ящика с мягкой обивкой выплывает протяжная волнующая мелодия:

«Да! – мысленно соглашается Тая. – Очень дороги! Так бы всю жизнь сидела с папой на кухне, и чтобы негромко играла музыка, и тихие разговоры за стенкой…»

Она замирает, держа кружку на весу. Музыка такая нежная, что страшно спугнуть её, и почему-то так больно в груди, что хочется плакать. Тая приникает к папиному плечу. Он говорит ласково:

– Пиши, как соскучишься. Твои письма дойдут быстро, ты ведь у нас почтальон!

Лёжа в кровати и укрывшись с головой, Тая слышит, как шуршит газетами дедушка, как бабушка разбирает постель в своей комнатке. Темно на улице. Давным-давно заснули бабушкины куры; позже всех, но всё-таки угомонились стрижи. Спит Алёнка. Светит на улице фонарь, а у Таи в груди греет и никак не закатится большое золотое солнце.

 

4. Чего не заметила Тая

Здравствуйте, мама и папа!

Тая

Как ваши дела? Как здоровье дедушки Мити?

У нас всё хорошо. Я играю с Алёнкой, Мариной, Юриком и остальными. Мы катались на пруду на плоту. Мальчишки стали ловить пиявок, и плот перевернулся. Бабушка не очень ругалась. В пруду было мелко.

Я хожу за молоком и хлебом в Шестаково. Клубники было много. Горох вырос сладкий. Я его поливаю. По утрам занимаюсь, выучила таблицу до 7×7.

Пока всё. До свидания. Пришлите ещё кроссвордов!

Тая положила ручку и задумалась. Хочется написать больше, но всего в письме не расскажешь. Очень много всего произошло. Да и прочитают родители письмо не раньше, чем вернутся с моря.

Тая старательно вывела адрес на конверте и понесла его на кухню – дедушка по тонким линиям из точек аккуратно нарисует цифры индекса, и завтра почтальон тётя Тамара опустит конверт в коричневую сумку, висящую у неё через плечо.

Тая достала альбом и стала рисовать подсолнухи, растущие на грядке под окном. «Пять – подсолнухи, подсолнушки, подсолнушки…» – тихонько напевала она себе под нос, вспоминая свой нескучный счёт в день приезда. Даже удивительно, как быстро пролетает лето. Не успела она оглянуться, как подсолнухи из худеньких ростков превратились в высоченные шесты с цветами размером с тарелку. У бабушки они всегда вызревают очень крупными. Вот и сейчас их головы видно издалека.

Как они умудрились вызреть в такую погоду? Весь август был хмурым, солнечные дни выпадали редко. Вчера шёл дождь, и они с Алёнкой играли у Таи, в холодных сенях, где разгуливает ветер. Дедушка перекинул через бревно под крышей толстую верёвку, привязал доску, и получились длинные качели – для двоих. Здорово было раскачиваться, усевшись на доску. Старые полосатые половики, постеленные на неё для тепла и чистоты, свисали с концов, хлопая и рокоча, когда качели взлетали слишком высоко. Все остальные играли со своими домашними, а Тая под зонтом сбегала и пригласила к себе Алёнку. Марина ещё не вернулась из лагеря, и Алёнка сидела одна. Дождь весь день стучал по крыше, и опять было хорошо, как будто Алёнка – Таина сестра.

Сегодня снова пасмурный день, но раньше обеда и думать нечего звать Алёнку: с утра она ушла с бабушкой за хлебом в магазин за три километра. Они ходят через день, потому что хлебом кормят скотину и его надо много, а сразу много в магазине не продают.

Убирая альбом в тумбочку, Тая выронила несколько листочков. Собирая, задумалась над одним. Это был листок с Мишкиным адресом. «Написать или нет?» – подумала Тая. Что-то заскребло у неё на сердце. Она с досадой засунула листок в самый дальний угол ящика. «Вот ещё, обойдётся без письма», – подумала она.

Бабушка вошла с улицы, зашуршала в сенях, снимая мокрый плащ и сапоги.

– Мороси-и-ит!.. – нараспев сказала она вышедшей Тае, и вдруг её загорелое лицо сморщилось от сдерживаемого смеха. – А подсолнухи-то… Ты видала или нет?

– А что подсолнухи? – удивлённо спросила Тая. Только что она смотрела на них и даже рисовала в альбоме. Что могло измениться за пять минут?

– Неужели не заметила? Вот так хозяйка у нас растёт: из-под носа корову уведут, она и то не узнает.

Тая ничего не понимала. Какой нос, какая корова? Видя, что от бабушки толку не добьёшься, она побежала в комнату, влезла на старый колченогий стул и прижалась к стеклу, словно собиралась выдавить его.

За окном моросил мелкий дождик. Яблоня понуро гнула ветви. Ноготки и лилии закрыли оранжевые цветы, и весь сад был серым и каким-то усталым. А что же подсолнухи? Вот они, стоят как ни в чём не бывало, тянут свои прямые стебли вверх, широкие шершавые листья поникли под тяжестью воды. Что не так? Вот разве что грязи на грядке больше, чем обычно, но это понятно: второй день подряд – дождь.

– Неужели не видишь? – спросила бабушка. – Их ведь только четыре! Пятый ночью кто-то утащил.

И она засмеялась звонко, не зло:

– Не просто утащил, а с корнем выкопал и грядку снова разровнял, как будто ничего на ней и не росло. Как будто можно не заметить, что одного не хватает! Артисты, настоящие артисты! – бабушка, всё ещё посмеиваясь, вышла из комнаты, загремела на кухне кастрюлями. До Таи доносился её голос, что-то ласково приговаривающий. То и дело слышалось слово «артисты».

Тая в растерянности стояла у окна. Как она могла не заметить пропажу? Но ещё больше её потрясло, что кто-то тайком пробрался в сад – в их сад! – и вытащил гордый прямой подсолнух, за которым они с бабушкой столько ухаживали. Вор, конечно, был хитрый и коварный человек, как разбойник из книжки. Сейчас он наверняка разломал большое блюдце подсолнуха и грызёт нежные молочные семечки своими хищными зубами, а сам смеётся над Таей и бабушкой: вырастили только для того, чтобы он лакомился! А маленькие жёлтые цветочки, из которых Тая делает «секретики» для кукол, он, конечно, затоптал своими огромными ножищами…

Тае стало особенно жалко жёлтых цветочков, и она заплакала, стиснув зубы: злость на злодея была сильнее жалости. Бабушка вошла с кухни с половником в руках, в синем фартуке и ласково окликнула с порога:

– Таюшка, что ты?

– Он там смеётся над нами! Украл наш подсолнух и смеётся!

– Ну, нашла о чём плакать! Пойдём-ка со мной на кухню.

Бабушка обняла её за плечи и повела к натопленной печи, где варился обед.

– Во-первых, вот тебе морковка, – и она протянула Тае ярко-оранжевый стерженёк.

Когда Тая, успокоившись, захрустела, бабушка неспешно продолжила:

– Во-вторых, нам-то что плакать? Этот воришка не подсолнух украл, он себе с грядки тяжесть на душу принёс.

– Как это? – Тая подняла лицо и застыла с оттопыренной морковью щекой.

– А так, – бабушкины руки ловко нарезали капустные листы на узкие ленточки. – Разве хорошая у него жизнь? Нет, совсем нет. Человеку хорошо только с чистой душой. Нам радоваться надо, что мы никого не обидели, а что он нас обидел – пусть он о том плачет. Кочерыжку будешь?

Тая помотала головой. Забытая морковка торчала из кулака, как оранжевый палец.

– Но ведь это нечестно! – сказала она, подумав. – Мы растили-растили, а он теперь будет есть?

– Нечестно, да, – вздохнула бабушка. – Видишь, как он схитрил: с корнем вытащил и грядку даже за собой разровнял. Знает, что худо поступил. Боится. И ведь это кто-то свой, деревенский.

– Как свой? – Тая отняла ото рта морковь. Придуманный страшный разбойник в сапожищах таял и терял краски.

– Ну а кто же чужой ночью, в дождь, сюда придёт? Тут на много километров кругом только лес да поле. Кто-нибудь из наших, матвеевских, и позарился. Да разве бы я не дала, если б он попросил: баба Галя, дай, мол, семечек погрызть?

Тая кивнула. Это правда, бабушка всех угощает чем-нибудь, даже тех, кто просто заглядывается на сад, проходя мимо. Таю вдруг поразила страшная мысль: ведь любой, ЛЮБОЙ человек может оказаться тем самым вором, что утащил их подсолнух!

– Бабушка! Но как же?.. Это что же, любой наш матвеевский мог быть? Как же теперь здороваться?

– Ну, не любой, конечно. Вряд ли Алёнкина бабушка полезет через забор. Или баба Шура. А вот по молодости, пожалуй, лазят. Так что это из ваших кто-то, из ребят.

– Но что же теперь делать? – Тая потрясает кулаком с торчащим из него морковным «пальцем», и кажется, что она грозит кому-то.

– Да тебе-то что? Пусть он о своих поступках печалится. А нам семечек хватит, ещё и угощать будем.

Тая дожевала морковку. Волнение улеглось, и она сказала задумчиво:

– Нет. Я так не могу. Вот узнаю, кто это, и… – она нахмурилась и снова потрясла в воздухе худой рукой, сжатой в кулак. Потёртая бабушкина кацавейка, накинутая на плечи, затряслась, в карманах забряцали ключи.

Бабушка засмеялась, вытерла влажные руки о фартук и повернулась к печи.

– Да уж, боец, ты всех напугала.

Тая вздохнула. Ну вот, и бабушка тоже с иронией говорит «боец». Конечно, этими худыми руками в синяках вряд ли кого испугаешь. Даже Юрик, самый младший среди деревенских, и тот победил Таю в драке. Правда, он щипался и плевался, а это было нечестно, но всё-таки она его отпустила – это факт.

А бабушка продолжала, почему-то печальным голосом:

– Эх, детка, разве сила в том, чтобы побить? Нет, в том, чтобы простить.

– Но как же так – простить?.. – Тая с возмущением пристукнула кулаком по столу.

– Ну вот, ты всё кулаками машешь. Замучил он тебя вконец, вор-то! Не только грядку разворошил, а и твой покой украл. Подари ты ему этот подсолнух и забудь!

– Как это – подари?

– Да вот так: отдай как будто ему подсолнух-то и не думай больше.

Тая решительно встала.

– Нет, бабушка, я этого твоего прощения понять не могу, – и открыла дверь. – Я к дедушке пойду.

– Оденься! – крикнула ей вслед бабушка, но Тая сделала вид, что не расслышала: в кацавейке было уютно. Она поплотнее запахнула старый серый мех и через тёмные сени пошла в мастерскую.

У дедушки пахло машинным маслом и свежими стружками. Огромная их куча – золотистых, лихо закрученных – возвышалась на полу под верстаком. Тая с удовольствием прохрустела по стружкам подошвами и подошла к верстаку вплотную.

– Дедуля! Ты про стульчики не забыл?

– Помню про твои стульчики, к вечеру будут!

Тая посмотрела на верстак, на лежащие наструганные дощечки для игрушечных стульев, потрогала маленькие гвоздики в коробке. «Хорошие будут», – подумала. Постояла, посмотрела ещё, как дедушка работает рубанком, поняла, что ему не до неё, вышла. Потом вдруг спохватилась и спросила с порога:

– Дедушка, а ты видел, подсолнухи-то…

Но дедушка уже подкрутил ручку приёмника, чтобы лучше слышать новости, и низко склонился над верстаком. Беспокоить его, когда он мастерит, не стоит.

«Ладно! – думает Тая. – Вот завтра увижу ребят и тогда решу, что делать». Не замечая, что думает вслух, она бормочет сердито:

– Посмотрю им в глаза-то, всем посмотрю…

Тая с силой толкнула верёвочные качели в сенях. Они, беспомощно взмахнув полосатыми половиками, взлетели и ударились о стенку мастерской.

 

5. Анна Каренина и тайное место

На следующий день Тая стоит у комода, перед старым конопатым зеркалом. Голова гладко причёсана, брови нахмурены. Вязаная серая кофта застёгнута на все пуговицы. Обычно Тая терпеть не может, когда верхняя пуговица впивается в горло, но сегодня – дело другое. Сегодня Тая – лицо оскорблённое и идёт требовать справедливости. Она – почти что судья, и не годится быть одетой кое-как.

Тая плотно прикрывает за собой калитку и, выпрямившись, идёт к лавочке перед Алёнкиным домом – там всегда собираются ребята.

На лавке маячит чья-то фигура в светло-жёлтом, но из-за кустов не разглядеть, кто это. Тая старательно хмурится, ещё раз вспоминает аккуратно разровненную грядку в месте, где был подсолнух, и решительно вступает на мостик, чтобы посмотреть в глаза первому подозреваемому. Но то, что она видит, удивляет настолько, что разом забываются и кража, и судейская строгость.

На сырой после дождя лавке, подстелив под себя газету, сидит боком к Тае чужая девчонка в шерстяном платке и ест из горсти вишни, сплёвывая косточки под ноги. Тая стоит, оторопев. Чужой в деревне – событие, а новенькая девочка – и подавно. Незнакомка оборачивается на шум шагов, и Тая видит прозрачные глаза, лицо, готовое сморщиться в яблочко с кулачок…

– Анька? Ты?.. Как ты сюда попала? – спрашивает она растерянно.

Она сразу узнала это лицо: Анька, станция, душный автобус – всё, что давно прошло…

– Тю! Таисия в честь прабабушки! – удивляется Анька, и её тонкие губы растягиваются в улыбку, приоткрыв дырку на месте зуба. – Вишню будешь? – она протягивает худую ладонь, полную мелких бордовых ягод, и говорит быстро:

– А я к тётке Зое приехала. Дом, где забор с карандашами, знаешь? За Чекмарёвым прудом. Меня тётка взяла на неделю, за козой присматривать, пока дядя уехал. Я буду молоко пить, оно полезное.

И, широко открыв желтоватые глаза, Анька сообщает шёпотом:

– А за прудом у тёткиного дома знаешь что есть?

Тая вспоминает доски забора, раскрашенные как карандаши, и неподалёку – мелкий неопрятный Чекмарёв пруд, заросший по берегам густым кустарником и камышами. Место почти дикое. Никто на этот пруд не ходит: рыбы в нём нет, воды – по колено. Даже мальчишки брезгуют ловить там головастиков. Не пруд, а большая лужа. Что за ним может быть?

– Ничего там нет, – уверенно говорит Тая. – Только бузина и шиповник. Туда даже овец не гоняют, сплошной бурелом, ни пройти, ни проехать.

Анька зажмуривается от такого недоверия, громко втягивает курносым носом воздух и выпаливает:

– А вот и есть! Там старый сгоревший дом! Крыши нет, а сам стоит. Я по кустам лазила – козу искала, сама видела!

– Врёшь? – неуверенно говорит Тая, отступая на шаг.

Вместо ответа Анька безмолвно бьёт себя кулаком в грудь. Через минуту они обе уже бегут на конец деревни, поскальзываясь на размокшей от дождя дороге.

Пробираться сквозь кусты после нескольких дней дождя – дело не для чистюль и недотрог. Тропинки нет никакой, только следы Анькиных ног на глинистом берегу пруда да мокрая трава перед плотными зарослями кустарника. Взлохмаченные, поцарапанные и мокрые, девочки наконец замирают перед тёмной, почти чёрной, избой. Тая стоит чуть впереди и, боясь вздохнуть, смотрит на почерневший угрюмый сруб без крыши, на окна без стёкол, на заросшие травой ступени крыльца.

– Я же говорила, – шепчет за её спиной Анька. – Фашисты пожгли.

– Если б пожгли, ничего бы не осталось, – отвечает Тая и решительно шагает к недружелюбному дому.

Она осторожно ставит ногу на еле видную под травой нижнюю ступеньку. Прогнившее дерево осыпается, и нога в резиновом сапоге оказывается зажатой в проломе доски.

– Ты что, а вдруг там бомба? – хрипит Анька сзади испуганно.

– Да какая ещё бомба, – Тая отмахивается и, вытащив ногу из деревянных тисков крыльца, шагает через две ступеньки вверх. Здесь пол покрепче, но всё равно она на всякий случай держится за косяк.

Входная дверь захлопывается за ней с сильным стуком. С порога видна изба – там двери нет. Нет и пола: вместо него – утоптанная земля гораздо ниже порога. «Значит, тут был погреб. А половицы сняли. Или они сгорели», – думает Тая, разглядывая чёрные подпалины в углу. Но потолок в комнате цел, хотя и чёрен от сырости. Под ним набиты прочные доски…

«Ага, полати!» – Тая карабкается вверх, держась за ржавые металлические скобы, вбитые в стену.

Когда через минуту под окном раздаётся треск кустов и Анькин испуганный голос зовёт: «Эй, ты где?», Тая уже сидит на полатях и перебирает оборванные газеты и книги без обложек.

– Полезай сюда! – кричит она перепуганной Аньке, перелистывая отсыревшую книжку с яркой картинкой: весёлые цветы и звери, в небе сияет ослепительное солнце.

Анька вздрагивает, услышав Таин голос откуда-то сверху, но, быстро сообразив, что к чему, тем же манером карабкается по скобам наверх, бормоча:

– Вот ты не веришь, а мамка говорила, у них пацаны на минах подрывались там, где немец проходил.

– Так то когда было, – спокойно отвечает Тая. – Война кончилась – ещё моя мама не родилась. Мне бабушка рассказывала: тут фашисты проходили, когда отступали, некогда им было мины раскладывать. Кидали бутылки с зажигательной смесью. Между прочим, в наш дом тоже кинули. Но прабабушка вбежала в комнату и выбросила бутылку в окно. Только на полу подпалины остались, – и Тая посмотрела в угол избы, где чернели обугленные брёвна.

– Я ж говорю – фашисты пожгли! – уловила Анька знакомую тему.

– Может, и так, – примирительно согласилась Тая. – Только смотри: тут газеты «Ленинское знамя» за шестьдесят третий год. А это уже после войны.

Тая протянула Аньке кипу сырых газет. Та осторожно взяла и вдруг спросила:

– Это та самая твоя прабабушка, которая герой войны?

Тая опешила. Внезапный перескок на другую тему сбил её с мысли, и она застыла, держа в руке газеты. Но Аньку не смутило превращение Таи в статую. Она усмехнулась, словно знала какую-то важную тайну, и сказала гордо, приподняв рыжеватые брови:

– Между прочим, Анна Каренина – и из кино, и из книжки. Красивая женщина была – страсть! И вот, значит, влюбился в неё один хлыщ, расфуфыренный весь, – страсть! И она тоже, значит, влюбилась, ну просто страсть, и сбежала от мужа. А ребёночек-то у мужа остался. Ну, она и страдает. Вот, – оборвала Анька, как будто рассказывала фильм, не досмотренный до конца. – А вообще «Анна» значит «милость» и… – она запнулась, выговаривая незнакомое слово, – «благодать». Добрые мы, милостивые, всех жалеем…

Анька вдруг быстро повернулась к окну, приоткрыв рот. Снаружи громко трещал кустарник. Девочки побледнели и уставились друг на друга круглыми от страха глазами.

– Да, может, это корова забрела! – неуверенно говорил один, писклявый, голос.

– Не полезет корова в такую чащу. Тут и травы нет, – отвечал ему другой, погрубее.

– Ну, коза там… – не сдавался писклявый, заглушаемый треском сучьев.

– Где ты видел, чтобы козы и коровы без привязи гуляли? – сердился грубый. – Ты же видишь, лаз большой, тут люди шли. А вот куда шли – это мы сейчас узнаем.

– Максон, ну охота тебе лезть в колючки, ну шли и шли, нам-то что?

– Дрейфишь – так оставайся, – слышался второй голос всё ближе. – Без тебя обойдусь.

– Так мокро же… – пискнул первый и замолк, потому что грубый вдруг глухо крикнул: «Стой!», и наступила тишина.

Девочки глядели друг на друга, не отрываясь. «Мальчишки!» – беззвучно сказала Тая. Анька крепко вцепилась в её руку. «Тихо! – скомандовала Тая одними губами. – Они нас не заметят». Анька энергично закивала, но руку не выпустила.

Снаружи раздался тихий свист.

– Вот это да-а! – сказал грубый голос. Белобрысая макушка показалась в окне, покрутилась туда-сюда.

Девочки на полатях вжались спинами в стену.

– Максон, а Максон, пошли отсюда… – монотонно ныл писклявый.

В проёме показалась ещё одна макушка, поменьше, – чёрная. Смуглое худенькое лицо поворачивалось из стороны в сторону. «Юрик!» – узнала Тая.

– Никого, – сказал белобрысый и скрылся.

Через минуту шаги послышались на крыльце. Хрустнула ступенька.

Тая быстро пошарила на полатях вокруг себя и вытащила из-под вороха газет небольшой треснутый чугунок. Анька смотрела на неё во все глаза. Не успели незваные гости добраться до дверного проёма, как Тая медленно провела железным боком чугунка о скобу, потом ещё и ещё раз. Заунывный скрежет явно услышали в сенях. Голоса смолкли. Тая бросила чугунок вниз. Гладкий земляной пол принял его с глухим стуком, и эхо басом повторило звук.

В сенях послышалась возня, будто из тесного сарая выгоняли стадо овец. Кто-то взвизгнул, хлопнула дверь, чавкнули сапоги по грязи у крыльца, и треск в кустах стал удаляться, а потом и совсем затих.

Тая поглядела на подругу. Анька сидела, беззвучно смеясь.

– Ну и храбрецы! – захохотала она, поймав Таин взгляд. – Здорово ты их!

Тая ничего не ответила и разжала Анькины пальцы, сомкнутые на её запястье.

– Пошли, – Тая стала пробираться к скобам. – Они ведь вернутся, только позовут с собой больших ребят.

– Но всё равно, первыми дом нашли мы! – сказала Анька, великодушно не упоминая о своей вылазке за козой.

Тая взяла с полатей несколько газет и книжку с ярким рисунком.

– Это будут доказательства, что мы были первыми, – сказала она.

Анька подняла с пола чугунок.

– Надо показать вашим пацанам, чего они испугались, – и опять захохотала, открывая дырку на месте зуба.

Анька выскочила на крыльцо, радостно скребя чугунком по всему, что попадалось под руку. Тая замешкалась в сенях и долго не выходила, так что Анька стала звать:

– Тайка! Эй, что ты там ещё нашла?

Тая открыла входную дверь и тяжело шагнула через две ступеньки крыльца на землю. Губы её были плотно сжаты, вид самый решительный.

Анька оборвала веселье и спросила испуганно:

– Тай, ты чего? Случилось что?

Тая смотрела перед собой невидящими глазами. В руке у неё была зажата какая-то коричнево-зелёная лепёшка. Она протянула лепёшку Аньке. Это была половина подсолнуха.

– Семечки! – обрадовалась Анька и стала ловко выщипывать зёрна из гнёзд.

Тая молча отобрала у неё белый и рыхлый на разломе цветок и угрюмо сказала:

– Это наш подсолнух. Украли сегодня ночью. Прямо с грядки.

Помолчала, разглядывая углубления, в которых сидели семечки, и добавила:

– И теперь я знаю кто.

– Слушай, может, это не ваш? – спросила Анька, сплюнув шелуху на землю.

– Много ты понимаешь! – возмутилась Тая. – У Максона с Юриком бабушка подсолнухов не сажает – это раз, а такие большие вырастают только у нас, это два. Ты смотри внимательнее, какой! – Тая потрясла сотами подсолнуха перед Анькиным лицом.

Та уважительно рассмотрела огромную, в три ладони, половину цветка и согласилась. Несколько минут они молчали, обдумывая открытие. Анька сказала:

– Мы один раз двоюродного брата Кольку накормили витаминами: сказали, что конфеты. Они сладкие сверху, он и поверил, объелся и заболел. А у тётки Зои есть такие таблетки, чтобы глаз не слезился, сильные – страсть! Мамка ей в городе покупает по рецепту. Они обмазаны сладким, я спрашивала. Надо этим двоим скормить их. Они для нормальных людей вредные очень. От них помереть можно.

«Ничего себе, Анны добрые и милостивые», – мелькнула у Таи мысль, но она не позволила себе усмехнуться. Анька говорила дело. Тая вспомнила Анькину тётку, её искусственный глаз, из-за которого казалось, что она смотрит не только на тебя, но и куда-то ещё, и невольно передёрнула плечами. Этот взгляд наводил ужас не на неё одну. Да, сомневаться не приходится: чтобы держался стеклянный глаз, нужны сильные таблетки. А человеку с обычными глазами разве будет от них хорошо? Точно нет. А может он от них умереть? Очень может быть! Тая отложила подсолнух.

– Когда достанешь таблетки? – сухо спросила она Аньку.

– Завтра утром, – оживилась та. – Тётка утром пьёт одну из баночки, я и отсыплю горсть. Они круглые, как драже, нипочём не догадаться, что таблетки. Съедят, как миленькие!

Тая молча застёгивает пуговицы на кофте до самого верха, берёт под мышку газеты и книгу и командует:

– Пошли! Мне обедать пора, а вечером заходи.

Анька сворачивает к своей калитке, увлечённо ковыряя подсолнух, и вдруг, спохватившись, кричит:

– А дом-то твой какой? Тайка! Дом-то! Куда приходить?

Но Тая не слышит. Она несётся по глинистой дорожке, одной рукой плотно прижав к груди трофеи из старого дома, а второй зажав у шеи наглухо застёгнутую кофту.

 

6. Царское дело

У крыльца Тая наскоро счистила глину с сапог. Газеты из старого дома пришлось оставить в сенях: бабушка воспротивилась, чтобы «такую грязь» вносили внутрь.

– Бабушка, что означает моё имя? – спрашивает Тая, едва плюхнувшись на стул и зачерпнув густые щи.

Бабушка откладывает ложку, неторопливо поправляет узел платка под подбородком.

– Разве я тебе не рассказывала? Таисия – имя очень древнее, о значении можно только догадываться. Но была такая святая – Таисия Египетская, и уж после неё твоё имя всё равно что «прощёная».

Бабушка, чуть прикрыв глаза, начинает нараспев:

– Была Таисия женщина грешная: много своими делами огорчала Бога. Но вот пришёл к ней один старец и попросил отвести в такое место, где Бог не увидит. Сделал он это с тайной мыслью, конечно. Засмеялась Таисия и сказала: «Нет такого места на всей земле». Тут старец ей и подсказал, что и её дурные дела все перед Богом делаются, Его огорчают. Раскаялась Таисия. Вещи, нечестным трудом заработанные, на площади сожгла, а сама в монастырь ушла – молиться о прощении. И с тех пор уже никто от неё худого слова не слышал, и жила она в мире со всеми. В мире и умерла.

Бабушка вздохнула и посмотрела на стену, где висели старые фотографии. Фотографии были маленькие, любительские, а рамы – большие, и в каждой помещалось много карточек, похожих на стёклышки в калейдоскопе.

– И прабабушка твоя, моя мама, Таисией звалась. Кроткая была, Царство ей небесное… Тоже никого не обидела, а если кто её обижал, зла не держала, приговаривала только: «Царское дело – прощение».

– Почему – царское? – удивилась Тая, забыв про щи.

– А как же? Кто сильный, как царь, тот по доброй воле прощение может дать. А человек мелкий, жалкий простить не может. Ходит, ходит со своей обидой, она его мучает, а у него и власти над ней нет. Разве ж это – царь? А ты в тот же день родилась, что и мамочка моя. Вот тебя в честь неё и назвали.

Дедушка сидит поодаль от Таи и бабушки и не слышит, о чём они говорят. Но видит он очень хорошо: щи они не едят, а про второе, видно, и вовсе забыли. Он терпеливо ждёт, пока бабушка закончит рассказ, и протягивает ей свою пустую тарелку:

– Вы, конечно, можете не есть, но деда голодом морить не годится.

Бабушка спохватывается, достаёт из печи сковороду с шипящей картошкой. Оделив мужа, бабушка торопливо договаривает вполголоса:

– Видишь, великое дело – прощение: Таисию-то Египетскую стали святой почитать, потому что она Богом прощена. И уж так она изменилась, прощёная, что к прежней жизни не вернулась, нет… Прощёному и прощать легче.

Видно, отдельные слова всё-таки долетают до дедушки, потому что он, прожевав картошку, вдруг говорит:

– Это верно, прощать легче, но и в обиду себя давать нельзя. Я вот пойду сегодня ночью в сад, погляжу, что там за охотник до чужих грядок бродит. Если поймаю, так за шиворот подержу. Безо всяких обид и с полным прощением, – заканчивает он и снова принимается за картошку.

– Вот какой ты, старый, – говорит бабушка погромче, чтобы дедушка её расслышал. – Всё бы тебе за шиворот подержать! А того нету, чтобы поразмыслить, успокоиться да и забыть…

Бабушка смотрит на невозмутимое лицо дедушки и машет рукой:

– Э, тебя разве убедишь!

И она встаёт, чтобы налить в чайник воду из ведра – скоро все захотят чаю.

Тая переводит взгляд с неё на спокойно жующего дедушку и понимает, что он всё равно сделает по-своему. Но ей совсем не хочется, чтобы дедушка ночью поймал воров: она знает теперь куда больше взрослых, и у неё есть собственный план.

После обеда вновь принимается дождь. Темнеет, и комары слетаются петь свою песню к лампе в сенях, где сидит Тая. Она задумчиво рассматривает газеты из старого дома, машинально перебирает жёлтые влажные страницы. Что случилось с людьми, жившими в маленьком некрашеном доме и читавшими эти газеты? Надо будет осторожно выспросить у бабушки. Под кипой газет лежит книжка. Тая ещё раз смотрит на яркий рисунок и читает под ним:

Что-то знакомое слышится в этих строчках. Ещё не понимая, отчего так теснит в груди, девочка переворачивает страницу. Там, на всём развороте, раскинулся огромный безобразный крокодил. В пасти у него – солнышко. Крупные буквы не дают усомниться, что это за книжка:

«Краденое солнце». Тая быстро захлопывает книгу. С неё хватит! Слишком много разговоров про кражи на сегодня. Но что-то всё-таки не даёт ей успокоиться и забыть слова старого, сто раз читанного стиха. Она идёт в избу, а в голове звучит:

Тая рывком открывает тумбочку. Что такое, в самом деле! Всё про кражи да прощение! Даже книжка, и та как будто сговорилась со всеми. Девочка вытаскивает альбом, тянется в глубину за красками, и тут из тёмного нутра тумбочки выпархивает листок в клеточку. Он планирует на пол и бесшумно пристраивается у Таиных ног. Но Тае кажется, что всё вокруг загремело! Вот оно откуда, «солнце краденое», вот о чём кричали строчки в книге, а теперь грохочет листок: Мишка и вкладыш с солнцем! «Солнце»-то краденое, Таей украденное, в портфеле спрятанное, домой принесённое… Это она, Тая, – безобразный крокодил, схвативший чужое солнце в свою пасть. И горсть тёти-Зоиных таблеток, назначавшаяся мальчишкам, должна бы отправиться ей в желудок, а не им. Заслужила! Заслужила!

Тая роняет альбом и опрометью бежит из комнаты, в дверях сталкивается с бабушкой.

– Что за спешка, – недовольно ворчит та. – На пожар, что ли, летишь?

Но Тая не слушает. Назад, к тусклой лампочке в коридоре, к отсыревшей книжке без обложки! Она лихорадочно листает страницы. Вот оно:

Тае становится страшно. Торопясь, шепча слова вслух, дочитывает она до конца. Медведя-победителя поздравляют, к нему сбегаются, несут букеты… А что с крокодилом, изломанным и побитым? Нет, о нём больше ни слова.

Тая ещё минуту сидит, уставившись в последнюю страницу книги, а потом медленно бредёт на крыльцо. Сквозь открытую дверь видно, как стеной стекает с крыши дождевая вода.

– Тая, голову мыть! – когда дождь, бабушка всегда моет Таю и стирает бельё.

Медленно, словно к ногам привесили гири, Тая возвращается в избу и садится у тёплого бока топящейся печки. Сегодня уже никуда не пойти, раз намечается помывка. Да и не хочется никуда…

Через полчаса вымытая раскрасневшаяся Тая сидит на этом же месте, но к печкиному боку больше не прикоснуться: он пышет жаром нагретого кирпича. Маленький синий гребешок мелькает в Таиных волосах, бабушка расчёсывает быстро и аккуратно.

Тая раздумывает и вдруг спрашивает:

– Бабушка, а если человек украдёт что-нибудь, что ему за это будет?

– Ну как что? В тюрьму посадят.

– А если никто не знает, что он украл?

– Может, ничего и не будет. Только Бог всё-ё видит…

– А что он сделает?

Бабушка сердится:

– И какие ты только вопросы задаёшь, как маленькая! Бог ведь не милиция, чтобы за руку ловить. Раскается человек – простит, а не раскается – так и оставит жить с прожжённой совестью.

– Как это?

– А так: сделает человек зло, оно прилипает к нему и жжётся… вот как печка.

Тая опасливо смотрит на печь, на место, где отколота побелка и поэтому особенно жжётся красный кирпич, и даже вздрагивает.

– Совесть поначалу плачет: «Плохо ты сделал, хозяин! Жарко мне, душно!» Тут-то человеку и освободить бы её. Но если он продолжает во зле жить, то привыкает и не различает уже, где добро. Сгорела его совесть, и от него самого ничего не осталось, только корка из злых дел. Ни радости он вокруг себя не видит, ни красоты. Да и сам доброе неспособен делать. Может, и не умер такой человек. А только разве это жизнь, когда вместо тебя зло живёт?

Бабушка увлеклась, нечаянно дёрнула гребешок. Тая ойкнула:

– Бабушка! Больно!

– Прости, дочка, не нарочно! – запричитала бабушка, дуя Тае в пробор.

Но Таю не беспокоит боль. Большое золотое солнце снова засияло. А если зайти к бабушке за перегородку, то наверняка можно увидеть, как улыбаются мадонны.

Назавтра за окном светило солнце. Тая не стала долго канителиться с какао и бутербродами: проглотила одним махом и побежала на улицу.

Анька сидела на скамейке, как вчера. Увидев Таю, она радостно затараторила:

– Ты вчера ушла, а я твоего дома не знаю! Вот! – и она протянула Тае маленький газетный кулёк, влажный от долгого пребывания в ладони.

Тая кивнула, но кулёк не взяла.

– Спрячь, – сказала она, глядя не в непонимающие Анькины глаза, а в конец улицы, где показались три фигуры. К лавочке приближались мальчишки.

В доме сзади хлопнула дверь, к липам подошли Алёнка с Мариной.

– Ты чего тут? – спросили у Таи, косясь на Аньку, ещё незнакомую.

Но Тая даже не повернулась. Она смотрела на три фигуры, приближавшиеся, поскальзываясь, по глинистой дороге. Девочки почувствовали что-то необычное, притихли и тоже стали вглядываться в мальчишек. Но в них не было ничего нового: Юрик, Максим и Костя хлюпали теми же великоватыми сапогами…

Едва они поравнялись с лавкой, Тая встала, одёрнула на себе ветровку и, взявшись рукой за мокрый ствол липы, сказала громко:

– Позавчера у нас из сада украли подсолнух. Выкопали и утащили. Я знаю, что это сделали вы, – она коротко ткнула ладонью в сторону мальчиков.

Девочки за её спиной ойкнули, а Юрик открыл рот, отчего смуглое его лицо вытянулось и он стал похож на суслика. Анька дрожала, как в лихорадке, и смотрела на очень прямо стоявшую Таю во все глаза. Она держала наготове пакетик.

Но тут Тая, ухватившись второй рукой за дерево, как будто оно не давало ей упасть, выкрикнула с вызовом, поднявшись на цыпочки:

– Да! Я знаю, что это вы! Но я… Я-ВАС-ПРОЩАЮ!

Она подождала немного, переводя дух, повторила тише:

– Прощаю, понятно вам?

Краска отлила от Таиного лица. И, как будто после этих слов у неё кончились силы, она отпустила липу и, повернувшись, пошла к дому.

– Тайка! – крикнула вслед ей Анька, привстав с лавки.

Тая обернулась и, сложив руки рупором, прокричала:

– А таблетки верни на место, слышишь? – и вбежала в свою калитку.

Солнце укладывает кружевные пятна на тетрадь. Тая грызёт кончик ручки, раздумывает над страницей. В комнату входит бабушка, несёт в руках кипу пожелтевших газет.

– Учти, я эту твою макулатуру в печке спалю. И где только такой грязи набрала? – ворчит она и начинает укладывать в холодную печкину пасть полешки, чередуя их с «Ленинским знаменем». А на самый верх попадает яркая грязная книжка без обложки. Бабушка вырывает из неё страницу и поджигает. От этого фитиля загорятся все дрова.

Тая улыбается: пускай горит безобразный крокодил. Туда ему и дорога!

– Баб… – Тая раздумывает, как аккуратнее спросить, смотрит на весело пляшущий в печи огонь и вдруг догадывается: – А в нашей деревне дома горели?

Бабушка, поднимаясь от печки, мелко крестится:

– Упаси Господи! В войну немцы кидали зажигалки, и ни одного дома не сгорело: все успели залить. А вот по злобе в мирное уже время спалил один брат своего брата, это да… – она задумывается, потом берёт кочергу, подпирает ею дверцу печки. – Тётю Зою знаешь? Возле Чекмарёва пруда забор с карандашами?

– Ага…

– Так вот, была у них большая семья, а жили в маленьком домишке… Тётя Зоя, старшая дочка, вышла замуж, рядом дом поставили. Другие дети в город уехали, родители умерли. Остались в доме два брата. Один женился, дети у них пошли. Второму показалось тесно: вроде как братнина семья слишком много места занимает… Он и подпалил дом.

Тая испуганно сжала кулаки и подалась вперёд, чтобы лучше слышать.

– Да… – задумчиво сказала бабушка, поправляя платок – белый, лёгкий. – Вот что с человеком злоба делает… И человеком-то его не назовёшь!

– Ой, а как же дети?.. – задохнулась Тая. – Неужели сгорели?

– Ну а что дети? – встрепенулась бабушка. – Соседи прибежали, дом залили, людей вытащили. Тётя Зоя на том пожаре глаза лишилась – племяшку из огня вытаскивала, ей искра горячая и попала. Брат, которого жгли, уехал в город, оставил дом младшему: «Раз, – говорит, – дом тебе нужней, чем брат, так и бери». А младший в разорённой избе потолкался с полгода, и жить не стал, и другим не дал. Ушёл, да так и сгинул неизвестно где… Да… Такая история.

– Он сгорел! – в ужасе шепчет Тая, широко раскрыв глаза.

– Кто? – бабушка удивлённо смотрит на неё.

– Младший брат! – всё так же зловещим шёпотом говорит Тая. – Его сожгло зло!

Бабушка озадаченно глядит на внучку, а потом, не найдя слов, машет рукой: ну и воображение у девчонки! Пошевеливает обгорелые дрова кочергой, спрашивает:

– А ты что это на улицу не идёшь? Солнце светит, а ты дома сидишь.

– У меня дело важное, – говорит Тая серьёзно. – Как закончу – выйду.

И она старательно выводит на листе:

«Миша, привет! Как дела? Как море? Мы нашли в зарослях старый дом. Я приду к тебе на день рождения. Мне надо рассказать тебе много всего. Про пожары. Про царей. Я приеду в Москву на следующей неделе. Пока».

Вырвав лист из тетради, Тая аккуратно складывает его, берёт дедушкину линейку и по ней вычерчивает цифры индекса. Это только её письмо, сегодня она сама и заклеит, и опустит его в почтовый ящик у Алёнкиного дома. Интересно, сколько письмо будет идти до Москвы? Успеет Мишка получить его до Таиного приезда? До конца каникул – всего неделя. Скоро приедут мама с папой. Но Тая многое успела сделать. Вырастила клубнику и горох на своих грядках, выучила таблицу умножения, подружилась с Анькой, нашла старый дом… Пора и возвращаться.

Тая берёт заклеенный конверт и выходит на улицу.

 

7. Пока, пиши

Снова дождь, серый день, серый сад. А в сенях, под тусклой лампой в облачке комарья, – лавка, и на ней, тщательно закутанные в одеяла, Роза и Инга, Анькина и Таина куклы. Третий день им устраивается здесь спальня, шьются наряды и готовятся самые свежие обеды – из воды, песка и травы. Третий день совершенно незачем ходить на улицу, ведь так хорошо играть вдвоём! Спасибо дождю.

Из дедушкиной мастерской звучит радио, сладко пахнет стружкой. Девочки сидят на качелях, держатся за истёртые верёвки и едва раскачиваются – медленно, плавно.

– Вы знаете, моя дочка Инга вчера научилась писать, – важно сообщает Тая, слегка отталкиваясь от пола ногами в старых ботах.

Анька хлопает желтовато-прозрачными глазами и старательно обдумывает ответ. Даже щёки у неё розовеют, так она мучается. Наконец, пыхтя, и она хвастает:

– А моя… вчера… Розка… – Анька переводит дух и выпаливает: – Написала целую страницу! Научилась! Вот!

И, одолев трудности светской беседы, Анька переходит к более важной теме:

– Тайка, а ты чего таблетки-то тогда не взяла? – она пристально смотрит в Таино худое лицо, окружённое кудряшками.

В пылу новой игры раньше речь об этом как-то не заходила. Но вопрос, похоже, мучил Аньку не один день. Тая задумчиво укладывает щёку на кулак.

– Я же говорила тебе: прощать – царское дело. Вот я их и простила. Сама-то я тоже – прощёная, я понимаю. И вообще, – она встрепенулась, подняла лицо, – кем лучше быть, крокодилом или царём?

Анька ошалело смотрит на подругу. Тая, сильно оттолкнувшись от пола, резко подается вперёд и спрашивает требовательно, как учитель.

– Каким крокодилом? – не понимает Анька. – Зачем – крокодилом?

– Вот и я думаю, что незачем, – удовлетворённо кивает Тая, как будто получила подробный ответ, и раскачивает доску сильнее. – И запомни: желать человеку зла опасно. От зла сгореть можно.

– Как это?! – совсем теряется Анька.

– А это ты у своей тётки Зои спроси. И про старый дом заодно. Она знает.

– Слушай, пойдём лучше в куклы играть, – осторожно говорит Анька.

Качели давно уже взлетают слишком высоко, почти касаются стены – так раскачала их Тая. Постеленные на них половики развеваются, как паруса корабля. Девочки с усилием останавливают качели, шумно чиркая ботинками по полу. Продолжается дождливый день вдвоём… И куклы, и запах стружки из мастерской, и тонкий звон мошкары у лампы.

Спустя полчаса они обедают на кухне. Бабушка заботливо подкладывает им в тарелки добавку. Анька, шумно всосав мякоть маринованного помидора, спрашивает:

– А ты точно завтра уедешь?

– Точно. Папа телеграмму прислал.

Анька задумчиво жуёт, потом сообщает тоном, не терпящим возражений:

– Я тебе свой адрес напишу в Теряеве. Мне два дня осталось у тётки, и домой.

Тая кивает.

– Только ты пиши.

Тая снова кивает, дожёвывая огурец:

– И ты тоже.