Снег, тонким слоем покрывавший мартовские мангазейские улицы, проносился перед глазами отца Игнатия, который по обыкновению быстрым шагом, летящей своей походкой, двигался от Епархиального управления к дому. При таком темпе поднять взгляд он мог, только остановившись. Зимы в Мангазейске были почти безснежные, что давало коммунальным службам моральную санкцию не убирать снег вовсе. И потому тоненькое снежное покрытие, обыкновенно появлявшееся еще в октябре месяце, скоро превращалось в идеально отполированный подошвами и шинами гололед, с которым приходилось считаться до самого начала мая. А отец Игнатий был довольно грузен, и потому малейшее его невнимание было чревато падением – причем весьма болезненным. Соответствующий богатый опыт у него уже был, и расширять его он не хотел. Да и, по правде сказать, окружавшие его виды не были столь уж живописны, чтобы любоваться ими много лет подряд. Что же до снега и песка, которые вынужденно созерцал отец игумен, то от мыслей они его не отвлекали – а подумать было о чем!

За последнюю пару месяцев произошло несколько примечательных событий.

В начале февраля архиерей провел епархиальное собрание духовенства – что уже насторожило, так как собрание это было внеплановым. Как оказалось, насторожило не напрасно. В отличие от ранее случавшихся собраний, когда съехавшимся священнослужителям отец Василий (ныне Кассиан) в армейско-бюрократических терминах объяснял всю глубину их духовно-нравственной деградации, после чего Преосвященный произносил что-то наподобие проповеди и на этом действо завершалось, в этот раз случилось натуральное оглашение новой программы. Программа же получалась такой:

– Вы все, конечно, знаете, что мы сейчас строим новый кафедральный собор, – начал Евсевий.

«Попробуй забудь!.. – подумал тогда отец Игнатий. – Захочешь – не забудешь! Новый собор… Второй после храма Христа Спасителя… Лечебница для искалеченной души… Маяк чего-то там…»

– Вот, отец Кассиан уже говорил о том, что с финансовой стороной у нас дела идут неважно. Мы сейчас и собор новый строим, храмы новые закладываем, и перед Патриархией задолжали, – продолжал Евсевий. – Конечно, с Божией помощью, мы стараемся изыскивать средства. Но момент очень тяжелый. Прямо скажу, отцы, нам всем надо поднапрячься…

И вот тут и был выложен полный пакет нововведений: оклады духовенству сокращаются на 25 %. Все пожертвования с треб, тарелочный сбор и спонсорская помощь подлежат строгому учету. Кроме того, в епархию велено сдавать полную отчетность по «черным» кассам. Ибо в Мангазейской епархии, как и во многих других, были приходы, которые вели двойную бухгалтерию: одна официальная, «белая», которая подавалась госорганам, а вторая неофициальная, «черная», которая никакими документами не фиксировалась (хотя о ее существовании все знали, в том числе и власти). Была такая «черная» касса и в самом Епархиальном управлении. В мангазейских реалиях подобная система была нужна не столько для того, чтобы снижать налоговую нагрузку (ибо сколько-нибудь значительных коммерческих предприятий епархия не осуществляла), сколько для упрощения работы – дабы можно было распоряжаться деньгами, не прогоняя их через бухгалтерскую «машинерию», а просто перекладывая из конверта в конверт. Что же касается более-менее зажиточных приходов, то им, в свою очередь, это давало возможность относительно произвольно устанавливать размер отчислений в епархию. По сложившейся практике, настоятель засылал определенную сумму, и, если она считалась «приличной», на этом вопрос закрывался и никто не выяснял, сколько конкретно денег попало в приходскую кружку. Естественно, там, где хоть какие-то деньги водились, настоятели были склонны несколько приуменьшать свои доходы. И далеко не всегда это делалось в корыстных целях. Ибо в каждой общине, даже и состоятельной, были какие-то свои неотложные нужды: кто-то делал ремонт, кто-то строил воскресную школу, а кто-то пытался развивать трезвеннические братства – и все это требовало средств.

Но теперь свобода маневра исчезала. Архиерей не только объявил о том, что в епархии устанавливается тотальный контроль над всяким финансовым ручейком, но и дал понять, что с нарушителями нового порядка церемониться не будут.

– И по канонам спросим. А скажу, что если до того дойдет – то не только по канонам, но и по закону.

Впрочем, большинство приходов Мангазейской епархии открылось совсем недавно и никакими «черными» кассами похвастаться не могло – там и в «белых» была зияющая пустота. Но окормлявшим их священникам приходилось, пожалуй, еще хуже: для них официальная зарплата, устанавливаемая Епархиальным управлением, являлась основным источником средств к существованию. Теперь же ее урезали на четверть. А каждую десятку или максимум сторублевку, которую сунут после молебна или панихиды, отныне необходимо было «учитывать»…

Сверх этого Евсевий предложил:

– Тем приходам, которые уже более-менее встали на ноги, надо что-то жертвовать и сверх обязательных отчислений на строительство кафедрального собора. Скажем, взять на себя такое обязательство, чтобы каждый месяц определенную сумму жертвовать. Ну, это, конечно, уже по силам… Но, повторюсь, такое время сейчас, что надо поднапрячься.

Попы, глядя на своего архипастыря, молчали, чуть приоткрыв рты и стараясь не вздыхать. Мысль о том, что настало время поднапрячься, дошла уже до самых тугих умов. И даже беглого взгляда на хищно заострившуюся физиономию отца Кассиана было достаточно, чтобы понять: поднапрягать будут сильно.

Заканчивая финансово-экономическую часть, Евсевий сказал:

– Я знаю, что все это вам особой радости не доставляет. Но нужно понимать: я не для своего удовольствия всего этого требую. Сами можете вспомнить, я никогда, когда на приход приезжал, никаких «конвертов» не собирал, никаких там себе подарков не заказывал. Ничего такого. Сейчас мы строим кафедральный собор, это наше общее дело. Стыдно, прямо сказать, что наша епархия – последняя в России, у которой своего кафедрального собора нет. И это – не моя какая-то стройка, и не только мангазейская. Это всей нашей епархии нужно, а потому мы все должны потрудиться. С Божией помощью, с молитвой все удастся. Кстати, замечу, что надо активнее привлекать жертвователей, благотворителей. Сейчас это нужно. Ну, а насчет сокращения окладов скажу, что мне полагается зарплата в сто тысяч рублей. Я получаю десять! Так что если кто думает, что я тут это самое, вам одно, себе другое, так это не так!

Духовенство продолжало внимать с полуоткрытыми ртами. Возражать, разумеется, никто не решился. Да и что тут возразить? Разве не нужно строить собор? Нужно, конечно. Что оклады и так мизерные? Так ведь попам только на четверть сократили, а самому себе Владыка – вон, в десять раз. Что новых спонсоров нужно искать? Надо, кто бы спорил… Не с чем спорить. Даже если бы спорить было можно.

Остальные новости отца Игнатия зацепили не так сильно, хотя и они были довольно примечательны. Внезапно, причем публично, архиерей отмежевался от того идеологического курса, который при нем в епархии стал подразумеваться как обязательный. На том же епархиальном собрании, покончив с финансово-экономической частью, Евсевий, как водится, произнес нечто вроде проповеди – архипастырского наставления пастырям, в которой вдруг решил коснуться творчества покойного митрополита Иоанна (Снычева), Душенова и национализма.

– Чтоб вы понимали, митрополит Иоанн сам книг никаких не писал. Говорить об этом везде, понятно, не следует, но иметь в виду надо. Их все за него Душенов писал. Есть там, конечно, и здравые, хорошие вещи. Но много и другого. Все вот эти призывы к борьбе, с теми, с другими – все это проявление различных страстей. И православному человеку все это неполезно. По-хорошему, даже читать неполезно. А тем более – распространять. Я знаю, есть у нас люди, которым все это нравится. Так вот, прямо скажу, что нравится оттого, что душе покою разные страсти не дают. И вообще, нужно помнить, что в Царстве Христовом нет ни эллина, ни иудея!..

Что до отца Игнатия, то его подобная декларация немного позабавила (ибо еще несколько месяцев назад Евсевий открыто транслировал противоположные идеи), а отчасти даже порадовала. (Сам он ни к монархизму, ни тем более к черносотенству никогда симпатий не питал, хотя и ярым противником этих идей не был.) Но это задело Шинкаренко, который по-прежнему занимался версткой газеты и делопроизводством.

– Хотелось бы знать, – рассуждал Сергеич, – откуда архиерею известно, кто писал книги митрополиту Иоанну Снычеву?

– Сергеич, ты же знаешь, что писал Душенов, – отвечал ему отец Кассиан, сохранявший с Шинкаренко более-менее дружеские отношения.

– Не знаю, – упрямо продолжал Шинкаренко. – И архиерей знать не может. И самое главное. Вот какое отношение это имеет к вопросам епархиального собрания?

Благочинный демонстративно громко выдыхал, не желая продолжать спор.

Наконец, третьей новостью, вызвавшей в епархиальных углах и закоулках шушуканье, стал резкий карьерный рост Артемия Дмитриева – студента-пятикурсника, которого Евсевий в последнее время приблизил к себе. Артемий теперь все чаще писал для Преосвященного тексты его выступлений, а в случае необходимости – и статей. Он начал ездить с архиереем в командировки, в том числе и в Москву. А совсем недавно Евсевий отправил за какую-то очередную провинность отца Евгения Панасюка в запрет, и сверх того, убрал его с должности редактора «Православного Мангазейска». Новым главредом, ко всеобщему удивлению, был назначен Артемий. Не то чтобы это решение было абсурдным или глупым – во всяком случае, газета хуже не стала. Скорее, даже наоборот: старые ее авторы вернулись на временно оставленные ими полосы, а разнообразная «китайщина», которую развел Панасюк, полностью исчезла. И отец Игнатий не мог не отметить, что «Православный Мангазейск» после этого стал выглядеть более адекватно. К поведению Артема тоже особых претензий не было. То есть, конечно, случившееся назначение ему весьма и весьма польстило, и парень в своих глазах явно вырос. Но при этом, что называется, берега видел. С Шинкаренко продолжал общаться уважительно, даже подчеркнуто уважительно, с кружком внештатных авторов так же поддерживал ровные отношения. Единственным, кого он обидел, оказался Карнухов. С застенчивой улыбкой (отчего получилось особенно нагло) Дмитриев объявил ему, что «пока он является редактором», карнуховские рассказы в епархиальной газете публиковаться не будут. Карнухов обиделся очень сильно и теперь при упоминании Дмитриева натурально скрежетал зубами. Но, поскольку сам он был фигурой совсем непопулярной, на имидже Артемия этот эпизод почти не сказался.

Отца Игнатия новый, юный главред не особо расстроил: он успел присмотреться к Артемию за то время, что тот алтарничал, и хотя восторгов по поводу сего юноши не испытывал, но и каких-то серьезных претензий предъявить ему не мог. Тут смущало другое – не сам Дмитриев, а скорее наметившаяся в последнее время тенденция к созданию нового, довольно специфического окружения Преосвященного. Конечно, и раньше архиерейские келейницы пользовались определенным влиянием на Евсевия – что по церковным меркам вполне естественно. Однако нельзя было не заметить, что теперь это влияние возросло в разы. Они уже, не стесняясь, давали распоряжения по поводу обустройства территории Свято-Воскресенского храма. Старший иподиакон, Григорий, уловив новый тренд, стал теперь для них расстилать в храме специальный ковер. Сам по себе этот пыльный ковер брежневской эпохи, который с грохотом и треском расстилался поверх линолеума, никакого дополнительного комфорта не добавлял. Но для «матушек», которые стояли на нем во время богослужения, он стал чем-то вроде малой кафедры – символом их возросшего влияния и нового статуса. Теперь мать Варвара иногда позволяла себе вмешиваться в ход службы, посылая соответствующие записки в алтарь. То требовала оставить ей столько-то просвирок, а то распоряжалась, какому диакону или священнику читать Евангелие. Евсевий не возражал, и всем было очевидно: Владыку такой порядок устраивает.

Кухонный кружок, образовавшийся вокруг келейниц, превратился в их свиту, находившуюся при Варваре и Павле почти неотлучно. Интеллектуальным лидером этого сообщества стала Зинаида Шаблыкова, которая одновременно была чем-то вроде архиерейской секретарши. И было заметно, что влияние этого кружка все более увеличивается.

И вот, наконец, появился Дмитриев. На общем фоне он выглядел даже симпатично, а в смысле образования и эрудиции уверенно опережал всех прочих архиерейских пажей. Но, однако, смущало то, что он, появившийся совсем недавно в качестве одного из участников Православного молодежного движения, так быстро стал одной из значимых фигур в Епархиальном управлении. «Кто все эти люди?» – вновь, с чувством горькой иронии, задавал себе вопрос отец Игнатий. Благочинный, которого он сам помнил еще советским офицером, сомневающимся агностиком – теперь он дает не только ему, но и всем попам духовные советы… Зинаида Юрьевна из скромной то ли девушки, то ли старой девы, неловко переминавшейся с ноги на ногу у самого входа в храм, превратилась в грозного стража владычного покоя – напарницу отца Кассиана… Архиерейские келейницы, которые должны командовать на кухне, почему-то стали командовать в алтаре… Артем, полтора года назад впервые в своей жизни пришедший на исповедь, на которой по бумажке, запинаясь от жгучего стыда, зачитывал список своих грехов, теперь возглавляет епархиальное издание. А человек, это издание задумавший и основавший в те годы, когда Артем сидел за школьной партой, оказался у него на положении технического работника… «Неужели эти – и вправду самые достойные?..»

Отец Игнатий поморщился. Позицию архиерея по этому вопросу он только что выяснил – настолько, чтобы более вопросов не задавать.

Вчера было воскресенье – Неделя о мытаре и фарисее, которую настоятель кафедрального собора иронически называл «профессиональным праздником священнослужителей». А сегодня, в понедельник, у него получался последний день, когда можно переговорить с архиереем. Завтра тот уезжал в Кыгыл-Мэхэ, а оттуда (кстати, вместе с Дмитриевым) летел в Москву. Приближался день патриаршего тезоименитства, и Евсевия пригласили на торжественное богослужение – что было и очень кстати, и казалось добрым знаком. К тому же ему хотелось навестить многих своих высокопоставленных духовных чад и потенциальных меценатов в надежде выцедить из них финансовые соки, столь потребные соборной стройке. Так что командировка планировалась затяжная, и не факт, что архиерей вернется даже к началу Великого поста. Потому все вопросы нужно либо решать сейчас, либо отложить на потом.

Зинаида Юрьевна окинула критическим взглядом эллипсоидную фигуру отца Игнатия, но спрашивать, назначено ли ему, все-таки не решилась.

– Благословите, – тихо, излучая смирение, сказала она.

– Бог благословит! – ответил отец Игнатий. – Владыка у себя?

– Да.

– Есть кто-нибудь у него?

– Нет…

Тогда он подошел к двери и прочитал Иисусову молитву. И, услышав «аминь», вошел внутрь.

Первым делом он хотел обсудить с Евсевием действия епархиальной бухгалтерши, которая одновременно заведовала и кассой кафедрального прихода. Отец Игнатий не любил возиться с финансовыми делами и к тому же полагал, что чем меньше их касаешься, тем меньше шансов влезть в разнообразные «последствия». Но поскольку деньги от благотворителей шли в приходскую копилку через него (ибо находил этих благотворителей он), то заниматься финансами ему все-таки приходилось. К тому же по новым правилам нормы внутренней отчетности ужесточились, а потому ковыряться в бухгалтерских бумагах приходилось больше, чем раньше. Это отца Игнатия совсем не радовало. Ибо он и епархиальная бухгалтерша друг друга давно и сильно недолюбливали. А теперь, когда настоятель кафедрального собора стал регулярно спрашивать ведомости по приходу и расходу, конфликт обострился до крайней степени.

– Дурь какая-то! – заявила во время последней их встречи бухгалтерша, когда он снова – вынужденно! – осведомился о бухгалтерской отчетности.

– Что? – спросил отец Игнатий.

– Дурь! Нечего вам этим заниматься! Напутаете тут, а мне потом все это разгребать! Вообще, я вам больше вашу печать не дам!

– Как это? – удивленный столь запредельной наглостью, спросил отец Игнатий. У него, как у настоятеля прихода, была, конечно, официальная печать, которой скреплялись все документы кафедрального храма.

– Так! Теперь вы будете ко мне за благословением ходить!

Единственное, что оставалось в этой ситуации отцу Игнатию – это встать и уйти. Бухгалтерша числилась за Епархиальным управлением и не подчинялась ему даже официально. Но терпеть столь хамское отношение было, мягко говоря, неприятно. Да и невозможно: отчетность-то благочинный требовал с него, как с настоятеля, а он даже не мог посмотреть бухгалтерские книги…

Все это отец Игнатий изложил архиерею.

Евсевий его внимательно выслушал. Немного помолчал, а потом медленно, внушительно сказал:

– Да, искушение… Но что с ней делать? Уволить-то ее нельзя.

– Простите, Владыка, но… Почему? – не вытерпев, спросил отец Игнатий.

– Ну, как… Тут же абы кого ставить нельзя. А она – верующий человек. Где ей замену искать?

Повисла пауза. «Она верующая, ее выгнать нельзя, – подумал отец Игнатий. – А я, что ли, неверующий? Меня шпынять можно?»

– Простите, Ваше Преосвященство, но как же мне тогда работать? – спросил он архиерея.

– Ка-ак!.. – медленно, по обыкновению растягивая слова, сказал Евсевий. – Спокойней надо! Мудрее! Смиренней! Ты же священник, игумен! Без всяких там драм, не дергаясь – вот, спокойно все и решать!..

Сообразив, что по первому вопросу все кончилось полным провалом, отец Игнатий перешел ко второму – более личному. Поскольку теперь все деньги, полученные за требы, полагалось сдавать в епархиальную кассу, а и его без того маленький оклад был урезан на четверть, отец настоятель оказался серьезно стеснен в средствах. И самое скверное заключалось в том, что средства эти были нужны не ему.

Квартиру, в которой он проживал, арендовала епархия. Что же до бытовых удобств, то тут отец Игнатий был скромен до настоящего аскетизма. Он годами жил среди картонных коробок с вещами и полуразвалившейся советской мебели, а свою рясу, подрясник и немногочисленные домашние вещи стирал на руках, обходясь без стиральной машинки. Ел дома он тоже не слишком часто, обедая либо в трапезной, либо у спонсоров или же в ночном клубе, находившемся по соседству. Последнее было связано с тем, что заместительница тамошнего гендиректора была его соседкой по лестничной клетке. Отец Игнатий, будучи человек весьма общительным и, в сущности, добродушным, как-то быстро и незаметно с ней подружился. И она стала с ним подолгу беседовать, рассказывая о своих профессиональных успехах («Сашка-то наш в Иркутске конкурс по стриптизу выиграл, теперь в Москву поедет!») и, конечно, подкармливать. В результате отцу Игнатию была выдана карточка, дававшая право на ежедневный безплатный обед в означенном ночном клубе, поэтому игумен и настоятель кафедрального храма стал постоянным его посетителем. Правда, дольше получаса он там обычно не задерживался. Выходила хорошая экономия – и времени, и денег.

В результате у отца Игнатия копились дензнаки, чем активно пользовались его друзья, знавшие, что у него в случае чего всегда можно взять в долг. Но копил он, конечно, не ради этого. В Казахстане остались его родители, сестра и племянники, которых он хотел перевезти в Мангазейск.

– По крайней мере жить будут в русской среде, – пояснял он цель своего плана особо доверенным знакомым.

И вот на покупку квартиры для своей родни отец Игнатий и откладывал, по мере сил, каждую копейку. Теоретически, копить оставалось совсем недолго, но тут как снег на голову обрушилась общеепархиальная экономия. Понимая, что многого добиться не удастся, отец Игнатий пришел с довольно скромной просьбой: хоть немного поднять ему оклад.

– Понимаешь, если тебе поднимать, то всем надо поднимать, – ответил ему на это Евсевий. – Кстати, и мне тоже. Я должен получать сто тысяч. А я получаю десять! Так что пока – извини, не можем! Да и вообще, тебе, монаху, о деньгах надо поменьше думать! Куда тебе их тратить-то?

Отцу Игнатию оставалось лишь смиренно наклонить голову и удалиться. Ибо о планах по перевозке родни рассказывать сейчас было явно неуместно.

«Куда мне, монаху, их тратить! – думал он, направляясь к дому. – А куда тебе, монаху, сто тысяч рублей, которые ты типа должен получать?! Вот об этом почему-то никто не спрашивает! Самое ведь что смешное: если архиерею нужны новые туфли, ему покупают из епархиальной кассы. И еду ему оттуда же оплачивают. И все поездки. Тут не то что десять – тут ноль рублей можно себе оклад назначить, все равно хватать будет. А вот нам, попам, как жить? Нам-то не то что еду с одеждой епархия не покупает – вон, уже и собственную печать давать отказываются!..»

Отец Игнатий почувствовал, что чем дальше, тем более ничтожной величиной в епархиальном космосе он становится. А его епископ обрастает, как корабельное днище, моллюсками, всевозможными прилипалами. И прилипалы эти сплетаются в монолитную корку, которую прошибить скоро будет невозможно. От желаний и хотений этой уродливой корки уже зависит очень много, а дальше, похоже, будет зависеть еще больше…

* * *

– Ты хоть наелась? – спросил, как обычно, негромко и гнусаво, Георгий, архиерейский келейник, иподиакон и по совместительству водитель. Маша, она же Марья, она же Мария Молотникова, утвердительно кивнула.

– Наелась! – добавила она, окончательно прояснив ситуацию.

Диалог происходил в простенькой закусочной, в одном из спальных районов Кыгыл-Мэхэ, где находилась квартира матери и сестры Маши. Отца не было. Но в отличие от многих аналогичных семейных ситуаций, когда отца не было по результатам развода или он уходил из жизни как-то глупо и похабно – например, умирал от алкоголизма, – история машиной семьи была несколько более драматичной. В конце 1990-х отец был убит, точнее – зарезан, недалеко от того гаража, в котором стояла его старенькая «Нива». Убит, как обмолвился следователь, достаточно профессионально – в два удара ножа; начинающие и случайные убийцы так, как правило, не могут. Кто это сделал, так и осталось невыясненным. Врагов у погибшего почти не было, а те, что были, никогда бы не решились сводить с ним счеты таким образом. Ограбление? Но денег у него с собой не было, да и вообще – почти не было. Сколько-нибудь внятных концов, за которые можно было ухватиться, не нашлось, и менты, тихо матерясь по поводу «еще одного “висяка”», об этом деле забыли. Кто это мог быть? Кто угодно – но никто конкретный. Мало ли… Гопники и дворовая шпана, которой чем-то не понравился «этот мужик»… Некто «серьезный», перепутавший его с кем-то другим, значимым и важным… Гастролирующий серийный убийца… Версий было множество! В 1990-е годы люди как-то привыкли к газетным заметкам о том, что найден еще один труп. И если это не был труп близкого человека, уже и переставали такие сообщения замечать.

Но для Маши, ее сестры и мамы – это как раз и был самый близкий человек. Их мир в один день изменился до неузнаваемости и мог бы и вовсе рухнуть, но тут мать проявила неожиданную силу воли и рациональность мышления. Чтобы обезпечить своим дочерям достойное будущее и пристойное настоящее, она буквально через десять дней после похорон устроилась на вторую работу. Денег было немного, но распределяла она их очень толково, и в результате их семья не бедствовала. При этом мать, несмотря на все свои работы (и вскоре наметившийся карьерный рост), каждую свободную минуту отдавала только своим детям. А опору, как это часто бывает в подобных случаях, и мама, и обе ее дочки нашли в Церкви. И вскоре после гибели главы семьи стали самыми деятельными прихожанками одного из кыгыл-мэхинских храмов.

Тут, впрочем, нужно оговориться: речь шла отнюдь не о некой психотерапевтической помощи, которую многие люди стремятся получить в церковных стенах. (Или, как минимум, не только о ней.) Парадоксальным образом, мать к порогу храма толкнул рациональный склад ума, столь сильно обострившийся после гибели мужа. Она логически решила: на земле ее мужу она ничем помочь не может. Значит, нужно искать то средство, которое даст ему помощь за земными границами. А это, по ее мнению, имелось только в Церкви.

И, удивительно, но несмотря на пережитое горе и сопутствующие ему беды, ни мать, ни ее дочери при всей своей церковной активности как-то не уклонились ни в радикальный фундаментализм, ни в обычное злобное кликушество, которые, подобно проказе, массово поражают церковно-женскую публику.

Внешне они тоже не испортились. Маша хотя ходила регулярно на воскресные и праздничные службы, но при этом не перестала следить за собой. Носила очень скромные (по средствам!) и более чем благопристойные платья – но это были именно женские платья, а не какие-то безполые комья тряпья. Когда шла в храм, косметикой не пользовалась. Но в мирской жизни прибегала к помаде, подводила глаза – тоже очень умеренно, но, однако, достаточно для того, чтобы иной раз мужчины на улице оборачивались. В общем, воцерковление, соответствующая атмосфера в семье и даже некий неофитский пыл отнюдь не подавили в ней женственности.

Эта-то неподавленная женственность и сделала ее этакой первой леди после того, как она поступила на певческое отделение Пастырских курсов в Мангазейске. Скромная, по подростковому еще стеснительная в свои девятнадцать лет, на фоне деревенских «колхозных» девчонок или же «борющихся со страстями» неофитского типа девиц Маша смотрелась чуть ли не светской дамой.

И вскоре в епархиальном микрокосме случилось то, что бывает в любом социуме: на первую девушку вскоре обратил внимание первейший представитель тамошней молодежи – Георгий. Который тоже, пожалуй, в обычной жизни не мог претендовать на звездный статус: тихий, немногословный (к тому же еще и с ярко выраженным дефектом речи), имевший лишь среднее образование и, ко всему прочему, бывший носителем покрытого угрями лица. На плейбоя, мачо или богемного интеллектуала он не тянул. Но здесь, на епархиальной орбите, он был очень значимой величиной. И потому его с Машей «дружба» приобрела дополнительное и весьма лестное для них измерение, став этаким союзом двух успешных людей. Со стороны это могло выглядеть карикатурно, но сами они свои отношения осознавали именно так. Так же смотрели на них и остальные учащиеся Пастырских курсов, алтарники и прочая приходская публика.

Нынешняя их встреча в кыгыл-мэхинской забегаловке тоже вполне укладывалась в этот дискурс «успешности». Сейчас они сидели в дешевеньком кафе, «бузной»: здесь готовили бузы, традиционное тафаларское блюдо (по сути, те же самые пельмени, только существенно большего размера и сваренные на пару). В таких заведениях обычно закусывали дальнобойщики, гопники, спивающиеся граждане и студенты. Но, однако же, это было пусть и эконом-эконом-класса, но все-таки «заведение»! Самая возможность посещения которого указывала на некую экономическую и социальную зрелость. А кроме того, в бузную Георгий с Машей прибыли не как-нибудь, а на джипе – машине достаточно солидной для того, чтобы подъехать на ней даже к полноценному ресторану!

Джип находился в полном распоряжении Георгия. По обыкновению, он выполнял в поездках при архиерее обязанности водителя. Владыку вместе с Дмитриевым он благополучно доставил в Кыгыл-Мэхэ, откуда они четыре часа назад вылетели в Москву. (Архиерей часто так делал, на пути в Москву заодно заезжая проведать свое самое богатое и самое проблемное благочиние.) Назад Евсевий со своим помощником намеревались прилететь уже сразу в Мангазейск, куда Георгий должен был отогнать машину. Однако торопиться у него особых причин не было: Преосвященный вернется из своей командировки не ранее чем через две недели. А в его отсутствие никто в епархии Георгию команды отдавать не станет. Стало быть, джип может задержаться на пару-тройку дней в пути, и все это время он будет в полном его распоряжении. Чем он и решил воспользоваться. Тем более что Маша была в гостях у матери и собиралась возвращаться в Мангазейск, на курсы. По официальной версии, возвращение должно состояться на поезде, через два дня. По факту же у них с Георгием имелся джип и три дня времени для того, чтобы прибыть в Мангазейск.

– Ну, тогда поехали, что ли? – с теплотой в голосе прогнусавил Георгий.

Маша кивнула. Они поднялись из-за покачивающегося пластмассового столика, покрытого пивными пятнами и усыпанного окаменевшими хлебными крошками, и направились к выходу. Впереди было три дня, которые принадлежали только им. И если Георгий чувствовал себя счастливым, то Маша и вовсе пребывала в состоянии эйфории. Ей казалось, что не было в тот момент более счастливого на земле человека, чем она. Бедное, почти нищее настоящее ее это как будто не задевало. Да это и понятно: зажиточной жизни она не знала, а самое главное, молодость давала ей тот неисчерпаемый ресурс физических сил, оптимизма и жизнелюбия, который делал неощутимым все бытовые проблемы, включая почти полное отсутствие денег. Что же касается будущего, то оно и вовсе представлялось ей лучезарным. В Георгии она уже давно видела собственного мужа, не больше и не меньше. Ни ее верующая мать, ни она сама не допускали мысли о том, что у нее с Георгием могут быть какие-то серьезные отношения без брака. Маша действительно была верующей девушкой и действительно боялась блуда, блудного греха. А дальнейшей своей жизни – по крайней мере, счастливой жизни – без Георгия она не представляла. Да и вообще – как без него?.. Казалось, на этот вопрос нет и не может быть никакого ответа. Значит, впереди – свадьба. Конечно же, венчание, в ставшем уже родным Свято-Воскресенском храме в Мангазейске… Может быть, по такому случаю венчать их будет сам Владыка, ведь Георгий – его многолетний келейник, шофер и иподиакон… А потом, наверное, будет застолье – наверняка в новой трапезной, в новом Епархиальном управлении. (Это казалось Маше верхом роскоши и, так сказать, престижа; да и в пределах епархиального мира так оно и было.) Конечно, богатых подарков не будет, не будет и обычного, «мирского», веселья, но ей это и не требовалось. Все будет гораздо лучше – красиво, но при этом спокойно и благопристойно… А потом – счастливая семейная жизнь… Дети (обязательно много)… О том, где они будут жить и чем зарабатывать себе на жизнь, Маша как-то еще не думала. Впрочем, особо размышлять на эту тему не приходилось: они будут при Церкви. Георгий по-прежнему будет помогать Владыке. Возможно, после женитьбы тот рукоположит его в диаконы. А она будет петь в хоре, в котором потом станет регентом. Может, будет учить пению детей в воскресной школе…

Видел ли Георгий их совместное будущее таким же? Пожалуй, оно рисовалось ему не столь елейно-сусальным, но в целом картина была идентичная. Он тоже был настроен – по крайней мере считал, что настроен – очень серьезно. То есть намеревался жениться. И, конечно же, также мечтал о своей семье, немного – о детях. А также о том, что после свадьбы Владыка наконец перестанет предлагать ему и в шутку, и всерьез принять монашество и вообще станет меньше грузить поездками и командировками.

* * *

Артем Дмитриев бережно, кончиками пальцев, держал епископскую митру и внимательно оглядывал алтарь храма Христа Спасителя. В отличие от архиерейских служб в родном Мангазейске, здесь иподиаконствовать было совсем просто – при условии, конечно, что ты присутствуешь на службе в качестве «сопровождающего лица» при одном из епархиальных Преосвященных, а не состоишь при Патриархе. А Артемий как раз и был таким приезжим сопровождающим лицом. Евсевий взял его в Москву уже второй раз. Но впервые Артем присутствовал за патриаршей службой.

Как обычно на торжественном богослужении в храме Христа Спасителя, провинциальных архиереев понаехало великое множество. Вблизи Престола стояли постоянные члены Священного Синода и иные, высокого ранга, Преосвященные. Что же касается прочей епископской массы, то она была отодвинута в третий-четвертый ряд, где и пребывала в полнейшем смирении и молчании, покорно и поспешно расступаясь перед патриаршими протодиаконами и даже алтарниками, буде те изъявляли желание через оную массу пройти. Никакого деятельного участия в службе, ввиду своей многочисленности, эти «простые» епископы принять не могли, и потому им оставалось только внимательно молиться – по обычным священническим служебникам малого формата. Впрочем, и это оставалось делом частным и добровольным, поскольку ни Патриарху, ни синодальным митрополитам, ни даже вечно дерганому и истеричному храмовому благочинному не было никакого дела до молитвенных подвигов «понаехавших» архиереев. Потому и Артему, который на обычных службах должен был раздувать и подавать кадило, зажигать и подносить дикирий или трикирий и прочее в этом роде, тут было делать решительно нечего. Он привычно отслеживал всякое движение своего Владыки, осматривал алтарь патриаршего кафедрального храма («Бог весть, когда еще удастся здесь побывать!»), немного молился и немного размышлял.

Все, что с ним происходило в последнее время, ему очень нравилось. Казалось, жизненный путь его определился твердо и ясно, и определился так, как ему и хотелось. Скоро он должен окончить университет. И если его однокурсники судорожно и надрывно гадали, куда бы им податься, то он уже твердо знал: он будет при Церкви. Точнее, официально станет работником Епархиального управления, а неофициально он и так им давно является – как главред «Православного Мангазейска».

Артемий оставался вполне искренним в своей вере и потому, конечно, пытался быть смиренным и просто скромным. Но, несмотря на все старания, он не мог подавить волну радостного и тщеславного восторга, накрывавшего его при мысли о том, как многого он достиг в свои двадцать с небольшим лет!.. Ну, то есть понятно, что это не по его заслугам, а только лишь милостью Божией… Но до чего же хорошо! Здорово просто! Он – уже и главный редактор епархиальной газеты. И архиерейский алтарник (алтарником он называл себя, опять же, из скромности – все прочие величали его иподиаконом). И, де-факто, секретарь Владыки. То есть официально его, конечно, на эту должность никто не назначал, но он уже писал для Евсевия тексты его выступлений (которые тот регулярно зачитывал то в университетах, то на торжественных собраниях) и даже готовил его доклады для разных церковных конференций. Получались эти доклады в действительности довольно безхитростными, местами – почти детскими. Слушатели, особенно из числа московских профессоров и столичных церковных интеллектуалов, иронически улыбались, когда Евсевий твердым голосом зачитывал лихо, по-неофитски пламенно завернутые фразы. Но самого Евсевия такой стиль вполне устраивал, а Артем просто писал то, что считал нужным. И был этим очень доволен.

И от его внимания, конечно, не ускользнуло, что не только в Мангазейске, но и в иных городах и весях его, Артемия Дмитриева, уже начинают воспринимать как не совсем обычного человека. Он – не просто молодой парень, почти мальчик. Он – приближенный Владыки, его доверенное лицо. И почтение, оказываемое Евсевию как архиерею, так или иначе простиралось и на Артемия. Конечно, когда они с Преосвященным оказались в Чистом переулке, он этого не ощутил (в Чистом переулке любой клерк построит не то что провинциальных иподиаконов, но и провинциальных архиепископов). Но вот во время общения Евсевия с его духовными чадами – среди которых попадались и очень успешные бизнесмены, и сравнительно крупные чиновники – чувствовалось некое особое к нему отношение. Как чувствовалось оно со стороны клириков и работников того московского прихода, где обыкновенно, бывая в столице, останавливался Евсевий. Теперь там вместе с ним остановился и Дмитриев. Тут на него смотрели снизу вверх не только работницы трапезной, но даже священники – за исключением лишь отца настоятеля, однокашника Евсевия по семинарии. Казалось, они готовы расшибиться, чтобы выполнить любую его просьбу.

К чести Артема, надо сказать, что он этим не пользовался. Но само это отношение, само ощущение собственной резко возросшей значимости грело душу чрезвычайно сильно. Радовало внимание. Радовало уважение. Радовало доброе, отеческое отношение Владыки. Наконец, хоть и в последнюю очередь, радовали и некоторые материальные вещи – вроде ухи с осетриной, бывшей дежурным блюдом во время пребывания в Москве (архиерейский однокашник был настоятелем весьма богатого прихода, и своего владычного однокурсника принимал не без известного размаха). Но все же самым главным для Артема оставалось ощущение причастности к большому и важному делу. Делу, которое для него только-только начинается, но в котором он играет уже не последнюю роль. А сколько всего впереди! Если его сверстники, вместе с ним выпускавшиеся из университета, смотрели в будущее с тревогой и весьма смутными надеждами, то перед ним расстилалась совсем другая жизнь: интересная, яркая, солнечная, наполненная трудом – но важным, почетным и любимым трудом! – жизнь, похожая на восход солнца в океане: такая же безбрежная, такая же прекрасная и такая же вечно юная. И он вновь и вновь мысленно повторял слова митрополита Макария (Булгакова), прилагая их, естественно, к себе: «Сильно нравится мне моя теперешняя жизнь, в полном смысле рабочая и деловая».

А сверх этого, появилось в жизни Артема нечто другое, столь же важное для него, как и для абсолютного большинства людей его лет. Вернее даже, не нечто, а некто. Именно о ней – а это, конечно, была она – он в очередной раз задумался сейчас, в алтаре храма Христа Спасителя. Задумался настолько сильно, что забыл протянуть Владыке его митру, и тот, повернувшись, сам молча забрал ее у него из рук.

Артем, как обычно, смутился, равно коря себя за блудный помысл и за всегдашнюю свою нерасторопность. Евсевий же не обратил на эту ситуацию никакого внимания: он знал, что его помощник ловок и точен лишь при составлении текстов и неуклюж во всех прочих делах.

* * *

Артем познакомился с Надей Загоскиной вскоре после того, как вернулся из Москвы, где проходил первый и учредительный съезд Всероссийского православного молодежного движения в 2000 году. Предполагалось, что туда поедут представители уже существующих по епархиям молодежных организаций – всевозможных клубов, объединений, братств и т. п. Но в Мангазейской епархии ничего подобного не было и потому, как часто случается в подобных ситуациях, в Москву снарядили тех, кто хотя бы формально имел отношение и к православию, и к молодежи. Среди таких спешно отысканных кандидатов был и Артемий, незадолго до того ставший алтарником.

Наверное, поездка на съезд так и осталась бы забавным развлечением четырех студентов, задарма скатавшихся в Москву, если бы не характер Артемия, которому казалось постыдным просто так, без всякой отдачи, совершать вояжи за церковный счет. И потому он, вернувшись в Мангазейск, развернул бурную активность, результатом которой стало появление местного Православного молодежного движения. Точнее, изначально оно мыслилось как подразделение всероссийской одноименной структуры. Но, как это часто бывает в Патриархии, после громкого объявления о начале деятельности, с выступлениями и обедами, об этой инициативе быстро забыли. И потому отделение Всероссийского православного молодежного движения стало просто местным Православным молодежным движением, окормлять которое взялся отец Василий (впоследствии Кассиан).

Очень скоро ПМД превратилось в место сбора всей сколько-нибудь активной околоцерковной молодежи. Приходили туда разными путями. Приходили просто интересующиеся, иногда из числа студентов, иногда – учащиеся техникумов, которым поначалу было интересно даже не православие, а вообще некая «идея» или «смысл жизни». Приходили парни, уже что-то делавшие на приходах – большей частью алтарники. Но основным кадровым поставщиком все-таки оставался выше уже упоминавшийся кружок местной православной интеллигенции, ядро которого, в свою очередь, составляли преподаватели мангазейского педуниверситета. Обыкновенно среди их студентов – тех, кто писал у них курсовые и дипломные – находилось несколько верных паладинов, преимущественно женского пола, готовых пойти за ними куда угодно и когда угодно. Иногда – даже и в Церковь. Именно таким путем происходило воцерковление значительного сегмента местного филфака. Размах миссионерской работы отдельных преподавателей оказывался впечатляющим: каждый год на пасхальную службу, благодаря их усилиям, приходил десяток, а то и больше, новообращенных представителей студенчества. (По большей части – представительниц.) Самих преподавателей-миссионеров их проповеднические успехи неизменно окрыляли. А правящие архиереи, что Евграф, что Евсевий, относились к их достижениям со вниманием и уважением. За этим как-то забывалась извечная проблема, сопровождающая всякую миссионерскую работу, в которой религиозная проповедь сопряжена с карьерными и материальными стимулами: после окончания университета и успешной защиты дипломных работ большая часть стремительно воцерковившихся студенток и студентов пусть и не стремительно, но все же довольно быстро расцерковлялась.

Но, как бы там ни было, Православное молодежное движение стало местом сбора для более или менее молодых людей, либо церковных, либо собирающихся такими стать. Их деятельность была обычной для подобных организаций: участники движения устраивали показы православных кинофильмов, ходили с беседами в детские дома и больницы (включая сюда и погрангоспиталь), расклеивали антиабортные листовки, а те, кто умел складывать слова в предложения, изредка писали статьи для «Православного Мангазейска». И, конечно же, участвовали в различных делах, связанных со строительством кафедрального собора.

Кафедральный собор являлся стержнем всей епархиальной жизни и одновременно некой землей обетованной, достижение которой стало смыслом жизни всех православных мангазейцев. Отец Кассиан (и будучи отцом Василием, и уже став Кассианом) периодически устраивал для православной молодежи вечерние чаепития в трапезной своего Свято-Иннокентьевского храма. И во время их регулярно повторял:

– У нас сейчас самое важное дело – это строительство кафедрального собора. Сейчас все силы – на это. Прямо скажем, есть противодействие. Серьезное противодействие. Но надо двигаться вперед, с Божией помощью.

Периодически представители молодежного движения заикались о каких-нибудь новых проектах. Но, если они требовали хотя бы минимальной материальной поддержки, следовал ответ:

– Сейчас все силы – на строительство кафедрального собора! Все туда. Вот когда построим, тогда будем рассматривать. А сейчас, к сожалению, не имеем таких возможностей.

И все понимали: епархиальная жизнь подчинена одной великой цели. Сейчас по всей России перед мирянами открывается много новых возможностей, новых путей церковного делания, новых, говоря языком святоотеческих трудов, поприщ. Но это – вообще. А здесь, у нас, в Мангазейской епархии – здесь все это тоже будет. Но только после того, как будет выполнена самая главная миссия, когда в ярко-голубое мангазейское небо устремятся сверкающие нитридом титана пять куполов нового, второго по величине после московского храма Христа Спасителя, кафедрального собора. Это будет не просто победой, а Победой с большой буквы. Такой, которая, как известно, одна на всех… А пока этого не случилось, епархия живет в режиме военного времени, и Православному молодежному движению надлежит жить в этом режиме вместе с ней.

И молодежь, более или менее православная, так и жила.

Вскоре после закладки первого камня появился обычай еженедельных молебнов, которые совершались прямо на соборной стройплощадке. Там молились и участники движения. А иногда, по благословению отца Василия-Кассиана, они делали это самостоятельно, без священника. Чтобы не привлекать к себе излишнего внимания и не провоцировать очередных – негативных для епархии – слухов, молиться благословлялось втайне. Участники ПМД приезжали к стройплощадке и, встав где-нибудь у стены, не привлекая внимания, про себя три раза читали так называемое «правило батюшки Серафима».

Артему такие тайные, самостоятельные молебны очень нравились. Атмосфера таинственности, молчаливого молитвенного единства наводила его на размышления о древних христианах, скрывавшихся от гонителей в лабиринтах римских катакомб, или о новомучениках и новых исповедниках, совсем еще недавно вынужденных прятаться от своих преследователей и поклоняться Богу втайне от окружающих… Именно во время таких «тайных» молебнов Артем и стал обращать внимание на Надю, которая посещала их регулярно. А нередко бывало и так, что прочитать Серафимово правило приезжали только они вдвоем.

Среди девиц, состоявших в ПМД, Надя Загоскина несколько выделялась. Прежде всего, она давно уже не была студенткой – ей было чуть за тридцать, и в свое время она сама успела поработать в педуниверситете преподавателем. Была замужем, родила дочь, потом развелась. История вышла, что называется, темная. Надя была красивой и, по мангазейским меркам, вполне социально успешной девушкой. Да и дурой ее назвать было нельзя. Но, однако, инициатором развода выступил ее супруг. Что именно послужило тому причиной, никто доподлинно не знал, так как Надежда была не слишком разговорчива и близких подруг, с которыми бы она могла пошептаться на такие темы, у нее не имелось. (Или были, но остались безвестными.) Во всяком случае, она пребывала в разводе и в одиночку воспитывала школьницу-дочь. Поскольку преподавательской зарплаты ей на это не хватало, то из вуза она уволилась и теперь работала в банке.

Красивая, пока еще молодая, образованная и вообще эрудированная, скромная и сдержанная, она не могла не привлекать к себе мужского внимания. Самым первым кавалером, который обыкновенно пристраивался к ней в кильватер, был, конечно, Шинкаренко. Как всегда, он неизменно подавал ей пальто, на улице всегда предлагал свою твердую, как железнодорожный рельс, мужскую руку и источал в пространство протуберанцы искрометного юмора. В общем, использовал весь джентльменский набор, который мог сделать его неотразимым в глазах дамы. Аналогичным образом поступали и другие мужчины, изредка попадавшие в православно-молодежный круг общения.

Однако Надя, хотя и реагировала на подобные кавалерские заходы вполне благосклонно, но держалась отстраненно и в отношении Шинкаренко, и в отношении всех прочих персонажей, пытавшихся поразить ее своими джентльменскими манерами. Улыбалась, отвечала на их шутки, иногда соглашалась пройтись вместе с ними по улице под ручку (зимой это было особенно актуально, в связи с гололедом) – но ничуть не более того. Поначалу такая холодность даже раздражала Шинкаренко, но он довольно быстро смирился с этим, переключившись на более доступные объекты – благо, свежее пополнение стремительно воцерковляющихся студенток находилось в шаговой доступности. А с Надеждой у всех как-то складывались ровные, приятельские отношения. Но не более того.

Артем Дмитриев был последним, кто мог рассчитывать здесь на нечто большее, чем просто приятельство. В свои двадцать с небольшим он по-прежнему оставался нескладным юношей, уже, конечно, не подростком, но еще слишком неопытным и со всех сторон зеленым. Он не мог похвастаться мужским шармом и привлекательностью. К тому же по характеру и манерам он был вполне типичным ботаником. А если к этому прибавить то, что он был еще и ревностным неофитом и девственником, то набор опций у него, особенно на фоне иных-прочих многоопытных мангазейских церковных мачо, получался совсем не проходной.

И однако случилось так, что именно у Артема и Надежды завязались отношения. Как всегда в таких случаях, все получилось как-то само собой. Сначала они начали чаще общаться во время общих встреч, были ли это собрания молодежного движения или дружеские посиделки у кого-нибудь дома. Потом стали иногда созваниваться. И оба долго не могли поверить: он – в свое счастье, она – в свою глупость.

Поначалу Наде хотелось думать, что их отношения – это просто дружба, максимум – забавный курьез. Она пыталась не замечать, что в формат дружеских отношений уже явно не вписываются их длительные беседы на троллейбусной остановке, когда она пропускала свой троллейбус снова и снова, просто потому, что ей хотелось слушать, что он говорит и – как он говорит. Как не вписываются в этот формат и долгие, сначала по полчаса, а потом по часу и дольше, их разговоры по телефону. О, конечно, это всегда были разговоры по делу! О Православном молодежном движении, например. Или о «Православном Мангазейске», куда Артем, став редактором, постоянно призывал Надю писать статьи. «Грамотных авторов не так-то и много!» – постоянно напоминал он ей, заодно давая понять, что ее-то, конечно, он относит к числу очень даже грамотных. И, наконец, Артем вдруг предложил Наде сходить с ним в ресторан.

Поначалу она даже не знала, как на это реагировать. Ей? С ним? Зачем? Это было как-то смешно и даже, пожалуй, оскорбительно. Но вместо того, чтобы отказать ему, Надя сдержанно улыбнулась и ответила:

– Ну хорошо.

И погрузила Артема в пучину тех чувств, кои испытывает всякий влюбленный юноша, приглашающий на первое свидание предмет своих мечтаний и вожделений – пучину, наполовину состоящую из восторга, а наполовину – из страха оказаться «не на высоте».

Собственно, на высоте он и не оказался, если судить, так сказать, по формальным критериям. Надя была все же слишком опытной женщиной для того, чтобы не заметить, как сковало смущение ее кавалера в тот момент, когда он помогал ей скинуть зимний плащ. Как он пытался держаться по-свойски в ресторане и как забавно это выглядело (ведь и был он в ресторане то ли второй, то ли третий раз в жизни). Как он заказал к рыбе красное вино – и тут уж она не стерпела и поставила ему на вид:

– К рыбе, вообще-то, белое берут.

– Ну а мы возьмем красное, оно лучше! – ответил он вроде бы глупость. Но таким твердым, уверенным тоном, что ей это неожиданно понравилось.

И, конечно же, нельзя было не увидеть явного облегчения на лице юного главреда, когда официантка принесла ему счет и он смог, наконец, убедиться, что имеющихся у него денег хватит для того, чтобы расплатиться. И даже щедро положил одну купюру сверх требуемого.

– Сейчас сдачу принесу, – сказала официантка.

– Не надо! – ответил ей Артем.

– Вы что, на чай мне даете, молодой человек? – безжалостно спросила его она.

Артем молча кивнул.

Все это выглядело неуклюже и даже глупо. И у Нади в голове вновь мелькнул вопрос: что она, молодая, красивая и умная женщина, делает здесь, в компании этого юнца? Неужели, если уж охота идти в ресторан, нельзя было бы найти нечто более мужеское? Кого-то более подходящего? И вдруг поймала себя на мысли, что найти-то можно, но ей этого совсем не хочется. Что ей почему-то хорошо именно с ним.

И она прекрасно понимала, почему хорошо и почему с ним. Артем действительно был искренен в своей религиозности – так же как и она. И он, и она равно считали, что православный христианин должен деятельно служить Церкви. Надя ясно видела, что Артем, в отличие от большинства других студентов и студенток из ПМД, переступил церковный порог отнюдь не ради успешной защиты дипломной и вообще не ради каких-либо мирских интересов. Да, он пока что очень нескладно выглядит в ресторане или шумной светской компании. Но зато в епархии, в качестве главного редактора или архиерейского секретаря – тут он просто как рыба в воде. И его талантам отдает должное даже Шинкаренко, который изначально смотрел на Дмитриева свысока и почти презрительно. Пройдет совсем немного времени, и его юношеские недостатки обточит жизненный опыт. А его достоинства засверкают новыми сияющими гранями…

Надя уже видела его либо маститым священником, либо известным ученым, церковным историком или богословом. Или тем и другим одновременно. Вот он произносит проповедь с амвона, ему молчаливо внимает множество людей – и произносить ее он будет, конечно же, в новом кафедральном соборе. Или вот он выступает на научной конференции, и его доклад, как всегда, завершается восторженными аплодисментами… Вот он подписывает авторские экземпляры собственной монографии…

Казалось, что это время наступит совсем скоро. И Надя понимала: именно такого мужа ей бы хотелось. И уже грезилось будущее, их совместное, счастливое будущее, где, конечно же, будет много детей и где она, Надя, занимается с этими детьми или возится на кухне. А Артем работает над очередной статьей, проповедью или книгой.

Мечты Артема были, в общем, аналогичными. И потому очень скоро случилось то, что обычно и случается: признание в любви, потом – первый поцелуй на морозном воздухе при тусклом, желтоватом свете фонарей, и цунами взаимной любви, накрывшее их обоих.

* * *

– Ну чего, Зинаида? – со свойственной ей едкой веселостью обратилась к Зинаиде Шаблыковой мать Варвара. – Скоро тебя постригать-то будем?

Зинаида Юрьевна вздохнула над тушкой омуля, чисткой которого она была занята в этот момент. Вообще-то, рабочий день еще не закончился и ей следовало сидеть в архиерейской приемной. Но она успела сообразить: если «матушки» зовут ее помогать, то свое рабочее место можно бросать смело. Владыка это одобрит, благочинному все равно, а на остальных можно плюнуть. А если Владыка вдруг не одобрит, то его келейницы смогут ему растолковать, что поступить нужно было так, а не иначе. А вот если на призыв «матушек» не откликнуться… Тогда можно попасть в их черный список пропащих людей или личных врагов. И тогда даже благоволение Преосвященного может не помочь.

Усвоив эту методологическую истину, Зинаида Юрьевна теперь смело покидала свое рабочее место по первому же зову монахинь, за что те любили ее еще больше – а Евсевий еще больше уважал.

– Да, мать Варвара, так если дело пойдет, то скоро… – сказала она, опустив очи вниз – к полурасчлененному омулю. – Хотелось бы, конечно, семьи, детей… Мужа православного… – тут Зинаида еще раз, и весьма громко, вздохнула.

Тему семьи, детей и православного мужа в свои разговоры с «матушками» она стала вплетать сравнительно недавно. До этого, утверждаясь на архиерейской кухне, она предпочитала говорить исключительно и только о монастыре. Так проще всего было завоевать расположение владычных келейниц, и она это сообразила сразу. Теперь же наступил второй этап: с монастырского тренда нужно было как-то соскочить, приступив к выполнению следующего этапа своего плана.

Нет, Зинаида Шаблыкова не была тайной атеисткой. Но вера – и, в известном смысле, вполне искренняя вера – ничуть не мешала ей строить на окружающих ее людях очень холодный и циничный расчет. Впервые оказавшись на архиерейской кухне, Зинаида сразу же поняла одну простую вещь: для нее эта кухня – не просто кухня, а настоящий социальный лифт, причем оснащенный ракетным двигателем. Она смекнула: епископ – один на всю область. А в случае с Мангазейской епархией – даже не на одну область, а на целых два субъекта Федерации. Стало быть, в светской иерархии ему ровней является губернатор или, скажем, генерал – начальник УФСБ или командующий военным округом. Можно ли предположить, что ее, Зинаиду Юрьевну, подпустят хотя бы на пушечный выстрел к генералу или губеру? Предположить такое было никак нельзя. А к епископу – уже пустили. И если научиться манипулировать келейницами (что оказалось совсем нетрудно), то дальше можно рулить архиереем.

А это уже открывало термоядерно-прекрасные перспективы. Ибо Владыка, конечно же, надолго в Мангазейске не задержится. И если удастся за него как следует зацепиться, то, во-первых, здесь, в родном городе, ее статус резко вырастет. Будет она кем-то вроде личного секретаря епископа – выходит, аналог личного секретаря губернатора. А во-вторых – и это было самое главное! – после успешного завершения строительства кафедрального собора Евсевия переведут не просто на другую, а на лучшую кафедру. Куда-нибудь в Центральную Россию. Где к Церкви отношение совсем другое и деньги крутятся в епархиальных управлениях совсем другие. И уж там-то, сидя на должности секретаря, будучи доверенным лицом, можно будет развернуться! И воображение рисовало Зинаиде собственную просторную квартиру, а лучше дом… Где-нибудь, скажем, под Владимиром. Или под Воронежем. Там, кстати, и климат помягче, и до Москвы куда ближе. Кстати, о Москве – почему бы, собственно, не замахнуться на квартиру в Москве? Пока, конечно, говорить рановато, но если удастся закрепиться и Владыку действительно переведут к западу от Урала… То почему нет? Уж она сумеет воспользоваться своим положением!

Но все это было сладостным будущим. Для достижения которого, в свою очередь, надо успешно решить актуальные задачи в настоящем. Собственно, актуальная задача была одна: прицепиться к Евсевию так, чтобы он уже потом не смог Зинаиду от себя с мясом оторвать.

Архиерейские келейницы, знамо дело, склоняли ее к скорейшему поступлению в монастырь. Но Зинаиду Юрьевну это не устраивало по двум причинам. Во-первых, на самом деле она ничуть не хотела быть монахиней. А во-вторых, это не давало гарантий того, что она останется при Владыке. Отошлет в какую-нибудь новооткрытую обитель, пусть даже и настоятельницей, и будет таков! Единственным надежным способом было как-то породниться с Евсевием.

А тут уже все просто. Роль семьи при архиерее выполняли две его келейницы и келейник Георгий. Ко всему прочему, Георгий был племянником одной из «матушек», Павлы. То есть он был приколочен к Евсевию прочно, как хвост к собаке. Стало быть, чтобы приколотиться к нему столь же успешно, нужно выйти замуж за Георгия.

Сам по себе архиерейский иподиакон не был, с точки зрения Зинаиды Юрьевны, пределом ее мечтаний как мужчина. Однако в целом он годился: непьющий, тихий и сравнительно скромный, к тому же младше ее на шесть лет. Идеальный материал для подсовывания под каблук. А главное – он был необходимым связующим звеном в ее грандиозном плане. Теперь предстояло это звено оседлать. И потому-то Зинаида в разговорах с «матушками» стала систематически заговаривать про православного мужа и семью с кучей детей, которой ей ну очень сильно не хватает.

– Да, православного мужа сейчас трудно найти, – сочувственно сказала мать Павла. – Сейчас такие нравы пошли…

– Ой да, нравы пошли такие, что просто!.. – вновь вступила в разговор Варвара. – Такие, что просто не знаешь, куда и деваться! Что парни, что девицы!..

Зинаида Юрьевна снова издала сочувственный вздох и принялась чистить следующую омулевую тушку.

– Да, и девицы тоже такие пошли!.. – с тоской, чуть нараспев, сказала Павла. – Мне вот что-то эта Марья не нравится в последнее время. Что-то она все вокруг Георгия вертится…

– Чего-чего! – ответила ей Варвара. – Понятно, чего! И рассуждать тут нечего! Бойкая больно девка! Окрутить она хочет нашего Георгия, вот чего! А он-то, теленок, прямо сказать, он-то и не понимает ничего толком!.. Гнать бы ее надо, по-хорошему! Ой, гнать!

Нежные чувства между Георгием и Машей Молотниковой, после их совместного возвращения из Кыгыл-Мэхэ, стали очевидны решительно для всех. Разумеется, у них хватило ума не подъехать к Свято-Воскресенскому храму вместе, и по официальной версии Маша, конечно же, приехала поездом. Но мать Варвара шестым чувством уловила, что дело нечисто – и оповестила об этом всех своих кухонных наперсниц (что дало примерно такой же эффект, который дало бы, например, объявление, напечатанное в епархиальной газете). Да и сами Георгий с Марьей свои отношения не считали нужным скрывать. Ну, дружат – так что же такого? Молодые, вот и дружат, а в монахи они не собирались и не собираются. Однако «матушки» сразу же вынесли вердикт: коварная развратница Маша нагло посягнула на невинность их наивного и добродушного Георгия, которого нужно срочно спасать от этой гнусной змеи, пригретой в самом лоне мангазейских Пастырских курсов.

Зинаида Юрьевна в очередной раз вздохнула (она любила вздыхать, у нее очень хорошо получалось – выходило натурально, и всем сразу становилось ее жаль) и сказала:

– Да, Георгий очень добрый. Очень хороший. И очень доверчивый. И вообще он такой… Такой… Извините! – тут она бросила ножик и стремительно вышла из кухни. На самом деле она прекрасно могла сформулировать мысль и закончить предложение, но этого-то сейчас как раз и не требовалось! Ей нужно было заронить в нехитро устроенные головы келейниц мысль, что она «сохнет» по Георгию. Поскольку она числилась у них на самом хорошем счету, можно было надеяться на положительный результат. Конечно, оставался риск, что в распутницы-развратницы запишут и ее… Но риск этот был невелик.

Возвращаясь из туалета, где она старательно растерла мокрыми пальцами свои сухие глаза, Зинаида услышала, как за кухонной дверью Варвара спрашивала у Павлы:

– Уж не влюбилась ли Зинаида в нашего Георгия?

Тон был сочувственный. Такой, какой надо.