– А как же Маша?

– Похоже, что никак, – честно и даже цинично ответил Артем на вопрос Нади Загоскиной. Как всякие влюбленные, они могли говорить часами, а то и сутками напролет, причем предмет беседы никакого значения не имел. А поскольку Дмитриев работал в Епархиальном управлении и знал все тамошние сплетни, то темы для разговора находились легко. Тем более что за два месяца, прошедших после летней Казанской, сенсационных новостей накопилось немало. И Наде, тоже крутившийся где-то вблизи Церкви, они все были очень интересны – особенно в той части, которая касалась матримониальной сферы.

– Жалко ее! – в голосе Нади прозвучала сочувственная обида, столь естественная для всякой жалостливой девушки.

– Да, жалко, – легко согласился Артем. – Но решение уже принято. Георгий женится на Зинаиде. Архиерей благословил, матушки счастливы, ну а Георгий… Он, понимаешь, такой человек, что он может и своими, и не своими чувствами пренебречь. Ищет, где поспокойнее, поудобнее… А любит или нет – это для него не главное. Он так Маше и сказал: ты мне нравишься, но для жизни мне Зинаида будет удобнее.

– Как-то жестоко!.. – заметила Надя.

– Пожалуй… Ну, у них вот так, – сказал Артем. И Надя, разумеется, тут же уловила еще один смысл этой фразы: у них-то вот так, но у нас, само собой, все иначе. Чище, выше, возвышенней. Артемий, конечно же, никогда не скажет ей такого: ты мне нравишься, но для жизни не подходишь. Он никогда не предаст – ни их любовь, ни ее саму. Это казалось самоочевидной аксиомой, вновь и вновь наполняющей душу теплотой, настоянной на смеси разных эмоций – искреннего желания дарить себя своему возлюбленному, гордости за него и за его неизменные успехи и гордости за то, что он выбрал именно ее. И, конечно же, невозможно было не ощущать в себе нарастающего стремления к телесной близости, которая, в обрамлении вышеперечисленных возвышенных чувств, казалось столь прекрасной и чистой, что просто невозможно было думать о ее греховности.

Сейчас Наде казалось, что наступило самое счастливое время в ее жизни. Почему именно сейчас? Все было просто. Наконец-то осуществилась их старая задумка: она взяла отпуск как раз на то время, когда у Артема в его вузе были каникулы (а они у него вышли длиннее, чем у иных-прочих студентов, ибо учился он, конечно, хорошо, и сдавал все, конечно же, досрочно). И теперь они вместе, тайком ото всех, отправились в один из домов отдыха на Байкале. Впереди у них оставалось примерно десять дней, которые принадлежали только им. Десять дней вместе – и, конечно же, один номер на двоих. Да, две раздельные кровати, но стоявшие, однако, в одной комнате… И Надя, и Артем к требованиям своей веры относились очень серьезно и потому даже самим себе не решались признаться, что подобная – в буквальном смысле слова – близость почти неизбежно будет иметь логичное интимное продолжение. Которого они, с одной стороны, боялись (ибо грех), но о котором при этом мечтали. И мечты эти были столь яркими и радостными, что они не могли, да и не хотели их друг от друга скрывать… Но при этом и самим себе, и друг другу они повторяли, что «просто» побудут какое-то время вместе – «книжки будут друг другу читать». Впрочем, Наде для того, чтобы чувствовать себя счастливой, хватило бы и книжек. А Артем был всем доволен и особенно – самим собой, и безо всяких книг.

– В следующем году собор уже должен достроиться, – Артемий решил закрыть тему непростой личной жизни архиерейского келейника, переключившись на то, что было интересно ему самому – то есть на самого себя.

– Так быстро? Успеют? – с некоторым недоверием спросила Надя.

– Владыка уверен, что успеет. Что успеем, – не без гордости, добавил Дмитриев, вновь вспомнивший о том, что он является полноправным работником Епархиального управления.

Надя вновь улыбнулась – очарованно и счастливо. А Артем продолжал:

– Бог даст, цокольный этаж уже к Рождеству будет готов. А значит, как Владыка и благословил, можно будет оборудовать церковно-археологический кабинет…

Этот церковно-археологический кабинет в последние месяцы стал для Дмитриева чем-то вроде навязчивой идеи. Он был способным студентом – из тех, про кого говорят «подает надежды». Не будь он искренним православным неофитом, ничто не смогло бы его оторвать от научной работы – и от родной университетской кафедры. Но Артем хотел «служить Церкви». Единственный же выход, который позволял соединить два этих стремления, предполагал совмещение научной работы и церковной. Именно это он и пытался делать, и не совсем безуспешно: в его активе уже числилось несколько небезынтересных статей по местной церковной истории, написанных на основе архивных материалов. Но все это, конечно, получалось довольно мелко, а Дмитриев был человеком амбициозным. И вот теперь, казалось, нашелся оптимальный выход, который позволял слить воедино и церковную пользу, и научную деятельность, и дать этому слиянию подобающий дмитриевским амбициям масштаб. Артему пришла в голову мысль, что неплохо бы завести в Мангазейской епархии собственный церковный музей или, на худой конец, церковно-археологический кабинет. С этой мыслью он и пошел к архиерею, и получил полное одобрение.

– Дело хорошее, я скажу также, что и своевременное, – сказал Евсевий, выслушав Артемия. – Сейчас, сам видишь, места не хватает, размещаться негде… Но в новом соборе будет много помещений – в цокольном этаже, где актовый зал и трапезная, с обеих сторон. Вот там мы тебе место и подберем!

С этого момента Артемом овладела мечта о церковно-археологическом кабинете, который он должен получить в свое заведование. По его расчетам, в самом скором времени сей кабинет должен был превратиться в полноценный музей мангазейской церковной истории. (Уж он, конечно, постарается!..) А в перспективе, возможно, и даже в нечто вроде научной лаборатории. Соответственно, и он, Дмитриев, станет не кем-нибудь, а директором этого нового музея, который создаст солидную базу для его научной работы. С перспективой написания диссертаций и получения степеней – как в светских вузах, так и духовных академиях… Более заманчивой перспективы он себе не мог и представить. Церковно-археологический кабинет в соборных подвалах виделся Артему как главное дело его жизни, без которого он не сможет стать ни успешным, ни счастливым.

Надежду церковная история интересовала в несколько меньшей степени. Но, поскольку будущий музей был важен для Артема, он неизбежно становился важен и для нее.

– И ты будешь там работать! – радостно улыбаясь, сказала Надя.

– Ну, это само собой… Но не это, конечно, главное… – ответил Артем. И начал подробно живописать, каким он видит этот церковно-археологический кабинет и во что тот, по его мнению, должен вскоре превратиться. Дмитриев уже не раз просматривал соответствующие проектные документы и прекрасно представлял себе планировку цокольного этажа. Разумеется, он уже наметил пару больших комнат, которые, на его взгляд, идеально подходили для размещения там означенного кабинета («хорошая освещенность, опять же, и места много»). В уме он не раз и не два расставлял там музейные стенды и витрины с экспонатами («сначала, конечно, придется довольствоваться в основном фотографиями, но это только на первое время…»). Очень скоро там начнут проводиться экскурсии, а затем – и научные конференции («актовый зал кафедрального собора находится рядом, будет очень удобно все совместить – и церковно-археологический кабинет, и зал, и трапезная…»). Надя слушала его долго и как будто зачарованно – так, как слушают оперную музыку, шум водопада или соловьиные трели. Наконец, когда Артем на некоторое время замолчал, она, так же тихо улыбаясь, молча поцеловала его в губы. Потом еще и еще раз. Еще через секунду она ощутила, что его руки легли на ее талию – легли крепко, по-хозяйски. Это было в их отношениях новым – но у нее не было ни сил, ни желания сопротивляться. И вскоре произошло то, о чем они так долго мечтали и чего Артем – религиозный девственник – так сильно боялся…

– Так как же все-таки Маша? – уже после спросила Надя о судьбе Маши Молотниковой. Сейчас, когда все уже произошло, сожалеть было поздно. Оставалось лишь радоваться – и пытаться забыть о том, что они считали грехом. Именно поэтому Артем с удовольствием воспользовался вновь всплывшей темой и начал подробно и живописно излагать все происшедшее, как он это видел. Надя, положив голову ему на плечо, слушала не перебивая.

* * *

Простые трюки Зинаиды Юрьевны, оказались, однако, действенными. После сцены, разыгранной ею на архиерейской кухне, Варвара и Павла укоренились в мысли, что она сильно влюблена в Георгия. И как-то сразу отнеслись к столь внезапно обнаружившемуся чувству с теплотой и всемерным пониманием – хотя прежде не проявляли никаких симпатий к молодежи, ищущей мирской и семейной жизни. Вернее сказать, воспринимали таких людей как не вполне полноценных, эдаких недохристиан, которых в Церкви и вблизи себя приходится терпеть лишь ради какой-то нужды. Правда, на отпрысков вельможных и просто доверенных духовных чад такое отношение обычно не распространялось – но, как известно, во всяком правиле должно быть исключение. Теперь же еще одним исключением стала Зинаида. Еще совсем недавно она дрожащим голосом говорила во время кухонных посиделок, что хочет уйти в монастырь.

– А что в миру? В миру мне и делать нечего… – тихо, потупив взор, произносила она. И архиерейские келейницы таяли от жалости и сочувствия.

Теперь тренд изменился, но отношение осталось прежним. Прояви Зинаида свою матримониальную инициативу раньше или позже, реакция, почти наверняка, была бы негативная. Но именно сейчас в глухой монашеской обороне образовалась брешь, устремившись в которую, можно было одержать полную и безоговорочную победу. И Зинаида Юрьевна не столько просчитала, сколько нутром почуяла: настал ее час.

Наступление ее часа было обусловлено тремя вещами. Во-первых, к этому моменту она сумела завоевать у архиерейских келейниц самые искренние симпатии, а равно и авторитет. Во-вторых, Георгий в последнее время откровенно и многократно давал понять, что монахом быть не желает. А в-третьих, на горизонте появилось самое страшное – Маша. Маша, которая в глазах Варвары и Павлы выглядела роковой женщиной, коварной, многоопытной и безжалостной распутницей, намеревающейся этаким драконом проглотить наивного «теленка» – Георгия. Которого, разумеется, нужно спасать. А самым лучшим средством в этой ситуации оказывался законный и честный брак с благочестивой православной христианкой.

И вот тут как раз и нарисовался подходящий спасательный круг – в лице Зинаиды.

Однако на пути у нее оставался последний барьер, который предстояло взять – сам архиерей. Хотя после сцены на кухне Варвара и Павла начали регулярно рассказывать Евсевию о том, какая это была бы блестящая партия и как бы это было кстати, учитывая опасность, исходившую от «блудницы» Маши, Преосвященный ничего не отвечал. Причем в буквальном смысле: Варвара и Павла (главным образом, конечно, Варвара) жалобно рассказывали ему, как это будет хорошо.

– Зинаида-то наша вся исстрадалась! – повествовала Варвара. – И то сказать, где ей в наше-то время православного мужа найти!.. Ой, а уж Георгию-то нашему была б какая супруга!..

Но Евсевий выслушивал все это мрачно и молча, иногда кивал головой – и не произносил в ответ ни слова. Однако келейницы не сдавались. Они знали, что такое поведение – признак того, что решение им не принято. А значит, владычная воля может повернуться в любую сторону, и потому нужно продолжать гнуть свою линию.

Догнуть ее помог случай, приключившийся с отцом Евгением Панасюком.

Хотя среди мангазейского духовенства и околоцерковной интеллигенции отец Евгений не то что не пользовался популярностью, а вызывал реакцию наподобие аллергической, были у него и свои почитатели. Сей круг поклонников Панасюка состоял в основном из людей двух типов. В первую категорию, которую он очень ценил, входили мелкие и не очень предприниматели, слегка разбавленные бандитами. (Хотя к тому времени в России времена крутых бандитских разборок, со стрельбой и взрывами, уже почти завершились, Мангазейск, по провинциальному обыкновению, слегка отставал, и потому криминальные авторитеты здесь еще пользовались определенным влиянием и даже почтением.) Отец Панасюк общался с этой публикой очень охотно, крестил их детей, венчал их самих (буде у них появлялось такое желание) и, конечно же, регулярно бывал у всех в гостях. Околобандитским бизнесменам было приятно видеть вблизи себя попа, причем не просто попа, а с хорошо подвешенным языком и довольно много знающего – и, конечно же, всегда способного объяснить, что все, что они ни делают, хотя и неоднозначно, но может быть понято и прощено по-христиански. Со своей стороны, отец Евгений собирал с них обильный урожай «пожертвований за требы», а кроме того, по знакомству и сам промышлял кое-какими мелкими бизнес-схемами.

Что же до второй категории почитателей, то от нее радости были в основном нематериального характера. Собственно, это были не почитатели, а почитательницы. Приходские тетки, благоговевшие перед каждым священником, приехавшим «из центра», многие из которых чувствовали себя осиротевшими после отъезда в Австрию отца Филимона Тихикова. Панасюк очаровывал возрастных прихожанок своей интеллигентной манерой общения, аккуратно подстриженной бородой и цитатами из Евангелия на греческом языке (цитировал он часто и много, благо во всей епархии не было никого, кто мог бы его поймать на ошибках). В этой среде он ощущал себя подлинным гуру, к лотосным стопам которого регулярно припадают многочисленные ученики. Что ему весьма и весьма нравилось. Но с некоторых пор среди его почитательниц появилось новое лицо, чтобы не сказать личико, ибо обладательницей его была совсем еще юная, шестнадцатилетняя девушка по имени Юля. В церковь она ходила вместе со своей мамой, сорокапятилетней и слегка экзальтированной женщиной, воспитывавшей ее без мужа. От матери Юля научилась безоговорочному доверию ко всякому священнику («что батюшка говорит – это как сам Бог говорит!») и горячей вере в то, что спасение ее души определяется режимом питания в период постов.

Панасюк сразу же обратил внимание на новое, круглое и веснушчатое, лицо, обрамленное огненно-рыжими волосами (впрочем, почти всегда скрытыми платком-косынкой). И начал оказывать молодой прихожанке различные знаки пастырского благоволения. Когда она подходила ко кресту в воскресный или праздничный день, отец Евгений неизменно говорил:

– С праздником, Юлия! – а нередко и преподносил лично ей просвирку.

Юля смотрела на него восхищенно-остекленевшими глазами, смущенно шептала «спаси, Господи» и отходила. Но в душе ее бушевало торнадо острого, пронизывающего все ее юное тело восторга. Батюшка ее заметил! Батюшка ей благословил просфорочку! А ведь она знала, что то, что батюшка говорит и делает – это не просто так. Ведь всякий священник получает в таинстве рукоположения благодать Духа Святого и его действиями руководит сам Господь! Значит, это даже не отец Евгений, а Сам Бог выделил ее среди прочих! Это Он, руками отца Евгения, благословил ее просфорой, обратил на нее внимание, назвал по имени…

И теперь, приходя на службу, она торопливо смотрела: служит ли сегодня отец Евгений? Нет? Похоже, что нет… Опять этот отец Игнатий, который не умеет так хорошо говорить, читает короткие проповеди и не обращает на нее никакого внимания… И такая служба казалась долгой и скучной, и даже безсмысленной (хотя, как и полагается благочестивой прихожанке, Юля от себя такие мысли гнала).

Совсем иное дело, когда в алтаре был отец Евгений! Казалось, два часа литургии проносятся как один миг, следом за которым наступает долгожданная кульминация:

– С праздником, Иулия! – с доброй улыбкой, по-особому, по-церковнославянски произнося ее имя, говорит отец Евгений. И так радостно становится на душе, и кажется, будто некая горячая волна проносится по ее тонкому, юному телу.

– Спаси, Господи, – привычно шептала Юля и отходила в сторонку, стараясь как можно дольше удержать в себе сладостное ощущение только что прокатившегося через нее жгучего восторга… «Благодать! – мысленно повторяла она и начинала горячо обращаться к Богу: – Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Господи! Как хорошо! Как хорошо-то! Как радостно!» И, вновь глядя на отца Евгения, говорила себе: «Какой чудесный батюшка! Какой благодатный!» И любовалась им все оставшееся время. Вот он снова уходит в алтарь… Закрываются царские врата… Чтец дочитывает что-то непонятное, народ стремительно расходится… А вот и снова появляется отец Евгений – собранный, подтянутый, по деловому торопливый…

Очень скоро она стала дожидаться его после службы – разумеется, исключительно для того, чтобы задать вопрос о духовной жизни и услышать в ответ мудрое слово высокообразованного пастыря. Такие встречи стали происходить регулярно, а вскоре отец Евгений, явно благоволивший к Юле, стал давать ей разную православную литературу.

– Вот, пожалуй, это можно почитать, – произносил слегка в нос Панасюк, вручая рабе Божией Иулии очередную книжку. – Есть, конечно, спорные моменты, но почитать стоит.

– Благословите… – смиренно выдыхала Юля, получив небольшой томик.

Панасюк тоже любил эти встречи и разговоры. Поначалу ему казалось, что это общение не выходит за обычные рамки. Ему нравилось говорить и особенно поучать (да это и являлось его прямой обязанностью, как священника), и тут уж не играло роли, сколько лет стукнуло объекту поучения. Но очень скоро отец Евгений начал ловить себя на мысли, что в Юле есть кое-что еще, что заставляет обращать на нее внимание. Конечно, было приятно видеть, с каким вниманием и уважением она к нему относится, но взгляд как-то сам собой выделял ее стройную, почти детскую фигуру из толпы, невольно фиксируя и юную, детскую еще свежесть ее лица, и едва заметные, скрытые многочисленными слоями безобразной и безполой одежды, маленькие бугорки девичьих грудей, и тоненькие лодыжки, изредка показывавшиеся из-под длинной темной юбки… И, замечая все это, Панасюк вынужден был признаться сам себе: ему все это нравится. Нравится столь сильно, что не думать об этом он уже почти не может.

Поначалу отец Евгений честно пытался побороть в себе это влечение. Однако борьба шла не слишком успешно, да и он не усердствовал. «Ну, нравится, и что с того? – мысленно спросил он сам себя. – Помысел и дело – не одно и то же, да я и не монах. А дела никакого не было, да и не будет никогда».

И, действительно, для «дела» не было необходимого случая. График отца Евгения был весьма плотным, дома его ждала жена с детьми, так что пространства для маневра не оставалось. Потому Панасюк довольствовался лишь созерцательно-эстетическими радостями. Что же до Юли, то она старательно убеждала себя, что ее влюбленность в «такого хорошего батюшку» есть не что иное, как проявление благодати, присутствием которой она и объясняла себе и свои ночные волнения, и радостный трепет, охватывавший ее всякий раз при приближении отца Евгения…

Наверное, сии позывы и не получили бы никакого продолжения, если б внезапно не заболела теща Панасюка. Поскольку жила она в их родном городе, в Центральной России, супруга отца Евгения, весьма привязанная к своей матери, сразу же засобиралась в дорогу. Путь предстоял неблизкий и недешевый, а потому поездка планировалась на большой срок. Сразу же встал вопрос:

– Ехать, конечно же, нужно, – сказал отец Евгений. – Только вот с детьми мне тут непросто управляться будет. И с тобой их не отправить, им в школу ходить надо…

– Ну, вы уж тут держитесь! – ответила матушка. – А по домашним делам я попрошу, чтобы прихожанки наши помогли – когда обедом покормить, когда что…

Это был выход – причем вполне обычный, почти традиционный. Так в доме отца Евгения временно не стало жены, зато периодически стали приходить помогать приходские тетки, и среди них – мать Юлии. А вскоре и сама Юля стала появляться на квартире Панасюка, счастливая тем, что может быть ему полезной, да еще и находиться рядом с ним…

«А хорошо смотрится!» – мысленно отметил отец Евгений, глядя, как Юля управляется с кастрюлями и сковородками на его кухне, помогая приготовить обед для детей, которые через пару часов должны были прийти из школы. Впрочем, с точки зрения хозяйственной смотрелась она так себе: видно было, что готовить она хоть и умеет, но без твердого навыка, когда все делается быстро, четко и без единого лишнего движения. Но радовало другое: если в храме Юля всегда была в очень скромной – а вернее сказать, просто в некрасивой и не женственной одежде, то здесь, в домашней обстановке, она смотрелась гораздо аппетитней. Даже обычное кухонное одеяние, включающее неизменный фартук, делало ее куда более симпатичной и открывало взору несколько больше, чем обычно…

– Юля… – негромко сказал Панасюк.

– Да, батюшка? – ответила та.

Он подошел ближе.

– Юля… Я хотел тебе сказать… – и тут не выдержал, резко обнял ее и поцеловал в губы. Она не сопротивлялась. Наоборот, подалась к нему всем телом.

– Батюшка… – сказала она. – Я вас очень-очень люблю!

Слова эти прозвучали неловко и как-то глупо. Но слова были уже не важны, и дальше все происходило без них. С Юлей это было в первый раз…

Потом, конечно, Панасюк перед ней долго и униженно извинялся, говорил о том, что на него «что-то нашло» и просил не рассказывать маме. Юля, конечно же, обещала – и в тот же вечер все рассказала матери. Которая после непродолжительного бросания предметов в свою дочь решила идти к архиерею, что и сделала на следующий день. Правда, со своей стороны она решила внести в рассказ дочери дополнительный и немаловажный штрих, обвинив отца Евгения в том, что он не просто вступил в связь с Юлией, но изнасиловал ее.

Евсевий выслушал мать весьма внимательно и сочувственно:

– Хорошо, что сообщили… – мрачно произнес он. – В милицию заявлять будете?

– Да какая тут милиция? – всплеснула руками мать. – Священник же все-таки! Да и как тут что докажешь?..

– Ну, то, что священник – это роли не играет! – сказал архиерей. – А вот доказать, пожалуй, да, трудновато… Служить он не будет, будьте уверены! – резюмировал Евсевий.

Проводив мать Юлии, Евсевий сразу же вызвал к себе отца Евгения, и тот уже через полчаса был у него в кабинете.

– Знаешь, кто тут полчаса назад был? – спросил его Евсевий. И, не дожидаясь ответа, назвал имя и фамилию своей посетительницы. Панасюку все сразу стало ясно.

– Владыка, простите, Христа ради! Бес попутал! – начал он упрашивать архиерея.

– Да, попутал! И не кого-нибудь, а тебя! И прямо скажу, не в первый раз! – жестко, даже чуть повысив тон, отрезал Евсевий. Действительно, за отцом Евгением еще в предыдущей его епархии тянулся довольно длинный и мутный след из каких-то странных историй, связанных с молоденькими девушками. Правда, ранее такие истории как-то благополучно заминались – злые языки поговаривали, что не обходилось без толстых конвертов, заносившихся в те или иные кабинеты Епархиального управления и издававших тихое денежное похрустывание…

– Владыка, я все понимаю! Любую епитимью! Только от служения не отстраняйте! – продолжал отец Евгений.

– Ну, это уже ни в какие ворота, – ответил Евсевий. – По канонам тебя вообще из сана извергнуть надо, а не то что в запрет. А ты: не отстраняйте! Прямо сказать, совсем ты обнаглел…

– Владыка, я все понимаю… Я отблагодарю…

– Что? – недоуменно спросил архиерей.

– Я отблагодарю! Владыка, я как раз микроавтобус, фургон, покупать собирался. Давайте я его вам передам? На епархию?

– Ну хватит! – сказал Евсевий. – Фургоном своим откупиться захотел! Каков! Значит, так. С сегодняшнего дня ты запрещен в служении. На пять лет. Указ получишь завтра.

– Владыка, простите… Но как же? На целых пять?!

– А как ты хотел? Я тебе уже сказал: за такое из сана извергать надо.

– Владыка, если не фургон, так, может… Что-то другое?

– Да ты совсем с ума сошел! – разозлился Евсевий. – Ты что, торговаться со мной вздумал? Все, иди!

Отец Евгений молча вышел. А архиерей остался наедине со своими думами. С одной стороны, он был в каком-то смысле даже рад такому исходу. Отец Евгений давно уже напрашивался на основательную взбучку, превратившись в раздражитель для всего духовенства. Да и Евсевия он порядком достал – и своим высокомерием, и неумением работать с людьми, и известной леностью. А теперь представился идеальный повод настучать ему по голове. С другой стороны, Преосвященный не мог не понимать, что вся эта история – это не только грех, совершенный священником. Это еще и его провал, как епископа. Ведь епископ, в дословном переводе, значит «надзиратель». И надзирать он поставлен над священством. Именно он, Евсевий, принял в свое время в Мангазейскую епархию Панасюка – принял, хотя и знал, что на прежнем месте служения из-за излишней привязанности к юным девицам этого самого Панасюка кое-кто считал едва ли не маньяком… И, приняв к себе, под свой омофор, он, Евсевий, за ним не уследил. Не предупредил начавшийся духовный недуг. А стало быть, и он тоже – виноват. И эта мысль, само собой, его никак не радовала.

Кроме того, в последнее время собственные келейницы все чаще говорили ему о том, что положение Георгия, оставаясь неопределенным, становится потенциально опасным.

– В монахи-то он не хочет… – тихо сокрушалась Павла.

– Вот то-то, что не хочет! – громко развивала ее мысль Варвара. – Как бы не влез во что! С этой-то Машкой запросто! С нее станется!..

«Ох ты ж, Божечка! – размышлял Евсевий. – Как-то совсем дела вразнос пошли! Отец Евгений в дерьмо вляпался, не хватало бы еще, чтоб Георгий во что-нибудь влез… Может, и в самом деле, нечего ему в монастыре делать?.. Монахом он быть не желает, а силком тянуть – не вышло б, как с отцом Евгением… Да уж!»

Именно в момент этих размышлений, через пару часов после визита Панасюка, Евсевия и застала Зинаида Юрьевна, пришедшая к нему «по личному вопросу».

– Владыка святый… – начала она, как будто стесняясь. – У меня просьба… Особая… Личная…

– Ну, говори давай! – устало сказал архиерей.

– Владыка, дело в том, что мне… Ну, Георгий очень нравится…

– Так, – безэмоционально произнес архиерей.

– Владыка… Благословите мне с ним… Подружить…

– Подружить? – переспросил Евсевий. Перед его мысленным взором пронесся визит Панасюка, вспомнились, конечно, и многочисленные призывы келейниц сочетать законным браком Георгия и Зинаиду. «Ну, хоть не как Панасюк», – подумал Евсевий, и вслух сказал:

– Ну, подружите…

* * *

В тот же день, получив соответствующее благословение, Зинаида Юрьевна отыскала Георгия и с немного смущенным видом, но твердо рассказала о вспыхнувших в ее душе чувствах. И, конечно же, о том, что чувства сии получили одобрение как самого архиерея, так и архиерейской кухни. В принципе, в церковной среде всегда было обычным делом, когда духовник знакомил потенциальных молодоженов, и в этом смысле ситуация была нормативной. Однако обычно все-таки инициатива в таких делах исходит от мужской стороны, либо от самого духовного отца, полагающего, что такому-то юноше такая-то девица будет хорошей женой.

Здесь же инициатором являлась сторона женская.

Наверное, будь Георгий несколько более жестким человеком, его самолюбие могла бы и задеть такая ситуация, где он выступал в роли колеблющейся и невинной невесты, а Зинаида – в качестве настойчивого жениха. Но этого не произошло. Ибо Георгий прошел довольно основательную школу смирения-послушания и более или менее был согласен с тем, что архиерейскому благословению надо следовать. Кроме того, хотя по епархиальным меркам он и считался завидным женихом и вообще солидным человеком, в обычной реальности Георгий-Егор оставался неопытным и неискушенным юношей. Особенно же неискушенным в том, что казалось отношений с женщинами. А если к этому прибавить то, что годы воздержания сделали его не слишком разборчивым, то в напористой манере Зинаиды Шаблыковой обнаруживалось даже нечто притягательное. Смелая женщина, которая твердо знает, чего она хочет – это само по себе является мощной приманкой для многих мужчин. А если речь идет об измученном многолетним спермотоксикозом пономаре, то эту притягательность смело можно умножать на десять.

Зинаида Юрьевна, разбиравшаяся в амурно-мирских делах значительно лучше Георгия, это понимала очень хорошо. И потому сразу же решила: пока архиерейский иподиакон не впал в затяжные раздумья, надо действовать быстро, четко и наверняка.

И потому буквально через два дня после того, как их благословили «подружить», она повела Георгия знакомиться со своими родителями. Архиерейские келейницы умилялись.

– Как хорошо! Так и надо, по-православному! – одобрительно отозвалась об этой затее Павла.

– Да, не то что эти, сейчас что, пошли девки! – бойко поддержала ее Варвара. – Так все и надо делать! С владычного да с родительского благословения!

И Зинаида с Георгием отправились с визитом к Зинаидиной семье, причем для такого случая Георгию было разрешено взять архиерейский джип.

Семейство Шаблыковых также подготовилось к встрече. Уже с порога в нос ударял характерный запах салата оливье, жареной курицы и картофельного пюре – неизменный ароматический атрибут праздника на постсоветском пространстве. Юрий Михайлович Шаблыков, на правах главы семейства, самолично вышел к порогу, протянул руку Георгию и сказал:

– Здорово!

Георгий прогундосил в ответ что-то невнятное, смущенный торжественностью момента. А следом за Юрием Михайловичем появилась и его супруга – мать Зинаиды, тут же ставшая зазывать всех за стол. Куда все и отправились.

– Ну так, значит, за сегодняшнего гостя! – поднял первый тост Юрий Шаблыков. До того немного вялый и скованный, он, услышав волшебный звук водочной струи, ударяющейся о донце стопарика, преобразился: в глазах появился энергичный блеск, а движения приобрели быстроту и точность. После второй рюмки из его открытого рта, в который он активно забрасывал обильно выставленную на стол закуску, полились армейские байки и воспоминания о собственной давно ушедшей молодости – воспоминания, в которых он неизбежно представал смекалистым и бравым парнем. Вероятно, так могло бы продолжаться очень долго, но через полчаса после начала застолья Юрия Михайловича начала толкать локтем в бок супруга.

– А?.. – рассеянно обратил он на нее свой взор.

– Зина… – начала мать Зинаиды Юрьевны. – Я тут это, вспомнила… Нам с отцом в магазин надо…

– А, да-да! – закивал головой Юрий Михайлович, тоже вспомнивший про магазин. – Сейчас по одной – и пойдем! – добавил он, потянувшись к водочной бутылке. Но супруга толкнула его локтем так, что бедный Юрий Михайлович подавился недожеванным куском куриного крыла и спешно встал из-за стола. И уже через пять минут, быстренько попрощавшись, они хлопнули дверью, оставив Зинаиду с Георгием наедине. Все произошло настолько быстро, что последний даже не успел задуматься над тем, не было ли это внезапное исчезновение частью заранее продуманного плана.

– Может быть, чаю? – вежливо осведомилась Зинаида. Георгий издал несколько неопределенных звуков, и в конце концов выдавил:

– Ну, можно…

Зинаида Юрьевна легко поднялась со своего стула, поставила перед Георгием фарфоровую чашечку из простенького домашнего сервиза (употреблявшегося только по праздникам) и, наклонившись над ней, начала наполнять ее сначала заваркой, а потом и кипятком. По ходу процесса гостю была предоставлена возможность вдумчиво обозреть две ее объемные, острые груди, нависшие над чашкой вместе с заварником (Зинаида, разумеется, знала свои сильные стороны и умела продемонстрировать их даже и не без некоторого изящества, в стиле раннего пин-апа.) Затем при помощи подобных же ухищрений Георгию была показаны объемные бедра – и все это так, чтобы взгляд его не зацепился за слегка отвисший живот. Наконец, когда объект дошел уже до некоторой кондиции, трапеза была закончена, и Зинаида Юрьевна повела его в комнату, именуемую, по мангазейскому обыкновению, залом.

– Ну, вот так мы живем… – произнесла она, махнув рукой вокруг.

– Понятно, – тихо и гнусаво ответил Георгий.

– Квартира у нас большая, трехкомнатная… – Зинаида Юрьевна перешла к более практической стороне вопроса.

Георгий кивнул.

– Это хорошо… – глубокомысленно заметил он после непродолжительного раздумья.

Становилось ясно, что разговор особо не клеится. Зинаида мысленно вздохнула. И опять какая-то ерунда, а меж тем дело делать надо! Как обычно, все самой… «Надо – значит, надо!» – подумала она, вспомнив одну из любимых армейских максим своего отца. После чего, к некоторому удивлению Георгия, шагнула к нему, приблизившись уже вплотную. А в следующую секунду он ощутил, что ее рука скользнула чуть ниже его пояса… По всем тем меркам, которые он усвоил в церковной среде, это было сверхнагло и очень непристойно – но как раз это-то и нравилось. А дальше рацио отключилось, полностью вытесненное потоком либидо…

* * *

Артем шагал по улице, как обычно, быстрым и широким шагом – так быстрее и вообще такой шаг ему нравился, было в нем что-то собранное и деловое. Шел же он в том направлении, которое теперь для него стало самым важным – и самым любимым. На лице Артема застыла тихая улыбка – такая, про которую говорят, что она «не от мира сего». Сам он этого, впрочем, не замечал; а улыбка эта была совсем не связана с его религиозными переживаниями. После того как они с Надей вернулись из своей совместной поездки, прошло чуть больше двух недель. И, казалось, каждый прожитый день делает их все более близкими друг к другу. Теперь они уже встречались ежедневно, почти не скрывая от окружающих своих чувств. Не то чтобы они не считали этого необходимым – по умолчанию и Надя, и Артем полагали, что пока что афишировать свои отношения не стоит. Но и скрываться особенно не получалось, и по Епархиальному управлению, а равно и среди общих знакомых, особенно среди околоцерковной интеллигенции, поползли слухи… Но их это почти не волновало: и Артем, и Надя были уверены, что очень скоро они вступят в брак, и тогда все эти сплетни станут безсмысленными и безопасными.

Сразу же после поездки Артемий, будучи настроен вполне покаянно, отправился на исповедь к Евсевию, который к тому времени уже был его духовным отцом. Для Дмитриева, совсем недавно еще девственника, переставшего быть таковым в силу греховных, с церковной точки зрения, обстоятельств, это было очень серьезным моральным испытанием. То, что архиерей отнесся к его признанию довольно спокойно, Артема вдохновило. В своих дальнейших матримониальных планах он Преосвященному признаться не решился. Что же касалось нынешней ситуации, то к ней Евсевий отнесся (само собой!) безо всякого восторга, но спокойно – и ограничился весьма легкой епитимьей.

– Двадцать поклонов утром клади. И вечером, после молитвенного правила, – сказал после исповеди архиерей, и на том ограничился.

Спокойное и как будто снисходительное отношение Артем истолковал по-своему. И когда при встрече Надя задала ему вопрос о том, состоится ли их свадьба, он ответил:

– Владыка ничего не сказал об этом. Думаю, он не будет против, и нам самим предоставит решать, что и как делать.

После этих слов Надя радостно обняла его и – уже привычно – поцеловала в губы.

И вот теперь Артем снова шел к ней в гости, а перед его взором вновь и вновь проплывали разные картины и сцены из их уже общего прошлого, из краткой, но казавшейся такой радостной и солнечной истории их отношений. Их недавняя совместная поездка и первая интимная близость… До того – их долгие и частые встречи, посиделки в гостях и прогулки… Безконечное ожидание автобусов или троллейбусов на остановках… И, конечно, Православное молодежное движение: беседы с солдатами в погрангоспитале, сбор пожертвований на строящийся собор, раздача и расклейка листовок… Последним они с Надей особенно любили заниматься. Это был отличный способ безконечно долго гулять вдвоем по вечерним улицам. Причем имелось и благочестивое объяснение: мол, не просто ходим, а листовки клеим, ведем просветительскую работу.

Внезапно взгляд Артема, скользивший по стенам домов, зацепился за небольшой клочок бумаги, прилепленный на плиточную облицовку стены. Да, так и есть – это была одна из таких листовок, с лаконичной надписью: «Аборт – это убийство!» И приклеили ее именно они с Надей. Сделано все было грамотно (это было предметом гордости Артемия): уголки листовки были аккуратно закруглены посредством ножниц, поэтому подцепить их – и сорвать агитматериал со стены – стало намного сложнее. Да и приклеен он был там, где надо – на плитку, а не на шершавую штукатурку. Такие листовки, как показывал опыт, могли висеть многие месяцы. А тут и нужно было, чтобы он провисел долго: за стеной, облицованной кафелем, находилось местное отделение Российской ассоциации планирования семьи, ненавистного всем православным активистам РАПСа, занимающегося пропагандой контрацепции и абортов.

Артем вспомнил Надины пальчики, длинные и тонкие, которыми она быстро и аккуратно расправляла влажный от клея бумажный листок на стене. Сколько раз потом ему доводилось видеть эти пальчики – видеть совсем близко! В том числе и в тех местах, где никто посторонний ранее не бывал… Счастливо выдохнув, Артем пошел дальше, не глядя вокруг, полностью отдавшись своими мыслям, которые проносились напряженным, пульсирующим потоком под аккомпанемент редких автомобильных гудков и мерный скрип снега и песка под сапогами.

В конце пути, как всегда, его встретила Надя – радостно ожидающая у приоткрытых дверей в обычном своем легком домашнем халатике. В тесной однокомнатной квартире сегодня никого, кроме нее, не было: в ожидании визита Дмитриева дочку заблаговременно переправили к бабушке. После обычных приветственных поцелуев (так же, уже по обычаю, затянувшихся на продолжительное время) Надя предложила Артему чай. Его это несколько удивило: в последнее время, когда они оставались наедине, первое, чем они занимались, было отнюдь не чаепитие… Однако он не подал виду и отправился за Надей на кухню. Там, за чайными кружками, начались обычные разговоры об епархиальных делах. В первую очередь, конечно, Артем начал рассказывать о своем будущем церковно-археологическом кабинете: до февраля рассчитывали доделать крышу, после чего собор могли подключить к сети отопления. А значит, в цокольном этаже можно будет начать работу. Артемий собирался уже в очередной раз рассказать о расположении помещений, о том, как там лучше всего разместить экспозиции и о прочем в этом роде, однако в этот раз Надя, выглядевшая несколько рассеянной, не стала ему молчаливо поддакивать. Но, дождавшись того момента, когда Дмитриев стал хлебать чай и потому допустил паузу в своем монологе, спросила, меняя тему:

– А что там у Георгия? С Машей уже все кончено?

– Да, там уже все, – ответил Артем. – О Маше уже речи нет. Идет спешная подготовка к его женитьбе на Зинаиде Юрьевне. Все приходские тетки в восторге, вкупе с кухонным советом.

– И что, после поста будут венчаться?

– Нет, наоборот – хотят успеть до начала поста.

– А почему такая спешка?

– Там, видишь ли, особая ситуация, – сказал Артем, криво улыбнувшись. – Зинаида Юрьевна времени не теряла. В общем, говорят, она от него забеременела. Вот и торопятся все.

– Вот как… – несколько напряженно сказала Надя. Но Артем этого напряжения не заметил, будучи погружен в мечты о церковно-археологическом кабинете, а также в процесс чаепития.

– Ага, – сказал Дмитриев.

– Что же, Владыка не возражал?..

– Ну, видимо, не возражал… А может, и не знает ничего.

– Может быть. Кстати, я хотела тебе сказать…

Артемий немного насторожился. На несколько секунда повисла пауза.

– Так о чем ты мне хотела сказать? – чуть помедлив, негромко спросил он.

– Артем, у нас… У нас будет ребенок.

Надя немного смущенно улыбалась. Улыбнулся и ее возлюбленный, хотя, как ей показалось, как-то жалко, едва ли не затравленно.

– Да?.. – переспросил он. – Это… Это точно?

– Да…

– Понятно…

– Ты не рад? – осторожно задала вопрос Надя.

– Нет, конечно, рад… Мы же говорили… Просто… Просто все это неожиданно немного…

– Что же в этом неожиданного? – немного резко спросила Надя. Артем кивнул: действительно, прозвучало глупо – ничего неожиданного в этой новости не было. Наоборот, она была более чем закономерной.

– Да нет… Все… Все как надо…

– Ты не хочешь ребенка?

– Ну почему… Хочу, конечно!.. Значит, нам надо теперь скорее пожениться! – уже более твердо сказал Дмитриев.

– Так мы… Поженимся? – тихо спросила Надя.

– Конечно! Как же иначе? – не без демонстративного легкого возмущения ответил Артем. На глазах у Нади выступили слезы. Она обняла его – как-то особенно любовно и нежно, прижимаясь к нему всем телом, и он чувствовал, как по этому телу, такому знакомому и такому родному, прокатывается легкая, нервная дрожь…

– Не переживай! – зашептал он ей на ушко. – Все будет хорошо!

– Правда?.. – спросила она, уткнувшись в его плечо.

– Конечно! Как ты могла подумать, что будет иначе?! Я пойду к Владыке… Он благословит… Конечно, благословит… И мы будем вместе. Будет в епархии еще одна свадьба! – закончил он почти весело.

Надя ничего не ответила. Да это и не требовалось, ибо и без всяких слов Артем понимал – она верила ему. Верила всецело и доверялась полностью.

* * *

– Еще что-нибудь? – спросил Евсевий Зинаиду, закончившую отчет об обычных, рутинных секретарских делах. Была половина седьмого вечера. День получился достаточно напряженным. С утра – встречи в администрации области, потом обед вместе с Котлярским, который как раз по делам прилетел в Мангазейск и которого, конечно, нужно было принять «на уровне», и все это не считая прочих повседневных дел. И вместе с усталостью накопилось и некое раздражение, прорвавшееся наружу в виде не вполне корректного вопроса.

– Нет… – ответила Зинаида Юрьевна. – По работе все, но тут есть еще одно дело… И даже не дело, а… – тут она замялась, давая понять, что вопрос деликатный.

– Ну, говори, что там у тебя за «не дело»! – сказал Евсевий.

– Просто я тут проходила мимо трапезной, и… Я так поняла, Алла опять в гости собирается…

Евсевий молчал.

– Конечно, это не мое дело… Но, Владыка, поскольку в прошлый раз это известно чем кончилось, я решила вам сообщить…

– В гости, говоришь… – протянул Евсевий. – Опять к этому своему… Кто он там – грузин или армяшка?

– Я так поняла, что к нему…

– Ну, ясно, – сказал архиерей.

– Она как раз скоро должна уходить, – завершила свой донос Зинаида Юрьевна.

Евсевий кивнул и снова спросил:

– Что-то еще?

– Нет.

Зинаида легонько поклонилась и вышла. А Преосвященный, оставшись наедине, погрузился в размышления. В последнее время люди, которых условно можно было отнести к его ближайшему личному окружению, совсем перестали его радовать. Георгий – еще куда ни шло, хотя его спешное намерение жениться наводило на разные мысли. С Артемием дело было хуже. По замыслу Евсевия, теперь, когда Георгий вступал в законный брак, именно Дмитриев должен был его заменить. И вообще стать ближайшим архиерейским помощником – одновременно и иподиаконом, и секретарем, и личным водителем. А может быть, и келейником. Все необходимые качества для этого у него были. «Более или менее», – сделал мысленную оговорку Евсевий. Да, чего-то было более, чего-то – менее, но особо выбирать не приходилось. И на ту роль, которую он наметил Дмитриеву, иных кандидатов просто не было. По этой-то причине его настораживал тот факт, что Артем вдруг начал интересоваться бабами. Архиерей в идеале видел его монахом и уж точно не был готов к тому, что тот сейчас женится и с головой уйдет в свою личную жизнь. Да еще и женится на этой Загоскиной, разведенной, да еще и с дочерью от предыдущего брака… «Это было бы ошибкой… Большой ошибкой!» – полагал Евсевий. А теперь вот еще и с Аллой новые приключения.

С одной стороны, на нее никаких надежд не возлагалось, да и вообще изначально задумывалось так, что она пробудет в Мангазейске лишь какое-то время, необходимое ей для духовной и психологической реабилитации. Что предполагало известную ее свободу в сфере личной жизни. С другой стороны, Евсевий ощущал себя ответственным перед ее отцом, который был и его духовным чадом, и не самым последним благотворителем, регулярно перечислявшим на соборную стройку солидные суммы. А сейчас эти суммы были очень важны. Освящение нового собора было запланировано на следующий год, на летнюю Казанскую. Чтобы успеть в срок, стройку приходилось откровенно гнать. Казалось, что вся епархия превратилась то ли в пароход, то ли в паровоз, летящий на всех парах. И скорость сбрасывать нельзя, и до финиша еще далеко. А в топку нужно закидывать не дрова или уголь, а купюры. Переводы, которые падали на счет Епархиального управления, исчезали почти так же молниеносно, как и появлялись. Но вместо того, чтобы договариваться о постепенном погашении долгов перед строителями, Евсевий был вынужден упрашивать тех же строителей наращивать темп… Давать заднюю было нельзя: о предстоящем освящении новопостроенного кафедрального собора уже объявили официально, а в Чистый переулок отправили приглашение Его Святейшеству прибыть в означенный день и возглавить богослужение. Нет, переносить сроки уже невозможно.

В этих условиях работа со спонсорами превращалась в хождение по острию бритвы: из них приходилось регулярно выжимать средства по максимуму, но трепетно и нежно, дабы сохранить отношения – и благополучно повторить операцию в следующем месяце. К каждому нужен был особый подход, к каждому требовалось подбирать ключ. С отцом Аллы Герасимовой, впрочем, подбирать ничего не требовалось – ключом была Алла. В личной жизни которой в последнее время наметились определенные изменения.

Неожиданно на ее горизонте возник некий Александр – средней руки предприниматель, державший небольшой продуктовый магазин в том же доме, где находилась его квартира. Александр этот был другом отца Святослава Лагутина, а подружились они по той причине, что отец Святослав, родившийся и выросший в Киргизии, неплохо разбирался в тонкостях всего того, что собирательно именуют «Востоком». А Александр хотя и имел вполне привычное для русского уха имя, но фамилию носил Чакветадзе. И был уроженцем Абхазии, откуда ему, грузину, в 1992-м году пришлось бежать вместе со всей семьей. Тогда он был еще подростком. Затем последовал переезд в Россию, перемещение по различным городам, и в середине 1990-х Александр вместе со своим братом Гиви осел в Мангазейске. Поначалу зарабатывали тем, что чинили обувь – ремесло, которому их обучил еще покойный дед, пришлось как нельзя кстати. А потом, разумеется, не без помощи диаспоры, стали заниматься торговлей и постепенно стали на ноги. Оба брата, как и большинство грузин, считали себя православными. Но если для Гиви это было скорее традиционной формальностью, то Александр отличался куда большей религиозностью. Вследствие чего ходил периодически на службы, и однажды после литургии вознамерился набрать себе святой воды. К делу он подошел основательно: прихватил из дома большой бидон, с которым и направился в тот церковный угол, где располагался бак с освященной водою.

Сидевшая в иконной лавке тетка заметила крупного, полноватого мужчину, который без спроса стал орудовать пластиковым ковшиком, и решительно сорвалась с места.

– Без благословения нельзя! – заявила она. – Только пономари могут воду наливать. Или кого батюшка благословит!

– Какие пономари? – тут же начал возмущаться Александр. – Почему нельзя?!

– Только по благословению! – так же, на повышенных тонах, контратаковала тетка.

– Почему ви мнэ запрещаетэ?! – едва не начал кричать Чакветадзе (в минуты волнений в его речи неизменно проявлялся родной грузинский акцент).

Спас ситуацию отец Святослав, случайно в это время зашедший в храм.

– Что за шум, а драки нет? – поинтересовался он – и благополучно разрешил намечавшийся конфликт. После чего последовал длительный разговор, к концу которого Александр и отец Святослав стали уже добрыми приятелями. А вскоре последний стал желанным (и частым) гостем в доме у братьев Чакветадзе. Знание того, что условно можно назвать «восточной ментальностью», делало Лагутина понятным и близким для обоих братьев-мигрантов. А для Александра это общение было важно и дорого еще и потому, что он наконец нашел священника, идеально его понимающего и при этом достаточно компетентного для того, чтобы ответить на его вопросы духовного и богословского характера. (Вопросы эти не отличались особой глубиной, но были, тем не менее, весьма многочисленны.) Поэтому теперь отец Святослав, бывая в Мангазейске, всегда останавливался у своего нового друга.

И вот однажды, когда Лагутин во дворе Свято-Воскресенского храма медленно прогуливался взад-вперед, при очередном развороте вокруг своей оси он едва ли не нос в нос столкнулся с Аллой.

– Благословите… – на ходу произнесла она.

– Бог благословит! – ответил отец Святослав. – Как поживаете, матушка?

– Ох!.. Житие мое!.. – с усталой желчностью выдохнула она. – У нас тут… Сами знаете…

– Да, откровенно говоря, догадываюсь! – в тон ей ответил отец Святослав. Он не был профессиональным психологом, однако сразу сообразил: Алла близка к нервному срыву. И понятно почему. Архиерейские келейницы, вкупе со своим кружком кухонных любительниц благочестия, задергали ее до крайности. Симпатии его были всецело на стороне Аллы: после его демарша с прошением о почислении на покой Евсевий перевел его на новый приход, куда более бедный, чем хостонорский, и с тех пор Лагутин для архиерейского окружения попал в список неблагонадежных.

– Вы присаживайтесь, поговорим! Если есть к тому благоволение, – сказал отец Святослав, махнув рукой в сторону скамеечки. Благоволение, конечно, было – Алла хотела выговориться. Полчаса пролетели незаметно, после чего, с визгом вывернув из-за поворота, у церковной ограды остановился «ниссан» Чакветадзе.

– Батюшка! – громко крикнул он, выскакивая из-за руля. – Благословите!

– Кстати, будьте знакомы, – сказал отец Святослав, представляя Аллу Александру. Дальше ему уже ничего делать не потребовалось. Александр мгновенно идентифицировал в Алле, слегка полнотелой и черноволосой, знойный идеал любого южанина. А Алла, в свою очередь, сообразила, что в лице Александра на ее горизонте возник человек из «нормального» мира, и не запрыгнуть в это окно возможностей будет глупо.

В результате в тот же день в гости к братьям Чакветадзе поехал не только отец Святослав, но и Алла. Причем назад она вернулась во второй половине следующего дня, вследствие чего случился изрядный переполох, сопровождавшийся активными поисками и не обошедшийся без телефонного разговора архиерея с отцом Аллы. Ни для Евсевия, ни для Александра Матвеевича Герасимова этот разговор особенно приятным не был…

Однако закончилась эта история для епархии с пользой. Причем с пользой в самом земном, материальном смысле этого слова. Герасимов-отец, решив, что его буйное чадо продолжает создавать Его Преосвященству ненужные проблемы, в порядке извинений перевел еще один довольно основательный денежный транш на епархиальный счет. Новость эта оказалась настолько приятной, что на радостях архиерей и его келейницы забыли надавать по шапке отцу Святославу, столь неосмотрительно познакомившему Аллу со своим грузинским другом.

И вот теперь Зинаида Юрьевна снова «стукнула», что Алла собирается к «этому своему». Евсевий чуть откинулся на спинку кресла и задумался. Пожалуй, следовало как-то вмешаться. «Запретить?» – задался он вопросом. Нет, запретить все же нельзя. Она не монахиня и не послушница и, строго говоря, подчиняться ему не обязана. И уж тем более было бы некстати обострять ситуацию до такой степени, чтобы она об этом заявила открыто, да еще и публично… Но вмешаться все же можно. Сделать ей архипастырское внушение. Попытаться пристыдить, напомнить о том, что отец, мол, волнуется. «Пожалуй…» – продолжал размышлять архиерей. Но, хотя он и не желал в этом себе признаваться, где-то на периферии сознания свербела мыслишка: ну и пусть едет. Вляпается во что-то – так то ее дело. А за безпокойство папаша ее еще денежек подкинет…

«Тьфу, дерьмо какое!» – мысленно одернул себя Евсевий. Конечно, деньги для строительства собора сейчас нужны – а нет сегодня в епархии более важного дела, чем эта стройка. Но вытягивать очередную сумму таким образом, конечно же, недопустимо. «И речи быть не может!» – сам себе сказал архиерей. С другой стороны, дело не только ведь в транше. Алла – взрослая женщина, у нее ребенок есть. Так сказать, сама в совершенных летах. И нужно ли ему, епископу, за ней бегать, повторяя, что хорошо, а что плохо?.. «Все она знает, – продолжал рассуждать Евсевий. – Не скажу я ничего ей нового… В конце концов, я архиерей, а не нянька…»

Но был в такой постановке вопроса некий изъян. Не нянька? А кто же тогда? Не является ли забота о каждой из словесных овец его первейшим долгом, как архипастыря? Тем более что он сам согласился особо присмотреть за Аллой.

Размышления тянулись своей чередой. И Евсевию не хотелось признаваться, что этот мысленный диалог сам с собой он, в действительности, затянул целенаправленно. Конечно, за то время, пока он все тщательно обдумывал, Алла наверняка уже уехала. И что бы он сейчас ни решил для очистки совести, выходило так, что победила та гнусненькая, постоянно отгоняемая им мыслишка – дескать, пусть едет и пусть опять пропадет, а мы через это с ее родителя еще денег стрясем…

Понимая, что это уже безсмысленно, Евсевий все же позвонил по мобильному Варваре:

– Бог благословит… Где там Алла?.. Да, посмотрите…

Разумеется, Аллы уже на месте не было.

Настроение у Евсевия было скверное. «Будто в грязи извалялся», – подумал он. И тут за дверью Зинаида Юрьевна быстро проговорила Иисусову молитву, и в открывшуюся щель произнесла:

– Владыка, к вам Артемий пришел…

– Ну, пусть заходит…

* * *

Артем зашел в кабинет, поклонился по обыкновению, попросил благословения.

– Ну, что там у тебя опять? – спросил Евсевий, показывая рукой, что можно садиться. Было видно, что настроение у архиерея не самое подходящее для беседы, но выбирать не приходилось. А кроме того, Дмитриев еще не утратил неофитской уверенности в том, что всякое деяние и слово архиерея так или иначе направляется Духом Святым. А тогда какое значение имеет его настроение? Нужно думать не о епископе, а Боге, Который через епископа объявит Свою волю…

Артем коротко изложил суть ситуации. И с каждым его словом Евсевий становился все мрачнее, хотя внешне это было почти незаметно. Ведь он не обратил особого внимания на всю эту историю с Надеждой Загоскиной, предположив, что это был обыкновенный загул по молодости лет. Буйство плоти и ничего более, и об этом можно будет забыть. Понятно, что Артемий придал этому большое значение – с ним это случилось впервые, молодой, до недавнего времени девственник, что он мог о таких вещах знать? В действительности подобное происходило сплошь и рядом (о чем Евсевий, не одно уже десятилетие принимавший исповеди, имел самые исчерпывающие сведения). Но чтобы все зашло так далеко… Мало того что рушились все надежды, которые Евсевий питал в отношении Артемия (а их было совсем немало), вся эта история приключилась еще и удивительно не вовремя. Георгий женится, он, архиерей, скоро может остаться без самого надежного своего помощника – иподиакона и водителя. А такой помощник сейчас, когда строится собор, был ему необходим. На смену Георгию должен был прийти Артемий, и теперь вот это…

– Ну что я могу сказать? – перебил, не дослушивая Дмитриева, Евсевий. – То же самое, что раньше: завязывай с этим.

– Но… Как же? – растерянно спросил Артем.

– Скажи, что все, мол, кончено. А лучше и не говорить, а СМС отправь. И сим-карту свою поменяй. Отрезать, и все!

– Но как же… Ребенок?

– Ребенок!.. Ну что же!.. Будет воспитывать – если, конечно, аборт не сделает. Тогда на ней еще и этот грех будет.

– Но ведь это мой ребенок… – негромко сказал Дмитриев.

– Твой! – недовольно буркнул Евсевий. – Надо еще разобраться, твой – не твой. У таких… девиц еще точно не скажешь, чей он!

Артем замолчал. Он понимал, что здесь и сейчас он должен был либо сдержать свое обещание, либо предать Надю, которой он обещал, что они будут вместе. Он, она – и их дитя. Но внутри него сидел и страх перед будущим: собственная семья, огромная ответственность, новые трудности… И все это в тот момент, когда в его жизни все начинало так замечательно складываться! Церковная карьера даже сейчас, в начальной, по сути, точке, выглядела впечатляюще. А впереди его ждали и научные штудии, и новые административные должности. И, конечно, священнический сан. И сколь бы неофитской наивности не оставалось еще в Артемии, он понимал, что сейчас у архиерея он в фаворе, а в Московской Патриархии нет карьерных перспектив без архиерейского благоволения. Пока он рассчитывал совместить все эти блестящие планы с женитьбой на Надежде, никаких сомнений в его душе не возникало. Но теперь все представало в ином свете…

– Ты сам подумай! – продолжил Евсевий. – Она тебя старше, да еще, говоришь, с ребенком! Это тебя сейчас блудный бес водит, вот тебе и кажется, что любовь, все прочее! Через полгода ты каждую морщинку на ее лице будешь видеть! Сам же и убежишь. Только замажешься в этом дерьме еще больше. И намучаешься еще.

– А как же ребенок? – снова спросил Дмитриев.

– Ну что… Помогать, конечно, можно. Может быть, и нужно. Но семьи у вас все равно не будет нормальной. Так что оставь ее в покое – и сам не дури! И помни: если хочешь в Церкви служить, послужить Богу – то нужно и жить стараться… Соответственно.

Артем чуть слышно вздохнул.

– Но… – попытался он что-то возразить.

– В общем, я тебе сказал, что делать. А решать тебе, конечно. Выбирай: или оставаться в Церкви, или… Или эти все… дела, – последнее слово Евсевий произнес с явным пренебрежением.

Вопрос был поставлен не явно, но очень четко: или церковная – в том числе и церковно-научная – карьера, включая сюда и вожделенный церковно-археологический кабинет, или Надя. Или свадьба, без благословения Владыки, и последующая за ней жуткая неизвестность. Хотя почему же неизвестность? Все как раз вырисовывалось с пугающей ясностью: отсутствие связей, отсутствие поддержки – и необходимость содержать семью, содержать ребенка… Лямка, которую придется тянуть не один десяток лет через мир всеобщей серости и рутины, через болезненное осознание того, что все могло бы быть иначе – ярче, красивее, почетней, в общем – успешнее, во всех смыслах этого слова.

Тень этого грядущего ужаса промелькнула перед Артемом уже в тот момент, когда Надя сообщила ему о своей беременности. Но тогда он не позволил этому вырваться наружу. Стыдно было своего страха, стыдно было отказываться от своего слова… Но теперь тень сгустилась и превратилась в каменный каток, готовый его раздавить. Что же до стыда, то его теперь можно купировать очень серьезным аргументом – владычной волей и обязательным этой воле послушанием.

– Я понял, Владыка, – негромко сказал Дмитриев. – Благословите.

* * *

Надя, сжавшись, молча стояла у окна на кухне своей квартиры. Стояла уже больше часа. К счастью, она была одна – она попросила маму оставить у себя внучку еще на несколько дней, пока хотя бы в общих чертах не решатся столь важные для нее вопросы. Да, хорошо, что дочери не было рядом. В одиночку она как-то справлялась, а вместе с ней могла бы и не выдержать.

Несколько часов назад заходил Артем. Рассказал о своей беседе с архиереем и сообщил, что против воли своего духовного отца он пойти не сможет.

– Прости, но вместе мы быть не сможем… – с видимым трудом произнес он. – Прости.

– Но ты обещал, – тихо, с абсолютным спокойствием, сказала Надя. В тяжелые моменты она умела быть спокойной, даже – удивительно спокойной.

– Да… Но я не могу пойти против Владыки… Он мой духовный отец… Прости! Извини! Не о чем больше говорить!

– Уже не о чем? – чуть иронически спросила Надя. – А как же ребенок?

– Да… Разумеется… Как Владыка и сказал, я, конечно, буду помогать… По мере сил, конечно…

– По мере сил?..

– Да. Я все понимаю, но и ты пойми! По-другому нельзя!

– Почему?..

– Прости! Прости! – выдохнул Дмитриев и выскользнул за дверь.

После его ухода много, очень много мыслей пронеслось в голове у Нади. Была, конечно, и обида, а еще острее обиды было разочарование в человеке, который совсем недавно был для нее героем и идеалом, которого она считала своей ожившей мечтой. Была и обида, даже злоба на саму себя – ведь не такая уж юная и неопытная, и могла догадаться, чем должен закончиться ее роман с таким вот парнем моложе ее… Может быть, все было предопределено? А может, она понимала, что совершает ошибку, но хотела ее совершить? Слишком много вопросов – и слишком мало ответов. А главное, не было ответа на самый важный вопрос: как жить дальше? Ведь понятно, что никакой серьезной помощи в воспитании ребенка он ей оказать не может. А на ней и без того – дочь-подросток и мама-пенсионер. Двух детей она просто не вытянет, и поддержки ждать неоткуда.

Четверо суток Надя провела в раздумьях о том, как поступить. Пыталась молиться, но не получалось. Не получалось вообще собрать свои мысли воедино. А на пятые сутки она, стараясь быть незаметной, зашла в то здание, на плиточной облицовке которого все еще висела антиабортная листовка, которую они с Артемом приклеили несколько недель назад.

Еще через три дня беременности уже не было. Жизнь Нади стала обычной, во многом даже похожей на ту, прежнюю, жизнь. Но в церкви она больше не бывала.